Человек из книги для чтения Доброе слово 3-й год

В соавторстве с Г.М.Дьяченко А.Г.Преображенский  выпустил иллюстрированную книгу для чтения «Доброе слово» (год первый. М., 1898 — 7 изданий; год второй. М., 1897 — 5 изданий; год третий. М., 1898 — 4 издания) и «Луч» (М., 1894 — 5 изданий).

Протоиерей Григорий Михайлович Дьяченко - уроженец Витебской губернии.

Лингвист Александр Григорьевич Преображенский - уроженец села Заулье Севского уезда Орловской губернии.

          ________________________________________________________



Человек из книги для чтения "Доброе слово"

Третий год обучения   

Отдел первый. Человек

1. Максим Иванов

I. В деревне Яминове был пожар... ужасный, громадный пожар. Двенадцать изб с постройками были охвачены пламенем... Узкие промежутки между домами и соломенные крыши – вот одна из первых и главных причин, отчего наши деревенские пожары так ужасны, и почему наши деревни выгорают так часто; неимениe пожарных инструментов, без сомнения, тоже является большой помехой.

Итак, в Яминове был пожар...

Пламя волновалось, как море, дым валил клубом, ветер разносил далеко пылающие головни. Крики, стон... Чей-то плач и резкая, грубая брань, мягкая мольба о помощи, спасении и холодное спокойное приказание «ломать», – все это сливалось в один страшный, ужасный гул...

Молодая женщина бегала по деревне, рвала на себе волосы, и плача, рыдая, обращалась к толпе с отчаянной мольбой.

– Дети мои! дети! спасите! спасите! ради Бога, моих детей! кричала она, окидывая толпу полубезумными глазами... Платка не было на ее голове, волосы растрепались – и она походила на помешанную.

– Спасите детей моих! кричала она, – и ничего не слушая, бежала далее, оглашая воздух плачем и стоном, и мольбой о помощи и спасении.

Каждому было жаль бедной женщины... и мысленно, сердцем – все были готовы помочь ей. Но броситься в огонь... рискнуть жизнью... – на этот подвиг не у каждого хватило смелости.

Народу сбежалось много: кто с ведром, кто с топором, кто с лопатой, – словно и она могла принести пользу, – но главного-то, пожарной трубы, и не было в Яминове... Все кричали, суетились... и даже более только кричали, чем суетились, – но много ли проку от шума и крика?

II. А пламя так и забирало, так и переходило с одной избы на другую... А ветер так и метал красные головни... С писком и карканьем кружились около пламени вороны, вылетевшие из своих разоренных гнезд.

– Дети мои... дети! отчаянно вскрикнула женщина, подбегая к своему дому и, ломая руки, обливаясь слезами... она в изнеможении упала на землю...

– А-ах, бедная! произнес какой-то старик с соболезнованием. – Погибнут ее детки... погибнут... где теперь спасти... вона, вона как его!... А-ах, как сильно! страсть! вскрикнул вдруг старик с испугом и попятился даже немного назад... Огромная головешка с треском грохнулась на землю в нескольких шагах от него.

Но вдруг вся толпа заколыхалась... и задние ряды наперли на первые... Послышались крики... крики какого-то удивления и в то же время как будто восторга.

Крестьянин, небольшого роста, в одной рубахе, без шапки... вот кто мгновенно привлек всеобщее внимание...

Он протеснился через всю плотную массу людей, ничего не делавших и только с испугом смотревших на игру огня, – и торопливо подошел к горевшей избе:

– Помолитесь, православные! громко крикнул он, обращаясь к народу – и быстро начал взбираться на кровлю по веревочной лестнице, которая была прикреплена к углу, еще неохваченному пламенем.

Взобрался и спустился в избу...

Толпа вдруг смолкла... словно по команде, – словно поданному знаку... Все с напряжением дожидались появления отважного крестьянина...

И вот он появился на крыше... В руках трехлетняя девочка... без чувств, задыхающаяся... если уж не задохнувшаяся от дыму...

– Возьмите, возьмите ее скорее! громко, что было сил, закричал смельчак народу.

Молодой парень уже был на лестнице – и принял к себе ребенка.

Там еще! и с этими словами незнакомец снова скрылся в дыму и пламени...

III. Раздавшиеся было крики и приветствия – снова смолкли... и опять в толпе воцарилась глубокая тишина, опасность с каждой секундой увеличивалась, – а вместе с ней увеличивалось и росло народное чувство... чувство страха за жизнь отважного незнакомца...

Все ждали с нетерпением, с затаенным дыханием и усердно крестились.

Но вот прошло более четверти часа, а незнакомец не появлялся. Молодой парень, приведя ребенка в чувство, бросился скорее к горевшей избе... Но в тот самый миг, когда он вступил одной ногой на лестницу – на крыше показался незнакомец... Что-то маленькое, завернутое в тряпках, держал он в своих руках...

– Возьмите... а я спущусь... уже не прежним громким, но глухо-сиплым голосом, промолвил незнакомец, передавая свою ношу на руки молодого крестьянина.

Оба они начали спускаться... И первый успел благополучно слезть с крыши, но второй – отважный смельчак, – опоздал на одну... только на одну секунду...

Он был на середине лестницы, – как вдруг огонь с треском вырвался из кровли и пламя охватило всю крышу... Незнакомец покачнулся... зашатался и невольно схватился за обруб крыши... Но в этот самый миг что-то страшно треснуло, – и обруб рухнулся на землю... вместе с ним полетел и незнакомец...

На одно мгновение вся толпа точно замерла... Но только на мгновение... Прошло оно – и вдруг – мертвая тишина сменилась каким-то странным шумом... Все заволновалось... бросилось вперед... заговорило и кинулось к груде пылающих бревен...

Разобрали... незнакомец лежит без чувств... ноги его были изломаны, лицо изуродовано, левая рука вся раздроблена...

Его подняли и понесли в сельский больничный лазарет...

Через три дня, по сделанным справкам, узнали, что отважный незнакомец – горский крестьянин, Максим Иванов, живший в городе в малярах и каждую субботу приходивший на праздник домой, где у него были жена и двое детей... Дорога же в Горки идет как раз через самое Яминово, отстоящее от Горок на пятнадцать верст.

(Из» Вечерн. досугов » А. Круглова).

2. Смерть и похороны Черного

(Этот рассказ взят из повести г-жи Кохановской: «После обеда в гостях». Рассказчица, по имени Любовь Архиповна, вспоминает свою молодость, как она любила молодого чиновника, по прозванью Черного; а замуж вышла за другого, по приказанию матери).

– В воскресенье на всеядной я замуж шла, а он той весной, недель через десять, утонул, т.е. не то, чтобы утонул», поправилась Любовь Архиповна: – «тонул-то не он, да отсюда ему болезнь его приключилась, и Черный, на самый третий день Светлого праздника, умер, и в четверг на Святой неделе его и хоронили.

«Жаль мне вашего Черного, сказала я; а между тем мне вспомнился полустих Пушкина: «зачем жалеть?»

– Это еще ничего, матушка, что ты о нем жалеешь, сказала мне Любовь Архиповна. – Нет, ты бы спросила, как вся Купянка о нем жалела, – вот на что было с удивлением посмотреть! При жизни его будто не очень любили, затем что он насмешник естественный был; а как умер он, точно каждый Бог знает что милое себе да дорогое потерял в нем. Оно и то нужно сказать, говорила Любовь Архиповна, что Черный последнее время почитай половину города просто на привязи за собой водил.

– На какой привязи, Любовь Архиповна?

– А на такой, родная моя, что за последнее время объявись у него, у Черного, новая песня, да ведь какая песня! Ни старые, ни бывалые люди от роду не слыхивали той песни; и как заноет он своим заливным голосом ту протяжную песню, просто душу у тебя силой берет, да и все тут! Отец протопоп, старый же человек и степенный, что ему песня? и он сидел под окном и слушал, как недалечко Черный пел; а далее опомнился, а у него, у отца протопопа, борода в слезах (сама матушка протопопша говорила); так он даже перекрестился. «Господи, Иисусе Христе!» сказал, «вот песня!»

– Но какая же песня? говорила я Любови Архиповне.

– Да она будто и не невесть какая и не мудреная, и всей-то ей, матушка, видеть нечего.

Воздохну, Дунай всколыхну,

Всколыхну ли Дунай реку.

Что не к морю вода подымалася,

По желтым пескам расплескалася,

В зеленых лугахъ разливалася;

По девушке душа встосковалася...

– Песня-то и вся тут, говорила Любовь Архиповна, – да что сидело в той песне, как Черный ее протяжно да переливно, идучи по городу, пел по вечерней заре. И еще как надойдет над гору и станет на ней, – а внизу река в половодье разлилася, шумит, – и он стоит, матушка, и поет: расплескалася, разливалася; просто, говорили люди, отца и мать бы забыл и все слушал его!...

Как же, родная моя! Черному проходу не стало по городу. Купцы, как завидят его, из лавок выбегают навстречу. «Ваша милость, отец родной! «Воздохну»... Что хочешь из лавки бери, спой только «Воздохну». – Что ж, братцы! говорит Черный, – непродажная. Самому дорого стоит. Удастся вам послушать случаем – ваше счастье, а не удастся – не прогневайтесь. Так вот чтобы удалось это счастье, за Черным по сотне глаз смотрели, говорила Любовь Архиповна. Чуть он заложит руки назад и пошел по городу, тотчас со всех сторон, присадясь и пригинаясь под плетнями, за ним следом и потянуло человек пятнадцать или двадцать. У хозяев над рекой все плетни по огородам осадили, лазя через них, затем что, значит, эти места облюбил Черный и уже заливался тут своим «Воздохну». И тут же ему, матушка, и напасть его приключилась».

– Какая? Говорите, Любовь Архиповна! спросила я.

– Мужик потопал. Черный увидел с горы и бросился на помощь. Вытащил, матушка, мужика, спас его от смерти, а там еще лошадь его осталась – бьется, потопает совсем. Народ сбежался; стоит на берегу, смотрит... Жалко бедной скотины, да что ей сделаешь? Своя душа дороже. Черный не стерпел. «Эх, сердечная! вымолвил, как она бьется!» и бросился опять к реке. Его было хотели силой удержать, так удержишь его? Он как двинул плечами, все от него, как листья, посыпались... И уже он бился с той лошадью, говорят, с час времени промаялся с ней, пока наконец вытащил из воды. Да если бы он после того в баню сходил, или бы напился горячего чего, говорила Любовь Архиповна, – авось бы Господь помиловал и прошло бы даром все. А то дело было с утра; Черный только на службу шел, как увидел, что потопает мужик; и он оделся после в сухое и опять пошел на службу. А оно и не прошло даром. Неделю целую разламывала болезнь, да он все не поддавался; а потом уже она как осилила его, так он на десятый день только в память свою пришел. И только, матушка, пришел в себя, глянул глазами, и говорит шепотом хозяйке, чтобы она священника позвала. И голоса-то его заливного не стало у него! А хозяйке не зачем далеко идти, потому что отец протопоп от обедни мимо окон шел. Она его в окно и подозвала. Отец протопоп, спасибо ему, даже в дом к себе не зашел, а воротился прямо в церковь, взял ковчежец со святыми дарами, выисповедал и запричастил больного...

И вот, родная моя, что я тебе скажу, говорила Любовь Архиповна: сама хозяйка божилась после, сказывала мне... Пока, знаешь, священник у больного святыню творил, а она, женщина догадливая, поспешила самовар поставить. Одно то, что, может статься, больной, принявши св. Тайны, захочет чаю выкушать; а другое, что хозяйка сама же знала и видела, что отец протопоп еще не кушал чаю. Как только там окончили со святыней, она сейчас внесла самовар и начала готовить чай. Отец протопоп недалечко на стуле сидел, а больной лежал с открытыми глазами; только он, видно, не замечал хозяйки; мало-помалу стал подниматься и сел. «Батюшка! говорит, таким тихим да твердым голосом говорит: я вам не все на исповеди сказал. Я Любовь Архиповну крепко, как свою душу любил». Батюшка отец протопоп тоже встал к нему. «Ничего, говорит: и Бог нас всех любит». С этим словом Черный лег, поворотился к стене, и будто он заснул, да уже и не просыпался более.

И как хоронили его! Вот, моя родная, прекрасно его хоронили! И теперь поезжай на Купянку, спроси – помнят люди, как Черного хоронили. Оно и забыть нельзя. Так светло да радостно никого будто в жизни не хоронили, ни большого, ни малого! Купцы как услышали, что помер Черный, они ему понесли всего: от свечей и ладану до всего, матушка, что нужно для гроба, и сами взялись гроб сделать и парчой золотой Черного накрыли. Барышни ему под голову кисейную подушку сшили, розовой тафтой подложили, изукрасили его лентами, что ни есть лучше. Он себе безродный был, ни отца, ни матери, где-то далеко сиротой взрос. Кажись, и гробу-то его пустеть да сиротеть должно бы было, а вышло нет, родная моя! Народ к нему валом валит, большие и малые, словно их посылал кто: «иди, мол, иди, поклонись Черному !» И весь народ шел, как река тек. В среду на вечерню его вынесли в церковь,, а на утро-то, значит, в четверг, как хоронить его, отец протопоп собором обедню служил (одно то, что Черный его прихода был, а другое, что и купцы просили). И знаешь: дни праздничные, в храме Божьем светлость такая, царские двери отворены, пение радостное на обедни льется, и Черный просто неузнаваем в гробу лежал, сказывали, сестрица. Большой такой да хороший; болезнь с него черноту сняла, и он, матушка, побелелый, обложился своими черными волосами, вот жив заснул, высоко на разубранной подушке в красоте лежит. Отпели погребенье, и как пришло то время, что дадим «последнее целование», отец протопоп первый приступил проститься с усопшим: поклонился он и, видно, Господь внушил ему такую мысль: «Христос воскресе!» сказал он и трижды, как христосуясь, поцеловал Черного. А тут недалечко у самого гроба женщина с дитятей на руках стояла, и дитя забавлялось, держало в ручке красное яйцо. «Дай мне, дитя, твое яичко,» сказал отец протопоп. И малютка так ему с ручкой протянула яйцо. Отец протопоп взял красное яйцо и положил его в гроб к Черному, и при этом он слово такое хорошее сказал: пусть, дескать, и в самое недро земли он снесет с собой благовестие Христово. Итак, матушка, за протопопом весь народ не прощаться, а христосоваться с Черным стал. Всякий подойдет к усопшему и, прежде чем целование мертвецу даст, «Христос воскресе!» скажет ему, как живому. Приступили к выносу, так народ толпами толпился, чтобы понести гроб, и как понесли его, такой день прекрасный в полудне сияет, хоругви развеваются, парча золотая на гробе, как жар, горит и, откуда ни возьмись, две ласточки вьются да щебечут над самым гробом: в удивление привели народ. Просто сладость такая святая умилила людей, как стали заколачивать гроб; заколачивают его, опускают в могилу, а тут, матушка, поют: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Не один, не два человека, а целые десятки говорили, что они с радостью бы легли, и заняли место Черного... Вот такую судьбу Бог Черному дал, сказала Любовь Архиповна, что он и песней своей и смертью, как силой какой, подвигал за собой людей».

Я встала благодарить Любовь Архиповну; но впечатление ее прекрасного рассказа было так сильно, что я, кажется, не сумела связать и двух слов.

(Кохановская).

