Евпатий Коловрат!

В.К. Возрушин - автор;               
 Ю.В. Першина – консультант:кандидат       исторических наук,доцент

Евпатий Коловрат! (историко-художественно-документальная повесть)
«Если бы такой вот служил у меня, –
                держал бы  его у самого сердца своего!»

                (Джихангир  Бату - хан)


1
…Долгое темное затяжное зимнее утро. Сотник Евпатий не спит. Думается, вспоминается. Перед глазами Рязань: проводы:  отец, жена – в слезах и двое младших сыновей, прижавшиеся к нему… «Сейчас, поди, тятя  – воевода большой осады… перемогая страдания, ждет!.. А мы все еще в Чернигове!..» Вчера, когда узнали, что рязанско-муромское войско великого князя  Юрия  Ингоревича  разбито  монголо-татарами – и теперь открыт путь на Рязань Батыю,  – все  перевернулось  в  душе у Евпатия, он видел, что тоже самое произошло и у  Ингваря, и у его воев – дружинников.  Заметня (полусотник), какой уж тверд и суров, и то затрепетал, а потом –  громко басом:
– Какое время еще можно сидеть здесь, когда дома ждут нас и нуждаются в нашей помощи?! Пока до нас весть доходит?!. Может, татарва уже обложила и приступает к нашему стольному граду?!.
… Евпатий вскочил, отбросил полог, слез с полатей. Велел слуге-отроку зажечь огонь. Умылся, оделся и выбежал из избы, зашагал по скрипучему снегу к своему князю Ингварю Ингоревичу. Ингварь не спал, сидел за столиком, где стояли кувшины, жбаны с медами и закусками, в выделенной ему спальней комнате, – судя по одежде, он вовсе не ложился. Евпатий – с порога:
– Княже! Отпусти меня с моей полусотней!.. Поскачу на Рязань, по пути, как велено мне, соберу побор в Елецкой и Амченской волостях, там же и, идучи, наберу ратных людей, сколь могу…  Каждый меч надобен для защиты и отпора супостатам-ворогам нашим, а тут полеживаем – бока уж все отлежали… Не могу я больше так, и ребята мои гнетутся: сколько можно!.. Выехали, когда листвень шелестел на дворе, а сегодня уж студень – зимники по рекам открыты, жито закончили молотить, а мы все ждем!..
– Сядь, Евпать! На, выпей, – князь Ингварь протянул жбан с хмельным медом «подсласту».
Теперь только заметил Евпатий, что князь пьяный. («Господи! До чего жизнь доводит: уж с утра грешим-пьем!») Выпил. Большой белой широкой ладонью вытер усы и бороду, сел и, протянув руки, взял  большой кус копченой кабанины, стал жевать.
– А мне, князю, брату великого князя, каково?!. Сказывают, будто погиб он, но я чую, что он жив, да никто точно не может сказать, что с ним: погиб не погиб!?. Все-таки есть надежда: точного слуха о гибели нет! – Задрал темную бороду, впился взглядом больших черных миндалевидных глаз в сотника – видно было – мучается князь: – Самое главное, что с Рязанью?! Мне, как князю, надо быть там и организовывать оборону и защиту, а я вместо этого сижу и жду, будто милостыню!.. – Вдруг он вскочил, крикнул слуге (прислуга назначена самим великим князем черниговским): – Подай одежу и помоги – одень!.. В темных глазищах князя отсвечивал свет двух сальных свечей. Одеваясь: – Пойду к Михайло Святославичу!.. И ты со мной!.. Великий князь Черниговский, заранее оповещенный, уже ждал их в малой трапезной со своим ближним боярином Федоровым. На столе – вина, меды хмельные, квасы, еда и закуски… Разделись, прошли, перекрестились в угол, где висели иконы, – тусклый свет лампадки не позволял разглядеть темные лики, – сели напротив. Прислуга вышла. В трапезной остались вчетвером: Михаил Святославович с боярином-тысяцким Федоровым и рязанский князь Ингварь Ингоревич со своим сотенным Евпатием Коловратом.
Великий князь Михаил начал креститься, читая молитву; отмолился, сам наполнил большую братину вином, отпил большой глоток, протянул руку – пустил по кругу:
– Помянем Гюргия Ингоревича, его братьев и сыновцев, его воинство рязанское и муромское!..
Посмотрел пытливо на великого князя Ингварь Ингоревич, вздохнул, перекрестился и молча выпил весь остаток.
Молились: кто – молча, кто, шепча вслух, часто прерываясь на поминание (пили вино, затем перешли на меда)…
Раскраснелись, ожили чувства у всех; у великого князя мутные пьяные слезы закапали из глаз. Это обозлило молодого рязанского князя Ингваря, он отстранил от себя протянутую руку с братиной, взглянул зло – обжег темными жгучими глазами Михаила Святославовича:
– Ты виновен! На тебе грех убиеных на поле брани великого князя Гюргия, рязанских и муромских князей и бояр, – всего русского воинства!.. Если бы нам дал помочь, – да какой помочь, – просто сразу отказал бы нам и мы тогда успели бы вернуться, набрав по пути из своих волостей кое-какое войско и помогли бы! – или же полегли со всеми вместе и не имали эдакого сраму!.. Господи! Отсиделись, как последние трусы, в тепле, когда наши отцы и братья, сражаясь за Родину, народ свой, гибли на поле!.. Не простится тебе это, Михайло!.. – Ингварь встал и, покачиваясь, погрозил пальцем. – Ни Бог тебе не простит, ни народ русский, ни потомки!.. (Вспомнились эти слова Михаилу Святославовичу в 1246 году в Сарай-Бату, когда он принимал мучительную лютую смерть…) Вместо помочи своим  единоверным братьям и народу ты загородился, спрятался в своем Чернигове, как улита в своей скорлупе!.. Ненавижу тебя и себя!.. – грохнул кулаком по столу. Все изумились: «Откуда у князя в белых кулачках такая сила?!.»

. . .

Через сутки Чернигов уже провожал рязанских послов и «помочь», которую он дал. (Почти шесть сотен выделил из своей великокняжекой дружины Михаил Святославович, да тысяцкий из городского ополчения – три сотни.) Провожали все три части города: Детинец, Окольничий град и Предградье. Басами ревели большие колокола соборов (Спасский, Борисоглебский и Успенский); невесело-прощально трезвонили колокола церквей Пятницкой и Ильинской и домовые церквушки бояр. Отдельно, уже за городом, проводили музыкально-рыдающие звуки колоколов Елецкого монастыря. А люди?!.  Особо женщины и дети со слезами на глазах кричали, ревели, провожая своих мужей, отцов и братьев; махали, поднятые на руки своих матерей, красными ручонками титешные ребенки своим молодым отцам, интуитивно догадываясь, что прощаются навсегда!.. Евпатий Коловрат ехал на полконя позади своего князя (его князь Ингварь Ингоревич назначил главным воеводой своего объединенного войска), изредка бросая на провожающих особо быстрый и острый взгляд (не замечал, как у самого тоже слезы катятся из глаз), и вновь ему вспомнились жена и сыновья (она, ополоумевшая, бросалась ему на шею: «Не пущу!.. Не увидимся мы больше с тобой!..» – «Ты что, Донька, загодя хоронишь меня?!» – и оттолкнул ее от себя…). Евпатий поднял глаза: небо серое – в облаках, день серый, перекрестился: «Господи, прости меня! А я себе никогда этого не прощу!..» – сердце у него наполнялось жалостью и болью и одновременно горячим гневом на иноземцев-врагов, так нагло и вероломно вторгшихся в его жизнь – в мирную жизнь его города, его народа!..
До этого он был в Чернигове несколько раз, но только теперь, пожив несколько недель, познал этот город. Велик Чернигов, и народу в нем в два- три раза больше проживает, чем в Рязани, – не зря эта сторона-земля Русью зовется. Конечно, можно понять Михаила Святославовича, который не может дать всю свою дружину и снять с городов усиленные засады, отозвать с границ – особо с южных и закатных сторон. С южной – понятно: там половцы – куманы, перешедшие на сторону монголо-татар, а как объяснить в такое время продолжающуюся вражду русских князей?!. – Киев является врагом Чернигова (или наоборот). Мало того, что великий князь Киевский Ярослав Всеволодович (по слухам) заключил договор с монголо-татарами держать с ними «мир» во время похода их на Русские земли и не помогать своим (это же больше, чем подсобничество врагу!), но он еще угрожает Чернигову, и ему, Михаилу Святославовичу, приходится держать немалые силы на  рубежах с Киевом. Правда, и веры Михаилу Святославовичу теперь уже нет: может, это он угрожает Киеву и хочет выбить киевский стол из-под   Ярослава и самому сесть – считает же он себя законным претендентом на Киев – в отличие от него, Ярослав чужой: князь из Залесской Руси!..
После назначения его воеводой Евпатий Коловрат в свою очередь назначил себе: товарища – черниговского великокняжеского сотенного Ставра; Заметню и еще двух русских сотенных Гринько и Подстрела – младшими воеводами; десятника Родиона (по прозвищу Таймет) – сотенным  сторожевой сотни.

