Борис Корнилов. Русь, распятая на кресте...

     «Все люди —
     как люди,
     поедут дорогой,
     А мы пронесём стороной».
     БОРИС КОРНИЛОВ


Давно хотел я написать о нём, очень давно, но всё как-то не давалась тема. Странно, ведь поэзию Корнилова я люблю с давних лет, наверное, с детства… Ну да, с тех самых пор, когда впервые услышал «Нас утро встречает прохладой».

- Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встаёт со славою
Навстречу дня!

Да – это песня-эпоха, поэтический портрет Страны Советов, именно она дала Корнилову пропуск в народную память, но я сейчас не о ней.

Она не то, чтобы не типична в творчестве Корнилова, - нет, у него масса таких же, звенящих на пределах восторга стихов, у него целая поэма написана в таком ключе (я имею в виду поэму «Моя Африка»)… Но всё-таки Борис Корнилов – поэт преимущественно (любимое его словечко) – преимущественно сумрачный, туманный, ворожащий, колдовской… Его стихия смутная и тревожная, и еле слышным отголоском каждой его строчки – ожидание чего-то грозного, неотвратимого…

- Гуси-лебеди пролетели,
Чуть касаясь крылом воды…
Плакать девушки захотели
От неясной пока беды…

Или:

- Александра Петровна, послушай!
Эта ночь доведёт до беды,
Придавившая мутною тушей
Наши крошечные сады…

Или:

- И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте
На старинном,
На медном прибита…

Ещё:

…Июлю месяцу не впервой
давить меня тяжёлой пятой,
ловить меня, окружая травой,
томить меня духотой.

Это о лете, а вот об осени:

- Мертвенна,
облезла
и тягуча —
что такое осень для меня?
Это преимущественно — туча
без любви,
без грома,
без огня.
Вот она, —
подвешена на звёздах,
гнёт необходимое своё,
и набитый изморозью воздух
отравляет наше бытие.

Всё это писал тот же самый человек, что создал «Песню о встречном»: «За Нарвскою заставою, в громах, в огнях, страна встаёт со славою…». И оставался до предела искренним и в своём ликовании, и в своём сумраке.

Он был поэтом есенинского склада, но ни в коем случае не был он подражателем Есенина, - нет, нет! У него был свой голос, такой, что узнаётся из тысячи. Его стих тягуч и тёмен, - и пусть эти слова не кажутся комплиментом, но именно тягучесть и тьма составляют главную прелесть его стиха. Это не стихи – это ворожба, это заклинания замшелого лесного ведуна, где слова очаровывают помимо их прямого смысла, одним своим звучанием. Он нередко нарочно выворачивал фразу против всех правил языка, ломал напев, подбирал слова неуклюжие, - или чрезмерно просторечные, или газетные из деловых отчётов, и от этого поступь стиха становилась тяжелее и весомее. В лирике Борис Корнилов словно нарочно выставлял себя то слоном в посудной лавке, то медведем в малиннике, - потому что на контрасте с этой медвежеватостью ярче горели его лёгкие, прозрачные рифмы, пронзительнее звучала основная лирическая тема. Это высший пилотаж поэтического мастерства, когда за ложной неуклюжестью скрывается виртуозный стихотворный балет.

Мне не процитировать и даже не перечислить все его шедевры. Сейчас таких поэтов нет - и не предвидится. 20-е – 30-е годы в истории русской словесности – это буря гениальности, ибо не один Корнилов, но и несравненный Павел Васильев – дружок Корнилова; это и Николай Заболоцкий, это и начинающий расцветать Арсений Тарковский (не Андрей, не путайте ради Бога!), и Александр Прокофьев, и Александр Твардовский, и Ярослав Смеляков… И ещё можно с десяток назвать - легко.

- И если кто-то не знает этих имён – то это его собственный позор, а вовсе не перечисленных поэтов!..

Почти на всех портретах лицо у Бориса Корнилова несколько расслабленное, очень добродушное, с лёгкой усмешечкой в глазах, - такое выражение бывает на лицах у деревенских парней, когда они медленно, как бы нехотя подходят к своим противникам, за секунду до того, как вспыхнет драка; так - чуть заметно и весьма миролюбиво - улыбаются они за секунду до того, как вломить тяжёлым кулаком в ненавистную рожу чужака из соседней деревни.