3. Федор коробейник

I. В одном уезде проживал старик – коробейник, по имени Федор, или дядя Федор, как обыкновенно звали его. Многие не долюбливали его как за то, что он по своему промыслу смахивал на цыгана или еврея, так и еще более по подозрению, что он не совсем чист на руку. Насколько было справедливо это последнее обвинение – никто не знал, да и не старался кто-либо разузнать. Довольно было того, что так «некоторые» думали. И можно вообще смело сказать, что никто не знал, что за человек был дядя Федор, что было скрыто в глубине его души, какие помыслы и чувства таились в ней. Только время и удобный случай могли дать всем понять и оценить его великую и чистую душу и великое и чистое сердце, согреваемое пламенем Христовой любви к ближнему.

И случай этот скоро представился.

Однажды ночью подожгли дом одного помещика деревни Ивановки. На следствии выяснилось, что виновной в поджоге была вдова Акулина, служившая в доме подожженного помещика. Рассчитанная и прогнанная помещицей, она, придя в деревню, перед многими крестьянами говорила, что пустит красного петуха на своих лиходеев. Дело поступило в суд и тянулось более трех месяцев. Наконец назначен день окончательного суда. Явилось много свидетелей, соседних помещиков. Подсудимая с тремя маленькими детьми с нетерпением ждала кого-то и постоянно поглядывала на входную дверь и на часы. Казалось, что кто-то должен сейчас войти в залу суда и оправдать ее. Но никто не являлся, и лицо ее выражало печаль и разочарование.

Обвинения и улики против Акулины были подавляющие.

Допрошено было много свидетелей.

Акулина не обращала ни малейшего внимания ни на допрос свидетелей, ни на речь своего защитника. Она по-прежнему устремляла взгляд то на часы, то на дверь.

По мере того, как стрелки на часах подвигались вперед, как бы торопя самое время, это ожидание сказывалось в глазах Акулины все более и более лихорадочным блеском. Председатель суда в последний раз допросил подсудимую. На все его вопросы она твердила одно и то же, повторяя бесконечно свои немногие слова: «я не виновата. Про пожар знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Отчего случилась беда – я не знаю. Я не виновата».

В словах ее слышалась такая искренность, что убеждение в ее виновности видимо поколебалось во многих, не взирая на все собранные улики.

Затем невыразимо грустно было смотреть на этих детей, зная, что через какой-нибудь час они станут сиротами. Мать не вернется вовсе из Сибири или вернется, когда будет уж слишком поздно. Кто приютит этих бедных, беспомощных, оставленных деток, кто станет об них заботиться? И вот они спокойно играют со своей нянькой, ничего не зная о своем великом несчастии, тихого, робеющего народа и непривычного зрелища! Сами судьи то и дело невольно посматривали в их сторону.

В нескольких словах председатель изложил ход и сущность всего дела.

Судьи вышли для совещания и сейчас же вернулись в залу суда. Председатель встал, чтобы прочесть приговор. Многие уже догадались, что бедная женщина присуждена к ссылке в Сибирь на каторжные работы в рудниках.

II. Тогда, догадавшись, что все кончено, Акулина разом вся скорчилась и затряслась от ужаса, потом протянула руки назад, судорожно ощупала головки детей и как сноп свалилась на пол и покатилась под скамью. Оттуда, простертая на полу и захлебываясь от рыданий, она протянула руки к иконе, вперила в нее глаза и раздирающим душу голосом завопила: «Христос Спаситель, спаси меня! «Господи, помилуй меня, помилуй деток моих! Помилуй, помилуй!».

Увлеченные примером и потрясенные священными словами, все крестьяне поднялись с места как один человек, упали на колени и стали креститься и бить поклоны.

Я не в силах описать, какое потрясающее впечатление произвела эта картина. Судьи и господа оставались неподвижны, как оцепенелые; никто не шевельнулся, не сказал слова; тишина водворилась такая, что со своего места у печки, – очень хорошо помню это, – я слышал явственно движение маятника больших часов, которые своим «тик-так» под иконой Христа Спасителя точно отмечали меру вечного правосудия. Молчание прервали эти самые часы, своими двенадцатью ударами возвестившие полдень.

Этот шум разбудил Акулину и в ней – ее неотступную мысль. Она встала и бросила на дверь последний взгляд, исполненный невыразимой тоски. Многие, даже из состава суда, невольно последовали за этим взглядом, и  5 в эту минуту дверь отворилась, и в залу «суда вошел знакомый нам коробейник, дядя Федор.

– Что вам нужно? – спросил его председатель, прерывая чтение.

Дядя Федор отвечал своим робким, чуть слышным голосом.

– Не обессудьте, господа судьи, но эта женщина не виновата. Это я, грешник, подложил огонь.

Судьи посмотрели на него с удивлением и недоверчивостью. Они подумали было сначала, что это вероятно сумасшедший. Его заставили повторить заявление, спросили, кто он и как прозывается. Его имя произвело ропот в публике и заставило судей что-то вспомнить. Они поговорили между собой шепотом, сели на свои прежние места и начали предлагать коробейнику вопросы. Он отвечал с покорностью, неловко, но так, что всякие сомнения должны были исчезнуть.

Когда заговорил коробейник, в зале суда сразу как будто легче стало дышать, – на место угнетавшей всех нас какой-то тоски в душу вступило смутное, но приятное чувство, что теперь все опять приведено в порядок, поставлено на свое место, и дело кончится, как следует.

Дядя Федор осужден был на ссылку в Сибирь в рудники; в уважение же добровольного сознания срок оной был уменьшен и определен в десять лет. Из суда его повели жандармы.

III. Проходили месяцы, годы. Шесть лет прошло с тех пор до моего приезда домой на летние каникулы. Пьем мы раз чай в саду и видим: спешить к нам приходский наш священник, очевидно до крайности пораженный.

– Суд Божий... Если бы вы только знали, что случилось! – закричал он, как только завидел нас издали.

– Знаю, – сказал отец: – мельник упал с лестницы и убился.

– Да, – подтвердил священник, – но вы не знаете, в чем самый-то ужас: умирая, он велел послать за мной и открыл мне свою тайну.

– Батюшка, – сказал он мне, – я великий грешник: это я поджог Ивановку, в отместку тамошнему барину за сдачу в рекруты моего сына.

– Что ты?... Да ведь это Федор коробейник сделал и пошел за это в Сибирь.

– Нет, я, батюшка! Дядя Федор ночевал тогда в моей риге, у него же я купил и дегтярную баклажку для поджога. Мне кажется, он догадывался и подозревал меня. В тот день, как быть суду, он приехал поутру на мельницу и сказал, смотря на меня в упор: «Ноне случится большой грех, – осудят Акулину, а она не виновата»... Я погрозил коробейнику, и он уехал, трясясь как осиновый лист, потому что боялся меня очень... Божий человек был! Должно быть жалко стало Акулины с ребятами, – вот он и принял вину на себя. А я, злодей, промолчал... Но тут он и скончался.

Мы сейчас поехали со священником в город к губернатору. Написали в Сибирь, во все стороны. Прошли месяцы в бесполезной переписке. За недостатком точных сведений относительно дяди Федора, там не могли догадаться, кого из ссыльных требуют обратно власти. Наконец, генерал-губернатор Сибири прекратил переписку резким ответом, что подобное требование он считает за насмешку над здравым смыслом, потому что невозможно разыскать арестанта, зная о нем только то, что зовут его Федором. «В прошедшем году из ссыльных два Федора умерли в томском госпитале, да три в тобольском, не считая других».

IV. Когда в деревне стала известна неудача наших хлопот, Акулина явилась к священнику с корзинкой яиц и со слезами просила отслужить панихиду об упокоении души бедного дяди Федора. Все мы пошли в церковь. Акулина, припав головой к церковному помосту, рыдала и молилась Богу; слезы ее душили; только по временам можно было слышать, как она шептала: «упокой, Господи, душу его. моего благодетеля и спасителя! О, Господи, Иисусе Христе, пощади его в царствии небесном за его христианскую любовь ко мне, грешной, и моим малым деткам»! Никогда не молился я так усердно: тут впервые мне стал ясен смысл слов Христа, прочтенных священнослужителем в дневном евангелии: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше сей любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедаю вам (Ин.15)». Я понял эти слова, когда в памяти моей воскресла смиренная фигура дяди Федора в лисьей шубе, стоящего одиноко за решеткой и трепещущего под презрительными взглядами толпы. Из тех, что поносили его тогда в мысли своей, многие были здесь и плакали, вспоминая этого великого по Христовой любви злосчастного своего брата, невинно, но добровольно, во имя той же Христовой любви погибшего в каторжной больнице в Томске или Тобольске, неведомо где...

(Перед, и сокращ. из рассказа: «Федор Короб.». Москва 1884 г.).

4. Капитан Бопп

I. На корабле купеческом Мудезе, который плыл из Лондона в Бостон, был капитаном 339 Бопп, морян искусный, но человек недобрый; он своих людей так притеснял, был так бесстыдно развратен, так ругался дерзко всякой святыней, что его весь экипаж 340 смертельно ненавидел; наконец готов был вспыхнуть бунт, и капитану бы несдобровать... но Бог pешил иначе. Вдруг занемог опасно капитан; над кораблем команду принял штурман 341 ; больной же, всеми брошенный, лежал в каюте; экипаж решил, чтобы он без помощи издох, как зараженный чумой, и это с злобным смехом было ему объявлено. Уже дня четыре, сне­даемый болезнью, лежал один он и никто не смел к нему войти, чтобы хоть каплей воды его язык иссохший освежить, иль голову повисшую его подушкой подпереть, иль добрым словом его больную душу ободрить; он был один: страшно смерть глядела ему в глаза. Вдруг слышит он однажды, что в дверь его взошли, и что ему сказал умильный голос:

– Каковы вы, капитан?

То мальчик Роберт был, ребенок лет двенадцати; ему стал жалок капитан; но на вопрос больной сурово отвечал:

– Тебе какое дело? Убирайся прочь!

Однако на другой день мальчик снова вошел в каюту 342 и спросил:

– Не нужно ль чего вам, капитан?

– Ты это, Роберт? чуть слышным голосом спросил больной.

– Я, капитан.

– Ах! Роберт, я страдал всю ночь.

– Позвольте мне, чтоб я умыл вам руки и лицо; вас это может немного освежить.

Больной кивнул в знак своего согласия головой, а Роберт, оказав ему услугу любви, спросил:

– Могу ли, капитан, теперь обрить вас?

Это также было ему позволено. Потом больного Роберт тихонько приподнял, его подушки поправил; наконец, смелее ставши, сказал:

– Теперь я напою вас чаем.

II. И капитан спокойно соглашался на все; он глубоко вздыхал и с грустной улыбкой на мальчика смотрел. Уверен будучи, что от своих людей никакого милосердия надеяться не должен, в злобе сердца решился он ни с кем не говорить ни слова. Лучше умереть сто раз, он думал, чем от них принять услугу. Но милая заботливость ребенка всю внутренность его поколебала; непримиримая его душа смягчилась, и в глазах его, дотоле свирепо мрачных, выступили слезы. Но дни его уж были сочтены; он видимо слабел и, наконец, уверился, что жизнь его была на тонком волоске: и ужас душу его охватил, когда предстали разом ей смерть и вечность; с страшным криком совесть проснулась в нем; но ей не поддалась бы его железная душа: он молча бы покинул свет, озлобленный, ни с кем не примиренный, если бы милый голос ребенка, посланного Богом, вдруг его не пробудил. И вот однажды, когда, опять к нему войдя, Роберт спросил;

– Не лучше ли вам капитан?

Он простонал отчаянно:

– Ах! Роберт, мне тяжело; с моим погибшим телом становиться ежеминутно хуже. А с бедно1 моей душей!... Что мне делать? Я великий нечестивец! меня ждет ад; я ничего не заслужил; я грешник, я навеки погибший человек.

– Нет, капитан, вас Бог помилует: молитесь.

– Поздно молиться; для меня уж более нет надежды на спасенье. –Что мне делать? Ах! Роберт, что со мной будет?

Так свое дотоль бесчувственное сердце он исповедовал перед ребенком; и Роберт делал все, чтобы возбудить в нем бодрость, но напрасно. Раз, когда по-прежнему вошел в каюту мальчик, больной едва дыша ему сказал:

– Послушай, Роберт, мне пришло на ум, что, может быть, на корабле найдется «Евангелие»; попробуй, поищи.

И подлинно, «Евангелие» нашлось. Когда его больному подал Роберт, в его глазах сверкнула радость.

– Роберт, сказал он, это мне поможет; верно поможет. Друг, читай; теперь узнаю, чего мне ждать и в чем мое спасенье. Сядь, Роберт, здесь; читай; я буду слушать.

– Да что же мне читать вам, капитан?

– Не знаю, Роберт; я ни разу в руки не брал «Евангелия»: читай что хочешь, без выбора, что попадется.

– Роберт раскрыл «Eвангелиe» и стал читать, и два часа читал он. Капитан, к нему с постели голову склонив, его с великой жадностью слушал; как утопающий за доску, он за каждое хватался слово; при каждом слове молнией страшной душа в нем озарялась; он вполне все недостоинство свое постигнул, и правосудие Творца предстало ему с погибелью неизбежимой, хотя и слышал он святое имя Спасителя, но верить он не смел спасению. Оставшись один, во всю ту ночь он размышлял о том, что было читано; но в этих мыслях его душа отрады не нашла. На следующей день, когда опять вошел в каюту Роберт, он ему сказал:

– Мой друг, я чувствую, что мне земли уж не видать; со мною дело идет к концу поспешно; скоро буду я брошен через борт; но не того теперь боюсь я... что с моей душей, с моей бедной душей, будет! Ах! Роберт, я погиб, погиб на веки! Не можешь ли помочь мне? Помолимся, друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь.

– Нет, капитан; я никакой другой молитвы, кроме «Отче наш», не знаю; я с матерью вседневно по утру и вечеру ее читал.

– Ах, Роберт! молись за меня; стань на колени; проси, чтобы Бог явил мне милосердие: за это Он тебя благословит. Молись, друг, молись, о твоем отверженном, безбожном капитане.

Но Роберт медлил; а больной его просил и убеждал, ежеминутно со стоном восклицая: «Царь небесный, помилуй грешника». И оба рыдали.

– Ради Бога, на колена стань, Роберт, и молись за меня.

И увлеченный жалостью мальчик стал на колени и, сложив руки, в слезах воскликнул. «Господи, помилуй Ты моего больного капитана! Он хочет, чтоб Тебе я за него молился: я молиться не умею. Умилосердись Ты над ним; он бедный боится, что ему погибнуть должно. Ты, Господи, не дай ему погибнуть! Он говорит, что быть ему в аду. Ты, Господи возьми его на небо; он думает, что дьявол овладеет его душей. – Ты, Господи, вели, чтоб ангел твой вступился за него! Мне жалок он; его больного все покинули; но я, пока он жив, ему служить не перестану; только спасти его я не умею; сжалься над ним Ты, Господи, и научи меня молиться за него». – Больной молчал; невинность чистая, с какой ребенок за него молился, всю его проникла душу; он лежал недвижим, стиснув руки, погрузив в подушки голову и слез потоки из глаз его бежали. Роберт, кончив свою молитву, вышел; он был также встревожен; долго он, едва дыханье переводя, на палубе стоял и, перегнувшись через борт, смотрел на волны.

III. Ввечеру, он возвратившись к больному, до ночи ему читал «Евангелие» и капитан его с невыразимым слушал умилением. Когда же Роберт на другое утро опять явился, он был поражен, взглянув на капитана, переменой, в нем происшедшей: страх, который так усиливал естественную дикость его лица, носившего глубокий страстей и бурь душевных отпечаток, исчез; на нем сквозь покрывало скорби, сквозь бледность смертную сияло что-то смиренное, веселое, святое, как будто луч той светлой благодати, которая от Бога к нам на вопль молящего раскаянья нисходит.

