Ни хлебом единым

      Крестьянский быт после революции во всей моей поскотине оставался консервативным ещё целое десятилетие и к пролетарским идеям и к неистовому атеизму. В большинстве семей нормы домостроя были определяющими. От молодых семей, живущих в отцовском доме, требовалось безупречное повиновение. Распри среди невесток если и были, то носили скрытый характер. Но каждая невестка всегда питала надежду на собственный угол, на освобождение от опеки свекрови. Отделяющаяся семья получала из отцовского двора корову, лошадь, несколько овец и десяток кур. В доме отца, как правило, оставалась семья младшего сына, испытывающего на себя власть отца-хозяина. Но отделившиеся сыновья по-прежнему зависели от отца и по необходимости оказывали друг другу взаимную семейную помощь.

Отношение к церкви в крестьянских семьях было разным. В одних - религиозные праздники отмечались скорее по традиции, в других - по убеждению. Каждая крестьянская изба имела свою эстетику оформления. В переднем углу, над столом, покрытым холщовой, хорошо отбеленной скатертью, помещались образа с богоматерью в центре, обрамлённые вышитыми рушниками. В верующих семьях был обязательным ритуал осенять себя крестом перед приёмом пищи. Своей церкви в деревне не было. Поэтому на венчание или праздничный молебен ездили в Турово или в Апано-Ключи, где был приход.

В праздничные религиозные дни в деревне никто не работал, считалось большим грехом. И взрослые, и дети одевались в праздничную одежду. Молодёжь при этом непременно старалась показаться на люди. Особенно усердствовали девушки. Их наряд демонстрировал мастерство собственных рук. Здесь налицо и качество холста, и вышивание, и вязание. Никто и никогда из девушек не выпячивал женские особенности. Вместе с тем костюм был так сшит, что вырисовывал её стан, подчёркивал то, что вызывало не похоть, а восхищение красотой, посланной богом.

Прекрасны, под стать невестам, были и парни. Сильный, сдобренный естественными мышцами корпус и из-под рубахи выдавал красоту молодецкую, дух богатырский. Такой молодец мог не только построить собственный дом из мощных брёвен, но и на руках унести невесту за версту. Белая рубаха, косоворотка или с откидным воротником, нередко вышитая будущей избранницей, гармонично вписывалась в строго подтянутые брюки чёрного цвета.

Пожилые не одевались в броские тона. Длинные холщовые рубахи мужчин были просторны и не ограничивали движений. Свободные брюки и мощные сапоги придавали мужской фигуре основательность и практичность. А плетёный пояс, свободно лежащий на скупых бедрах, гармонично завершал мужской ансамбль.

Дети имели свою особенность в одежде. У мальчишек холщовые штанишки синего цвета с единственной пуговицей на поясе и такая же, только красная, рубаха. Девочек мамы старались одеть лучше. Их платьица шились из цветного или белого ситца. Это для праздников. А в будни и они носили холщовую одежду. Нередко платьице простого покроя напоминало длинную рубаху.

Приход советской власти значительно расширил ассортимент товаров деревенской лавки. Самотканный холст всё больше и больше стал уступать место в крестьянской одежде фабричным тканям.

Тёплой и добротной была зимняя одежда крестьян. Ходоки-портные обслуживали не только свои деревни, но и соседние. Они шили полушубки, шубы и дохи. В Аржаво был свой портной, Авдоким Метелица. Он приехал из Белоруссии, поэтому белорусским именем его и называли. Равного ему в округе портного не было. Ходоков-портных приглашали в семью с условием столовать, то есть кормить на время шитья. Но аржавские крестьяне обходились услугами Евдокима. Оплачивался труд портных достойно мастерству - хорошо. Профессия портной была весьма престижной. Обслуживал Евдоким и нашу семью. Он сшил две шубы, два полушубка и великолепную доху. Отец высоко ценил мастерство Евдокима, поэтому и меня после школы планировал отдать ему в подмастерье.

Обувь в деревнях шили тоже ходоки. Надо отдать должное им, это были настоящие мастера. Валенки катали уже свои деревенские. Первым среди них был Курбацкий Сергей. Это был его промысел, которым он жил. Но и он не успевал обслужить всю деревню. Настоящую конкуренцию ему составляли три Семёна: Плескач, Романович и Дядечкин, мой отец. Отец много заказов не брал, но делал их добротно.

