Ясеневый городок. Отрочество. 1965-1972

               
               
 Автобиографические записки. 1965 -1972 годы
   
     Катерина

     Черная пыль толстыми слоями лежала на крышах домов, на обочинах дорог, на сухой траве. Черные терриконы нависали над пыльным посёлком. Нестерпимая жара донецкого августа обжигала горло и запылённые лица. Мы с мамой всё время чувствовали себя грязными. Первые дни в Донецке на Петровке принесли тяжёлое разочарование. У мамы началась мигрень. Наглотавшись таблеток, мама уходила с тётей Полей искать работу. Раскалённый ветерок не приносил облегчение, а сдувал с терриконов еще больше пыли.
      Я сидела в маленьком саду на старой табуретке возле бочки с водой, стоявшей «под абрикосой», как говорила Нина, показывая мне свой садик. Она только что закончила школу, учиться больше не хотела, искала работу полегче - «что-то вроде секретарши», говорила она, мечтательно щурясь подслеповатыми глазками. Я изредка жевала упавшие абрикосы и сливы, они скоро приелись и уже не казались диковинкой.
      Один раз мы с мамой съездили в центр на душном автобусе с потными крикливыми тётками и вонючими пузатыми мужиками. За сорок минут в автобусе не только у мамы, но и у меня закружилась голова. От Петровки до красивого центра Донецка километров сорок будет. Хотя это один большой город, но состоит он из шахтёрских рабочих посёлков, образовавшихся вокруг шахт. Шахты, терриконы, угольная пыль – обычные атрибуты Донецка. Центр с газонами и розами тоже оказался шумным и душным от транспорта. Мы еле вернулись на Петровку уставшими, с головной болью. Мама вечером заплакала, объясняя тёте Поле, почему нам не нравится Донецк. Из цементной пыли мы попали в угольную пыль, а мечтали о чистой, тёплой Украине.
      Тётя Поля – маленькая сухонькая старушка, считавшая, что петровский рынок – центр жизни, которой она была очень довольна, уверяла нас, что мы скоро ко всему привыкнем. А уж если Донецк нам не нравится из-за шахт, то надо бы съездить в маленький городок железнодорожников, там уж точно нет угольной пыли.

      Городок железнодорожников имел непонятное название – Ясиноватая, ехать туда надо двумя автобусами – сначала сорок километров до центра, потом пересесть на ясиноватский автобус и ехать еще столько же, словом, путь неблизкий. Рано утром мы с мамой тронулись в путь по холодку.
      Уже полузадушенные, мы вывалились из автобуса в Ясиноватой. Воздух свежей волной омыл нас, не пахло горькой донецкой дымкой, не стояло над головой горячее марево. Мы впервые за несколько дней полной грудью вдохнули чистый воздух.
      За автобусной остановкой чуть вниз шла широкая короткая улица, которая замыкалась площадью. И улица, и площадь покрыты клумбами с огромными красными цветами в жирных больших листьях. Эти диковинные цветы росли посреди клумб, окаймлённые низкими разноцветными петуньями. Улица казалась уютной и веселой. На площади справа были видны белые колонны. Крупные буквы вверху двухэтажного здания из серого кирпича возвещали, что это дворец культуры железнодорожников. Площадь замыкал солидный железнодорожный техникум с зелёными газонами без угольной пыли, обсаженными редкими молоденькими круглыми акациями на тоненьких ножках. Широкое здание техникума охватывало площадь, словно не давая ей разбежаться еще шире. Слева на площадь выходил большой промтоварный магазин «Радуга» с манекенами в витрине.
     Мы обошли чистую и широкую площадь и вышли к высокой арке с тремя белыми колоннами. За ней простирался великолепный ухоженный парк с красивыми клумбами и чистыми скамейками. Мы кружили по нему, любуясь цветами и свежей зеленью. Аллеи переходили в узкие уютные дорожки, которые уводили нас всё дальше и глубже. Мама опомнилась первой и повернула на главную аллею с красными цветами.
      Мы решили, что надо остаться в Ясиноватой во что бы то ни стало, хотя и далековато от родственников. Мне были любопытны доселе невиданные красные цветы с жирными, тёмно-зелёными листьями, мы с мамой любовались ими впервые и не знали, как они называются. Старушки с парковой скамейки охотно объяснили, что это канны и кто ж их будет рвать, если они не букетные. Уходить из прохладного парка не хотелось, но всё-таки мы, не откладывая, пошли искать жильё. Старушки на скамеечках с жильём нам не смогли помочь, потому что жили в центре, в казённых квартирах, где квартирантов не держат.  Тётя Поля советовала спрашивать у торговок на местном базаре, уж они-то точно знают всех в маленьком городке.
      Местный рыночек был далековато, да и оказался он почти пустым, но одна из торговок всё же рассказала, что слышала, как Катерина-проводничка искала квартиранта, а живет она недалеко от базара, но номер дома она не знает. Мы вышли на указанную улицу, тенистую и прохладную от старых деревьев, но почти пустую – спрашивать было некого.  Мама была полна решимости и постучала в чьи-то высокие ворота, услышав за ними голоса. В воротах появился седой старик. На мамины вопросы, долго помолчав и успев нас внимательно рассмотреть, он произнёс: «Вот Катеринин дом, рядом с моим, вам повезло, она дома сегодня, не в поездке.»
      Поблагодарив старика, мама уже смелее застучала в ворота соседнего дома. Раздался грозный рык и оглушительный лай, собака бросалась на ворота. Мы в страхе отступили, мама схватила меня за руку, заслоняя собой. Мы отошли подальше к дороге и стояли в нерешительности. Никто не выходил. Мне показалось, кто-то смотрит на нас сквозь дрогнувший тюль в крайнем окне. Наконец раздался женский голос, громко приказавший собаке:  «Дружок, у будку!»
Недружественный Дружок смолк, калитка приоткрылась, и показалась упитанная красавица с черными растрёпаными волосами. Мама осторожно подошла поближе, держа меня за руку, поздоровалась и сказала, что мы хотели бы снять комнату.
      Дружок опять отчаянно рванул с лаем к калитке. Тётенька сказала: «Погодь, собаку закрыю, ничого нэ чую». Калитка закрылась, Дружка поволокли к будке и заперли, раздавался глухой собачий рык. Калитка открылась: «Проходьтэ!» Осторожно сторонясь собачьей будки, мы вошли вслед за хозяйкой в дом через чистое высокое крыльцо и веранду. Прохладой и чистотой дохнул дом. Катерина усадила нас в кухне на табуретки и стала расспрашивать, мешая русские и украинские слова. Мама отвечала спокойно и обстоятельно, лишь слегка заминаясь, если не понимала вопрос и уточняла его по-русски.

      С каждой минутой Катерина мне нравилась всё больше. Она была явно старше мамы, но я сразу увидела, что Катерина – красавица. Разговаривая, она наспех причесала черные пушистые волосы, ловко закалывая их без зеркала в высокий узел. Её огромные серые глаза, обрамлённые густыми черными ресницами, внимательно всматривались то в маму, то в меня. Она задавала прямые короткие вопросы. Пухлые губы красиво изгибались, стоило ей слегка улыбнуться. Точеный носик, матовый оттенок светлой кожи, легкие лучики у глаз. Полнота не портила Катерину, а украшала, двигалась она легко и проворно.
     Видимо, и мы с мамой Катерине понравились сразу. Она показала нам маленькую спаленку слева от кухни. В комнате стояла одна голая односпальная кроватка с металлической жесткой сеткой и табуретка, на окне тюлевая занавеска до пола и больше ничего не было. Катерина объяснила, что искала одного квартиранта, на семью или на мать с дочкой не рассчитывала и другой мебели у неё для нас нет. Поселяться предложила немедленно, «лучче завтра з утрэчка, тому що у поиздку на Кыив». Мама тут же согласилась и пообещала завтра в десять утра прибыть с вещами. Простились дружески.
    Отойдя от дома подальше, мы с мамой радостно обнялись и чуть не вприпрыжку помчались к автобусной остановке.
- Ясиноватая нам понравилась и комнатку нашли отличную, - рапортовала я тёте Поле и Нине. Они тоже обрадовались, ведь мы избавили их от лишних хлопот.

    Ровно в десять мы стояли перед домом проводнички Катерины в Ясиноватой. Она вышла на стук, закрыв  недовольного Дружка в будке. Катерина недоуменно смотрела на нас.
-  А дэ рэчи?  Рэчи дэ? - повторяла она вопросительно. Мы с мамой не понимали её.
- Оце и уси ваши вещи – одын чимадан? Меблив нема? Ничого бильше?-  Мы с мамой недоуменно молчали, я прижалась к маме, чувствуя, что Катерина почему-то недовольна нами.
- Ой, лышенько-лышенько, одын чимадан та донька за руку, ничого нэмае! - услышала я жалость в её голосе. У нас отлегло от сердца, а то мы уж испугались, что Катерина нам откажет.  Она стояла перед нами уже одетая в черную узкую юбку и форменную голубую блузку проводницы, передала маме ключи от дома, велела Дружка накормить часов в шесть вечера.
- А зараз хай сыдыть у будци та звыкае, - с этими словами она закрыла за собой калитку.
    Мы остались в доме одни на два дня.

    Хозяйство Катерины было маленькое, рассчитанное на двоих человек, детской комнаты в доме не предусматривалось даже при строительстве этого нового домика. Центром  - большая кухня-столовая, из неё вход без дверей влево – в спаленку, прямо – в гостиную. Только постояно раздвинутые плотные занавески отделяли их от кухни. Поскольку дверей не было, мы с любопытством заглянули в гостиную. Комната на два окна на улицу, в центре круглый стол под красивой тяжелой скатертью, слева пышная кровать с ковром, справа большой полированый платяной шкаф, за ним в углу трюмо, а в простенке между окнами – полированный сервант с хрусталём – гордость хозяйки. Полы везде голые, выкрашенные в тёмно-коричневый цвет, чистые. Обе комнаты отапливались кухонной печью.
«Хорошо у Катерины, - завистливо вздохнула мама, - нам бы с тобой такой домик. А пока давай готовить ночлег.»
     В мамином небольшом чемодане для ночлега находились две белоснежных простынки, две вышитые наволочки, один пододельяник для кровати-полуторки и моё сокровище – подушечка-пуховка, которую еще для грудной внучки нащипала бабушка. Пуховка была волшебная: если на неё надеть большую наволочку, она превращалась в большую подушку, а если запихнуть пуховку в маленькую, то она  вспухала комочком и всё равно была пушистая-душистая, пахла бабушкой и приносила приятные цветные сны. Мне было уже десять с половиной лет, и уже десять лет я не расставалась с моей пуховицей, поэтому первое, что укладывала в чемодан мама при переезде – моя пуховица, собраная в небольшой комок в угол чемодана. Но и пуховка не спасёт от жесткой сетки из толстой проволоки на голой кровати. Подостлать было нечего. Мы пошли покупать матрасик.

    Ясиноватский рынок находился совсем близко. Круглая асфальтированная площадь, где по центру стояли деревянные крытые ряды, а по сторонам одноэтажные магазинчики. В одной из лавочек мы обзавелись полосатым ватным матрасом, прикупили маленькую кастрюльку, две тарелки, две чайные чашки и по паре ложек и вилок. Довольные покупками, вернулись в дом. Дружок злобно погавкал в запертой будке при нашем возвращении,  и мама не решилась его выпустить.
    Маленьких матрасов в хозяйственной лавочке не было, поэтому наш новый широкий матрас свисал с узкой кровати, но мама нашла выход – отодвинула кровать от стенки. Застеленная свежим белым бельём с вышитой пуховицей наша кровать превратилась в приличный ночлег.
    На веранде, примыкавшей к дому, стоял длинный стол, накрытый клеёнкой,  с кастрюлями, сковородками и электрической плитой, видимо в летнее время Катерина здесь готовила еду.
- Теперь пошли добывать еду, - скомандовала мама повеселевшим голосом, и мы опять побежали на рынок. Мы купили по килограмму макарон и рису, двести граммов вареной колбасы и у торговки на почти опустевшем рынке последние две поллитровые банки ряженки. «Ряженка» - новое слово и новое для нас блюдо. Когда мы распробовали ряженку, то изумились: жирная сваренная простокваша оказалась очень вкусной, с пеночкой.

   Отдыхать после обеда нам некогда, надо искать работу, пока нам везет, - решила мама. Ни в одном из магазинчиков рынка – ни в хозяйственном, ни в гастрономе, ни в мебельном, ни в одежде – продавцы не требовались. Мы перешли дорогу и прочитали вывеску на высоком зелёном здании  – мукомольный завод.  В действительности пахло почему-то хлебом, а не мукой, пока мы искали в длинных коридорах отдел кадров. Там маме сказали, что счетные работники не нужны, а нужны грузчики. Тоненькая мама явно не подходила на такую работу.

     Мы пошли в сторону центра и на углу увидели крошечный книжный магазин с деревянным высоким крыльцом. О, как я соскучилась по книгам за последнюю неделю. Я потащила маму за руку в магазинчик, едва увидев за пыльным окошком выгоревшие витринные книжки. В магазинчике никого не было. Вытертые деревянные половицы скрипели. Казалось в полумраке, что и высокие книжные полки по стенам сейчас в ответ заскрипят, настолько старыми они были. Из-за деревянного прилавка выглянула голова без туловища. Низенькая толстая старушка даже не встала при нашем появлении. Я вертела головой, разглядывая с наслаждением книжные ряды и витрину с ручками, акварельными красками и цветными карандашами, и уже предчувствовала, что магазинчик будет моим любимцем.
     Для приличия мама спросила про работу. Старая, как весь магазинчик, продавщица отвечала на прекрасном русском, посоветовала маме обратиться в управление орса, объяснила, как добраться до него – надо пройти через маленький парк и дальше в сторону вокзала. Продавщица не улыбалась, не казалась приветливой, но серьёзно и внимательно общалась с мамой, говорила не спеша. Мы пока ничего не купили и только поблагодарили старушку за совет, но, когда шли по парку, мама сказала «какая удивительная старушка».
«Ага, как волшебная говорящая голова»,- согласилась я. В этом парке росли только деревья и кусты, цветочных клумб не было.
    Парк вроде бы закончился, дальше шоссейная дорога углом огибала его. Но сразу за шоссе и широким тротуаром, выложенным каменными плитами, за низкой кирпичной оградой шел другой парк с еще более высокими и старыми деревьями. Зелёная Ясиноватая нравилась нам с каждым часом всё больше. В старом парке виднелся светлый дом с белыми колоннами. Когда мы подошли поближе, то мама обрадованно воскликнула: «Смотри, это школа! Какая замечательная, высокие окна, колонны, наверное, еще довоенной постройки. Это будет твоя школа! Средняя школа в старом парке, как хорошо!»

     В отделе кадров загадочного орса маме предложили работу контролёра-учётчика по продаже товаров в кредит, но, поскольку главного бухгалтера не будет еще четыре отпускных дня, а решает только он, то отложили разговор о трудоустройстве до следующей недели. Немного опечаленная, мама вышла из управления.
     На черной мраморной доске возле двери было написано – ОРС-НОД – 3 Донецкой железной дороги.  Мы стояли перед вывеской и соображали, что такое НОД -3.  ОРС мама мне расшифровала – отдел рабочего снабжения, про Донецкую железную дорогу было понятно, а вот НОД-3 так и осталось пока тайной, а спросить мама постеснялась.

   День клонился к вечеру. Усталое солнце грело вполсилы, устали и мы, вернулись домой. Время кормить Дружка, который всё также недовольно гавкал и подвывал в запертой будке. Мы обдумывали ход действий – как накормить собаку и при этом самим остаться не съеденными. В одну пустую оловянную миску мама налила свежей воды. Дружок завыл  - хотел пить, бедный. Мама ласково и жалостливо приговаривала. В другую пустую миску мама вывалила из кастрюльки остатки борща с куском мяса, как велела Катерина. Дружок забился в крепкой будке. Мама быстро вытянула руку, сдвинула щеколду и вспрыгнула на крыльцо. Я опасливо смотрела с веранды, как распахнулась толстая дверца на железных петлях, выскочил здоровенный черный пёс и стал жадно лакать борщ. Мама зашла в дом, закрыла дверь на ключ и все задвижки и перевела дух: «Ну, на сегодня всё! Справились!»
    Мы допили ряженку с булкой на ужин и тесно улеглись. Видимо, я провалилась в сон мгновенно и вынырнула из него на следующий день ближе к полудню, как со мной бывало после потрясений.
    Солнечный свет вливался в кухню. С веранды я увидела, как мирно дремал Дружок возле будки, а мама ходила возле грядок на огороде. На подоконнике весело и ехидно посматривал на меня ванька-мокрый, присыпанный свежей землёй. Мама и на рынок успела сбегать за вкусной ряженкой. Когда я вышла на крыльцо, Дружок только приподнял голову и лениво шевельнул хвостом. Привет, - тоже поздоровалась я и шмыгнула в огород. 