– Ах! Роберт, тихим голосом больной сказал, – какую ночь провел я! Что со мной было! я того, мой друг, словами выразить не в силах. Слушай: когда вчера меня оставил ты, я впал в какой-то полусон; душа была полна Евангельской святыней, которая проникла в нее, когда твое я слушал чтение; вдруг перед собой, здесь, в ногах постели, увидел я – кого же? Самого Спасителя Христа; он пригвожден был ко кресту; и показалось мне, что будто встал я и приполз к Его ногам и закричал, как тот слепой, о коем ты читал мне: «сын Давидов, Иисус Христос, помилуй!» И тогда мне показалось, будто на меня, да! на меня, мой друг, на твоего злодея капитана, Он взглянул... О, как взглянул! какими описать словами этот взгляд! Я задрожал; вся к сердцу кровь прихлынула, душа наполнилась тоской смерти; в страхе, но и с надеждой я к Нему поднять осмелился глаза... и что же? Он.... Да, Роберт!... Он отверженному мне с небесной милостью улыбнулся! О! что со мной сделалось тогда! На это слов язык мой не имеет. Я на Него глядел... и ждал... Чего я ждал? Не знаю; но о том мое трепещущее сердце знало. А Он с креста, который весь был кровью, бежавшей из ран Его, облит, смотрел так благостно, с такой прискорбной и нужной жалостью на меня... И вдруг Его уста пошевелились, и я Его услышал голос... чистый, пронзающий всю душу, сладкий голос; и Он сказал мне: ободрись и веруй! От радости разорвалось сердце в моей груди, и я перед крестом упал с рыданием и криком... но видение исчезло; и тогда очнулся я; мои глаза открылись.

Не сон ли это был? Нет, не сон. Теперь я знаю: Тот меня спасет, Кто ко кресту за всех и за меня был пригвожден; я верую тому, что Он сказал на Вечери Святой, переломивши хлеб и вливши в чашу вино во оставление грехов. Теперь уж мне не страшно умереть: мой Искупитель жив, мои грехи мне будут прощены. Выздоровленья не жду я более и не желаю; я чувствую, что с жизнью расстаться мне должно скоро; и ее покинуть теперь я рад...

При этом слове Роберт, дотоле плакав в молчании, вдруг с рыданием воскликнул:

– Капитан, не умирайте; нет, вы не умрете.

На то больной с усмешкой отвечал:

– Не плачь, мой добрый Роберт; Бог явил Свое мне милосердие, и теперь я счастлив; но тебя мне жаль, как сына родного жаль: ты должен здесь остаться на корабле, меж этих нечестивых людей, один, неопытный ребенок.... с тобой будет тоже, что со мной! Ах! Роберт, берегись: не попади на страшную мою дорогу; видишь, куда ведет она. Твоя любовь ко мне была, – друг милый, велика, тебе я всем обязан; ты мне Богом был послан в страшный час... ты указал мне, и сам того не зная, путь спасенья; благослови тебя за то Всевышний! Другим же всем на корабле скажи ты от меня, что я прошу у них прощенья, что я сам их прощаю, что я за них молюсь.

IV. Весь этот день больной провел спокойно; он с глубоким вниманием «Евангелие» слушал. Когда же настала ночь, и Роберт с ним простился, он его с благословеньем, любовью и грустью проводил глазами до дверей каюты. Рано на следующий день приходит Роберт в каюту; двери отворив, он видит, что капитана нет на прежнем месте: поднявшись с подушки, он приполз к тому углу, где крест ему во сне явился; сам, к стене оборотись лицом, в дугу согнувшись, головой припав к постели, крепко стиснув руки, лежал он на коленях. То увидя, встревоженный, в дверях каюты, Роберт остановился.

Он глядит и ждет, не смея тронуться; минуты две прошло... и вот он наконец шепнул тихонько; «капитан!» – ответа нет. Он, два шага ступив, шепнул опять погромче: «капитан!» но тихо все, и все ответа нет. Он подошел к постели. «Капитан!» сказал он вслух. По-прежнему все тихо. Он рукой его ноги коснулся! холодна нога, как лед. В испуге закричал он громко: «капитан!» и за плечо его схватил. Тут положенье тела переменилось: медленно оно навзничь упало; и тихо голова легла сама собой на подушку; были глаза закрыты, щеки бледны, вид спокоен, руки сжаты на молитву.

(В.А. Жуковский).

5. Плюшкин

Чичикову случалось видеть не мало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков; один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки его не потухли и бегали, из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараниями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, повязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно, и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но перед ним стоял не нищий – перед ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча слишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушила нагромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин, выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся – ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки, и прочий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки, и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, была нужна Плюшкину такая гибель подобных изделий? Во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, – но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины, и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. – Вон уже рыболов пошел на охоту! говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, – после него не зачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправлялась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабыла ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то, или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко и все это клал в бюро 343 или на окошко.

А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни; работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде, во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностью и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад был этому гость. В доме открыты были все окна; антресоли 344 были заняты квартирой учителя француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерок или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его компатриотка 345 , наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном; локти были в порядке, нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь, Александру Степановну, он не мог во всем положиться да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штаб-ротмистром, Бог весть, какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро, в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров, по старинному предубеждению, будто все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость; сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешной в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город с тем, чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец, последняя дочь, оставшаяся с ним доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине. Случилось же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались, только два, из которых одно было заклеено бумагой; с каждым годом уходили из вида, более и более, главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались, и наконец бросили его вовсе, сказав, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стога обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту; мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить; к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабыл сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкапу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по прежнему; столько же оброку должен был принести мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха – все это сваливалось в кладовые и все это становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве.

И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собой в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собой все человеческие движения, не оставляйте их на дороге – не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: здесь погребен человек! но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.

(Н. Гоголь).

6. Комната Плюшкина

Чичиков вступил в темные, широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворив эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов, и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и, рядом с ним, часы, с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял, прислоненный боком к стене, шкаф, с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюро, выложенном перламутровой мозаикой 346 , которая местами уже вы- пала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, покрытых мраморным позеленевшим прессом 347 с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами, покрытая письмом, кусочек сургуча, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшая, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которой хозяин, может быть, ковырял в зубах еще до нашествия французов.

По стенам навешено было весьма тесно и бестолково несколько картин; длинный, пожелтевший гравюр 348 какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева, с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую, головой вниз, утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожей на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывались оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, полотняный колпак, лежавший на столе.

(Гоголь).

7. Злой человек

I. То, что я вам расскажу, не выдумка, а быль из воспоминания моего детства...

Оставалось дня два до Рождества. Отец мой был в отъезде. Он управлял тогда туркменами – народом, кочующим в степях Ставропольской губернии – и большую часть года проводил среди этого народа.

Кочевье зимой не представляет ничего заманчивого, и жизнь в кибитках, имеющих подобие войлочного шалаша, полна всевозможных лишений, неудобств и неприятностей. Очень понятно, что вести такую жизнь с семьей (с маленькими детьми), в холодную зимнюю пору могут только кочевники, веками приученные к ней и легко выносящие, почти под открытым небом, самые резкие перемены погоды. Вот почему наша семья всегда проводила зиму в городе, а бедный отец обязан был терпеливо переносить одинаковую долю с народом, вверенным его попечениям и заботам... Только изредка наезжал он в город отдохнуть в семье от невзгод тяжелой жизни. Так должно было случиться и в этот раз. Мы ждали его к празднику.

II. Канун сочельника был последним днем ожиданий: отец писал, что проведет сочельник с нами. К этому же дню готовилась нам елка. Все столы в зале завалены были украшениями... Радостям, казалось, не было конца. Но это только казалось: мы вовсе не подозревали, что за порогом наших дверей стояло горе и что через минуту оно застигнет нас совсем врасплох.

Как теперь помню, мы мирно сидели за завтраком – две бабушки, матушка, я и братья. Шел оживленный разговор...

Вдруг отворяется дверь, и на пороге появляется Архип Иванович Архангельский – письмоводитель отца, бывший с ним в кочевье. «Приехали!» – вскрикнули мы и в один миг бросились к дверям.

Но Архип Иванович имел такой вид, что все невольно смутились. Он был печален, точно чем-то встревожен, пошатывался, раза два схватился за голову, как человек, пораженный горем.

– Что случилось? испуганно вскрикнула мать.

– Сударыня, начал было Архип Иванович и запнулся... потер лоб рукой... глянул куда-то в сторону... Взгляд его еще больше перепугал нас. Сударыня!., я привез вам не добрую весть...

– А муж? могла только спросить мать, бледнея и задыхаясь от волнения.

– Ваш муж... убит!...

Вопль – и мать, как сноп, повалилась на землю. Что после этого произошло – нет сил рассказать. С матушкой сделалась истерика, бабушка горько плакала, мы голосили на весь дом, прислуга ходила с красными от слез глазами. Сразу все исчезло, все было забыто – елка, праздник, весь мир... В голове стоял только милый образ отца, стоял и не отходил... Горе сжимало сердце, слезы лились неудержимо...

III. Удар был так ужасен и неожидан, что в первый минуты все забыли про Архипа Ивановича. Он все стоял в дверях и какими-то странными глазами посматривал, как мы убивались.

Прежде всего собралась с духом мать отца, бабушка-черногорка (отец мой кровный черногорец, мать-русская). Обладая железным характером, она стала расспрашивать письмоводителя о подробностях несчастия.

Страшны были эти подробности.

Архангельский рассказал, что, в позапрошлую ночь на кочевье напали черкесы и, перерезав множество туркмен, убили отца, разграбили кибитки, угнали скот. Сам он спасся в овраге, а когда горцы ускакали, прибежал в кочевье. Там он узнал все и, увидев труп отца, валявшийся на снегу у кибиток, тотчас поскакал сюда... «С часу на час нужно ждать, что привезут его тело», добавил письмоводитель, спеша уйти, чтобы доложить обо всем начальству.

IV. При последних словах с матушкой опять сделалось дурно. Нам предстояло ждать, вместо дорогого гостя – отца, его труп. Убитый горем, я не отходил от матери, осыпая ее горячими поцелуями и обливая их слезами.

Весть о нашем несчастии быстро разнеслась по городу. Начали съезжаться родные и знакомые. Все они старались, как могли, утешить и успокоить мать; но с каждым появлением нового лица плач в доме возобновлялся и горе все сильнее и сильнее потрясало нас.

С красным лицом, с опухшими от слез глазами забился я в угол детской и, неподвижно сидя на скамейке у самой печки, все думал о том, что случилось. Мне было тогда семь лет. Мое пылкое детское воображение рисовало картины, от которых кровь стыла у меня в жилах. Я никогда не забуду этих картин... Ночь – глухая, зимняя, морозная. На мирно спящий аул 349 налетают черкесы... Я видел их, я знаю, что это за люди!.. Косматые шапки, косматые бурки, бритые головы, злорадный лица с зверскими глазами, с носами, изогнутыми как у хищных птиц... В рассыпную несутся они по кочевью... Дикое гиканье, быстрый гортанный говор, пронзительные крики... В ужасе и смятении просыпается сонный аул. Над головами туркменов – кинжалы, шашки, винтовки, блеск огня, выстрелы... Растерянной толпой бежит народ, лошади мнут, давят его, черкесы рубят и убивают. Жертвы валятся, стонут. Кочевье опрокинуто. Всюду грабеж, истязания: запасы сена пылают в огне... По снежной степи несется вопль женщин, плач детей, ржанье коней, рев верблюдов, блеянье перепуганных овец, угоняемых при свете пожара... И надо всем этим бесчеловечным погромом – темное, ясное небо, на котором невозмутимо блещут и мерцают звезды.

   V. Сколько в этом небе величия, спокойствия, и сколько жалкой, неугомонной суеты, тревоги, зверства, несчастий, нужды и горя на бедной земле! Зачем люди так злы и алчны, зачем они причиняют другим столько бедствий?... Бедный отец! Убит, его нет с нами и не будет... Лежит он у своей кибитки, на снегу, мертвый... При угасающем зареве пожара видно его страдальческое лицо... В правой руке закостенел кинжал. Он защищался, хотел отстоять свою жизнь, – и не отстоял: их много, он один... Милый! брошен, забыт... Некому о нем подумать: народ не пришел еще в себя, у каждого свое горе. Сколько перебито, изранено! Все разорены...

VI. Степь по немногу темнеет, зарево гаснет, легкий ветерок подувает по равнине и слегка метет снежную пыль, шелестит ею... Я, кажется, слышу этот шелест, чувствую это холодное дыхание зимы и вижу, ясно вижу, как ветер кружит возле трупа отца, развевает полы его черкески, колышет его длинные усы и по немногу начинает окутывать его сугробом... Как страшно!.. Я вздрагиваю, прихожу в себя и вижу, что сижу все у печки: ужасная картина нарисована моим воображением. Да, воображением, а слезы все-таки опять выступают из глаз и душат меня... Ведь у меня отца убили, отца! Я никогда уж больше не услышу его ласкового голоса, никогда не буду целовать его большой, широкой руки, которая как-то особенно мягко, любовно, нежно брала меня за подбородок и трепала по щеке... Я принимался тогда к отцу, а он так приветливо склонял ко мне свою голову, так тепло смотрел мне в глаза, так близко придвигал свое лицо и так горячо и больно целовал меня, что я готов был вскрикнуть... Большие усы его попадали мне в глаза, щекотали щеки и нос, а мне все-таки было невыразимо приятно и от поцелуев, и от этих больших рук, сжимавших мою детскую рожицу в комок.

   При воспоминании обо всем этом мне становится так тяжело, что я быстро встаю с скамейки, иду к матери, молча падаю к ней на грудь и рыдаю...

   VII. Все наши находились в ужасной тревоге и с замиранием сердца ожидали, что вот-вот привезут бездыханное тело дорогого нам человека. Знакомые и родственники разъехались. Осталась с нами только наша крестная – мачеха моей русской бабушки, которую мы, в отличие от двух других бабушек, называли всегда бабушкой Марфой Яковлевной, хотя она была, собственно, прабабушкой нам.

   Подали обедать. Никто не хотел и не мог ничего есть. Суп остыл, стоя на столе; его убрали не тронутым. Остального не велели и подавать.

Изнемогши от слез и горя, мать лежала на кушетке. 350 Я сидел в ногах матери и начинал уж дремать, как вдруг на улице раздался колокольчик... Мать так и вскочила с кушетки, бабушки бросились к окну. Дыша на него и закрываясь от комнатного света обеими руками, они старались рассмотреть что-нибудь через образовавшиеся на стекле проталинки. Но за метелью ничего не было видно.

VIII. Колокольчик звякнул опять, совсем близко, через минуту – уж в самых воротах... Матушка побледнела, как полотно, схватила свечу, шатаясь, бросилась в переднюю. Бабушки хотели ее удержать, но только что все мы двинулись за ней, как в дверях раздался сильный звонок и, вслед за ним, через порог переступил отец, с головы до ног занесенный снегом!... Матушка вскрикнула, уронила свечу и повисла у него на шее, заливаясь слезами. Русская бабушка тоже всхлипывала от волнения и радости, черногорка – неподвижно стояла на пороге и, в ожидании очереди обнять сына, не спускала с него своих черных выразительных глаз, осеняя себя и его большими крестами. В первую минуту я совершенно растерялся и остолбенел от изумления: мне все казалось, что произошло какое-то недоразумение. Но как только услышал я его голос, не верилось, что это отец; – я как безумный охватил руками его ноги и тоже заплакал... Сквозь слезы и рыдания я слышал, как отец приподнял меня, стал горячо целовать... Да, это был он: я чувствовал на своих щеках его усы, бритый, несколько колючий подбородок; я задыхался, когда его большие руки прижимали меня к груди. Потом, когда отец опустил меня на пол, со мной происходило что-то странное: точно все это я видел во сне или сквозь какой-то туман, наполнявший мою голову. Я не понимал как случилось, что отец ожил, если он был убит, если я сам видел его уже мертвым в снежных сугробах, там, далеко, в степи, в разграбленном кочевье...

