Каверна. Часть первая. Глава 15

15

Как-то раз после обеда мне позвонили и попросили спуститься. Больничный тихий час протёк во двор, где июньский день томился предвкушением. Клёны нависали над лавочками, как атланты, держа капители листвы, гомонившие воробьиной перебранкой.

Я направился к группе людей, собравшихся по серьезному, судя по лицам, поводу.

Когда подошел к ним и поздоровался, понял, что ждали меня. Я присел и посмотрел на собравшихся. Это была активная часть сидевшего контингента больницы. Вообще-то бывшие сидельцы составляли чуть ли не половину всех больных, но собрались на сходняк, на лавочках перед корпусом, человек тридцать.

После формальностей начал говорить Хус. Сказал, что его выписывают, надо на кого-то груз оставить.
- Мы уже две недели голову ломаем.

Он подвел к тому, что кроме меня грузиться некому.
- Тенгиз, бери груз, – сказал он воодушевлено. – О тебе все хорошо отзываются. Жизнь ты понимаешь.
- Я лег сюда лечиться. Что, молодежи толковой нет? Если что, я подскажу.
- Нет, в том то и дело. Сам назови кого, если знаешь? – предложил Хус.
Я обвел взглядом больницу и поймал себя на мысли, что никто не приходит на ум.
- Ты, что, от груза отказываешься? – кто-то поставил вопрос ребром.
- Не отказываюсь.
- Тогда Хус передаст тебе список и что на общаке есть.
- Позже, – пробубнил Хус.

Мы еще поговорили на общие темы, что общак нужно пополнять, бедолаг не забывать, мусор с этажей не бросать, врачам и медперсоналу не хамить и вообще, вести себя на «кресту» подобающим образом. Короче говоря, те принципы, которые все понимают, но сами выполнять не собираются.

Как, например, Кала предложил бить тех, кто бросает с балконов бутылки. На что я ему заметил, что он чуть ли не первый, смачно выругавшись, запустит бутылку с балкона. Как в воду глядел… Калу выписали из больницы за пьянку, скандал и метание стеклотары, как немецкие противопехотные гранаты.

В общем, меня выбрали смотрящим, так сказать, загрузили за больницей. Тут же поднялся вопрос детского туботделения, дурдома и наркологии.
- Это тоже числится за нами, - перечислил бескомпромиссно Хус, загибая соскучившиеся по косовищу пальцы.
Все с ним согласились.
Я сказал:
- По возможности никого не забудем. Посмотрим, как котёл собираться будет. У меня, например, в палате дед бедолага. Я его без курева не оставляю. Если каждый станет так поступать, ни в чем нужды не будет.

Сходняк закончился, все разбрелись. Осталась шелуха семечек под лавочками, пустые пачки сигарет. Пороховым облаком выпорхнули воробьи из листвы.

Я нашел Иру на веранде у Малого. Она загадочно улыбалась. Мы пошли прогуляться. Она стала спрашивать, выбрали меня или нет. Я строго посмотрел на нее.
- Что?.. – кривлялась она. – Я сразу догадалась, зачем тебя позвали.
- Ты в натуре Патрикеевна!
- Я не Патрикеевна… Не называй меня так! Я Киша убью!

На днях Киш назвал её Патрикеевна.

Мы весело проводили время во дворе. Ира без умолку болтала, рассказывала всякие небылицы.

- Я понял, на кого ты похожа, - подскочил Киш и потряс указательным пальцем. - На Патрикеевну! Смотрел, Теник, мультик про «Масленкино»?
- Ну, ну, – припомнил я.
- Там лиса кукольная была, большие глаза, ресницы, нос… Патрикеевна!

Мы рассмеялись, кроме Патрикеевны.

Кишу было свойственно подмечать разные мелочи и точно давать прозвища, клички. Прижившуюся во дворе собаку, сучку с двумя взрослыми щенками, он дразнил Карина. Глядя на собаку, конституцию, окрас и главное, повадки, короче говоря, на весь образ собаки, иначе не назовешь.

Раз уж я коснулся собак, припомнилась одна собака – калека. Это была гладкошерстная дворняга, среднего размера, окрас, как у собаки Динго.
Когда я проходил мимо, собака сидела, зализывая раны, но заметив меня, встала и, склонив голову в поклоне, заходила на передних лапах.

Я показал её Ире, она закричала и спряталась за меня.
- А-а!.. Что это?! – спросила Ира, осторожно выглядывая.
- Не знаю. Наверное, машина переехала ей задние лапы. Но она выжила и научилась ходить на одних передних.