Спешили, но не могли идти-ехать быстро – кони были еще неразъезженны, тучны, первое время верховые после даже короткой рыси выдыхались, – переходили на шаг. Чтобы не остаться без коней – не загнать их, решили идти с частыми привалами, но без длинных ночных отдыхов- ночевок, постепенно увеличивая нагрузку. Сами такие же, как лошади, залежавшиеся, преодолевая себя, в трудных местах соскакивали и бежали, давая возможность коням передохнуть, чтобы не загнать (за себя не боялись: человека, в отличие от лошади, трудно загнать, если он в таком возбужденном состоянии и положении!..).
До левого притока Десны Неруссы ехали по льду Десны. Почти в начале пути, на месте слияния Десны и Сейма, их поджидали: более четырех сотен вооруженных и одетых кто во что горазд людей, в основном пеших. Это были куряне и из Путивля. Все увидели, как вспыхнуло лицо у князя Ингваря, как он заулыбался, отошел от мрачного состояния. («Видимо, все-таки заранее готовился Михаил Святославич помочь мне!..») К нему подскакал Евпатий Коловрат.     Князь – к нему:
– Посмотри!..
Но воевода Евпатий хмурился и, глядя вдаль (горизонт на полдень прояснялся, снег перестал идти):
– Негодяи они в большинстве: не все могут быть воями… – и велел  Ставру с младшими воеводами выбрать…
– Всех нужно принять: каждый меч, копье на учете!..
Князь и воевода смотрели друг на друга, Евпатий, громадный (на рослом кауром жеребце), сверху вниз – рокочущим басом:
– Я велел отбрать только тех, кто знает ратное дело, добро вооружен,  на хорошем комоне и со своим припасом! Раз ты, княже, назвал меня своим воеводой, доверся мне: ты же знаешь, куда мы идем и на что идем!..
Из набранных (чуть более сотни) составили отдельную сотню и прикрепили    к    личной    охранной    дружине    рязанского    князя   Ингваря Ингоревича.  В  дальные  сторожа  послали  Родиона-Таймета,  в  ближние     – Заметню.
В Новгород-Северский не зашли (он стоял на высоком правом берегу), хотя и звонил «встречную». Прошли по льду, снизу рассматривая городские стены и купола церквей, собора. Еще полсотни тяжело вооруженных воинов из Северской земли присоединились к дружине воеводы Евпатия Коловрата князя Ингваря Ингоревича.
Когда шли по льду Неруссы, начались метели, – хотя снегу выпало еще немного (начало зимы), но наметало сугробы и суживало русло реки, а потом речки-притока Неруссы, приходилось лошадям преодолевать по брюхо. Ближние сторожа остановились. Заметня махом подскакал к Евпатию.
– Не можно так ехать! Надо подняться на берега и – по берегу…
– Найди пологий скат и давай веди!.. Хоть и далеко нас будет видать, но так быстрее пойдем.
Пошли по пологим увалам, – поля и лесные перелески. Если до этого во встречающихся поселениях их радостно приветствовали селяне, теперь многие пустовали, хотя избы и дворы с хозяйственными построениями были целы. Дальние сторожа повели напрямую, чтобы выйти к Сосне (его правым притокам).
Евпатий ехал в окружении своих стремянных, вестовых, оруженосца и конюшего, среди своих сотен (всеми, кроме сотен великого князя Черниговского, – которыми командовал через Ставра, – и личной охранной дружины Ингваря Ингоревича, он воеводил напрямую), в которых на должность сотенных отобрал, судя по воинам, таких же, как он сам. Он постоянно работал со своим полком: когда шли, на коротком привале ли – знакомился и говорил не только с сотниками, десятниками, а при возможности – с каждым, кроме охранной дружины князя Ингваря.
… Слева шедшие боковые ближние небольшие сторожа (пять
«комонных») заметили, как с полуночной стороны к растянувшемуся  русскому войску быстро приближается конный отряд. Судя по коням, около трех сотен. Но при внимательном осмотре увидели, что всадников было не более сотни, остальные – запасные кони. Русские сторожа пустились вскачь, чтобы, обойдя перелесок, который отгораживал их от своих, предупредить войска Ингваря Ингоревича, но отделившиеся от основного отряда всадников десяток степняков (теперь уже ясно было видно, что это не русские и не половцы – «Татары?!.») на необычно быстрых мохнатых невысоких, с длинным корпусом конях (за каждым всадником на длинной  привязи скакали   по   два   сменных   коня)   загородили   им   путь.   Сзади  нагнавшие, окружили.  Образовался  большой  круг-арена,  где  в  центре  –  пять   русских «комонных», напротив их в полусотне шагов – полукругом десяток татар в меховых шапках с ушами и небольшими хвостами на затылке и одетые в полушубы с мехом наружу – не понять: есть у них или нет броня под ними. Татарский сотник (русские и то поняли: по виду, по поведению и значку, хотя этот значок впервые видели, что это сотник) подал знак коротким копьем с оранжевым треугольником над лезвием, и в тот же миг напротив стоящие полукругом десяток всадников рванулись с места вскачь, поднимая снежный вихрь за собой, с грозным боевым ревем-кличем: «Ур-р-р-а-а-х!..» Оголив тяжелые обоюдоострые мечи и другой рукой защитившись щитами, русские ждали летевших на них с сверкающими, крутящимися в руках саблями татар… не долетев до удара копья, вдруг у них во второй руке появились короткие копья с крюками и (у некоторых) арканные петли… в следующую долю секунды русские всадники, даже не успевшие взмахнуть своими мечами, слетели с седел: одни, зацепленные крючками копий, другие – хрипя в петле затянувшегося на шее аркана, – всех пятерых бешеные татарские кони, прогнав волоком по снегу, поднимая снежную пыль, приволокли к ногам татарского сотника.
Пленных раздели до пояса, до портков, связали-стянули больно руки за спиной узкими супоневыми ремнями. Спрашивал сотник, не слезая со своего коня, толмач переводил (посмотрели на толмача: «Вроде русский!») – в овечьей полушубе, на голове – малахай, судя по бороде, не стар, среднего роста для русского, но больше любого татарина на полголовы – даже  сотника.
– Кто такие есть и куда идете? Кто у вас хан?.. Князь?
– Русские мы… – стояли рослые, белотелые, бородатые, бледные, на лицах – еще удивление и растерянность: они не могли понять, как получилось, что вот так вот, как простых мужиков-смердов, обезоружили, схватили – даже не успели оказать никакого сопротивления, а главное – предупредить!..
Молчали. Толмач, увидев, как сотник поднял руку, чтобы подать знак стоящим позади пленных татарам, побледнел сильно и быстро крикнул:
– Скажите!..
– Русские мы, – опять ответил крайний, на вид – под сорок (лица русских изменились: стали суровы и решительны!), – но больше ничо не скажем!.. (Видно было и не нуждалось ни в каком переводе-объяснении, что они уже ничего не скажут: плененным было стыдно и позорно – лучше смерть!..) Сотник не без уважения понял это: поднял кисть руки – остановил замахнувшихся плетями-трехвостками (на конце – металлические набалдашники) на плененных, – заговорил, разглядывая сквозь щелки своих век перед ним стоящих нагих по пояс людей:
– Мы видим, что урус!.. – и вновь – резко, визгливо, громко: – Кто ваш хан?!. Куда идете?!. Сколько вас?!.
Ждал ответа. Русские набычились и было понятно и без перевода:  ничего не скажут!..
В ярости взвизгнул сотник, показал на по пояс голых плененных русских, рубанул ладонью воздух:
– Тэхэерэх!..
(Холодное низкое зимнее солнце закрылось-спряталось тучами…) Заплескали кривые сабли со стуком-хрустом (когда попадали в кость), рубя живые человеческие тела: отлетали руки и тяжело шлепались на холодный снег, протаивая ложбинки, – степняки визжали от смеха (странно и смешно  им было видеть русских с кровавыми культашками на месте рук – торчали одни бородатые головы)… Вновь засверкали-засвистели сабли: перерубая шеи (иногда не с первого раза) – летели отрубленные головы, широко  разевая ртами и моргая глазами, катились, дымя паром, кровавя белый снег… – оставались на какое-то время на ногах могутные тела без рук и голов со страшными зияющими ранами (на месте шеи) откуда толчками-струйками красными лилась кровь, скатываясь в темно-багровые сгустки-куски, а потом падали-оседали казненные тела, как дубовые стволы с перерубленными вершинами и ветвями, на родную им, укрытую белым (цветом траура – для русских!) снегом землю, которая их родила и вырастила!.. Но ни одного крика или стона не услышали враги!..
. . .
Ставра нагнал со своим стремянным младший воевода Гринько, отвечающий за боковых ближних сторожей, и заговорил так, чтобы слышал один только товарищ воеводы.
– Сторожа пропали!..
– Как пропали?! Это же не табунные животины, чтобы пропасть!.. С обеих сторон?!
– Одной: с ошуя…
Сообщили Евпатию Коловрату. Он – удивленно-тревожно:
– Ты, Гринько, сам пойди и найди: где они, что с ними? – замени, если нужно!.. Мы, окосев и оглохнув на один бок, не можем быти: так мы пропустим  грозу  и  не  успеем  ни  оборониться,  ни  уклониться  и  самим упредить!.. – и вслед крикнул: – Поспей до темени!.. – Остальным всем приказал: – Стой! – расположиться на ночлег…
Многие, не знавшие еще, что случилось, удивлялись тому, что так рано встали на ночлег-привал.
Князь рязанский Ингварь Ингоревич позвал к себе Евпатия Коловрата и Ставра – расспрашивал, держал совет с ними:
– Почему без моего ведома приказал стать на ночлег?!.
– Наших сторожей, похоже, татары выследили… Княже, я уж говорил тебе: сам меня поставил воеводить!..
– Не моги больше собе эдакое!.. Без совета со мной и моего позволения! – В гневе был нехорош князь. – Ты не у себя в вотчине Фролове, которая тебе дана великим князем на кормление и за службу!.. – Но быстро и отходил Ингварь, да князь сам был воин и знал, что все верно сделал  Евпатий. – Кто-нибудь видел татар?! И почему решили, что сторожа пропали? Может, зашли в глубь лесочную, где сейчас немало прячется русского люда, мирных мерян и их братьев мари-охотников-воинов и мещерян от татар, – боятся туда соваться татарва, да и не могут они в густоте лесном и тесноте на своих комонях… а пехом они, как все степняки, – не воины и главное  по стреле в глаз могут получить от лесных людей…
Вмешался Ставр:
– Они хитры и коварны! Не узнав, что случилось со сторожами, мы не можем идти… В ловушку можем угодить!..
Князь Ингварь взглянул на Ставра:
– Что?!.
– Я татар знаю, и у меня о них особое мнение и счет: будучи еще отроком, я ходил с великим князем Михаилом Святославичем на Калку, где они нас изловили в западню, ведя до того нас несколько дней в эту ловушку…  Почти всю нашу Черниговскую дружину побили, – не говоря уже о  других…
Ингварь уже с интересом посмотрел на Ставра, у Евпатия глаза засветлели, глядя на своего товарища (подумал про себя, как ему повезло с помощником!).
– Говори, говори! Мы тебя слушаем.
– Надо узнать, какие силы нас пасут, и уйти из-под их силков…
Решили подождать Гринько. Евпатий приказал Заметне со своими полутора сотнями подтянуться назад, передовой сторожевой сотне Родиона- Таймета тоже вернуться.
Еще не совсем стемнело, как примчался Гринько с полусотней. То, что он рассказал (он нашел место казни…), всех повергло в ярость!.. Князь Ингварь приказал Гринько взять собой два десятка воев и похоронить останки черниговских воинов великокняжеской дружины. Вместе с ними поехал отец Никанор со своим помощником-отроком (в миру – Андрей, молодой священник  из русских). Князь кричал им вслед:
– По-христиански похороните!.. Чтобы не растащили до конца их тела зверье и птицы окоянные!.. По следу нас догоните!.. – Повернулся к Евпатию Коловрату: – Как только придет сторожевая сотня Таймета, выходим в ночь!..
Один на один Евпатий – князю Ингварю:
– Говорил тебе: «Давай через Курск пойдем!..» Надо поспеть нам на Рязань!.. – Евпатия трясло.
– Я что, не хочу?!. Тогда через Курск нельзя было: на Дону нас бы перехватили!..
– А Фролово, княже, родовое мне имение!.. Мой род от вождей вятичей – польских славянских племен – идет! И не дадено нам  князями!..
В  ночь  вышли,  повернули  на  юг  и  так  шли  сутки,  затем  на запад.
Кажется, сбили татарские сторожа, сделав маневр, что уходят на Русь…
На третьи сутки их догнал (на загнанном коне) отец Никанор, один – без своего помошника отрока-инока, без Гринько с воями!.. Подскакал сразу же к князю – на Никаноре лица нет, одежда порвана… – да таким еще не видели его – всегда спокойный, уравновешенный, что бы ни случилось, одетый чисто и аккуратно, как подобает его священному сану, а тут… У Ингваря Ингоревича, увидев такого отца Никанора, суеверно екнуло сердце,  и  он  первым, нарушая этикет,  обратился к священнику:
– Отец Никанор! Что случилось?!.
– Я!.. Я – не отец Никонор! Я отрекаюсь от священного сана! Я не могу служить такому Богу, который допускает такое! Я – Андрей, сын Твердимирича, русского боярина, – перекрестился по привычке: – Это касается только меня. Но призываю православных священнослужителей, подобно христианам-католикам, с врагами нашими выходить на битву с мечом в руке, а не только творить молитвы, жгя свечи в храмах!..