IX. Скоро, однако, все объяснилось. Никакого нападения на кочевье не было, а случилось вот что: Архангельский давно уже стал кутить, ничего не делал, обманывал и обижал народ, вечно был пьян и доставлял отцу множество серьезных неприятностей. Поневоле пришлось уволить его от должности. Это возбудило в нем злобу против отца, и он придумал ужасную месть: своей бесчеловечной ложью он заставил нас перевести столько тяжких страданий. У него хватило духу смотреть, как целая семья убивалась, оплакивая смерть дорогого ей человека; его не тронул обморок матери, наши детские слезы; его не удержал и великий праздник, день общей радости, день добрых дел в память о Христе. Бессердечный и злой человек спокойно рассчитал свое мщение – и отнял у нас наши радости. Но Тот, Кто завещал делать людям добро и Чей день Рождества собирались они праздновать, судил иначе.

X. Возмущенный жестоким и дерзким поступком Архангельского, отец на другой же день послал за ним. Когда посланный вернулся, отец, бледный и встревоженный, вышел из своего кабинета и объявил нам, что Архангельский... умер... Идя от нас домой, он поскользнулся на льду и насмерть расшибся о каменную тумбу...

XI. Мы были поражены. Ужасная смерть, накануне праздника, сразу смирила гнев и негодование всей семьи. Ни у кого не хватило духу вспоминать о случившемся.

Бабушка-черногорка первая перекрестилась; за ней перекрестились и остальные... В этой краткой, молчаливой молитве грех был отпущен, зло позабыто и прощено.

Русская бабушка записала покойного в свое поминание, чтобы молиться за упокой его души...

(Извлеч. с сокращ. из рассказа Вучетича).

8. Прохожий

I. Много грозных ночей застигало прохожего, много вьюг и непогод вынесла седая голова его, но такой ночи он никогда еще не видывал. Затерянный посреди сугробов, по колена в снегу, он тщетно озирался на стороны или ощупывал костылем дорогу; метель и сумрак сливали небо с землей; снежные горы, взрываемые могучим ветром, двигались, как волны морские, и то рассыпались в обледенелом воздухе, то застилали дорогу... Напрасно силился прохожий подать голос: крик застывал на губах его и не достигал ни до чьего слуха; грозный рев бури один подавал о себе весть в мрачной пустыне... Отчаянье уже начинало проникать в душу путника, силы начали покидать его. Он окинул мутными глазами окрестность и крикнул еще раз. Но крик снова замер на помертвелых устах его.

II. Путник медленно опустился в сугроб и трепетной рукой сотворил крестное знаменье. Буря, между тем, пронеслась мимо; все как будто на минуту стихло... И вдруг нежданно, в стороне, послышался лай собаки... Лай повторился в другой и третий раз... Застывавшее сердце путника встрепенулось; он рванулся вперед, простер руки и пошел на слух... Немного погодя, он ощупал сараи, и вскоре из-за угла мелькнули перед ним приветливые огоньки избушек. Подойдя к одной из них, старик постучался. «Кто там?» крикнул голос из избы. – «Прохожий... пусти переночевать... озяб», отвечал старик. – «Ступай! ступай! по добру, по здорову», сердито отозвался голос из избы; «много вас шляется; проваливай, здесь не место, ступай!»... С грустью отошел он от окна немилостивого человека и направился к крошечной, покосившейся на бок избенке крестьянина Алексея, жившего со своей матерью старушкой. Подойдя к избе, старик постучался. «Кто там?» крикнул Алексей, прикладывая лицо свое к окну и стараясь разглядеть сквозь снеговое узорочье стекла. – «Прохожий... пустите во имя Христово», отвечал трепещущий, вздрагивающий голос старика. – «Слышь?» сказал Алексей, поворачиваясь к матери: «верно, с пути сбился, за метелью; пущай его обогреется; я выйду на двор, провожу его, а то и не найдет, пожалуй»... Алексей набросил на плечи овчину и вышел на крылечко. – «Дядя, где ты? сюда ступай!» крикнул он. «Сюда, дедушка!... Ступай на голос!» Глухой стон отозвался где-то в стороне и, минуту спустя, неровные шаги зазвучали на шатких ступенях крылечка. – «Сюда, дедушка, сюда!» сказал Алексей, входя в сени и отворяя дверь избы, чтобы виднее было, куда идти: «войди, отогрейся»...

III. Прохожий вошел в избу. Это был седой старик, лет семидесяти. Он медленно поднял окоченевшие свои руки, сделал шаг вперед, ощупал неверными руками стену и опустился в изнеможении на лавочку. – «Что? небось, озяб, дедушка?» спросил его Алексей, – «Поди поближе к печке, погрейся!» прибавила старушка. Старик приложил изрытую ладонь к тощей груди своей и закашлялся; кашлю этому, казалось, конца не было. – «Спасибо»... проговорил он, переводя одышку и подымая глаза на хозяйку, «спасибо вам, что пустили»... – «И-и-и... касатик, Господь с тобой! сиди, сиди, обогрейся... да ты бы, право, поснедал чего; кашки, а не то и киселек есть у нас»... – «Нет... спасибо... ох!... вот кабы парень-то твой... пособил... сил моих нет»... Алексей подсобил старику растянуться на лавке и подложил ему под голову суму. Немного погодя, старушка затушила лучину, и в избушке стало темно. Василиса, утомленная дневными хлопотами и заботами, не успела перекрестить изголовье, как уже голова ее склонилась, и сладкий сон оковал истомленные ее члены. Что же касается до Алексея, то он долго лежал, не смыкая глаз.

IV. Глухой стон, раздавшийся на лавке, напомнил ему о присутствии прохожего. Стон повторился еще протяжнее. – «Дедушка, что ты?» спросил парень, приподымаясь на локте. – «Подь сюда»... Алексей соскочил с печки, нащупал впотьмах спичку, зажег лучину и подошел к лавке. Старик лежал по-прежнему в растяжку. – «Что с тобой, дедушка?» вымолвил Алексей, нагибаясь к бледному лицу старика. – «Где старуха-то?... Позови ее сюда»... отвечал старик едва внятно. Алексей заложил в светец лучину, разбудил мать, и, минуту спустя, оба очутились подле лавки. – «Тетушка», сказал старик, обращая тусклый взор на старушку, – «пришел, видно, мой час помирать... ты и парень твой... не отогнали меня... пустили, как родного... Бог вас не оставит»... Он замолчал на минуту и потом прибавил: – «Пошли... сына в село... Аблезино... там... за рощей... подле громового колодца дупло... зарыта кубышка, – двадцать лет копил!... никому только... не сказывай»... продолжал он ослабевающим голосом, – «вы меня призрели... возьмите за добро ваше... Господи! прости прегрешения мои... ох!»... – «Касатик, дедушка! что ты, очнись! Христос с тобой, кормилец! Слышь, не сбегать ли парню за священником?» крикнули в одно время и мать, и сын. Старик скрестил руки на груди и закрыл глаза. Мать и сын бросились к лучине. Когда они вер- нулись к лавке и взглянули, при трепетном свете угасающей лучины, в лицо прохожему, он был мертв.

Весной Алексей пошел в Аблезино и отыскал там кубышку старика; на эти деньги он выстроил новую избу и завел большое хозяйство. С тех пор он не знал больше нужды.

(Григорович).

9. Каннитферштан

Мы на свою негодуем судьбу; а если рассудишь,

Как все на свете не верно, то сердцем смиришься и станешь

Бога за участь свою прославлять. Иному труднее

Опыт такой достается, иному легче. И вот как

Раз до премудрости этой, не умствуя много, а просто

Случаем странным, одною забавной ошибкой добрался

Бедный немец ремесленник... Был по какому-то делу

Он в Амстердаме, голландском городе; город богатый,

Пышный, зданья огромные, тьма кораблей; загляделся

Бедный мой немец, глаза разбежались. Вдруг он увидел

Дом, какого не снилось ему и во сне; до десятка

Труб, три жилья, зеркальные окна, ворота

   С добрый сарай – удивленье! С смиренным поклоном спросил он

Первого встречного: «Чей этот дом, в котором так много

В окнах тюльпанов, нарциссов и роз?» Но видно прохожий

Или был занят, иль столько же знал по-немецки,

Сколько тот по-голландски, то есть, не знал ни полслова:

Как бы то ни было: «Каннитферштан!» отвечал он. А это

Каннитферштан – есть голландское слово, иль лучше четыре

Слова, и значить оно: не могу вас понять .Простодушный

Немец, напротив, подумал, что так назывался владелец

Дома, о коем он спрашивал. «Видно богат не на шутку

Этот Каннитферштан», сказал про себя он, любуясь

Домом. Потом отправился дале. Приходит на пристань –

Новое диво: там кораблей числа нет; их мачты,

Словно как лес. Закружилась его голова, и сначала

Он не видал ничего: так много он разом увидел;

Но наконец на огромный корабль обратил он вниманье.

Этот корабль недавно пришел из Ост-Индии; много

Вкруг суетилось людей: его выгружали. Как горы

Были навалены тюки товаров: множество бочек

С сахаром, кофе, перцем, пшеном сарацинским. Разинув

Рот, с удивленьем глядел на товары наш немец и сведать

Крепко ему захотелось, чьи они были? У матроса,

Несшего тюк огромный, спросил он: «как назывался

Тот господин, которому море столько сокровищ

Разом прислало?» Нахмурясь, матрос проворчал мимоходом;

«Каннитферштан!» – «Опять! смотри пожалуй! какой же

Этот Каннитферштан молодец! мудрено ли построить

Дом с богатством таким и расставить в горшках золоченых.

Столько тюльпанов, нарциссов и роз по окошкам?» Пошел он.

Медленным шагом назад и задумался: горе

Взяло его, когда он размыслил, сколько богатых

В свете, и как он беден. Но только что начал с собою

Он рассуждать, какое было бы счастье, когда б он

Сам был Каннитферштан, как вдруг перед ним погребенье.

Видит: четыре лошади в черных длинных попонах

Гроб на дрогах везут и тихо ступают, как будто

Зная, что мертвого с гробом в могилу на веки отвозят.

Вслед за гробом родные, друзья и знакомые, молча,

В трауре идут, вдали одиноко звонит погребальный

Колокол. Грустно стало ему, как всякой смиренной,

Доброй душе при виде мертвого тела; и, снявши

Набожно шляпу, молитву творя, проводил он глазами

Ход погребальный; потом подошел к одному из последних

Шедших за гробом, (который в эту минуту был занят

Важным делом: рассчитывал, сколько прибыли чистой

Будет ему от продажи корицы и перцу); тихонько

Дернув за кафтан, он спросил: «Конечно, покойник

Был вам добрый приятель, что так вы задумались? кто он?

«Каннитферштан!» был короткий ответ. Покатилися слезы

Градом из глаз у честного немца; сделалось тяжко

Сердцу его, а потом и легко; и вздохнув сказал он:

«Бедный, бедный Каннитферштан! от такого богатства

Что осталось тебе? Не то же ль, что рано иль поздно –

Мне от моей останется бедности? Саван и тесный

Гроб». И в мыслях таких побрел он за телом, как будто

Сам был родней покойнику; в церковь вошел за другими;

Там голландскую проповедь, в коей не понял ни слова,

Выслушал с чувством глубоким; потом, когда опустили

Каннитферштана в землю, заплакал; потом с облегченным

Сердцем пошел своей дорогой. И с тех пор, как скоро

Грусть посещала его и ему становилось досадно

Видеть счастье богатых людей, он всегда утешался,

Вспомнив о Каннитферштане, его несметном богатстве,

Пышном доме, большом корабле и тесной могиле.

(В. Жуковский).

10. Как умирают хороши e люди

I. По морю бежит пароход. Много на нем пассажиров 351 , есть между ними и женщины и дети. Всего только пять часов ос- тается им быть в дороге. Кого ждут на берегу сестры, матери, жены, кто оставил семью дома, чтобы съездить по делам. Все рады, что уж близок конец путешествия, и нетерпеливо ждут, когда вдали покажется гавань. 352 У руля 353 стоит опытный кормчий. Его знают все пассажиры, кому часто приходится ездить на этом пароходе. Плечистый, загоревший от палящих лучей солнца, закаленный морскими бурями, твердой и опытной рукой управляет он пароходом. Прошел еще час, теперь еще ближе подвинулись к пристани.

II. В это время из каюты вышел на палубу капитан. Кивнув головой, он подозвал к себе матроса, «Из трюма 354 идет дым. Узнай, что там делается?»

Быстро исполнил матрос приказание капитана. «В трюме пожар!» доложил он ему. Тотчас же поспешил капитан посмотреть, велика ли опасность. Никто не заметил пожара во время, а теперь не только большая часть поклажи, но и внутренние стены трюма уже были в огне.

Страшная весть в одну минуту стала известна пассажирам. Трудно передать, как все перепугались, тем более, что на пароходе не было насоса, чтобы накачивать воду. Но капитан тотчас же собрал всех: и матросов, и пассажиров, и поставил их в два ряда. Ряды начинались у борта 355 корабля, кончались у трюма.

Ведро с водой, почерпнутое крайним человеком, передавалось от одного к другому, до последнего, который выливал его в трюм. Ведро точно также возвращалось к борту по другому ряду. Все работали усердно.

Ведро за ведром выливалось на горящее место. Казалось, пожар стал стихать.

– В каком направлении мы идем? спросил капитан у рулевого.

– Мы идем на ЮЗ. прямо в пристань.

– Возьмите несколько восточнее: берег будет ближе; я боюсь, что мы сгорим прежде, чем доберемся до пристани. Нам надо куда-нибудь высадиться.

III. Между тем поднялся ветер, пожар усилился. Уж горел пол каюты. Пламя готово было пробиться и через него. Оставаться в каюте было уже опасно. Дети и женщины должны были перейти в другое место. Машинист делал все, что мог, чтоб пароход несся быстрее. Но опасность была еще велика. А на верху, у рулевого колеса, по-прежнему рисовалась фигура гиганта 356 кормчего. Самый сильный пожар приходился под ним. Густой, едкий дым валил на него снизу, жаром дышал на него пожар, каждую минуту ждали, что пожар охватит палубу, и то возвышение, где стоит рулевой. Но он не покидает своего поста 357 потому что считает своим долгом работать у руля до последней возможности.

IV. Все сильнее и нестерпимее становится жар. Пассажиры собираются на нос. Матросы готовят доски, к которым можно будет привязывать женщин в случае, если придется бросаться в воду и вплавь искать спасения.

Мужчины сбрасывают платье, готовясь к трудной борьбе за свою жизнь. Берег становится ближе и ближе, колеса еще в исправности, осталось всего полчаса пути, а с берега на помощь несчастным посланы лодки.

– Рулевой! – зовет капитан.

– Что угодно? опрашиваешь он, по-прежнему стоя у руля.

– Можете ли вы оставаться на месте еще 5 минут?

– Я постараюсь, капитан.

V. А пламя все ближе и сильнее, а жар все нестерпимее. Волосы его спалены, кровь кипит, кожа трескается. Рулевой, сторонясь от огня, отступает назад насколько можно, чтобы не выпустить из рук колесо, и левой рукой твердо управляет им до тех пор, пока боль не становится невыносимой. Тогда он меняет руку и, не испуская ни крика, ни стона, еще раз выносить такую же муку. За дымом он уже ничего не видит впереди себя; но он слышит слова капитана: «дети и женщины, вперед! садитесь на лодки! остальные бросайтесь вплавь!» Спасены, думает он, и радуется, что честным исполнением своего долга избавил пассажиров от верной смерти.