Собака несла поджатые изуродованные задние конечности, культи, балансируя вытянутой шеей и головой. Невероятное, жуткое зрелище. Проходящие женщины не обращали внимания на выходившую к ним по-лакейски собаку, но, заметив калеку, шарахались в сторону, как от шайтана.

У собаки были умные глаза и аккуратная мордашка. И если она выглядывала из-за угла, скрывая уродство, то смотрелась весьма ухоженной и довольной жизнью. Наблюдая за ней, становилось понятно, что она не горюет и смирилась со своим положением.

Собака так услужливо кланялась и так тщательно рассчитывала момент, когда вежливо подковылять к человеку, чтобы не получить пинка под зад, что казалось: смыслом её жизни стало лишь одно - понравиться окружающим.

Она претерпевала страдания несоизмеримые с грехами собачьей жизни, а сколько для этого надо сил – одному Богу известно.

Я немного отвлекся. А между тем общественная нагрузка сулила некоторые хлопоты. Лишь дурак не понимает, что пользы от этого никакой, только ответственности больше. Надо чаще бывать на людях, вникать в посторонние проблемы, а у меня своих выше крыши. И по статусу я не могу сказать, что занят, дела. Приходиться находить время на каждого…

Возвращаемся как-то с Ирой с прогулки, время, между прочим, обеденное. На аллейках, под аркой зелени топчется группа молодых людей, не замечая, как на голубом небе, временами проливая янтарь солнечного света, надувается пивная пена облачности. На приплёсканной июньскими дождями жирной земле белеет выцветшими новостями газета. На ней, как на шахматной доске, королевой расположилась початая бутылка водки. Там же пара пластиковых стаканчиков и пачка чипсов.   

Группа молодых людей распивает средь бела дня. Я знаю не всех, с ними наши больничные девушки. Здороваемся, проходим мимо, но...

- Ты, Тенгиз, смотрящий? – спрашивает смуглый парень. - Батя мое погоняло, я брат Казбека, – протягивает руку. – Наслышан о тебе, - пытается познакомиться и выпить за знакомство.

Я отказываюсь. По лицам Казбека и Алимоши он понимает, что уговаривать бесполезно. Посматривая на Иру, Батя заводит разговор о том, как один шаман в Башкирии кумысом и закаливанием вылечил его от туберкулеза. Потом Батя перешел на тему положения в больнице, поинтересовался состоянием общака. Рассказал, что раньше было лучше, повспоминал былые истории и мифические персонажи.

Я заинтересовано послушал, чтобы не обидеть хмельного собеседника.
- Ладно, рад знакомству! Пойду.   

Ира переговаривалась с Алимошей, им было весело, они посмеивались. Видя, что я прощаюсь, Патрикеевна лисьим хвостиком пристроилась за мной.

Вернувшись в палату, мы нашли сорванный кран. Вода хлестала в раковину и действовала на нервы.
- Что с краном, Витя? - спросил я у деда.
Он развел руками. – Роза обещала позвать сантехника.   
- Подождем.

Вдруг за окном хлынул ливень. Шум льющейся воды в кране слился с дождем. Я почувствовал, будто сижу в луже.

Тут появился Батя. Вошел в палату с довольным видом человека, у которого водка закончилась вовремя, и он не промок. Батя присел за стол и осмотрелся.
- Может быть, чай? – предложил я.
- Можно, покрепче.

Ира смотрела телевизор. Заметив, что Батя не сводит с неё глаз, прикрыла краем халата коленки. Раздосадованный тем, что произвести впечатление на Иру не получается, Батя начинает покусывать меня. У таких типов бытует мнение - раз девушка гуляет со мной, почему бы ей не погулять с ним?

Он посмотрел на льющуюся воду.
- Почему кран не закрываешь?
- Сломался.
- Какой ты смотрящий? - зло ухмыльнулся Батя. - У смотрящего должно быть все на должном… А у тебя кран не работает. Что за смотрящий такой? – провоцировал он меня насмешками.

Меня действительно раздражал кран, но отвечать Бате я не стал. Подыграл, представая мальчиком для битья. Было интересно, докуда он может дойти, подгоняемый похотью. Что наговорили ему Казбек и Алимоша про нас с Ирой?
Но какое-то чувство подсказало Бате не будить лихо… и он простился и ушел.

Я понимал, что такие люди будут встречаться всегда, их цель - вывести тебя из равновесия, попить крови. И ответить - значит пойти на поводу, повестись на провокацию, дать навязать себе чью-то игру.

