Как я провёл эту жизнь. Часть 3. Студенты

На снимке – студенты на зимней вылазке в Храброво. Слева направо: Таня Брезкун, Зоя Шпаковская, Валера Шарков, Вера Прудникова и Лена Смоленская. Фото автора.

Глава восьмая. ОБЪЯТИЯ МОСКВЫ.

МИИТ, то есть Московский ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени институт инженеров железнодорожного транспорта имени Сталина (ныне РУТ – Российский университет транспорта) – вуз крупный и солидный. Относился он не к Министерству высшего образования, как другие вузы, а к МПС – Министерству путей сообщения. А МПС, как тогда говорили, – держава в державе: это не только железные дороги, поезда и вокзалы, но и учебные заведения, санатории и дома отдыха, дворцы культуры, жилищный фонд и, наконец, собственный бюджет. С царских времён железнодорожный транспорт – почти такой же монстр, как армия и флот, третий «союзник государства». А тут ещё повсеместно внедряли электрическую тягу, и я выбрал наиболее перспективный факультет – «Электрификация железнодорожного транспорта». Когда заявился к начальнику института со своим направлением, сидевшие у него деканы других факультетов наперебой пытались переманить меня к себе, но я не поддался.
    
Поселился я на Новопесчаной улице, в маленькой полуподвальной квартирке тёти Таи, маминой незамужней младшей сестры. Таисия Ивановна, женщина героическая, фронтовичка, медалистка, работала завсекцией ГУМа и обладала по-военному грубоватым голосом и характером. У неё был телевизор «Ленинград» с маленьким экраном, прикрытым шторкой. Телевизоры тогда были ещё в новинку и показывали только одну программу, да и то лишь со второй половины дня. Тем более, это невиданное зрелище пользовалось большим успехом, и нередко ради него откладывались и более важные дела. Передачи бывали разные, но главная была просто «кино». «Эй, идите, кино начинается!» И все собирались у экрана.

Но я приехал в Москву не телевизор смотреть, а в институте учиться. Это как в старом одесском анекдоте. В Одессу приехал мужик и спрашивает на вокзале у местного ротозея: «Не подскажете, как мне найти доктора Рабиновича?» – «А, идите прямо до стеклянного здания. Это ресторан. Но вы же приехали не наесться-напиться, вы приехали лечиться! Поэтому сверните за угол, и через квартал будет дом с башенкой. На первом этаже – парикмахерская. Но вы же приехали не постричься-побриться, вы приехали лечиться! Поэтому туда не ходите. Сверните направо и идите до дома номер двенадцать. Дом красный, сразу увидите. Четвёртый этаж, квартира восемь. На звонок выйдет симпатичная девушка. Спросите, как найти доктора Рабиновича. Она ответит – «Не знаю». Девушка не знает, я не знаю, и вообще, что вы ко мне пристали на вокзале?!»

Анекдот весёлый, но я сюда пришёл не анекдотами баловаться, а свою историю рассказывать. Так что поехали дальше.

Учёба поначалу была платной (400 рублей в год), но уже следующим летом с лёгкой руки Никиты Хрущёва плата за обучение в школах и вузах была отменена. А успевающим, то есть сдающим экзамены без троек, полагалась ещё и небольшая стипендия, возраставшая от курса к курсу, с 280 до 450 рублей в месяц. Отличникам же платили «повышенную» стипендию, доходившую до 600 рублей.
 
Занятия предстояли серьёзные. Предметов – тьма. Полный комплект инженерного образования. Высшая математика, физика, химия, электротехника, теоретическая механика, машиностроительное черчение, теория машин и механизмов, сопромат, материаловедение, экономика и финансы... А далее шли специальные предметы: путь и путевое хозяйство, локомотивы и вагоны, здания и сооружения, мосты и тоннели, контактная сеть, автоматика и телемеханика, СЦБ (сигнализация, централизация, блокировка)... Вдобавок иностранный язык, марксизм-ленинизм, политэкономия, философия, военное дело и даже бухгалтерский учёт. Разве что риторики, музыки и танцев не было. К сожалению. А кроме лекций – семинары, лабораторные работы, курсовые и, если повезёт, за пять лет доберёшься до дипломной.

Первым уроком у нас была, помню, лекция по химии. Наш курс, состоявший из четырёх групп примерно по 25 человек, расположился в большой аудитории, амфитеатром спускающейся к сцене. К кафедре вышел седой и симпатичный доцент Ледовской, картинно помолчал и торжественно произнёс: «Сороковой поток!» Это означало, что на его веку мы были сороковым первым курсом. Ничего себе стаж.
 
Я окунулся в учёбу не без интереса, да и не без успеха, хотя настроен был скорее гуманитарно, чем технически. Техника меня не смущала, но эмоционально ближе мне было искусство. Сами понимаете – кино, литература, музыка, живопись, фотография – всё то, чем я увлекался до сих пор... Поэтому записался и в местную изостудию, и в самодеятельную киностудию «МИИТ-фильм», и рассказы со стишками пописывал, да и про аккордеон не забывал, даже занимался с преподавателем, выпрашивал у него ноты популярных песен и мелодий. Ещё брал частные уроки английского языка.
   
А из спортивных занятий я выбрал секцию самбо. При росте 175 см я входил в весовую категорию 64-68 кг. Помню, тренер сразу же предложил ученикам отжиматься от пола, кто сколько может. Поставил в пример здоровяка Данько, ветерана секции, отжимавшегося шестьдесят раз. Я отжался восемьдесят, поскольку с детства проделывал это во время зарядки. Тренер не заметил и не поверил. Тогда я отжался ещё сорок раз, уж больше не мог. «Вот это другое дело, – молвил он. – А то скажете – восемьдесят! Но и то молодец».
 
Надо сказать, что и в дальнейшей жизни меня нередко недооценивали, отдавали мои лавры другим. Я привык и не обижался, понимая, что недооценка стимулирует, тогда как переоценка расслабляет и в итоге ведёт к поражению.

Изостудией у нас руководил художник Борис Коротков. Главным авторитетом для него был наставник наших передвижников Павел Петрович Чистяков, теоретик и педагог, чьи заветы он напоминал на уроках: «Тень не лежит, лежит свет», «Пиши светлым по тёмному, холодным по тёплому», «Пиши не так, как видишь, а так, как знаешь». Уважая школу живописи старых мастеров, Коротков презирал модернистское «недоискусство», в котором видел халтуру, выпендрёж и отсутствие мастерства, скрытые за более или менее ловкими попытками удивить или шокировать публику, что наглядно и доказательно демонстрировал нам на примерах.
 
В целом пафос его проповедей об искусстве, да и о жизни вообще, совпадал с моими предпочтениями, но были и исключения. По-моему, незаслуженно он третировал некоторых художников, например, Александра Лактионова (знаменитая картина – «Письмо с фронта»). Я даже подумал, что у него с ним какие-то личные счёты. Неуважительно отзывался он и о скрипаче Давиде Ойстрахе, и такой вкус я тоже не разделял. На всякий случай при первой возможности придирчиво послушал его по радио. Нет, всё же он великолепен.
 
Между прочим, это не исключение. Мой преподаватель-аккордеонист пренебрежительно отзывался о композиторе-песеннике Борисе Мокроусове, авторе таких перлов, как «Одинокая гармонь», «Песенка фронтовых шофёров», «На крылечке», «На Заречной улице», «Сормовская лирическая»… Хотя на авторитет я тоже не смотрю, но ниспровергатели «олимпийских богов» меня не поколеблют. Который из королей одетый, а который голый, я как-нибудь разберусь без подсказок. Что касается самого Короткова, несмотря на отдельные разногласия, он оказал на меня заметное влияние и запомнился как человек искренний, глубокий и неординарный, какие нечасто встречаются на полустанках жизненного пути. Тем более, что мои-то способности он сомнению не подвергал.
 
Изостудия работала в просторном фойе шикарного Дворца культуры МИИТа, располагавшегося прямо возле нашего общежития. В большом зрительном зале проходили концерты с именитыми артистами и коллективами самодеятельности, демонстрировались фильмы, а соседний зал с буфетом и небольшой эстрадой предназначался для танцев. Концерты вели популярные конферансье. Бывали тут Борис Брунов и Роман Романов, Илья Набатов и Михаил Гаркави, Лев Миров и Марк Новицкий, Евгений Весник и Геннадий Дудник, а любимцем был молодой Евгений Петросян.