Подъехали Евпатий и еще несколько воев – сотенный, десятники, простые. Действительно, перед ними был человек уже не священного сана, – многие, не слыша даже разговора, поняли это. Князь и все были поражены увиденным и сказанным!.. Но более до конца поразило их, когда Никанор – Андрей, рассказав, что случилось, попросил дать ему оружия и воинские доспехи и принять его в дружину. – А стрелить и рубить и другому ратному буду учиться на ходу – в битвах с супостатами, и пока я дышу и живу, не мочь им покойно быти на Русской земле!.. Нельзя нам, православным, быти глупыми, забыв Веру  наших отцов, где заведено с вооруженными врагами, пришедшими нас, наших жен и детей убивать, делать Землю нашу пусту, а оставшихся сделать рабами, упрашивать молитвами, укрываясь за стенами церквей и домов, а выходить и встречать мечами!.. Раз мы приняли эту христианскую веру, то должны не забывать и наши свычаи и обычаи! Бог не может допускать того, когда бьют по одной щеке, подставь другую (так понимали на Руси веками,  но теперь известно, что это не полный перевод, который меняет смысл – против зла нужно всегда бороться: зло какое бы ни было, оно никогда само  не подобреет, не изменится!), мы грешны, и за наши грехи наказывает Бог, но не так же!.. И раз мы созданы по подобию и образу Его, то должны поступать как разумные твари: покаяться, поняв, в чем наши грехи, преобразиться и  дать отпор!.. Cын Его, Иисус, показал пример, как это делать: Он принял страдание, но потом восстал-воскрес против насилия! Бог через нас творит благо или зло, потому борониться от зла нам дано самим!.. – и в этом нам помогут Бог и боги наших отцов!.. Мы должны сохранять в душе верования наших могучих предков-пращуров, чтобы оставаться в душе русинами, нас, русских никогда никто не бивал и не покорял!.. Нельзя, у народа вырвав корни, содержать ствол – дерево будет не живуче!.. Так мы погубим не только свои души, но и язык, и род наш – Землю нашу Русскую!..
Разрыдался Андрей-Никонор. Утерся рукавом. Поднял лицо к небу:
– Прости меня, Господи, за мои прегрешения и сию временную слабость мою! – обратился к князю, воеводе и к остальным, стоявшим вблизи: – И вы простите меня и мои неразумные речи, то не я говорил, а мой помутненный разум!..
– Бог тебя простит, и мы прощаем и понимаем тебя… – Ингварь Ингваревич, повернувшись к Евпатию, – шепотом: – Надо ему отойти…  –  князь Ингварь перекрестился и уже громко, чтобы все слышали: – Прости его, грешного, и нас, грешных, прости: все, что Ты делаешь, – по заслугам  нашим!..
Передовая сторожевая сотня Родиона-Таймета вышла на Ряжскую дорогу. Уже недалеко до Рязани, – и пошли сожженные и разрушенные села, городки, деревни, поселения и выгонки – и ни одного живого человека!.. Как-то заехали по пути в одно такое поселение: разрушенное и сожженное, заваленное снегом, и тут же выскочили: под сугробами – трупы женщин и детей!.. (Хоронить некогда!) Встали на короткий привал-отдых. Родион подозвал Евстигнея- десятника, – который вел по тропам и напрямую, а теперь вывел на прямую тропу-дорогу в Рязань сотню (по их следам на полдня пути шли остальные).
– Ты зайди в сторону, в лес, найди людей и узнай, что под Рязанью? А  то чудно как-то: никого – ни людей, ни татар! Теперь дорогу мы знаем – сам поведу, а ты дотемна поспей обратно – догони нас!..
Снова – в путь. Кони шли ходко. Высланные вперед сотенным  Родионом на видимое расстояние пятеро всадников-дозорных стали приближаться к пролеску, как вдруг к ним на дорогу выбежали две женщины в полушубах, – с исхудалыми обмороженными, почерневшими лицами, в шерстяных платах – бросились под копыта скачущих, ревя и причитая:
– Ой, родненькие! Дождались наконец-то! Вся земля наша поругана, разорена!.. Мы уж думали, что помрем с голоду и холоду!.. Давеча проскакали-проехали на полузагнанных комонях двое полуобезумевших в обгорелых вотолах и с повыдранными бородами, вопя и крича, что Рязань наш стольный взят идолами-бусурманами, сожжен и разрушен-разорен, завален трупами погибших жителей и защитников града, – оставшихся в живых всех пострелили и изрубили!.. Идите, миленькие, отомстите за нас, наших мужей, отцов и братьев! Татары еще там, как сказывали те двое, – они даже не остановились – проскакали мимо, продолжая кричать, что все  грябят, что еще осталось, рыскают вокруг по окрестностям и ловят-волокут не успевших уйти-спрятаться людей и, как скот, гонят за собой вместе с награбленным добром!.. Смрад стоит над развалинами Рязани от великих костров, на которых сжигают-хоронят татары своих, убитых!..
На бешеном галопе, оставляя за собой снежный вихрь, подлетел сотенный Родион-Таймет, за ним – остальные. Женщины продолжали говорить – теперь уже о себе. Сами говорили одно, а руки, огромные синие глазища говорили-просили другое!..
Сотник почувствовал, что все напряглось у него внутри, как тетива лука, оглядел своих – многие были в таком же состоянии: «Поймут меня!..» Приказал: – Все припасы, все съестное и из одежды теплого, у кого что есть, сложите сюда! – выбрал из своих конных воев тех, кто за дорогу изнемог, у кого кони ослабли, велел поменяться и оставить с теми, кого отправил вместе с женщинами в их лагерь в лесу и велел им, чтобы накормили, отогрели женщин и детей, построили им теплые землянки. – Ты, Людмил, местный, и года твои позволяют, потому тебя назначаю старшим и возлагаю привести всех, кого оставляю помочь, как только все уладишь, – вслед за нами в  Рязань!
– Нет больше Резяни!..
– Кто сказал?!. – Родион-Таймет сверкнул темными глазами: – Запомни: пока мы живы! Пока жив хоть один из нас – Рязань жив и будет жить! – Подозвал скоровестника Епимку, – молодого, безбородого воина (из рязанцев): – Скачи!.. Передай воеводе Евпатию, что ты видел и слышал от женок!..
Ехали шагом. Сгоряча Родион ничего не стал делать. Какое-то время выжидал-думал. Только в страшных предположениях можно было ожидать то, что произошло!.. Отобрал три десятка воев. Разделил их на пятерки, назначив для каждой пятерки старшего, и приказал своему десятнику:
– Игнать! Поведи на дальний дозор. Смотри и слушай вперед, по сторонам дороги!.. Будь внимателен и острожен, как никогда: все можно ожидать!..
. . .
Епимка гнал, не боясь загнать коня, – за столько дней пути кони уже втянулись, благо в начале пути им дали время расходиться, да и кормили не только сеном, но и овсом!.. Скакал, раскидывая позади и вокруг себя снег, по следам своей сотни, ощерив рот. Вскоре (не ожидал так быстро: не полдня пути, а намного меньше!) увидел крошечные фигурки конных. Не выдержал, еще издали замахал рукой и заорал так, что его конь, прижав уши, погнал как стрела летящая. Его тоже увидели скачущего-летящего (так скачут с очень хорошей вестью или же очень плохой!), и несколько верховых устремились навстречу скачущему и оравшему что-то – только поняли – страшное!..
Заметня, – воевода сторожевого полка, – устремился вслед за  ускакавшими вперед… Быстро сблизились, и вот уже до него долетели слова  и их смысл:
– Резянь!.. Реза-а-а-ань взяли!.. Сожгли!.. Побили всех оставшихся в живых!.. От малого до старого!.. Трупы, трупы людей!..
Епимку остановили, схватив его коня за узду, но он, выпучив побелевшие глазища, продолжал орать. Заметня подъехал, остановил своего коня.
– Перестань орать!.. – А у самого: «Как такое может быть?!. У меня же там дети, мати, женка… – родные!..» Заметня, как ни пытался скрыть свое волнение, но голос выдал, когда он велел ближайшему «комонному»: –  Скачи к воеводе Евпатию и скажи, что вестовой прискакал от сотника Таймета с вестью, будто бы татары Резань на щит взяли… Ты понял?!. –Понял, как не понять-то… Только почему такую весть я должен?.. – Кожняк молодой (в этом году у него родился второй сын, – он жил с семьей у родителей за Окой – на луговой стороне, – потому он был уверен, что у него все живы), негустая молодая борода отливала золотистым цветом и была неширока.
– Не хватало еще того, что будете мне тут!.. В мирное-то время воину нельзя ничего спрашивать, а делать что велено старшим, – теперь война!.. За такое можно!.. – Младший воевода замахнулся плетью: – Скачи!..
Кожняк шумно хлюпнул соплями, вытер нос рукавицей, ударил (не больно, не зло) под пах своему жеребцу каблуками. Конь мягко приподнялся, развернулся и, резво набирая скорость, поскакал, хрумкая по утоптанному снегу, копытами раскидывая по сторонам снег. (Солнце не грело – тускло висело-светило молочным шаром низко на юго-западной стороне горизонта, все глубже и глубже погружалось-тонуло в туманной мгле.)
– Мотрите у меня! – Заметня обратился вокруг его стоящим, – никогда такого взволнованного и злого его еще не видели. – К вам, молодым, обращаюсь: вы как будто желторотые, в чьих губах еще титешное материнское молоко не обсохло!.. Да вы теперь мужи-воины!.. и должны (особо в такое время!) каждое слово старших, десятников, тем паче сотников без перечения!.. – уже потише, без надрывного ора: – Неисполнение или не вовремя выполнение повеления погубит не только вас самих, но и ваших другов и родных!.. Главное, врага не можно победить, если каждый свою пасть, как в миру, будеть разевать и свое делать!..
Кожняк через каких-то полчаса увидел основной полк, подскакал к передним, ехавшим рысью, закричал:
– Где воевода Евпатий?!.
Ему показали. (Кто-то удивлено-осуждающе: «Никакого уважения к старшим!..»)
Подскакал, развернулся и пристроился с боку к воеводе и от волнения сорвал с себя шапку, закричал, – сам страшась своего голоса:
– …Резань татары взяли, сожгли, всех поубивали! – кругом мертвы лежат!.. – Видно было, что вестник в великом волнении. (Пока скакал, до него самого дошло!..)
Евпатий-воевода нагнулся и достал-схватил рядом скачущего Кожняка, вырвал с седла, остановил своего коня, поставил его на ноги (конь вестового ускакал), затряс: – Перестань орать! – зло, сквозь зубы. – Повтори – только тихо!.. – впился глазами в молодого воя – смотрел на него так, как будто бы тот был виноват, принеся эту страшную весть.
Кожняк повторил, все сильнее и сильнее бледнея, начало его трясти (то ли от волнения, то ли от страха перед воеводой: «Все может быть: возьмет да прикажет отрубить мне голову – ведь как-то рассказывал же Онифий, что таким вестникам отрубают голову иногда!..»).
Вмиг страшная весть облетела всю дружину! Вот уже к ним скачет сам князь Ингварь Ингоревич. Уже издали – нервно:
– Что ты такое говоришь?!. Ты кто?!
– Йа-а-а?!. Кожняк… – и смолк: князь остановившимся взглядом смотрел сквозь него, принесшего убийственно-страшную весть, – то ли продумывал услышанное, то ли вспоминал, кто такой Кожняк, или же думал, какой лютой смертью казнить его, но потом Кожняк понял, что, скорее всего, князь не мог поверить и не хотел верить сказанному…
Вокруг  поднялся шум, ор, послышались крики!..
Ингварь Ингоревич вдруг как будто проснулся: взгляд, лицо его ожило в волнении, в его черных миндалевидных глазах – страх, боль и ярость: все вместе, напрягаясь всем телом, закричал-спросил:
– Ты сам видел?!.
– Меня сотник Заметня (младший воевода) послал и велел сказать, что  я слышал, а я еще и многое другое слышал…
Кожняк теперь уже и сам до конца понял саму суть произошедшего, потому сейчас у него от страшного волнения еще сильнее тряслись пальцы рук. Начал пересказывать то, что слышал, и, пытаясь говорить побыстрее, вместе со слюнями проглатывал слоги, – начала и концы слов… Видя, как у него трясутся губы и подмигивает левый синий глаз, верили его словам и начинали тоже понимать, что произошло очень ужасное!..
Евпатий Коловрат отвел князя в сторону. Две пары  глаз  встретились друг против друга: большие синие, сильные – воеводы Евпатия Коловрата, – сверкали как молнии – были в ярости и в гневе; вторые: темные, удивленно- растерянные, но в то же время тоже яростно-гневные – то глаза Ингваря Ингоревича князя рязанского, родного брата великого князя Юрия Ингоревича, которого (скорее всего) уже нет в живых… и погибшего по его, Ингваря Ингоревича, вине. Будь князь Ингварь напористее и настойчивее, были бы воевода Евпатий и князь Ингварь там с «помочью» вместе со всеми сражающимися – в такое грозное нужное время – за свою Землю, Родину, за своих  детей,  родных,  близких  –  народ!..  И  защитили  бы!..  (Так     казалось Евпатию Коловрату, – хотя умом понимал, что могло бы быть и не так… «Но совесть была бы чиста и душа спокойна: мертвые срама не имут!») Да, все- таки Михаил Святославович дал часть своей дружины князю Ингварю в помощь рязанцам для защиты Рязани, да и остальные из русских земель, которые присоединись, шли защищать столицу Рязанского княжества, но Рязань взят!.. Там они еще не были и пока не знают-не верят, что все-таки там произошло, и потому они пойдут до Рязани!..
– Княже! Дай мне дружину и всех тех, кто к нам присоединились, и отпусти меня: может, я поспею перехватить – они, говорят, еще там!.. Не могут они так быстро с полоном и награбленным уйти далеко от Рязани, и кой-кого удастся спасти!.. Там посмотрим!.. Прав отец Никанор, хотя сгоряча он хотел отказаться и от священного сана!..