Однако промолчать можно не всегда, бывают моменты, когда надо ответить. И тут припоминается Темир или Тёма, как знают его по больнице. Яркий представитель кулачества Малой Кабарды. В кабардинце просыпается дворянская кровь, когда он становится зажиточным. Правда, Тёма упрямым скарабеем катил под откос ком из надежд, ожиданий и чаяний отца и всей фамилии. Но пока претендовал на дворянство везде: в мединституте, в тюрьме, а теперь и в больнице.

Как-то раз мы сидели с Альбой у него на балконе, я перелистывал газету. Вдруг появился Тёма.
- Салам, - поприветствовал он нас.
- Уалейкум ассалам, - я протянул ему руку.
Альба как будто ждал его, поднялся и зашел в палату.
Тёма перетоптался, зашел внутрь и проговорил оттуда.
- Сразу видно, Тенгиз, что ты в России долго прожил.
Я поднялся со стула и зашел за ним следом.
- Почему это видно? – спросил я.
- Потому что ты даже ж…пу не поднял, – пояснил Альба нравоучительно.
Тёма был доволен, что Альба высказал то, что было у него на уме, и горделиво молчал.
- Не понравилось, что я не привстал? – уточнил я у Тёмы.
- У нас принято вставать…
- Когда я прохожу мимо, иной раз, - сказал я, - ты не то, чтобы ж…пу приподнять, просто ответить не можешь. Сидишь, втыкаешь. А сейчас ты разморозился и вспомнил про этикет. Извините меня, людей я вижу. Никто не может сказать, что я хам или невоспитан.
- Ты не так понял, братан, - проговорил Тёма и полез обниматься. Он не ожидал, что я могу быть таким ядовитым.

После этого случая Тёма не пытался шутить со мной подобным образом, он понял, что я не так прост, как кажусь на первый взгляд, и стал придерживаться принципа – не тронь г…но, вонять не будет.

Правда, Альба разнес это по больнице. Начались обсуждения и многие посматривали на меня волком.

На днях мы с Альбой были в гостях у Макса, вспоминали лихие годы, участкового Апажихова, наш район.

С нами сидел Володя, пожилой мужик, бывалый. Между прочим он вставил:
- Тенгиз, я на этаже самый старший, но когда заходят в палату, даже медсестры, привстаю, – проговорил он, потягивая сигарету.

Лицо Володи было изрыто глубокими морщинами, как пересохшая земля. Было неприятно слышать такое замечание от старшего, годившегося мне в отцы человека. Я сразу понял, откуда ветер дует - Альба - сломанный телефон.

Я пояснил Володе:
- Ты привстаешь в знак уважения?
Он молча кивнул.
- А уважение надо заслужить. Если человек не заслуживает уважения, почему я должен вставать?
- Это воспитание, - вставил Альба.
Володя с ним согласился. Макс молчал.
- Перед достойным человеком я встану. Большая часть тех, кто здесь блатует, не заслуживают внимания. Пусть посмотрят на себя – в чужом глазу соринку замечают, а в своем бревно не видят! – выступил я категорично.

Они молчали и были не рады, что завели этот разговор. Но я заводился, когда начинали умничать всякие проходимцы.

Короче говоря, после недолгой притирки, все стало на свои места. Желающих поговорить находилось все меньше. Но попадались хитрецы, которые считали себя умнее всех и пользовались случаем, чтобы как стервятник подлететь и схватить кусок пожирнее.

Таким стервятником оказался персонаж с романтичным погонялом Яхта. Он лежал в хирургии и ждал операцию, чтобы удалить туберкулом из правого легкого. Яхта был приятным, развитым физически молодым человеком и, на этом основании, являлся кумиром молодежи девяностых в Вольном Ауле. Но теперь он был уже не тот, от былого кумира осталась лишь привлекательность для девушек, вышедших из девичьего возраста, хотя он все равно приблатовывал по возможности.

Так вот, однажды мне позвонил Бату, долговязый недотёпа, и сказал, что надо поговорить. Для этого он завтра приедет с Кунаком (бывший смотрящий в больнице, еще до Хуса).

На следующий день мы встретились. Бату пожаловался на Яхту, что тот напугал его и забрал мобильный телефон. Мобильник дорогой, со всеми последними наворотами, подарок жены.
- Как он забрал у тебя мобильник? – уточнил я.
- Помнишь, когда тебя за больницей загрузили? Меня там не было. А я за детское отделение отвечал, еще Хус меня грузил.
- Ну, помню. Передали твой груз.
- В тот же день Яхта сказал, что меня разгрузили. «Знаешь, как груз забирают?» – спросил он. – Я-то не сталкивался, не знаю. «По голове получишь, – сказал Яхта. - Но я могу все уладить. Давай мобильник и краями». А на днях жена стала меня напрягать из-за мобильника. Пригрозила, что в милицию пойдет, заявление напишет. «Ты лох и тебя все разводят», – сказала она.
- Ты не ходил в милицию?
- Нет.
- А жена ходила?
- Нет, только пугала. Что мне теперь делать? – посмотрел Бату с надеждой.
- Посмотрим… Подтяни Яхту. Где Кунак? Как соберетесь – дайте знать.

