Как я провёл эту жизнь. Часть 4. Проба сил

Глава десятая. НА РАСПУТЬЕ.

Вот и пролетело пять институтских лет. Возможно, лучшая часть жизни. Хватит учиться, пора работать. Сижу в вагоне, пишу стишок.

Прощай, МИИТ! Без сожаленья
Тебя оставлю навсегда.
Ты мало дал мне вдохновенья
И мало радости труда.

Хотя я кой-какие вещи
Познал в твоих стенах, МИИТ,
Боюсь, не буду я, как Бещев
Или как Кочнев, знаменит.

Прости, но я, признаться, выше
Ценю таких людей, каков
Презревший славу и афиши
Борис Петрович Коротков.

Прощай Москва, душа отчизны,
Столица вечной суеты,
С годами лучшими из жизни
Так скоро уплываешь ты!

Все люди честные на свете –
Твои друзья, твоя родня,
И мой уход ты не заметишь,
Как не заметила меня.

Ко всем с душой ты, словно к близким,
И к москвичам, и к тем из нас,
Что за московскую прописку
Готовы другу выбить глаз,

Дойти до подкупа, до драки,
До сделки с совестью, ей-ей,
Не говоря уже о браке
Из-за жилплощади твоей.

Я не такой, Москва, упрямый,
Эгоистичный дуралей!
Ты мне, Москва, признаюсь прямо,
Издалека ещё милей.

Прощай же, мир обетованный,
Мне только «В добрый путь!» скажи,
И в дымке, снежной и туманной,
Твои растают этажи…
 
(Бещев – Министр путей сообщения, Кочнев – начальник института, Коротков – художник, руководитель изостудии).

Приехав в Ригу и облобызавшись с родителями, я обратился в Совнархоз со своим возвратным направлением. Совнархоз разрешил найти работу самому и, воспользовавшись этим, я устроил себе деловые каникулы. Спланировал «супертайм» по саморазвитию и творчеству, стал изучать языки, историю, философию, заниматься музыкой, живописью и литературой.
Читал книги, писал картины, редактировал свои рассказы, сочинял стихи и музыкальные пьесы, играл на пианино и аккордеоне, осваивал немецкий язык и взялся за шведский. На английском читал простые книжки и ходил с братом на разговорную практику в Морской клуб. Эдгар, двумя годами ранее окончивший Московский энергетический институт, тоже работал в Риге, сначала в Академии наук, потом на полупроводниковом заводе.

Ещё мы с ним посещали кинолекторий. Заезжий лектор из Москвы увлекательно рассказывал о кино, а в конце говорил: «К сожалению, показать целиком некупленный заграничный фильм я не имею права, но в учебных целях не запрещается демонстрировать фрагменты. А поскольку размер фрагментов при этом не ограничивается, то я поступлю, как в мультфильме Диснея утёнок Дональд Дак поступил с тортом. Он зашёл в пустую комнату с накрытым для гостей столом и, увидев торт, аккуратно вырезал из него кусок. Зрители ожидали, что он возьмёт этот кусок, а он забрал оставшийся торт и смылся, оставив на столе отрезанный кусок». По этому принципу лектор показывал фильм практически целиком, только без титров.
 
А роман о французской жизни XVII века мне показался несерьёзным, и я его забросил. Вместо него стал писать запутанный шпионский детектив из американской истории времён начала Второй мировой войны, навеянный книгой М.Сейерса и А.Кана «Тайная война против Америки». Там меня привлекла подрывная работа немецкой агентуры против военных поставок из портов США в Англию и СССР. На этом фоне я разворачивал жизненные коллизии студентов американского приморского города.

Как бы мои занятия ни были интересны, долго сидеть на папиной шее я не хотел. Закончив трёхмесячный «супертайм», я устроился инженером-конструктором третьей категории на завод «Латвэнерго», где молодым специалистам платили 95 рублей в месяц в отличие от обычных 80-ти. Занимались мы там разработкой электроприводов для медицинских аппаратов лучевой терапии. Вдобавок я набрался нахальства за дополнительный червонец в месяц руководить заводской изостудией.

Для лучшего ознакомления с теорией и технологией живописи я подписался на уникальный многотомник «Школа изобразительного искусства», производил опыты по цветному освещению предметов и составил на большом холсте наглядную таблицу красочных смесей с учётом рекомендаций профессионалов и собственных наблюдений.
А поскольку Коротков выдал мне лестную характеристику, отметив мои «выдающиеся способности», я был принят на вечернее отделение Академии художеств, причём сразу на середину второго курса. Заодно ходил на подготовительное отделение и на быстрые наброски с живых моделей, менявших позу каждые пять минут. Одну симпатичную модель я даже пригласил в гости, но в ответственный момент нас распугала тётя Маруся, внезапно приехавшая с дачи на городскую квартиру.
 
А на вечере в клубе строителей я познакомился с хорошенькой, словно из народной сказки, латышской девушкой Дайной. Она сразу поехала ко мне и согласилась на всё. А потом я её потерял и долго искал, не зная адреса и бродя по пригородному району, где она жила. Но всё-таки нашёл. Привёз домой, познакомил с родителями, и довольно долго мы дружили, хотя влюбить меня в себя ей так и не удалось, несмотря на живой ум и лучезарную улыбку. Почему? Как знать, материя тонкая, плохо поддающаяся анализу.

А как же Инга? Кто забыл – это не девушка, а наша собака. За прошедшее время она подросла, стала настоящей короткошёрстной легавой, серой в крапинку и с чёрными ушами, и жила в маленькой «кухаркиной» комнатке за кухней, где стоял верстак и располагалась мастерская. Когда с работы приходил папа и садился за стол, она тащила ему надувной мяч и клала возле ноги, а сама отходила в дверной проём. Тут он должен был ударить по мячу, а она кидалась на него и отбивала передними лапами, как заправский вратарь. Потом, ухватив его зубами за шнуровку, снова подкладывала папе к ноге. И так три-четыре раза, пока папе не надоест. А поздно вечером, засидевшись за своими занятиями, я шёл её проведать. Сонная, она лежала на подстилке и удовлетворённо кряхтела, когда я её гладил и легонько давил.

Не проработав и года, я затосковал и уволился с завода («Я бросил свой завод, хоть, в общем, был не вправе», –  В.Высоцкий). Ян Янович Тринклер сообщил, что проведённая на территории нашего завода проверка выявила повышенный радиационный фон из-за небрежного хранения радиоактивных материалов. Но уволился я не поэтому. Намылился поступать на дневное отделение Академии художеств. К этому меня подтолкнула беседа с учениками заводской изостудии.
 
Это были взрослые парни и девчата, работники завода, искренне увлечённые живописью. Как-то на занятиях я спросил у них, бросили бы они надёжную работу на заводе ради ненадёжной карьеры художников, если бы имели материальную возможность. Они едва не подняли меня на смех: конечно, бросили бы! А мне стало как-то даже совестно: я-то могу себе позволить обойтись академической стипендией, и путёвка в мир живописи у меня уже есть, а строю из себя чуть ли не патриота отечественной промышленности. Всё это сеяло сомнения в перспективах моей вроде бы определившейся судьбы.

Мой настрой этого периода отразился в стихотворном письме к школьному другу, написанном «онегинской строфой», которая восхищала меня со школы. Напомню, что эта строфа содержит четырнадцать строк, включающих три четверостишия с разным строем рифмы плюс две заключительные рифмованные строки. Строфа с чередованием рифмы звучит красиво и не надоедает при любой длине стихотворения. Схематически это выглядит так: АБАБ, ААББ. АББА, АА. Вот пример из «Онегина»:

«И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжёлый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег».

А вот моё письмо из трёх онегинских строф:

Спасибо, друг, за поздравленье!
Прими ж и от меня привет.
Я жив-здоров, и в подтвержденье
Вот беглый мой автопортрет.
Особо нечем похвалиться:
Давно ль топтал асфальт столицы,
Потом наладить жизнь хотел –
То денег нет, то куча дел…
Вопрос семьи, вопрос карьеры –
Не знаю сам, что предпочесть;
Бывает, верю в долг и честь,
Бывает, знаю чувство меры –
И в меру ем, и в меру сплю,
И в меру девочек люблю,

Сгоняю сон холодным душем
И распорядок дня порой
По три недели не нарушу,
Как положительный герой.
Презрев интимные заботы,
Пишу научные работы,
Засев с этюдником в кусты,
Мараю красками холсты,
Ищу утехи на экранах
Или у рампы. А порой,
Как отрицательный герой,
Спускаю деньги в ресторанах,
Меняю женщин, как носки,
И вот – стихи пишу с тоски.

А иногда пишу и прозу,
Презрев анапест и хорей
(Читатель ждёт уж рифму «розу»,
Так на, возьми её скорей!)
Что в прозе? Честные рассказы
Про наши школьные проказы,
Про драки, чуть не до крови,
Про первый робкий зов любви
И про туристские походы,
Где отрастала борода…
Героем не был я тогда,
Я скромным, помнишь, был в те годы,
Теперь же – выскочка и франт,
Хотя и признанный талант.
 
А однажды мама подсунула мне «Комсомольскую правду» с заметкой о романтичной девушке Ляне Даниленко, организовавшей в сибирском селе Челноково Красноярского края один из первых в стране университетов культуры и в 19 лет ставшей его ректором. Она была так заманчиво обрисована автором, столь созвучна моим настроениям, что я принял её чуть ли не за героиню своего романа и написал ей письмо в стихах:

Мильон километров прошёл и проехал
Я чистых и грязных дорог,
Ни разу не плакал, но громкого смеха
Частенько сдержать я не мог.

Любить не любил я, но пылкого сердца
Порывов сковать не умел,
Я трезвым был малым, но бездну, поверьте,
Я чувств и желаний имел.

А раз на досуге, читая газету,
Не помню, какого числа,
Я девушку встретил, и девушка эта
Моею судьбою была.

Я имя её повторял спозаранку
До кротких закатных лучей…
Планету бы вывернул всю наизнанку
За взгляд её милых очей!

Понятно, стишок был несерьёзный, с юморком, но всё же бил в цель, и я тут же получил ответ. Завязалась переписка.

Вдруг меня вызвали в КГБ и – новое дело! – предложили направить на двухгодичные курсы контрразведки в Москве. После выпуска – погоны лейтенанта, оклад 140 рублей, свободное владение двумя иностранными языками, интересная работа с заграничными командировками. Предложение звучало заманчиво, хотя… Связать себя с военной службой? Слишком крутой поворот.
 
