Полтавская, Вятская

 

Уж волосы седые на висках

 Я прядью черной прикрываю,

И замирает сердце, как в тисках,

От лишнего стакана чаю.

Уж тяжелы мне долгие труды,

И не таят очарованья

Ни знаний слишком пряные плоды,

Ни женщин душные лобзанья.

С холодностью взираю я теперь

На скуку славы предстоящей...

Зато слова: цветок, ребенок, зверь –

Приходят на уста всё чаще.

Рассеянно я слушаю порой

Поэтов праздные бряцанья,

 Но душу полнит сладкой полнотой

Зерна немое прорастанье.

В. Ходасевич, «Стансы»

-

Осень входит в дом, где я вырос, стуком колёс поездов. Когда мне ещё не было и пяти лет, мои родители переехали сюда, на угол напротив железнодорожного моста, по которому с грохотом мчались в советские прибалтийские республики поезда и под которым машины - в город, в незапамятную старину бывший столицей соседнего, союзного Московскому, княжества.

Кто мог переехать в такое место с двумя мальчишками, которым требовалось место для игр, которым нужно было развиваться, бороться, исследовать? Мои родители… Семья насобирала на себя едва ли не все травмы двадцатого столетия, и все эти бессознательные убеждения, все странности поведенческих реакций, бессознательно усвоенные и некритично воспринятые мной на почти три десятка лет, повылезли наружу лишь после многих, многих невзгод и испытаний, которые я сам себе устроил. Весь невроз был передан из поколения в поколение... Я нашёл фамилию своего прадеда в офицерском составе одного из драгунских полков Русской Императорской Армии, участвовавших в знаменитом Брусиловском прорыве. К 16му году его фамилия исчезла из списков. Мой дед с другой стороны некоторое время находился в прямом подчинении Молотова, одного из столпов, одного из самых грозных и последовательных созидателей советской державы; но – недолго. Он бросил пить, отпустив, очевидно, это прошлое, уже дряхлеющим седым стариком, незадолго до моего рождения, но и тогда часто цитировал пассаж Маяковского о гвоздях; по временам мне казалось, что и сам он выкован из цельного куска стали.

Московские тополя, растущие вдоль железных дорог, скрадывают часть грома железных колёс составов. Их густая листва, одевающая ежегодно мощные серые стволы и ветви, делает этот звук даже отчасти приятным, едва ли не мелодичным… Особенно заметно это в начале-середине октября, когда исполины избавляются от делающихся роскошно-сверкающими и бесполезными облачений, и тогда перестук колёс, отражающийся от стен домов и бетонных заборов квартала, делается звонче, чётче, безкопромисней.

Дом, как говорят, начали строить ещё до Великой войны, но закончить не успели, и до Победы он простоял без крыши, без окон и дверей, а после его определили для коммунального жилья (три комнаты, три семьи, одна прихожая, одна ванна, одна кухня. Сейчас это почти невозможно представить). Много десятилетий спустя, после полёта Гагарина, после БАМа, после Карибского кризиса туда въехала моя семья.

Одно из первых моих воспоминаний о доме, - из первого жилья остались лишь смутные, обрывочные воспоминания, пронизанные каким-то удивительно ярким солнечным светом, теплом и невыразимой радостью, - это блики от фар, скользящие по листьям и цветам гипсовой лепнины на потолке. Я подолгу смотрел на потолок, где узкие полоски света, пробившиеся меж двух тяжёлых непрозрачных штор, наслаивались друг на друга, наперегонки скользили чуть наискосок, вспыхивали и гасли. С балкона, выходящего на проезжую часть (а в бывшей коммунальной квартире их целых полтора) можно было разглядеть вдалеке неказистое кирпичное строение, стоящее чуть поотдаль троллейбусной остановки, крытое зелёным железом. Зимой и ранней весной его стены были всегда серы от летящей из-под колёс автомобилей снежной каши и мерзости.

Позже строение отремонтировали, побелили и надстроили шатёр, воспроизводящий некогда украшавший колокольню; но нижняя часть постройки осталась почти неизменной; она всё должна, как мне кажется, помнить руки стрельцов, складовавших её из кирпичей, которые им пожаловал некогда, если не ошибаюсь, первый из Романовых за доблесть, проявленную при усмирении орды.

Сам полковой храм, к слову сказать, за прошедшие десятилетия в порядок так и не привели, и службы там проходят в крохотной коморке, которую устроили для нужд советской промышленности где-то под потолком громадины. Сама промышленность давно и необратимо рассосалась: в одном комбинате нашли приют любители смузи и перформенсов, теперь разукрашенные гирляндами ламп и неоновыми вывесками громады комбината вызывают у меня смутные ассоциации с болотными газами и поднимающимися над могилами блуждающими огоньками (а завсегдатаи этих мест – с теми кто питается, ну понимаете, тем, что уже перестало дышать). Соседние фактории, лежавшие в паре кварталов от дороги, как я недавно с удивлением обнаружил, превратились в груды строительного мусора, и на их месте уже рвутся в небо новые жилые кварталы со скверами, паркингами и магазинами шаговой доступности.

Мир меняется, и меняется быстро.

Третьего дня, выйдя по вечерней прохладе из дому, я решил послушать радио; полчаса в наушниках звучали ласкающие слух гипнотические ритмы (ну да, я точно знаю, что это были именно они, что тут сделаешь). Потом ведущий программы «мнемоник саунд» предложил слушателям вступить в закрытую группу телеграмм-канала, назвав секретный код, а далее в прямом эфире две самочки влажными голосами обсудили бывших, померялись размером грудей и спросили у слушателей, что такое пост-модерн.

И я, конечно, мог бы попробовать донести до слушателей, что анти-культура, на которую кто-то приколотил вывеску «п.м.», вроде бы показывающую что за ней нечто, которое ничем не хуже «модерна» и культур предыдущих эпох, является фикцией, фата-морганой, пустышкой, за которой не кроется ничего из того, что было присуще культурам более ранних эпох, - ни катарсиса, ни утешения, ни веселья, ни радости, ни чувства локтя, ровным счётом ничего - но одна ведущих уже объявила себя прямо по радио «литератором и философом», так что… Куда уж мне с моим рылом в калашный ряд. Я выключил радио где-то меж Вятской и Полтавской, идучи под тополями, которые по июльской жаре уже начали ронять первые пожухшие листья, вдыхал их специфический пересушенный запах, плывущий в воздухе и мешающийся с перегретым за день асфальтом, не думая ни о чём (то, что я теперь так могу, результат годов упорных тренировок). И благодаря этому внутри мало-помалу крепло сознание, что брюзгливость, свойственная старикам,  неприятие нового, добрались до меня. Ну, померялись двое размером титек в прямом эфире радио, бывает… из сумрак памяти появились строчки любимого мною почти забытого русского поэта, виртуоза изящной словесности, некогда возвышавшегося своим мастерством над современниками, как тополь – над травой, и умершего в эмиграции, и преданного забвению на десятилетия. Его слова вторили тому, что наполняло моё сердце, и я улыбнулся, - душноватой июльской ночи, ссохшимся листьям, бессмертному поэту, написавшему "уж волосы седые на висках я прядью чёрной..." - ведь для меня пост-модерн ещё не наступил, и, я в это верю, не наступит никогда.

 
--
M kalin
Отправлено из Почты Mail.ru