В Заиорданской пустыне Ч IX У врат Небесного Града

До Дамаска, хвала Всевышнему, мы добрались без приключений и даже быстрее, нежели ожидали. Его стены показались в лучах заходящего солнца, на исходе второго дня пути, видевшегося мне сном. Де Лонгви чувствовал себя лучше: головокружение почти не допекало его, а рана, на удивление, прошла, напоминая о себе разве что небольшим шрамом.
Столь ли чудодейственна оказалась мазь, или все дело в силе молодого организма? Впрочем, моя рана меня тоже не беспокоила, как и запястье. А еще я ощутил иные краски, наполнившие окружавший меня мир.
Мне было бы трудно выразить словами эти изменения. Просто, хоть и едва уловимо, но мир вокруг меня стал иным. Произошли такие же изменения в восприятии де Лонгви? Не знаю.
По дороге мы почти не разговаривали, поскольку каждый из нас был погружен в свои мысли; единственное, на одном из кротких – ибо удивительным образом мы почти не чувствовали ни усталости, ни голода, ни даже жажды и потому почти не нуждались в отдыхе, в отличие от наших коней – привалов  он попросил  меня, когда приедем в Дамаск, научить его арабскому языку. Я с радостью обещал.
Но, главное, я ощущал, что царившая между нами вражда рассеялась, подобно утреннему туману в объятиях озаряющего восток рассвета. По проявленной ко мне, недостойному, милости Всевышнего.
Уже не первый десяток лет я сражался с франками. И здесь, и в братстве мурабитун средь горных перевалов Аль-Андалуса. Да, все эти годы я пытался если и не победить ненависть к неверным – пьянящую, когда мои копье или меч поражали врага и Азраил забирал очередную душу, – то хотя бы держать ее в узде. Перед лицом Аллаха не лгу: получалось не всегда.
И не раз, убивая в честном бою, я сам падал под незримыми ударами Иблиса и его верной служанки – ненависти. И муваккаль, скорбящий о моем поражении, позволял мне увидеть со стороны искаженное торжествующей злобой, перекошенное собственное лицо, с налитыми, словно у бешеного быка, кровью глазами; с пеной у рта; позволял увидеть мой окровавленный меч и доспехи, забрызганные кровью сраженных мною франков.   
Но на этот раз на меня снизошла милость Всевышнего: муваккаль помог мне устоять, отразив от врат моего сердца толпы ниспосланных Иблисом джиннов.
Но что творилось в душе де Лонгви, я мог только догадываться. Он ехал чуть позади и с некоторым волнением и даже озабоченностью отреагировал на появление родных для меня стен Дамаска.
Я поспешил развеять его опасения, решив рассказать о священных у нас законах гостеприимства и о том, что атабек города – мой старый друг.
Де Лонгви посмотрел на меня с удивлением, ничего не ответив и, как я заметил: его губы шептали молитву его Богу. Впрочем – его или нашему общему, к Коему мы идем разными путями? И непостижимым образом наши пути пересеклись в точке круга, где должна царствовать ненависть – верная служанка и спутница Иблиса. 
Именно для победы над ней я вступил в тарикат Кадирия, основанный Абуд Кадиром Гилани, да будет доволен им Аллах. Вступил, дабы отрешившись от земных пристрастий, познать Всевышнего и, защищая веру, победить, наконец, ненависть, временами овладевающую моим нафсом.   
Пробовал ли я, во время нашего пути, начать со своим спутником разговор о вере? Нет. Хотя я хорошо знаю, что именно она непременно становится предметом редких бесед, точнее – споров, между нами и франками, в особенности с пленными.
Мне никогда не нравилось, когда кто-то из ретивых моих соратников пытались насильно обратить франков в нашу веру. На мои возражения они отвечали: земля, существующая вне законов шариата – дар аль-харб, то есть – территория войны.
Я же приводил им строки из Корана: «Нет принуждения в религии». И я  всегда следовал этому принципу, как ниспосланному нам Всевышним.
С этими мыслями мы подъехали к вратам Дамаска. Странно: они увиделись мне одновременно знакомым и незнакомыми. Обычно подле них царит оживление, нет прохода от верблюдов и повозок, слышится разноязыкий гомон, но сейчас не было никого, несмотря на непоздний еще час.
