Метафизика и семибоярщина
Исходный смысл слова "метафизика" означает "после физики" или "следует за физикой". В наши дни этот термин употребляется скорее всего в смысле "всё, что следует за наукой, однако наукой не является". Это своего рода "Закат Европы" – тайный смысл бессмысленной комбинации понятий. Основная идея теории вероятностей – мир случаен; основная идея метафизики – мир управляем, а вот как и кем – серьёзная проблема. Объектом метафизики являются рассуждения, которые даже в принципе не являются истинными или ложными. Согласен, я выразился бестолково – нельзя так говорить, но, что делать, если мир, в котором мы живем, общается на языке, предложения которого являются именно таковыми – ни истинными, ни ложными.
Многие доказательства нашего времени основаны на картинке – телевизор формирует картинку, рассматривая которую, мы делаем вводы: истинна она или нет. Но она ни то – ни то, что буквально всеми, по умолчанию, предполагается недопустимым. Что я имею ввиду?
Видимый нами свет состоит из фотонов, обладающих разной частотой или цветом. Исаак Ньютон открыл и объяснил нам при помощи призмы, в которой тончайшая полоска света, обладающего белым цветом преобразуется в спектр – широкую полоску, в которой цвет плавно переходит от: красного к оранжевому, затем к желтому, зелёному, голубому, синему, фиолетовому, – материализуя идею бесконечной сложности окружающего нас видимого мира.
Спустя несколько лет, на уроках биологии мы узнаём, что свет, попадая в глаз, формирует на сетчатке глазного дня изображение как в фотоаппарате, а "колбочки", выстилающие глазное дно, преобразуют его в нервные импульсы, которые мозг воспринимает как текст, в написании которого используются всего только три буквы: красная, зелёная и синяя. Наш мозг всего только считывает этот текст и благодаря этому видит. Каждое такое "предложение" не только индивидуально, но и истинно по происхождению.
Теперь "о другом". Телевизионный канал переносит на экран телевизора уже готовый текст, состоящий только из трёх стандартных букв: "красной", "зелёной", "синей". Усилитель электрического сигнала выбрасывает этот "текст" на экран и он без обработки и каких бы то ни было изменений попадает прямо на сетчатку глаза, затем – в мозг, а нам предлагают самим делать вывод: является ли, по умолчанию, этот текст источником истины или это, наоборот, самая обычная наглая ложь. Всё, буквально всё говорит о том, что это ложь. Мы отчетливо видим, что собаки и кошки не реагируют на эту картинку, что она плоская и никак не связана ни с окружающим её пространством, ни временем суток, но сама идея сомневаться в том, что тебе показывают, а главное делиться своими подозрениями с окружающими, порождает ужас – ведь за это могут и "в дурку закатать".
Метафизика возникает не на уровне феномена зрения, а на уровне, когда записано очень много трёхбуквенных текстов, моделирующих этот феномен. Перечитал я этот текст и он мне понравился. А чему тут нравится? Метафизику написал ещё Аристотель, а из того, что он там написал, я ещё ни одной строчки не прочитал. Вот "Введение в Метаматематику" Стефена Коула Клини читал, а до Аристотеля – как-то руки не доходили, поэтому именно это упущение я немедленно исправляю:
«1. Все люди по природе [своей] стремятся к знанию; признаком [этого] служит влечение к чувственным восприятиям. Ведь и помимо нужды, восприятия сами по себе служат предметом влечения; больше же всех других [мы любим] восприятия через органы зрения. И в самом деле, мы выбираем зрительные ощущения, едва ли не предпочтительно перед всеми другими, не только тогда, когда нам предстоит [что-либо] делать, но и не имея в виду никакого дела. А это потому, что из [всех] чувств это именно больше всего доставляет нам сведений и обнаруживает много различий.
2. От природы живые существа имеют способность к чувственным восприятиям; но из этой способности у одних из них возникает память, а у других нет; и поэтому первые разумнее и понятливее тех, которые не обладают памятью. Разумны, но лишены возможности научаться все те [живые существа], которые не одарены способностью слышать звуки, как пчелы, и всякий, какой только есть, другой подобный род живых существ. Но научаться способны те, которые вместе с памятью имеют и это чувство [слуха].
3. Таким образом [все] другие [существа] живут [чувственными] представлениями и воспоминаниями; опыту же они мало причастны. Но человеческий род [обладает] еще искусством и размышлением.
4. А рождается опытность у людей из памяти: именно многие воспоминания об одном и том же получают значение одного опыта. Поэтому опытность кажется [чем-то] почти подобным науке и искусству. Наука и искусство действительно рождаются у людей путем опыта. "Опытность произвела искусство", как справедливо говорит Пол, а неопытность [народила] случайность».
Вернёмся, однако, в наше время и продолжим прерванные рассуждения. Дело в том, что помимо света существует ещё и невидимый нами звук, который в отличие от света, расщепляется на 7 нот и запись этих нот мы воспринимаем не ухом, а глазами. И в мире существует не так много людей, которые, глядя на ноты, слышат записанные на бумаге звуки. Это именно те люди, которые могли бы многое рассказать о метафизике звука. Однако они совсем ничего не говорят об этом - они управляют оркестрами, времени на метафизику у них не остается.
Чтобы двигаться дальше, разберём поподробнее конкретный пример метафизических рассуждений, посвященный чрезвычайно важному событию войны 1812 года – всемирно известному Московскому пожару.
Рустам Рахматуллин, Москва. 15 марта 2004 г.
"Сретенка героев (метафизика московских пожаров)
...Красная площадь родилась в тот год как погорелье, превратившееся в противопожарную дистанцию. Все здесь говорит нам, что изваяние Пожарского – явление еще и местное, именно гений места, называемого площадью Пожар. Дух кремлевской обороны, который одновременно «тое страны не дал жечь» – город к востоку от Кремля, Сретенский холм. Не об этом ли присутствии духа растерянно свидетельствует поджигатель Маскевич, продолжая свой рассказ: «Подожгли один дом: он не загорался; подожгли в другой раз, нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый – все тщетно. Я уверен, что огонь был заколдован...»
1. Домовладельческая фабула
История домовладений изучает встречи в пространстве событий и людей, не обязательно встречавшихся во времени. Есть интуиция, что каждый дом находит и переменяет своих жильцов, от малых до великих, по сложно сочиненной фабуле. Назовем ее домовладельческой.
Большая Лубянка, древняя Сретенка, 14 – точка встречи судеб и событий, разведенных во времени на две сотни лет. Ровно на две – эту ровность мы помним со школы, когда выучивали даты изгнания поляков и французов.
Краевед Тастевен еще в 1911 году писал: «Не напрашивается ли само собою сопоставление, на расстоянии двух веков – 1612 – 1812, – громких имен князя Пожарского, который избавил Россию от ига поляков, и графа Ростопчина, который своим знаменитым распоряжением жечь Москву, чем он лишил Великую Армию продовольствия, принудил последнюю к отступлению?»
Отнюдь не очевидное сопоставление (ведь не московский губернатор Ростопчин, а князь Кутузов равняется с Пожарским званием спасителя Отечества) немедля обосновывается Тастевеном: «Но совпадение еще любопытнее от того факта, что дом графа Ростопчина находился (мы скажем: находится – Авт.) как раз на месте бывшего владения князя Пожарского. Таким образом получается тесная связь между событиями 1612 и 1812 годов».
То есть связь, видимая лишь историку домовладений.
2. Пожарский двор
Стилистически дом на Лубянке отмечает середину этого двухвекового срока. Здесь пере-зрелое (как резные гроздья винограда, обвившего колонки второго этажа) нарышкинское барокко служит архитектурным знаком петровского рубежа эпох. Знаком 1700-го, а лучше 1712 года – равноудаленного от двух освободительных кампаний года низвержения столицы в Петербург. Жаль, мы не знаем точно, кто (Нарышкины? Голицыны? Хованские?) были заказчиками этого программного фасада, где предчувствие барокко европейского сильно настолько, что романтическое краеведение XIX века назначает автором постройки самого Растрелли.
Куда яснее представляем мы предшествующую и последующую историю этого дома. Именно дома, а не только домовладения, ибо современные исследователи склонны думать, что палаты Пожарского частично сохранились в составе дома Ростопчина. Наружная стена этого дома – зеркало барокко, в котором видят друг друга два героя и их эпохи.
Оговорим подробности топографические. Пожарский двор был втрое больше: ростопчинский занимает его среднюю треть. Двор разделился еще в XVII столетии. Треть дальнюю по улице (№ 16), вероятно, сам Пожарский передал подворью Макарьева монастыря, и в глубине двора стоят палаты этого подворья. Оставшееся разделили надвое наследники пресекшихся Пожарских Голицыны. Ближняя половина (№ 12) застроена теперь значительным в истории архитектуры домом «Динамо» по проекту Фомина. Снесенный ради этой «пролетарской классики» прекрасный дом 3-й Мужской гимназии, прежде голицынский, имел наружность XVIII века, но мог быть и пожарской древности. Тем драгоценней части XVII века в средней трети Пожарского двора, в доме Ростопчина. Эти камни могут помнить и 1611 год, а в нем – два дня Страстной недели в марте, девятнадцатое и двадцатое, когда Пожарский во главе восстания Москвы возвысился в глазах России.