Корнилов и в стихах такой: он изо всех сил старается показать себя простоватым, совсем-совсем безобидным пареньком, и когда это ему удаётся, и обманутый читатель уже готов покровительственно усмехнуться наивному поэту-самоучке, вдруг прилетает читателю полновесная плюха крепкого, мускулистого, стремительного и точного стиха. Такова, например, знаменитая корниловская «Соловьиха», которая на первый взгляд кажется подобной всего лишь самодельным коврикам с толкучего рынка (помните: «Налетай, торопись, покупай живопи;сь!»), а потом вдруг озаряется, как в грозу цветочная поляна под вспышками молний.

У Бориса Корнилова и судьба была тёмная, грозовая… Он родился в семье деревенского учителя, в Нижегородской глухомани, откуда хоть год скачи – до столиц не доскачешь. Он, однако, доскакал – до Ленинграда. Он – ленинградский поэт, и этим нужно гордиться нынешним санкт-петербуржцам. Приехал в Ленинград, чтобы показать свои стихи Есенину, но опоздал, - поэта уже не было в живых. Для России это было горем, а для Корнилова стало, видимо, удачей, ибо Есенин скорее всего придавил бы его глыбой своего гения, не дал бы ему заговорить по-своему… А так Борис заговорил, и заговорил столь звонко, что очень скоро деревенский паренёк был признан лучшим поэтом Ленинграда, а затем и всего Союза. Стал Борис знаменитостью, стал любимцем читающей публики (а тогда все читали, и стихи в первую очередь). Женился на юной, субтильной поэтессочке Оле (фамилия Оли была – Берггольц), был делегатом на первом съезде Союза Писателей…

Вот тут-то, как я подозреваю, и произошло то страшное, что впоследствии привело гражданина Корнилова Бориса Петровича в расстрельный подвал. На съезде он познакомился с Николаем Бухариным. Старик Бухарин его заметил, и, в гроб сходя, утащил вслед за собой.

Кто такой Бухарин? Это был человек редкостной беспринципности. В годы гражданской войны он прославлял военный коммунизм, уверяя всех, что это то самое, ради чего совершалась революция, но едва лишь Ленин свернул к НЭПу, как Бухарин тотчас стал главным теоретиком НЭПа, - лишь бы не отрываться, лишь бы всегда быть «особой, приближённой к вождю». В 20-е годы он отчаянно боролся с Троцким (потому что считал, что Сталин сильнее), а в 30-е по первому свистку Троцкого переметнулся на его сторону (потому что со Сталиным не сложилось). Он люто ненавидел Есенина (что для русского человека - просто извращение какое-то), но Корнилова (этого нового Есенина) он вдруг полюбил и приголубил… Начал его курировать, дал ему весьма престижный пост сотрудника второй после «Правды» советской газеты – «Известия», в которой сам он был главным редактором…

Так Корнилов оказался в стане «правых», в стане бухаринцев, как раз тогда, когда Бухарин заключил соглашение с Троцким о борьбе против Сталина… И не надо воображать, что тогдашняя партийная оппозиция была белой и пушистой, что она «просто думала иначе, чем Сталин». Не просто думала, но и действовала, - и зачастую действовала кроваво. И Корнилов вляпался по уши в эти тёмные, вражеские дела. Всей истории его оппозиционерства мы не знаем, но можно предположить, что он как минимум был курьером Бухарина, ибо разъезжал по всей стране по командировкам «Известий». И что в данном случае хуже всего: муза его с тех пор стала давать сбои. Корнилов тяжело запил. Начал буянить во хмелю. С Ольгой Берггольц развёлся, - хрупкая Ольга не выдержала его сумрачной, тяжкой натуры, ещё гуще потемневшей в подпольных битвах… Борис нашёл себе какую-то другую, и в первое время воображал, что уж теперь-то всё пойдёт замечательно:

- Ты приходишь, моя забота
примечательная, ко мне,
с Металлического завода,
что на Выборгской стороне.
Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня…

Кстати, в этом стихотворении («Подруга») есть поразительные, пророческие строки:

- Если снова
лиловый, ровный,
ядовитый нахлынет мрак —
по Москве,
Ленинграду
огромной,
тяжкой бомбой бабахнет враг…
Примет бедная Белоруссия
стратегические бои…
Выйду я,
а со мною русая
и товарищи все мои.

Белоруссия вскоре и вправду приняла стратегические бои, но Корнилов со своей «русой» на них уже не отметился, - тут пророк дал промашку. Да и вообще, с «русой» не всё вышло гладко:

- Снова звёзды пылают и кружатся,
ходят сосны, сопя и трубя,
закрывая глаза от ужаса,
я обманываю себя.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
берегите мою жену,
я опять пропадаю на ночь,
словно камень иду ко дну…

Тогда-то написал он самую мрачную свою поэму - «Агент уголовного розыска», о девушке, которая застрелила своего любовника-бандита…

- Себя возомнив уркаганами,
скупой проклиная уют,
ребята играют наганами
и водку из горлышка пьют…
…И скоро все песенки спеты —
из ножен выходят клинки,
на левые руки кастеты,
а в правых горят черенки.
И водка вонючею гущей
дойдёт
и ударит в мозги,
и драка для удали пущей,
и гроб…
И не видно ни зги.

