Озеро

      Кем ты стало для аржавцев за всю столетнюю историю деревни? Естественным спутником, или кормилицей-отдушиной? В годы бескормицы, а особенно в военный, да и послевоенный периоды, как только ты освобождалось от ледового панциря, десятки аржавцев устремлялись к твоим берегам. Они несли с собой снасти: вендера, корчажки, сетки, изготовленные собственными руками, и устанавливали на отмелях крутого берега Лермонтовской горы. Скрипучие колеса мельницы приводились в движение твоими водами. Сегодня нет свидетелей, кто на речке-ручейке Почет соорудил стометровую плотину, а затем поставил и мельницу.

Мне, юноше, а отцу ребенку, пришлось пройти своеобразное крещение здесь у озера. Правда, с разными знаменателями.
На лошадёнке, запряжённой в чалдонку, я везу на мельницу зерно. Поручение отца для меня, 16-ти летнего мальчонки, было весьма серьёзным и ответственным. "Я с мельником договорился" - напутствовал он меня. Открываю ворота деревенской поскотины, за узду провожу лошадь, закрываю ворота и сажусь на телегу. Лошадёнка лениво перебирает ногами. У меня свои, уже не мальчишечьи мысли. "Значит я уже мужик, раз отец доверяет такое дело". Лесок позади, слева открывается большое вспаханное поле, упирающееся в горную гряду, покрытую вековыми соснами. С горки я подстёгиваю лошадь вожжами. Телега мягко катится по травянистой дорожке. Посёлок остался справа. За лужком мельница. А вот и плотина. Останавливаю лошадь обычным "тпру" (не думал, что этот звук так легко произнести и так трудно написать на бумаге). За широким настилом в открытой двери появляется сам мельник, Горнак Андрей Иосифович. Вся его одежда пропитана серой мучной пылью. Да и лицо мельника уже смирилось со своей участью. Пыль припудрила волосатые щёки. Густые брови, свисающие над глазами, давно утратили свой естественный цвет. И, кажется, что они никогда не освобождаются от своего украшения, без которого мельник - не мельник. "Здравствуйте, дед Андрей" - приветствую я мельника. - "Здравствуй, здравствуй, - отвечает он, - ну заноси зерно". Я заношу мешки и ставлю их у большого деревянного конуса. Затем увожу с дороги лошадь на полянку, здесь же у мельницы, ослабляю черезседельник и отпускаю её пастись. Сам возвращаюсь к мешкам и слышу спокойный голос Андрея Иосифовича: "Сыпь зерно в кошев". Я развязал мешки, ссыпал зерно и жду, что дальше скажет старик. Он неторопливо подошел к кошеву, взял несколько зёрен в рот, пожевал их, как бы к чему-то прислушиваясь и говорит: "Пошли вниз". Мы спускаемся по лестнице на первый этаж. Дед двигает непонятные мне рычаги и уходит наверх открыть рудник. Я слышу, как вода мягко зашептала по желобу, затем ударилась в лопасти большого деревянного колеса и с плеском провалилась в темноту. Колесо лениво скрипнуло, своими массивными пальцами медленно повернуло небольшое колесо-стакан, похожее на беличье, и, тяжело вздохнув, жернова завертелись. "Ты же первый раз привёз зерно молоть?" - спросил меня Андрей Иосифович. "Первый, первый" - отвечаю я. - "Я и вижу" - слышу в ответ. Вот белая струйка из лотка посыпалась в огромный ящик. Широкая ладонь мельника потянулась к лотку. Мне хочется сделать то же самое. Но не спешу. Андрей Иосифович подносит белую горку к носу, понюхал её, и опустил руку в ящик. "Ну принимай помол", - серьезно говорит мне мельник. - "Как?" - "Я ж тебе показал". Вот и моя ладонь у лотка. Я подношу её к носу. Нюхаю. И только хотел что-то спросить, как слышу легкий удар снизу под мою руку. Мука засыпала мне все лицо. Продираю глаза. Смотрю на деда и не могу понять его шутку. Он мягко улыбнулся, похлопал меня по плечу и спокойно, поворачиваясь к лотку: "Так всегда встречают на мельнице всех, кто первый раз привозит зерно".

Для меня, мальчишки, смолоть зерно было событием. Это как теперь побывать в Москве. Не зря деревенские язвили любителям похвастать: Я тоже бывалый. Два раза на мельнице бывал. Своей бывалостью на людях я не хвастался, но на душе такой грех держал.