. . .
Евпатий Коловрат погнал с дружиной: без ночлега, делая остановки только для того, чтобы покормить коней, напоить их, секирами прорубив лед в ручейках, озерцах. Нагнал сторожевую сотню, достиг Рязани…


2
…Показалась Рязань, – точнее, место, где был город. Солнечный зимний день стал серым. Погасло солнце. Все стало в черно-белом цвете!.. Возвышались среди груды обгорелых глинобитных печей черные остовы каменных соборов и церквей, городские валы с остатками городских стен и башен и – трупы, трупы, трупы в обгорелой одежде и без – мужчин, женщин  и детей – немногочисленные группы людей, убитых горем, преодолев страх, пришли с окрестностей и в первую очередь (успели до прихода Евпатиевской дружины) прибрали тела молодых женщин, девушек и девочек-подростков, которые голые были разбросаны тут же на снегу (каждый воин-татарин имел походную палатку-юрту, где он отдыхал и ночевал...), выкинутые – умирать – замученные до смерти – татарами-тыловиками, которые не только    грабили, «собирали» трофеи после взятия города передовыми боевыми частями, ушедшими вперед, но в первую очередь они насиловали, удовлетворяя свои животные желания, брали в плен, доубивали «ненужное» население, – и некоторые (иногда – редко!) из женщин и девушек оказывались без сознания – живы… Потом начали искать живых и среди заваленных и иногда ведь находили спасшихся от пожара и татар!.. Вот как описывается состояние Евпатия Коловрата: «…И помчался в город Рязань, и увидел город разоренный, государей убитых, и множество народа полегло: одни убиты и посечены, другие пожжены, а иные в реке потоплены. И вскричал Евпатий в горести души своей, распаляясь в сердце своем…»