А в Академии художеств преподаватель Корнецкий отговаривает от поступления на очное отделение: «Зачем вам это надо? У вас хорошая специальность, гарантированная зарплата. После Академии пошлют в колхоз завклубом, будете там спиваться. Таких примеров полно». – «А как же вы?» – «Мне Министерство культуры заказало копию дипломной работы, и я зацепился в Риге. Но это исключение».
 
КГБ, Академия, инженерная специальность… Я чувствовал себя растерявшимся рыцарем на развилке дорог. Направо пойдёшь… Но развилка развилкой, а на носу август – пора отпусков. В растрёпанных чувствах я взял и махнул на Байкал, где на тяговой подстанции Култук сменным инженером работала Таня.
 
«Махнул» – это легко сказать. На самом деле Таня одолжила у коллеги и прислала мне в письме ненужный ему в этом году железнодорожный билет на разовый бесплатный проезд в любой конец страны. А тогда уж я и махнул, вставив туда свою фотографию. А что вы хотите? Ехать в такую даль и обратно за свой счёт? Пардон, это мне не по карману. А железной дороге – какая ей разница, кто едет по льготному билету? За постельное бельё и за чай, так и быть, заплачу. К тому же, у меня диплом железнодорожника, я не со стороны примазался. А то, что работаю не по специальности, так это временно. Да и кто будет проверять. Ещё неизвестно, где работают другие, которые разъезжают с такими билетами.

Рассудив таким образом, в конце июля 1961 года я сел на поезд №44 и отправился в дальний путь. По дороге сделал остановку в Красноярске и посетил пристанище Ляны в Челноково, где она жила с подругой Кирой. Познакомились, пообщались, побродили по «Берендееву царству», как называли они свой лесной участок с домиками для птиц и зверей, а вечером я продолжил свой длинный маршрут.
 
На Байкале мы с Таней совершили незабываемый поход по горам и водным просторам этого великого озера-моря. Сначала не без приключений прогулялись по хребту Хамар-Дабан, где встретились с иркутскими туристами, покорили пик высотой 2025 метров и сочинили песню, которую распевали на мотив «Весёлого ветра» Дунаевского.
 
Весёлый Фред и храбрый Тань в тайгу собрались,
В тайгу собрались, в тайгу собрались,
Они с родителями перецеловались
И в путь далёкий весело пошли.

По таёжным запутанным тропам,
Через корни, стволы и суки,
По каменным порогам,
По горным по отрогам
Тащили они рюкзаки.

Кто привык почивать на диване,
С нами вместе в поход не пойдёт,
На пляже или в бане,
В кафе ли, в ресторане
Своё он счастье обретёт.

Весёлый Тань и храбрый Фред травой питались,
Травой питались, травой питались
И чистым спиртом на досуге упивались,
Чтоб воспаленье лёгких не схватить.

Они мылись в порожистой речке,
Что студёным потоком текла,
И рыбу в ней ловили,
И рыбы наловили
Бы, если бы она была.

Кто привык отдыхать на курорте,
С нами вместе в поход не пойдёт,
Он весь поход испортит,
Поскольку лишь в комфорте
Своё он счастье обретёт.

Весёлый Фред и храбрый Тань залезли в горы,
Залезли в горы, залезли в горы
И оглядели все байкальские просторы,
И сверху вниз взирали на орлов.

И с вершины в две тысячи метров,
Заблудившись слегка в облаках,
Ползли по камнепадам
То передом, то задом,
То на ногах, то на руках.

Кто привык опасаться ненастья,
Лазить в горы тому не дано,
Найдёт он своё счастье
Без нашего участья,
Стуча костями домино.

Потом сквозь штиль и шторм мы дважды пересекли Байкал на пароходе «Комсомолец», где подружились с весёлой девчонкой Стеллой и заехали в симпатичный посёлок Усть-Баргузин. Оттуда после некоторых мытарств съездили на рыбацком баркасе на полуостров Святой Нос. Там приютились у местных рыбаков, побродили по лесам, поплавали на лодке, постреляли водоплавающую дичь в Чивыркуйском заливе. Прощаясь с Байкалом, мы написали заключительные куплеты своей песни:
 
Весёлый Тань и храбрый Фред дичать начали,
Дичать начали, уже рычали,
И постепенно они вовсе одичали
И бородами обросли совсем.

Но зовут их уж новые дали,
Манит цивилизованный рай…
Мы о тебе мечтали,
Но от тебя устали,
До новых встреч, таёжный край!

Подробнее об этом читайте в разделе «Путешествия». Будет интересно.

А пока я ездил на Байкал, пропала Инга. Мама рассказала, что однажды мимо нашей дачи прошёл большой отряд детей из местного детсада. До того Инга была в саду, а потом исчезла. А надо сказать, она любила детей и всегда с удовольствием с ними общалась. Видимо, увязалась за детсадом, а потом кто-то её поймал и приватизировал: всё-таки, породистая охотничья собака. Осталось неясным, как она преодолела забор. Ни подходящих щелей, ни подкопов там не было. Перепрыгнула? Слишком высоко. Так или иначе, но больше мы её не видели.
 
В Култуке, по возвращении из похода, среди толстой стопки газет я обнаружил письмо от папы с газетной вырезкой, в которой сообщалось, что  в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР «Об улучшении качества продукции… путём внедрения методов художественного конструирования» в Москве организован Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики (ВНИИТЭ), в ряде крупных городов – его филиалы, а в столицах союзных республик – Специальные художественно-конструкторские бюро.
   
Вот, думаю, – то, что мне подходит. На такой работе я удачно соединю свою инженерную квалификацию с художественными наклонностями. И не надо мне ни Академии художеств с её колхозными клубами, ни Комитета госбезопасности с его слежкой за согражданами.
 
Поскольку в Култуке жить было слишком зябко и тоскливо, особенно зимой, Таня после похода уволилась с подстанции и уехала со мной в Ригу, где поступила работать на ВЭФ, временно поселившись у нас на улице Ханзас. На ВЭФ её устроила работавшая там Герта, жена моего брата Володи, с которой Таня быстро подружилась.
 
А я поступил в свежеорганизованное СХКБ на должность художника-конструктора третьей категории с окладом 110 рублей. Получил служебное удостоверение за номером 24, а командировочное и вовсе за номером 1. Поехал в Лиепаю на машиностроительный завод, а по молодости лет ко мне для пригляду приставили старшего товарища. Но он был парень весёлый, в Лиепае загулял, и я вернулся один с заключённым договором, по которому затем спроектировал обновлённую соковыжималку.
 
Следом был ещё ряд проектов вроде багажника на крышу автомобиля, радиоприёмника и бетонолома. Всё это не гармонировало с моим статусом инженера путей сообщения, поэтому при первой возможности я ухватился за профильную тему, приняв участие в работе над скоростным электропоездом ЭР-200 для РВЗ – Рижского вагоностроительного завода.
 
Этот завод гордился славной историей: он был прародителем первого российского автомобиля и даже первого в мире танка. В советское время он выпускал электропоезда, дизель-поезда и трамваи, а после выхода Латвии из Союза постепенно усох, обмельчал, обанкротился, и в 2020 году прекратил своё существование. А конструкторский отдел электропоездов почти в полном составе переехал в Россию, на Демиховский завод, который наряду с Торжком стал выпускать электрички вместо РВЗ. Но тогда о таком никто не мог и помыслить.

Глава одиннадцатая. «ФАКЕЛ» И «ДАНКО».

Из байкальского похода я привёз книжку Василия Кубанёва «Идут в наступление строки», которую купил в маленьком магазинчике в Усть-Баргузине. В авторе я нашёл родственную душу: подобно мне, он страдал потребностью самореализации, писал стихи, занимался самообразованием и строил грандиозные планы, но умер от воспаления лёгких ещё в 1942-м, на двадцать втором году жизни. Кстати, в сборнике «Из дневников современников» издательства «Молодая гвардия» за 1965 год приведены стихи и Василия Кубанёва, и Ляны Даниленко.

Под влиянием его неординарной личности я организовал в домашнем кругу клуб «Факел» имени Кубанёва с участием родителей, брата и Тани. Каждый вёл свой тематический раздел, изучал определённый вопрос, подбирал свежую информацию. На вечерних посиделках мы выступали с небольшими докладами, озвучивали новости по теме, обсуждали услышанное. Для нашей дружной семьи, где не бывало скандалов, пьянства или ссор, да и бранного слова никто не слыхал, это не было чем-то чрезвычайным. А поскольку наши застолья и без того не обходились без бесед на разные темы, то придание им организованности и осмысленности напрашивалось само.
 
Родители мои были глубоко порядочными людьми, никогда не пытались что-либо урвать для себя или как-то блеснуть в обществе. Многие любили своих родителей, и я в том числе. Некоторые полагали, что их родители – самые лучшие, и я в их числе. Это не значит, что я их идеализировал. Нередко я спорил с отцом и перечил матери. Но знакомые называли нашу семью образцовой, и я не возражал.
 
О Кубанёве я написал письмо его другу, составителю книги и автору предисловия Борису Стукалину, который оказался Председателем Госкомитета по печати при Совете Министров СССР. Не занимай он такого поста, эта книга, возможно, и не вышла бы в свет. С другой стороны, если друг Васи, считавший его более достойным и талантливым, вырос до такой должности, то можно представить, чего смог бы достичь сам Кубанёв.
 
Стукалин переадресовал меня к сестре Василия Марии Кубанёвой, которая дополнила информацию о своём брате и прислала составленный им список «Ста лучших книг о Человеке». Ну и размах был у парня! Там было много книг, о которых я даже не слышал. Сообщила Мария и адреса молодых людей, интересовавшихся, подобно мне, творчеством и судьбой Василия. С ними я затеял переписку, приглашая заочно присоединиться к нашему клубу «Факел». Но вся эта работа из-за своей эпистолярности не принесла ощутимых результатов, лишь увеличив номинальный состав клуба.

В 1963 году в «Комсомольской правде» была помещена анкета «На Марс – с чем?», где читателей просили отобрать наиболее достойные творения человека для гипотетического послания марсианам с целью заявить о себе. После обсуждения на клубе мы подготовили и отправили в газету пространный ответ, который был упомянут и частично процитирован в газете при разборе читательских писем. Там нас обозвали «парнями из Риги».
 
А ещё раньше я отправлял в газету поэму «Стихи о Программе», сочинённую мной под впечатлением от Программы КПСС, принятой на XXII съезде партии. Рецензент написал, что слишком похоже на Маяковского. Для меня это прозвучало высшей похвалой, но в глазах редакции это была суровая критика и причина отказа в публикации.
 