    Какое упоенье бродить по августовскому украинскому огороду с садом!
Красные крупные помидоры сразу приковывают взгляд, их кружевные листья уже не украшают толстые корявые стебли, а пожухли и прячутся, стыдясь некрасивой старости. Некоторые хозяева порой обрывают помидорные листья, а у Катерины на помидорной грядке они остались. А вот шпалера с огуречными плетьми, уже пожелтевшими, и лишь местами под большим листом прячется скрюченный горьковатый огурчик. Всё еще свежа кудрявая прическа моркови, уже наполовину вылезшей из земли, словно красавице тесно в её корсаже. Более скромная свёкла тоже выглядывает из-под тёмных своих листьев, выставляя припылённый бочок. Раскинулись и созерцают огород жёлтые луковицы под засохшими запорожскими чубами. Каждая луковица важно поглядывает и строит из себя пана Цибулю.   Картошка укрылась от жары полегшими и полувысушенными стеблями в дальнем краю огорода, кое-где уже с подкопами. В углу над ней растет абрикоса женского рода, как здесь говорят. Её рыжие плоды падают на картошку и никому почему-то не нужны, кроме меня. Я с уральским аппетитом глотаю их сочную мякоть, вонзаясь зубками прямо в запылённый пушистый бочок. Мама не возражает, а сама поднимает с земли и с таким же наслаждением съедает абрикос.
     Потом мы переходим под развесистую грушу, подбирая с земли упавшие плоды её. Каждая грушина весом грамм в двести. Из лопнувшего от паденья бока сочится изумительного вкуса сок. Густо кружатся осы, соперничая с нами. Мы поднимаем несколько груш и оставляем поле боя за осами, а сами садимся на крыльцо не в силах уйти от прелести огорода. Я разглядываю грушу. Её тонкая кожица из разных оттенков – от светло-зелёного до нежно-жёлтого, переходящего в розовое пятнышко. Тонкие жилочки ползут по коже груши, словно питая её грушевой кровью. Даже откусить жалко такую живую красоту да и я уже насытилась абрикосами и первой грушей. Пусть полежат на тарелке в веранде эти сокровища.
     Мы любуемся огородом, слушаем дыханье и слабый шорох сада, далёкие и редкие голоса соседей в соседних садах за высокими заборами. Солнце всё сильнее припекает наши голые ножки, которые мы вытянули на ступеньках крыльца. Покойный час перекрыл всю суматошную предыдущую неделю.

    Потом мама ушла варить на обед рисовый супчик с колбасой, ведь грушами сыт не будешь. Дружок дремал в тени будки, а я размышляла на солнечном крылечке. Такого сильного солнца и столько прекрасных цветов, как на Украине, я не видела никогда, это правда. Только здесь всё другое - и бледно-синее небо, и сам горячий воздух, и запах нагретой земли с огорода - не такое родное, даже чужое, как в другой стране. И всё совсем не так, как у Гоголя. К сожалению.
     За обедом мама сказала, что не будет искушать удачу, а вдруг повезет и главный бухгалтер примет её, поэтому искать другую работу пока не пойдём, а вечером польём огород. Завтра утром приедет Катерина, поговорим с ней, что дальше делать. На том и порешили. Мама заснула, вытянувшись на кровати. Она ничего мне не сказала, но я поняла, что ночью мама не спала совсем, скорее всего из-за тесноты на односпальной кроватке.
    В кухне у Катерины в углу стояла этажерка с толстыми книгами. Я решила пересмотреть их и выбрать что-нибудь для себя почитать. Многие книги стояли с цифрами подряд и в одинаковых обложках. Авторы с нерусскими именами, дотоле не известными мне – Золя, Мопассан, Диккенс, Драйзер, Манн. Детских книг не было ни одной. Я выбрала Эмиля Золя «Деньги» и уселась с книгой на горячем крылечке, с головой нырнув в другую жизнь в далёкой стране – Франции.

   Свет постепенно угасал, меняя краски на нежно-розовые и почему-то бирюзовые, которые тоже постепенно пропадали или переходили в сиреневые полосы, пахнущие свежестью. Земля темнела. Казалось, на грядках все существа укладываются спать в полной тишине. Ни ветерка. Странный безмолвный закат. Замерев, я всматривалась, вслушивалась и внюхивалась в чужое бытие. Шлёпаются груши, даже не простонав от падения. Вздыхает сонный Дружок. Вот он встал, зевнул, потянулся, поволок цепь по щебенке двора, запылил. Собачий запах достиг меня, я тоже встала. И сейчас же за глухим забором раздался железный скрип, плюханье воды, тяжелые шаги и вздохи. Старик-сосед вышел поливать свои грядки.
    У стены белёной избушки с окошком, которую мы с мамой приняли за симпатичный сарайчик, стояли две крашеные железные бочки с водой. Довольно ржавая лейка с отломаным носиком приткнулась между ними. Я набрала воды в лейку и двинулась с ней к морковке – мне показалось, что морковкины оранжевые бока совсем засохли. Земля жадно глотала и тут же высыхала, лишь слегка темнея. На морковкину грядку потребовалось несколько леек воды. Впечатления, что морковке достаточно воды, у меня не появилось, но всё же я решила перейти на свёклу. Свёкла росла пореже, я поливала её более целенаправленно – под самые корешки, приговаривая «ну, вроде бы напилась, скажи, свёкла.» Свёкла молчала, стряхивая с листьев капли. «Ладно, пей, еще одну лейку принесу,» - согласно проговорила я совсем негромко. Потом перешла к грядке с диковинными садинками – кустики тоненькие и низкие, а на каждом висит по два-три китайских фонарика, у нас такие стеклянные фонарики на новогодней ёлке висели в Кунгуре, а тут вдруг живые – зелёные, с чуть желтоватыми бочками.
«Что за дивные садинки, как вас звать-то?»- спросила я у них, присев перед ними на корточки. И вдруг услышала смешок. Оказалось, старик-сосед смотрел и слушал меня, выставив полголовы через высокий забор. А я его совсем не замечала, уверенная, что меня никто не видит и не слышит. Я смешалась. Полголовы исчезло. Я пошла в дом сказать маме.

     Мама крепко спала. Я не стала её будить. Осторожно с высоты крыльца осмотрела весь забор по периметру. Со всех трёх сторон никаких голов не торчало. Забор стоял плотный, из высоких некрашеных досок. С соседних участков не было слышно никаких звуков, и только совсем далеко глухо стучал поезд. Воздух темнел прямо на глазах. Я решила продолжить поливку. Уже не разговаривая с растеньями, я старательно полила помидоры, даже под огуречные плети вылила по лейке. Справа у забора тянулась цветочная полоса – рыжие, твердые на взгляд цветы с резными красивыми листьями на крепких коротких ножках. Цвет от ярко оранжевого до светло-коричневого с крапинками, сочный, яркий, прекрасно видимый в наступающей темноте. Запах от цветов шел пряный, как горчица и перец пахнут на пельменях. Такой, присевшей на корточки перед горчишными цветами, нашла меня мама в огороде. Она увидела, что я вычерпала почти полностью обе бочки, грядки дышали свежестью и, обняв меня, поцеловала в голову - «молодец!» Но как зовут горчишные цветы,  мама тоже не знала. О китайских фонариках сказала, что похоже на перец, но точно она не знает, никогда не видела.
     Посидев еще недолго на крылечке, послушав, как жевал свою вечернюю порцию дружелюбный теперь Дружок, посмотрев на темное небо со светлой полоской на западе, мы пошли в дом ужинать и спать.

     Всё утро мы с нетерпеньем ждали Катерину. Только в полдень скрипнула калитка, и Катерина, тяжело и медленно ступая, низко волоча две раздутые сетки, зашла в дом. Мы вышли её встречать на веранду и поздоровались. Катерина, отдуваясь, поставила поклажу в угол, посмотрела на нас, словно не узнавая, 
- «а-а, дивчатка, я дви ночи нэ спала, ничого нэ соображу, ой, лышенько, як же я втомылася!»  Тут же на веранде она начала снимать свою форменную голубую блузку, сбросила туфли. Мы ушли в свою комнатку. Было слышно, как умывалась Катерина, тяжко вздыхая ой, лышенько-лышенько, звякнула кастрюлькой на веранде. Что-то жуя, заглянула к нам в комнатку, сказав «усэ пизнишэ, а зараз спаты до ночи» и, вздыхая своё лышенько, тяжело заскрипела кроватью.

     Делать нечего, мы подчинились и, тихонько выбравшись из дома, пошли в магазины на рынок. Мама решила купить себе кровать в мебельном магазине, хотя денег у нас оставалось немного. Мы еще утром подсчитали свои ресурсы и обговорили, на что их будем тратить очень экономно и расчетливо. Мама аккуратно написала списочек с распределением денег на предстоящий месяц и сказала, что в лучшем случае она получит аванс не раньше середины сентября. А приехали мы на Украину всего с сотней в кошельке.
     Мы присмотрели в мебельном кровать-полуторку с мягкой и мелкой сеткой за 16 рублей, но купить мама не решилась, потому что нам вдвоем не дотащить кровать до катерининого дома. Надо просить на помощь Катерину. Зато купили для меня школьную форму. Шерстяное коричневое платье с воротником-стойкой нам понравилось обеим и подошло по размеру. К необыкновенному для меня воротнику-стоечке мама выбрала и купила кусочек белых кружев. Себе она купила тонкую ацетатную кофточку без рукавчиков всего за два тридцать, но зато в жаркие следующие дни мама выглядела современно и аккуратно в этой скромной серенькой с бежевыми листочками блузке и своей модной юбке-плиссировке.
     В чемодане у мамы из её одежды лежали всего две прямые юбки и две шелковые кофточки с длинными рукавами, ни платьев, ни костюмов уже давно у мамы не было. Мода быстро сменилась, широкие и длинные, до середины икры, платья и юбки уже исчезли. Мама перешла на узкие, но скромные юбки до середины колена. Украшением стали мамины красивые ноги, а не пышные юбки. Из кунгурского гардероба оставались всего две пары дорогих кожаных туфель. Мы приехали на Украину без тёплых вещей и одежды.

     До ночи так до ночи – мы медленно гуляли по городу, перекусив жареными пятикопеечными пирожками с ливером. Пришли домой уже в сумерках, решив, что Катерина должна уже выспаться. И правда, она сидела в кухне и с аппетитом ела красный горячий суп из глубокой тарелки.
- Сидайтэ, дивчатка, борщ зварыла, - Катерина легко вспорхнула и налила нам по тарелке борща, несмотря на мамины возражения. Мы пристроились и с аппетитом слупили всё до донышка, нахваливая душистость капустного супа с горчайшим перцем и жирными кусками свинины. Сначала мама обеспокоенно пыталась объяснить Катерине, что у меня больная печень и как бы мне не стало плохо из-за жирной свинины, которую мне не советовали есть врачи после желтухи. Я молча лупила вкусный борщ, Катерина засмеялась: «Дывы, як дытына исть, значить, нэ врэдно. Иж, сэрдэнько!» Мы легко сдались и наелись изумительного катерининого борща.
    И сразу начались расспросы-разговоры. Мама рассказала о предложенной работе учётчиком в магазине. Катерина рассмотрела мамину трудовую книжку, заметила в ней не только учетные должности и многолетний стаж, но и поощрения за хорошую работу в специальном разделе. Катерина покивала головой и сделала вывод, что на работу-то возьмут, но вот только платить будут мало, а расходов предстоит много -     «у вас ничого немае, усэ трэба купуваты, тому краще итить проводнычкой, як она, и заробляты на дытыну». Мама в ужасе посмотрела на Катерину и объяснила, что не оставит ребёнка одного без присмотра ни на один день. Катерина возражала и говорила, что можно будет ездить в поездки поочередно с ней, надо только договариваться с начальством каждый раз. Мама испуганно мотала головой: « Нет-нет, уж лучше мы будем жить скромно-экономно, но вместе, авось выкрутимся с дочкой как-нибудь».
    Еще решили назавтра  «з утрэчка», как говорила Катерина, вместе идти отдавать мамин паспорт на временную прописку, а там видно будет.

    «З утрэчка» Катерина нарядилась в яркое крепдешиновое платье с большими цветами и в белые босоножки. Красиво уложила свои пушистые тёмные волосы в пучок, повыщипывала немного свои черные брови над серыми, сияющими необыкновенным светом и теплом, большими глазами. Лукаво мне улыбнувшись, ярко подвела губы красной помадой, надушилась «Серебристым ландышем», щедро намазав духами и меня.
     Худенькая мама в серо-бежевой новой скромной кофточке и модной юбке-плиссировке выглядела не так эффектно, как пышная и яркая Катерина, но мамина красота была особенной. Между двумя красавицами я гордо шла по тенистой улице в паспортный стол.
     Паспортным столом оказалась маленькая комнатушка с барьером и тётенькой в очках, с которой разговаривала по-своему одна Катерина. Мамин паспорт будет готов через три дня, пообещала тётенька, и мы вышли. Катерина отправилась по своим делам, а мы по своим, сговорившись встретиться в мебельном магазине, откуда мама и Катерина вместе донесут новую кровать.

     К вечеру в нашей спаленке мы разместили новую кровать-полуторку с ранее купленным матрасом. Катерина шуршала где-то на чердаке, потом спустилась к нам с новым матрасиком,  двумя одеялами, двумя простынями – все с огромными синими штампами Донецкой железной дороги. Улыбаясь, Катерина ловко принялась застилать односпальную кроватку для меня, приговаривая «ничого не бийтэся, цэ всэ спысанэ, зализныци нэ потрибнэ, а вам згодыться, нэ бийтэся, усэ чистэ, новэнькэ...» Она принесла из своей комнаты стул и поставила у маминой кровати, а мне подвинула табуретку и, удовлетворенно улыбнувшись, вздохнула:
- Ось и влаштувалысь як слид, у кожнои е свое лижко, а зараз сидайте борщу поисты со мной за компанию.
    Катерина наварила вчера огромную пятилитровую кастрюлю борща на три своих выходных дня. Мы дружно поужинали огненным аппетитным борщом, который стал еще вкуснее, настоявшись. Катерина объясняла нам, что в этом-то и весь секрет украинского борща – он должен настаиваться, а готовиться медленно-медленно, по частям, а потом она и маму научит варить борщ по-настоящему, а не по-кацапски.
    Сытые и довольные, мы заснули на свободе в своих кроватках. Резкая боль и внезапная рвота настигли меня на рассвете, я чуть не захлебнулась, но мама спала чутко и сразу вскочила мне на помощь. По чистой белой простынке полились бурые потоки. На шум вышла Катерина, мама бросилась за тазиком, а Катерина, убежав, вернулась с огромным эмалированным ночным горшком и как раз вовремя, потому что кроме рвоты меня сотрясал понос. Через несколько минут очистки, когда обе женщины испуганно и молча смотрели на меня, я, наконец, смогла сказать, что всё прошло, стало уже не больно и не так страшно.
    Умытая, я откинулась на разгромленной постельке совсем без сил. Катерина тяжело вздыхала «бидна дытына, бидна дытына». Потом она осознала, что виной оказался её борщ и завздыхала еще чаще «що ж я наробыла з цым борщом, навищо накормыла биднэ дытя»… Мама её успокаивала, что мы сами виноваты, зачем ели, если знали, что нельзя.
    Вскоре у меня поднялась температура, рот пересох и меня сотрясала дрожь. Катерина испугалась и хотела бежать за скорой помощью, но мы с мамой упросили её не спешить, потому что боялись больницы, как огня, боялись, что меня опять упекут на три месяца. Катерина сказала, что соседка слева – врач и побежала к ней.