У каждого конферансье был свой стиль и свои приколы. Романов вышел со скрипкой и собрался играть, но отвлёкся на какую-то шуточку. Вторая попытка окончилась тем же. Все уже решили, что его скрипка – просто реквизит, а он вдруг разразился такими руладами, что зал взорвался аплодисментами.
 
Оригинально представился публике Александр Олицкий, внешне и манерами чем-то напоминавший французского артиста Фернанделя. «Я у вас впервые, будем знакомиться, – сказал он. – Я Олицкий. Знакомиться тоже надо уметь. А то иной конферансье выйдет на сцену и начинает: я Олицкий, я Олицкий, а чего Олицкий? Ну, хорошо, ты Олицкий, все уже поняли, а ты всё Олицкий, Олицкий… Вот я: вышел и просто сказал: я Олицкий. Нет, они будут повторять: Олицкий, Олицкий…» Тут уже все давятся от смеха, тем более, что исполнял он это очень выразительно.
 
На эстраде, помимо весёлого жанра, я всегда любил оригинальный. Некоторые фокусы не поддаются логическому пониманию. Один фокусник работал с проволочными кольцами. Он их и соединял, и разъединял, а потом передал в зал три соединённых кольца. Пустили по рядам. Крутили, искали разъём, – всё без толку. Я сам повертел, понюхал, поскрёб ногтем, – никаких секретов. Когда же кольца ему вернули, он у всех на глазах медленно развёл их в стороны, будто они находились в разных плоскостях. И так же соединил обратно. Тут впору было заколебаться.
 
Приезжал к нам и Сергей Каштелян со своими питомцами. «Я просто не знаю второго такого человека, который столько бы придумал и столько сделал в области оригинальных жанров эстрады»,– писал о нём Леонид Утёсов. Его учеником был знаменитый Борис Амарантов. А нас тогда поразил пластичный «танцующий фокусник» Владимир Михайлов. Он выступал под музыку, в облегающем трико, двигаясь мягко и упруго, как кот, и показал три номера.
 
В первой сценке, «Фокусник», он под одноимённую песенку оперировал с картой, которая исчезала и появлялась, таинственным образом перемещалась из одной руки в другую, возникала из воздуха.  В другом номере он аккуратно построил на подносе большой карточный дом, поднял его на шесте, поставил шест на лоб и вытворял под ним акробатические этюды. Потом выбил шест рукой и поймал падающий поднос с карточным домом, который даже не пошевелился. Все уже решили, что карты склеились. Тогда он легко дунул на своё сооружение, и карты запорхали в воздухе.   В третьем этюде, «Игра со шпагой», показал такое владение рапирой, такие чудеса фехтования с невидимым противником, что сам д’Артаньян почесал бы в затылке.

Ещё у нас проходили конкурсные выступления коллективов самодеятельности московских вузов. Тогда победителем среди них стал первый Медицинский институт имени Сеченова со своим замечательным гимном, совершенно профессиональной песней, без всяких скидок на самодеятельность.

«Уходят вдаль московских улиц ленты,
С Москвою расстаются москвичи,
Пускай сегодня мы ещё студенты,
Мы завтра настоящие врачи!»

Кстати, потом её с небольшими переделками стали бессовестно копировать студенты других вузов. Типа «...А завтра инженеры я и ты».
 
К культурному досугу в ДК нередко приобщалась молодёжь из Марьиной Рощи, поскольку тут недалеко. Бывали и драки, но они быстро нейтрализовались дружинниками. А через отдельный вход Дворца культуры можно было попасть в малый зал для репетиций и в библиотеку с уютной читальней. В этой читальне за маленьким столиком я написал свои первые рассказы о школьных приключениях и продолжил высасывать из пальца начатый в школе роман о французской жизни ХVII века, где дружили и соперничали два героя, воплощавшие разные стороны моего противоречивого характера.
 
Один – впечатлительный романтик и философ, у него много интересов и вопросов о жизни, но твёрдые моральные убеждения. Другой, напротив, практик и циник, он высмеивает неколебимость любых убеждений, всё якобы понимает и сознательно идёт на риск. Парочка довольно стандартная: Ленский и Онегин, Кирсанов и Базаров, Ивэн Грэхем и Дик Форрест… Кто не помнит последнюю пару, это из «Маленькой хозяйки большого дома» Джека Лондона.

Недалеко от Дворца культуры располагался маленький кинотеатр, кстати, один из первых в Москве, который сначала назывался «Мир» (между собой – «Мирок»), а потом был переименован в «Труд», поскольку громкое название «Мир» отдали новому широкоформатному кинотеатру на Цветном бульваре. Напротив «Мирка» стояла двухэтажная «фабрика-кухня», где студенты обедали. Покупали на месяц либо «абонементы» за 320 рублей, либо «комплексные обеды» за 500. Посещали и шофёрскую столовую соседнего автобусного парка. Как читатель догадался, оба эти заведения были отнюдь не для гурманов.

В кино мы ходили часто, реже в театр, а ещё я ходил на концерты в ЦДКЖ (это Дом культуры железнодорожников, что на площади трёх вокзалов). Помнится, Ильф и Петров уверяли, что его построили на деньги от бриллиантов, обнаруженных в одном из двенадцати пресловутых стульев. А одна девушка подсказала мне пароль для безбилетного входа туда на любые мероприятия: «От Панфиловой». Она же затащила меня как аккордеониста в театральную студию, с которой мы даже ездили на гастроли в Ленинград.

За пределами культурных мероприятий любил я и просто побродить по московским улицам и паркам. После спокойной и чинной Риги Москва кружила голову оживлённостью и непредсказуемостью. В Александровском саду, что тянется под кремлёвской стеной, две девчонки при виде встречного парня расходились по краям аллеи, растянув пониже пояса чёрную нитку, и радовались, когда он, не заметив, рвал её на ходу. Такое девическое развлечение. Понятно, что и я попался на эту удочку. Ещё там ко мне настойчиво клеился, приглашая в гости, интеллигентный мужчина, похожий на артиста Владимира Дружникова. Но на его уловки я не поддался.
 
В другой раз и в другом месте опять же две девчонки, назвавшиеся Генриеттой и Ингой, долго водили меня по каким-то подъездам и лестничным клеткам, шептались, хихикали, пока вообще не исчезли. А то в вагоне метро я оказался в толпе у дверей рядом с симпатичной девчушкой. Некоторое время мы переглядывались, а потом она взяла меня за руку и бесцеремонно вывела на ближайшей станции. После обсуждения перспектив поехали к её бабушке, которая жила на окраине, в своём домике, и обошлась с нами не слишком приветливо. Мы посидели на мансарде, угостились, пообщались и расстались без последствий. Ожиданий чего-то большего я не оправдал.
 
Ещё с одной приметной девушкой я заговорил у входа на станцию метро Маяковская. Звали её Валя, и ожидала она подругу. Подруга Жанна вскоре явилась и повела нас в расположенный напротив ресторан «София», где у неё был какой-то блат. Посадили нас прямо возле оркестра, мы пили, ели и танцевали. Жанна вела себя, как хозяйка положения, и откровенно пыталась меня приватизировать. Мне она не нравилась, и я не поддавался. Кончилось размолвкой, причём эта хищница, помыкавшая Валей, как падчерицей, даже не позволила нам с ней о чём-нибудь договориться.
   
Раз уж разговор пошёл о девушках, был ещё случай. Весенним вечером еду я на метро из института к тёте Тае, по месту жительства. Сел на Новослободской, сделал переход на Белорусской, и тут в вагон заходит красотка в короткой шубке (такая теперь называется «автоледи»). Не последовать ли за ней? Но куда она завезёт? На Речной вокзал? Туда мне не надо. Нет, она выходит на станции Аэропорт. И мне сюда. Садится в троллейбус, и мне на него. Ну, думаю, если выйдет на Новопесчаной, значит, судьба. Так и есть! Выходит и быстро идёт по улице в ту же сторону, что и мне. Я прибавляю шагу.
 
– Девушка, вы так быстро бежите, что можете пробежать мимо своего счастья.
Она притормаживает.
– Да? И где же моё счастье?
– Возможно, здесь. Недаром нам по пути.
– Интересно.
– Вы-то подумали, что я за вами гонюсь, а я иду к тёте, которая тут живёт.
– А вы подумали, что я от вас убегаю, а я опаздываю в музыкальную школу, которая тут стоит.