За два года на заседаниях клуба мы обсудили много сюжетов и по текущей политике, и по техническому прогрессу, и по искусству. Но наступил момент, когда отец сказал, что довольно, дескать, вам, молодым, расходовать энергию на домашние посиделки с просвещением стариков и досужую переписку. Шли бы вы в народ, к молодёжи. Как в своё время дед Алёши Пешкова сказал ему: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди». И пошёл он в люди.
 
Вот так в люди пошли и мы. Тогда по стране во множестве создавались молодёжные кафе и клубы, и на этой волне нам несложно было организовать при райкоме комсомола молодёжный клуб, который с лёгкой маминой руки получил название «Данко» по имени героя повести того же Алёши Пешкова, выросшего в людях до великого писателя Максима Горького.
 
На первых же тематических вечерах нового клуба мы сколотили актив из добровольцев. Председателем стал я, Эдгар и Таня вошли в Совет клуба. Вместе мы составляли планы мероприятий и списки гостей, через актив клуба и райком комсомола распространяли билеты по предприятиям и организациям, приглашали интересных людей, учёных, артистов, музыкантов. Собирались в кафе, в школе, во дворце культуры ВЭФ, в Доме знаний, что размещался в бывшем кафедральном соборе. Слушали выступления, смотрели фильмы и слайды, обсуждали острые темы, пели песни.
 
Скоро клуб «Данко» обрёл популярность в городе. Обычные вечера у нас были безалкогольными, с одинаковым для всех скромным ассортиментом угощений. Билеты, оформленные мной и распечатанные в типографии, продавали по рублю. Но особенно многолюдными и весёлыми были встречи Нового года с маскарадом, буфетом, шампанским, танцами, играми и другими развлечениями, с выборами мистера и мисс Данко на очередной год и с билетами по пять рублей.
 
Однажды  мы отмечали Новый год в школьном зале, задрапированном под пиратскую галеру «Селёдка», на которой я был капитаном д'Анко. Подготовили и программу, и остроумные пригласительные билеты, а я, перекрикивая шумную публику с помощью чёрного жестяного рупора, руководил корабельной командой и программой вечера.
 
В другой раз я был шерифом в ковбойской шляпе и джинсах, с самодельным большим револьвером, из которого громко стрелял хлопушками с конфетти, чтобы восстановить тишину и огласить очередное объявление. Через два дня в этой же форме я заявился на новогодний маскарад в Дом офицеров и, к своему ужасу, оказался там единственной маской. Это было выше моего понимания: зачем идти на маскарад без костюма и маски? Вот они и пялились на меня, но я не тушевался, стрелял хлопушками, обсыпая зарядами конфетти замешкавшихся гостей. И получил первый и единственный приз с грамотой за оригинальность и смелость.
 
Казалось бы, свой молодёжный клуб – прекрасное место для знакомств и поиска суженой, даже при относительно занятом сердце. Тут бывает столько разных девушек! Взять хотя бы нашу певицу, очаровательную Галю Босых. Мне она нравилась, но ответного внимания я не замечал, а проявлять напор настроен не был, так уж воспитался. Познакомился было с не менее симпатичной Галей Антоновой, но на другой же день по дороге на свидание, переходя через пути, она была насмерть сбита электричкой. Об этом и вспомнить страшно, не то что искать ей замену.

Эпопея с «Данко», коего я был бессменным председателем, даром мне не прошла. «За проявленную общественную активность в деле организации молодёжного досуга» я был заочно избран кандидатом в члены Рижского горкома комсомола. Возник новый вариант трудоустройства и карьеры, но по этой стезе, как и по линиям кинематографии и госбезопасности, мне пойти не довелось. Но об этом позже.

А что же Ляна? Внезапно они с Кирой оставили своё сибирское зазеркалье и приехали в Ригу. Поначалу остановились у нас. Помня о неравнодушии Ляны к Чайковскому (я даже посылал ей в Сибирь пластинку с его первой симфонией), я сыграл им на пианино «Баркароллу» из «Времён года», и Ляна даже прослезилась.
 
Но городская жизнь у них не заладилась, да и в нашу компанию они не вклеились. В их романтике было много наивного, возникли трудности с жильём и заработком, какие-то неприятности с библиотекой, да и друг с другом произошёл разлад... В конце концов, они разъехались в разные города к своим родственникам.
 
Глава двенадцатая. ПОБОЧНЫЕ ИНТЕРЕСЫ.
 
За пределами профессиональной работы, общественной деятельности и любовных переживаний жизнь шла своим чередом. Летом брат посещал местный яхтклуб, я ремонтировал «Белку», вместе катались на ней по окрестным рекам и озёрам, на разных берегах устраивали ночёвки с кострами и песнями. Пели песни Окуджавы, Визбора, Городницкого, Клячкина, Берковского и других известных бардов. А потом зазвучал и Высоцкий.
 
Моторные лодки нашей промышленностью почти не выпускались, по импорту не завозились, и энтузиасты строили их сами. Я высматривал в журнале «Катера и яхты» подходящую конструкцию на смену состарившейся «Белке» и собирался заняться судостроением. Приобрёл на работе стеклоткань и бочку полиэфирной смолы, но она оказалась уже с отвердителем и загустела прежде, чем я взялся за работу. Это сильно охладило мой судостроительный пыл.

Неожиданно в спортивном магазине я увидел симпатичную мотолодку производства маленького местного заводика «Дзинтарс». Она была размером с «Белку», но из авиафанеры и гораздо легче, всего 65 килограммов (та была из простой фанеры, оклеенной стеклотканью, и потому вдвое тяжелее). Я немедленно сбегал за деньгами (260 рублей), вызвал грузотакси и отвёз её на дачу. «Где Белка, там и Стрелка», – сказала мама, и новая лодка стала «Стрелкой». Кто не помнит, две одноимённые собаки ещё до Гагарина вместе летали в космос и были знамениты на весь мир. А подсказать удачное название мама была большая мастерица.

Лодочные моторы, как и сами лодки, в те поры у нас были в глухом дефиците. Я уже присмотрел в комиссионке старый американский мотор «Эвинруд», но тут отец, поощрявший мои увлечения, привёз из Москвы новенький подвесной мотор «Москва». Когда мы установили его на «Стрелку», да ещё в паре со старым, она полетела, действительно, как стрела, и сердце заколотилось в предвкушении дальних странствий. А тем временем мы гоняли на ней по близлежащим рекам и примыкающим озёрам, вылавливая между делом пустые бутылки. Одна бутылка – 12 копеек, то есть два литра бензина. Десять бутылок – полный бак. Бутылок попадалось немало, а если добавить и свои, то топливо вообще обходилось даром.

Летом 1962 года мы с Таней снова намылились в дельту Волги, на этот раз со «Стрелкой» и двумя моторами. К нам присоединилась ещё одна Таня, младшая сестра нашего однокурсника. Чтобы их не путать, первую я стал именовать Таней Большой, вторую – Таней Маленькой, или попросту Таткой. Собравшись в Москве, мы купили четырёхместную каюту на теплоход «Тургенев» до Волгограда. Почему до Волгограда? Потому что дальше нам с ним было не по пути: он сворачивал в Волго-Донской канал и шёл в Ростов-на-Дону. А из Волгограда в Астрахань мы намеревались плыть на «Стрелке». А почему четырёхместную? Во-первых, потому что в двухместную мы втроём не вмещались. А во-вторых, мы решили взять с собой собаку, и чужого четвёртого пассажира она могла бы покусать.
 
Правда, собаки ещё не было, и мы с Таней Большой поехали на Птичий рынок, где присмотрели симпатичную легавую щенягу Майку. С хозяином, который жил за городом, договорились, что заберём её сразу на теплоход, и оставили пять рублей в задаток. Перед отплытием я поехал туда на электричке, но его не застал. Пока ждал и добирался обратно, «Тургенев» ушёл без нас, но с нашим багажом. Тогда мы обогнали его на подвернувшейся машине и взяли на абордаж в Дмитрове. До Волгограда наслаждались комфортом, а там пересели в «Стрелку» и покатились вниз не по широкой и ветреной Волге, а по более узкому и тихому волжскому рукаву – Ахтубе, заехав туда по соединительному каналу.
 
Ахтуба сильно петляла и была перегорожена наплавными мостами, что замедляло наш ход. Зато заправлялись мы там бесплатным бензином у военных, обитавших по берегам. В дороге к нам всё же присоединилась собака, которую мы назвали Смелым, уж очень она была похожа на белого Смелого из моего детства. Военные по берегам Ахтубы гнездились недаром, и вскоре нас прищучили за случайный въезд в необозначенную акваторию космодрома Капустин Яр. Похоже, что, опасаясь за космодром, за нами даже отправили наблюдателя, на которого потом регулярно лаял Смелый. Вот, – думал я, – после курсов контрразведки и мне могли поручить подобную работу – отслеживать туристов, высматривающих подходы к космодромам.
 
Тут у Тани Маленькой кончился отпуск, и я проводил её на поезд. Оставшись втроём с Таней Большой и Смелым, на барахливших моторах мы приехали в Астрахань. А поскольку московские Маклаковы корили меня за то, что в прошлый раз я проигнорировал их астраханских родственников, то теперь, оставив гружёную «Стрелку» у причала лодочной станции, мы отправились прямо к ним.
 
Жили они в заволжском районе Трусово, в доме деревенского типа с небольшим участком, где сидел на цепи большой овчар Джек. Чтобы он нас не загрыз, пришлось познакомиться с ним поближе и познакомить Смелого. Хозяйка тётя Сима, давно похоронившая мужа, была пожилой, очень симпатичной и приветливой женщиной с богатой, интересной биографией. В детстве ей даже доводилось сидеть на коленях у Сталина. У неё было три сына и дочь. Саша капитанствовал на танкере, Лёша шоферил на грузовике, Федя ещё учился, а дочь жила с мужем в городской квартире.
 
Несколько дней мы гостили в радушном доме, попутно улаживая свои дела – ремонт моторов, оформление охотничьих документов, уточнение маршрута, – а затем оседлали «Стрелку» и дунули со Смелым в сторону моря. Посетив Астраханский заповедник, долго ездили по лабиринтам проток и раскатов, жили на необитаемых островах – сначала на большом острове Спасения, потом на маленьком и уютном островке Находка, который нам понравился настолько, что мы «зарезервировали» его для будущих путешествий. Занимались рисованием, рыбалкой и охотой, случайно выловили и съели большого осетра с икрой. Хотя, раз с икрой, тогда осетрину. Ростом она была с Таню, весила килограммов тридцать, а икра потянула на пять с половиной.
 