Все благополучно выбрались на берег. Недоставало одного рулевого. Сгорел ли он, упал ли в воду и потонул – никому было неизвестно.

 

( Из «Объяснит. чт.» Савенко).

11. Жизнь по разуму и по совести

(Из завещания отеческого к сыну крестьянина Посошкова)

Живи ты, чадо мое, в совершенном страхе Божьем: никого не обижай, и ничего чужого не желай: но будь доволен своим имением, если и весьма беден будешь; и богатства временного не очень ищи: а более ищи вечного богатства, чем тебе в бесконечные веки жить. Временное богатство – ничто: если кто его и получить, не всякому оно на пользу, но больше на погибель бывает, ибо от богатства приходит гордость, тщеславие, чревообъядение, сластолюбие, вещелюбие, всякая роскошь непотребная. Богатство бывает добром тому, кто может владеть им Авраамски; а если кто так держать его не может, то лучше жить в среднем состоянии иди даже в убожестве.

Я скажу тебе вот что, сын мой: если ты погонишься за богатством, то оно побежит от тебя; ты же, настигая его, споткнешься и разобьешься: богатства не достигнешь, а себе повредишь. А если ты желать его не будешь, и за ним не побежишь, то оно и само не побежит от тебя; только умей содержать его: не давайся ему под власть, но ты им господствуй. Так, сын мой, живи: если будет у тебя и полное богатство, то не радуйся ему, а если его не будет у тебя, то не печалься. Если очень желать богатства не будешь, то всегда беспечален будешь, и сребролюбие не овладеет тобой; но ты одолеешь его и царствовать над ним будешь, а не оно над тобой. Безжеланный человек всегда весел бывает, много ли у него, мало ли; о всем радуется и Бога благодарить, и живет – словно царствует. Пекись же, сын мой, о померном богатстве, а не об излишнем, только чем бы тебе с домашними своими быть сыту, но и ту свою сытость всю возложи на Господа Бога своего, ибо Он всякую тварь питает. Итак, больше всего от Бога ожидай, а не от своего происку: Он знает. сколько подать тебе.

Если не только богатством в жизни своей от Бога одарен будешь, но если и честью возвышен, – будь все-таки кроток и смирен, и ни перед кем не возносись; будь как простой мирянин; обиды не только богатым, но и убогим, никакой не чини.

И если Господь Бог дает тебе остроту разума, то ты тем более смиряйся, и ни перед кем не возвышайся. Если будет тебе поручено какое-нибудь дело государево, то ни о доме своем и ни о чем другом не пекись так, как о порученном тебе деле: смотри за тем, чтобы чего-нибудь не истерять.

Если у какого-нибудь дела и большим командиром будешь, то ничего не делай своим самоумничеством, но с общего совета. Будь и в важной должности как последний всем, и как бы служа им. Ибо сам Господь повелел большому смирять себя и быть как бы меньшим из всех и слугой. Тем не обесчестишь себя, и чести своей не уронишь.

И лжи в уста свои ни малейшей не влагай, потому что начальник лжи – диавол. А также и льстивого слова никакого никому не говори. Царь-пророк вещает, что погубит Господь все уста льстивые.

Особенно с опасением сохраняй себя тогда, когда кто-нибудь на тебя пошлется в каком-нибудь свидетельстве: если на тебя самый большой враг твой пошлется в правде, или в неправде самый тайный твой друг или ближний свойственник, – не моги сол- гать и вместо правды неправду сказать: лучше тебе беду или смерть принять, нежели, солгав, целу быть. Если правду скажешь и зато от высших лиц пострадаешь, а тем более если смерть примешь, то тебе подобает радоваться: потому что к святым мученикам причтешься. О, сын мой! счастлив бы ты был, если бы ты за праведное свидетельство смерть приял.

12. Мелочи

I. Пренебрежение мелочами составляет скалу, о которую разбивается большинство людей. Вся человеческая жизнь составляет не что иное, как ряд незначительных происшествий, каждое из которых, взятое в отдельности, неважно, но тем не менее счастье каждого человека в значительной степени зависит от этих мелочей. Характер человека также складывается на мелочах, когда на них обращается должное внимание. Успех человека в делах вполне зависит от его внимания к мелочам.

II. Увеличение знаний и опытности тоже не что иное, как результат 358 самых малых частиц знания и опыта, тщательно собранных в одно целое. Люди, которые ничему не научаются, ничего не скопляют в течение своей жизни, терпите во всем неудачу именно потому, что пренебрегают мелочами. Сколько бы они ни говорили, что «целый свет идет против них», но единственными врагами являются они же сами. Долго существовало поверье в «удачу», в «авось» но, как и всякое народное поверье, оно, наконец, исчезло. Теперь более распространено то мнение, что трудолюбие есть мать возможного на земле счастья или, другими словами, счастье человека пропорционально 359 его усилиям, его прилежанию, его вниманию к мелочам. Ленивый, небрежный, распущенный малый ни в чем не найдет удачи. Он будет лишен результатов труда, потому что сам не приложил усилий, чтобы добыть их себе. Не счастье, но труд создает человека.

III. Удача, как выразился один американский писатель, всегда ожидает, чтобы обстоятельства сложились в ее пользу, а труд, обладая проницательным взором, сильной волей, всегда сам подготовляет для своего дела такие обстоятельства, какие нужно. Удача любит лежать в постели и рассчитывать, как бы это было хорошо, если бы сейчас явился почтальон с известием о каком-нибудь неожиданном наследстве; труд поднимается с рассветом и, старательно действуя пером или молотком, сам закладывает прочное основание достатку. Удача полагается на случайность, труд на характер 360 ; удача незаметно понижает человека до самоугождения, труд возвышает человека и ведет его к независимости.

IV. В домашнем хозяйстве существует много мелочей, внимание к которым необходимо для здоровья и спокойствия. Чистота предполагает собой внимание ко множеству кажущихся пустяков, – например, чтобы был вытерт пол, сметена пыль с кресел, вытерта дочиста чайная чашка, общим же результатом всего этого является целая атмосфера 361 нравсгвенного и физического 362 благосостояния, условиe, благоприятное для высшего развития характера человека. Иному покажется безделицей знать, каков именно воздух в доме: ведь воздуха нам не видно, да и немногие что-нибудь о нем знают. Однако же, если мы не позаботимся, чтобы был правильный приток чистого воздуха в наши жилища, то неизбежно пострадаем за свое небрежение. Казалось бы, невелика важность, если кое-где видно несколько пятен грязи, если дверь или окно постоянно затворены; но из-за этого, могут произойти болезни, которыми расстроена будет целая жизнь, и потому даже небольшое количество грязи и дурного воздуха на практике 363 составляет дело крайне серьезное. Все домашние распорядки , взятые сами по себе, пустяки, но такие пустяки, из которых могут произойти важные результаты.

   Булавка – очень ничтожная вещь в одежде, но характер человека нередко выказывается и в том, каким образом булавка воткнута в его платье. Некто, человек тонкий и наблюдательный, искал себе, жены и для этого посещал знакомое семейство. Однажды в комнату, в которой он сидел, вошла одна из дочерей главы семейства, красивая девушка, с не застегнутым платьем, с неопрятными волосами. Посетитель после этого раза не бывал больше никогда; между тем, это был человек умный и впоследствии сделался хорошим мужем. Он судил о женщинах, как о мужчинах, по мелочам, и был прав.

   Аптекарь искал себе помощника; заявления поступили к нему со стороны многих молодых людей, числом до двадцати. Он пригласил к себе всех в одно время и заставил всех соединять соли в один пакет; выбран был тот, который при этом деле выказал больше всех ловкости и опытности. По этому ничтожному образцу аптекарь заключил и вообще о практических способностях соискателей.

V. Пренебрежение к мелочам пошатнуло не одно хорошее состояние, испортило самые лучшие предприятия. Корабль, нагруженный богатствами купца, погиб по тому, что при отплытии не замечено было маленького отверстая на дне. По неимении гвоздя, потеряна была подкова лошади адъютанта 364 действующей армии; не было подковы, пала и сама лошадь; из-за павшей лошади погиб адъютант, так как неприятель захватил и убил его; со смертью хорошего офицера погибла армия его генерала: все эти несчастия, в конце концов, произошли потому только, что ничтожный гвоздь не был, как следует, прикреплен к лошадиной подкове. «Живет!» вот обычное выражение людей, которые пренебрегают мелочами. Эта фраза 365 испортила не одно состояние, была причиной гибели многих кораблей, пожара многих домов и безвозвратно разрушила тысячи радужных проектов 366 добра человечеству. Слова: «живет!» и «как-нибудь» всегда означают, что человек правильно поступать перестал, означают нечистоту дела, неудачу и гибель. Стремиться должно не к тому, чтобы дело как-нибуд было сделано, но чтобы сделано было самым лучшим образом. Если раз человек усвоил себе правило делать «как-нибудь» и «авось», то это значит, что он передался врагу добра, что перешел на сторону людей неспособных, дурных, и мы от него отступаемся, как от человека безнадежного!

VI. Один французский писатель рассказывает следующей пример пренебрежения к мелочам. На сельской ферме 367 постоянно раскрывались по неимению задвижки ворота от загородки, в которой содержались скот и куры. Расход в 10 копеек, несколько минут времени – и все было бы поправлено. Дверь размахивалась каждый раз, когда кто-нибудь выходил; тотчас запереть дверь было нельзя, и потому не мало кур время от времени терялось. Раз ускользнула таким образом из изгороди отличная молодая свинья; беглянку стали разыскивать садовник, стряпуха, молочница, одним словом, целый дом. Садовник первый открыл свинью; перепрыгивая через канаву, чтобы загородить дорогу беглянке, он вывихнул ногу и должен был пролежать в постели недели две. Стряпуха, возвратившись на ферму, увидала, что сгорело белье, которое она развесила перед огнем для просушки, а молочница впопыхах забыла привязать коров, и одна из них перешибла ногу жеребенку, который случайно содержался в том же самом сарае. Сожженное белье и потерянный труд садовника стоили не меньше 35 рублей, а жеребенок стоил почти вдвое больше этого: таким образом, здесь, в течение нескольких минут, утратилась большая сумма денег просто из-за неимения маленькой задвижки, которую можно было достать за несколько копеек.

   VII. Жизнь полна подобных примеров. Если пренебрежение к мелким обстоятельствам вошло в привычку, то не долго дойти до разорения. Богатство создается рукой человека старательного, человек старательный, как мужчина, так и женщина, бывает внимателен как к малым предметам, так и к большим. Вещи сами по себе могут казаться очень ничтожными, незначительными, но внимание к ним столь же необходимо, как и к предметам большой важности.

   Возьмем, например, самую малую монетку – копейку. Какой, казалось бы, пользы можно ожидать от этого маленького кусочка меди, от одной копейки? Что можно на нее купить? Вдвое большую сумму нужно даже на стакан пива. Копейку стоит разве коробочка серных спичек. Эта монета для иных людей годится только, чтобы подавать нищему. А между тем как много людского счастья зависит от разумной траты одной копейки!

   Положим, человек работает сильно, зарабатывает себе пропитание; но если он допустит, чтобы маленькие монеты, копейки, составляющие результата этого тяжелого труда, ускользали у него сквозь пальцы – то на питье пива, то туда, то сюда, – то выйдет, что его трудовая жизнь немногим выше жизни водовозной клячи. С другой стороны, если тот же работник позаботится сберечь эти ничтожные монетки, будет каждую неделю вносить несколько таких монеток в общество взаимного вспоможения или в страховой капитал, несколько других – в сберегательную кассу, а остальное вверить своей жене, чтобы заботливо приберечь, чтобы устроить у себя дома кое-какие удобства, а также на образование детей, – то такой заботливый человек вскоре увидит себя вознагражденным за свою внимательность к мелочам: средства у него увеличатся, дома будет спокойно и удобно, а сам он будет спокоен за будущее.

   VIII. Все сбережения составляются по мелочам. Из копеек составляется рубль. Сбережена копейка – значит, сберегутся и рубли, а сбережение больших сумм доставит средства к удобствам жизни, довольству, богатству, независимости. Но копейка должна быть нажита честно. Не даром говорится, что трудовой грош лучше выпрошенного рубля. Шотландская пословица говорит: «подаренное платье никогда не бывает так красиво, как платье нажитое». Не беда, если нажитой грош черен. «Кузнец и его деньги черны», но дело в том, что заработок кузнеца – честный заработок.

IX. Если человек не умеет беречь свои заработки, то он должен быть готов ко всему. Нужда может нагрянуть на него, «как вор ночью». Бережливость имеет магическое 368 действие : раз начавшись, она обращается в привычку и дает человеку сознание удовлетворения, силы, безопасности. Гроши, отложенные в шкатулку, в сберегательную кассу, служат владельцу порукой за удобство во время болезни, за спокойствие в старости. Человек, бережливый имеет при себе щит против нужды, а не умеющий беречь должен знать, что между ним и горькой, жестокой бедностью нет решительно никакой преграды.

Но мужчина, быть может, и склонен беречь деньги, откладывать их на случай болезни или для других целей; однако ж не может выполнять этого, если ему не пособляет в том жена. Благоразумная, бережливая, трудолюбивая женщина составляет, поистине, венец счастья для своего супруга. Она содействует ему во всех добрых решениях, может обнаружить его лучшие качества путем спокойной, кроткой поддержки; своим примером она в состоянии насадить в нем возвышенные начала (т.е. мысли, намерения, желания), служащие семенем наибольших жизненных добродетелей.

Самый скромный рабочий, благосостояние и хорошая жизнь которого наглядно показывают его товарищам, чего можно достигнуть посредством труда, умеренности, заботливости и уменья преодолевать низшие, чувственные соблазны, – показывают, каким дорогим делается домашний кров от этих качеств, даже среди бедности, – такой рабочий приносит столько же добра, как любой красноречивый писатель. Если бы в народе нашлось несколько таких лиц, то их благодетельное влияние скоро было бы замечено целым обществом. Хорошо прожитая жизнь стоит многих речей, потому что пример гораздо красноречивее слов: это – поучение в лицах, правила мудрости на деле.

X. Повседневная жизнь человека служит лучшим пробным камнем и его нравственного и общественного положения. Возьмем двух рабочих по одному и тому же ремеслу, зарабатывающих одинаковые деньги; как различны могут быть эти два человека по отношению к их настоящему положению! Один смотрит совершенно свободным человеком, другой – рабом. Один живет в уютном домике, другой – в грязной лачуге. На одном всегда одето приличное платье, другой в лохмотьях. У одного дети опрятны, хорошо одеты, ходят в школу; у другого грязны, жалки и нередко валяются в канавах. Один обладает обыкновенными жизненными удобствами, даже многими удовольствиями, предметами комфорта 369 , напр. хорошо составленной библиотекой; у другого мало отрадного: нет ни удовольствий, ни развлечений, ни книг, а между тем заработок обоих одинаков. Что за причина такой разницы?

Вот причина. Один умен и предусмотрителен; другой – напротив. Один жертвует собой для пользы своей жены, семьи, домашнего крова; другой не отказывает себе ни в чем, но живет под гнетом дурных привычек. Один – человек трезвый, находит удовольствие в том, чтобы сделать свой дом привлекательным, доставить семье удобство; другой вовсе не заботится ни о доме, ни о семействе, а тратит большую часть своих заработков в питейной лавке или трактире; один смотрит вверх, другой вниз. У одного высокая мера удовольствий, у другого низкая. Один любит книги, развивающие и возвышающие его ум; другой предан пьянству, которое стремится его принизить и оскотоподобить. Один бережет свои деньги; другой их мотает.