Моё крещение на мельнице осталось в памяти доброй шуткой. А вот у отца, на этой полянке у огромных елей, злая шутка оставила иной след.

Сенокос. Отец, мама и я едем на Азарихину заимку. Я сижу с правой стороны и правлю лошадью. Мама держит сумку на коленях. Телега выстукивает монотонную песню. Молчим. Посёлок объезжаем луговиной. А вот и мельница: Отец поднимает руку в сторону полянки: "Здесь, в Гражданскую, часто разбивали свой табор цыгане. Как-то до нас, мальчишек, дошел слух, что цыгане привезли с собой орган. Нам захотелось посмотреть. Мне было лет десять. Гурьбой мы и отправились к табору. Ещё издали увидели огромный костёр. Подошли поближе и остановились. Стоим, смотрим. Молодая дородная цыганка подходит, к нам и, поставив руки на крупные бедра, грубым мужским, голосом говорит: "Чего дет-оч-ки пришли?" (Отец членораздельно произнёс слово деточки) - "Да у вас говорят орган есть, посмотреть хотим". - "Я вам де-точ-ки покажу орган, - быстро нашлась цыганка, - вот только кучу дров нам на ночь наносите". Мы тут же бросились собирать сучья. Куча выросла быстро. Мы стоим и ждём цыганку. Она подошла, посмотрела на нас, затем на заготовленные дрова и говорит: "Мало, де-точ-ки. Ещё одну кучу наносите". Мы наносили и вторую. И снова стоим. Ждём. Цыганка подошла, осмотрела кучу. "Так что ж вы стоите?", спросила она прежним тоном. - "Так вы нам обещали показать орган". - "Ax, орган!" Она резко наклонилась вперёд и в мгновение взметнула убористую юбку над головой. "Вот орган, что играет цыган". Обнажённое тело и "орган" обезумили нас. Бесстыдство взрослой женщины, а мы взрослых всегда уважали и верили им, было неожиданным для нас настолько, что мы оцепенели. Но тут кто-то первый рванул из нашей шеренги, и мы бросились врассыпную. В деревню возвращались уже не гурьбой, а поодиночке. От стыда мы не поднимали голову. Это для меня от взрослых был урок на всю жизнь. Да и другим тоже. Помолчав немного, отец добавил: "Здесь кончилось моё детство".

Наша лошадёнка поднимается на плотину. Справа за заставками заливчик. За ним на земле огромное выгоревшее пятно: Это место костра: Его обычно аржавцы разводят во время рыбалки. Здесь ловили только бреднями. Двое заходят в заливчик по шею. По дну протягивают пяти-семиметровое полотнище бредня и выводят его на мель. Низ кормы скользит по гальке. Скучивающаяся рыба устремляется в корму. Вот бредень на траве. Живое, прыгающее месиво рыбы радует глаз. От костра полураздетые рыбаки бегут к бредню. Как правило, улов всегда богат. Порой в июльские тёплые вечера в корму бредня набивается до двух вёдер гольянов. Нередко в корме властно стучат хвостами караси, словно возмущаясь: "Куда вы нас вытащили с этой мелюзгой?"

Мальчишки тут же нанизывают ещё живых, непотрошёных гольянов на заранее заготовленные, очищенные от коры прутики, и направляют их в костёр. Какой деликатес!

За первой парой идёт вторая, третья. Здесь улов уже поменьше. Но с пустой посудиной озеро никого из аржавцев не отпускало.

Карася больше всего ловили вендерами. Их зимою, длинными ночами вязали взрослые. Под гольянов весной плели корчажки подростки. Вендера ставили на плотах. При этом должно было соблюдаться условие: крыло вендера, большого мешка с обручами, упирается в стенку осоки. Самое удобное место принадлежало Курбацким. Это были настоящие рыболовы. В километре от плотины, в густом ельнике властвовал Акимушка. Так все деревенские звали Акима Сумина. Это наш аржавский Дерсу Узала. Иногда деревенские его называли казанец, видимо из Татарии. Небольшого роста, суховат и смугл, с узким разрезом пронзительных и хитрых глаз, жидкой черной, но уже седеющей бородёнкой, старик для нас, подростков-проказников, олицетворял собой то ли бога тайги, то ли лешего. У озера он появлялся всегда неожиданно, и там, где никто не думал встретить. Его таёжная холстина - то ли пальто то ли пиджак, давно утратившая свою свежесть, напоминало кору ели, нежели одежду. Льняная верёвчина, толщиной с палец, дважды опоясывала худобу старика и заканчивалась узлом с длинной петлёй на боку. На голове такой же серый у и всё остальное, околыш, с большими полями, защищающее старика от дождя и гнуса. Кожаные бродни, видно сшитые самим, позволяли Акимушке бесшумно двигаться таёжными тропами. Посох-палица естественно вписывался во внешность старика. Бывало, станет где-то под густой елью и не заметишь его.