    Пришла соседка – врач, посмотрела на меня, подавила живот, всё расспросила спокойно и деликатно, посоветовала питьё  - как можно больше – и этим напомнила нам доброго доктора Андрюкова. Врач Вера Павловна успокоила всех своим спокойствием и доброй улыбкой, сказала, что желтухи не будет, а это печеночная колика от жирной пищи и всё пройдет. Я, выпив стакан теплой и очень сладкой воды, внезапно заснула.
    Весь день я спала, пила виноградный сок и опять спала. Катерина и мама сидели и шептались в кухне, а вечером Катерина ушла на работу - «у поиздку в ночь и ще на два дни» - уже успокоенная, что всё обошлось: к вечеру дитя съело немного тёртой морковки.
    Катерина не настаивала больше насчет выгодной работы проводничкой для мамы, поняла, как мама трясется за меня и не без причины.
    Через несколько дней мама успешно прошла собеседование у строгого главного бухгалтера и была принята на работу учетчиком по кредиту в орс нод – 3.
На крошечную зарплату.

     Этот случай помог Катерине наглядно и быстро убедиться, что мама была права с постным рисовым супчиком для дочки на обед и утренней ряженкой, что виноград с хлебом – прекрасный ужин для меня, и всё это не от нашего безденежья идет, а диетическое питание необходимо как следствие перенесенных болезней. Катерина никогда больше не спорила с мамой насчет еды, не убеждала меня попробовать вкусненького. А я совсем безразлично вдыхала запахи душистой катерининой стряпни. Катерина готовила себе, как и раньше, борщи, жирные котлеты, фаршированные свиным фаршем перцы и голубцы. Нас поражала катеринина одержимость борщом, который она сразу же начинала варить, как только переступала порог дома после поездки. «Ой, якже я скучила за борщом»,- закатывала Катерина свои выразительные очи.

      А мама варила привычную нам еду: легкие супы с курицей, отварную рыбу, каши, кисель, овощные супчики на сливочном масле, тёрла морковку с яблоком и грушей. Овощей и фруктов в ту осень мы ели много.
      Иногда тётя Катя снимала крышечку с нашей кастрюльки, недоверчиво смотрела на бледную куриную лапшу и, вздыхая, приговаривала: «Заморыла зовсим бидну дытыну». Завтракали мы с мамой в своей комнатке то ряженкой с хлебом, то яичницей, то сосисками. Мама оставляла к обеду супчик в маленькой кастрюльке для меня. Потом мама убегала в свою бухгалтерию, а я садилась на полчасика за уроки, и этого мне хватало, чтобы с ними справиться.
      Когда у Катерины бывали свободные дни, мы с ней шли в огород, в сараи – угольный и хозяйственный, в летнюю кухню – словом, туда, где нужен зоркий хозяйский глаз, какая-то уборка, что-то переставляли, сдвигали, мыли, терли, при этом ни на минуту не умолкая. Болтали мы с тётей Катей обо всем на свете, она на украинском, я по-русски, и очень подружились. Катерина рассказала о себе: у неё были два мужа, первый муж увёз единственного сына на русский север после развода с ней, а второй муж, с которым они построили этот дом, заболел и умер от рака. И теперь она горькая вдова, а моя мама – соломенная вдова, подчеркнула Катерина, не объяснив оттенков вдовства. Когда я спросила у мамы разъяснений, мама засмеялась: «Это значит, что Катерина - настоящая вдова, а я – липовая.» Вот и пойми этих женщин – то соломенная, то липовая.               


      Первая школа

      Когда я поправилась после приступа печени через несколько дней, мы с мамой пошли записываться в школу. До начала занятий 1 сентября оставалось мало времени. У школы перед белыми колоннами тянулась большая клумба с красными каннами, уже знакомыми нам, росли неизвестные высокие разноцветные цветы на толстых ножках и горчишные цветы, как я мысленно их назвала, такие же, как в катеринином огороде. Цветы всегда тянули меня к себе какой-то неведомой властью, я здоровалась с цветами и всегда была уверена, что они отвечают приветливо.
      Свежий утренний воздух еще не высушил капли на цветах, недавно политых, и резиновый шланг тянулся с клумбы в открытые школьные двери. Хотя каникулы еще продолжались, в вестибюле и коридорах школы несколько старшеклассниц с ведрами и тряпками мыли окна, весело переговаривались и поминутно хохотали. Мы нашли кабинет директора школы, но директора не увидели, а мама разговаривала с его секретаршей и показала ей моё свидетельство о рождении, мой табель из ново-пашийской школы за третий класс и свой паспорт. Секретарь всё записала в толстую книгу учета, сказала, что меня записали в 4-А класс, а линейка первого сентября будет в восемь утра. На этом вся процедура записи в школу закончилась.
     Когда мы выходили из школы, то увидели, как старшеклассница сматывала шланг у клумбы. Я решилась у неё спросить, как зовут цветы. Девочка удивленно на нас посмотрела, но объяснила толково: неизвестные цветы на толстых ножках – это майоры, по науке цинии, а горчишные – чернобрывцы или бархатцы, а по науке она не знает, надо спросить у ботанички. Цветы утвердительно молчали, некоторые покачали головками, как мне показалось.
     Довольные знакомством со школой и цветами, мы пошли покупать школьные принадлежности, но не в маленький книжный магазинчик, а в большую «Радугу» на центральной площади. Мы возращались домой, но мне еще захотелось зайти в маленький книжный на углу. И вот мы прошли парк, вышли на улицу, где на углу стоял магазинчик и … не нашли его. Мы прошли до следующего квартала, но и там на углу магазинчика не было. Мы недоуменно оглядывались. Мама стала объяснять, что, возможно, в первый наш день в Ясиноватой, когда мы в него заходили, мы еще плохо ориентировались и наверно спутали улицы, потом найдем.

     Первого сентября в раннее, свежее утро мы с мамой пришли в школу. Белые фартуки и банты у девочек, белые рубашки у мальчиков, красные галстуки у пионеров, разноцветные букеты – и всё это на фоне зелёных улиц и парков с желтеющими деревьями и начавшимся листопадом – настоящий праздник, хотя и без музыки. Мы нашли в саду строящиеся классы по периметру школьного футбольного поля, нашли 4-А класс и нашу старенькую учительницу, познакомились.  Дети подходили, выстраивались парами сами, а меня учительница пристроила к высокой девочке, сказав ей: «Оля, присмотри за новенькой, чтоб не потерялась.» После линейки мама убежала на работу, чтобы не опоздать, а мы пошли в класс.
      Класс находился на первом этаже - светлый, с высоким потолком и большими окнами. В классе Оля села на свою парту рядом с другой девочкой, а я остановилась у доски. Шумно рассаживаясь, дети на меня смотрели мельком, никто еще не подошел ко мне познакомиться. Я сама подошла к первой парте к девочке с темными пушистыми волосами и круглым улыбчивым личиком, сказала, что меня зовут Галей и я – новенькая. Девочка засмеялась в ответ и сказала, обернувшись к другой девочке с кудрявой головкой - « слыхала, Алла, она новенькая, как будто мы дуры и не догадались. А место у меня на парте занято, стой у доски», - грубо проговорила девочка, и обе засмеялись. Оторопев, я отступила к доске и стала разглядывать одноклассников. Девочек было большинство, все нарядные, громогласные, вертелись вокруг своих парт, смеялись, болтали, изредка поглядывая на меня. Мальчики, сгрудившись кучкой в конце класса, тоже шумно общались, толкались, как все мальчишки.
      Наконец-то раздался звонок, все бросились к своим местам, а в класс вошла учительница с букетами. Она сложила цветы на стол и сразу тяжело села. Я стояла у неё за спиной. Учительница велела девочке (фамилию я не поняла) пересесть на последнюю парту, а мне сесть на её место - «рядом с Таней Фидчун». Таня Фидчун смотрела на меня спокойно, но до конца первого урока не промолвила ни слова. Первым уроком шла арифметика. Екатерина Андреевна велела открыть учебник и тетради, и мы стали решать первые примеры нового учебного года. Я писала и решала быстро, поэтому успевала заглянуть в тетрадку новой соседки. Таня выводила цифры медленно, но они все равно у неё получались кривыми и мелкими, а над ответом она долго думала и цифры ответа писала еще меньше и тоньше. Один ответ у неё получился неправильный, я показала ей свой, и Таня, ни секунды не сомневаясь, молча исправила цифру на мою. На первой перемене она убежала из класса.
     Я тоже вышла в школьный коридор, где уже бегали мальчики и орали изо всех сил. Так у нас в пашийской школе носился один Вовка Паравышный. Мне стало грустно и я вернулась в класс. Наша парта была в середине первого ряда у окна, из которого была видна клумба с цветами и желтеющие деревья школьного парка. Цветы издали приветливо улыбнулись мне.
    Второй урок русского языка мы посвятили молчаливому переписыванью длинного упражнения из учебника. Таня Фидчун писала мелким почерком, но я увидела несколько ошибок и молча показывала на них, стараясь сделать это незаметно для других и для учительницы. Таня молча исправляла. По звонку она дружелюбно посмотрела на меня и сказала тихим голоском: «Побежали быстрее в туалет, а то мест не будет, когда старшеклассницы спустятся.» И мы помчались в туалет в конце коридора. И, правда, мы успели еще вовремя сделать свои маленькие дела, потому что толпа старших девочек ворвалась в туалет, шумно разговаривая. Но вымыть руки нам уже не удалось, какая-то крупная девица брызнула на нас: «брысь отсюда!»
    «Вот так всегда, - тихо жаловалась Таня в коридоре, - прибегут эти большие дуры и уже не пробиться ни в туалете, ни в буфете. Ты в буфет или с собой?»
Мама положила в портфель грушу и булочку, значит, с собой. Мы вернулись с Таней в класс, взяли свои кулечки и вышли на школьный двор. Скамейки были заняты большими девчонками и мальчишками, а публика поменьше уже сидела на кирпичном широком заборе, удобно низком и длинном. Мы нашли свободное местечко на заборе, дружно поделили мою булочку, съели грушу и пощипали танин виноград немытыми руками. Тёплое утро постепенно переходило в жаркий солнечный день. Мы погуляли по аллейкам. Таня рассказала, что после школы сразу побежит на тренировку в свою спортивную секцию. Таня занималась гимнастикой уже несколько лет.
- А ты отличница?- спросила она. Я покивала головой.
- Сразу видно, - протянула Таня.
     Третий урок – украинская мова – начался тем, что наша учительница всё объясняла на украинском языке, мы выполняли украинские упражнения. Многие слова были непонятные сначала, но быстро доходили, как только я начинала читать их в учебнике. С упражнением я как-то справилась. Екатерина Андреевна сидела все три урока, не вставая с места.
     На четвертом уроке учительница даже не разговаривала, она вызвала к столу кудрявую девочку Аллу и сказала, что сегодня Алла Клейнер начнет читать новую интересную книгу   - «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Алла обвела серьёзным взглядом класс, уверенно показала нам обложку книжки, сказав  «смотрите, какая толстая книга», - и низким голосом начала чтение. Читала она выразительно, достаточно громко и артистично.  Первая длинная глава закончилась, Алла тут же объявила следующую, показала издали картинку и без устали продолжила чтение.    
     Екатерина Андреевна сидела, полузакрыв глаза. Мы все внимали молча, некоторые даже не шевелились, как мне показалось. Но белобрысый мальчик на первой парте перед учительским столом уже на середине урока начал оборачиваться, низко наклоняясь, и смешно строил рожицы классу. Раздавались тихие смешки. Я с удовольствием смотрела на его подвижную мордочку с голубыми глазками, но смешнее всего была его аккуратная челочка абсолютно белых волос и белые бровки над голубенькими хитрыми глазками.
- Солома, не смеши класс! - учительским тоном сказала чтица Алла, сурово взглянув на мальчишку. Я тихонько прыснула. Алла недовольно посмотрела на меня, но продолжила ровным голосом чтение. Екатерина Андреевна ничего не сказала. Зато в конце урока Екатерина Андреевна объявила, чтобы мы не забыли, что завтра занимаемся во вторую смену с часу и, попрощавшись, сразу ушла, едва прозвенел звонок.
     Про вторую смену я не знала, нам с мамой при записи в школу не сказали, а сейчас и спросить не у кого, все, как бешеные, ринулись из класса. Домой я возвращалась в полном недоумении и одиночестве. Зато дома меня ждал сад-огород, который я уже полюбила всей душой. Я обошла его, поговорила с чернобрывцами, выбрала себе упавшую грушу и села на крылечке читать Золя. 
     На закате вернулась с работы мама, и я, выпалив главную новость про вторую смену, начала свой подробный рассказ о событиях первого школьного дня, как у нас было принято после разлуки. Мама обрадовалась второй смене, потому что я – соня и зимой это к лучшему. Домой уроков еще не задали, и мы в сумерках спокойно поливали огород, наслаждаясь свежестью вместе с растениями.

    Утром мама перед уходом на работу заплела мою длинную косу, по ходу давая указания насчет обеда перед школой, и я досыпала уже причесанная до десяти. Солнечное утро сияло, шелестело сухими листьями и звенело голубым небом, когда я вышла в сад. Как здорово, теперь у меня много свободного времени – целое утро и целый вечер в саду! Определённо, вторая смена - это великолепно!
    Второй и все последующие школьные дни до конца учебного года прошли по тому же порядку. Сначала арифметика, потом русский, потом украинская мова, потом Алла Клейнер читала нам вслух книгу, даже если перед новым годом мы вырезали снежинки или на уроках рисования что-то потихоньку рисовали в своих альбомах. Уроков физкультуры у нас не было. Екатерина Андреевна тяжело ходила и сидела на стуле все уроки, не подходя ни к кому. Я не помню, чтобы она разговаривала с учениками о чем-нибудь, кроме как у доски с примерами или упражнениями. Она была спокойна, но холодна, вероятно, устала. Екатерина Андреевна была полной противоположностью тёплой, участливой Елизавете Яковлевне, которая даже на переменах, обняв кого-нибудь за плечи, могла утешить или пошутить. Иногда мне так хотелось посмеяться над забавными фамилиями одноклассников: оказалось, что Солома – это не кличка, а фамилия, худенькая Оля носила фамилию Богатырь, а  у красивого смуглого мальчика фамилия была Алёша. Но никто не смеялся над ними.

    Половина нашего класса училась в музыкальной школе. На переменах девчонки только об этом и говорили. Музыкалка для них явно важнее этой школы. Таня Фидчун увлеченно занималась спортом, а училась слабо, в основном на тройки. Четверки стали появляться у ней в диктантах, потому что мы с ней отработали свою технику предотвращения ошибок: я чувствовала контрольный трудный момент, когда можно сделать ошибку, и толкала Таню, она замедляла писанину и смотрела на моё слово, потом дописывала правильно своё. После уроков Таня неслась на тренировку, которая была для неё главнее всего в жизни.
    Из школы домой мы стали ходить вместе с одноклассницей Наташей Еферчук. Их угловой дом за парком утопал в зелени, а в саду было море цветов. Мама Наташи даже продавала лишние цветы на рынке. Наташа рассказала, что в прошлом году в третьем классе Алла Клейнер читала на четвертых уроках толстую интересную книгу «Волшебник Изумрудного города» про девочку Элли и её друзей, все уже привыкли к чтению Аллы, вот почему в этом году она читает продолжение этой книги – тоже про девочку Элли, и всем интересно.
    Я записалась в школьную библиотеку, но «Волшебника Изумрудного города» мне не дали, библиотекарь сказала - «на руках». Я выбирала для чтения книги самостоятельно, правда, в коробах для младших классов, потому что строгая библиотекарша не разрешала подходить к стеллажам с книгами для старшеклассников, отгороженными деревянным барьером.

    Дома я продолжала читать взрослые книги с катерининой этажерки. В основном по утрам. Уже и «Нана» Золя, и «Милый друг» Мопассана мной были прочитаны, когда однажды зимой Катерина застала меня за чтением «Жизни» Мопассана и пришла в ужас.
- Ой, лышенько, - запричитала Катерина,- та хиба ж можна дытыни читаты такэ! Цэ погана кныга, развратна,- она забрала у меня книжку и брезгливо, двумя пальцами, запихнула её на этажерку, всем своим видом показывая, какая плохая книга, да и я не лучше. Я смеялась, а Катерина хмурилась:
- Та що ж за дытына така, читае доросли кныжкы ще й рэгочэ, а маты не знае, що дочка читае.
    Вечером досталось на орехи и маме. На этом Катерина не успокоилась, а вскоре подарила мне большую синюю книгу в твердом переплёте на украинском языке - «Модри Камень» Олеся Гончара - со словами «Ось ця кныга добра, читай, сэрдэнько мое, и мэнэ згадуй».
     Ой, згадую тебя, милая тётя Катя, никогда не забуду твоё доброе сердце, твою певучую речь, которая легко ложилась на память, постепенно приживляя нас к чужой земле.