3. Московское восстание
Иноплеменный гарнизон уже полгода стоял в Москве, вместе с синклитом седьмочисленных бояр, напрасно ожидая на престол польского королевича. Время достаточное, чтобы прочая Москва успела пожалеть о клятве Владиславу, готовясь разрешиться от нее, как разрешилось приближавшееся ополчение земли, отряды Ляпунова, Трубецкого и других. Они приблизились; все изменилось для поляков – и для московитов. Первые решили укрепиться на стенах Белого города – вторые восстали против этого намерения.
«...Здесь посад обширнее и народ воинственнее, – пишет, разумея Белый город, Самуил Маскевич, автор Дневника событий с польской стороны. – Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды; они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, т.е. всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю. <...> Часть наших сошла с коней и, соединясь с пехотой, разбросала загороды; москвитяне ударились в бегство; только мы мало выиграли; враги снова возвратились к бою и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон <...> Мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: «Огня! Огня! Жги дома!»
Прервем цитату, чтоб, во-первых, узнать в этих находчивых подсказчиках кого-либо из седьмочисленных бояр (скорей всего, восьмого – Михаила Салтыкова, лично запалившего свой дом), а, во-вторых, чтобы взглянуть на те же происшествия глазами летописцев, с другой стороны баррикады. Буквально баррикады, или острожка, устроенного против Введения на Сретенке, то есть поперек улицы между этой церковью и домом Пожарского:
«На Устретенской же улице совокупишась с пушкари князь Дмитрий Михайлович Пожарский, и нача с ними <литовскими людьми> битися и их отбиша и в город втопташа, а сами поставиша острог у Веденья Пречистыя Богородицы. <...> Видя жь они Литовские люди мужество и крепкостоятельство Московских людей, начаша зажигати в Белом Городе дворы».
«...Подожгли один дом, – продолжает со своей стороны Маскевич: – он не загорелся; подожгли в другой раз, нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый – все тщетно. <...>Я уверен, что огонь был заколдован.»
4. Имя Пожар
Тогдашние раны Пожарского и заставляют его сидеть, вытянув ногу, в знаменитом монументе на Красной площади, где Минин из памяти тех же ран вручает ему меч освободителя. И те же раны позволяют князю, уже на роли аллегории 1812 года, держать кутузовскую паузу, глядя, как все свершается само собой. Действительно, Пожарский предпочел штурму Кремля выжидательную осаду; польский гарнизон закончил людоедством и сдался.
«Красная площадь есть приличнейшая для монумента», – настаивал Иван Петрович Мартос. Вряд ли скульптор знал, что Красная рождалась как пожарный плац, долго звалась Пожаром и что изваяние героя с именем Пожарский, став на этой площади лицом к Кремлю, на расстоянии, отмеренном еще Иваном Третьим, – станет ее телесной аллегорией, гением места.
Все слова от слова пожар носят страдательный характер, означая либо защиту, либо жертву. Пожарные – гасители, пожарники – погорельцы. Пожарские, ведущие фамилию от погорелой волости, суть погорельские. Князь Дмитрий в 1611 году предстал гасителем, пожарным; но на следующий год его уделом как соправителя страны станет сожженная Москва. В Москве XVII века пожаром, видимо, именовался – а точнее, нарицался этим несобственным именем – оборонительный отступ от всякой крепостной стены. Так, перепись московских дворов, произведенная по миновании Смуты, в 1620 году, не раз употребляет это слово применительно к окрестностям Пожарского двора, от Красной площади довольно удаленным: «Спереди с пожару от колодеза, против Пушечнаго Двора» (Пушечный двор XV века существовал поблизости Пожарского двора почти до ростопчинских лет); «На белом месте от Софеи Премудрости Божии к Стретенской улице спереди с пожару» (церковь Софии, что у Пушечного двора, стоит и сегодня на Пушечной улице); «От Стретенской улицы, против Никольских ворот с пожару дворы» (имеются в виду ворота Китай-города, а не кремлевские того же имени). Едва ли речь идет о погорелье от литовцев. Никольские ворота, Пушечный двор, церковь Софии – все это круг Лубянской площади, а площадь – часть оборонительного плаца Китайгородских стен. Пожаром нарицается теперь кольцо пустот вокруг Кремля и Китай-города, а площадь, разобщающая эти части, скоро возьмет сегодняшнее имя Красной.
Казанская икона, сопровождавшая Второе ополчение, пришла в собор своего имени, поставленный на Красной площади, из церкви Введения на Сретенке. В этом переходе прочнеет чувство, что Пожарский своеместен на Красной площади, как на своем дворе; у Казанского собора, как у своей приходской церкви; против Никольских ворот Кремля – как за Никольскими Китая-города.
Так мартосовский монумент, знак встречи и воспоминания двух войн, мог быть уместен на Лубянке, против домовладения Пожарского – Ростопчина, в естественном сплетении тех же воспоминаний.
Дистанция между Введенским острожком и Красной площадью скрадывается не только в нарицании лубянской местности пожаром, но и в рассказах летописцев и Маскевича о контратаке москвичей, которые с переносными загородками жмут поляков к Кремлю – «в город втопташа».
Кремль охраняем противопожарной ширью от огня, но Кремль, играющий с огнем, наталкивается на собственное охранение. Скажем теперь: аллегорический Пожарский есть защитник всякой части города от всякой загоревшейся. Он гений площадных и уличных пустот, стогн града. Недаром князь Пожарский дан хронистами особенно объемно на картине московского восстания, вызван вперед из сонмища повстанцев.
Ампирный александровский аллегоризм изваянного князя Пожарского оказывается согласен со средневековой хроникой Пожарского живого.
Изнеможение последнего от ран значит успех литовского поджога и поражение восстания. Поляки жгли Москву четыре дня. (Добавим наперед, что при французах она горела шесть дней.) «Мы были тогда безопасны, – завершает Маскевич, – нас охранял огонь. <...> Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора.»
5. Растопча
Предлагая сопоставить имена князя Пожарского и графа Ростопчина, старинный краевед Тастевен не расслышал собственно имен. А между тем, такое сопоставление упрочивает связь наших героев с жесткой очевидностью.
Родоначальником Ростопчиных является Андрей (по другим сведениям Борис) прозванный Растопча, татарин, перешедший на московскую службу в середине XV века. «Растопча» значит именно то, что слышится: Андрей/Борис был истопник великой княгини. Растопча действует огнем и на огонь, а не против и не после огня, как Пожарский.
Не будет преувеличением сказать, что память Растопчи стала ядром фамильной памяти Ростопчина. Прибавить и татарский стиль растопки, когда от целых городов не оставалось пня лошадь привязать.
6. Растоп
«После отъезда моей семьи я перебрался в свой городской дом, – вспоминает Ростопчин. Семья графа 31 августа эвакуировалась с дачи в Красном Селе, где провела лето. И продолжает: «...Он (Кутузов. – Авт.) оказал мне большую услугу, не пригласив меня на неожиданный военный совет; потому что я тоже высказался бы за отступление<...>. Он написал мне письмо, которое один из его адъютантов <...> привез мне около 8 ч. вечера. Я тотчас призвал обер-полицеймейстера <...> для направления войск кратчайшим путем на рязанскую дорогу; самому же обер-полицеймейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собою все 64 пожарные трубы, с их принадлежностями...»
Граф не объясняет, зачем это. Историки добавят, что ночью на 2 сентября в доме Ростопчина (а не в казенном губернаторском, что на Тверской) был сбор доверенных агентов московской администрации, распределивших между собой места поджогов.
7. Неопален
«Через два дня после нашего прибытия начался пожар... – диктовал Наполеон в изгнании. – На следующий день <...> я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. <...> Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу?»
Прыткий поп пустил Москву в растоп – сочинил поговорку москвовед Андрей Балдин. Поговорка следует традиции – известна другая, анаграмматическая: «Был Наполеон неопален, а из Москвы вышел опален». История 1812 года в Москве оказывается историей борьбы Растопа с Неопаленом, чьи волосы и брови обожжены, а одежда горит. Французский император был готов ко всему, кроме того, что его имя, помещенное в русский язык, перевернется, обнажив огненный корень.
Язык доказывает нам и невиновность этого Неопалена в гибели города: пожар 1812 года был не палением – топлением. Корень фамилии Ростопчина относится к огню и воде сразу. А топится (в обоих смыслах: разжигается и разжижается) твердое тело, земля. Наконец, сказав «натоплено», мы говорим о воздухе; протопить воздух есть прямое дело растопчи, истопника. Итак, слово «топить» описывает обращение всех четырех стихий.
Именно так рисует алхимическое зрелище топления Москвы Наполеон: «Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. (Курсивы наши. – Авт.) О! это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!»
Человечество в лице Наполеона наблюдало это зрелище из окон Петровского дворца, на расстоянии около мили от Москвы, прикладывая руку к каменной стене, раскаленной насквозь.
8. Вороново
Тем временем граф Ростопчин, проходя с маневрирующей русской армией через собственную подмосковную деревню Вороново на Калужском тракте, сжег там усадебный дом. Услышав дальнюю перестрелку с настигающим Мюратом, граф запалил от костра несколько факелов, вопреки возражениям бывшего тут Ермолова, роздал офицерам, попросил поджечь за него в дорогой ему спальне, сам поджигая в остальных местах, – и через полчаса дом был охвачен пламенем.
Запиской на дверях пощаженной церкви Ростопчин заверил неприятеля, что оставит в Воронове только пепел. Из записки Мюрат мог также ведать, что всю московскую недвижимость и ценности на миллион рублей граф оставлял нетронутыми. В самом деле, не горели ни Лубянка, ни Красное село.