Кто-то сказал великолепную фразу: сибиряк не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается. Моя деревня, это деревня настоящих сибиряков. Шубы, полушубки, валенки, шали и шапки-ушанки сохраняли аржавцам здоровье.

А какая красота видеть в добрый морозец краснощекую сибирячку, одетую в ладно скроенный приталенный полушубок, в только-что скатанные чёрные валенки и покрытую плотной, самовязанной шалью. Свиданью такой не помеха и сорокаградусный мороз.

Ну, а парни?! Они так же одевались тепло и добротно. Традицией девушек было вязание своим ухажёрам перчаток, варежек, да с цветастым орнаментом, чем ухажёры непременно хвастались.

Вообще быт довоенной сибирской деревни был нравственно здоровым и духовно богатым. В ней не было пьянства. Да были компании-гулянки, но всё было в рамках приличия. Как-то бабушка Матрёна рассказывала мне, что для свадьбы, которую обычно гуляла почти вся деревня, нагоняли четыре-пять четвертей самогона. И два дня деревня веселилась. Иногда парни-молодцы выясняли свои отношения в кулачных боях из-за девушки. Но никакой поножовщины не было.

В праздничные погожие летние дни молодые парни, да и мужики, играли в лапту, гоняли колесо из одного конца деревни в другой. Игра в лапту требовала подвижности и умения поражать противника мячом. Капитан-матка набирал себе команду по жребию. Вот первый взмах увесистой лаптой и подброшенный мяч на высоте метра получает резкий удар и летит в поле. Иногда он поглощается голубизной неба и падает там, позади игроков. В это время подающая команда сбегает в поле и вернётся обратно на подачу. И снова удар. И промах. Но вот мяч снарядом взметнул вверх и голоса болельщиков разрывают молчаливую тишину: "Лови дарну", "Лови дарну". Мяч, падающий свечой, пойман игроком поля. Команды сразу же меняются местами. "Засечённый" игрок выбывает из игры. "А ты, Хведя, всё время нарываешься", - предупреждают товарищи моего друга. - "Смотри, не нарывайся". Закончив игру, разгоряченные парни садятся на зелёный коврик травы-муравы и обсуждают игру.

Но вот новая игра. Сильные парни гоняют по деревне колесо. Оно изготавливается из берёзового ствола, диаметром сантиметров 20-25. Иногда колесо оковывают железным обручем. Нередко жесткий удар по неокованному колесу и его куски веером летят во все стороны. Задача обороняющейся команды как можно раньше остановить колесо на своем поле и послать его в поле противника. Вслед за колесом устремляется вся команда, чтобы остановить его, когда оно катится уже обратно. И так до тех пор, пока команды не устанут. Проигравший тот, на чьём поле закончилась игра.

Были и другие игры: "Тузяк", "Городки", "Мяч выжигало". Но здоровый молодецкий дух деревенских парней не всегда устраивали эти игры. Им хотелось показать свою силу и удаль. Поэтому отдавали предпочтение силовой схватке, подобной классической борьбе. Обхватив руками друг друга накрест, борцы стремились устоять и не дать противнику положить себя на лопатки. Когда-то до войны аржавским Поддубным стал Салин Филипп. С Филиппом пробовали бороться мой дед Афанасий, да отец. Только они и могли оказать Филиппу сопротивление.

Дух новой жизни смело врывался в деревенский быт. Лихо и задорно влетела в деревню музыка композитора Захарова. Как понятны и близки каждому деревенскому были слова песни "Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда". Фёдор Василевский, пожалуй, первым из аржавцев купил патефон. Деревня по очереди приходила к нему послушать пластинки. У порога ставили обувь, взрослые проходили в одежде дальше, рассаживаясь по скамейкам, стоящим у стен, а мы, малыши, горохом рассыпались по полу. Керосиновая лампа, висящая под потолком, давала не только свет, но и умиротворение крестьянской избе. А Русланова! Она своими песнями окрылила деревню. Её "Валенки" пели на вечёрках, в застолье, на посиделках.

Не только для детей, но и для взрослых патефон был загадкой. Ну как здесь по этому поводу не вспомнить рассказ в "Комсомольской правде" "Будь памятником".