     В конце декабря  мы с мамой получили страшный удар – телеграмму о смерти дедушки. Такое горе и потрясение трудно пережить даже в родной семье, а тут на чужбине, далеко от родного дома. Мы с мамой так ревели и рвались домой, что, пожалуй, и уехали бы немедленно, но Катерина была с нами в тот вечер и принялась нас утешать да уговаривать, сама плача и вытирая свои серые прекрасные глаза.  Маму, разумеется, удержали долги – ведь она только что оформила кредит на зимние пальто и сапоги для обеих. Хоть и теплая осень стояла, да и туманный декабрь еще был без снега, но холод есть холод, без зимних вещей на Донбассе не прожить. Как и положено, через три месяца работы мама имела право на кредит, чем и воспользовалась, и мы купили теплые вещи как раз к нашим декабрьским дням рождения как подарки. А тут такое горе! Маме исполнилось тридцать два года, а мне одиннадцать, когда мы потеряли дедушку. Острое чувство одиночества сблизило нас еще больше, но дни были настолько горькие и тяжелые, что долго не проходила боль. Дедушка умер 25 декабря 1965 года. Поминаю раба божьего Михаила в этот день. Новый год и каникулы прошли тоскливо, да и потом мы с мамой тосковали и частенько плакали, обнявшись. Что и говорить, приживались мы тяжело.

     Катерина часто ездила в поездки «то на Кыив, то на адлир». И Киев для меня не "киеф", а был и остался "кыивом", как называла свою "столыцю" Катерина. Она вкусно выговаривала "в" в конце слова, а долгое и-и вдруг переходило у неё в йот: кы-и-и-йв. И от написания я столбенела. Две точки над и умиляли, как наше исчезнувшее ё.
     Ездить "на адлир" она любила больше всего. Именно оттуда Катерина возвращалась весёлой, загорелой, с большими толстыми шоколадками "ад адыхаючив".  Я долго была уверена, что "адыхаючи" - это жители "адлира" или ада.
И до сих пор ад мне кажется весёлым, тёплым и шоколадным местом.
     Украинскую книгу Катерина купила для меня в Киеве, а когда я спросила её про книжный магазинчик где-то здесь поблизости, который мы с мамой никак не можем найти, Катерина убежденно сказала, что «поблызу нэмае, а е тилькы на соцгородке, цэ далэко, трэба на автобуси ихаты». На мои слова, что мы заходили в какой-то магазин совсем близко, даже, может быть, и на нашей улице, Катерина отрицательно вертела головой и говорила, не знаю, не может быть, хотя сама объяснила, что живет в Ясиноватой не всю жизнь, а родом из села под Авдеевкой, так и не всю Ясиноватую знает. Я успокоилась от её слов, значит, есть надежда найти таинственный книжный магазинчик, который я часто вспоминала почему-то. Но ни Таня, ни Наташа про маленький книжный ничего не знали. Всё-таки странно это. Изредка в поисках таинственного магазинчика я бродила по ближним улицам, останавливаясь на углах и приглядываясь. Нет, пока ничего похожего.

     В марте при первых порывах тёплого ветра Катерина купила беременную крольчиху и поместила её в большую клетку возле летней кухни. Летней кухней Катерина называла свой мазаный белой глиной и побеленный сарайчик, в котором хранила мешки с картошкой и закатанные трехлитровые банки с огородным урожаем. Там стояла плита, на которой летом Катерина варила борщи и консервировала овощи. Топилась плита черным блестящим угольком – антрацитом. За углем в угольный сарай мы с мамой ходили всю зиму, когда Катерина была в поездках и мы сами топили печь в доме. Печкой в отсутствие Катерины чаще всего занималась я, пройдя курс обучения у Катерины , – как выскребать жужелку и чистить поддон от золы, как раскладывать растопку, когда и как подбрасывать уголь, чтобы было тепло и экономно. Зима прошла успешно в этом плане, потому что Катерина приезжала не в холодную хату, а в тёплый и чистый дом и видела, как неукоснительно мы соблюдаем все её указания. Катерина хвалила меня и привозила шоколадки своей истопнице из каждой поездки.
     Может быть, поэтому она не сомневалась, что и с крольчихой я справлюсь. Так и получилось. Мы с ней с удовольствием торчали у клетки, обговаривая в мельчайших деталях весь крольчачий быт – подсолнечный жмых чередовали с буряком и морковкой, хорошо обмытыми, а жмых мелко кололи. Подстилку вычищали осторожно, а поддон соскребали. Отходы относили подальше в конец огорода, чтобы ни запаха, ни микробов не было. Ежедневно чистили поилку и наливали свежую воду. И, главное, мы делали всё с таким удовольствием, что мама удивлялась, – сама она не любила возиться с животными и никакого восторга от крольчихи и крольчат не испытывала. Зато мы с Катериной только и говорили, что о приплоде да кроличьей жизни.
     Как только в апреле травка подросла на пригорках, мы с Катериной в её выходные дни отправлялись к железной дороге. Катерина, когда проезжала эти места в своем вагоне, выбирала травяные местечки и смело вела меня к ним. На взгорках у железнодорожного полотна росли травы, нужные кроликам, - мать-и-мачеха, одуванчики, молоденькая крапивка и пырей, подорожник и первая нежная полынь. Катерина показывала и вредные для кроликов травы – молочай, лютик, болиголов, чемерица, чистотел. Когда мы возвращались домой, проверив мой мешок, Катерина хвалила меня – травы были полезные, я не ошибалась. Крольчата росли как на дрожжах. Отсидев месяц в домике, где родились, они уже беспрерывно жевали в клетке на свежем воздухе и были такие милые, что мне не хотелось уходить от них в школу. Главная жизнь была дома – огород, сад, кролики, книги.               


    Азовское море

    На работе маме дали профсоюзную путевку в пионерский лагерь «Буревестник» на Азовском море в июньскую смену.  Уезжать от кроликов не хотелось, но море я никогда еще не видела и обрадовалась. Лагерь от железной дороги, поэтому ехали мы без родителей в специальном пионерском вагоне до Мариуполя, тогда его называли по-разному: кто-то Жданов, кто-то Мариуполь. Дальше в село Приморское на автобусе. Когда подъезжали к селу, с высокого берега я увидела море.
    Море! В солнечной дымке оно казалось неподвижным и безбрежным, с необыкновенным цветом, которого я никогда не видела раньше и не могла определить. Краски смешивались, сияли, сливались с лучами солнца, блестели и вдруг меняли оттенок. Пространство моря тянулось на половину мира! Восторг!
    Лагерь «Буревестник» - это великолепный детский городок:  кирпичные новые корпуса, асфальтированные и песочные аллеи, обсаженные кустами и деревьями, клумбы, скамейки, деревянные веранды, фонтанчики – всё ухожено и красиво. Нас распределили по отрядам, а их было шестнадцать, в каждом по тридцать детей одного возраста, по корпусам и спальням, выдали специальную одежду – шорты и рубашки - форму на каждый день и на торжественный, и всё успели сделать до ужина. С нами работали профессиональные педагоги, хорошо подготовленные и организованные. Но чтобы я ни делала в этот день, я постоянно ощущала дыхание моря – оно рядом почти беззвучно шевелилось, притягивало к себе.
     К морю нас отвели отрядом после ужина, чтобы показать пляж и наше место на нем в завтрашний пляжный день. Море смотрело на нас в сумерках, последние светлые полосы над ним исчезали, плеск легких волн был совсем рядом, но через пляж к воде нам не разрешили пойти. До завтра, море!
    С первых минут, как я увидела море, я почувствовала, что море – самая сильная моя любовь. Ни лес, ни поля, ни город не производили на меня такого сильного и мгновенного действия, как море.

     Рано утром нас разбудили горны. Зарядка, линейка, завтрак – всё меркло в ожидании моря. Наконец, в 10 часов нас вывели на пляж, разделили на десятки, я попала во вторую, и мы бросились в воду по свистку. Солёная и прохладная вода охватила со всех сторон, толкалась в тельце, хотелось прыгать и визжать неудержимо, что мы и делали. Визг, брызги, слабые волны, которые выталкивали нас, словно море играло с детьми. Десять минут необыкновенного счастья! Потом свисток -  нам приходится выбираться на берег, и следующая десятка уже мчится нам навстречу и плюхается в воду. Мы завистливо смотрим им вслед, потом на пляжных полотенцах под солнышком сохнем, в нетерпении ожидая своей порции морского купанья. 
    Несколько раз мы падали в волны, возвращаясь в морскую стихию. Восторг не утихал. Воспитательница и вожатый не спускали с нас глаз во время купанья, стоя по колено в воде, загорелые, уверенные и весёлые.
    Я наделала хлопот воспитательнице со своей мокрой косой, забитой песком. Когда мы вернулись в корпус, добрая женщина отвела меня в душ, вымыла мне волосы и попросила завтра с головой не окунаться в море. На следующий день воспитательница своими шпильками заколола высоко мою косу и следила за мной, чтоб я не ныряла. Плавать я не умела, а только барахталась и брызгалась, поэтому легко согласилась не нырять. Другие девочки были с короткими стрижками без проблем.
    Все дни мы жили настолько напряженно и весело, что не было ни минутки незанятой: то спевка, на которой разучивали отрядную песню, то маршировка под речевку для конкурса строя и песни, то конкурс рисунков, то выпуск отрядной стенгазеты, подготовка концерта к родительскому дню, вечера дружбы с танцами по кругу, с разучиванием танцев и правил поведения, кинофильмы под открытым небом.
    В лагере «Буревестник» было два отряда детей-иностранцев – вьетнамский и немецкий. Мы танцевали с ними ежевечерне на танцплощадке групповые танцы по кругу, которые назывались танцами дружбы. Некоторые старшие девочки-москвички из языковых школ пытались разговаривать по-немецки. Ну, а мы еще были маленькие, языков не изучали и танцевали молча, лишь вежливо улыбаясь при смене партнера, как нас учила воспитательница. Она прививала нам хорошие манеры – это было её любимым занятием весь день и вечер.

    После полдника все расходились по кружкам  - кто пел, кто рисовал, кто играл на гитаре, кто разучивал танцы. Я записалась в астрономический кружок, мне понравилось незнакомое слово. Вел кружок настоящий астроном.
    Ученый старичок не был многословным, легенд и мифов про звезды не рассказывал, а вот телескопы у него были профессиональные, немецкие, личные. Множество карт звёздного неба, толстые звёздные каталоги и звёздные атласы на разных языках мы увидели впервые у него на занятиях. Меня поразила карта Луны с поэтичными названиями – Море Дождей, Море Ясности, Море Спокойствия.
     Занятия проходили по вечерам у телескопов на высоком берегу моря, а днем – в «кабинете астронома» -  на веранде у длинного стола, заваленного научными книгами и звездными картами. Старик не пугал нас мудрёными знаньями, а позволял самим всё листать и рассматривать. Мы впитывали астрономию естественно, без усилий, как ели и дышали.  Разумеется, мы были разные: одни занимались увлеченно и глубоко, другие – поверхностно, третьи – поэтически. Я относилась к третьим – плавала в вечереющем небе, задрав голову, и слушала вполуха. К телескопам не прикипала, не отталкивала локтями приятелей, когда выпадали мои минуты пользоваться телескопом. Научных книг не читала, было лень, но ни одного занятия не пропустила: все-таки интересно.
     Падающие звезды – метеориты поразили меня особенно. Вот они летят десятки световых лет в бездушном пространстве, потом внезапно и беззвучно рассыпаются звёздной пылью, исчезают бесследно. И никому их не жалко, и никто их не изучает, а девчонки радостно пищат: «смотри-смотри, звёздочка упала, ой, я успела загадать...». Звезда погибла, а они со своими дурацкими девчачьими желаньями! От обиды за падающие звёзды слёзы наворачивались, глупые подростковые слёзы – результат гормональных преобразований в моём теле - персональном космосе. От сдерживаемых слёз звёзды мерцали еще искристей, становились жалостливее и роднее. Такой осталась в моей бедной головке наука астрономия – сентиментальная, со слезами на глазах.

     Вчера, поздним сентябрьским вечером, низко над горизонтом стояла известная мне планета Марс. У меня всего-то две знакомых планеты – золотистая Венера и розовый Марс. Разумеется, я оставила им латинские имена. Другие планеты потерялись не столько в небе, сколько в моём незаконченном астрономическом образовании. Очертания классических созвездий размываются, когда я общаюсь с космосом. Вот вроде пояс Ориона прямо над головой, но где его руки-ноги, не разберу. Остатки астрономической грамотности меня никогда не волновали. Если я изредка вскидывала голову к ночному небу, то искала не разученные созвездия, а уносилась в глубины мирозданья. Плаваю в небе, физически ощущая, что звезды живут на разной глубине и не могут быть соединены в плоской проекции в моем убогом сознании. Я не могу вбивать их, как гвозди, в  плоское небо. Звездные карты мертвы для меня, а живое небо непостижимо.
               
     Через две недели на родительский день приехала мама.  Железная дорога, на которой работали родители, привезла их бесплатно, как и нас тем же путем. Встреча была радостной. Целый день мы были вместе на море – какое счастье! Мама впервые видела море, оно поразило её, как и меня. Мы решили, что в августе в мамин отпуск приедем к морю хотя бы на недельку.
     Так и вышло. В августе мы приехали в приморское село, сняли комнатку в частном доме и прожили недельку на Азовском море, плескались и загорали. Маминых отпускных нам хватило только на неделю, а потом затягивай поясок да оставайся без обновок всю осень.

     Четыре года подряд мама отправляла меня на июнь в пионерский лагерь на Азовское море, а в августе мы вместе добавляли еще недельку отпускного счастья. Полная свобода и целый день на море и даже вечером прогулки в прибое, когда волны и крабики щекочут ноги, пахнет водорослями, немыслимые краски заката над морским пространством, первые звездочки, а потом падала кромешная тьма и мы возвращались в приветливо освещенный двор, где пили по стакану парного молока на ночь и блаженно спали до первых солнечных лучей на чистой и мягкой постели. Райских дней на Азовском море мы с мамой ждали целый год, вспоминая зимними вечерами отпускные милые подробности.

Меотида, моя Меотида!
Счастье детства – Азовское море,
крики чаек и солнце, солнце!
Море смоет мои обиды,
доброй нянькою обернется.

Скифский край, степное раздолье,
вольный норов моей Меотиды.
Мягкой линией горизонта
море чертит заливы.

У других берегов жила,
как потеряная Атлантида.
Терпеливо, как мать, ждала
меня верная Меотида.


    Квартирный вопрос

    Мы спокойно прожили у Катерины почти два года. Потом случилось два важных события. В марте умер сосед Василий Давыдович. В ту же весну Катерина вышла замуж.
     Новый муж Катерины Михаил, здоровенный рыжий молодец, жил в Авдеевке в большом собственном доме, поэтому Катерина объявила нам, что свой домик она продает и переезжает в Авдеевку. Такова жизнь. Радость и печаль чередуются, смешиваются, образуя вкус жизни. Мы были рады, что Катерина стала женой богатого человека, по её словам. Но надо было искать новое жильё для нас.
    Соседи помогли. Тётя Алла, как я называла соседку, живущую через дом, предложила маме освободившуюся комнату в своем доме. Отец тёти Аллы, Василий Давыдович, умер, а сын Юра ушел в армию, в большом доме остались трое женщин – мать-старушка Викторовна, Алла Васильевна и её дочка-девятиклассница Таня. Мама подумала и согласилась. Мы перетащили свои вещи – кровать-полуторку, новый кухонный стол, который служил нам и гардеробом, и сервантом, и письменным столом, за которым я делала уроки, и два чемодана – мамин и мой маленький лагерно-пионерский. Это всё, что мы нажили за два года жизни в Ясиноватой. В крошечную комнатушку больше ничего бы и не влезло, поэтому мы стали спать с мамой вместе.
     Дом, в отличие от Катерининого, был старый и набит старинной мебелью и вещами. Из нашей спаленки выходило две двери – одна в прихожую, другая в кухню. В кухне, кроме большой печи, стоял высокий старинный буфет, длинный стол под клеенкой и в углу старый шкаф с книгами. Вот этот книжный шкаф и подружил меня с Таниным дедом – Василием Давыдовичем еще при его жизни. Таня-то со мной никогда не дружила. А познакомились мы с ней осенними вечерами возле уличного костерка, который разводили на обочине Таня и её одноклассник-сосед Серёжа.
       В Ясиноватой в ту пору было принято по вечерам сжигать опавшие листья. Почуяв, как душистый дымок пополз по сумеречной улице, я выглянула за ворота и увидела, как двое подростков сгребают листья с тротуара и сжигают их в яме у дороги. Огонь меня всегда привлекал, пропустить такое уличное событие невозможно, вот и пошла знакомиться к большим ребятам. Девочка сразу фыркнула – "чего припёрлась!" - а мальчик миролюбиво – "хрен с ней!" Огонь быстро уминал сухие листья, поэтому я сразу включилась в сбор листьев по обочинам, и ребята смирились. Потом мы сидели на земле у тлеющего костерка, не сводя глаз с умирающей золы и вдыхая несравнимый ни с чем сладковатый запах осеннего костра.