По мнению французов, граф льстил себя надеждой, что император остановится в его лубянском доме.
9. Огнем и мечом
Продолжать следить игру зеркал мешает приступ двух решительных вопросов.
Во-первых, как это может быть, что совершенно частное домовладение, на совершенно частном месте, выходит центром противостояния обеим оккупациям, местом победных залогов?
Во-вторых, как может быть, что это частное домовладение на частном месте держит под контролем распространение огня, то укрощая, то напуская его? (Первый вопрос при этом оттенен, или, напротив, затемнен, загадкой о соседстве странного домовладения с французским и польским костелами; но до загадок ли, когда явилась подлинная тайна?)
Второй вопрос поддержан новыми примерами. Не из военной истории взятые, они не позволяют двум тайнам совершенно слиться в одну, военно-стратегическую тайну. Как военная, тайна раскрывала бы себя в следующих словах: если враг идет с огнем от сердца города, Пожарский двор противится мечом от внешнего пространства; если враг идет с мечом от внешнего пространства, Пожарский двор противится огнем от сердца города; в обоих случаях огонь Москвы сердечен, хотя бы даже внешний враг или изменник обладал им.
Так; но невоенный пожар 1737 года был остановлен у иконы Знамения со столба. Икона принадлежала Введенской церкви, что на Сретенке, а столб входил в ограду голицынского дома – ближней трети Пожарского двора. Поистине, Пожарский двор – ограда.
Что до средней трети, то уже в эпоху фотографии дом бывший Ростопчина запечатлен под вывеской Правления московского Общества страхования от огня.
Пусть эта вывеска снимает пафос тайны и напряжение проникновения в нее. Снять саму тайну она не в состоянии, как, впрочем, и объяснить ее. Но имена тайны у нас в руках и облегчают путь, бросая на него свой свет.
10. Огнем и мечом (продолжение)
В пятно таинственного света возвращаются герои: Пожарский, светлый человек, душа которого потемки, ибо он не рассказал нам о себе, – и непрерывно говорящий о себе, вообще много говорящий и пишущий Ростопчин, с душой не искренней, но ясной в самой неискренности.
Щит и меч против огня, Пожарский несомненен – Ростопчин сомнителен, ибо он есть огненные щит и меч. Сомнительна не жертва города – нет, жертва выше поединка и дает победу, если не дал победу поединок, как Бородино; сомнительно орудие победной жертвы, ибо слепо и не может возвратиться в ножны.
Самоопределение Ростопчина в его Записках есть лучшее определение московского пожара: покинутый на произвол судьбы импровизатор, которому поставили темой: «Наполеон и Москва».
11. Сцена с Верещагиным
В день оставления Москвы 2 сентября 1812 года перед палатами Ростопчина сошлись люди простого звания, желавшие то ли присутствовать при губернаторском отъезде, то ли сопровождать градоначальника на бой с французом. Как будто бой с Литвой, случившийся на этом месте двести лет назад, искал себе зеркального подобия. Все-таки князь Пожарский бился здесь против огня и меча сразу, бился мечом. Граф Ростопчин, действуя огнем против меча, хотел бы думать, что действует и мечом. Вне непосредственного соприкосновения с противником таким мечом сделалась сабля конвоира, таким противником – известный Верещагин и забытый учитель фехтования Мутон.
Случившееся памятно благодаря Толстому, хотя его интерпретация события слишком литературна. Честнее было бы послушать самого Ростопчина:
«...Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского фехтовального учителя, по фамилии Мутона, который за свои революционные речи был предан суду и, уже более 3-х недель тому назад, приговорен уголовной палатой к телесному наказанию и к ссылке в Сибирь <...> Обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, – и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова. Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: «Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству». Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. <...> Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом».
У Льва Толстого эта сцена превратилась в самосуд толпы, возбужденной испугавшимся графом, чтобы самому уехать с заднего крыльца. По справедливости сказать, Толстой передает здесь отношение к Ростопчину самой Москвы, вернувшейся на пепелище. Все чувствовали, что несчастный Верещагин был не так агент французов, как своих, «вечных» французов Кузнецкого Моста, вроде учителя Мутона, против которых все лето принимались меры подозрительности. Улица Кузнецкий Мост кончается у Сретенки, церковь Введения стояла на их углу. Граф Ростопчин словно бы развернул древний острожек Пожарского лицом к Кузнецкому Мосту, так, как развернут самый дом. Граф отвечал на боковые предательские выпады Кузнецкого Моста как на атаку лобовую. (Впрочем, Кузнецкий Мост выходит на Лубянку с запада, откуда шел противник.)
Была еще опасность тыловая: французский костел Людовика Святого глядит на задний двор графского дома. Больше того: в костеле вопреки желанию супруга и во вред его реноме окормлялась губернаторша, графиня Екатерина Петровна. Настоятель храма, духовник графини аббат Сюрюг не был бонапартистом, но едва ли Ростопчину от этого легчало.
Память места, память Введенского острожка не простила Ростопчину профанации.
Кроме того, импровизатор должен был остаться автором представления о Наполеоне и Москве, а не вводить себя на роль. Пожар Москвы был ходом этого авторства, причем решившим пьесу ходом. Но автор захотел сыграть какую-нибудь сцену со своим героем. Поскольку выход заезжего французского премьера не предполагался в этом действии, импровизатору подыгрывали два статиста, из которых один не смог сказать ни слова, а другой вспомнил молитву. Сцена не понравилась публике как лишняя, испорченная кроме прочего преждевременным выходом автора.
А Ростопчин в своих записках часто произносит слово публика. Произносит по-актерски, не по-губернаторски, предполагая зрителей, не общество.
Что же до губернаторства Ростопчина, оно после войны сделалось невозможным. Хотя еще два года, даже бойкотируемый светом, он пытался поднимать столицу, – растопча не действует против и после огня. Против и после действуют пожарные: еще тридцать лет Пожарский стоял у самых важных дел. Ростопчин же от горькой славы поджигателя уехал в реставраторский Париж, где та же слава сделалась сладка, где он ходил русским Нероном и великим патриотом. А возвращаясь умирать в Россию, снова отрицал все – письменно, в брошюре «Правда о пожаре Москвы».
12. Двенадцатые годы
Кажется, Ростопчин как человек ни в чем не сходен с тем героем, сравнение с которым диктуется нам зеркалом домовладельческой фабулы. Но дело в том, что и несходен он зеркально. Это смотрятся друг в друга столь похожие и столь различные двенадцатые годы.
Ярче всего на разнице двенадцатых годов читается фигура Верещагина. Смутное время принадлежало Верещагиным. Граф Ростопчин, напротив, действовал во время, которое не назовешь сколь-нибудь смутным. Была ли в нашем прошлом минута здоровей, когда единственный, почти необъяснимый Верещагин отыскался в нации Пожарских? Однако нация Пожарских милосердна, а Ростопчин был только справедлив.
Пожарский стал во главе войска и народа прежде всего как светлый человек. К исходу Смуты это было чудом. Мы мало понимаем о военном гении Пожарского, хотя бы потому, что непонятны и не представимы эти битвы в городе как в поле, на укрытой снегом или проступившей травами золе Москвы. Но вот кремлевский польский полк, сдавшийся князю Трубецкому, был перебит, а полк, сдавшийся князю Пожарскому, – распущен восвояси. Прежде того Пожарский не позволил Трубецкому грабить отпущенных поляками из осажденного Кремля боярынь и детей (среди которых были Михаил Романов с матерью); больше того, распорядился проводить каждых к родным. Первое ополчение не удостоилось победы по недостоинству этого Трубецкого и других вождей.
Граф Ростопчин заигрывает этикетное начало дворянской войны, которое усваивал ей, в частности, Пожарский. Так же, как громкими кликами и жестами утрирует немногословный патриотизм древнего князя. Нет, Ростопчин не первый, кто заигрался, ибо заигрался целый XVIII век, которому история о Верещагине представилась бы безупречной. Но вкус у публики переменился за минуту, на которую граф опоздал: то наступило новое столетие. Не скажешь и того, что граф закрыл собою старое – эта двусмысленная честь досталась декабристам. 1812 год был не концом, а кульминацией дворянских войн, но кульминацией, по драматическому правилу приближенной к развязке 1825 года. Ростопчин был действователь этой кульминации, утрировавший ритуальный, церемониальный аспект войны.
Таков же на масштабе европейской карты Бонапарт – тоже позер, актер. Наполеон и Ростопчин нашли друг друга, ибо держались общих правил. Свидетель московского пожара Стендаль, который «с уважением обошел загородный дом графа Растопчина», писал, что «видел деяние, достойное Брута и римлян, достойное своим величием гения того человека, против которого оно было направлено».
13. Золотой дом
И в подозрении, что Ростопчин оставил дом Наполеону, и в узнавании другого императора, Нерона, за самим Ростопчиным вновь проявляется действительная исключительность нашего дома. Его, скажем теперь, неявно царский статус.
Дому Ростопчина на карте Рима отвечает Золотой дом императора Нерона.
Нерон распорядился о поджоге Рима из Золотого дома. С высоты холма и дома император читал стихи, когда пожар взял силу. Собственно, пожар и был затеян в жажде поэтического вдохновения.
Для Золотого дома Нерон оставил Палатин. Сказать иначе, Палатинские дворцы продлились Золотым домом, с которым были соединены ходами. Продлились на соседний холм: дворец служил, а подземельные его остатки и ныне служат знаком Эсквилинского холма. Во всяком случае, знаком его отрога, выделяемого с именем Оппий.