Со Смелым у нас возникла взаимная любовь. Он самоотверженно нас охранял, то разгоняя стадо бычков, с которым мы не могли справиться, то отпугивая инспекторов рыбнадзора, решивших проверить наш остров. Бывало, я уезжал на лодке один – в разведку или на рыбалку, а Таня со Смелым оставались на острове. Когда в протоках слышался треск лодочного мотора, Таня прислушивалась, поджидая меня, но Смелый не реагировал. Если же он начинал суетиться, то это уж точно был мой мотор. А ведь моторы тогда у всех были одинаковые, других просто не выпускали.

Возвращаясь, мы оставили Смелого у тёти Симы в компанию к Джеку, ибо везти его с собой в Ригу было слишком проблематично.
 
«Стрелка» вела себя замечательно. В незагруженном состоянии она стремительно глиссировала по протокам даже на одном моторе. Когда на скорости летишь по узкой протоке, где нет ни камней, ни мелей, только повороты, и по бокам проносятся стены тростника с вкраплениями ив, а рядом девушка, которая чувствует и воспринимает всё так же, как ты, – это большое удовольствие. Оно захватывает душу, и душа летит вместе с вами и лодкой. Кто-то скажет: а на машине по шоссе? Позже я ездил и на машине по шоссе. Нет, это совсем не то. Там вы сидите внутри машины, а тут – летите внутри природы.

В последующие годы «Стрелка» продолжила свой героический путь, побывав со мною
в ближних походах по Лиелупе с её притоками, по Балтэзеру, Большой и Малой Югле, и в дальних – снова по Волге и её дельте, по карельским озёрам, по Сухоне от Вологды до Северной Двины, по всем подмосковным водохранилищам, включая канал и Московское море. На Клязьминском водохранилище она и встретила свою погибель, когда перед Московской олимпиадой 1980 года ретивые перестраховщики подвергли капитальной очистке не только город и пригород, но и ни в чём не повинные отдалённые окрестности. А лодка хранилась у прибрежных жителей, и они за ней не уследили. Возможно, кто-то на ней катался и оставил на берегу. Мы нашли только несколько фанерок.

Но это было потом. А летом 1963 года мы с Эдгаром думали отправиться на Северную Двину, но у него вышла задержка с отпуском, что случилось не впервые. Таня уехала к родственникам в Керчь, и я, оставшись один, сел на поезд и махнул в Киев. Ознакомившись с городом, переметнулся в Одессу, снова ознакомился и, в конце концов, обосновался в Крыму, в Судаке, куда позже из Керчи приехала и Таня. Облазив развалины генуэзской крепости, мы переместились в соседний посёлочек Новый Свет, открыв поистине райское местечко. Там мы ходили по горам, купались, написали несколько этюдов и воссоединились с Эдгаром, приехавшим на наш пламенный зов. Остаток отпуска провели втроём.
 
В следующий отпуск мы с Таней и Андреем Маклаковым отправились в Карелию, в приграничный городок Суоярви. На этот подвиг нас вдохновил, будучи в Риге, приятель моей одноклассницы, тамошний комсомольский вожак Володя Сиренко.
Андрей недавно обзавёлся мотоциклом «Ява» и дунул на нём туда прямо из Москвы, заехав по дороге к нам в Юрмалу. Мы же с Таней поехали поездом через Ленинград и на платформе в Суоярви были задержаны вооружённым патрулём. Уже в третий раз в отпускных разъездах нас принимают за шпионов. Видимо, есть в нас что-то эдакое… специфическое. После звонка Володе Сиренко суровые стражники с нами расшаркались и отпустили на свободу.

Таня в этот раз ехала после операции на почке. Врач заверил, что от такой поездки вреда не будет, даже быстрее заживёт. Главное – не застудить, и она надевала свитер через ноги.
 
Несколько дней мы поджидали у Володи отправленную багажом «Стрелку» с моторами. Развлекались, стреляли из его ружьишка ИЖ-56 «Белка» по бутылкам. Володя был парень весёлый и свойский, непохожий на чиновника. А Андрея на мотоцикле в приграничный район не пустили, пришлось ему вернуться в Ленинград и оставить своего красного коня у брата Юры, служившего там в морском ведомстве. Когда, наконец, мы воссоединились, нас посадили в грузовик и отвезли на берег озера Салон-ярви – лабиринта, состоявшего из нескольких озёр, соединённых узкими лесными речками.

Ориентировались мы там по маленькой и слепой схеме, нацарапанной на клочке бумаги местным жителем. Гонять по этим несудоходным озёрам на моторке не получалось из-за обилия топляков и подводных камней, а по речкам – из-за их поразительной зеркальности. Невозможно было отличить реальный пейзаж от отражения в воде, и даже на тихом ходу мы то и дело врезались в берег. Но, несмотря на отдельные невзгоды, впечатлений на очередной рабочий год все наглотались вполне.
 
А в 1965 году я снова посетил дельту Волги, на этот раз с Таней и школьным другом Юрой. С собой опять взяли «Стрелку» с двумя моторами, отправив их багажом в Москву вместе с прочим туристским скарбом. Из Москвы до Волгограда плыли на двухпалубном теплоходе «Вычегда» венгерской постройки. Кстати, таких теплоходов, а точнее, дизель-электроходов, названных в честь наших рек, было закуплено немало, но потом их зачем-то переименовали, назвав именами исторических личностей.
 
В этом плавании у нас сложились стишки с натуры:

На нижней палубе – в лаптях,
Мужи – навеселе,
На «о» ведётся разговор
О хлебе, о земле,
О том, как ягоду продать
И как штаны купить,
О том, что можно и не жрать,
Но что нельзя не пить.

Под лавкой милое дитя
Кемарит, сопли распустя.
В углу лукавый мужичок
Стрекочет, как сверчок:
«Вот город – это красота,
Тра-та-та-та-та-та.
По мне бы эту красоту
Послать в тра-та-та-ту!»

А наверху? О, там ажур.
Залез я и гляжу.
Здесь не проходит мой «тужур»,
А я и не тужу.
Всё те же сопли распустя
В батистовый платок,
В картишки режется дитя
У мамы между ног.

И дочка козырным вальтом
У тёти бьёт туза,
А та мешочников притом
Поносит за глаза:
«Понасажали тут хамьё –
Храпит, кричит, поёт,
Что тут его, а что твоё,
Поди, не разберёт!

А это разве ресторан?
Ведь с голоду помрёшь!
А теплоход? А капитан?
Паршивей не найдёшь!»
И вот уже пробрали всех,
Кто прав, кто виноват,
Как полный грешников ковчег,
Плывущий прямо в ад.

А теплоход всё дальше прёт,
Не отпустив грехи…
А капитан глядит вперёд…
А я пишу стихи.
 
Кроме сочинения стихов, мы вместе с попутными туристами распевали песни, а на остановках бродили по городам. Погода поначалу угнетала прохладой и дождями, но к Саратову стала по-настоящему летней. Воспользовавшись этим, мы чинили «Стрелку», лежавшую кверху дном на верхней палубе. У неё вываливались шурупы, крепящие фанеру днища к шпангоуту. По правилам-то надо крепить её медными гвоздями, загнутыми изнутри. А шурупы в скачущей по волнам лодке – штука ненадёжная. Медных гвоздей у нас не было, и мы заклеивали дырочки от шурупов эпоксидной шпаклёвкой.
 
В Волгограде сошли на берег и, закупив бензин и продукты, загрузились в «Стрелку». На этот раз поплыли вниз не по Ахтубе, а по Волге. Надеялись, что это будет быстрее, но из-за капризных моторов снова получилось долго. Зато мы познакомились с роскошными пустынными пляжами нижней Волги, где можно было бы построить целую вереницу домов отдыха и пионерских лагерей, но никто этого не делал, и пляжи пропадали зря.

Кстати, когда на такой бережок вылезаешь из лодки босиком, то ещё не чувствуешь опасности. Отбежал подальше «до ветру», мокрые ноги обсохли и – о ужас! Внезапно ощущаешь, что песок раскалён, как сковорода, а вокруг ни тенёчка, а лодка далеко... Прыгаешь то на одной ноге, то на другой, пока с грехом пополам не доберёшься до воды. В следующий раз вылезаешь из лодки уже только в шлёпанцах.
   
В Астрахани мы снова остановились у тёти Симы. Интересно, что овчар Джек нас с Таней сразу узнал, хотя прошло три года. А Смелый, к сожалению, нас не дождался, погиб, попав под машину. Моторы мы отнесли в ремонт: один из них барахлил, другой замолк совсем. Но для местной мастерской это были семечки. Здесь, рядом с водными просторами, моторок у жителей полно, и мастера знают своё дело. Наши моторы заработали, как новые, и мы резво покатились вниз.

Дельта, как всегда, была приветлива, баловала нас погодой и красотами, кормила дичью и рыбой, кусала комарами. Остров у нас был уже новый, ибо Находку мы, разумеется, не нашли. Ещё мы там тщетно пытались готовить суп из черепах, которых наловили в протоке, и ездили со своего острова в посёлок встречать Эдгара, но он не приехал. Зато на обратном пути мы с Таней видели неопознанный летающий объект, который, правда, не летал, а неподвижно висел в ночном небе, подобный серебристому наутилусу, а потом выпустил облако розоватой пелены, в которой и растворился без осадка.
 
А в 1966 году с Таней и Эдгаром, который, наконец, соблаговолил к нам присоединиться, мы прокатились на «Стрелке» из Вологды по одноимённой речке до её впадения в Сухону, затем по красавице-Сухоне до Котласа. Кстати, замечу, что у названий северных рек (Вологда, Сухона, Вычегда, Пинега) ударение – на первый слог, как и у латышских названий (Лиелупе, Булдури, Асари, Кемери). Правда, попадаются реки и с другим ударением: Онега, Печора, Двина. К сожалению, на этом сайте знаки ударений не воспринимаются.

В процессе плаваний у нас сами собой слагались частушки, которые мы распевали вечерами у костра.   

На моей красивой лодке
Не мотор, а ерунда:
Почихает, побрехает
И не едет никуда!

И кто его знает,
Чего он чихает!

Как у Волги бережок
Лев низок, а прав высок,
А у Сухоны-реки
Оба брега высоки!

Плывут вдоль по речке Нил
Бегемот и крокодил,
А вдоль Сухоны-реки
Плывут только топляки!

Чтобы в Ниле искупаться,
Надо взять с собой ружьё,
Чтоб по Сухоне кататься,
Нужно тёплое бельё!

Без ружья пойдёшь купаться –
Крокодил тебя сожрёт,
Без белья пойдёшь кататься –
Тебя насморк проберёт!