В самых страшных предположениях не могли такое надумать, что на самом деле увидели!.. Все, кто прибыл с Евпатием, забыв усталось, без всякого приказа бросились помогать местным жителям. Евпатий Коловрат выделил людей отцу Никанору и велел разыскать великого князя и великую княгиню со всеми родными. Собрав местных мужиков, дав им воев, приказал раскопать-найти вечевой колокол и установить на место и бить-созывать людей «денно и нощно». Сам, взяв в помощники десяток человек из своей дружины, начал раскапывать сгоревшую, заваленную полуобгорелыми бревнами, свою городскую усадьбу…
– Боялин! Нету там ни вашего тяти, ни вашей женки и ребенков… – Стоял высокий старик в малахае, пепельно-белая борода косо подстрижена. – Тятя твой умер – слава Господу, не видел гибель Рязани (перекрестился широко двуперстно), а женку твою с ребенками хотели по потайному ходу из городу вывести, но их перехватили татарва…
Евпатий отбросил деревянную лопату, обитую по краям железом, резко выпрямился:
– В полон взяли?!. Что молчишь?! Говори!..
Старый мужчина сгорбился еще сильнее, поникла голова его –
дрожащим скорбным голосом:
– Утопили их в ледяной проруби в реке – никого не пощадили: ни старого, ни малого!..
Не вскричал на этот раз Евпатий, не затрубил, не зазвучал далеко его громовой голос, лишь закачало его бурей чувств, бушевавших у него в груди,  и рвануло болью кровавой в сердце – и уже никогда до самой смерти не заживала, кровоточила эта рана!.. Перебарывая себя, прохрипел:
–Поеду во Фролово… – и пошел, пошатываясь, ни на кого не глядя, к своему коню.  Его догнал, а потом перегнал его стремянной, отвязал и подвел коня. Воевода поскакал с охранной десяткой, думая о чем-то своем. Вдруг сзади его нагнал  и ударил густой рокочущий металлический бронзовый звук вечевого колокола (они отъехали совсем недалеко еще). Евпатий как будто проснулся: усилилась  боль в сердце, душа вновь ожила-застонала: он только сейчас смог представить,  что  чувствовали  жена  и  его  сыночки,  захлебываясь-вдыхая  в свои легкие леденящую воду в жудкой темноте подо льдом!.. Как они ждали от него помощи! Не Бога звали, а его!!! Он застонал, скрежеща зубами. – Боялин! Тебе плохо? – подскакал к нему Нечай, поехав с ним стремя в стремя, пытаясь заглянуть воеводе в глаза…

Евпатий Коловрат не смог отыскать никого и во Фролово, где жили со своими семьями два его старших сына. Можно было понять, что сыновья ушли на рать, но снохи, его внуки!?. На месте боярских изб, селища   Фролово – пепелище!..