В Москве Сретенский холм один на роли Оппия и Латерана. Принадлежность дома Ростопчина неглименскому стоку питает интуицию, что два холма Москвы – Страстной и Сретенский – прообразуют римские четыре (по другому счету, пять) своими взятыми раздельно склонами.
Нас не должно смущать неравенство фигур Нерона и Ростопчина: граф и его жилище суть степени проступания знаков «Нерон» и «Золотой дом» в московском Семихолмии.
14. Аллегория пожара
Римская аналогия подсказывает то же, что и московская домовладельческая фабула с ее зеркальной логикой: граф Ростопчин есть аллегория московского пожара и в этом смысле гений очага. Все свойства графа огненные: театральность, артистизм, позерство, переменчивость, непредсказуемость, подвижность.
Ростопчин держал себя живой ампирной аллегорией, произведением наполеоновского, александровского времени. И преуспел – остался аллегорией в культуре, в мифе. Равно в русском и французском мифах, согласно называющих Ростопчина организатором московского пожара.
Подобным образом аллегоричен современник графа – монумент Пожарского. И, шире, персонаж национальной мифологии по имени Пожарский.
15. Двор и дом
Растоп не вчуже городу, увиденному в полноте материальности, домовья, а не в пустоте дворов и площадей. Городу избяному, где изба есть древнее
«истьба», от слова «истопить». Городу теплых очагов, затепленных свечей.
Но очаг бывает оставлен, свеча – опрокинута. Вырвавшись из дома, огонь питается домами, телом города, и сдерживается пустотами. Огонь не ходит пустотой (если она не деревянного мощения), а перекидывается через нее от дома к дому.
Две противоположности, растоп и пустота, умели, вместе с тем, понять друг друга в русском городе. В нем деревянные дома были окружены дворами, и это тем верней, чем старше времена или чем дальше от столиц. И если в старых временах огонь распространялся в городе из-за избытка деревянного жилья, хотя бы и расставленного редко, то в новых временах – от умаления дворов, от новой плотности жилья, хотя б и каменного.
Неслучайно сам язык предпочитает говорить: «Пожарский двор» – но «дом Ростопчина». Пожарский, гений уличного боя, есть гений, аллегория самоё улицы, двора и площади – что называется, стогн града. Уличный бой подле Пожарского двора был из важнейших в жизни князя. Граф Ростопчин, напротив, лучшую минуту своей жизни проживает в доме, вечером, на совещании невидимых агентов, распоряжаясь о растопе города, как собственного очага. Как, позже, собственного дома в Воронове.
Следующая минута – уличная сцена с Верещагиным – станет его худшей: на дворе граф растерялся, как растерялся бы на поле боя. Ибо огонь теряется на стогнах града. Тем паче на дворе Пожарского – гения стогн.
Растоп, уйдя (а по Толстому, тайно вырвавшись) из дома, превращает городскую материальность в пустоту и так теряет силу. Чем больше воли взял растоп, тем больше силы заберет потом и пустота. И тем сильнейшим вырастет на ней будущий гений уличного боя, выжидательной осады и мирного восстановления.
Недаром о Пожарском говорили «вождь земли», об ополчении 1612 года – «поднялась земля».
16. Пожар и потоп
Как поднимается земля, трактует монумент Пожарского и Минина. Старейший в городе и установленный на главной площади, он ближе прочих к роли изваянного гения Москвы. Но близок бесконечным приближением, коль скоро Медный Всадник – то есть демиург целого города – в Москве немыслим. И все-таки. Московский памятник был утвержден на погорелье 1812 года, когда словом Пожар могла бы называться вся Москва. Она жила тогда единым духом воссоздания, строительным пожарским духом. Сей дух ослабевал по мере сокращения пожарища под новостройками, локализуясь вновь на Красной площади и площадях центрального полукольца, когда-то также слывшего Пожаром, – на площадях, устроенных благодаря новому погорелью. И все-таки на несколько послевоенных лет московский памятник сравнялся с Медным Всадником по силе представительства за целый город.
Замечено, что Петербург ответил на пожар Москвы потопом, знаменитейшим из всех благодаря Пушкину. Недаром петербургская Комиссия строений в то время отличалась от московской добавлением к названию: «...И гидравлических работ». Недаром гений места Петербурга утвержден не на обычном – на волнообразном камне. Притом что Петр, по смыслу имени, уже есть камень. В монументе он есть камень на волне, причем бушующей, потопной. Пушкин по примеру Фальконета утвердил кумир Петра на ней же. На потопе, происшедшем после утверждения московского кумира на пожаре.
17. Последняя встреча героев
Князя Пожарского отпели в церкви Введения на Сретенке, графа Ростопчина – в церкви Введения на Лубянке. Это была одна и та же церковь, одна и та же улица. Это была все та же встреча. Последняя встреча героев".
Конец текста (взят с сайта http://www.pravaya.ru/word/121/318.html)
Анализ текста
Удивительно, но о пожаре 1612 года нам известно больше, чем о пожаре 1812 года, хотя пишущих людей в 1612 году было несравненно меньше, а привычки беречь бумагу давно никто не придерживался. Аналогичная ситуация была при Сталине – умертвлялись миллионы, в нечеловеческих условиях содержались десятки миллионов безвинно осужденных, их освободили, но все оставалось шито-крыто, ни один писатель, которых было очень много, ни строчки не писал об этом. Если бы не Александр Исаевич Солженицин, мы знали бы о самой главной стороне нашей жизни, не больше, чем о пожаре 1812 года. Император, вся подвластная ему репрессивная машина надежно блокировала как сбор, так и обработку информации о пожаре 1812 года, потому что информация эта расценивалась как смертельно опасная для существующего режима.
Рустам Рахматуллин ни словечка не сказал о том, что Великий Московский пожар был заранее предсказан Вещим Авелем, что об этом предсказании знали все, кому полагалось, потому что предыдущие предсказания монаха Авеля о том, что Екатерине II отмерян срок правления, ровно в 40 лет, и дата смерти её преемника, Императора Павла I тоже была предсказана точно. Однако, как в случае с Вангой, когда она предрекла, что "Курск утонет", Александр I, услышав, что Наполеон завоюет Москву, которая будет подожжена и сгорит дотла, благодаря чему Россия войну выиграет, был до глубины души возмущен. Без его приказа Москва сгореть не может, поэтому сидеть этому вольнодумцу на воде и хлебе, пока Москва не сгорит. И Авель просидел 10 лет на воде и хлебе и только чудом остался жив, после чего предсказал мученическую смерть последнему Императору России. На этот раз с ним никто спорить не решился.
В Википедии имеется большая статья о Вещем Авеле, заканчивающаяся приговором: "Современные историки и православные богословы считают «предсказания Авеля» доказанной фальшивкой".
В "эпоху гласности", в начале 90-х, в Минске печатались не столь категоричные материалы, из которых такого вывода сделать не получится. Главное – пророчества были и Вещий Авель отсидел за них свыше 20 лет. А вот сбывались они или не сбывались – это не попам и не современным историкам судить – их мнение, извините, "притянуто за уши". Этот вопрос решать Вам, а чтобы это легче было сделать, привожу самое начало исследования Ларисы Кочетовой "Вещий Авель":
«В начале марта 1796 года в Тайную экспедицию доставили отца Авеля. Это был угрюмый на вид монах, неразговорчивый, одетый в простую рясу. О нем шла молва как о прозорливце, предсказывающем будущее.
Нахождение в Тайной экспедиции ничего хорошего не сулило. Она была создана в 1762 году, то есть при восшествии на престол Екатерины II, как бы в пику ее супругу Петру III, отменившему орган тайного надзора, существовавший в России со времен Петра I. Теперь Тайная экспедиция вновь являлась зловещим учреждением, где вершили следствие и суд по делам заговорщиков и смутьянов. Через нее прошли в свое время Пугачев, Новиков, Радищев и другие. Иначе говоря, это был возрожденный орган политического сыска и дознания. С теми, кто оказывался в его стенах, разговор был короткий: после следствия – в крепость.
За что же угодил монах Авель в это страшное заведение?
На этот счет сохранилось свидетельство А. П. Ермолова, впоследствии героя Бородина и Кавказа. В тот год он, тогда еще молодой, двадцатидвухлетний подполковник артиллерии, но уже георгиевский кавалер, награжденный самим Суворовым, был арестован и сослан на вечное жительство в Кострому. Здесь он пробыл под строжайшим надзором до воцарения Александра I, то есть почти пять лет. А попал он в немилость по доносу генерал-лейтенанта Ф. И. Линденера, инспектора кавалерии Московской и Смоленской губерний, который усмотрел в словах нескольких военных крамолу и доложил о шайке разбойников. В их числе оказался и Ермолов. Если что и было крамольного, так это несколько двусмысленных фраз подгулявших офицеров в адрес правительства. Этого оказалось достаточно, чтобы заключить Ермолова в Петропавловскую крепость, а затем, через три месяца, сослать в Кострому. Здесь-то и произошла встреча знаменитого впоследствии полководца с Авелем.
«В это время, – рассказывал потом Ермолов, – проживал в Костроме некто Авель, который был одарен способностью верно предсказывать будущее.
Однажды за столом у костромского губернатора Авель во всеуслышание предсказал день кончины императрицы Екатерины II. Причем с такой поразительной, как потом оказалось, точностью, что это было похоже на предсказание пророка. В другой раз Авель объявил, что «намерен поговорить с Павлом Петровичем», но был посажен за сию дерзость в крепость, из которой, однако, скоро вышел.