Через полчаса позвонил Бату и попросил спуститься в нашу рощу. Там было место с поваленным деревом.

С наступлением тепла на этом месте собирались выпить, покурить, да и просто провести время. И как поступают наши туристы, место заваливалось мусором так, что мы сидели под живописными елями среди кучи бутылок, пластиковых стаканчиков, пустых пачек сигарет и, как россыпи конфетти, сигаретных бычков.

Яхта «наезжал» на Бату, тот молчал, потупив взгляд. Я сделал попытку повлиять на разговор и задал Бату несколько вопросов. Он выглядел потерянным и не мог выразить ни одну мысль. А Яхта, чувствуя это, только поддавал «газу». Тогда Кунак сказал Яхте эмоционально:
- Пусть он не прав! Может, он многого не догоняет, но ты не будь таким… Верни ему мобильник!
- Если бы он не угрожал мне милицией, я бы отдал ему трубку. А так… нет! – ответил Яхта уверено.

Я понимал, что Бату он проглотил, как щука пескаря и с этим ничего не поделаешь.
- Бату, не обессудь, оставь нас пока, подожди там, - сказал я.

Бату уковылял, как побитая собака.

- Яхта, больше не прикрывайся общим, когда корыстные цели преследуешь, - резанул я.
- Почему это? – удивлено развел он руками. – Я что, не могу объяснить, как поступают? И как бывает в таких случаях?
- Объяснить можешь и даже должен объяснить тому, кто не знает. Объяснить, а не пугать… и браться улаживать вопросы. С кем ты хотел помочь уладить вопрос? Со мной?
- Нет, я хотел сказать - как бывает. И вообще, он передо мной весь в косяках, – настаивал на своем Яхта.
- Вот и решай с ним по-своему, а общих вопросов не касайся. Понял? Почему-то ты не загрузился за больницей на сходняке, а теперь базаришь за моей спиной. Ты в грудь себя бьешь… Трубку дорогую выкружил… что-то ты ничего не положил в котёл с куражей. Может, тачковку посмотрим? Там Яхтой и не пахнет!

Наш разговор перешел на повышенные тона, мы закусились и рамсили по-взрослому. Кунак не мог вставить ни слова и насторожено слушал эту перепалку. Яхта был мастером игры слов, но на моей стороне была правота и каждая карта Яхты была бита. Тогда Яхта прибегнул к последнему в таких случаях колену.
- Ты со мной так не разговаривай. За меня люди скажут.
- Какие люди? Пусть скажут. Я поговорю на любом уровне. На, звони, - протянул ему мобильник, - звони!..
Воцарилась тишина. Яхта начал что-то бубнить себе под нос. Было видно – пар из него вышел.
- Яхта, не пытайся быть хитрее всех. Я тебе прямо говорю – ты не прав. И меня ты не переговоришь. Если ты такой хороший, крутись на стороне. Что вы: где живете, там и срёте! Ты же знаешь, все равно придут ко мне. Не путай личный интерес с общим.

Присовестившись, Яхта положил в «котёл» деньги на нужды.

Бату наломал дров.
- Надо было сразу ко мне подойти и все бы решили, - сказал я. - А теперь я не могу на Яхту повлиять, раз уж ты милицией его пугал. Я же не страшнее милиции? Решай свой вопрос как хочешь.

Бату чуть не прослезился, не ожидал от меня такого заступничества и ругал себя за то, что раньше со мной не общался и слушал не тех, кого надо.
- Ничего, Тенгиз, - говорил Бату воодушевленно, - время покажет! Время еще покажет – где будем мы, а где они!

Я припомнил, как неделю назад Бату подходил ко мне во дворе больницы. Он был чрезмерно вежлив и учтив, отвел меня в сторону, как закадычного друга, от лишних ушей и, пытаясь донести чувство неловкости за несостоятельность на поприще ответственного за детским отделением, протянул триста рублей.

- Это в общак, – почесал он затылок, – на детей.

Причем двести рублей он достал из одного кармана, а сто из другого. Три сторублевые купюры были так характерно примяты, что показалось - этот жест рождался у него в противоречии. В противоречии щедрости и скупости. И щедрость пересилила лишь потому, что он предчувствовал сгущение туч, нагнетаемых Яхтой.
Тогда я не придал этому значения. Лишь после всей сцены понял, что этими тремя сотнями Бату умасливал меня на всякий случай перед бурей. И забота о детях имела весьма определенный расчет. 