В Котласе мы вместе с лодкой погрузились на теплоход «Пинега» и по Северной Двине прибыли в Архангельск. Оттуда слетали на самолёте на Соловецкие острова, подивились на крепостные казематы и живописные леса с гирляндой озёр, через которые проплыли на прокатной лодке по узеньким рукотворным каналам.

Напомню, что свои путешествия, за немногими исключениями, я подробно описывал в путевых дневниках. Кое-что из них приведено на этом сайте и на моём блоге Alfavo, а полностью они публикуются в книге «За туманом» (следите за рекламой).
 
Кроме путешествий, летом я успевал пожить на даче, попляжиться на прибрежных песках Рижского залива, поохотиться на девушек. В гараже оборудовал и отделал неплохой «апартамент». Спать на пружинном матрасе я не любил. Переворачивал его вверх дном, на его раму укладывал доски, а на них тюфяк. Как-то после танцев заманил туда из дома отдыха приезжую красотку. Она осталась довольна и сказала на прощанье: «Сто лет ничего подобного не испытывала!» – «Надо же, – подумал я. – Сто лет! А на вид молоденькая».

Но дача могла пригодиться не только летом. Однажды осенью я приметил девушку на вокзале. Она уезжала домой после отпуска и ожидала поезд. Разговор складывался удачно, и я отважился пригласить её на уже пустующую дачу. Она согласилась с условием, что я куплю ей билет на следующий поезд, ибо её билет пропадёт, а деньги на исходе. Съездив домой за ключами от дачи, я рассказал домашним легенду о ночном дежурстве в Юрмале по линии бригады содействия милиции. Была в те годы такая практика. Под этим предлогом, кроме ключей, взял и кое-какие съестные припасы. На даче было холодно, но романтично. Растопили печку и неплохо провели время. Утром посадил её на поезд, и – ту-ту! Больше не виделись.

Ещё одна «жертва» попалась мне за ужином в кафе «Лира». Песню «Эти глаза напротив» к тому времени ещё не сочинили, но знакомство произошло прямо по этому сценарию. Наши переглядки закончились тем, что я нахально привёл её в свою квартиру, где все уже спали. Она никуда не уезжала и, более того, как выяснилось, работала в одном здании со мной. Хотелось верить, что это совпадение не случайно. Мы ежедневно встречались во время перерывов, болтали у окошка, украдкой целовались, и я чувствовал себя почти влюблённым. Но вскоре наша организация переехала на другой конец города, и мы расстались так же внезапно, как и познакомились.

Тогда разлуки воспринимались не слишком болезненно, потому что в молодости двери сердца всегда распахнуты. Кто туда, кто сюда… Теперь же подобные воспоминания нередко вызывают ностальгические сожаления.

Не все приключения заканчивались благополучно. Однажды летним вечером в городе я спешил на электричку. К шедшей впереди девушке прицепилась какая-то компания. Поравнявшись с ними, я сделал замечание, и девушка убежала. А я, продолжив путь, получил сзади мощный удар в челюсть. Хоть и не упал, но отлетел на газон. Пока доехал до дачи, щека распухла, а на другой день на рентгене обнаружили трещину в челюсти. Видимо, удар был не пустым кулаком. Две недели проторчал в больнице, где челюсти связали проволокой, и я сквозь зубы сосал бульоны, кисели и жидкий шоколад. Обошлось без операции.

Потом мне представился случай отомстить любителям махать кулаками. Я сидел в троллейбусе, направляясь от вокзала на свою квартиру. В салоне стояло несколько человек, и одна женщина сделала замечание какому-то парню. Тот, недолго думая, ударил её кулаком в живот, да так, что она охнула и согнулась пополам. Пассажиры зароптали, а сидевший поблизости другой парень, оказавшийся дружинником, встал, заломил ему руку и попросил водителя остановиться. Троллейбус притормозил возле Эспланады и открыл переднюю дверь. Дружинник вывел наглеца и повёл по аллее парка. Я решил подстраховать, вышел следом и пошёл за ними метрах в десяти. И не напрасно. При первой возможности хулиган вырвался, перепрыгнул низкую ограду, отделявшую аллею от проезжей части, перебежал улицу и бросился назад по тротуару. Тогда я тоже перешагнул ограду, быстро перешёл улицу и оказался у него на пути. Едва он поравнялся со мной, я подставил ножку, и он полетел на асфальт. Тут его и настиг дружинник, а следом появился и милиционер. Всё было кончено. Они скрутили его и повели в отделение милиции.   
 
А раз, гуляя по пляжу, я присел на подстилку к загоравшей девушке, симпатичной блондинке с круглым личиком и курносым носиком. Заговорив ей зубы, пригласил на дачу. По дороге познакомились. Звали её Лена Сойту, и постепенно она присоединилась к нашей компании. Бывала у нас часто, поскольку и на даче, и в городе жила неподалёку от нас. Как-то мы с братом встретили её с подружкой Наташей, бывшей одноклассницей, с которой затем Эдгар стал встречаться. А я тем временем, снова на пляже, познакомился с хорошенькой ленинградкой.
 
Не подумайте, что я постоянно заводил новые знакомства. Так уж скомпонован рассказ. На самом деле тут проходили месяцы и годы, заполненные будничными делами, которые мне расписывать, а вам читать совсем не интересно. Это во-первых. А во-вторых, я пишу только о тех встречах и знакомствах, которые почему-либо запомнились. На самом деле их было гораздо больше. Это как мама, увидев у меня на шкафу шеренгу пустых бутылок, спросила с укоризной: «Алик, неужели ты столько выпил?» – «Что ты, мама, – отвечал я. – Здесь только заграничные бутылки, которые не принимают. Наши-то я сдавал». Но это было позже, когда я уже жил отдельно, а к описываемому времени за мной числились лишь отдельные романтичные эпизоды да единичные подружки.
 
Ладно, не придирайтесь. Короче, сижу я с этой соблазнительной ленинградкой в городской квартире на диване за маленьким столиком, угощаюсь и балдею. Вдруг телефонный звонок: Эдгар с Наташей не прочь присоединиться. Дальше угощались и танцевали вчетвером. Всё бы ничего, но довольно быстро Наташа, чувствую, переключается на меня. Как потом оказалось, она любила отбивать парней у их девушек. Этакий способ самоутверждения.
 
Быть может, меня бы она и не отбила, но через несколько дней моя ленинградка стала расхваливать своего нового знакомого. Такой, дескать, русский богатырь, красавец, прямо Илья Муромец. На худой конец, Добрыня Никитич. А он оказался моим коллегой по работе, просто крупным увальнем с невысоким авторитетом в коллективе. Такое предпочтение меня оскорбило, и я к ней охладел. Зато они, напротив, подружились и вскоре создали счастливую ленинградскую семью. Потом я встречал его на съезде дизайнеров в Москве, и он передавал от неё привет.
 
А вот Наташа влекла меня всё сильнее. Стройная, гибкая и спортивная, на пляже она лихо «крутила колесо» по 5-7 оборотов, не сходя с места. «А он циркачку полюбил», – дразнили меня друзья словами из песни Окуджавы. Её детский голосок был, по их мнению, пискляв, а по-моему, мелодичен и серебрист, а в её лице я даже находил сходство с сикстинской мадонной Рафаэля. Она интриговала меня какими-то секретами своего прошлого и назначала свидания на кладбище. Она ничем не напоминала тот идеал, который я искал и лелеял, но любовь не спрашивает о лелеемых нами идеалах. Чувство развивалось постепенно, но прихватило крепко и засело надолго.

Летним утром в выходные дни девчонки приезжали из города к нам на дачу. Проснувшись в своём апартаменте, я прислушивался к голосам в саду: приехала ли Наташа? Ура! Она приехала. Вот голоса смолкают, дверь открывается, и Наташка впархивает в гараж. Быстро подойдя к постели, молча целует меня в губы и бесшумно выскальзывает в сад.
 
Однако хватит про девушек, а то ведь с ними забудешь про всё. Вернёмся к лодкам. К моему тридцатилетию папа с моим финансовым участием подарил мне польский разборный швертбот «Мева». Эта замечательная яхточка, складывавшаяся в три объёмных рюкзака, побывала со мной в дельте Волги вместе со «Стрелкой», а на Ладожском, Онежском и карпатском озёрах самостоятельно. Позже я купил для неё и маленький моторчик «Турист».
 
Что ещё интересного я приобрёл тогда для реализации своих разносторонних увлечений? В комиссионке – красный аккордеон «Hohner», небольшой, но с полной клавиатурой за счёт узких клавиш (видимо, дамский); компактную немецкую пишущую машинку «Optima» с русским шрифтом; старое американское самозарядное ружьё «Remington» двадцатого калибра; а в спортивном магазине, по случаю – новую малокалиберную винтовку ТОЗ-16, значительно более лёгкую и изящную, чем ТОЗ-8. К тому времени двоюродный брат Володя в милиции уже не работал, но мне повезло: по недосмотру Министерства торговли эти винтовки одно время продавались по охотничьим билетам, без дополнительных разрешений МВД, и я не преминул этим воспользоваться. И вот идёшь, бывало, на лыжах по зимнему лесу, хотя бы и дачному, да с такой винтовочкой за плечами, – совсем иное ощущение, да и вид не в пример серьёзнее, чем если просто идёшь на лыжах, красуясь норвежским свитером, как примитивный дачный пижон.

Глава тринадцатая. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ.

Посредине нашей квартиры размещалась большая столовая, а по сторонам – по две жилых комнаты: моя, Эдгарова, папин кабинет и родительская спальня. Чтобы квартира жильцам не надоела, мудрая мама время от времени организовывала перестановку: мы менялись комнатами. Как бы переезжали внутри квартиры. В результате за двадцать лет я поочерёдно пожил во всех четырёх комнатах.

А на работе настало время подумать о профессиональном росте. Возможно, при ВНИИТЭ есть аспирантура? Я написал туда запрос. И точно: пока нет, но осенью собираются открыть. Я отправил заявление и предусмотрительно сдал в Латвийском университете два предмета из кандидатского минимума: философию и английский язык. Уже в Москве сдал специальный – техническую эстетику, написав обзор только что прошедшей на ВДНХ выставки английского дизайна. И был принят в первый же поток. Общежития у них, как водится, не было, и мне пришлось довольствоваться заочным отделением. Зато остался при должности и зарплате. Согласовал тему диссертации – «Технико-эстетические показатели пассажирского поезда».
 