Возвратившись в Кострому, Авель предсказал день и час кончины нового императора Павла I. Все предсказанное Авелем, – заключал Ермолов, – буквально сбылось…»
Если же придерживаться точных, ныне известных фактов биографии Авеля, то гонения на него начались в марте 1796 года.
В Тайной экспедиции сохранился протокол дознания по делу Авеля под заглавием: «Дело о крестьянине вотчины Льва Александровича Нарышкина Василье Васильеве, находившемся в Костромской губернии в Бабаевском монастыре под именем иеромонаха Адама и потом названном Авелем, и о сочиненной им книге. Начато марта 17-го 1796 года».
Точнее говоря, это была скорее не книга, а несколько тетрадных листков числом 67.
Авелю был учинен допрос. Закованный в железы, находясь под крепким караулом, этот, как сказано в деле, сумасброд и злодей не выдал своих соучастников, впрочем, скорее всего таковых и не имелось. Монах признал, что книгу свою писал сам, не списывал, «а сочинял из видения». Это случилось еще в бытность его на Валааме. Пришел он тогда к заутрене в церковь, там и случилось ему видение об императрице Екатерине Алексеевне.
Епископ Костромской нашел в книге Авеля ересь и полагал, что за это его следовало бы предать светскому суду, но предпочел снять с Авеля монашеское одеяние, то есть подвергнуть его расстригу. А после под крепким караулом вместе с его писаниями отправил к генерал-прокурору А. Н. Самойлову. При арестанте, как указано в деле, найдено денег 1 рубль 18 копеек.
В Тайной экспедиции Авель дал следующие показания.
На вопросы: что он за человек, как его зовут, где родился, кто у него отец, чему обучен, женат или холост и если женат, то имеет ли детей и сколько, где его отец проживает и чем питается? – Авель отвечал, что в миру его называют Василий Васильев, родился он в марте 1757 года в деревне Акуловой в Алексинском уезде Тульской губернии. Родители — крепостные крестьяне, занимались земледелием и коновальной работой, чему научили и его, своего отрока. Крещен в веру греческого исповедания, женат, имеет троих сыновей. Женат был против своей воли — отец принудил к тому, и потому в своем селении жил мало, а всегда хаживал по разным городам.
Когда ему было десять лет от роду, начал он размышлять о Божестве и о Божественных судьбах. Тогда-то и решил оставить дом отца своего с тем, чтобы идти в пустыню на службу Богу. Потом, слышав во Евангелии слово Христа Спасителя — «И всякий, кто оставил… или отца, или мать, или детей, или земли, ради имени Моего, во сто раз больше получит и жизнь вечную наследует», — он, внемля сему, еще больше начал думать о том и искал случая исполнить свое намерение.
Далее в деле сказано, что в семнадцать лет «начал он обучаться грамоте, а потом учился и плотничной работе. Поняв частию грамоте и того ремесла, ходил он по разным для работ городам и был с прочими в Кременчуге и Херсоне при строении кораблей. В Херсоне открылась заразительная болезнь, от которой многие люди, да и из его артели товарищи начали умирать, чему и он был подвержен; то и давал он Богу обещание, ежели его Богу угодно будет исцелить, то он пойдет вечно Ему работать в преподобии и правде, почему он и выздоровел, однако ж и после того работал там год. По возвращении же в свой дом стал он проситься у своего отца и матери в монастырь, сказав им вину желания своего; они же, не разумев его к Богу обета, его от себя не отпускали. Он же, будучи сим недоволен, помышлял, как бы ему к исполнению своего намерения уйти от них тайно, и чрез несколько времени взял он плакатный пашпорт под образом отшествия из дому для работы, пошел в 1785 году в Тулу, а оттуда чрез Алексин, Серпухов, Москву пришел в Новгород, из коего водою доехал до Олонца, а потом пришел к острову Валааму, с коего и переехал в Валаамский монастырь». Здесь и принял постриг с именем Адама.
Прожил там только год, «вникая и присматривая всю монастырскую жизнь и весь духовный чин и благочестие». Затем взял благословение от игумена «и отыде в пустыню, которая на том же острове недалеча от монастыря, и вселился един». И начал он «в той пустыне прилагать труды ко трудам, и подвиг к подвигу; и явися от того ему многия скорби и великия тяжести, душевныя и телесныя. Попусти Господь Бог на него искусы, великия и превеликия, и едва в меру ему понести; посла на него темных духов множество и многое: да искуситься теми искусами яко злато в горниле». Все это преодолел мужественный пустынник. И «Господь же видя раба Своего такую брань творяща с безплотными духами и рече к нему, сказывая ему тайная и безвестная, и что будет ему и что будет всему миру: и прочая таковая и многая и множество».
Страница 36 из 113
«И от того время, — говорится с его слов в деле, — отец Авель стал вся познавать и вся разумевать, и пророчествовать. Вернулся в Валаамский монастырь, но, прожив там недолго, стал ходить по разным монастырям и пустыням. Предпринял он поход в Царьград через города Орел, Сумы, Харьков, Полтаву, Кременчуг и Херсон. За девять лет отец Авель обошел многие страны и грады, сказывал и проповедовал волю Божию и Страшный суд Его».
Наконец пришел он на реку Волгу и поселился в Николо-Бабаевском монастыре Костромской епархии. Послушание в той обители было отцу Авелю: в церковь и в трапезу, и в них петь и читать, а между тем писать и слагать, и книги сочинять. И написал он в этой обители книгу мудрую и премудрую, хотя человек он был «простой, без всякого научения, и видом угрюмый». А написано было в ней о царской фамилии.
Книгу эту отец Авель показал настоятелю, «но никому кроме него своего сочинения не разглашал». А архиерей сказал ему: «Сия твоя книга написана под смертною казнию. Сняв с Авеля монашеское одеяние для исследования и поступления по законам, за крепким караулом представил его в Костромское наместническое правление. «Губернатор же и советники его приняли отца Авеля и книгу его и видеша в ней мудрая и премудрая, а наипаче написано в ней царския имена и царские секреты. И приказали его на время отвезть в костромской острог». Из костромского острога Авеля под караулом отправили в Петербург.
В Тайной экспедиции на вопрос: откуда был ему глас и в чем он состоял? — отвечал:
«Был ему из воздуха глас: иди и рцы ей северной царицы Екатерине: царствовать она будет 40 родов. Посем же иди и рцы смело Павлу Петровичу и двум его отрокам, Александру и Константину, что под ними будет покорена вся земля. Сей глас слышан им был в 1787 году в марте месяце. Он при слышании сего весьма усумнился и поведал о том строителю и некоторым благоразумным братьям.
Вопрос: Отобранныя у тебя пять тетрадей, писанныя полууставом, кто их писал? С каким ты намерением таковую нелепицу сочинил, которая не может ни с какими правилами быть согласна? Кто тебя к сему наставил и что ты из сего себе быть чаял?
Ответ: Означенныя полууставныя книги писал я в пустыни, которая состоит в костромских пределах близ села Колшева (помещика Исакова) и писал их наедине, и не было никого и не советников, но все от своего разума выдумал… Девять лет как принуждала меня совесть всегда и непрестанно об оном гласе сказать Ея Величеству и Их Высочествам… Почему я вздумал написать те тетради и первыя две сочинил в Бабаевском монастыре в десять дней, а последния три в пустыни.
Вопрос: Для чего внес в книгу свою такие слова, которые особенно касаются Ее Величества, а именно, якобы на нее сын восстанет и прочее, и как ты разумел их?
Ответ: На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию, и утверждаю под смертною казнию, что я восстание в книге своей разумел словом и мыслию. Признаюся чистосердечно, что сии слова написал потому, что он, то есть сын, есть человек подобострастный, как и мы. Человек имеет различные свойства: один ищет славы и чести, а другой сего не желает, однако мало таковых, кто бы онаго избегал. Великий князь Павел Петрович возжелает сего, когда ему придет время. Время же сие наступит тогда, как процарствует мать его Екатерина Алексеевна, всемилостивейшая наша Государыня, сорок лет: ибо так мне открыл Бог… Я для того сюда и послан, чтобы возвестить вам всю сущую и истинную правду».
Несмотря на сумасбродство бедного монаха, представшего перед грозным судилищем, было в речах его что-то необыкновенное и внушительное. Судья Тайной экспедиции должен был смутиться перед такой напряженной волей, которая не знала страха.
Есть известие, что Авеля водили и к самому генерал-прокурору графу Самойлову. Когда он прочел, что Авель через год предсказывает скоропостижную смерть царствовавшей Екатерине II, то ударил его за это по лицу и сказал: «Как ты, злая глава, смел писать такие слова на земного бога». «Отец же Авель стояше пред ним весь в благости, и весь в божественных действах. И отвещавая к нему тихим гласом и смиренным взором, рече: меня научил писать эту книгу Тот, Кто сотворил небо и землю, и вся яже в них». Генерал подумал, что перед ним просто юродивый, и посадил его в тюрьму, но все-таки доложил о нем государыне.