При таком образе жизни нужно получать молоко за вредность. Но за годы я выработал способность воспринимать это, как нелюбимую работу, которую выполняешь автоматически.

Я нашел большую картонную коробку, принес в палату и поставил под стол.
- Сюда буду складывать общак, – объяснил я Виктору. - Когда у тебя курево кончается, бери в коробке. Понял? Если кто придет, когда меня не будет, спросит курить, чай, доставай и давай. Хорошо, дед?

Дед молча закивал, предвкушая безбедную, в смысле табачка, жизнь.

Иногда казалось, что его ничего не интересует, кроме сигарет. Он заботился лишь о том, чтобы сигареты не переводились. В остальном был неприхотлив, как карликовая береза в тундре. Мог месяцами не мыться. И когда от него начинало неприятно пахнуть, я пытался проводить его в душ. Он жаловался на платность этого мероприятия, и я протягивал ему червонец – душевая такса в нашем заведении. Виктор прятал деньги, как и все для него ценное, под подушку, где можно было найти всякое барахло, вплоть до шоколадных конфет, придавленных и теплых. Но купаться Виктор так и не ходил, употреблял этот червонец опять-таки на сигареты. Жаловался, что не может ходить, по этой причине не выходил на прогулку больше полугода. За сигаретами посылал кого-то. Позже у него завелся посыльный, являвшийся ему и собутыльником.

- Витя! – обращался я к нему подбадривающе, - я тебя прошу, сходи, помойся. Сам не можешь, Вася тебя отведет. Ты только скажи… Он прогреет заранее. Только не коси, помойся.

Виктор сидел молча, не возражал, не протестовал, но и не мылся.

- Черт он! Как ты его терпишь? – говорил Альба. – Я бы давно его выкинул из палаты! – ругался и плевался он.

Ира тоже недолюбливала деда, особенно когда он стрелял у неё сигареты. Она цыкала, но всегда давала ему несколько штук. Потом, конечно, выговаривала мне за деда. Я пропускал это мимо ушей, потому что понимал – тут полбольницы таких же дедов. И где гарантия, что другого положат не хуже этого? Да и я - не у себя же дома, чтобы кого-то выселять из палаты. Можно было, конечно, по-хитрому решить вопрос – поговорить с заведующим, чтобы по изберательней относились к моей палате. Но к таким методам душа у меня не лежала, и я продолжал воспитывать моего деда. Тем более что это вписывалось в общую картину общественной нагрузки.

Коробка в основном пустовала. Так как желающих класть в неё было меньше, чем брать. И я никак не мог привить больничным постояльцам простую истину – чтобы что-то взять, надо что-то дать.

Большинство, когда пробухивали и прокалывали свои пенсии, про «котёл» не вспоминали. Непреодолимое желание прокайфовать свои кровные порождало вспышку независимости и гордыни. Но когда кайф проходил и наступало похмелье, отходняк, депрессия, тогда память возвращалась. Они находили меня и, изобразив гримасу страдания, интересовались – нет ли у меня, совершено случайно, обезболивающего или хотя бы пачки сигарет?               

Бывало, коробка наполнялась: сигареты, чай, кофе и даже конфеты. Кроме меня, за это беспокоились практически одни и те же люди, круг которых был узок.

Иногда я чувствовал себя дедом Морозом, когда носил сладости в детское отделение. По возможности не забывал дуротделение и наркологию. Коробка быстро опустошалась. В ней оставалась только тачковка (бумажный листок, на котором записывался приход и расход: денег, курева, чая) и пустые пакеты.

Медсестры постоянно были недовольны коробкой, особенно старшая медсестра, Мария. При удобном случае она грозила выбросить коробку и приплетала какую-то комиссию, которая может неожиданно и непременно нагрянуть. Я уверял её, что комиссия в последнюю очередь заинтересуется коробкой. Во-первых, она заинтересуется отсутствием лечения. Во-вторых, пусть заинтересуется этим – и показал рукой на стены, которые были проедены сыростью до шпаклевки, а где и до кирпичной кладки. Если первое Мария начинала опровергать, быстро тараторя, то, глядя на желтые разводы по потолку и отвалившуюся штукатурку, фыркала… и быстро выходила из палаты, держа руки в карманах халата и теребя там связку ключей.
- И так почти в каждой палате нашего отделения! – кричал я ей в след.
После такого ответа Мария долго не смотрела на коробку и не решалась ссориться.