     Наша улица густо обсажена ясенями. Деревья старые, капризные, начинают желтеть рано, еще в августе роняют первые листья, а в сухой сентябрь -  сплошной листопад, сжигать – одно удовольствие. По вечерам во многих местах вспыхивали короткие костерки. К октябрю улица гола и чиста, просвечивает сквозь кроны бледно-голубое небо, а обочины присыпаны кучками золы. Ясеней в Ясиноватой много. Я и сама догадалась, почему Ясиноватая так называется – от ясеня. Дождей не было весь сентябрь. Сухие листья самых разных оттенков падали на землю. Я собирала и разглядывала доселе мне неизвестные, невиданные в наших уральских лесах листья ясеня, каштана, маслины и серебристого тополя, который Катерина называла «осокорь».
      В разговоре у костра выяснилось, что у Тани в кухне живет ручная птица галка по имени Галка. Твоя тёзка, смеялась надо мной Таня и иначе, чем Галка, меня никогда не называла. Думаю, даже и с маленькой буквы. Ручной птицей я заинтересовалась и пошла её смотреть в танину кухню. Галка прыгала на одной ноге по полу и столу, неловко взлетала на шкафы. Вторую лапу пришлось отрезать из-за болезни птиц, как объяснила мне Таня и гордо добавила, что оперировала сама. Я ахала и жалела бедную тёзку. Восхищаться таниной хирургией мне не хотелось, а вот книжный шкаф в углу кухни притянул меня, как магнитом. За стеклом я увидела знакомые маленькие синие томики Гоголя.
- Точно такие, какие я читала в пашийской библиотеке! Читала, но не дочитала, а остановилась на  «Тарасе Бульбе», потому что мы уехали, - объясняла я Тане.
- Зачем тебе «Тарас Бульба», ты еще маленькая, в четвёртом классе, а Тараса в шестом проходят, вот дура! - заключила Таня.
На наш разговор вышел старик в очках и строго спросил:
- А что именно у Гоголя ты читала, девочка?
- «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород», но «Тараса Бульбу» еще не дочитала, - выпалила я.
- Что же тебе понравилось более всего?
- «Страшная месть» и «Ночь перед Рождеством».
Старик хмыкнул, открыл дверцу шкафа, вынул синий томик и протянул мне:
-  Когда дочитаешь «Тараса Бульбу», поговорим, -  хмыкнул еще раз и ушел куда-то вглубь дома.

      Однажды я спросила Василия Давыдовича про потерявшийся книжный магазинчик. Он заинтересованно выспросил подробности. Я рассказала и про первый наш день в Ясиноватой, и про говорящую голову, про скрипучие старые полы и запыленные книжные витрины, про то, как мы с мамой уже не раз искали, но не нашли этот магазин. Василий Давыдович странно смотрел на меня, но не перебивал. Потом довольно долго молчал.
- Ты не пугайся, - сказал он наконец,- и магазин больше не ищи. Магазин этот писчебумажный был на углу еще до войны. Его уже давно нет.
     И я испугалась. Вот когда Гоголь пошел. Заколдованное место.
Василий Давыдович согласился: «Похоже на Гоголя. Он, возможно, вам с мамой и помогает.»
     Наша дружба старика и любознательной девчушки кончилась внезапно и трагически. Василий Давыдович умер, не болея. В мартовский хмурый день похорон пахучая влажная земля укрыла его навсегда.

     А через пару месяцев мы с мамой уже жили в его доме. Жена Василия Давыдовича – Викторовна, крепкая старушка. Все её звали по отчеству, без имени, которого она стеснялась и находила его простонародным и слишком русским – Матрёна. Их семья была из крещеных евреев. Викторовна часто вспоминала, как они в молодости жили в Таганроге и она каждое утро спускалась к морю и плавала, как рыба. С мая до поздней осени.
    Еще она любила вспоминать, как сватался к её единственной дочери богатый еврей, держа полную пригоршню золотых колец и плача, потому что Алла отказала ему. Алла выбрала русского военного лётчика, родила от него сына Юру и дочь Таню, а его убили в лётной части какие-то пьяные солдаты, и вот такая Алла несчастливая, красивая вдова. Викторовна рассказала, что Аллу зовут по паспорту Ариадна, но дочь тоже стеснялась своего пышного имени и перешла на Аллу. И Таня по наследству терпеть не могла своё русское имя и мечтала, чтобы её звали Оксаной.
     Все свои рассказы Викторовна повторяла чуть не каждый день, я их вежливо слушала, когда Таня была в школе. Таня грубо обрывала бабушкины откровения, она с бабушкой вообще не церемонилась. Я и представить себе не могла, что так можно разговаривать с собственной бабушкой, у нас такого в семье не водилось. Словом, дружбы с Таней не выходило.

    Однажды зимой, когда я читала перед печкой в кухне «Евгения Онегина», Татьяна набросилась и на меня: «Что ты лезешь попэрэд батька в пэкло, читаешь раньше времени, «Евгения Онегина» в восьмом проходят, а ты в шестом, как будто что-то понимаешь, дура!»  Дурой она заканчивала все наши кратенькие разговоры. Таня забрала у меня с колен том Пушкина и удалилась, мотнув рыжим кудрявым хвостом.
     Викторовна, тётя Алла и мама смотрели телевизор в большой комнате, но услышали танин раздраженный голос. Таня шлёпнула на стол толстый том перед ними и возмущенно воскликнула  «опять читает не по возрасту!»  Мама молча вышла, обняла меня за плечи и увела в нашу спаленку. Тётя Алла отчитала Таню, потом пришла к нам с толстым Пушкиным в малиновом тряпичном переплёте, изрядно истрёпанном, и подарила мне эту книгу, извинившись за татьянину грубость. Я обрадовалась подарку, ведь именно в этой книге были изумительные иллюстрации, которые я просто обожала.  С малиновым Пушкиным прошел уже не один вечер у остывающей печки, а «Евгения Онегина» я не читала, а перечитывала уже не в первый раз. Все это знали, потому так несправедливы и глупы были и слова, и тон Тани. Думаю, она просто завидовала мне, училась Таня на тройки, как ни старалась. Мои сплошные пятёрки по всем предметам её, видимо, раздражали, хотя я не хвасталась никогда. Просто учиться мне было почему-то совсем легко.

      Мама стала искать другое жильё, ей хотелось найти какой-нибудь флигелёк, чтобы жить отдельно от хозяев. У тёти Аллы жила еще одна квартирантка тётя Маша в отдельном флигельке во дворе. Тётя Маша жила в общем-то независимо, даже уголь для своей печки покупала сама, держала его в своем сарайчике и топила свою печку, как и когда хотела.
      Мы жили в прохладной комнатушке с двумя дверьми, откуда несло холодом, а печка в кухне, от стенки которой обогревалась наша спаленка, прогорала еще часа в четыре. Иногда вечер мы проводили перед телевизором в большой теплой комнате, но чаще я сидела в кухне, на низкой скамеечке перед потухающей печкой. В общем, отдельный флигелёк и решила найти мама.

      Поиск флигелька оказался нелёгким делом, хотя к поиску подключилась и всеведущая соседка Ната, и соседка-врач Вера Павловна, и мамины сослуживицы из бухгалтерии. Уже весной на рынке, когда мама Наташи Еферчук продавала первые тюльпаны, мама разговорилась с ней и она сказала, что недалеко от них живут две сестры-старушки, у которых на усадьбе есть заброшенный флигель. Мама Наташи обещала переговорить с ними.
     Через несколько дней старушки согласились, и мы пошли осматривать флигель. Маленькая, давно небеленная избушка с двумя небольшими окошками на разные стороны, с облупленным, но ровным полом, с печкой и отдельным угольным сараем. Когда-то старушки сдавали жильё, но их постоялец давно умер от старости, а других они не хотели пускать долгие годы, вот разве нас пустят по просьбе хорошей соседки.
     Мама пообещала старушкам отремонтировать флигелёк своими силами – побелить, покрасить пол и окна. Несколько весенних светлых вечеров мы с мамой трудились не покладая рук. Флигелёк преобразился. Еще мы вычистили маленький сарай для угля, и мама купила тонну на первое время. Нам пришлось перетаскивать уголь с улицы, потому что водитель самосвала сбросил уголь перед воротами – проехать к сараю вглубь сада было невозможно, так разрослись старые сливы. Наконец, хорошо протопив печку, мы нагрели чистый флигелёк и удовлетворенно осмотрелись. Наше новое жилище стояло среди цветущих абрикос и слив, которые скрашивали его облупленные стенки снаружи. Зато внутри всё сияло – белые стены и печь, блестящий пол и голубые окошечки с видом на цветущий старый сад. Можно переезжать. Возможно, на долгие годы. Еще прошлой весной, когда мы перебирались от Катерины, мамин главный бухгалтер помог маме оформить нужные документы и отдать их в горсовет на получение жилья. Но городское жильё можно ждать годами, особой надежды на него у нас не было.
 
    В шестом классе после урока физкультуры на весеннем школьном стадионе у меня случился первый сердечный приступ: я никак не могла отдышаться, глубоко вздохнуть. Было больно и страшно, потому что сердце колотилось, не утихая. Подростковая врачиха в поликлинике направила на первую в моей жизни кардиограмму и потом крепко напугала маму долгими объяснениями по поводу моих проблем с сердечным ритмом. Уроки физкультуры врач категорически запретила и направила меня на операцию по удалению аденоидов в носу. Первый мой диагноз – подростковый ревмокардит. Цветущий сад в железнодорожной больнице Донецка, где меня прооперировал «сам Мухин», светила местной медицины, скрасил долгое пребывание в больничных стенах.

     Жизнь покатила дальше. Мама ходила в свою бухгалтерию, а я в школу. Зимой по вечерам мы гуляли с Наташей Еферчук возле стадиона. Он углом выходил на нашу улицу, освещался и гремел музыкой – там был каток. Мы с Наташей – девочки не спортивные, на коньках кататься не умели и только стояли у входа, любуясь веселой толпой конькобежцев.
     Весной мы с Наташей играли в бадминтон перед окнами их дома прямо на дороге.  Здесь улица заворачивала, и дома стояли только по одной стороне, а другая выходила на парк. Машин практически не было, и мы допоздна гоняли волан по серебристому воздуху  весны.    
     Я закончила седьмой класс на отлично и отлично отдохнула на Азовском море. В июньский «Буревестник» в этом году я не попала, потому что у нас в июне была
 «отработка»– детская трудовая повинность, обязательная для учащихся 7-х классов. Мы пропалывали буряки на совхозных полях три недели. На июль мама смогла купить мне путевку в пионерский лагерь «Ласточка» от машзавода, тоже на Азовском море.
    А по возвращении – отличная новость: нам дали квартиру с частичными удобствами в соцгородке машзавода. Когда-то мама, оформляя документы по совету главбуха, написала в заявлении - «любая жилплощадь», вот и дали довольно быстро, через два года, но… ах, что такое частичные удобства, мы узнали в тот же день –  уличный общий туалет на восемь двухэтажных домиков, вода из колонки посреди двора, угольные сараи перед кухней, помойка невдалеке от окна, одним словом, из частичных удобств – только электричество.
      Но мы с мамой были счастливы – своя двухкомнатная квартира, пусть и на первом этаже холодного шлакоблочного дома, построенного в первый год освобождения пленными немцами, оттого и не успели достроить как следует. Стены в комнатах имели такой грязно-зелёный цвет, что мы испугались. Потом поковыряли стенку и поняли, что неудачную побелку можно соскрести, это не краска. И вообще, нечего бояться – если мы возьмёмся за работу, то приведем всё в порядок – опыт уже есть.

      Весь мамин отпуск ушел на ремонт вместе с отпускными, зато результат нас порадовал. Мы смыли всю грязно-зелёную побелку, прокупоросили и просушили стены, затем их просто побелили. Чуть сохранившийся светло-зелёный оттенок, всё-таки проглянувший сквозь побелку, неожиданно придал комнатам особый шарм. Мама по блату, благо что в торговле работала, купила польскую эмалевую краску – светло-коричневую на пол и бледно-голубую на панели и окна. Мы красили очень старательно и не спеша, предварительно замазав все мельчайшие щелочки и трещинки, и получилась блестящая эмалевая поверхность. Наша квартирка засияла.

      Маме разрешили кредит, и мы купили полированный платяной шкаф с большим внутренним зеркалом, небольшой телевизор «Весна» и мне в большую комнату диван. Мама оставила себе железную кровать с мягкой сеткой и поставила её в свою комнату, а я поселилась в большой проходной. Проблему с туалетом разрешили просто – узкая ванная комнатка в квартире была, но без воды и унитаза, зато туда можно поставить простой умывальник и ведро в качестве туалета, что мы и сделали. Провести воду и канализацию к домам обещали в течение двадцати послевоенных лет, но руки так и не дошли у местной власти до этих домиков. Так все и выкручивались, сливая по утрам в общий уличный туалет ночные нечистоты из вёдер.
     Топили углём большую печь на кухне, через неё и отапливалась вся квартира с высокими «немецкими» потолками в три метра. Была предусмотрена вторая печь для комнат, но жилица наверху давно забила свой дымоход, замуровала его шлакоблоками и печью не пользовалась, поэтому и мы не смогли топить вторую печь. Уговорить соседку-пьянчужку на ремонт дымохода маме не удалось, так мы и мёрзли, ожидая центрального отопления и канализации в течение следующих пяти лет.

 
      Математическая мистика

      В новой школе номер шесть по месту жительства начались проблемы с математикой. Меня посадили на вторую парту. Молодая учительница математики влетала в класс после звонка, едва переводя дыханье, с пятнами пота и молока на платье. Она кормила грудного ребёнка, уроки вела, торопясь и поглядывая на часы. Вокруг неё витала такая смесь тяжёлых запахов, что через несколько минут меня начинало подташнивать, а к концу урока я уже просто задыхалась. Разумеется, я отворачивалась и смотрела в окно, чтобы отвлечься, хотя тут же получала грозный окрик «что ты всё в окно пялишься, Ковшевникова?! »

     На мою просьбу пересадить меня подальше, классная руководительница – пожилая «француженка» категорически отказала, сказав, что нечего капризничать. На первом же родительском собрании она выдала маме при всех, что я – девочка сложная, капризная и на золотую медаль могу не рассчитывать, потому что учительница математики выше четвёрки мне никогда не поставит. Мама растерялась, промолчала. О золотой медали у нас никогда и речи не было, ведь окончание школы маячило где-то далеко за горизонтом.
      Первую четверть восьмого класса я закончила с тремя четвёрками – по алгебре, геометрии и по украинской мове, потому что написала контрольный диктант с одной ошибкой.  И я, и мама ничуть не расстроились из-за оценок. Зато мой учитель математики из первой школы, знаменитый Иван Алексеевич Швидун пришел в ужас, когда случайно встретил маму на улице и узнал от неё о моих проблемах с математикой. Он посоветовал маме немедленно перевести меня назад в первую школу, где меня «выведут на золото.» Он стал растолковывать маме, что все три года – восьмой, девятый и десятый класс – очень важны не столько из-за знаний, сколько из-за оценок, потому что проверяются классные журналы золотых медалистов, поэтому дирекция и учителя все три года тщательно ведут отличников, поддерживая и защищая их. Он убеждал маму, что у меня отличные способности и блестящее математическое мышление, которое погубят несведущие учителя.
       Мама отвечала, что после родительского собрания мы уже обсуждали вопрос о золотой медали, и дочь к ней не стремится, а для мамы главное – здоровье дочери, вот почему ездить по утрам в первую школу на автобусе «в час пик» здоровья не прибавить, а три года трястись за оценки - тем более. Пусть учится, как получится, лишь бы с удовольствием и без проблем с учителями.

       С мамой Иван Алексеевич спорить не стал, а в своем математическом мирке сразился с молодой математичкой. Результат сказался на мне незамедлительно  - на уроках посыпались реплики, что у меня не только математического мышления нет, но и вообще мышления в ветреной головке, тем более что я изучаю облака гораздо пристальнее, чем логарифмическую линейку.
      Вскоре я возненавидела математику. Как оказалось, навсегда. Даже слова синус-косинус пахли кислым учительским потом.