Услышав год и день своей смерти, Екатерина II была в истерике. В результате 17 марта 1796 года вышел указ: «Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказалось, что крестьянин Василий Васильев неистовую книгу сочинял от самолюбия и мнимой похвалы от простых людей, что в непросвещенных могло бы произвести колеблемость и самое неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшие и самые оскорбительные слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ея Императорского Величества и высочайшего Ея Величества дома, в чем и учинил собственноручное признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и оскорбитель высочайшей власти, по государственным законам, заслуживает смертную казнь; но Ея Императорское Величество, облегчая строгость законных предписаний, указать соизволила оного Василия Васильева вместо заслуженного ему наказания посадить в Шлиссельбургскую крепость с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтоб он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им бумаги запечатать печатью генерал-прокурора, хранить в Тайной экспедиции».
Доклад об Авеле, по которому составлено было высочайшее повеление, состоялся 17 марта 1796 года, а сам он ранее, 8 марта, уже был отправлен в Шлиссельбургскую крепость, где и помещен 9 марта в казарме номер 22. Комендант дал ему самому распечатать конверт от генерал-прокурора, в котором написано было увещание, чтобы он во всем чистосердечно признался. Авель, выслушав сие увещание два раза, отвечал: «Я более того, что в книге написано, сказать ничего не имею, что и утверждаю клятвою».
И был заключен Авель в крепость по именному повелению государыни Екатерины. И пробыл он там десять месяцев и десять дней. Послушание ему было в той крепости: «Молиться и поститься, плакать и рыдать и к Богу слезы проливать, сетовать и воздыхать и горько рыдать; Бога и глубину Его постигать».
Екатерина не была суеверной и верить пророчеству какого-то безродного монаха о близкой ее кончине она не желала.
Летом того же 1796 года императрица Екатерина ранее обычного возвращалась из Царского Села в Петербург. Причина была в том, что сюда прибыл молодой шведский король Густав IV под именем графа Гаги. Его сопровождал дядя-регент, герцог Карл Зюдерманландский, под именем графа Вазы. Этому визиту предшествовали почти трехлетние переговоры по поводу брака короля с великой княжной Александрой, старшей внучкой Екатерины II.
Воспитание внучки с детства проходило под надзором бабки. И она с гордостью писала о ней, что Александра говорит на четырех языках, хорошо пишет и рисует, играет на клавесине, поет, танцует, понимает все очень легко и обнаруживает в характере чрезвычайную кротость. К тому же была она миловидной, хотя и выглядела чуть старше своих лет. Когда начались переговоры о замужестве, ее стали учить шведскому языку.
В середине августа Густав IV прибыл в Петербург, чтобы просить руки великой княжны. Екатерина давно уже лелеяла проект брака между шведским наследным принцем и ее внучкой, старшей дочерью Павла.
Княжне сызмальства, можно сказать, внушили мысль о браке со шведским наследником. Ей было десять лет, она сидела на коленях бабушки, и они обе рассматривали альбом с портретами особ королевских родов. Бабушка предложила внучке выбрать принца, за которого она хотела бы выйти замуж. Девочка, не колеблясь, указала пальцем на Густава. И вот настал момент осуществить мечту ребенка. Теперь ей четырнадцать лет, а ему семнадцать. Однако неожиданно
возникли затруднения.
Дядя-регент, игравший в судьбе Густава немалую роль, почему-то вдруг решил, что русская императрица содействовала заговору Анкарстрема и чуть ли не организовала его. У убийцы, как выяснилось, были сообщники, хотя он их и не назвал. Поэтому установить что-либо в точности и подозревать кого-либо в организации покушения было невозможно. Родственники убийцы вообще утверждали, что не он выстрелил в короля, а один из заговорщиков, выхвативший у него из рук пистолет и нажавший на курок.
Как бы то ни было, регент стал готовить Густава к браку с дочерью герцога Мекленбург-Шверинского. Дело дошло даже до помолвки. Но Екатерина не думала так просто уступить. В интригу были вовлечены многие политики обеих стран — России и Швеции, в частности А. И. Морков, еще недавно бывший послом в Стокгольме и вообще мастер, по словам Карамзина, «в хитростях дипломатической науки». Прозвучала даже военная угроза — Екатерина готова была силой оружия заставить расторгнуть помолвку. И ей это удалось. Одним словом, русская императрица приложила немало сил, ловкости и настойчивости, чтобы сделать по-своему. И успокоилась лишь тогда, когда Густав прибыл в Петербург.
При первом же свидании Густава и Александры молодые люди понравились друг другу. С этого момента роман между ними быстро развивался.
В конце августа был бал при дворе, и всем бросилось в глаза увлечение Густава Александрой. Он ни с кем не танцевал, кроме нее. Четыре дня спустя на балу в австрийском посольстве все повторилось, и Екатерина с радостью написала Гримму, что влюбленный Густав во время танца сжал руку своей будущей супруге. Та побледнела и поспешила доложить своей гувернантке: «Вообразите, пожалуйста, что он делает! Он мне сжал руку во время танца. Я не знала, что делать». — «Что же с вами было?» — «Я так испугалась, что едва не упала».
И вот однажды, после обеда, когда все спустились в сад, где был подан кофе, Густав подошел к императрице и без всяких околичностей и предисловий, с наивностью и пылкостью своих семнадцати лет заявил, что влюблен в княжну Александру и просит ее руки. «Ну слава Богу, дело сделалось», — с облегчением вздохнула императрица.
С этого момента жених и невеста не покидали друг друга. Целые дни они проводили вместе на глазах растроганной бабушки. Играли в карты, рассматривали камеи, гуляли по парку. А однажды Густав даже заплакал, когда узнал, что ему предстоит разлука с любимой на целых восемь долгих месяцев из-за того, что свадьба не может состояться раньше весны. На его вопрос, зачем тянуть со свадьбой, последовал ответ: не удастся так скоро собрать двор, нужно подготовить апартаменты, да и море теперь опасное… Мать Александры взялась помочь ускорить свадьбу и обещала Густаву переговорить с императрицей. В результате в бриллиантовой зале была назначена помолвка, после бал в тронной зале. На помолвке присутствовала императрица. Ждали только молодого короля.
…Собравшиеся вечером 11 сентября в бриллиантовой зале Зимнего дворца готовились к церемонии. Императрица терпеливо восседала на троне. Но время шло, а король-жених не появлялся. Государыня начала проявлять признаки нетерпения. Прошло четверть часа, затем еще столько же. Наконец появился Морков и со смущенным видом дрожащим голосом шепотом говорит Екатерине, что «король не хочет прийти». Сначала она даже не поняла, что ей сказали. И только когда князь Платон Зубов, ее новый фаворит, пояснил ей, что назначенное обручение следует отложить, она, онемев от неожиданности и оставаясь некоторое время с открытым от изумления ртом, потребовала наконец стакан воды. Сделав несколько глотков и как бы очнувшись от первого потрясения, Екатерина подняла руку с тростью, которой пользовалась с некоторых пор во время ходьбы, и ударила ею бедного Моркова.
К ней подбежали, подхватили под руки. Оттолкнув всех, она громко произнесла: «Я ему покажу, этому сопляку!..» Слова застряли в горле, и императрица тяжело упала в кресло. Видимо, тогда-то и случился у нее первый, легкий удар, быстро, впрочем, прошедший. Но это было зловещее предвестие.
Екатерину удручило не то, что на несостоявшуюся церемонию было зря потрачено 16 338 рублей, а то, что она столько сил напрасно положила на устройство судьбы своей любимой внучки. Никогда императрица не испытывала подобного унижения. Ей казалось, что на карту поставлена ее собственная судьба, больше того, ее жизнь.
Но в чем же состояла причина отказа Густава?
Все дело оказалось в том, что Густав пожелал, чтобы будущая супруга сменила православную веру, то есть перешла бы в лютеранство. Без выполнения этого условия король, вдруг проявивший свой взбалмошный характер и фантастическую религиозность, не желал и слышать о браке. Александра, ссылаясь на условия брачного контракта, ранее заключенного, напоминала о том, что «свобода совести и религии великой княгини не будет стеснена». Это были запоздалые аргументы.
Правда, Екатерина попыталась путем переговоров восстановить прежнее положение. Но тут, как говорится, нашла коса на камень — Густав настаивал на своем, Александра и ее бабка ссылались на условия брачного контракта. Разрыв был неминуем, и он наступил. Несостоявшийся супруг и непримиримый лютеранин уехал восвояси, а бедная Александра через два года вышла замуж за австрийского эрцгерцога Иосифа.
Что касается Екатерины, то она, пожалуй, более близко приняла к сердцу неудачу с замужеством внучки.
Императрица как-то сразу сдала, лишилась самоуверенности, словно перенесла тяжелую болезнь. Стала более суеверной. И когда однажды, в октябре, разразилась страшная гроза, что было удивительно для этого времени года, ей вспомнилась такая же ночная гроза накануне смерти императрицы Елизаветы Петровны. Она сочла это за дурное предзнаменование. Точно так же отнеслась она и к появившейся комете, усмотрев в этом знак своего близкого конца.
Не могла Екатерина в этот момент не вспомнить и о предсказании того вещего монаха Авеля, который по ее распоряжению был посажен в крепость. Неужели он окажется прав со своим пророчеством и вскорости ее ждет могила?!
Ей напоминали, что раньше она не придавала значения предзнаменованиям и предсказаниям, на что она печально отвечала: «Да, раньше!..»
Екатерину все чаще и сильнее мучают колики, которыми она страдала после сильных волнений. На ногах открылись язвы, их взялся лечить Ламброс Кационис, грек, еще недавно корсар, сражавшийся на стороне русских с турками, которому позже посвятит свою поэму Байрон. Он рекомендует ножные ванны из ледяной морской воды.