Слово за слово, на ходу познакомились. Звать её Светлана, а меня, естественно, Фред. Договорились о встрече завтра, в сквере у Рижского вокзала. Она нырнула в музыкальную школу, а я пошёл к тётушке. Назавтра встретились в сквере, сели на скамеечку и болтаем. Смотрю в глаза, приближаю лицо. Очень милая девочка. «Я тебе нравлюсь?» – спрашиваю. – «Ну и плут», – улыбается она и закрывает глаза. Целуемся сначала робко, потом уверенно, а потом вообще до одури. Пригласить некуда. В общежитие – без толку, к тёте – неудобно.
   
Кончили целоваться, отдышались, поговорили, прогулялись, да и разошлись. На чём расстались, уже не помню. Очевидно, договорились о встрече, но кто-то не пришёл. Телефонов нет, в Москве с телефонами плохо. Так и потерялись в бушующем мире. Можно было караулить у музыкальной школы… Да ну, думаю, таких встреч ещё много будет. Но больше не было. Интересно, а потом девчонки в общежитии вспоминали компанию, где некая Лана рассказывала про некоего Фреда. Но и там концов не осталось.
 
Таков был мой начальный опыт знакомства с нравами столичного прекрасного пола. Бестолково, но любопытно. Не менее любопытным образом я встретил свою школьную любовь. Дело было на улице Горького, в кафе-мороженом. Захожу, а она стоит у гардероба, получает пальто. Я подошёл сзади и полуобнял её за талию. Обернулась – «Алик!» Тут из зала спустился её спутник, и поболтать не удалось. Так, обмолвились дежурными фразами. Но я знал, что к этому времени она уже была замужем. В другой раз на той же улице Горького внезапно встретил школьного приятеля Юру-Атоса. Столкнулись носом к носу к обоюдному изумлению… Такая улица.

А до тёти тогда я-таки добрался. Она нередко приносила с работы какие-нибудь вкусности и, поскольку сама покуривала ещё с войны, угощала меня американскими сигаретами «Pinnacle». Вообще-то в студенческие годы к курению я не пристрастился, лишь иногда покупал пачку папирос покрасивее и пробовал. Подымлю одной папироской, да всю пачку и бросаю в урну: не нравится. А вот Pinnacle были сигареты породистые: дыма мало, а вкус тонкий, приятный и крепкий. Но в продаже они ни тогда, ни позже мне не попадались. Только у Таи и баловался.
 
Ещё она угощала вкусными «Столичными» конфетами в оранжевой обёртке с белым силуэтом нового здания МГУ на Ленинских горах. И наливкой «Золотая осень», которая благодаря моей рекламе стала популярной на наших студенческих вечерах. Но всем винам и прежде, и потом я предпочитал херес – любимое вино Атоса. Не Юры, а настоящего, графа де ла Фер. Кстати, только херес даже в виде сухого, не креплёного вина может выдавать двадцать градусов крепости при обычных для других сортов винограда двенадцати.
    
Но в институте, особенно на первых курсах, я вообще слыл некурящим и непьющим. К тому же и несколько заумным, поскольку носил с собой для чтения в транспорте книжку Ральфа Лэппа «Новая сила» об атомной энергии. Однажды в общежитии, когда я собирался на очередное свидание, ребята нарочно меня не выпускали, пока не выпью кружку водки. Я не смутился, выпил и пошёл, а они только глаза разинули. Пока доехал до пункта назначения, уже и забыл, что выпивал. На алкоголь я был крепок.
Кстати, в плане пьянства люди делятся на два типа: одни, чем больше пьют, тем больше им хочется, другие – чем больше пьют, тем им хочется меньше. Эти вторые, к которым принадлежу и я, никогда не станут алкоголиками.
 
Первую, зимнюю экзаменационную сессию я сдал легко – две пятёрки и четвёрка. После экзаменов сел на поезд и поехал домой, где впервые в жизни не был целых полгода. На последней остановке перед Ригой в вагон внезапно ввалились Юра с Ритой Чернышёвой, приехавшие из Риги на электричке, чтобы пораньше меня встретить и пообщаться без помех.

Домой на время каникул приезжал, естественно, и Эдгар. Мы общались со старыми друзьями, ходили в школу на вечера встречи, в рестораны, кафе и клубы, увлекались танцами под джаз, знакомились с девчатами. В Риге было немало домов культуры и клубов, где играли небольшие и совсем неплохие джазовые ансамбли: ДК профсоюзов, МВД, строителей, работников автопрома, Дом учителя и др. Приходишь, бывало, на танцы – там девушки, словно конфеты в нарядных обёртках: каждую хочется развернуть и попробовать. Потом, приглядевшись, начинаешь отбраковывать. А на ту, что особенно приглянется, оказывается, и без тебя охотников много. Тут и начинается. Поперекладываешь эти конфетки с руки на руку, да и идёшь домой, раздразнённый и одинокий. Зато дома, точнее, у соседей, появился телевизор, и мы смотрели там чемпионат мира по хоккею, где наши успешно сражались с чехами, шведами и канадцами, и по фигурному катанию, где блистали Белоусова с Протопоповым, чехи Ева и Павел Романовы, австриец Эммерих Данцер, французы Ален Кальма и Николь Асслер...
 
Вернувшись в Москву после каникул, я перебрался от тётушки в общежитие. Комната там была большая, на восемь человек, компания уже сложилась, палец в рот не клади. Тут вам не школа, нравы свободные. Утром, кто хочет, идёт в институт, кто не хочет – спит дальше: «Я на первую пару не иду». Пара – это лекция из двух частей по 50 минут с 10-минутным перерывом. Только на экзаменах вам могут сказать: «Что-то я вас на лекциях не видел». Тогда надо отвечать: «Зато я учебники штудировал». И доставать шпаргалку.

Меня удивляло, как с утра, едва продрав глаза, ребята начинали галдеть, когда у меня ещё язык не шевелится и нужные слова не подбираются. Минут десять я раскачиваюсь, пока перейду от состояния сна к состоянию бодрствования. Да и заснуть быстрее, чем за полчаса, мне никогда не удавалось. Разве на лекции.
Ещё в школе, бывало, при звонке с урока одни ученики резво вскакивают из-за парт и с криками несутся из класса, а другие, негромко переговариваясь, неторопливо складывают учебники.

У меня организм инертный, не расположенный к резким переменам, зато и работоспособность держится долго. Я спокойно могу сидеть на уроке не 45 минут, а полтора часа, но и перерыв для меня предпочтительней не десять минут, а все двадцать. В общем, я не люблю дёргаться. Сел делать уроки – так и сиди, пока всё не сделал. Пошёл гулять – так уж до вечера. Поэтому и просмотры любил больше, чем просто кино: как сел, так и смотришь весь вечер в своё удовольствие. Настроился на одно – зачем что-то другое, когда это ещё не надоело? Чем я не отличался, так это непоседливостью. Включение, отключение, переключение – была в этом какая-то нестабильность, неуютность, нервозность, что требовало дополнительных усилий, перестройки эмоционального состояния организма.
 
С детства мама с трудом поднимала меня утром и также с трудом загоняла в кровать вечером. Я даже сделал себе «музыкальный будильник», который хитрым образом включал утром радиолу с пластинкой «Рио-рита», под которую веселее было вставать. Ложиться спать я никогда не любил, оттягивал отход ко сну и в будние дни не высыпался. Сова есть сова. С утра состояние у меня сонное, к подвигам непригодное, а к вечеру начинается эмоционально-энергетический подъём, и меня раздражает в людях стремление скорее закончить вечерние развлечения и пойти спать. Я-то могу веселиться хоть до утра, если есть возможность. Вечерние часы для меня самые отрадные, наверное, потому, что родился я вечером.
 
Да и в обществе с утра принято заниматься делом, учиться, работать, а вечером отдыхать, общаться и развлекаться. Так же как конец недели – это праздничные дни, так и конец дня – это праздничные часы. Кино, театр, концерт, свидание – всё это вечер. Соловьи, и те поют вечером, оставляя утренние часы второстепенным птичкам. Нет, вечер – это ежесуточный беззаботный праздник, который можно разнообразить по своему усмотрению, а утро – спешка и выполнение обязанностей, часто с нервным напрягом, с насилием над собой, а то и с неприятностями. Но если есть стимул, то я завсегда. На рыбалку, в интересную поездку я легко встану и на рассвете.
   
Несмотря на инертность организма, в новой среде я довольно быстро был принят за своего, поскольку удачно парировал остроты и приколы, которыми вечно развлекаются ребячьи компании. Особенно сблизился с Валерием Шарковым из Рыбинска и Аркадием Дубом из Шауляя, казавшимися мне умнее других. Втроём в весенние ночи мы спали на полукруглом балконе, не страшась дождевых брызг. Закалялись. Ребята дали мне прозвище Яныч, по отчеству. Я не обижался: хорошо, что не додумались до Янычара.
 