     Екатерина Васильевна Данченкова и восемнадцатый век

     Отдушиной стали для меня уроки литературы – русской и украинской. Русскую литературу вела Екатерина Васильевна Данченкова, которая сразу понравилась мне  своеобразной внешностью и манерами. Высокого роста, худая, с длинным бледным лицом и  пепельными волосами, тщательно уложенными в валик, одевалась она в серо-синие одежды с шарфами, веющими тонкими духами. Негромкая, с выразительным произношением, с пластичными, медленными движениями, она казалась мне дамой из восемнадцатого столетия, о котором как раз рассказывала.
     Она погружала нас в восемнадцатый век, а не в скучное литературное течение – классицизм. В руках у неё пестрели иллюстрации петербургских дворцов Росси и Кваренги, царских поместий и дворянских усадеб московских архитекторов Казакова и Баженова, знаменитые русские портреты. Вся атмосфера восемнадцатого века витала над нами на её уроках, имена и лица непроизвольно запоминались. Мы горевали вместе с ней над судьбой Ломоносова и Сумарокова, восхищались их гордостью и достоинством, позволявшим давать советы императрицам в своих одах. Мы услышали в одах не восхваление безграничной имперской власти, а мудрые наставления поэтов, сынов Отечества, говоривших от имени нации.
    По творчеству Александра Петровича Сумарокова мы впервые знакомились с понятием литературного жанра. Сумароков родом из старинной дворянской семьи, учился  в Санкт-Петербурге в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе, который называли также Рыцарской академией, где воспитание носило салонно-аристократический стиль и преподавалось множество наук. Получив великолепное образование, А.П. Сумароков сделал не только военную карьеру, но и блестящую литературную – первый профессиональный литератор России. Сумароков известен одами, посланиями, элегиями, баснями. Писал так же мадригалы, эпиграммы, сатиры, известен как драматург. Пусть и бегло, из уст учительницы, но мы познакомились с эпистолами Сумарокова о русском языке и стихотворстве.

    У меня мурашки бегали от гордости за Россию, когда после блестящего рассказа о Гавриле Романовиче Державине наша Екатерина Васильевна читала наизусть его «Оду к Фелице», придерживая рукой на излёте томик Державина. Как живой стоял у меня перед глазами Гаврила Романович Державин – мелкопоместный дворянин из-под Казани, рядовой гвардеец Преображенского полка, только через десять лет службы получивший первый офицерский чин прапорщика. Еще через десять лет после оды к Фелице (Екатерине Второй) пришла литературная известность, которая позволила ему стать членом Императорской Российской академии и участвовать в работе над составлением первого толкового словаря русского языка.  Державин знал и царскую милость, и царскую опалу. Его жизнь полна взлётов и падений. Свои несчастья он философски смирял как русский, как православный:
«И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар».
      В оде «Бог» он веско высказался: «Ты есть – и я уж не ничто».  Свои заслуги перед Россией Державин определил сам в «Памятнике», указав, что  умел «истину царям с улыбкой говорить».

      Благодаря таланту педагога, мы полюбили трудную литературу русского восемнадцатого века. Позднее я сталкивалась с филологами, которые говорили, что ценят только девятнадцатый, золотой, век русской литературы. Жаль мне их учеников. Мне повезло с учительницей, она расширила мир русской литературы еще на век. Для меня Сумароков и Державин  -  неоспоримые ценности, как и Пушкин. Корни того, что после пятидесяти лет я решилась написать оду к России, оду к русским поэтам и оду к музыкантам восемнадцатого века, лежат в уроках Екатерины Васильевны Данченковой.
      Восемнадцатый век становился ближе и человечнее, когда мы всматривались в женские портреты. Да, не подлинники, а всего лишь репродукции в книгах или порой даже из популярного журнала «Огонёк», которые Екатерина Васильевна пускала по рядам. В течение урока под её рассказ мы потихоньку всматривались в ясные глаза неизвестной в крестьянском костюме - и гордая посадка головы, и стать девушки в кокошнике запоминались навеки. Как и имя Ивана Петровича Аргунова, крепостного русского художника, писавшего с успехом портреты государыни-царицы и знатных господ.
     Разве можно забыть таинственное сияние лица Струйской на портрете Фёдора Рокотова? Таинственная и скрыто-страстная натура проступала сквозь полотно. Этому портрету посвятил стихи замечательный поэт Николай Заболоцкий:

Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Её глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Её глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.

     И после урока я бежала в библиотеку искать стихи Николая Заболоцкого, и, потрясеннная его талантом, до сих пор остаюсь его страстной почитательницей и приверженницей, считая Заболоцкого одним из лучших русских поэтов.
      Лица смолянок, воспитанниц Воспитательного общества благородных девиц при Смольном монастыре в Санкт-Петербурге, ставшими знаменитыми благодаря  семи портретам Дмитрия Левицкого, навсегда сохранились в моей памяти. Вот хитренькие глазки и улыбка девицы Нелидовой. Умница - девица Молчанова с книгой на фоне химических колб. Романтично-серебристый портрет девицы Алымовой с арфой. Изящная талия и крошечные туфельки лукавой Борщовой. Задумчивая девица Левшина в розовой шляпке. Девицы-подростки Ржевская и Давыдова в простеньких платьях без лент, вуалей и шляпок серьезны и улыбчивы одномоментно. Второй парный портрет, где некрасивые девицы Хрущова и Хованская  представляют театральную пастораль, настолько характерен для восемнадцатого века, что и сейчас для меня является его олицетворением. А в пятнадцать лет я так долго и внимательно рассматривала портреты смолянок, что они стали казаться моими одноклассницами.

      Наши мальчики более всего задерживали взгляд на портрете пышногрудой Марии Лопухиной, в смелом декольте по моде восемнадцатого века, с туманными, зовущими глазами. Как и автор, Владимир Боровиковский, украинский казак по рождению, они предпочитали пышные формы. 
 
      Екатерина Васильевна последние пятнадцать минут урока «спрашивала» - как мы говорили на школярском своем наречии. Она задавала вопросы по уроку или по теме так искусно, так заинтересовано выслушивала ответ, спрашивала другое мнение или уточнение у нескольких учеников, что мы все вовлекались в непринужденный разговор, и уже в самом конце урока учительница, подводя итог, объявляла оценки по теме нескольким ученикам, причем она оценивала ответы не за один урок, а действительно по всей теме.
     Иногда она практиковала подготовленное заранее сообщение, то есть в расширение темы кому-нибудь поручался какой-то вопрос, аспект темы, и ученик самостоятельно и подробно изучал его по дополнительной литературе, а потом в конце урока мы заслушивали его сообщение. За такие сообщения Екатерина Васильевна всегда хвалила и ставила отлично. Но главное – на уроках говорили и мы, ученики, а не только учитель. Вообще-то гуманитарии обычно грешат, упиваясь собственной речью историка или филолога, стараясь донести как можно больше самому до слушателей.
      Уже взрослой, один год я преподавала литературу в деревенском восьмом классе, вспоминала уроки своей учительницы и высоко оценила её педагогическое мастерство. Как её ученики мы еще не задумывались об этом. А вот коллеги-педагоги её оценили по достоинству, недаром наша Екатерина Васильевна Данченкова была завучем. 
     Помню, в девятом классе мне пришлось делать сообщение по Афанасию Фету. По программе он только упоминался. Я прочитала столько нового о Фете, сделала кучу выписок, непроизвольно выучила много стихов наизусть, что боялась, что не уложусь в четверть часа в конце урока. Словно почувствовав это, Екатерина Васильевна вызвала меня в самом начале урока… и не прерывала до конца. Меня несло: я выложила в подробностях всю биографию Фета, включая все его любови и перемежая свой рассказ любовными же стихами. Соловьем разливалась, рассказывая о поэтическом мастерстве Фета, ибо начиталась критических статей о нем и сыпала цитатами. Надо ли говорить, что Фета я полюбила всей душой на всю жизнь. А Екатерине Васильевне посвятила одно из первых моих стихотворений:

Читать державинскую оду – гореть урок.
И загореться вновь
Татьяной в пушкинском куплете.
И Лермонтов, и рок, очередной урок.
Чуть позже  я читаю Фета
«Там человек сгорел… »
Горит звезда, горит комета -
и люди - от великих дел.

     К сожалению, постеснялась преподнести мои стихи взыскательной Екатерине Васильевне.

     Сочинения – необходимая часть обучения литературе. Сочинения у нас были домашние и классные. Домашние сочинения должны были быть объёмом не менее 6 страниц, чтобы раскрыть все аспекты темы, пусть и тезисно. Сочинение должно иметь план, быть логичным,  с выводом, желательно самостоятельными суждениями. Классные сочинения занимали два спаренных урока и писались на более узкую тему, иногда в неожиданной формулировке. Сочинения мы писали в толстых тетрадях специально для сочинений, рассчитанных на весь учебный год. Кто-то боялся сочинений, как огня, кто-то надеялся на шпаргалки, нам с подружкой по парте Людой Кулаковой писать сочинения нравилось. В классе стояла тишина. Каждый писал по-своему методу – на черновике, как советовала учительница, или сразу в тетрадь. Я всегда писала медленно, тщательно составляя фразу в уме, а потом записывала её в тетрадь начисто. Главное для меня – логичное изложение. В конце пары мы оставляли свои толстые тетрадки на учительском столе и облегченно вылетали из класса, бежали в пирожковый зал, как у нас звалась школьная столовая. Там действительно были только горячие пирожки, которые пеклись тут же за загородкой и были не жареные, а именно печеные – чаще всего с повидлом яблочным или сливовым. Мы поедали горячие пирожки, обсуждая свои проблемы, далёкие от литературы.
     Через несколько уроков Екатерина Васильевна входила в класс, нагруженная кипой общих тетрадок для сочинений. Предстоял анализ написанного нами. Надо сказать, что деликатная Екатерина Васильевна никогда никого не критиковала, ограничиваясь фразами об общих ошибках. Обиженных учеников после сочинений у нас не было. Затем она зачитывала лучшее сочинение и объясняла его достоинства.
     Вот благодаря сочинениям класс обратил на меня внимание не только как на новенькую, которая «съехала по математике», за что её «шпыняла» математичка, а на автора лучших сочинений. Екатерина Васильевна отмечала у меня раскрытие темы при краткости изложения, логичность и грамотность. «Кто ясно мыслит, ясно излагает», - подводила она итог. Эту учительскую фразу я запомнила и руководствовалась ею всю жизнь.  А мою тетрадку для сочинений в конце года Екатерина Васильевна неожиданно оставила себе на память, чем без слов меня поразила до глубины души.
     Восемнадцатый век остался моим любимым временем в истории человечества – рациональным и чувственным, строгим и изящным. Как Екатерина Васильевна.

     Украинскую литературу у нас вела Вира Якивна (фамилию, простите, не помню.) Маленькая, пухленькая, пожилая, добрая, похожая на гоголевскую старосветскую помещицу Пульхерию Ивановну, к тому же родом с Полтавщины. Она закончила Полтавский педагогический институт и отличалась безукоризненным украинским произношением. Терпеливо и спокойно она искореняла местный суржик ясиноватских учеников многие годы.
     Отвечать у доски она вызывала украинок – Зою Тур, Наташу Куценко, Люду Штепу, Свету Куйбеду. Я не помню, чтобы связно отвечали на украинском языке ученицы Кулакова, Костылева, Ковшевникова, вероятно, это было выше сил добрейшей Виры Якивны – слушать наш кацапский говор. Свои пятерки мы зарабатывали творами, то есть сочинениями, за которые она нас неизменно хвалила. Мне удалось один-единственный раз получить пятерку за устный ответ: целый урок мы читали наизусть «Плач Ярославны» Шевченко. Прочитал уже весь класс, наполучали пятерки даже мальчики, и вот в самом конце дошла очередь и до меня – я прочитала с безукоризненым произношением под самый звонок и удостоилась доброй улыбки Виры Якивны. Я была счастлива! А  як плаче Ярославна, словами жалю додае, помню и сейчас.


   Старшие классы      
   
    В конце восьмого класса для чтения на лето Екатерина Васильевна продиктовала нам список обязательной литературы. Главное, подчеркнула она, прочитать не спеша и полностью все четыре тома романа Льва Толстого «Война и мир». Она умоляюще посмотрела на класс: «Очень вас прошу прочитать полностью, - и, вздохнув, добавила: вы не представляете, как я вам завидую, вы в первый раз будете читать «Войну и мир». После такого напутствия мы, разумеется, погрузились в толстовский мир, ожидая чего-то необычного.
    Я уезжала в июле в свою последнюю лагерную смену, но не в азовский «Буревестник», а в Дибровку, в лесной лагерь где-то под Луганском. Взяла толстовский роман с собой и правильно сделала – без любимого Азовского моря только и оставалось читать в уединённой беседке. Рядом шелестела дубрава со столетними дубами, ровесниками Льва Толстого. Под горой тихо ползла, посверкивая зелёными искорками на солнце, речка Волчина.
    Изредка я отрывалась от романа и, наслаждаясь неорганизованной свободой маленького лагеря, бродила по роще или спускалась по длинной скрипучей лестнице с подгнившими деревянными ступеньками к реке, изображая из себя литературную героиню девятнадцатого века. Жаркий, томительный, украинско-гоголевский день мирно чередовался с русским морозным святочным катаньем Наташи Ростовой, которой я страшно завидовала из-за её постоянной влюблённости. У меня всё никак не получалось влюбиться. Одноклассники меня не интересовали абсолютно, они были такими повседневными, привычными, как школьная форма, неромантичными.
    Каждое летнее приморское лагерное пребывание неизбежно вызывало признаки первой влюбленности, но у меня подростковые любови проходили в легкой форме – в виде недолговечных влюбленностей без взаимности. Как-то так складывалось, что я влюблялась не в тех мальчиков, которым была бы интересна. А те, кто влюблялся в меня, почему-то не привлекали. Словом, подростковой любви, а тем более трагической, с глубокими переживаниями, как у Ромео и Джульетты, у меня не случилось.

    На первосентябрьской школьной линейке в девятом классе мы попадали от сногсшибательных новостей. Их было несколько: у нас сменилась классная; уволилась из школы ненавистная мне математичка; нас переводят на кабинетную систему; наша одноклассница Надя К-ко на днях родила сына. Последняя новость перекрывала все остальные. Никто не подозревал, что у скромной и некрасивой Нади есть тайная любовная жизнь. Отцом ребёнка оказался шестнадцатилетний мальчик из соседней школы. О беременности никто не знал чуть ли не до родов, включая родителей беспаспортной Нади. Мы гудели несколько дней, вот тебе Ромео и Джульетта с продолжением и счастливым концом. Вскоре все разговоры о тайной любви сошли на нет, и началась обычная школьная жизнь.

     В школе внедрялась новая «кабинетная система», то есть уроки физики проходили в специально оборудованном физическом кабинете, уроки математики – в математическом кабинете, уроки истории – в историческом кабинете, где даже учитель истории был новый – среднего возраста и с рыжыми усами, которого мы мгновенно прозвали котом Васькой, тем более настоящее имя у него подходящее – Василий. Но главное – мы рассаживались в кабинетах, как хотели.
    Мы с подружкой Людой Кулаковой тут же бросились к задним партам, но мальчишки нас опередили, и нам досталась предпоследняя парта на среднем ряду. Классом было решено, что так всем сидеть во всех кабинетах, не меняясь. Мы с Людкой радовались, что будем подальше от учителей. Рано радовались. Кабинет химии был нестандартных размеров из-за специальных химических столов вместо парт, а мы замешкались на первый урок, и нам досталась первая парта у входа. Угнездившись, мы огляделись. У широкой, розово-коричневой и стеклянной, а не черной доски стояла настоящая кафедра, покрытая цветным кафелем, наши столики сияли белым кафелем, по стенам, как водится, портреты корифеев химической науки, неизвестные нам.
    Прямо над моей головой висел маленький стенд с химическими пробирками, заполненными красной краской с указанием объёма. Эти пробирки страшно похожи на мальчишеские писюны, проказливо заметила я, и мы залились безудержным девчоночьим смехом. Напрасно мы охлаждали кафельным столиком свои раскрасневшиеся от смеха мордочки - нас распирало. Играли подростковые гормоны. Сначала молодая химичка укоризненно посматривала на нас, потом сделала замечание. Мы послушно старались отвлечься, отворачивались от стенда, но как только боковым зрением видели красные пробирки, смех переходил в тихую истерику. Нас трясло. Учительница попросила объяснить причину смеха. И тут наши гормоны совсем сошли с ума, мы расхохотались во весь голос, отрицательно мотая головами, - объяснение было невозможно. Потеряв терпение, учительница выгнала нас из класса. Заливаясь гомерическим хохотом, мы побрели на свежий вкусный запах в пирожковый зал.
    Там нас и застукал молодой директор школы, по прозвищу Лёлик. Настоящее имя – Лолий Иванович Бурик. Он оказался прекрасным человеком и отличным энергичным директором-хозяином. Лёлик вёл у нас географию первый год и еще не знал наш класс. Увидев, как мы с аппетитом уплетаем горячие пирожки, директор и себе купил парочку, а потом подошел к нам поинтересоваться, почему мы, такие весёлые, не на уроке.  Мы честно поведали свою историю нераскаявшимися голосами и с набитыми ртами – пирожки остывали. Сказали, что так смеялись на уроке химии, что Неля Николаевна не выдержала и выгнала нас, но почему смеялись, не могли опять ответить, а только залились смехом, чуть не подавившись. Лёлик махнул на нас рукой и ушел, дожевывая свои пирожки.