«Вот что, – товарищ», сказал последний первому, однажды вечером, на обратном пути с работы, – «скажите-ка мне, как вам удается устраивать свои дела? каким образом вы можете содержать и одевать семью так, как теперь, да еще сверх того, откладывать деньги в сберегательную кассу? вот я, кажется, добываю столько же, как и вы, да еще и деток у меня меньше, и ведь едва могу сводить концы с концами!...»

«Хорошо, я вам скажу, в чем секрет: это все только благодаря моей заботливости о сбережении наживаемых копеек».

«Как! И тут вся причина?»

«Да, и причина хорошая. Не наберется и из 50 человек один, который бы знал этот секрет. Например, вы не знаете».

«Я? Как это так? Любопытно бы знать!»

«Теперь, когда вы спросили мой секрет, я расскажу вам все. Только не обижайтесь, если я буду говорить прямо. Я ничего не трачу на питье».

«Ничего? Но это значит, что вы не платите угощением за угощение, а блюдолизничаете у соседей?»

«Никогда! Я пью воду, которая не стоит ничего. Старинная пословица говорит, что за каждым пьяным днем идет горькое похмелье; я стараюсь, чтобы у меня не было дней похмелья, когда болит голова и трясутся руки, и берегу деньги. Пей воду: не заболеешь и не задолжаешь, да и жена не останется скоро вдовой. А ведь это составляет значительную разницу в наших издержках».

«В том и состоит весь ваш секрет?»

«Да; заботьтесь о каждой мелкой монете – вот и все. Я берегу, и потому не терплю нужды, а вы нуждаетесь. Очень просто, не правда ли?»

«Просто-то просто; только из этого нет никакого толку».   «А вот такой толк, что вы должны были спросить, почему я живу хорошо и еще откладываю, тогда как вы, при тех же доходах, едва сводите концы с концами. Деньги значат независимость, и они складываются мало-помалу. Сверх того, я да и вы также работаем так много, что мне даже не хочется тратить деньги на питье, когда я могу отложить эти трудовые гроши на черный день. В этом все и дело; ведь отрадно подумать , что – какая бы случайность меня ни постигла, мне не будет нужды ни просить, ни идти в рабочий дом. Сбережения делают меня человеком свободным. Человек, который всегда в долгу, или без гроша под рукой, немногим лучше раба».

(Заимствов. с сокращ. из соч. С. Смайльса: «Бережливость»).

13. Пустынник

И ангел мне сказал: иди, оставь их грады,

В пустыне скройся ты, чтоб там огонь лампады,

Тебе поверенный, до срока уберечь,

Дабы, когда тщету сует они познают,

Возжаждут истины и света пожелают,

Им было б чем свои светильники возжечь.

(А. Майков).

14. Поэт

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон 370 ,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира 371 ,

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных миpa,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он, в забавах миpa,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы.

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы.

(А. Пушкин).

15. Пророк

С тех пор, как вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий, –

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи.

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна, там земная,

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо, –

Там старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите:вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами;

Слепец хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него,

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

(Лермонтов).

16. Слезы 372

Сколько слез я пролил!

Сколько тайных слез

Скрыться приневолил

В дни сердечных гроз!

Слезы, что пробились,

Позабыты мной;

Чувства оживились

Свежей их росой.

Слезы, что отсели

На сердечном дне,

К язвам прикипели

Ржавчиной во мне.

(Кн. Вяземский).

17. Выхожу один я на дорогу

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит;

В небесах торжественно и чудно,

Спит земля в сияньи голубом...

Что же мне так больно и так, трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть,

Я ищу свободы и покоя,

Я б хотел забыться и заснуть...

Но не тем холодным сном могилы

Я б желал на веки там заснуть, –

Чтоб в груди дрожали жизни силы,

Чтоб вздымалась тихо грудь,

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел;

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

(Лермонтов).

18. Темница

Черные стены суровой темницы

Сырость одела, покрыли мокрицы,

Падают едкие капли со свода, –

А за стеною ликует природа.

***
Связка соломы лежит подо мною,

Червь её точит.

Дрожащей рукою

Сбросил я жабу с нее... а из башни

Видно и небо, и горы, и пашни.

***
Вырвался с криком из груди холодной

Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;

Глухо оковы мои загремели,

А за стеною малиновки пели.

(Щербина).

19. Слезы

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой,

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые,

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

(Тютчев).

20. На кладбище

Сквозь деревья освещаются гробницы

По плитам скользит узорчатая тень,

В знойном воздухе поют и реют птицы,

Над усопшим ликует красный день.

Разрослись деревья, преизбыток силы

Дышит в каждой жилке влажного листка,

И кругом, куда ни взглянешь на могилы,

И цветы нарядны, и трава густа.

И сидел я долго на плите гробницы.. .

От ветвей узором колебалась тень,

Воздух знойный пеньем оглашали птицы,

Над могилами сиял веселый день.

И мгновенной жизнью пользуясь беспечно,

Проходили люди шумною толпой;

А во храме пели радость жизни вечной,

Грустно пели: «со святыми упокой».

(А. Жемчужников).

21. Утешение

Пред Господом Богом я грешен!

И кто же не грешен пред ним?

Но тем я хоть мало утешен,

Что брат я всем братьям моим;

***
Что слезы мне все симпатичны 373 ,

Что с плачущим плачу и я,

Что в сердце есть отзыв привычный

На каждую скорбь бытия 374 ;

***
Что дух мой окреп под ненастьем,

Что в язвах созрела душа,

Что жизнь мне не блеском и счастьем,

А тайной тоской хороша.

***
Что в мире и его обаянья

Недолго вдаваться я мог,

Но все его понял страданья

И чувство для них уберег;

***
Что тайная есть мне отрада

Внезапно войти в Божий дом

И там, где мерцает лампада,

С молитвой поникнуть челом;

Что дня не проходит и часу,

Чтоб внутренним слухом не внял

Я смерти призывному гласу

И слух от него уклонял;

***
Что в самой житейской тревоге

Сей голос не чужд для меня,

И мыслью стою при пороге

Последнего, страшного дня.

(Кн. П. Вяземский).

22. Труженик

По жестким глыбам сорной нивы,

С утра до истощенья сил,

Довольно, пахарь терпеливый,

Я плуг тяжелый свой водил.

Довольно, дикою враждою

И злым безумьем окружен,

Боролся крепкой я борьбою...

Я утомлен, я утомлен.

Пора на отдых. О дубравы!

О тишина полей и вод

И над оврагами кудрявый

Ветвей сплетающихся свод!

Хоть раз один в тени отрадной,

Склонившись к звонкому ручью,

Хочу всей грудью, грудью жадной

Вдохнуть вечернюю струю!

Стереть бы пот дневного зноя!

Стряхнуть бы груз дневных забот!

Безумец! Нет тебе покоя,

Нет отдыха! вперед, вперед!

Взгляни на ниву – пашни много,

А дня немного впереди,

Вставай же, раб ленивый Бога,

Господь велит: иди, иди!

Ты куплен дорогой пеною,

Крестом и кровью куплен ты:

Сгибайся ж, пахарь,над браздою!

Борись, борец, до поздней тьмы!

Пред словом грозного призванья

Склоняюсь трепетным челом:

А Ты безумного роптанья

Не помяни в суде Твоем!

Иду свершать в труде и поте

Удел, назначенный Тобой,

И не сомкну очей в дремоте,

И не ослабну пред борьбой.

Не брошу плуга, раб ленивый,

Не отойду я от него,

Покуда не прорежу нивы,

Господь для сева Твоего.

(Л. Хомяков).

23. Сяду я за стол 375

Сяду я за стол

Да подумаю –

Как на свете жить

Одинокому. –

Нет у молодца

Молодой жены;

Нет у молодца

Друга верного, –

Золотой казны,

Угла теплого,

Бороны, сохи,

Коня – пахаря...

Вместе с бедностью

Дал мне батюшка

Лишь один талант –

Силу крепкую. –

Да и ту как раз

Нужда горькая

По чужим людям

Всю размыкала.

Сяду я за стол,

Да подумаю

Как мне век дожить

Одинокому.

(Кольцов).

24. Ах, ты ночь ли, ноченька

Ах, ты ночь ли,

Ноченька!

Ах, ты ночь ли

Бурная!

Отчего ты

С вечера

До глубокой

Полночи

Не блистаешь

Звездами,

Не сияешь

Месяцем,

Все темнеешь

Тучами?

И с тобой, знать,

Ноченька,

Как со мною

Молодцем,

Грусть – злодейка

Сведалась!

Как заляжет

Лютая

Там глубоко

На сердце:

Позабудешь

С вечера

До глубокой

Полночи,

Припевая,

Тешиться

Хороводной

Пляскою!

Нет, взрыдаешь,

Всплачешься,

И, безродный

Молодец,

На постелю Ж

есткую,

Как в могилу,

Кинешься.

(Дельвиг).

25. Песня бедняка

Беден я, но что за дело? –

Безбоязненно и смело

Я вперед иду;

Свыкся я с нуждою злою;

Пред нежданною бедою

Духом не паду.

Приучив к работе руки,

Я не знаю праздной скуки;

Ропот и тоска

Сердцу с роду незнакомы;

Мне не надобны хоромы:

Будет уголка.

И в угле дышу я вольно.

Пусть богач живет раздольно,

Хлеба ест кусок, –

Сыт и бедный также точно.

Было б сердце непорочно, –

Бедность – не порок!

Зависть я считаю басней.

Чем богатых я несчастней?

Пусть я небогат;

Но зато я сплю спокойно;

Дни мои проходят стройно;

Сердца не страшат

Ни заботы, ни печали.

Знаю я, что Бог и в мале:

К вышнему Царю

Горячо мое моленье;

И за бедности лишенья

Я благодарю.

Благо всякое даянье!

Бедным помощь – упованье,

Их надежда – Бог;

Здесь им скорбь, а там отрада,

Здесь им бедность,там награда...

Бедность – не порок!

(Жуковский).

26. Ах, ты поле мое поле, поле чистое!

Ах, ты поле мое поле, поле чистое!

Ты раздолье мое широкое!

Уж ты всем поле изукрашено,

И травушкой – муравушкой,

И цветочками – василечками.

Ты одним поле обесчещено,

Что посреди тебя, поля чистого,

Вырастал тут част ракитов куст,

Что на кусточке, на ракитовом,

Как сидит тут млад сиз орел,

В когтях держит черна ворона:,

Он точит кровь на сыру землю.

Под кустиком, под ракитовым,

Что лежит, убит добрый молодец,

Избит, изранен, исколот весь.

Что не ласточки, не касаточки

Вкруг тепла гнезда увиваются:

Увивается тут родная матушка;

Она плачет, как река льется,

А родна сестра плачет, как ручей течет,

Молода жена плачет, как роса падет:

Красно солнышко взойдет, росу высушит!

(Народ, песня).

27. Ах, кабы на цветы да не морозы

Ах, кабы на цветы да не морозы,

И зимой бы цветы расцветали;

Ах, кабы на меня да не кручина,

Ни о чем бы я не тужила,

Не сидела бы я подперши ся,

Не глядела бы я во чисто поле.

И я батюшке говорила:

«Не давай меня, батюшка, замуж,

Не давай, государь, за неровню;

Не мечись на большое богатство,

Не гляди на высоки хоромы;

Не с богатством мне жить – с человеком,

Не в хоромах нужда, а в свете».

(Народ. песня).

28. Идет кузнец из кузницы

Идет кузнец из кузницы,

Слава!

Несет кузнец три молота,

Слава!

Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец,

Слава!

Ты скуй мне венец и золот и нов,

Слава!

Из остаточков золот перстень,

Слава!

Из обрезков

булавочку,

Слава!

Мне в том венце венчатися,

Слава!

Мне тем перстнем обручатися,

Слава!

Мне тою булавкою убрус притыкать.

Слава!

(Народ. Песня).

29. Дружба

На гордых высотах Ливана

Растет могильный кипарис,

И ветви плюща обвились

Вокруг его прямого стана.

Пусть вихорь мчится и шумит.

И сломит кипарис высокий, –

Вкруг кипариса плющ обвит:

Он не погибнет одиноко!...

(Лермонтов).

30. Лучший перл таится

Лучший перл таится

В глубине морской;

Зреет мысль святая

В глубине души.

Надо сильно буре

Море взволновать,

Чтоб оно, в бореньи,

Выбросило перл;

Надо сильно чувству

Душу потрясти,

Чтоб она, в восторге,

Выразила мысль.

(Жадовская).

31. Товарищу

Что ты ходишь с нуждой.

По чужим по людям!

Веруй силам души,

Да могучим плечам.

На заботы ж свои,

Чуть заря, поднимись,

И один во весь день,

Что есть мочи, трудись.

Неудачи, беда –

С грустью дома сиди;

А с зарею опять

К новым нуждам иди.

И так бейся, пока

Случай счастье найдет,

И на славу твою

Жить с тобою начнет.

Та же сила тогда

Другой голос возьмет,

И чудно, и смешно

Всех к тебе прикует.

И те ж люди – враги,

Что чуждались тебя,

Бог уж ведает как,

Назовутся в друзья.

Ты на них не сердись;

Но спокойно, в тиши,

Жизнь горою пируй,

По желаньям души.

(Кольцов).

32. Мать

Бедный мальчик весь в огне,

Все ему не ловко.

Ляг на плечико ко мне,

Прислонись головкой!

Я с тобою похожу...

Подремли, мой мальчик,

Хочешь сказочку скажу:

Жил был мальчик с пальчик. ..

Нет не хочешь?... сказки – вздор!

Песня лучше будет...

Зашумел сыр-темен бор,

Лис лисичку будит;

Во сыром-темном бору...

Задремал мой крошка!...

...Я малинки наберу

Полное лукошко...

Во сыром-темном бору...

Тише! засыпает...

Словно птенчик, все в жару

Губки открывает...

«Во сыром бору»поет

Мать, и ходит, ходит...

Тихо, долго ночь идет...

Ночь уж день выводит –

Мать поет... рука у ней

Затекла, устала,

И не раз слезу с очей

Бедная роняла...

И едва дитя, в жару,

Вздрогнув, встрепенется –

» Во темном-сыром бору»

Снова раздается...

Отклони удар, уйди,

Смерть с своей косою!

Мать дитя с своей груди

Не отдаст без бою!

Заслонит, средь всех тревог,

Всей душой своею,

Жизни чудный огонек,

Что затеплен ею!

И едва он засветил, –

Вдруг ей ясно стало,

Что любви, что чудных сил

Сердце в ней скрывало!...

(А. Майков).

33. К детям

Бывало, в глубокий полуночный час,

Малютки, приду любоваться на вас;

Бывало, люблю вас крестом знаменать,

Молиться – да будет на вас благодать,

Любовь Вседержителя Бога.

Стеречь умиленно ваш детский покой,

Подумать о том, как вы чисты душой,

Надеяться долгих и счастливых дней

Для вас, беззаботных и милых детей,

Как сладко, как радостно было!

Теперь прихожу я: везде темнота,

Нет в комнате жизни, кроватка пуста;

В лампаде погас пред иконою свет...

Мне грустно: малюток моих уже нет!

И сердце так больно сожмется!

О дети, в глубокий полуночный час,

Молитесь о том, кто молился о вас,

О том, кто любил вас крестом знаменать –

Молитесь – да будет и с ним благодать,

Любовь Вседержителя Бога.

(А.С. Хомяков).

34. Жена ямщика

Скоро будет полночь.