Дружеские союзы у меня всегда почему-то были тройственные. Может, и у других так. Ещё бы: три мушкетёра, три богатыря, три соперника Руслана, даже три девицы, что «под окном пряли поздно вечерком». Сюда же можно подшить и древнеримские триумвираты. Вообще, треугольник – самая прочная конструкция даже в механике.

Постепенно мы сдружились настолько, что объединились в СТЧ («Союз трёх человек») и на Ленинских горах (бывших Воробьёвых, где поклялись в дружбе Герцен с Огарёвым) закопали бутылку с меморандумом, который я специально для этого случая написал, завершив словами «И пусть будет бита вся гниль!» И стали вести курсовой рукописный журнал «Объектив» (правда, в единственном экземпляре), который ходил по студенческим рукам с большим успехом.

В нашей студенческой группе Эл-114 я был избран профоргом, Валерий – комсоргом. Третьим «чиновником» был староста, москвич Юра Касаткин, парень рассудительный, свойский и с юмором. В целом группа была дружная, обходилась без ссор и конфликтов. А из девчонок я особенно подружился с Таней Брезкун из Рыбинска, одноклассницей Валеры, которая тоже жила в общежитии. Некоторые находили в ней сходство с Надеждой Румянцевой, другие – с Розой Макагоновой (это киноактрисы). Девушка душевная, искренняя, непосредственная. Когда мне попалась книжонка стихов Вероники Тушновой, я, не зная эту поэтессу, всерьёз подозревал, что это написала Таня, спрятавшись за псевдонимом, настолько эти стихи были ей созвучны.

Вообще из Рыбинска их приехало трое одноклассников: Валера, Таня и Лена Смоленская (снова тройственный союз!) А Валера с Леной после института даже поженились, хотя в школе у него была другая любовь – Галя Новикова. Кстати, позже она приезжала на лето в Юрмалу, и у меня с ней тоже случился романчик. Я ей напоминал Валерку, но не обижался, поскольку и мне нередко кто-то кого-то напоминал.
 
На первомайский праздник 1956 года наш курс мобилизовали на физкультурный парад. В апреле мы несколько раз вечерами репетировали свой проход по Красной площади («раз – два – три – разметка!»). Тогда же на ночной улице Горького я встретил грохочущую колонну танков, тоже идущих на репетицию парада. Со включёнными фарами, гремя гусеницами и рыча моторами, они то ползли, то пускались вскачь, и в ночном мраке смотрелись очень зловеще.
 
А в павильоне станции метро «Площадь революции» я попался в лапы двум дамам. Они объяснили, что тут снимается кино, и я подхожу им как типаж, надо только часок подождать. Такая перспектива меня не вдохновила, и я отказался. В час ночи метро закроется, и поезжай тогда домой на такси или ночуй здесь на лавке. Спасибо. Если я такой подходящий, надо было своевременно принимать меня во ВГИК.
   
Когда наступило Первое мая, мы в новенькой форме – светлые брюки и красные рубашки – гордо прошлись перед мавзолеем, да ещё и кое-какие фигуры показывали, махали клюшками. Между прочим, тогда впервые проводился телевизионный репортаж с Красной площади, но впоследствии в интернете я нашёл только военный парад. Жаль, хотелось бы посмотреть, как мы выглядели на экране. А казённые брюки и рубашки нам оставили, продали по дешёвке.
 
Теперь про фокус-покус. Была у нас в комнате пудовая гиря, которую желающие выжимали по утрам. И перед первым же весенним экзаменом я занялся этой гирей. Тут на меня зашикали: «Ты что? – А что? – Неуд получишь!» Оказалось, тут такая примета. Я только ухмыльнулся. Экзаменов я не боялся, чувствовал себя уверенно. И получил неуд по физике. Перед вторым экзаменом сцена с гирей повторилась. И снова неуд. Дело пошло на принцип, и перед третьим экзаменом я упрямо взялся за гирю. Коллеги ужасались: «Отчислят!» Отчислить не отчислили, но очередной неуд я-таки схлопотал. Пока сессия не кончилась, один неуд удалось исправить, но от намерения переметнуться в другой институт пришлось отказаться: с такими оценками не возьмут. А разбираться в том, почему эта странная примета работает, я не стал: мне, что ли, забот не хватает?
 
Летом после первого курса я совершил поездку на Кавказ. Точнее, в Гудауту, в санаторий Госплана, где прохлаждался братец Андрей Маклаков с папой Николаем Андреевичем, попросту, дядей Колей. «Прохлаждался», правда, для июльского Кавказа словечко не слишком подходящее, но другого не попалось. Помимо однообразной санаторной жизни, мы ездили на автобусе на экскурсию в Сухуми, где посетили ботанический сад и обезьяний питомник, а ещё – на озеро Рица, которое меня не впечатлило, зато очень впечатлила живописная и опасная горная дорога между бурными реками, крутыми скалами и глубокими пропастями.
 
На втором курсе я жил уже в другой комнате, на четверых, и гири, по счастью, там не было. Поэтому и неудов больше не получал, а прежние исправил. Но неприятности бывали. К примеру, на семинаре по марксизму-ленинизму я разошёлся во мнениях с преподавательницей. Социализм тогда ещё был живёхонек, но говорить о нём следовало, как о покойнике: или хорошо, или ничего. А я задавал ненужные вопросы, как какой-нибудь ревизионист. За это она запустила по институтскому радио поклёп в мой адрес с загадочной концовкой: «И пора бы товарищу Авотину сменить стильное платье на рабочий костюм».
 
Какое уж стильное платье ей померещилось, не знаю. Одевался я прилично, но скромно, никакой вызывающей одёжки не носил. Возможно, чем-то слегка и отличался – всё-таки приехал из Риги, а её называли «маленьким Парижем». А возможно, это у неё была такая вычурная метафора, относящаяся не к внешней оболочке, а к моей гнилой сущности.

Подобные наезды я воспринимал философски, подобно поэту Леониду Мартынову:

«Будто впрямь по чью-то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.

Над волнами временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.

Он грозится:
"Я возвышу, а потом унижу!"
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу.

Возвышенье, униженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи.

Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.

Но чего бы это ради
Жарче керосина
Воспылала в мокрой пади
Старая осина?

Я ей повода не подал.
Зря зашелестела.
Никому ведь я не продал
Ни души, ни тела.

Огненной листвы круженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи».

В новой комнате мы разместились втроём – Валерий, Аркадий и я, а четвёртым был симпатичный китаец Ли У-Чжун. Парень он был свойский, умный, скромный и весёлый. Особенно он подружился со мной и Таней. Помню, как однажды он захотел купить себе новые ботинки, а потом приходит, огорчённый. Говорит, не посоветовали. Оказывается, такую покупку он должен был согласовать в своём посольстве. А после института он первое время присылал нам с Таней из Китая письма и поздравления, но потом замолк и перестал нам отвечать. Может, тоже не посоветовали? А мы боялись, что во время «культурной революции» с ним расправились хунвэйбины за то, что он учился в Советском Союзе и подружился с «чуждыми элементами».
   
А тогда в общежитии мы организовали коммуну с девчонками нашей группы, жившими в комнате этажом выше. Коммуну не полноценную, а просто складчину на вечернее питание. Утром питались, кто во что горазд, обедали на фабрике-кухне, а вот ужин готовили коммунальный. Однажды, заготовив большую сковороду жареной картошки с котлетами, мы ушли в кино вчетвером: я с Аркадием и Таня с подругой Зоей Шпаковской, которой Аркадий симпатизировал. Смотрели, по-моему, «Золотую симфонию».
 
После кино зашли на почту проверить корреспонденцию, а заодно, дурачась, отправили телеграмму ещё одной «коммунарке» – нашей доморощенной певице Вере Прудниковой. Я сочинил загадочный текст: «НЕ ЖДИ ПОЗДНО РАНО СМЫСЛА РАДИ НАУКИ = АРЗО ТААЛЬ». В подписи зашифровал наши имена: Аркадий, Зоя, Таня, Альфред. С тех пор этот псевдоним закрепился за нашей четвёркой, хотя она и не была устойчивым образованием. Когда же мы вернулись в общежитие, исходя слюной в предвкушении еды, нас ждала пустая сковорода с запиской: «Главное в процессе еды – это вовремя остановиться. К сожалению, я понял это слишком поздно». Оказывается, в гости приезжал Эдгар и, не дождавшись нас, всё съел.
 