Корчажки Акимушка плёл большие, но с огрехами. Видимо делал это он преднамеренно, чтобы мелкая рыбёшка вышла наружу. Надо честно признаться, грешили мы старику - иногда трясли его корчажки. Балаган Акимушки от нашего обиталища находился недалеко. Мы начинали кричать у его корчажек с западной стороны, а в это время другие трясли с восточной. Но всё же старик разгадал нашу хитрость и оказывался на месте нашего преступления незаметно, бесшумно. Единственное, что нас спасало, это ноги. Догонять, конечно, он нас и не собирался.

Наша тихая заводь принимала всех желающих. Здесь не требовался плот. Корчажки и вендера мы ставили вдоль валежин, метров на 10-15 уходивших в озеро. Сетками ловили гольянов днём и вечером. Нередко мы оставались и на ночь. Делали балаган, подносили к нему сушняк и разводили костёр. Какой же изумительной нам представлялась ночь. Под куполом огромных сосен костёр жадно сжирал золотистые сучья, посылая свои зловещие языки ввысь. Крупные искры уносились в небо и, выписав зигзаги, гасли. Мы, отогревшись, весь день не вылазившие из воды, высушивали свои штанишки и ложились на фуфайчонку или пальтишко, брошенные на лапник. Ещё долго мы вели мальчишеский разговор и ждали странный и загадочный для нас звук. Он вырывался оттуда, из далёкой темени озера, бархатно пролетал над водной гладью и растворялся там, у мельницы, которая ещё более нам казалась волшебной и таинственной. И вот вздох бездны "гу-у-у" пролетает над нами. Мы оказываемся в сказке и гадаем, что же это за чудище, которое так могуче дышит всем озером. И, кажется, вот-вот это чудище само появится перед нами, и мы разгадаем то, что никому неведомо. И вот снова "гу-у-у". Мы знаем, что для нас оно никакой опасности не несёт. Взрослые говорили, что это огромная сова будит всю округу. И опять "гу-у-у". Мы, очарованные царством сказки, сбиваемся со счета и, наконец, замолкаем. Сон крепкий, сладкий.

Треск дроздов и щебет мелких пичужек будит нас. Яркие лучи солнца прогнали ночную сказку. Мы просыпаемся, лениво потягиваясь идём к погасшему костру. Подбрасываем в него сучья и жмёмся к спасительному дымку. Чумазые и нечесаные, высоко поднимая ноги над росистой травой, гуськом бредём к воде. Смотрим под ноги, - можем наступить на гадюку. Их здесь много и разных: серых, черных и в клетку. Став на валежину, мы несколькими горстями обливаем лицо водой, протираем глаза, мусолим нос да щёки и снова к костру. Греем спины, делимся прелестями звёздной ночи и отправляемся трясти свои снасти. Скользкие валежины заставляют нас эквилибрировать, чтобы не оказаться в воде по уши. Спасал тонкий шест.

Вот снасти на берегу. Вытаскиваем пучок осоки из кормы корчажки и вытряхиваем содержимое в посудину. Мелкой рябью бьются гольяны, караси, чмокая ртами, изгибаясь дугой, хвостами бьют мелочь. Улов бывал разным: и полведра, а то и ведро. Но на жарёху приносили всегда.

Помню случай, когда моему улову не поверил отец. Всего один вендер я поставил вечером у Курбацкого выступа. На плоту я выбрал место, плотно прижал крыло вендера к стенке осоки, поглубже затолкал в воду колышки, чтобы не было их видно, и плот поставил на место, застопорив его длинным шестом.