И действительно, вдруг наступило улучшение. Императрица даже присутствовала в малом Эрмитаже, где Лев Нарышкин, обер-шталмейстер и ее любимец, развеселил ее, переодевшись мелким торговцем. Вспомнилось, как много лет назад точно так же ее до слез насмешил Потемкин, подражая ее голосу. С того дня этот молодой подпоручик, красавец и умница, был допущен в интимный кружок императрицы, став со временем ее фаворитом и даже тайным супругом…
На другой день шестидесятисемилетняя императрица встала как обычно, работала со своими секретарями. Затем отослала последнего из них, попросив обождать ее приказаний в передней. Тот ждет, но проходит довольно много времени, и он начинает беспокоиться. Появляется камер-лакей Зотов, он осмеливается войти в спальню. Но там императрицы нет, нет ее и в уборной. Сбегаются люди. И наконец Екатерину находят в гардеробной лежащей без чувств на полу, с пеной у рта и предсмертными хрипами в горле. У нее был апоплексический удар, или, как сказали бы мы сегодня, инсульт, то есть кровоизлияние в мозг, сопровождаемое параличом.
Екатерину перенесли в спальню, положили на постель. Более суток продолжалась агония. Врачи во главе с ее личным доктором Рожерсоном были бессильны. Ему ничего не оставалось, как констатировать: «Удар последовал в голову и был смертелен».
Утром «последовало сильное трясение тела, страшные судороги, что продолжалось до 9-ти часов пополудни», затем «совершенно не стало никаких признаков жизни».
Случилось это точно в срок, предсказанный вещим Авелем, – в 9 часов утра 6 ноября 1796 года».
Россия была, пророчества были, был автор, известный как Вещий Авель, 20 лет сидел – чего Вам ещё надо? Нет, если надо, то добавим. Александр Сергеевич Пушкин опубликовал "Капитанскую дочку" и вскоре был застрелен на дуэли. Михаил Юрьевич Лермонтов написал "Скажи-ка, дядя" и вскоре был застрелен на дуэли. Что же он там крамольного написал, что его тут же застрелили. Вот эта сточка "Не будь на то Господня Воля, не отдали б Москвы".
Так есть ли Она Господня Воля или это только кажущийся феномен? Величайшие люди – не нам чета, своей жизнью заплатили за честный ответ на этот вопрос, тогда как Рустам Рахматуллин в своем метафизическом исследовании всем нам отчётливо видимого "Слона" как будто не приметил.
Главная проблема Московского пожара – не эмоциональная, а сугубо юридическая - нарушался при этом Закон Божий или нет. Рассуждения Рустама Рахматуллина отчетливо показывают, что какие-то правила предания огню имущества всегда существовали. Москва, например, не первый город, в который Наполеон входил со своими войсками – судьба у него такая выигрывать битвы, чтобы занимать города. Зачем нам знать, что на этот счёт полагал граф Растопчин, который своё имение запалил сам, тогда как спальню попросил поджечь других. Не думаю, что в своем поведении он руководствовался законами метафизики, скорее он старался себе "соломки подстелить". Ему как графу Император доверил Москву в порядке содержать, а он вместо этого, как простой мужик бежал, потому что знал, что она сгорит, что потом спрос будет именно с него. Сколько людей и каких людей свои жилища потеряют из-за того, что он не остался на вверенном ему посту. Ни он, ни Кутузов, ни Наполеон, ни Александр I - не обладали правом спалить Москву, как своё имущество, из всех лиц, встречающихся в метафизическом исследовании Рустама Рахматуллина только Дмитрий Пожарский обладал подобными правами, потому что не только был потомственным воином, но и прямым потомком Рюрика, которые основывали Москву. Кстати, не следует забывать, что Александр I был потомком Голленцогера, поэтому Вещий Авель своим пророчеством его оскорбил самым, что ни на есть наглейшим образом, по умолчанию, сообщив, что перед Господом Богом у Александра I никаких прав на Москву нет, поэтому на Самом Верху его мнение никого не интересует.
В отличие от Рустама Рахматуллина, и Кутузов, и Ростопчин прекрасно знали историю с вызывающе нелепым пророчеством Вещего Авеля, недавняя параллель: вызывающе нелепое предсказание Ванги, что Курск ни с того, ни с сего вдруг утонет. Несомненно об этом много говорили как пример предсказания типа: "курам на смех", но время шло, события развивались, Наполеон вошел таки в Москву... Вы полагаете, что все вдруг враз обо всём забыли? Как бы не так. Выяснилось, что среди унтер-офицеров имеется прямой потомок Рюрика. Вывод, Вещий Авель говорил, по-видимому, о повторении событий 1612 года, когда лучше вооруженную отборную польскую армию одолел отряд ополченцев под предводительством Дмитрия Пожарского, который навсегда изгнал поляков из России. Короче говоря, речь идет о том варианте Мировой войны, в котором победа достигается не армией, со всеми, по определению, имеющимися у неё средствами, а, наоборот, распоряжаясь минимальными: "чем Бог послал", скажем, средствами типа: бездорожья, пожаром и холодами суровой зимы. Грубо говоря, при помощи "Спецоперации", во время которой армия "отдыхает", а враг эффективно уничтожается более надёжными домашними средствами, о наличии которых он даже не догадывался. Во-первых, от Московского пожара сгорели не только все пороховые запасы, но и запасы сена, овса, продовольствия. Начался голод. Солдаты стали страдать от непогоды, осенней сырости. Имеющиеся на руках ружья были гладкоствольными с кремниевым затвором ударного типа, эффективность которых зависела от сухости пороха (патронов еще не изобрели). Местные болезни, от которых у французов не было иммунитета, косили их безжалостно. Двигаться в южном направлении мешала армия Кутузова с сытыми и по погоде одетыми солдатами, при ружьях с сухим порохом. Французам пришлось возвращаться пешком (лошадей употребили а пищу) по старой дороге, владея фактически только холодным оружием. А тут казаки, холодные длинные ночи, суровые морозы, крестьяне с вилами...
Главнокомандующий Фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов был глубоко верующим человеком и с пророчествами Вещего Авеля относительно города Москвы прекрасно осведомленным, поэтому, не мудрствуя лукаво, на всякий случай подготовил завершающий ход против Наполеона, но не на эмоциональном уровне: "И кто бы мог подумать? Да как же это Она могла сгореть?" – а в виде серьёзной спецоперации. Созвал Совет в Филях – выслушал всех и принял решение об оставлении Москвы неприятелю и одновременно распорядился завершать заранее подготовленную "спецоперацию": испортить противопожарное оборудование; осуществлять поджог "знаковых строений" города в зависимости от направления ветра...
Граф Ростопчин, покинув Москву с армией Кутузова, возвращаться в Москву не спешил. Год спустя, за Московский Пожар пришлось расплачиваться Головкиным. "Алексей Гаврилович служил камергером и был известен как владелец обширной коллекции картин и редкостей, погибших или похищенных при занятии Москвы французами в 1812 году. В 1813 году он умер, будучи холостым, потомства не оставил. Через несколько лет пресеклись и другие ветви рода Головкиных" ["Одинцовская земля": Москва 1994, с. 296]. Получается, что Алексей Гаврилович Головкин тоже знал о том, что готовится Грандиозный Пожар, благодаря чему и стал "известен как владелец обширной коллекции картин и редкостей, погибших или похищенных при занятии Москвы французами в 1812 году". Кутузов, Ростопчин, унтер-офицер, Александр I, знали о том, что в 1812 году Москва сгорит дотла, каким образом в эту компанию попал какой-то камергер и под шумок собрал умопомрачительные ценности в своем имении, селе Михайловском, Одинцовского района, Московской области? Кто ему дал подводы, чтобы все это вывезти из Москвы? Вопросов очень много, а ответ, практически один – проболтался таинственный "унтер-офицер", отправляющийся на верную смерть со своим отрядом, потому что Алексей Гаврилович Головкин был его родственником.
А, когда, друзья камергера своими глазами увидели в его коллекции шедевры, сгоревшие в Великом Московском Пожаре, то, разумеется, "настучали", куда следует. Начался "суд да дело". В результате чего Алексей Гаврилович стал единственным, кому не удалось избежать праведного гнева сограждан, пострадавших от пламени, лишившего их не только картин и редкостей. Несомненно благородное намерение спасти от огня, которому всё равно, что уничтожать – простое дерево или бесценные произведения искусства, Суд не пожелал даже рассматривать... От огорчения Алексей Гаврилович умер вечером того же дня. И все это тоже происходило по "Божией Воле", потому что, если бы ни этот коллекционер, то мы ничего бы не узнали об унтер-офицере, одержавшим решающую победу над Наполеоном. Вот пришло время вспоминать о тех событиях и этот эпизод пригодился, а ведь никто даже не догадывался, что Провидением это было предусмотрено в 1812 году.
Мы подошли к основной проблеме, которую жизнью своей обозначил Михаил Юрьевич Лермонтов, сколько же времени длится "Господня Воля"? Для тех, кто всего этого не читал, "она" длилась всего только несколько дней в сентябре 1812 года, тогда как мы совершенно отчетливо видим её: и в 2022, и в 1612 годах. Более того, имеется ещё одна замечательная веха в истории России, связанная с тверским купцом Афанасием Никитиным, который в 6980 (1472) году возвратился из Индии.