Глава девятая. ОТТЕПЕЛЬ.

На втором курсе мы с друзьями стали организовывать вылазки на природу. Зимой мы с Таней совершили двухдневную вылазку в Холщевики. Эти красивые места Подмосковья я приметил из поезда, когда ездил домой в Ригу на каникулы. Покатавшись на лыжах по лесу, ночью в палатке мы с Таней продрогли и сбежали отогреваться на станцию. Но глоток романтики ухватили. В другой раз выезжали всемером в Храброво, правда, без лыж, зато прокатились в санях на конной повозке.

Хрущёвская «оттепель» началась для нас с фильма Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь», показанного в канун 1957 года. Этот фильм, представляющийся сейчас рядовой музыкальной комедией, знаменитой лишь песнями Людмилы Гурченко, поразил тогда свежестью и смелостью. Он потешался над бюрократизмом и ханжеством, возвращал попранные  права джазовой музыке, а в целом пробудил надежду на более правдивую, свободную и весёлую жизнь. «Нам дали возможность сказать правду, и мы должны успеть её сказать», – выразил настроения в кинематографе тех времён актёр и режиссёр Владимир Басов. А куплетисты Рудаков и Нечаев пели под бурные аплодисменты:

«Ах, снег-снежок, белая метелица,
Взяли спели, что хотели, аж самим не верится!»
 
В Москву стали приезжать западные артисты. В декабре 1956 года приехал Ив Монтан с супругой Симоной Синьоре, которых даже пригласили в Кремль на новогодний приём. После их отъезда некоторые представители творческой интеллигенции за проявленное подобострастие пострадали от злых языков поэтов-сатириков в популярном цикле стихов «Монтаниада». А Ив Монтан «в благодарность» за тёплый приём в стране Советов потешался перед французской публикой над женским бельём, купленном в московском магазине.

На гастроли в Москву приезжали и целые коллективы: негритянский театр с оперой «Порги и Бесс», группа бразильских артистов, трио «Лос Мексиканос»… А в апреле приехал Венский балет на льду. За билетами на это чудо ХХ века мы целую ночь, паля костры, дежурили в бесконечной очереди в Лужниках. Надо сказать, не пожалели. Потом приезжали и другие ледовые балеты, а когда появился наш, то всех переплюнул. Прежде всего, слаженностью движений. Ну, и конечно, девчатами.

В этом году на первомайский праздник наш курс не направили на физкультурный парад, и мы с Таней и Эдгаром выехали на подмосковную речку Протву. Дойдя до деревни Юрятино, осмотрели остатки кирпичной мельницы и угнали чужую лодку без вёсел. За нами погнался было дед – то ли хозяин, то ли сторож, но отстал. Мы плыли по течению, а речка так петляла вокруг Юрятина, что через час нас принесло к нему с другой стороны. Там мы и оставили лодку, частично очистив свою совесть. Зато отдохнули на славу.

После второго курса основная масса студентов поехала на Алтай и в Казахстан поднимать целину, а в Москве состоялся Международный фестиваль молодёжи и студентов, на который оставили участников самодеятельности, в том числе и меня как аккордеониста. Выступив в заполненном концертном зале нашего ДК вместимостью 760 мест, я лихо сыграл «Финскую польку» и «Карусель» и выбился в лауреаты районного масштаба.

В рамках фестиваля мы с Эдгаром, который ездил на целину в прошлом году, посещали концерты и спортивные соревнования, общались с иностранными студентами, благо они съехались в Москву из ста тридцати стран мира. Запомнилась стрельба из лука на стадионе «Трудовых резервов» и парень из Люксембурга, с которым мы общались довольно активно. Объяснялись с иностранцами кое-как, в основном, по-английски, но немало гостей понимало и русский. Менялись значками, головными уборами, даже денежными купюрами. Все были настроены доброжелательно и компанейски, хотя не обходилось и без разногласий.
 
Стремление к правде, свободе и дружбе проявилось у нас и в мирных инициативах на международной арене, и в упразднении глушилок, издавна жужжавших на волнах западных радиостанций «Голос Америки», «Свобода», «Би-би-си», «Немецкая волна». Появилась возможность что-то узнать об «их» жизни, послушать западную музыку. Но радовались недолго, поскольку вскоре в Венгрии произошёл антисоветский путч, и глушилки заработали снова, хоть и с опозданием. Три дня мы свободно слушали западные репортажи о драматических событиях в Будапеште, когда наше радио затаилось и молчало. На этот путч я откликнулся куплетом в «Объективе»:

В Венгрии событиям потеряли счёт,
Венгрия закрыта на переучёт,
В Венгрии дерутся – вот ведь ситуация!
То не революция – инвентаризация.
 
Хрущёвская оттепель одарила нас новыми возможностями, одна из которых – бум туристских походов – особенно пришлась мне по душе. Одновременно с туризмом получили невиданное распространение песни под гитару. Почему именно гитара? Инструмент недорогой, освоить его для аккомпанемента несложно, к тому же он не заглушает даже слабый голос певца. Кроме того, гитара лёгкая, её можно брать с собой и на вечеринку, и в дальний поход.
 
В продаже стали появляться палатки, байдарки, штормовки и примусы, заработали туристские клубы и прокатные базы снаряжения, публиковались пособия для туристов и книжки об их походах, стал выходить альманах «Туристские тропы»… Туристы с рюкзаками и гитарами заполнили вокзалы, электрички и дальние поезда.
 
«Пора! Ударил отправленье
Вокзал, огнями залитой,
И жизнь, что прожита с рожденья,
Уже как будто за чертой», –

писал Александр Твардовский в своей свежей блистательной поэме «За далью – даль».
 
Нынче многие ругают Хрущёва, а я благодаря его оттепели объездил полстраны в турпоходах, уж не говоря о том, что многие жители в это время из бараков и коммуналок перебрались в отдельные квартиры. Правда, хрущёвские пятиэтажки вскоре обозвали «хрущобами», но когда нет и такого... Хрущёв дал стране глоток свободы, и современники, именуемые поколением шестидесятников, к которым я отношу и себя, не могут не быть ему за это благодарны. Он освободил тысячи безвинно репрессированных, вернул гражданские права колхозникам, ослабил оковы народной инициативы, и люди стряхнули с себя оцепенение, стали гораздо более открытыми и честными в работе и в жизни.
 
Сколько талантов вырвалось на свободу! Двинулись вперёд наука и техника, началось освоение космоса, Гагарин совершил первый в истории полёт вокруг Земли. Появились отраслевые Академии наук – медицинская, сельскохозяйственная, педагогическая, архитектуры и строительства. Было создано Сибирское отделение с крупнейшим научно-исследовательским центром под Новосибирском, а в подмосковной Дубне открылся Объединённый институт ядерных исследований с самым мощным в мире ускорителем элементарных частиц – синхрофазотроном.
   
Свежий воздух ворвался и в сферу общественной жизни. Ушло казённое лицемерие, обнажились искренние чувства. В журналах, а потом и отдельными книгами стали печатать игнорируемых ранее отечественных писателей и переводы новинок зарубежной литературы. В поэзии звёздочками вспыхнули Евтушенко и Рождественский, Вознесенский и Ахмадулина, Окуджава и Высоцкий, Визбор, Городницкий и другие барды. Какие свежие это были стихи и песни! Многие из них до сих пор бьют в самое сердце. В прозе тоже появились яркие имена вроде Александра Солженицына. «Один день Ивана Денисовича» мне тогда, правда, не понравился, зато позже понравился его манифест «Как нам обустроить Россию».
 
В целом, я считаю, – мне очень повезло, что мои студенческие годы пришлись на эпоху хрущёвской оттепели. Моё мировоззрение было к ней готово, и она животворно повлияла на всю мою дальнейшую жизнь, на мои взгляды и приоритеты. А Хрущёв… Конечно, были у него перекосы. При нём одновременно с отменой огульных обвинений деятелей культуры произошли такие позорные акции, как разгром выставки непризнанных художников, травля писателя Бориса Пастернака и поэта Иосифа Бродского, доведение до самоубийства главы Союза писателей Александра Фадеева, подавление восстаний в Новочеркасске и в странах народной демократии, расстрел «валютчиков»…
 
Так он спасал социализм, в который свято верил, но который зашатался, чуть только ослабили вожжи. Но пока удержался. А кукуруза – отличная культура, если сажать с умом. Выступление на ХХ съезде партии с разоблачением ошибок и преступлений Сталина в условиях того времени – вообще шаг рискованный и героический. А что касается перекосов – поищите того, у кого их не было. К тому же по инициативе Хрущёва  Политбюро ЦК КПСС реально вернулось к коллективному руководству, так что свалить все перекосы лично на него не получится. Там один непотопляемый «серый кардинал» Михаил Суслов чего стоил.
 