Тем временем вместо Хрущёва к руководству страной пришёл Брежнев, а вместо оттепели наступил застой. Я бы даже сказал – мёртвый сезон. В промышленности произвели «реорганизацию вспять» – совнархозы разогнали, министерства восстановили, и наше бюро перешло в подчинение Министерству местной промышленности, которое к железнодорожному транспорту отношения не имело. Контакты с вагонзаводом прекратились, совмещать работу с подготовкой диссертации стало невозможно. Пришлось снова проектировать хозтовары, игрушки  и сувениры вроде детской коляски-качалки, проволочной корзинки для продуктов и подставки для календаря.
 
Тогда я попытался выторговать себе «академический день». Теоретически такое право у меня имелось «при согласии администрации». Но моральный климат в нашем бюро и без того не отличался здоровьем, и заносчивые архитекторы зароптали. Дескать, ишь, выискался, дайте ему свободный день. А мы чем хуже? У нас тоже творческие запросы имеются. Ещё и парторг цеплялся по пустякам. Чего доброго, меня вообще  съели бы живьём, но, к их досаде, я был избранным секретарём комсомольской ячейки, а потому обладал юридической неприкосновенностью и показал им большую дулю. Правда, во избежание конфликтов в коллективе академического дня мне так и не дали.

В таких условиях пришлось забросить все свои творческие и образовательные программы, не говоря уже о девушках, и сосредоточиться на диссертации. Всё же комсорг - должность временная: сегодня комсорг, завтра переизбрали. А вот учёная степень - это пожизненно. Никто не в силах будет лишить меня степени кандидата наук. Тогда уж не посмеют говорить со мной свысока.

Вскоре в нашем бюро организовали маленький научно-исследовательский отдел под началом приехавшего из Елгавы Дмитрия Шпекторова, экс-главного конструктора автобусного завода РАФ. Он был умён, весел и демократичен, на пять лет старше меня (день в день), умел продуктивно работать и общаться с людьми, давал дельные советы.
 
Приглядевшись ко мне, он взял меня в свой отдел, и мы быстро сработались. У него не было моих талантов, а у меня не было его деловой хватки, зато вместе мы составили продуктивный тандем. Поначалу он томился, не видя перспектив продвижения и завидуя моей аспирантской карьере, а потом поймал струю, открыв тему оценки качества продукции и введя в оборот новый термин – «квалиметрия» от слова quality – качество.
 
Проблемы качества тогда стояли перед промышленностью особенно остро, в том числе из-за невнимания к дизайну. Шпекторов пошёл по моим стопам, поступил в заочную аспирантуру ВНИИНМАШ и выпустил совместно с двумя коллегами-аспирантами и с моим участием книжку по квалиметрии. К ней я сформулировал эргономические и эстетические показатели, включив их в структуру качества промышленной продукции и разработав методику их экспертной оценки и расчёта. Подобную методику я добавил и в свою диссертацию, тем самым усилив её практическое звучание. А Шпекторов, набрав завидный темп, написал и защитил диссертацию, пока я страдал от нехватки времени и отставал от графика.
 
«Дома много не наработаешь, – жаловался я. – Там семья, разговоры, бытовые заботы, телевизор, да мало ли…» – «Работайте ночью, – отвечал он. – Пришёл с работы, лёг спать. А когда все пошли спать, встал и работай. Никакого телевизора. Я только так и действовал». Ничего себе, – думаю. –  И что это за жизнь? Нет, такое мне не по зубам, я не Шпекторов. У меня, помимо диссертации, столько интересов!
   
Подумав как следует, я решил переводиться в очную аспирантуру, то есть в Москву. Останусь без зарплаты, но и аспирантская стипендия не маленькая – сто рублей. Написал заявление и отказался от претензий на жильё, рассчитывая снова на временную прописку у Таи. А поскольку во ВНИИТЭ я уже хорошо зарекомендовал себя публикациями в их журнале «Техническая эстетика», препятствий для перевода не возникло.
 
Но пока шло лето 1967 года, и Шпекторов, проводивший с женой отпуск в местечке Кестерциемс, в кемпинге на берегу моря, как-то заехал на службу и пригласил меня «с кем-нибудь» на выходные дни в соседний свободный домик. Я позвал Наташу, и мы провели там незабываемый уикенд. По его мотивам у меня родилась песня:

Я хочу любить тебя просто,
Я хочу любить тебя нежно,
Пусть медными будут сосны,
Пусть море будет безбрежно…

Пусть в домике пахнет свечкой,
Пусть волосы пахнут морем,
И пусть не сулит колечко
Разлуки жестокой вскоре.

Пусть солнце твоей улыбки
Залечит прошлого раны,
Пусть только не будет ошибки,
Пусть только не будет обмана.

Пусть счастье не будет зыбким,
Пусть сгинет туман сомненья,
Пусть тело твоё будет гибким,
А сердце полно волненья.

Пусть рушатся все преграды,
Стираются расстоянья,
Пусть этих мгновений отрады
Не омрачит расставанье.

Пусть губы твои будут страстными,
Пусть руки мои будут сильными,
А в глазах твоих может быть разное,
Лишь бы они были синими.

И под взглядом бессовестно-длинным
Пусть моё желание плавится,
И в безумии этом малиновом
Ничего вокруг не останется,

Только будут медными сосны,
Только будет море безбрежно…
Я хочу любить тебя просто,
Я хочу любить тебя нежно.

А в августе я в четвёртый раз поехал в дельту Волги, на этот раз с Таней и Наташей. Вместо «Стрелки» отправили багажом в Астрахань новую «Меву» в рюкзаках, без мачты, шверта и парусов, но с мотором «Москва», а вместо двустволки и малокалиберки я взял самозарядный «Ремингтон». Наташу мы с Таней с трудом выцарапали у родителей, которые боялись отпускать её «в суровый и дальний поход». Но она держалась храбро, хотя дисциплину соблюдала с трудом и порой выкидывала фортели. Так, в Москве ей загорелось поехать в Крюково к таинственному покровителю, а на диком острове могла внезапно вылезти ночью из палатки и плюхнуться в незнакомые воды.
   
До Астрахани в этот раз мы доехали на поезде и снова остановились у тёти Симы. С неделю пришлось покантоваться в городе в ожидании багажа. Едет-то он быстро, но сильно задерживается на перегрузках. Надо было в Москве самим перевезти его с Рижского вокзала на Павелецкий, но мы поленились. Ну да ладно, Астрахань – не тот город, из которого стремишься поскорее уехать. А когда багаж, наконец, прибыл, мы загрузились в «Ракету» и дунули в сторону Каспия.
 
До Зеленги, куда, помнится, в 1959 году пароходик «Норд» тащился из города шесть часов, на «Ракете» мы долетели за час с четвертью. Вот это, я понимаю, прогресс! В Зеленге собрали «Меву» и увидели, что со своим снаряжением в неё не влезем. Придётся дополнительно взять напрокат бударку или казанку, благо, такой выбор был. И та, и эта – по рублю за сутки. Казанка не в пример быстроходнее, но бударка вместительнее и колоритнее. А куда нам спешить? Мы уже приехали.
 
Загрузились в бударку и ни разу не пожалели. С мотором «Москва» она, хоть и не глиссировала, но шла совсем неплохо, а будучи тяжёлой и остроносой, легко проходила через неплотные камышовые заросли, где казанка сразу бы застряла. К тому же, деревянная бударка не раскалялась на солнце, подобно дюралевой казанке. Всё-таки, лодка местная, отточенная веками. А в режиме глиссирования мы уже нагонялись по здешним протокам на «Стрелке».

Своего островка Находки мы и на этот раз не нашли, но облюбовали другой, большой и живописный, с громадными ивами, который за буйный, непричёсанный вид назвали «Косматый». Устроившись на острове, плавали на охоту к морю и в зону утиного перелёта, где я стрелял из барахлившего «Ремингтона». Потеряли в приморских зарослях свою «Меву», но назавтра, проплавав полдня, всё же нашли. Кстати, попытка прокатиться на ней с мотором «Москва» не увенчалась успехом: на ходу из её швертовой коробки в лодку хлестала вода.
 
А почему барахлил «Ремингтон»? Самозарядное ружьё (полуавтомат) отличается тем, что в него заряжается сразу несколько патронов. При выстреле дробь (или пуля) вылетает вперёд, через ствол, а пустая гильза – назад и вбок, через зарядное отверстие. На её место затвор тут же досылает другой патрон. А у меня после выстрела стреляную гильзу часто заклинивало. Исправить этот дефект в оружейной мастерской не смогли. А позже я вычитал в охотничьем журнале, что это вовсе и не дефект: старые ружья были рассчитаны на более короткие патроны, чем современные. Ход затвора был короче, длинная гильза не всегда успевала выскочить, и тогда её прижимал следующий патрон. Проблему придётся решать путём обрезки длинных гильз и самостоятельного снаряжения патронов. А пока я и таким ружьём добывал достаточно дичи, – ведь мы не на заготовки приехали.
 
В целом, жизнь в Дельте всем понравилась настолько, что девчата перед возвращением демонстративно рыдали в голос. Мотор на этот раз мы в Ригу не повезли, оставили у тёти Симы: нечего возить туда-сюда. Авось ещё приедем.
 
Глава четырнадцатая. СНОВА МОСКВА.

В начале октября я уволился с работы и, собрав манатки, отбыл в Москву. Там поселился в Тушино, в свободной комнатке Таиной подруги Маши, ибо теперь она жила у Таи на Новопесчаной, занимая насиженное мною место, а тушинская комната пустовала. Но это было далеко от центра, метро туда ещё не довели, трамвай тащился долго, и вскоре я затосковал. Пил в одиночестве вино, писал письма, сочинял слёзные стихи и пел песни под гитару.
 
Что-то мне сегодня неспокойно,
Места я себе не нахожу.
Если б хоть увидеть краем глаза,
Если б знать, что помнишь обо мне!

Нету сил ни шляться, ни работать, –
Думы, песни, слёзы да вино…
Телефоны всё не отвечают,
И статья не клеится никак…

Наконец, ближе к лету, решил я перебраться к обетованным местам. Долго и безрезультатно читал объявления о сдаче комнат, звонил, уточнял… То уже сдали, то дорого, то не подходит, а потом напечатал и расклеил по городу десять экземпляров собственного объявления. И тут же получил по почте девять предложений. Выбрал хорошую комнату в трёхкомнатной квартире в двух трамвайных остановках от станции метро Семёновская (бывшая Сталинская), куда и перебрался.
 