     Я была безнадежно плоской и безнадежно смешливой. У меня развивались не половые гормоны, а смехотворные, на полном серьёзе объясняла я подружкам. Зато Люда Кулакова наливалась на глазах женской прелестью. Её точеные ножки потрясающей красоты выглядывали из-под коротенькой школьной формочки, и мальчишки не могли отвести от них глаз. И у директора школы Лолия Ивановича наша Люда Кулакова вскоре стала любимой ученицей. Как директора его часто вызывали к телефону или по неотложным директорским делам прямо посреди урока географии, и, уходя, он неизменно оставлял класс на Кулакову. Людка важно садилась за учительский стол и грозила наставить нам двоек прямо в журнал, если не будет тихо в классе. Никто всерьёз не обращал на неё внимания, но в классе было тихо, потому что каждый занимался, чем хотел. Многие тут же начинали строчить домашние задания по математике. Новая математичка заваливала нас алгебраическими уравнениями в устрашающих размерах. Мальчишки донимали наших отличниц, взывая о помощи, и добрые девчонки им помогали.  Петька Домненко, сидевший впереди меня, сразу поворачивался и начинал гундосить. У Петьки была заячья губа, говорил он невнятно, его мало кто слушал и понимал, и бедный Петька, найдя во мне добрую душу, при каждом удобном случае болтал  со мной с удовольствием.

     Сидели мы с Людой Кулаковой на предпоследней парте, окруженные с трёх сторон парами мальчишек, с которыми были просто друзьями-одноклассниками. В девятом классе почти все мальчики обзавелись подружками - «ходили» с ними, как мы тогда говорили. Наш комсорг Саша Галушко встречался по вечерам с пухленькой, симпатичной блондинкой-одноклассницей, но сидел рядом с нами. Его Свете не повезло с фамилией – Куйбеда, и она мечтала побыстрее выйти замуж за Сашу и стать Галушкой. Я предлагала узаконить смену первой буквы светкиной фамилии и писать её через дефис. Моего язычка побаивались в классе не без причины.
    Сидевший прямо за мной длинный красавчик Юрка Ковалевский частенько вздыхал, раздувая мои волосы, завязанные в хвост. Наша новая классная в первую же учебную неделю велела мне убрать волосы поскромнее и «не трясти гривой по школе», как она выразилась. Я, разумеется, послушалась и спрятала свою единственную красоту – роскошные русые волосы. Стрижку делать не согласилась, а туго завязывала волосы без челки в «конский хвост», чтоб если «не трясти гривой», так хоть хвостом. Так я проходила два года, ни разу не распустив волосы по плечам.
   Дочка нашей классной, низенькая толстушка с реденькой стрижкой, как оказалось, училась в параллельном классе девятом «Б» и была безответно влюблена в нашего Юрку Ковалевского. Так что мне опять не повезло с математикой, да еще и дважды: новая математичка – наша классная, а её дочка Танька толклась на переменах в нашем классе, поглядывая на Юрку, и вскоре убедилась своими глазами, что он почему-то предпочитает худющую, плоскую и длинную Ковшевникову, а не пышнотелую учительскую дочку.
    К сожалению, влюблённая Танька отказывалась понимать, что мне глубоко безразличен симпатичный, но туповатый мальчик. Прозаичной Таньке было недоступно усвоить, что мне, избалованной русской любовной поэзией, которую я взахлёб читала, требовался романтичный герой, а не будничный одноклассник. Длинный Юрка частенько вытягивал ноги под моё сиденье, но безропотно их поджимал на моё ворчанье: «Коваля, убери свои костыли, а то затяжек мне наделаешь на колготках». Ну, и какая тут возможна романтичная любовь? Юрка на меня не обижался, тем более что я частенько помогала решать его вариант на контрольной по математике.
    Математичка была опытной учительницей и придумывала нам для контроля всё новые пытки – то у доски надо мучиться индивидуально, решая громадное уравнение у всех на глазах, то на контрольной раздавала персональные варианты, чтобы не смогли списывать.
    Но мы всегда находили выход и возможность помочь другу. У нас постепенно сложилась система: в начале контрольной мы решали сами то, что смогли, давая время нашим будущим медалисткам спокойно справиться с их заданием. Наши математические светила – Люда Костылева и Лена Клипак – решали все задания довольно быстро, максимум за пол-урока.
    Потом Люда Костылева вопросительно оглядывалась на нас с Людкой, и мы пальцами показывали номер задания, на котором застряли. Мальчики незаметно своими длинными лапами передавали под партами наши варианты отличницам, и они быстро решали наши неполучившиеся задания. Тем же путем с помощью мальчишек правильные решения добирались к нам, мы их быстро переписывали и освобождались уже вчетвером на помощь мальчишкам. В течение урока хитрые мальчики только делали вид, что трудятся над своими вариантами, и спокойно дожидались наших решений, безмолвно ожидая своей очереди. Их задача - молниеносно переписать готовое в самом конце урока. Как правило, они успевали. Всё делалось в полном молчании и без излишних телодвижений в нашем углу, поэтому учительница смотрела на другие парты, пресекая малейший шепот или подозрительные движения.
      И по звонку мы все с честными глазами и чистой совестью сдавали свои контрольные варианты. Результат всегда был один и тот же: у отличниц отлично, у нас с Людой Кулаковой – по четверке, а у мальчиков – троечки. Все были довольны, включая учительницу. Разумеется, так бывало нечасто, а всего несколько раз в году, если вариант был сложный. Все остальные задания на уроках и дома мы с Людой Кулаковой выполняли самостоятельно, но пятерок по математике нам не ставили.
    Зато на всех других уроках мы получали отличные оценки без проблем, учились мы с Людкой с удовольствием, легко и весело. Да и в классе у нас всегда была спокойная, дружеская атмосфера, без вражды, склок и стычек, с хорошей дисциплиной на уроках и без споров с учителями, которые неизменно любили наш девятый «А», а потом десятый «А» класс. Ужасов и напряженки в нашей тихой школе не бывало.

     В январские каникулы учителя отправляли нас с Людой Кулаковой на районные олимпиады – по истории, по химии, по французскому. Люда Костылева и Лена Клипак участвовали в олимпиадах по математике и физике. Олимпиады позволяли познакомиться с отличниками из других школ, переброситься парой фраз, узнать новости. Наш ясеневый городок вообще-то маленький, всего тридцать тысяч жителей, много знакомых. Все разговоры на олимпиадах среди отличников сводились к тому, кто куда рванет после школы. Все хотели уехать подальше из нашего милого городка, мечтали о столицах.

      Приятным событием для меня стал литературный вечер в честь юбилея Николая Алексеевича Некрасова, поэта, которого я не любила. Екатерина Васильевна выбрала меня от нашего класса в тройку ведущих вечер. Параллельных классов было три, в двух других – Б и В – русскую литературу вела другая учительница, заслуженная и старая. Однажды она заменяла несколько уроков у нас, так мы пришли в ужас от её назидательного многословия, сочли бедную старушку полной бестолочью. Зато радовались, как дошколята, когда после краткой болезни к нам опять вернулась наша родная Екатерина Васильевна, еще более побледневшая и похудевшая, сдержанная, с лучистыми глазами, как у княжны Марьи Болконской. Вот двое других ведущих были от заслуженной учительницы, которая сочинила сценарий и репетировала с нами. Незаметно я выучила весь сценарий наизусть, хотя критично относилась к поэту Некрасову. Но даже его толстенный роман с жутким названием «Мёртвое озеро» прочитала.   
      На мой декабрьский день рождения мама сделала подарок: заказала в настоящем ателье шерстяное платье цвета цикламена с гипюровым воротником. Платье сгодилось и на юбилей Некрасова. Литературный вечер прошел удачно, 150-летний Николай Алексеевич Некрасов был доволен нами. О, если бы я знала, как он мне поможет в будущем на университетских экзаменах!



      Школьные историки

      Мне повезло в пятом классе с первым историком в первой школе ясеневого городка. Крепкий, лет сорока-пятидесяти (нам еще было трудно определить на неопытный глазок возраст, но старым мы его не сочли), он энергично входил в класс, с легкой улыбкой здоровался и сразу начинал рассказ. Словно продолжал уже прежнее знакомство, и мы только что расстались с ним и древними греками. А древние греки жили неподалеку, километров сто-двести к югу, на Азовском море, и мы их наверняка встречали, надо только вспомнить.
     Вот так легко, по-домашнему вошла в нашу жизнь Древняя Греция. Учителя звали Георгий Георгиевич, а вот с фамилией я могу ошибаться – то ли Бухштаб, то ли Бургард, то ли еще как-то по-немецки, ибо был он из немцев. Опять же не знаю, из каких немцев, - то ли осевших в России еще с петровских времён, то ли более поздних. О себе Георгий Георгиевич никогда не рассказывал, а всё больше о древних египтянах да греках. Его мягкий, тёплый голос обволакивал нас, погружал в историю блаженно, как в тёплое Азовское море.
     Учитель прохаживался перед доской, поглаживая в руках маленькую указку, делал легкие пассы в нашу сторону круглыми движениями, и мы не могли оторвать от него глаз, словно завороженные. Он осторожно обводил на карте ниточку Нила или греческий остров в Эгейском море, и названия древнего города и моря, и острова навсегда поселялись в наших головках. Фараоны укладывались в память штабелями. Их земли непрестанно расширялись, но полноводнее не становились реки, и они шли с войнами по пустыням, покоряя их. Долина царей росла от умерших фараонов и пирамид над ними прямо на наших глазах. Георгий Георгиевич рассказывал так живо и с такими подробностями, которых не вычитаешь ни в каких учебниках. Мне казалось, что он лично жил и в египетском Мемфисе, и на греческом острове Саламин недалеко от Афин – вон и южный загар разливается по его круглому доброму лицу.
     Алла Клейнер авторитетно, командным голосом, потому что председатель совета отряда, заявила в нашем 5-А классе, что Георгий Георгиевич – немец, а его немецкий сын Гоша будет петь на праздничном концерте во дворце культуры железнодорожников. Родители Аллы преподавали в железнодорожном техникуме, поэтому сведения были достоверными, мы не сомневались. Новость нас взбудоражила. Я уговорила маму пойти на ноябрьский праздничный концерт послушать маленького Гошу. Помню переполненный зал, духоту, длинный концерт с хором, танцами и стихами и, наконец-то, на сцену вышел белобрысый мальчик-крепыш и запел неаполитанскую песню. Голос мягкими переливами охватил притихший зал. Пение было ангельским. Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Маленький Гоша, улыбаясь и ловко кланяясь, ничуть не смутившись успехом, пел одну итальянскую песню за другой. В зале со всех сторон говорили:
 «настоящий Робертино Лоретти» и даже спорили: «нет, наш лучше Робертино».
   После каникул та же Алла по секрету сказала своему ближайшему окружению, в которое входили две её подружки Люба Абрекова и Лена Хапалюк, что наш Робертино-Гоша петь больше не сможет, потому что у него ломается голос из-за возраста, ведь он уже большой и учится в седьмом классе. Секрет тут же распространился по всему классу. Мы горевали и с жалостью смотрели на Георгия Георгиевича. Правда, он почему-то совсем был негрустный, а с доброй улыбкой слушал наши ответы про древних египтян.

   Когда Георгий Георгиевич сказал, что мы узнали о жизни древних людей благодаря трудам и раскопкам археологов, я тут же решила стать археологом. Окончательно и бесповоротно. На всю жизнь. Разве может что-то быть лучше, чем делать раскопки в далёких пустынях и находить еще не известные миру исторические сокровища?!
    Еще больше моё решение укрепилось после чтения книги, которую посоветовал нам Георгий Георгиевич, – книга про заговорившие таблички, которые нашел в Микенах в Греции немецкий ученый Шлиман. Георгий Георгиевич так интересно рассказывал нам про открытие Трои, про то, как амазонки, жившие в наших краях, помогали троянцам, про ахейцев, десять лет осаждавших бедную Трою, про слепого Гомера, который всё  так рассказал в «Илиаде», что все события вставали перед глазами и оставались на всю жизнь в памяти. Мы были покорены навеки героической Древней Грецией. Стать археологом, уехать на греческие острова искать новые сокровища – вот и нашла я свою мечту, цель жизни. Я была блаженно счастлива и уверена, что найду пропавшую Атлантиду. Уже скоро-скоро, недолго осталось ждать человечеству моего открытия Атлантиды, вот только закончу школу и университет.
   
   Всё лето в нашем ясеневом городке я бегала по двум городским библиотекам – в дэкажэ и в дэкаэм, чтобы выловить и дождаться своей очереди на чтение истрёпаных старых книжечек, которые нам посоветовал прочитать Георгий Георгиевич. Наконец, я с удовольствием включилась в «Приключения доисторического мальчика»  и прожила «День египетского мальчика». Забегая вперед, внимательно прочитала старый танькин учебник «История средних веков» для шестого класса. Ознакомившись с империей Карла Великого, крестовыми походами и столетней войной, плавно перешла к повестям Стивенсона, Вальтера Скотта и Фенимора Купера, которые брала в библиотеках. С тёти-Катиной этажерки я, как обычно, потихоньку почитывала Мопассана.

    В шестом классе для меня главным уроком была история средних веков. Ни диктанты с изложениями, ни «Тарас Бульба», ни уроки географии и физики меня нисколько не занимали. Наш учитель математики Иван Алексеевич Швидун так разжевывал начала алгебры, что оставалось незаметно проглотить несъедобные формулы а-в-с, и я щелкала уравнения, как орешки, не напрягая головушку, которая вся была забита мыслями о средневековой жизни. Все остальные уроки были только приложением к истории.
   
     Моё историческое блаженство резко оборвали в седьмом классе. Ударом было то, что Георгий Георгиевич покинул наш класс, а на его место пришла поблёкшая красавица с идеальным маникюром. Её красивые, дорогие и элегантные костюмы, которые она меняла на каждый урок до бесконечности, сидели прекрасно. Кроме костюмов, учительница своими красивыми руками демонстрировала многочисленные альбомы по искусству древней Руси, которые приносила из дома толстыми тяжелыми пачками. Учительница старательно рассказывала, спокойно и доброжелательно спрашивала, хвалила, ставила хорошие оценки, но… исчезла магия истории. История превратилась в обычный урок. Я ничего не могла с собой поделать и тосковала по Георгию Георгиевичу, как средневековая дама по отсутствующему рыцарю. Постепенно моё внимание переключилось на математику.
Иван Алексеевич Швидун сумел показать её логику и красоту, я погрузилась в очарование математики. Киевская Русь прошла стороной.

      Восьмой класс в новой школе номер шесть обнадежил было меня первыми уроками истории, уж больно материал был интересный.  По традиции прочитав залпом учебник истории еще в августе, я ждала приятного продолжения на уроках. Мне нужна была ожившая история с подробностями. Не тут-то было. Старая учительница не добавляла ни слова помимо того, что было в учебнике. Грузная еврейка, тяжело отдуваясь, входила в класс, усаживалась за учительский стол и, презрительно оглядев нас из-под полуприкрытых тяжелых век, тихим голосом пересказывала содержание очередного параграфа учебника. Ни исторических карт, ни альбомов с репродукциями произведений искусства мы не увидели в течение всего восьмого класса. Слабый задыхающийся лепет дорабатывающей свой учительский стаж старухи, так до конца урока и не встававшей с места.
      Стоит ли говорить, что внимание учеников падало до нуля на третьей минуте урока. Все занимались потихоньку своими делами, не обращая ни малейшего внимания на учительницу. Как появлялись в классном журнале наши оценки, не помню. Помню только, что каждый раз поражало меня сходство расплывшейся туши на учительском стуле с карикатурой на французского короля - очередного Луи, похожего на грушу. Худшей учительницы у меня не бывало.