А как случился просчёт с целинными и залежными землями? Идея была хорошая: накормить, наконец, страну собственным хлебом, а для этого засеять пустующие земли. Три года радовались большим урожаям, но постепенно экстенсивное земледелие в условиях засушливой степи привело к деградации тонкого плодородного слоя почвы и неурожаю, как в своё время на Дальнем Западе США. Через девять лет земля окончательно обеднела, высохла и обрабатывалась уже в убыток. А надо было вовремя оставлять её под паром, подумать о мелиорации. Но кто же знал, как обращаться с такими землями? Может, кто-то и знал, да система-то административно-командная, а не советская от слова совет, советоваться, слушать советы. Кто-то там, правда, советовал повернуть сибирские реки вспять, с севера на юг, но до такого перекоса, к счастью, дело не дошло.

Ещё надо помнить, что, включившись с Америкой в перетягивание каната за стратегическое превосходство, мы тратили огромные средства на реализацию атомного проекта, развитие ракетной техники, совершенствование вооружений. Это вынуждало вводить режим экономии в других отраслях, внедрять стандартизацию и унификацию в промышленности, бороться с архитектурными излишествами в строительстве. Внедрялись панельные и блочные конструкции жилых домов, упрощались эстетические решения павильонов и станций метро…

Подобные меры позволяли не тормозить рост уровня жизни населения, и лёгкая промышленность в это время тоже сделала заметные успехи. Одежда, мебель, бытовая техника, хозяйственные и спортивные товары заполняли магазины, становясь всё доступнее для покупателей. В столовых внедрялось самообслуживание, в городском транспорте пассажиры стали сами платить за билеты. Уже говорили о скором приходе эры коммунизма, но он, подобно горизонту, всё отступал и продолжал маячить где-то вдали.

Но вернёмся к туризму. На третьем курсе мы с Таней начали готовиться к дальнему летнему походу. Организованные маршруты под командой массовика-затейника нас не привлекали, мы хотели быть вольными первопроходцами. Многие вечера просиживали в библиотеке Клуба туристов за изучением маршрутов. Народу там всегда было полно. Молодые люди читали отчёты, искали попутчиков, копировали схемы. Подробных карт в те времена не продавалось, они считались стратегическим товаром, а имевшиеся в продаже годились лишь для того, чтобы запутать шпионов и диверсантов.
 
При просмотре туристских отчётов глаза у нас разбегались, потому что страна наша велика и прекрасна. Наконец, мы остановились на горном Алтае. Там разнообразная природа – леса, горы, реки и озёра, малонаселённая, дикая местность, к тому же, видимо, алтайские путешествия были описаны наиболее завлекательно. Туда мы и запланировали отправиться в августе, выбрав маршрут к Каракольским озёрам.

А пока нам предстояла летняя производственная практика, и я принял меры, чтобы нас направили в Ригу, где было два подходящих завода: вагоностроительный РВЗ и электромашиностроительный РЭЗ. Институту удалось договориться с РЭЗом, и наша группа приехала в Ригу, где почти месяц работала в цехе моторных тележек для электропоездов: смазывала солидолом оси тяговых двигателей. На этом заводе на меня произвёл впечатление большой станок-резак, лихо разрезавший железные листы. Но поразил меня не так станок, как две закреплённые на нём таблички. Верхняя предупреждала: «Береги руки!», а другая, под ней, наставляла: «Отрезал – убери обрезки!» Прямо в раздел «Чёрный юмор».

Компанию для турпохода дополнили однокурсница Галя Михеева и молодой инженер с РЭЗа Лёва Ястребов, с которым она подружилась. Мы собирались на моей даче в Лиелупе и изучали «Книгу путешественника и краеведа» Обручева, осваивали премудрости походной жизни вплоть до вязания хитрых узлов, а я написал Устав бригады «Прыжок в тайгу» и «Кодекс заповедей участника экспедиции». Подготовке и сборам в поход я и впоследствии уделял большое внимание по принципу:

«Гласит народная молва:
Игла в походе тяжела!
А не возьмёшь иглу в поход,
Не обойдёшься без хлопот».

Родители переживали: здесь, на даче, так хорошо – море, река, лес... Захотели путешествовать – сели на велосипеды да поколесили по Латвии. Но меня влекло вдаль. Я сдал охотминимум, вступил в общество охотников и рыболовов, закинул на плечо, помимо рюкзака, старую отцовскую двустволку «Кеттнер», и был таков.
 
Поскольку это ружьё не подходило под новые стандарты патронов, пришлось набивать гильзы вручную, чем я и занимался в долгой дороге, сидя в купе и поглядывая в окошко. Проехав на поезде полстраны, мы вылезли в Новосибирске, пересели в местный поезд до Бийска, откуда на автобусе и попутном грузовике по Чуйскому тракту добрались до Горно-Алтайска. Там переночевали в гостинице и на очередной попутке приехали в посёлок Эликманар, где устроились в уютной избушке алтайцев. Через день двинулись в горы, и на первом же ночлеге к палатке приходил медведь доедать у кострища остатки нашей трапезы. Следующей ночью мы решили сделать на него засаду, разбросали еду, сами забрались с оружием на стог сена, но он не пришёл. 
 
Потом были разногласия с Лёвой, который слишком резво рвался вперёд и вверх, купание в холодных и бурных речушках, охота на рябчиков, кедровок и белок, пережидание непогоды, созерцание алтайских красот и попытки их рисовать… На обратном пути, спускаясь с гор, я сочинил «Оду на день прощания с Горным Алтаем»:

Алтай! Когда тебя я покидаю,
И вдаль уносятся мои мечты,
Тебе я песню эту оставляю,
Страна величественной красоты!

Мне не забыть теперь, Алтай прекрасный,
Твой необъятный сказочный простор,
Я полюбил твой воздух – чистый, ясный,
И  голубую дымку дальних гор,

И рокот рек твоих, крутящих вихри пены,
И говор ласковый прозрачных ручейков,
И сине-серых скал теснящиеся стены,
И зелень яркую средь каменных оков.

Брести я полюбил тропою бесконечной,
Петляя по горам, где всё ласкает глаз…
Хоть тяжесть рюкзака и давит мне на плечи,
Зато краса твоя на сердце мне легла.

Стоят в глазах, на стражников похожи,
Пихт стрелы тёмные средь зелени берёз,
И чувствую давно не мытой кожей
И жар полдневный, и ночной мороз…

Алтай! Я улетаю вольной птицей,
Не в силах унести тебя в руках,
Но оставляю здесь души частицу –
На кручах гор, в повисших облаках.

После этой поездки мы с Таней всерьёз заболели туризмом и уже мечтали о будущих путешествиях в духе стихотворения из альманаха «Туристские тропы»:

«Запутав след в тайге суровой,
Оставив по два сухаря,
Даём, измученные, слово
Остепениться с января.

Но, прожив дома год, неловко
Мы чертим карты от руки,
Латаем старые штормовки,
Кладём консервы в рюкзаки

И, грусть мешая с наслажденьем
(Себя не каждый разберёт!),
Вдали от дома дни рожденья
Подряд встречаем третий год».

Вот и у нас с Таней дни рожденья как раз в августе, в самый туристский сезон.
Но на третьем курсе мы не только учились и готовились к походу, но и участвовали в строительстве нового общежития в Останкино, куда и переселились, когда вернулись из похода. Апартаменты там были двухместные, и так получилось, что я оказался в комнате один, как фон барон. Привёз из Риги старый радиоприёмник ВЭФ и устроился совсем недурно.

Ушлые ребята наладили в общежитии радиоузел и вечерами запускали музыку, гремевшую в коридорах, особенно гулких в новом здании. Заслышав джаз, ребята и девчата тянулись на просторную лестничную площадку, где устраивались танцы. В одиннадцать часов являлся дежурный комендант и долго уговаривал развеселившихся студентов прекратить это безобразие, ибо пора спать.

Коммуна  наша распалась вместе с прежним компактным расселением, но мы с Таней продолжали сотрудничать. Столовой поблизости не было, зато рядом располагался Останкинский мясокомбинат, где мы по дешёвке покупали свиные головы и говяжьи сердца, из которых получалось и первое, и второе блюдо. Хотя нам платили стипендии, но разве это деньги? Мне-то ещё папа присылал кое-какие дотации, а вот Тане не присылали ничего.
   