Уже под утро, подъезжая к Рязани и слушая все нарастающие набатные звуки вечевого колокола, ему подумалось: «Прав тот старик: хорошо, хоть отец мой не видел, не познал погибель Рязани, смерть родных – детей,  снохи, внуков и близких ему людей!..»
Он задумался, погрузившись в горестные думы…

Не далеко отстал от Евпатия князь Ингварь Ингоревич. Воевода выезжал в Фролово и еще недалеко отъехал, как въехал с южной стороны в Рязань князь рязанский Ингварь с охранной дружиной. И вот что он увидел, услышал и почувствовал: «…и увидел ее пусту, и услышал, что братья его все убиты нечестивым царем Батыем… и увидел город разоренным, а мать свою, и снох своих, и сродников своих, и многое множество людей лежащих мертвыми… и церкви пожжены, и все узорочье из казны… взято. …И жалостно воскричал, как труба, созывающая на рать, как сладкий орган звучащий. И от великого того крика и вопля страшного пал на землю, как мертвый. И едва отлили его и отходили на ветру. И с трудом ожила душа его в нем…»
– Княже, Евпатий к тебе пришел, – ты просил позвать его, как только он вернется…
Ингварь Ингоревич, поднял голову, сел, огляделся:
– Где я?
– В соборе, тут тепло, хотя все черно…
Горели свечи, но все равно было сумрачно, черно вокруг. Подошел, встал перед князем Евпатий – ни поклона, ни приветствия – стоял и смотрел каким-то неземным взглядом на Ингваря. И вдруг лицо князя изуродовалось– перекосилось и – рыдая:
         – Иди и мсти!.. Дедичами отцами так завещено на Руси! Я – православный, но все равно такое не прощают!.. Возьми всех: и тех, кто с нами пришли, и кого собрал сотник Рядько, и созвал Вечевой колокол!  Иди!.. осенил крестом воеводу. – Бог с нами и за нас!.. А в своей отчине я все сделаю, чтобы достойно проводить души и тела…
. . .
Князь Ингварь Ингоревич «и похоронил матерь свою (Агриппину Ростиславовну), и брата своего (великого князя рязанского Юрия  Ингоревича), снох своих с плачем великим вместо псалмов и песнопений церковных: сильно кричал и рыдал. И похоронил остальные тела мертвых, и очистил город, и освоил». Поехал «туда, где побиты были нечестивым царем Батыем братья его… и многие князья местные, и бояре, и воеводы, и все воинство, и удальцы и резвецы, узоречье рязанское. Лежали они все на  земле опустошенной, на траве ковыле, снегом и льдом померзшие, никем не блюдимые. Звери их поели, и множество птиц их растерзало».
Молился и плакал Ингварь Ингоревич. «И воздел руки к небу великий князь Ингварь Ингоревич, и воззвал со слезами, говоря: «Господи боже мой, на тебя уповал, спаси меня и от всех гонящих избавь меня. Пречистая владычица, матерь Христа, бога нашего, не оставь меня в годину печали моей. Великие страстотерпцы и сродники наши Борис и Глеб, будьте мне, грешному, помощниками в битвах. О братия мои и воинство, помогите мне во святых ваших молитвах на врагов наших – на агорян и внуков рода Измаила».
Велел разобрать тела убитых. Отдельно в сторону положить тела братьев своих – князя Давида Ингоревича Муромского, князя Глеба Ингоревича, других князей местных – своих сродников, бояр и воевод, и ближних, «знаемых» ему, а тела остальных тут же «на пустой земле» сложить и надгробное отпевание совершить.
Тела своих братьев, князей, бояр, воевод и ближних, «знаемых» ему, отвез в Рязань, где их похоронил с христианскими почестями («призвав попов из сел, которых бог сохранил»).
«Благоверный князь Ингварь Ингоревич, названный во святом крещении Козьмой, сел на столе отца своего великого князя Ингоря Святославича. И обновил землю Рязанскую, и церкви поставил, и монастыри построил, и пришельцев утешил, и людей собрал».
. . .
… Мчались в погоню по льду Оки, по следу, оставляемому врагами: конский помет, следы тысяч некованых копыт, полозьев и поволокуш и на каждые сотни метров трупы русских людей (в основном женщин и детей!) полураздетых – в одних холщевых рубашонках – теплую зимнюю одежду татары у них отбирали для себя, для своих коней, укрывая их от мороза во время  отдыха…  (Плененных,  которых  готовили  для  отправки  в  становище хана Батыя, где собирался построить столицу своего государства, – в основном мастеровых-ремесленников и молодых женщин, девушек – содержали получше и теплую одежду не отбирали.) Проскакали мимо разоренных: Ожска, Ольгова, Переяславля-Рязанского, Борисово-Глеба. В города эти не поднимались, кроме сторожей из сторожевой сотни Родиона - Таймета, – отдыхали на левом берегу – луговой стороне (рядом лес:  дубрава, «липняк»). За сторожевой сотней на видимом же расстоянии шел «махом» небольшой сторожевой полк Заметни, за ними плотно – объединенное войско Евпатия Коловрата, состоящее из сотен дружинников великого князя Черниговского, и сотня из других русских городов во главе с товарищем воеводы Ставром, рязанцев: во главе с рязанским сотником Рядько (Лютомировичем), который смог набрать на Рязанской земле воинов, готовых мстить за поруганную, униженную Землю (он один повел бы их вдогонку на иноземцев-врагов – не будь даже воеводы Евпатия) и с почти одновременно вышедшим на зов набата сотенный отряд, состоящий почти из одних разбойников-головорезов во главе с Гордеем Тугим – они пришли из- под самого Мурома на помощь осажденной Рязани, но не успели, а когда ушли татары, вышли, только когда услышали звуки набатного колокола. С самим Евпатием как личная дружина было около пяти сотен, – среди них был полуторасотенный отряд лыжников-лучников во главе с Тайметом (отцом Родиона) – великокняжеский сотник Юрия Ингоревича, которого он послал до   начала   осады   Рязани   в   леса   к   мерянам-черемисам,   чтобы  собрать «помочь» – они, уцепившись веревками за легкие сани и волокуши по двое – трое, катились, прищурив рыбьи глаза (судя по русским летописям, до прихода славян среди местных коренных финских племен много было альбиносов: «чудь белоглазая…»), в улыбке ощерив рты, – так-то им еще не приходилось кататься, и явно это им доставляло несказанное удовольствие, – закинув на плечи завернутые небольшие «костяные» луки, со временем перенятые славянами и впоследствии названные «славянскими», которые при небольших своих размерах по дальности боя и убойной силе превосходили даже саксонский лук – лучший в то время в Европе!..
Начало темнеть. Примчал вестовой от сторожей и сообщил, что «пошел парной кониный помет и за Большой Дугой (Ока делала дугу: текла на восток километров пять, заворачивалась круто на юг – потом на запад – тоже около пяти километров, а потом – вновь на юго-восток) стан-лагерь татарский, где  не только обозы, но и люди полоненные, и чуть выше по реке, в Дедяславле, по-видимому, еще стоят татары». Евпатий тут же приказал своей дружине уйти  в  левобережный  луговой  лес  и  готовиться  к  ночному  маршу  и  бою. Выставил скрытые сторожевые посты вокруг своего лагеря, Заметне велел выслать разъезды по десять «комонных», подстраховывающих друг друга напрямую – через основание Дуги (по ней сокращали путь раза в три), чтобы посмотреть, где стоят татарские сторожа и сколько их. А самому вместе с посыльным-вестовым (ему сменили коня и дали в рот большой кус хлебного каравая), взяв с собой полусотню «комонных», скакать к сотнику Родиону и вместе с ним организовать разведку: вызнать все подходы к татарскому стану и где и столько охраны; послать дальних сторожей узнать, где находятся передовые основные боевые части татар, их конные табуны, камнеметные и стенобитные машины (после Рязани они уже не разбирались: установив их на огромные полозья-бревна, везли за собой) и сам Батый?.. Велел сказать, что под утро он подойдет и «мы должны постоять за свою землю: отомстить: побить татар, освободить-спасти полоненных наших людей!.. («А вдруг среди них и мои!?.»)
Евпатию доложили, что напрямую не пройти, так как стоят татарские сторожа-посты, «да и по круче сбираться, потом спускаться на комонях не можно». Воевода посмотрел на стоящих рядом сотников и на ватамана разбойников.
– Что скажете?..
– У них-то прошли, а почему мы не можем?!
– Они с берега пришли. Евпатий, зачем выдумывать: давай по льду!.. Так быстрее будет, чем по кручам…