Согласно Интернету, "Афанасий Никитин, русский купец и путешественник, оказался лишен всего своего имущества. Все, что осталось у него, – его дневник... Ему не суждено было вернуться в Тверь: он умер в Смоленске при невыясненных обстоятельствах. Вероятно, годы лишений и скитаний подорвали здоровье Афанасия. Спутники его, московские купцы, доставили в Москву его рукописи и передали их Мамыреву, дьяку, советнику Ивана III. Записи позже включены были в летописи 1480 года".
Сохранились три списка: Троицкий список, Эттеров список и Список Ундольского и во всех трех содержится удивительный отрывок, совершенно непонятно зачем написанный: "Из Парвата приехал я в Бидар, за 15 дней до бусурманского великого праздника. А Великого дня воскресения Христова не знаю и гадаю по приметам: у христиан Великий день бывает раньше бусурманского байрама на 9 или 10 дней. Со мной нет ничего, никакой книги; а книги мы взяли с собой из Руси, но когда меня пограбили, то захватили и их. И я позабыл всю веру христианскую и праздники христианские: не знаю ни Великого дня, ни Рождества Христова, ни среды, ни пятницы. И среди вер я молю молю Бога, чтобы он хранил меня: "Боже, Господи, Боже истинный, Боже, ты Бог Милосердный, Бог Творец, Ты Господь еси. Бог един, Ты Царь Славы, Творец неба и земли". А возвращаюсь я на Русь с думою: погибла вера моя, постился я бусурманским постом. Месяц март прошёл, и я месяц не ел мяса, заговел в неделю с бусурманами и не ел ничего скоромного, никакой бусурманской еды, а ел 2 раза в день, все хлеб да воду, и с женкой связи не имел. А молился я Богу Вседержителю, Кто сотворил небо и землю, и иного никоторого имени не призывал: Бог Творец наш, Бог милосердный, Боже, ты Бог Всевышний" [Хождение за три моря Афанасия Никитина 1466-1472 – Л. 1958, из-во Академии наук. с. 80].
По этому тексту, недвусмысленно свидетельствующему о том, что Афанасий Никитин был серьезно озабочен проблемами, связанными с исчислением времени, его путешествие можно отнести к категории великих классических путешествий, не менее значимых чем Одиссея, или кругосветное плавание Фернана Магеллана.
"Одиссея" Гомера начинается с удивительнейшего текста, на который почему-то никто не обращает внимания.
"Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Иллион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
5 Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
Были, однако, заботы, не спас он сопутников: сами
Гибель они на себя навлекли святотатством, безумцы,
Съевши быков Гелиоса, над нами ходящего бога, —
День возврата у них он похитил".
Иными словами, когда он вернулся в Итаку, то обнаружилось, что до "дня его возвращения" земляки ещё не дожили. Толкование, разумеется, спорное, но, если это не так, то зачем тогда Гомер почти немедленно (буквально через 10 строчек) объясняет нам, как можно Солнце обогнать. Всем нам известно, что днем обогнать Солнце можно только на сверхзвуковом самолете, но, согласно Одиссею, это, в принципе, лучше всего делать ночью:
20 "Посейдон лишь единый упорствовал гнать Одиссея,
Богоподобного мужа, пока не достиг он отчизны.
Но в то время он был в отдаленной стране эфиопов
(Крайних людей, поселенных двояко: одни, где нисходит
Бог светоносный, [2] другие, где всходит), чтоб там от народа
25 Пышную тучных быков и баранов принять гекатомбу.
Там он, сидя на пиру, веселился".
Получается, что существовал, если верить Гомеру, "меридиан смены дат, который делил Африку на две части: "где нисходит" и "где восходит", который проходил точно через жертвенник, на котором Солнцу предлагали "пышную тучных быков и баранов принять гекатомбу". Именно этим обстоятельством "хитроумный Одиссей" и воспользовался, пока Солнце кутило с друзьями, он перемещается из ночи еще незакончившегося дня в ночь ещё не наступившего дня, единственный раз в жизни обогнав Солнце, вырвавшись тем самым из пут времени, став не таким как все, уйдя в следующий день, чтобы Посейдон от него отвязался. Какой следует сделать вывод? Да, древние греки совершали время от времени кругосветные путешествия и даже могли объяснить, где и почему при этом нарушается счет прожитых дней.
Случай произошедший с экспедицией Фернана Магеллана нам объясняли в школе на уроке географии. Его экспедиция, двигаясь на запад вдогонку за солнцем, чуть-чуть удлиняла каждый свой день и в результате Солнце, двигаясь вокруг них, совершило на 1 оборот меньше, чем если бы они стояли на месте. Иными словами они стали постоянно моложе остальных жителей планеты ровно на 1 день!
Афанасий Никитин земли вроде бы не огибал, однако с ним произошла похожая история. Только не перебивайте меня, позвольте закончить рассуждения! Он проснулся рано утром 1472 лета, сел на судно и, как только солнце показалось из-за горизонта, отправился в Тверь. Если бы судно могло двигаться со скоростью света, он бы практически мгновенно оказался в Твери, где до восхода Солнца оставалось ещё целых три часа (между Индией и Тверью 3 часовых пояса). А ночи летом в Твери короткие, значит, Солнце там ещё зайти бы не успело. Следовательно, он бы переместился в предыдущий день! Галилео Галилей к тому времени еще не родился, поэтому маятниковых часов тогда ещё не было, время по-библейски отсчитывалось днями!
Разумеется это не значит, что свойствами времени тогда ещё не пользовались. Были "склянки", благодаря этому прибору "Колумб Америку открыл"... Вот не было меня тогда, но я могу Вам совершенно точно рассказать как этот прибор был устроен. Для определённости возьмём "Генуэзские склянки", которыми пользовался Колумб. Роль маятника в приборе исполняли песочные часы. Другой не менее важной частью прибора был стол, в котором были углубления для песочных часов, а на самом столе была нарисована Центральная Генуэзская площадь. Человек, обслуживающий прибор, запускал песочные часы и как только песок в них переставал сыпаться переворачивал их и ставил в соседнее углубление. Когда все правильно подобрано, положение песочных часов в точности повторяет положение Солнца, относительно нарисованной Центральной Генуэзской площади. Они так и стояли там, на площади, чтобы каждый мог не только бесплатно любоваться удивительнейшим явлением: песочные часы указывали, Солнцу, куда ему следует перемещаться, но и купить "склянки"! Они показывали положение Солнца даже тогда, когда оно скрывалось за облаками! Эта штуковина позволяла ночью, когда солнца нет, по определению, двигаться по Средиземному морю или Атлантическому океану как если бы это был день!
Вернемся, однако, к Афанасию Никитину. А если бы он затрачивал на путь домой ровно сутки, разве что-нибудь изменилось? Нет! Значит, мы можем применить аксиому индукции – сколько бы дней он не добирался до своей Твери, он всё равно явится туда в предыдущий день. Обратите внимание – это же доказательство! Применительно к истории так ещё никто не рассуждал. Значит, не только у Физики, но и у Истории имеется какая-то своя математика.
А что такого важного происходило тогда в Твери? Иван III присоединял её к Москве. Он женился на Софье Палеолог и самодостаточный Московский Матриархат стал расцветать пышным цветом. Где-то вот в это время Москва стала центром кристаллизации Матриархата вокруг так называемого "Третьего Рима", когда на самодостаточную веточку Московского Матриархата был привит черенок Византийского Патриархата. Помните:
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица, —
Говорит одна девица, —
То на весь крещеный мир
Приготовила б я пир».
«Кабы я была царица, —
Говорит ее сестрица, —
То на весь бы мир одна
Наткала я полотна».
«Кабы я была царица, —
Третья молвила сестрица, —
Я б для батюшки-царя
Родила богатыря».
Только вымолвить успела,
Дверь тихонько заскрыпела,
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во все время разговора
Он стоял позадь забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.
«Здравствуй, красная девица, —
Говорит он, — будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы.
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха».
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец".
"Последней надеждой Михаила Тверского сделалась Литва. В 1484 г. он заключил с Казимиром договор, нарушивший пункты достигнутого ранее соглашения с Москвой. Остриё нового литовско-тверского союза было недвусмысленно направлено в сторону Москвы. В ответ на это в 1485 г. Иван III объявил Твери войну. Московские войска вторглись в тверские земли. Казимир не спешил помочь своему новому союзнику. Не имея сил сопротивляться в одиночку, Михаил поклялся, что больше не будет иметь никаких отношений с врагом Москвы. Однако вскоре после заключения мира свою клятву он нарушил. Узнав об этом, великий князь в том же году собрал новую рать. Московские полки подступили к стенам Твери. Михаил тайно бежал из города. Тверичи во главе со своими боярами открыли великому князю ворота и присягнули ему на верность. Независимое великое княжество Тверское прекратило своё существование, а Московская Империя увеличилась". Кватернион традиционного Патриархата превратился при Екатерине II в Октонион развитого Матриархата, более известного в России как Семибоярщина.
Матриархат умел всё делать сам, а Патриархат умел только воевать. Если надо было что-то построить, то смотрели, у кого это лучше всех сделано, объявляли войну, завоевывали народ, как скот пригоняли его и заставляли делать, то, что сами не умели. В рабовладельческом обществе все делали рабы. Рабы – главная добыча. Москва отличалась тем, что рабы были не нужны – зимой все равно делать нечего. Поэтому к трём базовым искусствам Матриархата добавили четыре и стала семибоярщина. Царь, царские невесты, стрельцы, Боярыни Морозовы. Просвещенный Матриархат процветал на Руси до Императора Павла, а дальше начались Мировые войны.
Свидетельство о публикации №222072800066