Впрочем, был случай. На каникулы она съездила домой, в Рыбинск, и отец подарил ей билет вещевой лотереи, купленный в бане. Она уверяла, что он подарил его «нам», хотя я и сомневаюсь. Так или иначе, но этот билет выиграл холодильник «ЗИЛ» ценой в три тысячи рублей. «А зачем нам холодильник? – спрашивал, помнится, в своей интермедии Аркадий Райкин. – Холодильник-то нам зачем?» И действительно, что нам было холодить-то? Мы ведь, чуть что-то купили, сразу и съели. И мы решили продать лотерейный билет. Я подал объявление, указав телефон Маклаковых.

Холодильники, как всё интересное, были в отчаянном дефиците, и счастливый билет продался моментально, но зато мне влетело от родни. Узнав о холодильнике от звонивших покупателей, Маклаковы, да и Тая, пеняли мне за то, что не отдал билет родителям. Но, во-первых, в нашей рижской квартире на кухне был хороший холодный чулан, которым десять лет мы прекрасно обходились, а во-вторых, лотерейный билет – всё-таки адресный подарок Таниного папы. Тогда уж больше прав на него имела её родня. Да и разве не смешно возвращать дарёный лотерейный билет в случае выигрыша? Он и подарен-то с расчётом на выигрыш. А то получается, как в куплете у Рудакова и Нечаева:
 
«В лотерею подарила
Куму свой билет кума.
Кум теперь «Москвич» имеет,
А кума сошла с ума».

И всё же, если дарёный билет выиграл, то, по совести, надо его вернуть. Вам же не дарили холодильник или «Москвич», и нечего рот разевать! А вот невыигравший билет можете хранить как подарок. Наклейте на буфет и любуйтесь. Шутка.

Рассудив таким образом, билет мы с Таней реализовали. Да на эти деньги можно полгода питаться комплексными обедами! Но такая мысль нам не приходила и в голову, к тому же, и столовой тут поблизости не было. Поэтому на выигранные деньги мы прибарахлились. Я купил себе пиджак-блейзер красивого коричневого оттенка и пошил к нему более светлые брюки из ткани «метро». Отечественных тканей тогда было полно – тут дефицитом и не пахло. В Риге я заказал у сапожника модные остроносые лакированные штиблеты, а в Москве мы пошили Тане платье, купили янтарные бусы и шикарные английские туфли «Carrier girl» на высоких шпильках. Стали выглядеть, как люди. А вы говорите, холодильник. Понимали бы!
 
Из нового общежития в институт приходилось ехать полчаса на автобусе. Зато поблизости были хорошие места для прогулок и развлечений: Останкинский парк культуры, Главный ботанический сад и Выставка достижений народного хозяйства. Особенно по сердцу мне пришлась ВДНХ. Там играла музыка, было много интересных павильонов, красивые аллеи, пруды с лодками, колесо обозрений и круговая кинопанорама, проще «кругорама» – уникальный кинотеатр-аттракцион с экраном, окружавшим зрителей со всех сторон.
 
Посещали мы с Таней и заповедный павильон дегустации виноградных вин, уставленный бутылками со всевозможными алкогольными напитками отечественного производства. Такого богатства прежде мы не видели и о многих винах даже не слышали. Их предлагали в мини-бокальчиках по 25 граммов, и мы, усевшись за стойкой, не торопясь пробовали то, что приглянулось. После такой дегустации окрестные аллеи и павильоны становились ещё более красивыми, а звенящая в воздухе музыка – особенно весёлой.

А ещё мы своеобразно готовились к экзаменам. У меня был заковыристый ключ от Таиной квартиры, который подходил почти ко всем институтским аудиториям, закрытым на время сессии. Облюбовав какую-нибудь из них, мы с Таней запирались, читали конспекты и учебники, делали гениальные шпаргалки, изредка отвлекаясь на какие-нибудь шарады или хохмы. Разгадывали кроссворды, а то и составляли свои. Составим каждый свой кроссвордик, потом поменяемся и разгадываем.
 
У Тани часто болела голова, и я успешно лечил её методами внушения и мануальной терапии, как это понимал. Конечно, я подозревал, что она меня любит, но не спрашивал. Возможно, она и не общалась бы со мной так охотно, если бы не любила, но я объяснял это сходством вкусов и интересов. Для меня она была любимая подружка, не более. Даже больше дружок, чем подружка. Особенно в походах, где нежности не больно уместны, где и условия жизни общие, и нагрузка посильная, и одежда одинаковая – куртка, штаны да кеды. Частенько я и звал её «Тань», в мужском роде: «Тань пошёл», «Тань сказал»... Любовь же моя оставалась в прошлом, и я лишь делился воспоминаниями о ней. А Танюшка рассказывала мне свои сны, которые бывали у неё длинными и очень интересными.

Зимние каникулы 1959 года я проводил в Риге. В это же время на Северном Урале разыгралась трагедия с таинственной гибелью девятерых туристов-лыжников, в основном студентов Уральского политехнического института, наших ровесников, во главе с пятикурсником Игорем Дятловым. Впоследствии эта история получила широкую общественную огласку, но тогда о ней в печати не сообщалось, поэтому никто ничего не знал. А одновременно в Москве проходил внеочередной XXI съезд КПСС, созванный для рассмотрения нового, семилетнего плана развития народного хозяйства страны. Тут уж был шум на всю Вселенную.

После каникул, вернувшись в Москву, я попал на торжественный вечер по итогам съезда, состоявшийся в нашем ДК. Устроившись на балконе, я дремал, слушая докладчика, когда на соседнее свободное кресло села красивая девушка в голубом платье. Красивые девушки на дороге не валяются. А если валяются, надо поднять и проводить до дома. Лучше, до своего. Шутка. В общем, я достал блокнот и стал сочинять стишок.

Докладчик докладывает не спеша
«Да здравствует семилетка!»…
Как восхитительно хороша
Моя голубая соседка!

– Конспектируете? – поинтересовалась девушка.
– Да, – ответил я и передал ей листок.
– Спасибо, – прочитав, улыбнулась она.
Тут в зале выключили свет, и начался концерт с конферансом, песнями и весёлыми разговорами. Послушав и похлопав в ладоши, я снова взял блокнот и продолжил свой «конспект»:

Спели, порассказали враки,
Рассмешили народ окончательно,
Опять поют… В концертном мраке
Соседка моя замечательна!

Передав девушке второй листок, я продолжил сочинять, нагнетая атмосферу:

Когда мы в объятьях – я представил –
Предались бы ласкам длительным,
Живого бы места не оставил
На теле её пленительном!

Но тут концерт закончился, поднялся шум, и народ повалил в танцевальный зал. К сожалению, свою голубую соседку там я не нашёл и больше никогда не видел. Очевидно, она была посторонняя, даже не из нашего института. Может, из райкома комсомола или из редакции молодёжной газеты. Они любят нанимать красивых девушек.

Разумеется, я вспоминаю свою жизнь эпизодами, и это был один из них. А вот другой.
 
В мае этого же года нам с Таней в городе попалась на глаза афиша: в Зелёном театре парка ЦДСА состоится концерт джаз-оркестра из ФРГ под управлением Макса Грегера. Всего одна гастроль в Москве, а потом большое турне по Советскому Союзу. Это имя нам ничего не говорило, но парк ЦДСА находился поблизости от института, и мы поспешили взять билеты.
 
Концерт оказался увлекательным и знаменательным. Зелёный театр представлял собой большую открытую площадку со скамейками и эстрадой. Погода стояла майская, первое отделение проходило при дневном свете, и публика ещё не сосредоточилась. Да и тринадцать западных немцев, разместившихся на эстраде, слегка тушевались, опасаясь прохладного приёма в логове коммунизма: ФРГ – всё же не ГДР. Накануне их репертуар просмотрели представители Министерства культуры и запугали музыкантов, велев играть только «спокойные» вещи. Оркестр выразительно сыграл и популярные мировые хиты, и собственные композиции. Искусство брало верх над политикой, и аплодисменты звучали всё громче.
 
Ко второму отделению смерклось, и приободрённые успехом оркестранты, решив проигнорировать указание перестраховщиков из Министерства культуры и вооружившись светящимися булавами, лихо исполнили фейерверк латиноамериканской музыки с искромётными песнями и танцами. Сам маэстро весело командовал парадом, мастерски играл на саксофоне, порой брал лежавший тут же аккордеон, а штатный оркестровый шутник веселил публику внезапными комичными выкриками. Успех был оглушительный. Немцы растаяли и долго играли на бис. «Вернувшись в отель Украина, – вспоминал солист оркестра Удо Юргенс, – мы были счастливы, но думали, что теперь нас выгонят из Советского Союза. Но ничего подобного не произошло».