Хозяева, как водится, предупредили, чтобы ночами не шумел и девок не водил, а через полгода говорят: «Что-то ты всё один кукуешь, не скучно? Позвал бы кого, мы не возражаем». Меня долго уговаривать не надо. Стали заходить девушки, да ещё и из Риги приезжали. «Жить стало лучше, жить стало веселее», как говаривал отец народов.
 
Поблизости от моего нового жилья располагался Измайловский парк, пригодный для прогулок, а ещё кольцевой Серебряно-виноградный пруд, куда летом я стал ездить на трамвае загорать и купаться. А если на том же трамвае поехать в другую сторону, то в конце пути будет Главный ботанический сад, Останкинский парк культуры и отдыха, ВДНХ и телецентр с вышкой, под которой тоже большой пруд, пригодный для купания. А сама ВДНХ, во-первых, со студенческих времён была моим любимым местом прогулок, во-вторых, у Хованского входа располагался мой институт ВНИИТЭ, а в-третьих, у Северного входа стоял ВГИК, будя ностальгические чувства.

Во ВНИИТЭ я был зачислен художником-конструктором в штат отдела машиностроения. Работал я там четыре дня в неделю, участвуя в плановой тематике отдела. Одно из ярких воспоминаний того периода, как ни странно, обеденные перерывы. Дело в том, что в те годы в кафе и ресторанах ВДНХ летом проводился смотр-конкурс предприятий общественного питания союзных республик. Всё там было очень вкусно, а главное – дёшево. Официантки – в национальных костюмах. Вежливость и быстрота обслуживания – на грани фантастики. Вот уж я наугощался!

Научным руководителем моей диссертации был назначен заведующий нашим отделом, интеллигентный и доброжелательный Юрий Долматовский, брат известного поэта-песенника и крупный авторитет в мире автомобилестроения. Это он подсказал мне мысль подать своё объявление, когда я искал жильё. Я ему говорю: «Так они сами предлагают!» А он – «Вам надо, вы и подайте объявление». И как в воду глядел. Тут я вспомнил Шпекторова – это его стиль. Может, это автомобильные конструкторы такие деловые? Да нет, скорее, евреи.

По молодости лет я норовил вставлять в диссертацию отсебятину, находя её удачной, а он безжалостно, хотя и тактично, отвергал её, как помеху на пути к цели. Иногда осаживал мою критику: «А это что за выпад? Вы хотите с кем-то бодаться или защищать диссертацию?» Или сдерживал попытки умничать: «А зачем эти рассуждения? У вас разве диссертация по философии?» И учил эффективной работе над текстом, чего, как выяснилось, я не умел, хотя сочинения всегда писал хорошо. Просмотрев мою писанину, спрашивал: «Всё написали? Теперь используем метод ре-кле». – «А это как?» – «Режем-клеем». И помечал несущественное, а я со слезами в душе вырезал свои перлы ножницами и склеивал оставшийся сухой текст.
 
Этот человек укомплектовал очередной и последний в моей жизни «триумвират» – на этот раз не из ровесников, а из людей состоявшихся, сверкнувших яркой кометой в моей судьбе. А двух первых вы помните – это художник Коротков и конструктор Шпекторов. Всеми тремя я тихо восхищался, у всех троих почерпнул много ценного не только из профессионального, но и из жизненного опыта, стараясь воспринять их принципы подобно тому, как в математике вооружился алгоритмами школьного репетитора. Ведь аналитическому подходу к работе и жизни нас не учили ни в школе, ни в институте. А жизненный опыт и представляет собой, по сути, выработку алгоритмов решения проблемных ситуаций.
 
Стержнем их учения были целеустремлённость и рационализм, доказательное вычленение главного и правильного, отказ от несущественного и сомнительного. Как и Коротков, Долматовский легко отличал правду от фальши, важное от мелкого, достойное от непорядочного. Как и Шпекторов, он всегда знал, что следует делать в данном случае, и что будет в результате. Кроме того, я чувствовал, что мнение этих людей обо мне достаточно высоко, и это было приятно, как и их умение работать без напряжения, не теряя здорового чувства юмора.
 
В ходе работы над диссертацией я посещал Библиотеку имени Ленина и попутно углубился в другую тему. Дело в том, что ещё в Риге отец заинтересовал меня одним сюжетом из своей жизни. Я уже упоминал, что в молодости он некоторое время служил командиром смены в ВЧК под началом Дзержинского. Два комиссара его смены – Спрогис и Буйкис – были такими же, как и он, латышскими стрелками, и они поселились вместе в съёмной квартире.

Позже Спрогис под конспиративной кличкой Шмидхен помог разоблачить так называемый «заговор Локкарта», а потом пропал. И вот полковник КГБ Кравченко в газетной статье о заговоре Локкарта называет Шмидхеном Буйкиса. Отец встретился и с полковником, и со лже-Шмидхеном, чтобы восстановить правду, но очная ставка успеха не имела. Написал в ЦК КПСС – опять без толку. Так дело и зависло. Отец – живой свидетель, но доказательств у него нет, а против КГБ не попрёшь. Кстати, по просьбе отца я всегда редактировал и печатал на машинке его письма, заявления и обращения, потому и был посвящён в детали.
 
Собственно, дело-то не в полковнике КГБ, а в том, что его версия получила распространение в исторической и художественной литературе, поскольку он оказался ещё и плодовитым писателем. В таких условиях я чувствовал на себе всё большую ответственность за восстановление истины. Потому и взялся копать. Забрался в Спецхран Ленинки, прочитал книгу Локкарта «Буря над Россией», написанную по дневнику, ознакомился со всеми доступными источниками по этой теме. Нарыл немало прямых и косвенных подтверждений рассказам отца и в результате написал книжку «Шмидхен: затянувшийся маскарад». Опубликовать её тогда не удалось, хотя я «сватал» её даже Артёму Боровику. Он заинтересовался, но сказал, что для его издания «Совершенно секретно» это слишком длинно, а сокращать я отказался. Зато теперь эта книжка доступна в интернете.

Однако Шмидхен Шмидхеном, а дело делом. Возможно, и диссертацию надо было писать про Шмидхена, но, как говорится, проехали. Да и специальность у меня другая. Так или иначе, хотя и с отставанием от графика, диссертацию я доработал, оснастил демонстрационными планшетами и успешно защитил на Учёном совете ВНИИТЭ.
 
А сколько было работы, сколько мучительных ожиданий, согласований, хождения по инстанциям, консультантам и оппонентам… Сколько километров прошёл я по красивым аллеям ВДНХ, томясь и ощущая себя беременным диссертацией, не способным разродиться… Раз я даже потерял свою диссертацию: оставил в автобусе, выходя возле дома. Хорошо, вовремя спохватился, поймал этот автобус на обратном пути и вернул пропажу. И вот, наконец, – ура, победа! Правда, при голосовании обнаружились два «чёрных шара», то есть, два голоса против, но им я не удивлялся.
 
Даже в деловых кругах ко мне мало кто относился нейтрально. Многие уважали, другие любили и старались сблизиться, но непременно находились и отъявленные недоброжелатели. Даже без видимых причин. Завистники, что ли? Верно говорят, что только у дураков и уродов не бывает врагов. Помните, как на моего отца буквально катили бочку в ЛИИЖТе? Какая-то бочка стояла там во дворе, а он-де ничего не предпринял! Типичный враг народа.
 
А Долматовский считал, что сам Юрий Соловьёв – директор ВНИИТЭ и председатель Учёного совета – голосовал против, потому что его недолюбливал, хотя и сам был одним из зачинателей отечественного промышленного дизайна. Может, антисемит? Но я-то причём? Я, напротив, интернационалист. Как нормальный человек, люблю людей доброжелательных независимо от происхождения, партийности, религиозности и не люблю злых, подлых, противных, продажных и завистливых.
   
Но ничего. Собаки лают, а караван идёт. Мне оставалось ждать приговора ВАК (Высшей аттестационной комиссии), где врагов у меня не было, и определяться с работой. Институт предлагал направление в Минск, в свой филиал, который занимался дизайном сельскохозяйственной техники, но это не вязалось ни с моей инженерной специальностью, ни с интересами, и я отказался. Тогда, говорят, отправим вас назад, в Рижское СХКБ. Опять заниматься ширпотребом для местной промышленности? Нет уж, спасибо. Я позвонил Шпекторову и попросил оформить отказ от моей кандидатуры «за невозможностью использовать по специальности». Так он и сделал.

К сожалению, умер Дима Шпекторов очень рано, в сорок пять лет. Он остался в моей памяти образцом реализма позиций, деловитости поступков, человечности отношений, трезвого и весёлого восприятия жизни. А Долматовский, хотя наши пути разошлись и с ним, долгие годы присылал мне новогодние поздравления, а когда впервые не прислал, я понял, что и его больше нет.
 
Отказавшись от распределения, я взялся за самостоятельное трудоустройство. В бытность моей работы в Риге к нам в СХКБ из Москвы приезжал симпатичный дядька Михаил Зворыкин, племянник изобретателя телевидения, заведовавший маленьким сектором технической эстетики во ВНИИ вагоностроения. Как и Долматовский, он относился к людям породы Станиславского: интеллигентных и обаятельных, с благородной сединой, в устах которых невозможно было даже представить что-то вроде грубого слова или начальственного окрика.
 
«Эх, вас бы к нам бы, – сокрушался он тогда. – У нас ни одного настоящего дизайнера нет». Теперь я это ему припомнил и явился к ним в институт с предложением своих услуг. Зворыкин обрадовался и организовал запрос в Минтяжмаш на специалиста по технической эстетике, то есть, на меня. С этим запросом я пошёл к заместителю министра Эйсмонту, с которым, по счастью, оказался знаком, ибо прежде он был директором Рижского вагонзавода. «Мы пошлём вас за границу, – воодушевился он, – там есть что посмотреть и перенять по части эстетики и удобства для пассажиров». И оформил ходатайство в Моссовет о моей московской прописке.
 
Забегая вперёд, замечу, что из заявок на загранкомандировки, которые впоследствии я готовил едва ли не ежегодно, моя кандидатура неизменно вычёркивалась в Главке, где тоже были охотники прокатиться во Францию или ФРГ. А жаловаться Эйсмонту, напоминая его обещания, я не хотел, ибо считал, что смелость и нахальство – вещи разные. К тому же, кроме скромности, многим мужчинам свойственна гордость, в быту именуемая самолюбием. Возможно, Шпекторов назвал бы её дуростью. Но за границей я так и не побывал.