Ранним утром я отправился к озеру. На багажник велосипеда привязал ведро и покатил. Рассеивающийся туман молочной пеленой ещё плыл над водой. Озеро дышало свежестью наполненной запахом забродившей тины. Я стал на качающийся под ногами плот и поплыл к вендеру. Наклонившись, я суну кисть руки в воду и взялся за колышек, что у горловины. Колышек забился. Наверно, огромная щука попала. Вендер неиствовал, я приподнял его верхнюю часть и ахнул: "Столько рыбы!" На берегу я наполнил ведро серебристыми карасям, величиной в ладонь. В вендере осталось рыбы ещё столько же. Я снова на плот, вендер обвернул крылом и поставил его к осоке. Возвращаюсь к ведру, а несколько карасей уже пляшут по траве. Снимаю рубаху, беглецов возвращаю в ведро обвязываю его. "Что же делать с остальной?" Ведро прячу в кустах и отправляюсь к деду Лузанину, благо его дом на конце посёлка у самого берега. Меня тепло встречает вышедший на крыльцо хозяин. За ним бабка Яковиха. Я рассказываю им о своем улове и прошу ведро. Дед усомнился, что в один вендер столько рыбы налезло, но ведро дал. Я к озеру, и снова насыпаю ведро карасей. Длинной осокой накрываю рыбу, обвязываю ведро гибким прутом и вешаю его на руль велосипеда. Второе - на противоположную сторону. Но ехать не смог. Велосипед повел в руках.

Когда полные два ведра рыбы увидел отец, поднял на меня взгляд и с укором спросил: "Ты не чужие потряс вендера?" - "Да нет, папа". Отец по голосу понял, что я говорю правду. "Я сам никогда не лавливал столько одним вендером" - добавил он.

Своими познаниями в рыбалке удивлял нас, мальчишек, да и взрослых, Вася Лахмоткин. Жил он здесь же на посёлке. С виду замкнутый, к тому же неразговорчивый. Он казался старше своих лет. Скорее он напоминал хитрого кулачка. В школе он учился отлично, вёл себя весьма прилежно и никогда не ввязывался ни в какие драки. Живя на посёлке, он с мальчишками никакого общения не имел. Как правило, удочкой щук ловил только он. А если и ставил другие снасти, то о них никто никогда не знал. Улов его всегда был весомым, чему мы нередко завидовали. Если поймает щуку, а ловил он их под плотиной у мельницы, то хватит накормить всю семью. Но если Вася не стал ловить - ушёл, и ты не трать время, не поймаешь.

В 1956 году плотину прорвало - озеро ушло. На озёрной отмели лежало огромное количество рыбы. Вся деревня двинулась к озеру. Кто на лошадях с полными телегами бочек, кто с вёдрами, а кто просто с мешками. Но на топях собрать рыбу было невозможно. Она разлагалась, собирая огромные стаи птиц.
85

Пришло время и на речку Почет легла новая плотина, но уже без заставок. Слив сделали обводным ручьем.

В 1999 году аржавцы съехались в родную поскотину на 106-летний юбилей деревни. Конечно, манило к себе озеро. Виктор Лахмоткин, брат Василия, корреспондент абанской районки, Мира Люзато и я стоим на берегу озера и дышим его свежестью. По плотине подходим к тому самому заливчику, останавливаемся у ручья и не решаемся прыгать по его камням на противоположный берег. Наконец осмелились и стоим там, где когда-то горел огромный костер. Теплые вечерние лучи ласкают лицо. Приятная усталость разлилась по всему телу. Со своими собеседниками я делюсь об озере всем тем, что хранит моя память. В том числе рассказываю о цыганском органе, как я "первый раз на мельнице бывал", о Васе Лахмоткине, брате Виктора. Мира остается на месте, а я и Виктор делаем попытку пройти заветной тропой. Мы идём, как и прежде, остерегаясь змей, смотрим под ноги. Как всё неузнаваемо. И берег стал другой, зарос кустарником. К нему никак не подступиться. Я напрягаю слух. Может быть услышу голос кряквы, гагары или чирка. Тишина. Всё растворилось в июльской истоме. Я медленно бреду обратно. И всем сердцем чувствую, как память отвергает всё, что принёс с собой жестокий рок судьбы. Заросшие берега растворяются в лучах вечернего солнца, опускающегося за огромные ели на противоположном берегу. И, словно в мираже, вижу мельницу, покосившуюся, печальную. А её нет. Но видно не избавиться мне от того далёкого прошлого, но такого родного и близкого, что въелось в душу своими корнями, которые не отрубить и не вытравить.
Август 2000 г.