Мы тоже были покорены этим оркестром, и по звучанию он до сих пор остаётся моим любимым джаз-бэндом, тем более, что непревзойдённо исполняет знаменитые мелодии из репертуара Билли Вона и Гленна Миллера.

А как же моё любимое кино? В Москве просмотры мне были недоступны, но в обычные кинотеатры мы ходили часто. Про «Мир», который стал «Трудом», я уже говорил. Кроме того, мы посещали фильмы недель национального кино в «Ударнике», в новом «Мире» на Цветном бульваре, в ещё более новом «Космосе» возле входа на ВДНХ. Помню фильмы английской недели, вызвавшие особый интерес, ведь в другое время английских фильмов у нас вообще не показывали. А здесь мы не без удовольствия посмотрели «Королевство Кемпбелла», «Козлёнок за два гроша», «Адские водители» и ещё пару интересных картин.
 
После окончания четвёртого курса ребята отправились на месяц в военные лагеря, в живописные места под городом Панеряй в Литовской ССР. Там была и строевая подготовка, и внезапные марш-броски, и очное знакомство с техникой, и разные практические занятия, и стрельбы... Стояла жара, и многие студенты с трудом переносили военную службу. Я жары не боялся, к тому же меня часто привлекали к оформлению плакатов и прочей графики в просторном и прохладном сарае. Дважды мне удалось съездить в самоволку в Вильнюс, где я купался в весёлой речке Нерис, ел мороженое и познакомился с двумя литовскими девушками. С одной из них потом некоторое время мы даже переписывались, но никто из нас не бросил родной дом и не приехал в объятия адресата.

А в июле нам предстояла эксплуатационная практика. Не без моей агитации наша группа из возможных вариантов выбрала Южно-Уральскую железную дорогу. Приехали мы на большую степную станцию Дёма, где студентам поручили рыть канаву для какого-то кабеля. Многие возмущались, а я проявил инициативу, прокатился с Таней по всей дороге и договорился о практике на подстанции, расположенной в красивом месте уральского предгорья. Подговорив ещё двух любителей романтики – Зою Шпаковскую и Валеру Алексеева, мы вчетвером уехали в деревню Симскую, сняли комнату в избушке, где спали вповалку, параллельно с работой знакомясь с красотами Урала.
   
По окончании практики мы вчетвером собирались отправиться в турпоход, но Зое не дали стипендию за месяц, а нашу зарплату за работу на практике институтское начальство задерживало. За компанию не поехал и Валерка, и мы остались вдвоём с Таней. Доехав на поезде до Куйбышева, мы с ней оседлали шикарный трёхпалубный теплоход «Александр Невский», построенный два года назад в ГДР, и спустились на нём до Астрахани. На теплоходе мы плыли впервые и были в восторге. Я и на поездах-то ездить всегда любил, но теплоход – это нечто. Впечатлений уже хватило бы на все каникулы, а сколько ещё впереди!
 
Астрахань произвела на нас приятное впечатление своим белоснежным кремлём, обширными парками, пешеходными центральными улицами, но больше всего людьми. Везде мы встречали приветливое и заинтересованное отношение, желание  подсказать, поделиться опытом, помочь, посодействовать. Однако город есть город, нас влекла дельта Волги, куда мы вскоре и отправились на почтовом катере. Этот круиз открыл нам удивительный край, настолько полюбившийся, что ездили мы туда с разными попутчиками ещё четыре раза.
   
Что же мы там обнаружили? О, это целая страна, самая большая речная дельта в Европе: более 500 рукавов и проток омывают бесчисленные острова, покрытые зарослями ивового леса, местами напоминающими джунгли. На более крупных и возвышенных островах ютятся немногочисленные рыбацкие посёлки, а большинство островов необитаемые. Благодаря уникальной флоре и фауне здесь ещё в 1919 году был организован первый в СССР государственный природоохранный заповедник.
   
Взяв напрокат рыбацкую лодку, сначала мы хлебнули приключений в верховьях дельты, на острове Бородатых Вётел в русле волжского рукава Бузана. Этот остров преподнёс нам несколько загадок, особенно поразительными из которых были ночные игры рыбьих мальков, которые целыми стаями одновременно по всей бухте, словно по сигналу, взлетали в воздух и дождём сыпались обратно в воду.

Потом хозяину потребовалась лодка, и мы поехали было искать ей замену, но в ближайшем калмыцком посёлке нас приняли за шпионов, и мы едва унесли ноги от расправы. Возвратив лодку хозяину, мы вернулись в город для встречи Эдгара, который собирался к нам приехать, но так и не сподобился. Тогда на почтовом катере мы вчетвером со щенком и котёнком, которых взяли «напрокат» у местных жителей, углубились в низовья Волги. Там, воспользовавшись лодкой бакенщика, пожили в паутине проток на острове Диком, занимаясь изучением природы, рыбалкой и охотой. Названия безымянным островам и протокам давали сами.

Более подробный рассказ можно почитать здесь же, в рубрике «Путешествия».

Длинные летние каникулы позволяли не только съездить в турпоход, но и погостить дома, на даче в Юрмале, понежиться на пляже, пообщаться с родителями и друзьями, хлебнуть культурного досуга.

Последний, пятый курс института прошёл в целом благополучно, но своевременно закончить дипломный проект мне не удалось по вине научной руководительницы. Я даже сделал вывод, что никогда не следует ставить успех дела в зависимость от женщины. Защита была отложена на осень, но к гримасам судьбы я уже относился философски.

Что было бедой, что ошибкой,
Что так досаждало тогда,
Мы вспомним с весёлой улыбкой,
Листая былые года.
 
В ту пору под влиянием туристской литературы, особенно книжки Владимира Гантмана «4000 километров на моторных лодках», я заболел этими самыми моторными лодками. Неведомые берега, «пролетающие мимо с кинематографической быстротой», влекли меня с неодолимой силой. Завершив последний семестр, мы с Таней присмотрели на Химкинском водохранилище слегка подержанную белопалубную спортивную лодку, оснастили её столь же заслуженным мотором «Москва», доехали на грузовике до Витебска и оттуда на этой моторке по Западной Двине вдвоём, не считая собаки, приехали в Юрмалу, на дачу.
 
А собакой была легавая щеняга Инга, которую мы купили в Москве на Птичьем рынке. Стоила она пять рублей, размером была с крупную кошку, но съела без передышки купленную на рынке сырую треску размером вдвое поболе себя. Мы же, истратив на лодку с мотором последние триста пятьдесят рублей, ехали впроголодь и даже, абы не помереть с голоду, поймали и съели чью-то домашнюю утку. А Инге не дали даже костей, «чтобы не портить охотничью собаку».

В сентябре мы вернулись в Москву, где я защитил-таки дипломный проект, посвящённый усилению тяговой подстанции на участке железной дороги Рига-Юрмала. Изюминкой проекта был модный аппарат – двухзвенный фильтр, сглаживающий токовые скачки на перегоне. Я изучил его вдоль и поперёк и на защите ждал вопроса, чтобы блеснуть знаниями. Вопрос прозвучал, и я обрадовался, стал объяснять, говорить лишнее, пока не был прерван, не сказав сути. Так под самый занавес обучения я получил последний урок: чтобы убедительно ответить на вопрос, недостаточно знать ответ, надо чётко его сформулировать. Тем не менее, проект у меня приняли и выдали диплом инженера-электромеханика путей сообщения. А на военной кафедре присвоили офицерское звание младшего лейтенанта запаса железнодорожных войск.
 
В октябре Таня поехала по распределению на Восточно-Сибирскую железную дорогу, прямо на берег Байкала. Вообще-то, мы собирались туда вместе, но я как «национальный кадр» был направлен в распоряжение Совнархоза Латвийской ССР. В ходе хрущёвских реформ совнархозы пришли на смену промышленным министерствам в расчёте на лучшую координацию работы внутри республик и областей. Проводив Таню, неожиданно для себя я вдруг почувствовал такое одиночество, что едва сдерживал слёзы. Ничто не радовало глаз, ничего не хотелось делать. Зелёная тоска заполнила эти последние дни в Москве, где всё напоминало о ней, о нашем продуктивном и весёлом общении.

Хочу тебя видеть. Страшно.
Зачем?
Любовь?
Чушь.
Навряд ли.
Не знаю.
Не важно.
Просто видеть хочу.