Поэма получилась очень тяжёлой, полной мерзких картин уголовного быта, но всё же это была великая поэма, написанная превосходным стихом, и не чуждая прорывам от грязного дна в блистающие небеса:

- Яхта шла молодая, косая,
серебристая вся от света, —
гнутым парусом срезая
тонкий слой голубого ветра.
…В ноздри дунул солёный запах —
пахло островом, морем, Лахтой…
На беспалых и длинных лапах
шли шестёрки вровень с яхтой.
Молодые, далёкие дали,
плоть воды и земли живая,
где-то девушки хохотали,
рыбьей стайкою проплывая.
Солнце пышет весёлым жаром,
покрывая плечи загаром,
похваляясь плеч желтизною
(то ли будет через неделю),
я почувствую, что весною
года на три помолодею,
что ещё не сечётся волос,
что, плечом прорываясь в заводь,
грохочу, заявляю в голос:
— Я умею и петь и плавать! —

А потом он написал (но не до конца) самую позорную свою поэму - «Последний день Кирова», где обвинил в гибели ленинградского вождя, – во-первых, какого-то неназванного фашиста, а во-вторых… вы не поверите! – во-вторых, бабу-ягу.

- По равнине пурга
порошит пушисто…
Сидит баба-яга
в гостях у фашиста.
У фашиста рога,
видимость свиная,
а у бабы нога,
нога костяная…

Когда читаешь этот дикий опус, невольно закрадывается мысль, что перед тобой неубедительная отписка, что-то вроде жалкого самооправдания: это, мол, всё она, всё баба-яга, а мы… а я здесь совсем не при чём…

Закрадывается мысль, что каким-то боком и сам Корнилов был, видимо, причастен к тому громкому теракту…

Что вовсе не так уж невероятно: вся верхушка ленинградского комсомола тех лет была крепко заражена оппозиционностью, зиновьевщиной. Те самые люди, которые в своё время поднимали на щит комсомольского поэта Корнилова, руководители городской комсомольской организации - Румянцев, Котолынов и пр., люди Корнилову совсем не чужие, – пошли к стенке именно по кировскому делу. Именно они «воспитали в своём коллективе» Леонида Николаева (кстати, при ближайшем рассмотрении вовсе не похожего на малахольного ревнивца, - скорее уж на волка-людоеда). В том же самом коллективе воспитывался и Корнилов.

Кроме того: комсомол комсомолом, но ведь были в биографии Бориса Петровича и иные факты - довольно странные. Вот, например: в детстве ещё, играя в войнушку, Боря Корнилов сколотил себе отряд из мальчишек-односельчан, назвал их, естественно, «корниловцами» и носился по деревне с воплем: «Корниловцы! За мной!»

А тут надо понимать, что в те годы слово «корниловцы» звучало так же, как сейчас «эсэсовцы», и сын учителя, ветерана гражданской войны, не мог не знать о роли корниловского полка в армии Деникина.

А как вам понравится, что уже после ареста у Бориса Петровича на левом предплечье была обнаружена татуировка в виде корниловской (или масонской?) эмблемы – черепа и костей? Это-то как понимать? Видимо как-то льстила этому комсомольцу слава своего белогвардейского однофамильца, как и полка того же имени…

И я веду речь не о лицемерии: дескать, в душе он был беляком, а для виду представлялся комсомольцем. Речь идёт о любви к рискованным играм, о стремлении к духовной независимости, о попытке встать над схваткой. Союз с Бухариным растёт из этих же корней.

И конечно, вскоре случилось так, что все мрачные корниловские предчувствия, все эти «неясные беды», которые он сам себе постоянно пророчил, - оправдались полной мерой. Один пьяный скандал за другим - исключение из Союза писателей – арест – суд - расстрел…

Всё закономерно.