     Вот почему так отрадны были новые уроки истории в новом историческом кабинете с новым учителем в девятом классе. Мы с удовольствием погружались в прошлое время, рыскали по историческим картам, которых, как оказалось, полным-полно было в школе.  Жизнь вошла в свою колею – главное место заняла история. Всё остальное было только приложением к ней, ведь даже моя любимая русская литература теснейшим образом связана с историей: и «Война и мир », и романы Тургенева, и стихи русских поэтов.

     Мы уходили из школы, растворялись в современной истории, как когда-то исчезали древние греки. Не писали писем учителям, даже кратких, как берестяные грамотки. Мы никогда не возвращались в школу.

     Выпускной в нашей школе прошел по стандарту: утром выдача золотых медалей и свидетельств о среднем образовании на торжественном собрании выпускников и родителей в актовом школьном зале. Вечером мы собрались в своих классах за праздничным общим столом, подготовленным родителями, - с цимлянским шипучим вином, которое все упорно называли шампанским, и вкусными бутербродами. Главное, что была шумная музыка и танцы, - без всякой программы, вольно и весело, всю ночь. Традиционно пошли встречать рассвет всем классом. Вот тут мы с некоторыми девочками оказались не очень романтичными – ёжились в своих шелковых коротеньких платьицах от утренней июньской свежести, натёрли ножки в новеньких белых туфельках и … отстали от класса, который направился в центр городка на главную площадь для встречи выпускников всех школ. Сознаюсь, я не дошла, а вернулась домой уставшая и счастливая – средняя школа позади! Мы с мамой были уверены, что впереди меня ждала лучшая, высшая, школа – университет.



    Непреступная Пермь неприступна

     В выпускном десятом классе пришлось всерьёз задуматься, куда поступать. Я мечтала быть археологом, а для этого нужно закончить исторический факультет университета. О молодом Донецком университете уже ходили нелестные слухи: взяточничество разрасталось с каждым годом. При большом конкурсе поступление без взятки было невозможно, как говорили родители моих одноклассников и мамины сослуживицы.  Поскольку денег на взятку у нас не было, мы с мамой решили, что в скромной северной Перми нет такого южного безобразия. Не хотелось верить, что наши уральские честные люди берут взятки или играют «в тёмную» с наивными абитуриентами, заранее отсеивая неугодных. Мы выбрали Пермский государственный университет.

     Август 1972 года. Пермь. Первым экзаменом шло сочинение. Я написала на «отлично». Второй экзамен – мой французский оценили в пять баллов. Третий экзамен – главный, профильный – история СССР. Два экзаменатора, строгие дяденьки в очках, выслушали, не перебивая дополнительными вопросами, мой обстоятельный ответ. Переглянувшись, вывели мне «хорошо» , и я обрадовалась. На последнем экзамене, русский язык и литература, экзаменатор – инвалид с усохшей рукой, внимательно и долго слушал меня без всякого выражения на невозмутимом лице. А меня «несло», потому что попался лёгкий билет по Некрасову. Я наизусть читала огромные куски из некрасовских поэм и лирики, пересказывала критические статьи с указанием авторов, высказывала и собственные суждения. Я была в упоении, потому что попался благодарный слушатель и хорошо знакомый материал. Объяснялось это просто – память ведущей на школьном некрасовском  вечере. Репетиций тогда было так много, что я шпарила целые куски наизусть без запинки.
Экзаменатор вывел мне «отлично»  и доверительно тихим голосом посоветовал:
 «Идите сейчас же в приёмную комиссию и переведите ваши документы на филологический факультет. На исторический вас не примут. Убедительно вас прошу: поступайте на филологический факультет.»
      Я покивала, но потом задумалась, а как же моя мечта – археология?  И я не хочу всю жизнь проверять диктанты. Я хочу делать раскопки и открытия, участвовать в археологических экспедициях. Меня ждет потерянная в веках Атлантида.
 
      В приёмную комиссию я не пошла, а уехала к тёте Дусе в Берёзовку ждать результатов.

      Меня не приняли на исторический факультет Пермского государственного университета. Археология потеряла будущего ученого. С комком заглушенной обиды я поплелась за своим свидетельством о среднем образовании в приёмную комиссию. Там долго рылись в бумагах, искали в ящиках, уходили-приходили какие-то тётеньки, забрали у меня листочек с оценками вступительных экзаменов, но мой аттестат всё не отдавали. Я видела, как выдавали документы другим непоступившим, а мне велели ждать. Ждала я долго, наконец, какая-то строгая служащая сказала мне грозно и недоброжелательно: «Чего тут стоять, документы вышлем по домашнему адресу».

      Так ни с чем я и покинула неприступный Пермский университет. Слёз не было, но я задыхалась после душной приёмной комиссии и от обиды. Хотелось подышать речной свежестью. Добралась до Камы. Отдышавшись на набережной, увидела прогулочные теплоходы. Решилась! Купила билет на трёхчасовую прогулку по Каме. Погода хорошая, дождя не предвидится, близился ясный закат.

      Я устроилась на палубе у стенки каюты за двухместным столиком. Вид на Каму заворожил. Медленный ход теплохода по широкой глади, из которой исходила мощная сила глубоких вод, боренье железной огромной ладьи с первобытной великой силой реки потрясающи. Мои обиды показались такими мелкими, ничтожными, преходящими. Я успокоенно смотрела на далёкие берега, на неяркие краски заката.
     Вдруг ко мне за столик без всякого спроса подсел старый, лет сорока, мужичок на подпитии. Он молча водрузил на столик толстую бутылку цимлянского вина, две стеклянные огромные пивные кружки, в которые стал наливать шипучее вино.
-  Выпьем! - утвердительно проговорил мужик командирским голосом. Я помотала головой, а потом еще для убедительности пробормотала:
-  Нет, спасибо, я не пью.
-  И не курю, и не ****ую!  - громко и четко произнес мужик. Я привстала, чтобы уйти подальше от пьяного. Его длинная нога мигом поднялась и загородила мне выход из-за столика. Он упёрся спиной потвёрже на своём сиденье и как можно дружелюбнее сказал :
-  Пей, красавица, шампанское! Ни-ни, не бойся, я только поговорю, а так не трону, на х.. ты мне сдалась. Я за компанию, больно у тебя рожа кислая, счас развеселю…  Его крепкая нога по-прежнему загораживала выход, как каменная, а моё сиденье не отодвигалось, намертво припаянное к стенке. Перешагивать, высоко задрав ноги, тем более в коротком платье, мне было неловко и боязно, на палубе были и другие пассажиры, вдруг грохнусь еще перед ними.
Я оглянулась беспомощно, но люди вокруг уже давно были поглощены друг другом и на нас не обращали никакого внимания. Паниковать не хотелось, ничего ведь не произошло, и я осталась сидеть, но молчала. Мужик ловил мой взгляд, я отвернулась к реке. Помолчав немного, он выдал спокойным и трезвым голосом:
-  Семнадцать лет, была на юге, маникюр, чистые волосы, не намалёвана, не куришь. Поступать приехала? Какое сегодня число? Двадцать пятое. Не поступила. Куда?
Я опять промолчала на его вопросительную тираду. Пауза затягивалась. Совсем мягким голосом:
- Не вредничай, пожалуйста. Скажи хоть, куда поступала.
Я смягчилась: «Ну, в университет.»
- На какой факультет?
Я удивилась: старичок знает слово «факультет».
- На исторический.
Смешок. Большой глоток вина.
- Оценки?
- Три пятёрки и четверка по истории.
Свистнул. Большой глоток вина. И тут он выдал! Фраза была такой длины, что потребовалась остановка для вдыханья, потом продолженье с нарастанием голоса. Глаголы летели в сочетании с неожиданным подбором существительных и с такими
заковыристами суффиксами, каких я не слыхала ни до ни после – во всю мою долгую филологическую жизнь. Мат был виртуозным и вдохновенным. И почему-то совсем не пошлым и не обидным. Это был выплеск такой горькой-прегорькой обиды, какая бывает у зарёваных детей. И относилась брань не ко мне, а к несправедливости жизни в целом. Закончив фразу, мужик упал головой на столик и несколько раз поколотился о него довольно сильно. Я обалдела и вдруг неудержимо расхохоталась, искренно, легко, от всей души, с трудом пробормотав «кла-а-ас-с!» Он засмеялся так же внезапно, легко, облегченно.
      Мы отсмеялись и дружелюбно поглядели друг на друга. У меня стало так легко на душе, словно со смехом слетело то болезненное недоумение, которое постигло меня в университете. К тому же от смеха у меня всегда катятся слёзы, я их вытерла ладошкой, забыв про платочек и манеры.
- Повторить сможете?
- Не-а, это джазовая импровизация.
      Я внимательнее взглянула на старичка. Лицо интеллигентное, как говорится, но испитое. Худые руки, не рабочие.
- Вы – музыкант? - вырвалось у меня.
- Опля, кэгэбистка нашлась. Ты-то на кой ляд на исторический попёрлась? Из этих, что ли? Не похоже. Чья дочь?
- Мамина.
- А-а, без папиной протекции, значит. А маме скоко годков-то?
- Тридцать восемь.
- Обе дуры, - миролюбиво заключил джазмен.- Историком, значит, хочешь быть, наукой заниматься.
- Археологом.
- О-о, ближе к земле, молодец. Ты пойми, на исторический берут только по блату партейных сынков, им для своих тупых дитятей не наука нужна, а тёплое местечко в органах. А тут ты со своими пятёрками и археологией, сопля приезжая. Откуда приехала-то?
- С Донбасса.
- А-а, вот и возвращайся к маме в тёплые края, а к нам не суйся, замёрзнешь насмерть.
     С реки, и правда, потянуло сырым холодом. Ветер раз-другой уже охватил мою фигурку в шелковом платье и голые ноги в белых туфельках – мой наряд с выпускного в школе. Одета я была явно не для речной прогулки. Джазмен приподнялся и, довольно ловко сняв свой пиджак, внезапно и быстро накинул его мне на плечи. На моё возражение он успокоительно протянул: «чистый пиджак, не бойся, а я для сугреву еще добавлю». Он залпом выпил полную пивную кружку игристого вина. Странное дело, чем больше он пил, тем четче произносил слова хорошо поставленным голосом.
- А теперь в подробностях про экзамены. Первый? - он выжидательно смотрел прямо в мои глаза внимательным трезвым взглядом. Неожиданно для себя я спокойно и подробно рассказала о всех экзаменах, включая совет сухорукого экзаменатора насчет филологического факультета.
- Вот-вот, ты об этом подумай хорошенько, - наставительно проговорил джазмен.
- Неохота тетрадки всю жизнь проверять,- выдала я свой аргумент.
- Ну, необязательно в школе работать, найдёшь себе местечко, а учиться на филфаке интересно.
  Я уже не сомневалась, что передо мной не простой мужичок-пьяница. Смесь простонародных слов с изысканным произношением была странной. Кто же он? Спросить я не успела. Джазмен поднялся, пробормотал «на минуточку» и исчез в сумерках, оставив свой пиджак на мне.

   Кама катила потемневшие воды. Сумерки упали внезапно. Берега скрылись в темноте, изредка выбегая более светлым пятном к тяжелой реке. По ближней воде мелькали блики от огней теплохода. Небо низко нависло. Холод меня пробирал, пиджак топорщился и тепла не давал. Палуба почти опустела, большинство туристов спустилось в каюты и ресторан. Уйти и оставить пиджак без присмотра я не смела. Джазмена не было довольно долго. Уже и теплоход давно повернул в обратный путь на Пермь, и совсем потемнело, и я серьёзно забеспокоилась насчет пиджака – как и кому его оставить, если джазмен не придет вовсе?
    Он пришел. Опять толстая бутылка цимлянского «шампанского» в одной руке и веер шоколадок в другой. Водрузив откупоренную и наверняка уже отпитую бутылку на стол, он помахал шоколадками перед моим носом: «Выбирай!»
     С утра маковой росинки у меня во рту не было, поэтому с удовольствием выбрала  «Алёнку»». Его продуманные вопросы посыпались сразу. Завоевав моё доверие, спокойно потягивая вино, он выведал кое-что из моей коротенькой жизни, спрашивал о родителях, родном доме, обрадовался, что мы – кунгурские. Подумав несколько минут в молчании, он заключил:
-  А всё у вас с мамой будет хорошо. И университет ты закончишь, и жить будешь долго и счастливо. Вот увидишь, попомнишь меня…

    Мы так и не познакомились за три часа. Не пришлось к слову спросить имена.
Теплоход уже подходил к причалу. В темноте яркие огни набережной манили уютом и теплом. Вышли вместе, рядом со мной джазмен оказался высоким и широкоплечим, шел уверенно, не качаясь. В свете огней он показался мне очень старым и уставшим.
- Спасибо за компанию. Мне на трамвай, - сказала я.
- Тебе спасибо, девочка. Я тебя на трамвай посажу, так мне спокойней будет,- ответил джазмен заботливо отеческим тоном.
В луче подошедшего трамвая он еще раз внимательно посмотрел мне в глаза, придержав за плечи, и сказал: «Счастливая ты и будешь счастливой.»  Я впрыгнула в трамвай, постеснявшись даже помахать ему на прощанье. Он стоял, зябко подняв плечи и держа руки в карманах пиджака, и правда, чистого.

    Утром у своего вагона на Москву я прощалась с Пермью и Пермью-Второй в полном одиночестве. Смотрела на облака, которые низко и быстро неслись неведомым нам путем, словно старались побыстрее расстаться с широкой пермской землёй и холодной Камой. Я уезжала спокойная, задумчивая после вчерашней речной прогулки. Светлые люди живут в тёмном городе. Моя несостоявшаяся университетская юность билась о низкие тучи, но не смогла проникнуть в светлую полосу, которая обязательно есть там, за облаками. В этом я не сомневалась.
О юность моя, о светлые надежды, где вы?

Пермь в августе. Ранняя осень.
Хмурые облака.
И поезд меня уносит
из города навсегда.
Была океаном Кама,
где баржи со стройматериалом,
гудки теплоходов,
скрип дебаркадера.
Речной и мазутный запах
память моя впитала.
Прощай, любимая галерея,
где я по-детски разглядывала
резного Христа деревянного
и тихую жизнь Нидерландов.
Прощайте, трамвай и зверинец,
музея витрины,
где с дедом часами бродила.
Должна вам признаться,
что я на всю жизнь полюбила
музейного белого зайца
и драгоценные камни.
Широкие воды Камы,
железный скрежет моста...
Город мой деревянный,
детство моё деревянное,
прощай навсегда!

     Я задыхалась, пришлось спуститься с верхней полки и выйти в тамбур посреди ночи. Под Горьким горели торфяники. Дым едкими полосами вползал в вагоны. Многие не спали, тревожно вглядывались в мелькавшую темноту за окном, покашливали. Природные катастрофы объединяют людей. Шли негромкие тревожные разговоры о болотных пожарах, о деревнях без огоньков, о задохнувшемся скоте, убытках. Какими мелкими становятся личные неприятности на фоне народного бедствия. Я молча слушала и взрослела. Уже под утро стало полегче дышать, подъезжали к Москве.
     Москва Курская. Чудом, то есть довольно быстро, в маленькой очереди удалось в ранней кассе закомпостировать билет на вечерний поезд до Донецка. Целый день в столице!
    Как хорошо, что я бедна, как церковная мышь, мне не на что рыскать по московским магазинам, - подумала я и помчалась в Третьяковку.
    Блаженный  день в Третьяковке! Я бродила по залам, прикипая надолго к какой-нибудь картине, потом пристраивалась к случайной группе и слушала экскурсовода, потом отставала и одна любовалась, оценивая услышанное.
     Голодный день в Третьяковке! Никакого буфета не нашла, а выходить на улицу не хотелось. Нет уж, посморю еще – и новые залы меня кружили до полуобморока.
Наверно, на голодный желудок творчество голодных художников воспринимается лучше. По крайней мере, запоминается. Так, всю мою жизнь я помнила в подробностях многие полотна Третьяковки, увиденные в тот день.
     О моя бедность, спасибо тебе!

2017 год