Уже после войны трактор-колёсник, прошедший дорогами мирных дней и фронтовыми, колхозная деревня ставит на пьедестал. Это событие отмечается коллективным застольем. Играет патефон. Женщина, наклонясь к своей соседке: "Митриевна, шо ни кожи, а в патехвоне люди е". Конечно, были такие мысли и у аржавцев, посещавших культпросвет Василевских. Пожалуй, больше всего так думали дети. Признаться, имел такую тайну и я. И мне казалось, что в патехвоне, как говорили в деревне, люди есть, но только маленькие, со спичечную коробку, поэтому и вмещаются в этом загадочном ящичке.

Не широким потоком, но музыкальные инструменты шли в деревню. Шли балалайки, мандолины, гармошки. Скрипки были, но мало. С Ново-Успенки как-то тёплым летним днем в Аржаво приезжал слепой скрипач Рябиков. Разумеется, его привозили. Телега, на которой сидел и играл скрипач, стояла в грязи. Его ноги доставали гладкую жижу. Мы слушали певучую скрипку, поглядывали на перебор пальцев и шлепающие ноги музыканта в такт мелодии. И теперь, когда я вижу скрипача за игрой, непременно поглядываю на его ноги и вспоминаю Рябикова.

Можно ли представить деревенский быт без гармошки?! Вечёрка - это отдушина, это форма самовыражения каждого. Здесь каждый виден: молодец-удалец и тихоня, говорун и молчун, задира и добряк. Здесь, по взгляду парня или девушки, ты все поймёшь. В деревне взгляд естественный, открытый и понятный. В городе совершенно иной. Сразу налицо отчуждённость и безразличие к окружающим.

Вечёрка начинается с первых аккордов, подаваемых гармонистом ещё тогда, когда девушки справляются по хозяйству. Это сигнал - вечёрка будет. У каждого гармониста свои переборы, свои аккорды.

Вот за поскотиной, со стороны посёлка залилась гармошка "Сибирской подгорной". Это на вечёрку идёт гармонист-виртуоз Иван Лахмоткин. Гармошка замолчала, - Иван проходит ворота поскотины, - и снова залилась-заговорила. Умывшись, и, еле-еле перекусив, девушки одевают легкое, ситцевое платьице, расчесывают кудряшки от бигуди, набрасывают цветастый платочек на плечи и спешат к клубу. Покуривая, в развалочку к клубу подтягиваются и парни. Задавалистые и самоуверенные, это для виду, они свысока поглядывали на девушек, и, предупредив одну из них, как бы мимоходом басили: "Сегодня шестёрку со мной плясать будешь". Тут тебе весь сказ. С избранницей, конечно, так не разговаривали.

И вот шестёрка. Две тройки стоят друг против друга и ждут желанное начало. Первые аккорды и тройки, с парнями в центре, пошли. Девушки приплясывая, а парни, подняв руки на уровне плеч, уводят их для встречи в центре, чтобы снова разойтись и начать кружение попарно. Кружение, кружение. И, кажется, не будет ему конца. Наконец-то гармонист сжимает меха. Разгоряченные парни и девушки вылетают на крылечко. А в это время сменившийся гармонист начинает медленный выход цыганочки. Плясун раскинул руки, словно крылья, выпятив грудь, гусаком обходит круг и, резко ударив ладонью по подошве хромовых сапожек, в темпе пролетает второй круг. Затем переходит на чечётку. Толпа, стоящая кругом, жадно смотрит на плясуна. А вот рядом готовится выйти новый плясун. Он снял пиджак и потирает ладони. Это значит готов.

Непревзойдёнными плясунами в памяти аржавцев остались Ганчицкий Александр и Круглянин Василий. Оба они были непохожими друг на друга. Сухощавый Александр, весьма лёгкий на ногу, начал выдавать свои коленца ещё до войны, молодым парнем. В пляске он неузнаваем. Вихрем вылетая на танцплощадку, Александр являл собой дьявола во плоти. Это скорее был набор пружин, спрятанных под мужской костюм. То он гоголем бежит по площадке, высоко подняв голову, и поворачивая её из стороны в сторону, лицезреет: какова реакция молодёжи на его действо; то наклонясь, коршуном пролетает круг за кругом; то щелкнув каблучками, отобьёт частую дробь. Но вот, выдав всё, что может, Александр останавливается, выставив вперед ногу, стряхивает с плеч усталость и уходит.