Под утро, обогнув по Оке, подошли к татарскому лагерю. Их уже ждали Родион и Заметня со сторожами. Никто в эту ночь даже не взремнул, но Евпатий видел, что все бодры и возбуждены – рвутся в бой – даже коням передалось: прядали ушами, нервно всхрапывали.
Родион сам лично ходил на разведку с двумя десятками, поэтому сам все рассказал и показал, где и как расположен лагерь, как организована охрана, внутренняя и внешняя. Закончил и посмотрел вдаль, где находился татарский лагерь, – его было видно отсюда (расстояние с километр) –  повсюду горели костры, вокруг которых были люди.
– Полоняне, – пояснил Родион.
Смогли подойти незаметно довольно близко, несмотря на внешнюю охрану, – даже подумать не могли монголо-татары, что кто-то живой остался на Рязанской земле после того, что они с ней сделали, – потому в первое время охрана просто растерялась и позволила легко расправиться с ней, да и русские  дрались  так,  как  никогда,  –  это  была  кара-месть  с  их    стороны!.. Остатки татарских сторожей (состояли в основном из кипчакских и других племен-народов, покоренных и вынужденных стать союзниками, чтобы не быть уничтоженными или плененными) отошли. Утром к ним подошли несколько татарских сотен. В это время в освожденном лагере: плач, слезы радости женщин. Евпатий приказал раздать теплую одежду пленным из обозов татарских, еду. Из освобожденных пленных мужчин, хотя их относительно было меньше, создали отдельный отряд,  вооружив  трофейным оружием, часть мужчин, которые все же не могли из-за ранений, болезни воевать, послали с отбитыми обозами с «житом», с награбленными драгоценностями, посадив на них женщин и детей в укрытия – в леса. Им было приказано углубиться в Заокские луговые леса и, пройдя сквозь них, выйти в Рязань. Татарские сотни попытались перехватить, но Евпатий всей своей дружиной и имеющимися сотнями оборонился и смог проводить до леса. Туда татары уже не пошли – там они терялись в прямом и переносном смысле, – но к лесу прижали русских. Татары по очереди – сотня одна за другой шли в атаку – только приближающийся гул копыт, снежный вихрь и хрип и злой визг татарских мохнатых звероподобных коней, бешено мчавшихся и неправдоподобно быстро приближающихся к выстроившимся перед опушкой леса войскам Евпатия, и как только начинали стрелять конные рязанцы по приближающимися, татары тут же разворачивались и, мчась вдоль фронта русской конницы, «пущаху стрелы яки дождем». Русские несли потери, практически не ведя бой! Конных татар было не более четырех сотен. Воевода Коловрат решил не уходить в лес. Он видел, как были одухотворены после победы его воины, а теперь вновь… И приказал: Таймету выйти из лесу со своими лыжниками и в перерывах между атаками выдвинуться вперед, залечь и при приближении противника открыть стрельбу из луков. Завязался лучный бой! Неожиданно монголо-татары понесли большие потери – они, пораженные в незащищенные (непривычно смуглые круглые безбородые) лица с дальнего расстояния, не смогли ответить таким же точным дальным лучным боем. Пользуясь этим, Евпатий сам лично повел в атаку конные  сотни. Конечно, русские не смогли догнать, но противник бежал – скорее всего, делал вид, заманивал – Ставр первый понял и закричал Евпатию, чтобы остановить преследование… Но как бы то ни было, бежали «татарва» – это было самое главное!.. Русские ликовали!.. Впервые за многие месяцы появились улыбки на суровых лицах мужчин и – вновь слезы радости у женщин. Они, оказывается, не ушли в глубь леса, как было велено, потому, ликуя, выскочили на опушку. Евпатий сейчас только заметил, но сделал    вид, что так и должно было быть. Он вдохнул свободно, – ему стало легче, тяжесть на сердце и боль на время отпустили.
…Евпатий вновь поймал себя на том, что продолжает искать среди женщин и детей свою Домашу и сыновей – вопреки зравому смыслу…
Он выставил дальние сторожа. Велел развести костры и готовить горячую пищу – многие уже, наверное, и не помнят вкус человеской еды! Еще раз обошел обозы, волокуши, где лежали раненые. Потери были в основном среди освобожденных из плена, которые (в том числе и женщины и дети!), увидев и услышав евпатиевых воев и поняв, кто они, не ожидая никакой команды, бросились на своих врагов-конвоиров, схватив палку, – что попало под руку, – а некоторые просто голыми руками: душили, грызли зубами…
Евпатий Коловрат и его товарищ Ставр собрали вокруг большого костра всех своих помощников и сотенных, ватамана разбойников Гордея Тугого и Нередю Осетра (его, бывшего полусотского, Евпатий назначил воеводой вновь организованного большого отряда из освобожденных из полона русских) – ели, пили и держали совет.
Поели горячего: согрелись телом и душой – стало «веселее». Все зашевелилось, ожило. Подводы с житом и другими съестными припасами ушли вместе с ранеными и женщинами с детьми сквозь заокские луговые леса на Рязань. Через какое-то время все войско Евпатия снялось и вновь пошло вверх по Оке, и шли опять-таки открыто. Евпатию докладывали, что татарские сторожа «ведут» их. Шли вроде бы быстро (но все равно пешие – теперь уже половина войска состояла из пешцов – тормозила движение), но не могли нагнать татарские обозы. До Коломны приняли два боя с легкой татарской конницей, которая нанесла серьезный урон русским. Злость душила: практически не вступая в контактный бой с противником, несли потери! Если бы не лучники Таймета! Но и они понесли потери. Хорошо, хоть численность евпатиева войска не уменьшалась и даже прибавлялась по мере продвижения: люди, прячущиеся по лесам – в том числе и вои – как-то, откуда-то узнав, выходили и, даже не спрашиваясь, присоединялись к народному войску.
. . .
За полдень. Небо в сплошных тучах, мелкий снег – в лицо. Легкий приятный морозец. Ощущение-предчуствие было у Евпатия, что что-то должно произойти… Впереди шедший сторожевой полк вошел в устье реки Москвы. Остановился, перегородил реку, выставив вперед несколько сторожевых  застав.  Воевода  Евпатий  Коловрат,  оставив  основной  полк  во главе с Ставром на месте, со своими приближенными воинами прискакал в сторожевой полк и – к Заметне:
– Ну!?.
– Родион поднялся вверх по свежим следам татар по реке Москве… Пока ничего и никого… По Оке тоже ведут – только старые следы – дня два- три тому назад прошли… судя по некованым копытам – татары… за кем?.. Могут в любое время – обратно…
– Пошли о дву конь: пусть узнают, посмотрят!..
– Послал уже…
Евпатий смотрел на следы, оставленные татарскими обозами и русской сторожевой сотней, ушедшей вдогонку.
– Ты уверен, что у Родиона там все?.. все путем?
Младший воевода насторожился, но ответил уверенно. Через какое-то время из-за поворота реки Москвы показались верховые, десятка полтора. Заметня просветлел: он узнал десятника сторожевой сотни, но, разглядев, что вместе с ним едут незнакомые воины (то, что они русские, было видно сразу  и не нужно было ни одежду, ни доспехи и оружие разглядывать), удивило  его, Евпатия и всех, кто видел их. Ждали (кони и те как будто понимали своих всадников: нетерпеливо перебирали копытами). Десятник Игнать вырвался вперед, подскакал к воеводе Евпатию и доложил. (При этом десятник как будто иногда улыбался – Евпатий даже возмутился про себя: «Что за веселуха!..», но, приглядевшись, понял, что тот от боли так... «Ранен!»)
Евпатий был готов ко всему (так казалось), но, услышав даже краткое донесение, был поражен! Конь под ним всхрапнул, тонко заржав, выпустил пар. Подъехали остальные (среди них тоже несколько человек ранены, которые тоже старались не показывать свои страдания).
– Иди, скачи и передай воеводе Ставру, чтобы он вел полк на левый берег Москвы, заглубился в луговой лес и с этими владимирскими воями – они знают Владимиро-Суздальские земли – поднимется, не показываясь, до места, где устье речки Коломны напротив будет, и там присоединится к остаткам дружины великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича (их сотен пять будет), которые сейчас перегородили путь-выход татарскому  обозу и табунам на Егорьевскую возвышенность, где сейчас сам Батый-хан… Там, на левом берегу Москвы, когда дойдете, отдохнете!.. До рассвета дойти надо! В темноте, не дождавшись утреннего просвета, атакуем: я со сторожевой сотней и полком и с вместе присоединившимися – вышедшими воинами (сотни две) – к Родиону. Еще раз говорю: завтра до рассвета чтобы быть там!.. Как только мы пойдем на охранные сотни по льду вверх,   воевода Ставр пусть выйдет на лед и с восхода прижмет татар к правому крутому берегу Москвы – татарские кони не могут по воздуху летать. И скажи воеводе Ставру, что он назначается воеводой и над всеми воинами и великого князя володимерского!.. – Повернулся к Заметне: – А мы с тобой поскачем на помощь Родиону… Веди нас, Игнать!