Я обернулся, дабы предупредить де Лонгви: со стражей говорить буду я. Однако нечто торжественное и даже, как мне показалось – неземное, отражалось в его взоре, устремленном вперед, что я машинально обратил свой взгляд туда же – к раскрытым воротам, и застыл в изумлении:  за ними простирается, отнюдь не то, что я ожидал увидеть.
… – Не переживай, – произнес аль-Хаммад – атабек города мой старинный друг и у нас свято чтят законы гостеприимства.
Мне показались его слова странными и я даже испугался за него, подумав, как бы его успокоить. Ибо мы подъезжали к столь знакомым мне стенам Иерусалима.
Первой мыслью моей было: аль-Хаммад заблудился и мы повернули не туда. Но я твердо помнил, даже несмотря на слабость и головокружение: мы направлялись на северо-запад, в сторону Дамаска, в противоположном Иерусалиму направлении; во всяком случае так было до накрывшей нас бури.
После нее мир приобрел какие-то иные краски. Первоначально я думал о действии на меня моей раны и головокружения, но вскоре понял: они, к тому же быстро проходившие, здесь ни при чем.
Я с удивлением обнаружил: ни голод, ни жажда не сопровождают меня на пути.  И еще.
Еще я постоянно ощущал присутствие рядом отца. Не знаю, как выразить это словами. Но его призыв быть милосердным к врагам не оставлял меня. Что сказать ненавидящим сарацин братьям Ордена, когда мы въедем во врата Святого Града? Попытаться, вот прямо сейчас, убедить аль-Хаммада принять истинную веру – хотя бы на словах – и тем самым спасти ему земную жизнь?
Я знал: он не согласится. Да и на всем протяжении пути у меня не было желания говорить с ним  о вере. И я вдруг ясно понял, что долгое время сам верил небылицам, рассказываемым о сарацинах, вроде той, что до недавнего времени меня особенно впечатляла: о сокрушенном знаменитым рыцарем Танкредом огромной статуе Магомета, инкрустированной золотом и серебром и воздвигнутой в храме Соломона.
Считать аль-Хаммада идолопоклонником было бы глупостью. Я не сомневался, что, да, иначе, нежели я, но он также верит в Творца. И полагал, что просто еще не пришел его час уверовать во Христа. Но видимо мой спутник, как сказано в Евангелии – работник последнего часа.
С этими мыслями мы подъехали к раскрытым вратам Святого Града, за которыми я увидел своего отца. Во плоти. Улыбавшегося. И понял, что в том числе и его молитвами могу войти.
Но сможет ли войти аль-Хаммад? Он неожиданно обернулся и всем своим видом пытаясь зачем-то подбодрить меня, произнес:
– Ты, главное, молчи, со стражей говорить буду я.
Потрясенный увиденным за вратами, я ничего не ответил.
Мы оба пересекли грань, отделяющую нас от Святого Града, и въехали в его пределы. За спиной отца я увидел необычный храм. Он будто сиял в лучах заходящего солнца, в отблесках которых я разглядел резные изображения херувимов и пальм. У каждого херувима было два лица. С одной стороны к пальме обращено было лицо человеческое, а с другой – львиное. Никогда в Иерусалиме я не видел подобного храма.
Отец подошел ко мне, в рыцарском облачении, помолодевший, без тени болезненности на лице. Он взял моего коня за уздцы и произнес:
– Я ряд, что, ты сумел добраться.
… Мы молча с де Лонгви въехали во врата Дамаска. И я увидел храм. Совершенно для меня необычный. От верха дверей и по всей его стене кругом были резные изображения херувимов и пальм; у каждого херувима было два лица. С одной стороны к пальме обращено лицо человеческое, а с другой стороны, к той же к пальме – львиное.
Потрясенный, я некоторое время не мог оторвать свой взор от врат храма, а потом обернулся. Мой спутник беседовал со своим отцом – в этом не было сомнений: даже несмотря на разницу в возрасте, они были похожи. И я был рад, что мы оказались в Дамаске вместе.

20 – 28 июля, поезд Москва – Волгоград. Волгоград отель «Ринг». Поезд
Волгоград – Москва. Чкаловский