Точно так же был затянут в кровавый омут троцкистского подполья Павел Васильев – великий поэт, но дурная голова, неразумное сердце. Туда же Ярослав Смеляков провалился, но ему посчастливилось: выплыл, - хоть и после долгих мытарств, но выплыл. Они втроём были дружны…

Троцкистко-бухаринское влияние можно видеть в разных произведениях Корнилова. Перечитаем одну из самых известных его поэм, одну из самых мажорных и советских – «Моя Африка». Её очень любили и при жизни поэта, и после его реабилитации она пришлась ко двору – её издавали, читали по радио… Поэма, в самом деле блистательно написана, но сейчас она вызывает чувства весьма смутные. Сюжет её таков: 1918 год, Петроград, молодой художник, сотрудник РОСТА – голодающий, болеющий тифом, встречает на ночном Невском, среди метели, огромного негра в красноармейской форме. Что это – тифозный бред или действительность? Художник потрясён увиденным. Уже на больничной койке, в настоящем бреду, он сам себя видит негром, бредущим среди других чернокожих невольников по африканской пустыне, под надзором жестоких белых надсмотрщиков. Выздоровев, художник пытается воспроизвести увиденное на холсте, - но тщетно. Тогда он записывается в Красную Армию, чтобы найти своего негра-красноармейца, и в конце концов находит, – но не самого чернокожего, а его однополчанина, свидетеля гибели африканца – гибели героической, в поединке с белогвардейским полковником. Поэма заканчивается клятвой художника:

- Нет места ни печали,
ни бессилью,
ни горести…
Как умер он в бою
за сумрачную,
за свою Россию,
так я умру за Африку мою.

Для того времени это вполне обычная позиция, - вот и герой Светлова хотел умереть за далёкую Гренаду (и тут кстати будет вспомнить, что именно на квартире у Светлова Троцкий коротал последние дни перед ссылкой…) Мировая революция, перманентная революция, «да здравствует Япония, советская Япония, Япония рабочих и крестьян» (это строка опять же из Корнилова). Но как же явственно сквозь строчки «Моей Африки» проглядывает сегодняшний день с его войной против наследия белого человека, = даже страшно становится. А рассказ о бое негра с белым полковником? Я не принадлежу к фанатам Белой гвардии, скорее уж наоборот, но и мне неприятно читать такое восхваление чернокожего героя:

- Какой красивый…
Мать его любила…
К полковнику
в карьер,
наискосок,
сам чёрный — образина,
а кобыла
вся белая, что сахарный песок.
Как резанул полковника гурдою,
вся поалела рыжая трава.
Качнул полковник
головой седою —
налево сам,
направо голова.

Я воспринимаю войну белых и красных, как свои домашние разборки, в которых посторонним – пусть даже очень героическим – делать нечего. И если мы негодуем, слыша, допустим, как японские интервенты измывались над нашими людьми, то позвольте мне и в данном случае не скрыть своего возмущения.

Но как раз посторонних на той войне – и с красной и с белой стороны – хватало, и Корнилов воспевая своего чернокожего «постороннего», сам – волей ли, неволей ли, - но становился в ряды «посторонних».

Думаю, волей.

Но даже сейчас, возмущаясь идейной стороной «Моей Африки», я не могу не восхищаться её упругим живым стихом – вот, хотя бы этот крохотный отрывок о смерти полковника перечитайте! Ни одна буква в нём не болтается мёртвым грузом, каждая строка кипит и горит огнём! Мало стихов такого уровня даже в нашей великой русской поэзии.

Как тут быть? – посоветуйте, кто сможет! Совершенно закрыть глаза на идею и восхищаться только чистым искусством, или ради идеи вышвырнуть на свалку истории золотые русские песни? Для меня ответа на этот вопрос нет. Тут идею не отдерёшь от стиха – она у Корнилова в крови, он не мог ни мыслить, ни писать иначе. Легко мечтать: вот если бы Борис Петрович вовремя порвал бы с оппозицией, вот если бы он встал на верный путь…

Да ничего подобного. Тогда и Корнилова бы не было, не было бы этого поэта. Вся суть его в том, что – «все люди, как люди, поедут дорогой, а мы пронесём стороной». Весь его сумрачный облик, всё его ожидание неминучей беды, всё то, что движет его поэзию – всё это неизбежно приводило его на «теневую сторону»… Если хотите, и «Песня о встречном» - и она о том же: если «в цехах звеня» страна идёт навстречу автору, то автор, стало быть, движется в противоположном направлении, и встреча их – лишь мимолётна. Но как только, после встречи, их пути начали расходиться, - тут-то и пришёл конец Борису Корнилову – и поэту, и человеку.

А закончу тем не менее, словами одного из самых светлых стихов Корнилова:

- Мне по-особенному дорог,
дороже всяческих наград
мой расписной,
зелёный город,
в газонах, в песнях
Ленинград.
Я в нём живу,
пою,
ликую,
люблю
и радуюсь цветам,
и я его ни за какую
не променяю,
не отдам.