Тишина в избе;

Только ветер воет

Жалобно в трубе.

И горит лучина,

Издавая треск

И вокруг дрожащий

Разливая блеск.

В старом зипунишке,

Прислонясь к стене,

Дремлет подле печки

Мальчик на скамье.

Слабо освещает

Бледный огонек

Детскую головку

И румянец щек.

С дремлю щим малюткой

Рядом мать сидит

И, лаская сына,

Кротко говорит:

«Ты бы лег, касатик;

Ведь уж ночь давно;

На-ка вот шубенку;

Вишь, как холодно».

– А зачем же, мама,

Ты сама сидишь,

И вечор все пряла,

И теперь не спишь?»

«Ох, мой ненаглядный,

Прясть то нет уж сил,–

Что-то так мне грустно,

Божий свет не мил!

Пятая неделя

Вот к концу идет,

А досель отец твой

Весточки не шлет.

«Ну, Господь помилуй!

Если с мужичком

Грех какой случился

На пути глухом.

«Дело мое бабье, –

Как тогда мне быть?

Кто нас, горьких, станет

Одевать, кормить?»...

«Полно плакать, мама!»

Грустно сын сказал

И, подняв головку,

Тихо с места встал.

И к щеке родимой

Он прильнул щекой

И, заплакав горько,

Мать обнял рукой.

«Я не стану плакать;

Ляг, усни, дружок, –

Я тебе соломки

Принесу снопок.

«Постелю постельку;

А Господь пошлет –

Твой отец гостинец

Скоро привезет.

«Новые салазки

Сделает опять,

Будет в них сыночка

По двору катать»...

И дитя забылось...

Снова мать прядет;

Ей от дум – заботы

Сон на ум нейдет.

Дымная лучина

Чуть в светце горит;

Только вьюга как-то

Жалобней гудит.

Мнится, будто стонет

Кто-то у крыльца –

Словно провожают

С плачем мертвеца...

Вот в сенях избушки

Кто-то застучал.

– «Ах, отец!» проснувшись,

Мальчик закричал.

«Вишь, мороз как крепко

Дверь то прихватил!»

Грубо гость знакомый

Вдруг заговорил.

И мужик рукою

Сильно дверь рванул,

В избу вшел, снял шапку,

С платья снег стряхнул.

Осенив три раза

Грудь свою крестом,

Почесал затылок

И сказал потом:

«Здравствуешь, соседка!

Как живешь, мой свет?...

Экая погодка!

Следу в поле нет!

«Ну, не с доброй вестью

Я к тебе пришел:

И лошадок ваших

Из Москвы привел».

«А мой муж?"–спросила

Ямщика жена, –

И белее снега

Сделалась она.

«Да, в Москву приехав,

Вдруг он захворал,

И Господь бедняге

П;-душу послал.

«На дворе с ним вместе

Мне пришлось стоять, –

И меня лошадок

Упросил он взять».

Горько зарыдала

Бедная вдова,

Выслушав соседа

Первые слова.

Опустив ручонки,

Сын ее стоял –

Бледный и всем телом

В ужасе дрожал.

«Вишь, какая притча»!

Думал так мужик:

«Верно я не впору

Развязал язык.

«А ведь жалко бабу

Что и говорить!

Скоро ей придется

По-миру ходить.

«Полно горевать-то»,

Вслух он ей сказал:

«Стало неча делать –

Бог, знать, наказал!

Лошади-то ваши

Тут вот у двора:

Так поди, возьми их;

Мне домой пора».

«Да! ведь эка память,

Все стал забывать:

Вот отец сынишке

Крест велел отдать.

«Сам он через силу

С шеи его снял,

В грамотке мне отдал

В руки и сказал:

– «Вот благословенье

Сыну моему:

Пусть не забывает

Мать, скажи ему!»

(Никитин).

35. Подвиг

Подвиг есть и в сраженьи,

Подвиг есть и в борьбе,

Высший подвиг в терпеньи,

Любви и мольбе.

Если сердце заныло

Перед злобой людской,

Иль насилье схватило

Тебя цепью стальной;

Если скорби земные

Жалом в душу впились, –

С верой бодрой и смелой

Ты за подвиг берись

Есть у подвига крылья,

И взлетишь ты на них,

Без труда, без усилья,

Выше мраков земных, –

Выше крыши темницы,

Выше злобы слепой,

Выше воплей и криков

Гордой черни людской!

(А. Хомяков).

 

36. Не осуждай!

Не осуждай – за тем, что все мы люди,

Все слабы, немощны, опутаны грехом;

Волнуют страсти наши груди;

В грехе родимся и живем.

Не осуждай!.. Чтоб ближних быть судьею,

Спроси у совести, ты сам-то лучше ль их?

О, брат, кто точно чист душою,

Тот снисходителен к погрешностям других!

Не осуждай!.. Ведь слову нет возврата

Смотри, чтоб, как сказал Спаситель, неравно

Увидишь спицу в глазе брата,

А проглядишь в своем бревно.

Не осуждай – за тем, чтоб обличеньем

Не пал и на тебя тот камень с высоты,

Тяжелый камень осужденья,

Которым в брата бросишь ты.

Не осуждай – за тем, мой брат, что право

Судить и миловать принадлежишь Тому,

Пред Кем открыт наш мир лукавый,

Кто может светом сделать тьму.

(Розенгейм).

37. Последняя борьба

Надо мною буря выла,

Гром по небу грохотал,

Слабый ум судьба страшила,

Холод в душу проникал.

Но не пал я от страданья,

Гордо выдержал удар,

Сохранил в душе желанья,

В теле – силу, в сердце – жар.

Что погибель! что спасенье!

Будь, что будет – все равно!

На святое Провиденье

Положился я давно!

В этой вере нет сомненья,

Ею жизнь моя полна;

Бесконечно в ней стремленье,

В ней покой и тишина... Н

е грози ж ты мне бедою,

Не зови, судьба, на бой;

Готов биться я с тобою.

Но не сладишь ты со мной!

У меня в душе есть сила,

У меня есть в сердце кровь,

Под крестом – моя могила,

На кресте – моя любовь!

(Кольцов).

38. Все люди братья

О, как бы он счастлив был, свет этот старый,

Да люди друг-друга понять не хотят,

К соседу сосед не придет и не скажет:

«Ведь, люди все братья – дай руку мне, брат!»

Зачем мы разлад и вражду не покинем,

Зачем не составим одну мы семью?

Один бы другому сказать мог с любовью:

«Приди! мы все братья – дай руку свою».

«Богат ты и носишь нарядное платье;

Я беден, на мне кафтанишко худой;

Но честное сердце в груди у обоих,

Так дай же мне руку, мы братья с тобой».

«Тебе ненавистны измена и подлость:

Но правды закон тебе дорог и свят;

Я тоже любовью к добру пламенею,

Приди! мы все братья – дай руку мне, брат!

"Ни сильный, ни слабый тобой не обманут.

За слово свое, как и ты, я стою.

Не тоже ль, что я – называешь ты счастьем?

Мы братья с тобою, – дай руку свою».

«Ты матерью нежно, глубоко любим был,

Моя и жила и дышала лишь мной;

Пускай мы стоим на различных ступенях,

Но руку подай мне, – мы братья с тобой!»

«Мы любим вечернего солнца сиянье;

Всего нам дороже родимый наш край,

И жизнь для борьбы послана нам обоим;

Мы братья... Так братски мне руку подай!»

«Грозит уж обоим нам хилая старость,

И смерть неизбежная ждет нас за ней;

И оба мы в темную ляжем могилу.

Да! люди все братья... Дай руку скорей!»

( Из Роберта Николи в перев. А. Плещеева).

39. Нравоучительные четверостишия

Все возвещает нам: есть Вечный, есть Творец!

Он таинство уму, но чувству Он потреба.

Благоговей пред Ним! – се глас земли и неба.

Люби Его! се глас признательных сердец.

***
О смертный! мир твоим потребностям покорен.

Ты Богом щедро награжден;

И если ты Его подобье, – будь, как Он

И милосерд, и благотворен.

***
Успех надменности не верен,

С тщеславием граничит стыд:

Тот низок, кто высокомерен,

Возвышен тот один, кто гордость победит.

***
При качествах ума приветливость есть тоже,

Что прелесть кроткая для женской красоты:

Приветливость – печать сердечной доброты,

А доброта всего дороже.

***
Страшитесь лени, сей тоски однообразной:

Лень – ржавчина ума и порча всех даров,

И честь и радости – плоды одних трудов,

А скука и позор суть дети неги праздной. –

***
Будь первой славой нам, будь первым наслажденьем –  Благотворительность, сей чистый жар души!

Благотворишь ли ты, – свой дар удвой забвеньем;

Teбе ль благотворят, – ты разгласить спеши. –

***
Не будь горяч: худой советник неприязнь,

Обидой ближнему себе наносим рану.

Спеша отмстить врагу, мы жертвуем обману

И совести своей лишь ускоряем казнь.

(Кн. П. Вяземский).

40. Человек

Я – человек, хотя еще и маленький, потому что у меня есть такая же душа и такое же тело, как и у других людей. Я еще не велик, и не очень силен, когда сравню себя с взрослыми людьми но прежде был еще меньше и еще слабее, даже, как говорят, не мог ходить и говорить, хотя и не помню этого времени. Пройдет еще несколько лет, я вырасту, сделаюсь большим и сильным, сделаюсь взрослым человеком. Пройдет еще десятка три лет, и, я начну стариться; потом придется мне и умереть, тело разрушится и превратится в землю, из которой оно создано, но душа моя не умрет никогда, потому что Бог, давший мне смертное тело, дал мне бессмертную душу.

Я понимаю, что мне говорят, могу выражать свои мысли и желания словами, так что меня понимают другие люди: у меня есть дар слова .

Я могу выучить урок и потом вспомнить и рассказать то, что выучил; помню лица и имена знакомых людей, помню названия различных предметов: у меня есть память.

Я понимаю не все, что мне говорят, и не все, что читаю в книге, но, когда мне объяснять хорошенько, мне становится понятным и то, чего я прежде не понимал. Я теперь знаю немного, но прежде знал еще меньше; а чем больше буду учиться, тем более буду знать и понимать. У меня есть ум.

Когда я выучу свой урок, сделаю все, что должно, когда за мной нет никакой шалости, тогда у меня на душе спокойно и легко; когда же я поленюсь, или не послушаюсь, или нашалю, тогда душа моя беспокоится и не довольна моими поступками: у меня есть совесть.

Мне иногда но хочется учиться; но я могу принудить себя сесть за дело, зная, что должно трудиться, и лениться стыдно. Мне иногда не хочется сделать того, что мне приказывают, но я могу принудить себя исполнить волю родителей или повиноваться: у меня есть свободная воля.

Я не видел и не могу видеть Бога, потому что Он есть Дух; но я верю, что Бог существует, видит все, знает все и всем управляет.

У меня есть желание быть умным, добрым, и я могу сделаться таким, если постараюсь: у меня есть желание  и возможность сделаться умнее и добрее.

Все эти способности, которыми я наделен от Бога: дар слова, память, ум, совесть, воля, вера в Бога, желание и возможность сделаться лучше – называются душевными способностями.

Мне приятно, когда меня хвалят, и неприятно, когда бранят; я люблю своих родителей, люблю многих из своих товарищей. Когда мне сделают добро, я чувствую благодарность. Я сержусь, когда мне досаждают, смеюсь, когда мне весело, плачу, когда мне грустно. У меня есть различные внутренние душевные чувства.

Человек одарен жизнью, одарен свободной, разумной и бессмертной душой, желающей добра и верующей в Творца вселенной. Душа человека невидима, она живет в прекрасно устроенном теле и всем управляет; без души тело наше, несмотря на прекрасное устройство свое, было бы мертво, не могло бы ни чувствовать, ни двигаться.

41. Мельник (Басня)

У Мельника вода плотину прососала:

Беда б не велика сначала,

Когда бы руки приложить;

Но кстати ль? Мельник мой не думает тужить;

А течь день ото дня сильнее становится:

Вода так бьет, как из ведра.

«Эй, Мельник, не зевай! Пора,

Пора тебе за ум хватиться!»

А Мельник говорит: «Далеко до беды,

Не море надо мне воды,

И ею мельница по весь мой век богата».

Он спит, а между тем

Вода бежит, как из ушата.

И вот беда пришла совсем:

Стал жернов, мельница не служит.

Хватился мельник мой: и охает, и тужит,

И думает, как воду уберечь.

Вот у плотины он, осматривая течь,

Увидел, что к реке пришли напиться куры.

«Негодные»! кричит: «хохлатки, дуры!

Я и без вас воды не знаю, где достать;

А вы пришли ее здесь вдосталь допивать».

И в них поленом хвать.

Какое ж сделал тем себе подспорье?

Без кур и без воды пошел в свое подворье,

Видал я иногда, Что есть такие господа

(И эта басенка им сделана в подарок),

Которым тысячей не жаль на вздор сорить,

А думают хозяйство подспорить,

Коль свечки сберегут огарок,

И рады за него с людьми поднять содом.

С такою бережью диковинка ль, что дом

Скорехонько пойдет вверх дном.

(Крылов).

42. Крестьянин в беде

(Басня)

К крестьянину на двор

Залез осенней ночью вор,

Забрался в клеть и, на просторе

Обшаря стены все и пол, и потолок,

Покрал бессовестно, что мог.

И то сказать, какая совесть в воре!

Ну так, что наш мужик-бедняк

Богатым лег, а с голью встал такою,

Хоть по миру пойти с сумою;

Не дай Бог никому проснуться худо так!

Крестьянин тужит и горюет,

Родню сзывает и друзей,

Соседей всех и кумовей.

«Нельзя ли», говорит, «помочь беде моей»?

Тут всякий с мужиком толкует,

И умный свой дает совет.

Кум Карпыч говорит: «Эх, свет!

Не надобно было тебе по миру славить,

Что столько ты богат».

Сват Климыч говорит:

«Вперед, мой милый сват,

Старайся клеть к избе гораздо ближе ставить»! –

«Эх, братцы, это все не так»!

Сосед толкует Фока:

«Не то беда, что клеть далеко,

Да надо на дворе лихих держать собак.

Возьми ка у меня щенка любого

От жучки: я бы рад соседа дорогого

От сердца наделить,

Чем их топить»!

И словом, от родни и от друзей любезных

Советов тысячу надавано полезных,

Кто сколько мог;

А делом ни один бедняжке не помог.

(Крылов).

43. Лжец (Басня)

Из дальних странствий возвратясь,

Какой-то дворянин (а может быть и князь),

С приятелем своим пешком гуляя в поле,

Расхвастался о том, где он бывал,

И к былям небылиц без счету прилагал.

«Нет», говорит: «что я видал,

Того уж не увижу боле.

Что здесь у вас за край?

То холодно, то очень жарко.

То солнце спрячется, то светит слишком ярко...

Вот там-то прямо рай!

И вспомнишь – так душе ограда!

Ни шуб, ни свеч совсем не надо.

Не знаешь век, что есть ночная тень,

И круглый Божий год все видишь майский день.

Никто там ни садит, ни сеет:

А если б посмотрел, что там растет и зреет!

Вот в Риме 376 , например, я видел огурец...

Ах, мой Творец!

И по cию не вспомнюсь пору!

Поверишь ли? Ну, право, был он с гору».

– «Что за диковина!» приятель отвечал:

«На свете чудеса рассеяны повсюду,

Да не везде их всякий примечал.

Мы сами вот теперь подходим к чуду,

Какого ты нигде, конечно, не встречал,

И я в том спорить буду.

Вон видишь ли через реку тот мост,

Куда нам путь лежит?