Василий, плясун, иной манеры. Если у Александра руки-крылья, то у Василия - дополнение, подчеркивающее пластику движения. У него нет вихря пляски. Но зато гордости, достоинства в достатке. Василий крепыш, поэтому корпус его менее подвижен, хотя в достаточной степени обладает пластикой. Хромовые сапожки, плотно облегающие сильные икры ног, начищены до блеска. И, кажется, что они только и предназначены для того, чтобы выговаривать чечётку, да, скрипнув на повороте, заполнить каждую паузу танцора.

Иногда оба, и Александр и Василий выходили на площадку. По очереди, выделывая друг перед другом коленца, они полностью раскрывали свою индивидуальность. А в общем этот перепляс гармонично вписывался в деревенскую вечёрку.

Ну, а какая вечёрка обходилась без сибирской подгорной. В ней заявляли о себе девушки. В их пляске, сдобренной сочными частушками, раскрывалась и широта русской души, и удаль девичья и убивающий сарказм на свою соперницу. А сколько в частушках любви, нежности, надежды!

"Я иду, а мне навстречу
трактора да трактора.
Почему любовь не лечат
никакие доктора?".
Или
"Ой сердце болит
и под сердцем болит.
Вижу милого на фото,
ничего не говорит".

Иные песни пелись на девичьих посиделках длинными зимними ночами. Иногда эти посиделки были чисто девичьими. Но больше смешанными. На посиделки шли со своей работой. Женщины больше пряли, девушки - вышивали. Вообще вся атмосфера посиделок была доверительной для сокровенных бесед. Пол отшорканный голичком до желтизны, устланный самотканными половичками придавал избе праздничность и уют. Железная печка, потрескивая берёзовыми поленьями, давала достаточно тепла, чтобы снять верхнюю одежду и валенки. Поближе к лампе садились вышивальщицы, подальше - пряхи. Громко не разговаривали. Паузы молчания были недолгими. Их прерывали песни грустные, протяжные.

"Что стоишь качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?"

Как дороги были слова этой песни, в которой скрывалась глубина надежды каждой солдатки.

"Как бы мне рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться".
А вот здесь тоже грусть-печаль.
"Ох, зачем тобою сердце вынуто?
Для кого теперь твой блещет взгляд?
Мне не жаль, что я тобой покинута,
Жаль, что люди много говорят".

Но закончилась война. Стали возвращаться в родные края, солдаты. В там числе и молодые нецелованные парни. Украшением деревни стали парочки влюбленных: Терентий Василевский и Екатерина Демиденко, первая красавица деревни; Алексей Дядечкин и Анюта Метелица, Алексей Гарнак и Ангелина Хиревич.
И модной стала новая песня:

"Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет.
На нем защитна гимнастерка,
Она с ума меня сведёт".

И любовь действительно была чистой и верной. Семьи, сложившиеся после войны, как правило, были многодетными и прочными.
Несколько иначе складывалась парочка: Петрович Степан - Гарнак Мария. Степан, скромный и не задавалистый (этот эпитет был весьма расхож в деревне) старался не показывать свою любовь на людях. Такой же была и Мария. Они поженились тихо, без шума, но искренне любя друг друга. На вечёрках, да и в компаниях Степан весьма преображался. Он выходил на круг и всегда исполнял одну и ту же песню "Расскажу я вам сейчас, как женился первый раз". Исполнив куплет, он в переплясе обходил круг и выдавал второй, затем третий, четвёртый и так до конца. Награждённый аплодисментами, он низко кланялся публике и уходил в сторонку передохнуть.

Отслужив свой положенный срок в армии, я вернулся в родную деревню. Прожив три месяца, я увидел новые тенденции в деревенской жизни. На смену старым гармонистам пришли молодые: Павел Василевский, Василий Дядечкин, Алексей Лахмоткин. Гармошка по-прежнему была спутницей и свадьбы, и вечёрки, у полевого стана. Но песни стали реже. Вечёрка скорее стала напоминать тусовку пьяных парней и одиноко скучающих девчонок. Шестёрка стала уступать место новым ритмам. Дыб, дыб. Я почувствовал утрату прежних традиций, трезвого образа жизни. И как хочется верить, что всё это вернётся в мою поскотину.
Август 2000 г.