Правда, европейская цивилизация меня никогда особенно не влекла. Другое дело – джунгли Амазонки, Африки или Австралии. Но, опять же, тамошние ядовитые насекомые, пауки, змеи, жара и малярия не дадут свободно наслаждаться природой. Нет, ничего нет лучше наших просторов! Но это другой вопрос. А для того, чтобы перенять что-либо полезное у заграничных вагонов, мне оставались лишь публикации в журналах да посещение регулярно проходивших московских международных выставок железнодорожного транспорта.    

Получив разрешение Моссовета на постоянную прописку в Москве «с семьёй из двух человек», я вписал туда брата, которому перспективы в Риге тоже не светили. Тогда папа через ЦК разменял большую рижскую квартиру на две трёхкомнатные: одну для них с мамой в престижном квартале на улице Лациса, а другую – в отдалённом районе Кенгарагс, которую мы и обменяли на Москву. Так я стал москвичом, научным сотрудником ВНИИ вагоностроения, и работу больше не менял.
 
В истоке ВНИИВа стояло организованное в 1933 году в Москве Научно-исследовательское бюро («НИБ»). Именно на его базе в 1961 году был образован всесоюзный институт с филиалами в Калинине, Кременчуге и Риге, во главе с лауреатом Государственной премии, кандидатом технических наук и человеком широких взглядов Георгием Алексеевичем Казанским. К ведению института было отнесено научное обеспечение и координация работ всех заводов отрасли – изготовителей грузовых и пассажирских вагонов, электро- и дизель-поездов, трамвая и метро, промышленного транспорта, контейнеров и тормозного оборудования.
 
Художников-конструкторов в штатном расписании института не было, и меня приняли на должность старшего инженера сектора технической эстетики с окладом 120 рублей. Помимо руководителя Михаила Зворыкина, в секторе работало четыре человека: мой ровесник Володя Кузьминов, тоже старший инженер, с которым мы быстро подружились, Юра Белов с Мариной Смирновой – инженеры с незаконченным высшим образованием, занимавшиеся, в основном, изготовлением чертежей и макетов, и самая молодая – Лена Иванова, девушка «на подхвате».
 
Юра – скромный парень, мастер на все руки, но скептик, любил поругивать власть: сначала советскую, потом антисоветскую. Марина – дочка архитектора Сергея Маскина, руководителя дизайнерской группы Ленинградского вагонзавода. И Марина, и Лена – девушки приятные, хозяйственные, не вздорные. В общем, компания у нас собралась дружеская, почти семейная, тем более, что обитали мы в отдельном полуподвале, на отшибе от прочих подразделений института.

Что касается жилищных условий, то московская квартира, где поселились мы с братом, была двухкомнатной, располагалась в Чертанове, районе новом, отдалённом и необжитом, без метро. ВНИИВ же поначалу ютился в жилом доме на Гоголевском бульваре, а потом захватил трёхэтажный дом на пересечении Пушкинской улицы со Столешниковым переулком, в четверти часа ходьбы от Красной площади. Чтобы добраться туда от дома, требовалось не менее полутора часов, а рабочий день начинался в восемь утра. Но годик-другой пришлось помучиться.

А затем родители затосковали и решили перебираться к своим чадам, обменяв и свою престижную квартиру на Москву. Целые вечера я просиживал в бюро обмена, как когда-то в клубе туристов, выискивая и сопоставляя варианты. Когда родители уже согласились с обменом на двухкомнатную квартиру через Ереван, мне попалась шикарная трёхкомнатная квартира в генеральском доме в Новогиреево с прямым обменом на Ригу. Метро там ещё не ходило, но рядом была станция электрички. Они просили тысячу рублей доплаты, которых у нас не было.
 
Через месяц, не найдя ничего лучшего, они согласились на наш вариант без доплаты, но родители сочли неприличным нарушать прежнюю договорённость и оформили обмен через Ереван. А я думаю, главной причиной было то, что хозяева генеральской квартиры скомпрометировали себя в их глазах желанием подзаработать на обмене. Ведь тогда квартиры не были частной собственностью, не оценивались в деньгах, и родители с их «старорежимными» взглядами видели в этом спекуляцию, а сделка со спекулянтами им претила. Я, правда, не разделял столь суровых воззрений, ведь доплата при обмене была и тогда в порядке вещей. Да и необходимость в ней уже отпала. Но квартира была родительская, и мой голос решающего значения тут не имел.

Обмен через Ереван состоялся, и мы переехали в новые квартиры. В Москве отцу как пенсионеру союзного значения удалось взамен двухкомнатной чертановской квартиры получить трёхкомнатную в Орехово-Борисово – новом, ещё более отдалённом районе, где они поселились с Эдгаром. Мне же как индивидуалисту, привыкшему к самостоятельности, досталась квартира уезжавшего в Ереван армянина, располагавшаяся на последнем этаже семиэтажного кирпичного дома на Трифоновской улице, всё-таки гораздо ближе к работе. Дом хоть и не вблизи метро, но район с развитой инфраструктурой, рядом – почта, сберкасса и прачечная, остановки трамвая и автобуса. Квартира приличная, с двумя изолированными комнатами, с высокими потолками и паркетными полами, с балконом и телефоном, но без централизованной горячей воды, с газовой колонкой.

Поскольку квартира была в довольно запущенном состоянии, пришлось делать косметический ремонт, в процессе которого я обновил обои на стенах и покрасил потолки: в одной комнате в тускло-розовый цвет, в другой – в тускло-жёлтый. Тусклый – чтобы не резал глаз. Примитивные двери в комнатах при ремонте заменили на белые филёнчатые с раздельными панелями, которые я оклеил плёнкой под дерево и оттенил в одной комнате серебряной и чёрной краской с окантовкой белым шнуром, а в другой – золотой и чёрной краской с жёлтым шнуром. Одна комната приобрела голубовато-серебристый оттенок, другая - красновато-золотистый. На потолки повесил рижские люстры, на стены – свои картины, на окна – красивые занавески. В нишах на кухне и в прихожей устроил стенные шкафы. Крашеные стены перекрасил в бордовый цвет.

В целом отделка квартиры приобрела квази-дворцовый колорит. Купил книжные полки, раскладной диван с красной обивкой и зелёный чехословацкий унитаз. Для стирки белья приобрёл компактную и лёгкую стиральную машину «Элита», которая ставилась на ванну на двух перекладинах. Конечно, всё по случаю, ибо кругом был дефицит.
   
Своя двухкомнатная квартира – это уже не съёмная комната. Сюда не стыдно приглашать гостей не только на вечерок, но и на побывку. Из иногородних одно время у меня жила Лена Сойту, та самая одноклассница Наташи. В Москве она защищала диплом в Полиграфическом институте, который они с Наташей заочно закончили в Риге. Свои рукописи и конспекты она раскладывала по всему полу. Помню, мы с ней ходили во ВНИИТЭ на концерт Высоцкого, а вместо него приехал его коллега по театру Дима Межевич. После концерта мы с ним познакомились, и он пригласил нас к себе в гости. На другой день мы заявились к нему на Бауманскую, и в благодарность или в отместку за его концерт я развлёк их с женой своими песнями. Ну, а он дополнительно развлёк нас своими. Что же касается Высоцкого, то тогда он, видимо, находился в запое.
 
А ещё ко мне приезжали из Минска на каникулы две подросшие дочки-близняшки школьного приятеля Юры, чем-то напоминавшие пушкинских Татьяну и Ольгу Лариных: одна мечтательная, другая весёлая. Юра с супругой подбивали меня жениться на одной из них, хотя они ещё не закончили школу. Спали они вдвоём на диване в соседней комнате, и перед сном я говорил: «Спокойной ночи! Кому наскучит или будет толкаться сестрёнка, милости прошу ко мне. У меня диван пошире». Но они постеснялись. То ли передо мной, то ли друг перед другом. Хотя вообще вели себя у меня довольно раскованно и рискованно.

Из своих соседей я подружился только с Аней Павлиновой из такой же квартиры этажом ниже. Сначала она жила с мамой, мужем и дочкой, потом мама переехала, а муж умер, и она нередко заходила пообщаться, поплакаться в жилетку, обсудить свои и мои личные проблемы. А её пятилетняя дочка называла меня не мудрёно – Альфред Янович, а более просто и понятно: Фортепьяныч.
 
Теперь в Риге у нас осталась только дача, причём не прежняя, любимая, а другая, поскромнее. Как только отец вышел на пенсию, устроившись директором музея Революции в старинной Пороховой башне, в прежнюю дачу вселился управляющий делами ЦК, который заодно оккупировал и нашу пятикомнатную квартиру на улице Ханзас. А что вы хотели? Это вам не частные владения, а госсобственность! А пенсионеры, даже союзного значения, – люди второго сорта, «отработанный материал», как впоследствии образно выразился Анатолий Чубайс. И дача у них должна быть тоже второго сорта.
 
Поэтому взамен прежней отцу предложили три варианта на выбор, и он едва не согласился на дачу где-то в Асари, хоть и неплохую, но рядом с большой танцплощадкой, притаившейся за высоким забором. Хорошо, я поинтересовался, что там за объект. В итоге выбрали другую, поспокойнее и поближе к привычным местам обитания – между Лиелупе и Булдури, прямо на Булдуру проспекте. Правда, дача была коммунальная, с соседями на втором этаже. У нас, на первом, была застеклённая веранда, две маленьких спаленки, кухня и большая гостиная с красивым белым камином, у которого весной удобно было отогревать заиндевевшие за зиму кроватные матрасы.
 
На новую дачу родители ездили из Москвы на лето, а я навещал их во время командировок или отпуска. Расположившись, бывало, в одной из спален, на сон грядущий я просматривал лежавшую там стопку журналов «Вопросы философии» (для камина, что ли?), где читал печатавшуюся с продолжениями дискуссию учёных о теории относительности. В ходе чтения с удовлетворением убеждался, что без труда разбираюсь в вопросах, в которых путаются даже доктора философских наук.
 
Погостив на даче, основную часть отпусков я проводил в турпоходах и поездках. Отпуск всегда брал в августе. Сами понимаете – грибы и ягоды, овощи и фрукты, рыбалка и охота. Ездил небольшой компанией в разном составе – с Таней, с другой какой подругой, с братом, со школьным приятелем, а то и вовсе один. В путешествиях старался вести подробный дневник. После возвращения печатал к нему фотографии с отснятых плёнок, складывал всё это в свой литературный архив или размещал в альбоме.
 
Путешествовал я сначала на общественном транспорте и пешком, потом на моторной лодке, а с некоторых пор стал разъезжать на машине. Автомобиль ВАЗ-2103 после нескольких лет безуспешных попыток мне удалось приобрести к своему сорок первому дню рождения. Но это отдельная история, о ней можно почитать в рассказе «Прогулки на новом автомобиле».