Он с виду хоть и прост,

А свойство чудное имеет:

Лжец ни один у нас по нем пройти не смеет:

До половины не дойдет –

Провалится и в воду упадет;

Но кто не лжет,

Ступай по нем, пожалуй, хоть в карете».

– «А какова у вас река?»

– «Да не мелка...

Так видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!

Хоть римский огурец велик, нет спору в том...

Ведь с гору? кажется, ты так сказал о нем?»

– «Гора хоть не гора, но, право, будет с дом.

– «Поверить трудно!

Однако ж как ни чудно,

А все чуден и мост, но коем мы пойдем,

Что он лжеца никак не подымает;

И нынешней еще весной

С него обрушились (весь город это знает)

Два журналиста 377 да портной.

Бесспорно, огурец и с дом величиной

Диковинка, коль это справедливо».

– «Ну, не такое еще диво!

Ведь надо знать, как вещи есть:

Не думай, что везде по нашему хоромы;

Что там за домы?

В один двоим за нужду влезть,

И то ни стать ни сесть!»

– «Пусть так, но все признаться должно,

Что огурец не грех за диво счесть,

В котором двум усесться можно.

Однако ж мост ать наш каков,

Что лгун на нем пяти не сделает шагов,

Как тотчас в воду!

Хоть римский твой и чуден огурец...»

– «Послушай ка,» тут перервал мой Лжец:

«Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».

(Крылов).

44. Пушки и паруса (Басня)

На корабле у пушек с парусами

Восстала страшная вражда.

Вот, пушки, выставясь из портов 378 вон носами,

Роптали так пред небесами:

«О боги! видано ль когда,

Чтобы ничтожное холстинное творенье

Равняться в пользах нам имело дерзновенье?

Что делают они во весь наш трудный путь?

Лишь только ветер станет дуть,

Они надув спесиво грудь,

Как будто важного какого сану,

Несутся гоголем 379 по океану

И только чванятся; а мы громим в боях!

Не нами ли царствует корабль наш на морях?

Не мы ль несем с собой повсюду смерть и страх?

Нет, не хотим жить боле с парусами;

Со всеми мы без них управимся и сами.

Лети же, помоги, могущий нам Борей 380 ,

И изорви в клочки их поскорей!»

Борей послушался: летит, дохнул, и вскоре

Насупилось и почернело море;

Покрылись тучей тяжелой небеса;

Валы вздымаются и рушатся, как горы;

Гром оглушает слух; слепит блеск молний взоры;

Борей ревет и рвет в лоскутья паруса.

Не стало их, утихла непогода;

Но что ж? Корабль без парусов

Игрушкой стал и ветров, и валов

И носится он в море, как колода;

А в первой встрече со врагом,

Который вдоль его всем бортом страшно грянул,

Корабль мой недвижим, стал скоро решетом,

И с пушками, как ключ, он ко дну канул.

Держава всякая сильна.

Когда устроены в ней все премудро части:

Оружием – врагам она грозна,

А паруса – гражданские в ней власти.

(Крылов).

45. Щука и кот (Басня)

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачить пирожник:

И дело не пойдет на лад;

Да и примечено стократ,

Что кто за ремесло чужое браться любит,

Тот завсегда других упрямей и вздорней:

Он лучше дело все погубить

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Зубастой щуке в мысль пришло

За кошачье приняться ремесло.

Не знаю, завистью ль ее лукавый мучил,

Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил;

Но только вздумала кота она просить,

Чтоб взял ее с собой он на охоту,

Мышей в амбаре половить.

«Да полно, знаешь ли ты эту, свет, работу?»

Стал щуке Васька говорить:

Смотри, кума, чтоб не осрамиться:

Не даром говорится, Что дело мастера боится»

– «И, полно, куманек! Вот невидаль: мышей!

Мы лавливали и ершей».

– «Так в добрый час, пойдем!» Пошли, засели.

Натешился, наелся кот,

И кумушку проведать он идет;

А щука, чуть жива, лежит, разинув рот, –

И крысы хвост у ней отъели.

Тут видя, что куме совсем не в силу труд,

Кум замертво стащил ее обратно в пруд.

И дельно! Это, щука.

Тебе науки.

Вперед умнее быть

И за мышами не ходить.

(Крылов).

46. Гуси (Басня)

Предлинной хворостиной

Мужик гусей гнал в город продавать;

И правду – истину сказать,

Не очень вежливо честил свой гурт гусиный.

На барыши спешил к базарному он дню.

(А где до прибыли коснется,

Не только там гусям, и людям достается).

Я мужика и не виню;

Но гуси иначе об этом толковали,

И, встретяся с прохожим на пути,

Вот как на мужика пеняли:

«Где можно нас, гусей, несчастнее найти!

Мужик так нами помыкает,

И нас как будто бы простых гусей гоняет:

А этого не смыслить неуч сей,

Что он обязан нам почтеньем, –

Что мы свой знатный род ведем от тех гусей,

Которым некогда был должен Рим спасеньем;

Там даже праздники им в честь учреждены!»

«А вы хотите быть за что отличены?»

Спросил прохожий их. – «Да наши предки...»

– „Знаю,

И все читал; но ведать я желаю,

Вы сколько пользы принесли?»

– «Да наши предки Рим спасли...»

– «Все так, да вы что сделали такое?»

– «Мы? ничего!» – «Так что ж и доброго в вас есть?

Оставьте предков вы в покое:

Им по делом была и честь, –

А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Баснь эту можно бы и боле пояснить,

Но чтоб гусей не раздразнить...

(Крылов).

47. Орел и крот (Басня)

Не презирай совета ничьего,

Но прежде рассмотри его.

Со стороны прибыв далекой

В дремучий лес, орел с орлицею вдвоем

Задумали на век остаться в нем,

И, выбравши ветвистый дуб, высокий,

Гнездо себе в его вершине стали вить,

Надеясь и детей тут вывести на лето.

Услыша крот про это,

Орлу взял смелость доложить,

Что этот дуб для их жилища не годится,

Что весь почти он в корне сгнил

И скоро, может быть, свалится,

Так чтоб орел гнезда на нем не вил.

Но кстати ли орлу принять совет из норки

И от крота! А где же похвала, что у орла

Глаза так зорки?

И что за стать кротам мешаться сметь в дела

Царь-птицы!

Так многого с кротом не говоря,

К работе поскорей, советчика презря, –

И новоселье у царя

Поспело скоро для царицы.

Все счастливо: уж есть и дети у орлицы.

Но что ж? Однажды, как зарей

Орел из-под небес к семье своей

С богатым завтраком с охоты торопился,

Он видит: дуб его свалился,

И подавило им орлицу и детей.

От горести не взвидя свету,

«Несчастный!» он сказал:

«За гордость рок 381 меня так люто наказал,

Что не послушался я умного совету.

Но можно ль было ожидать,

Чтобы ничтожный крот совет мог добрый дать?»

– «Когда бы ты не презрел мною»,

Из норки крот сказал: «то вспомнил бы, что рою

Свои я норы под землей

И что, случаясь близ корней,

Здорово ль дерево, я знать могу верней».

(Крылов).

48. Роща и огонь (Басня)

С разбором выбирай друзей.

Когда корысть себя личиной дружбы кроет,

Она тебе лишь яму роет.

Чтоб эту истину понять ясней,

Послушай басенки моей.

Зимою огонек под рощей тлелся;

Как видно, тут он был дорожными забыт.

Час от часу огонь слабее становился;

Дров новых нет; огонь мой чуть горит

И, видя свой конец, так роще говорить:

«Скажи мне, роща дорогая!

За что твоя так участь жестока,

Что на тебе не видно ни листка,

И мерзнешь ты совсем нагая?»

– «За тем, что вся в снегу;

Зимой ни зеленеть, ни цвесть я не могу».

Огню так роща отвечает.

– «Безделица!» огонь ей продолжает:

«Лишь подружись со мной, тебе я помогу.

Я солнцев брат и зимнею порою

Чудес не меньше солнца строю.

Спроси в теплицах об огне:

Зимой, когда кругом и снег, и вьюга веет,

Там все или цветет, иль зреет:

А все за все спасибо мне.

Хвалить себя хоть не пристало,

И хвастовства я не люблю;

Но солнцу в силе я никак не уступлю.

Как здесь оно спесиво ни блистало,

Но без вреда снегам спустилось на ночлег;

А около меня, смотри, как тает снег.

Так если зеленеть желаешь ты зимою,

Как летом и весною,

Дай у себя мне уголок!»

Вот дело слажено: уж в роще огонек

Становится огнем! Огонь не дремлет:

Бежит по ветвям, по сучкам;

Клубами черный дым несется к облакам,

И пламя лютое всю рощу вдруг объемлет.

Погибло все в конец, и там, где в знойны дни

Прохожий находил убежище в тени,

Лишь обгорелые пеньки стоят одни.

И нечему дивиться:

Как дереву с огнем дружиться?

(Крылов).

49. Гребень (Басня)

Дитяти маменька расчесывать головку

Купила частый гребешок.

Не выпускает вон дитя из рук обновку;

Играет иль твердит из азбуки урок,

Свои все кудри золотые,

Волнистые, барашком завитые

И мягкие, как тонкий лен,

Любуясь гребешком, расчесывает он.

И что за гребешок! не только не теребит,

Нигде он даже не зацепит:

Так плавен, гладок в волосах,

Нет гребню и цены у мальчика в глазах.

Случись однако же, что гребень затерялся,

Зарезвился мой мальчик, заигрался,

Всклокочил волосы копной.

Лишь няня к волосам, дитя подымет вой

«Где гребень мой?»

И гребень отыскался,

Да только в голове ни взад он, ни вперед,

Лишь волосы до слез дерет.

«Какой ты злой, гребнишка!»

Кричит мальчишка;

А гребень говорит: «мой друг, все тот же я;

Да голова всклокочена твоя».

Однако ж мальчик мой, от злости и досады,

Закинул гребень свой в реку:

Теперь им чешутся наяды 382

Видал я на своем веку,

Что также с правдой поступают:

Поколе совесть в нас чиста,

То правда нам мила, и правда вам свята,

Ее и слушают, и принимают;

Но только стал кривить душой,

То правду дале от ушей,

И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,

Когда их склочет.

(Крылов).

50. Кривой толк

«Всяк человек ложь, и мы тож»! Так говорят люди в оправдание неправды своей. Но пословица эта не для того сложена, чтобы разрешить нас во лжи и неправде. Пословица эта сложена в духе смирения и кротости; ей сказано тоже, что «один Бог без греха». Она учит, чтобы мы прощали друг друга. Если меня кто-нибудь обидел или оболгал и покаялся – я прощаю его и скажу: «Всяк человек ложь, и мы тож»!

Но кто прилагает эту пословицу в оправдание лжи своей, тот как журавль межи не знает и через нее шагает.

Много есть пословиц, над которыми подумать надо.

Говорят: «Живут же люди неправдой – так и нам не лопнуть стать». Пословица эта сложена на смех и стыд тем, кто живет в неправде, как же ее принимать в прямое поучение?

Сказал цыган, что краденая кобыла не в пример дешевле купленной приходится, так отчего бы вам и не воровать? Говорят и так: «кто украл, на том один грех, а у кого украли, на том десять». К чему это сказано?

Это сказано для того, чтобы люди остерегались поклепу: кого обокрадут, тот в сердцах всякого клепать готов: вот отчего сказано, что на нем десять грехов. А случалось, что вор на эту пословицу ссылается; «на мне меньше греха, чем на том, кого я обокрал», говорит он.

Думай над каждой пословицей, прежде чем прилагать ее, и бойся пуще злого слова – кривого толка.

(В. Даль).

51. Пословицы об обязательствах по договорам

Уговор лучше денег. – До слова крепись, а дав слово, держись. – Не тот тужи, кто берет, но кто заем дает.– Знай толк – не давай пьяному в долг. – Долг платежом красен. – Легче брать, чем отдать. – В долг брать легко, а платить тяжело. – Чужой долга добром отнеси к хозяину в дом. – Как ни вертись, а с долгом расплатись. – Хотя продай ржи, а долгу на себе не держи. – Голод мучит, а долг крушит. – Заплатить долг скорее, так будет веселее. – Долг не ревет, а спать не дает. – Долг есть тягостное бремя: отнимает сон и время. – Если изверишься в алтыне, то не поверят и в рубле. – Обманешь на полтине, не поверят и алтына.

52. Пословицы и поговорки, относящаяся к закону вообще

Неведением закона нельзя отговариваться. – Всуе законы писать, когда их не исполнять. – Всуе законы писать, когда их не хранить. – Не делай другому того, чего сам себе не желаешь. – Держи над собой честь и берегись, чтобы кого до беды не довести. – Кто сам к себе вначале строг, того хранить и царь, и Бог. – Кто себя от зла хранит, того чести никто не повредит. – Всем – добро, никому – зло, то – законное житье. – Где добры в пароде нравы, там хранятся и уставы.

53. Пословицы о земледелии

Без хозяина земля круглая сирота. – Земля тарелка: что положишь, то и возьмешь (т.е. каково обработаешь, сколько назему положишь, каковы посеешь семена). – Где лишняя навозная колышка, там лишняя хлеба коврижка. – Навоз отвезем, так и хлеб привезем. – Топор сохе первый пособник (о заработках). – Веретеном оденусь, сохой укроюсь. – Иглой да бороной деревня стоит. – Лучше голодай, а добрым семенем засевай. – Кто рано сеет, семян не теряет. – Днем раньше посеешь, неделей раньше пожнешь. – Сей под погоду, будешь есть хлеб год от году. – Посеешь в погоду, больше приплоду. – Сейки в ненастье, а сбирки в ведро. – Яровой сею – по сторонам гляжу; ржаной сею, шапка с головы свалится – не подыму. – Много снегу – много хлеба; много воды – много травы. – Как в мае дождь, так будет и рожь. – Мокрый снег на озимь – тот же назем. – Хорош урожай – продавай раньше; плох урожай – продавай позже. – Картофель хлебу подспорье. – На хорошей земле сей яровое раньше, на худой – позже. – Земля согрелась – сей яровое. – Пшеницу сей, когда весна стоит красными днями. – Лягушка с голосом – сей овес. – Не столько роса, сколько пот удобряет почву. – Много муки перенесет пшеница до калача.

54. Пословицы о трудолюбии и праздности

   Бог труды любит. – Кто работает, тому Бог помогает. – Труд человека кормит, а лень портит. – Где работают, там и густо, а в ленивом доме пусто. – Лень добра не делает, без соли обедает. – Когда станешь лениться, будешь с сумой волочиться. – Кто ленив, тот и сонлив. – Праздность есть мать пороков. – Праздный живет, только небо коптит. – Гуляя много смолоду, умрешь под старость с голоду. – Игра игрой, а дело делом. – Делу время, а потехе час. – Маленькое дело лучше большого безделья. – Ешь до сыта, работай до поту. – Кто потеет на ниве, да молится Богу в клети, тот с голоду не умрет. – Хотя хлеба хороши, а пашню паши. – Не будет пахотника, не будет и бархатника. – Мни лен доле, волокна будет боле. – Не всякий хлеб пашет, да всякий его ест. – Хата бела да без хлеба беда. – Не красна изба углами, красна пирогами. – Готовь летом сани, а зимой телегу. – Всякому овощу свое время. – Куй железо, пока горячо. – Что посеешь, то и пожнешь. – Не спи до зари: заря деньгу дает. – На ретивую лошадь не кнут, а вожжи. – Всякое дело мастера боится, а иного дела и мастер боится. – Без топора не плотник, без иглы не портной. – Приказывай слуге, да делай сам, так и делу лад. – Не говори, что не могу, говори, что не хочу.

(Материал из Интернет-сайта)