. . .

К вечерней темени доскакали до Родиона, который, перегородив реку Москву, вместе со своей сторожевой сотней и конными воинами- дружинниками из владимирско-суздальского войска (то, что осталось после битвы с татарами под Коломной) отбивал атаки татарских сторожей, которые нападали группами-сотнями… Узнав о прибытии подмоги, подскакал откуда- то из темноты сотник Родион – голова перевязана. Можно было различить радостное, широко улыбающееся лицо сотника. Если бы не строгость воеводы Евпатия,  наверное, он бросился бы обниматься. – Ты почему без шелома?.. – Ай!.. – не влазит шелом-от – мал стал: узкоглазый лешак своей кривой сабелькой, прорубив шелом, голову задел. Ладно хоть стрелами перестали бить, а то сколько урону-то, да  и не татары они, а какие-то  наполовину…
– Как наполовину?!.
– Половцы, буртасы среди них, встречаются и касоги, – потому мы их бьем, несмотря на их большое количество, – зубы поблескивали, глаза сверкали в темноте, когда возбужденно говорил сотник Родион.
Стычки прекратилиь. Поставив друг против друга сторожевые посты- разъезды, встали на ночь на льду татарские сторожа и русские.

Тут же на льду, на снегу, соорудив навес, расстелили тулупы, уселись: Евпатий, Родион (Заметня – со сторожами своего полка), сотник великокняжеский, коломенский ратник и недалеко – воины личной десятки воеводы. Иногда кто-то из них подходил и приносил еду, подправлял навес с наветренной стороны. Вначале молча начали есть: вареное мясо, хлеб – всухомятку. Кто-то, набрав горсть снега, сосал…
Евпатий Коловрат расспрашивал Родиона о расположении татарских сторожей, обозов, где собраны пленники (среди плененных русских ратников много было раненых), где стоят табуны лошадей, приготовленных для отправки в основной стан Бату-хана. В табунах под Коломной были согнаны кони, отобранные у местных жителей, русские кони легко переносили морозные зимы, не болели и были крепки и выносливы в работе (хотя не обучены к воинскому строю и бою), а в Егорьевской возвышенности, где на данный момент расположился сам Джихангир и несколько туменей на отдых со стенобитными машинами, катапультами, с огнеметными орудиями (как уже говорилось, монголо-татары в то время применяли «греческий огонь» и порох) и с огромными стрелометами-самострелами, недалеко паслись многочисленные стада запасных коренных монгольских коней, которых татары берегли-стерегли больше, чем самих себя, и стада разной «животины» – свои и трофейные – на «махан»…
– Ну-ко, расскажи, как все-таки смогли татары так легко  побить вас? –
обратился Евпатий к владимирскому сотнику Борисославу.
Сотник прожевал, проглотил, почистил ладони от прилипших хлебных крошек.
– Да не просто было нас… Если бы нашего воеводу Еремея Глебовича поддержал князь Всеволод и не побежали московы, то кто кого бы побил!.. Мы вышли на лед реки: вступили на Рязанскую землю, а Всеволод с основной дружиной все еще колебался – стоял на левом берегу Москвы, – видите ли, его отец великий князь Юрий Всеволодович заключил мирный договор с татарами и не хотел нарушать, чтобы не вызвать гнев Батыя и этим открыть войну, а потом, когда уже владимирцы и суздальцы из его дружины сами пошли в бой, было поздно… Три дня мы бились на льду реки Москвы!.. Нам не надо было совсем-то выходить на открытый лед, с одной стороны прикрыться луговым лесом… А так их лучники со всех сторон – нас, а сами уходят от прямого боя. Это после того, как мы два раза прошлись по их полкам, разя и раскидывая их и когда самого сына Чингисхана изрубили вместе с его знаменами!.. После этого они уже не вступали с нами в рукопашный бой – отходили и выбивали нас стрелами… Мы гибли, но не могли к ним приблизиться – гонялись за ними, – у них быстры комони и уходили от нас, и при этом, оборачиваясь, метко выпускали по десятку  стрел…
– А что ж вы сами не стрелили?!
– У нас было по колчану стрел, которых хватило нам на полдня… Кончились стрелы – да и не сподручно на скаку стрелить-то: только две руки у нас, в которых – меч и копье или щит!.. Они, бесы, хитры: уводят, как куропатка охотника, а потом расстреляют, когда приближаешься… Но когда догоняли, – пусть их было больше, всегда бивали!..
– А что князь Всеволод Юрьевич?..
– Ай!.. Бросил нас он – не стал ждать конца битвы, – и увел с собой часть своей дружины – через Егорьевскую возвышенность, – он не просто показал прямой путь, – который начинается от этой возвышенности, а потом идет по водоразделу, – татарам, но открыл зимник – проделал дорогу!  Теперь татарве не нужно вкруговую идти по узкой Клязьме к Володимеру, – а по широкой возвышенности, где идти просторно и коням – корм, и свои стенобитные машины и камнеметы тащить влеготу будет… Когда московские храбры домой побежали на третий день, часть татар погнались за ними в догонку на Москов, но они не повезли ни стенобитных машин и камнеметов, ни большие огненные стрелы, кидающие самострелы, – так в леготу – Москов не Коломна, которую ими они разрушили-сожгли. Так вот возьмут-накажут московитов и обратно по реке и вернутся сюда – дорога-то накатана, – подняться по некрутым склонам на Егорьевское плоскогорье и путь открыт:  на  стольный Володимир, Суздаль и другие города Залесской Руси…

– Как побили рязанско-коломенскую дружину князя Романа Игорича и сам он?..
В темноте приподнялось бородатое лицо коломенского ополченца (из знатных мужей!) по-лешачьи перекошенное от обиды: – И вовсе не побили!.. Голос в темноте:
– Да лучше бы погиб!.. – Так все считают, и пусть бы было так, но есть догадка – и не только у меня, – что он не погиб, – ранен, – и его воевода (из рода родимичей) увел дружину вместе с князем (а лучше сказать: утек!) к себе: вначале спустился к Оке, а потом вверх по ней… Говорят – в Козелеск… (В то время этот черниговский город был относительно не маленьким, хотя почему-то его описывают небольшим и плохо защищенным. Был там даже свой князь: восьмилетний Василий «Титыч» со своими боярами.)
       – И не бежал! А вынужден был уйти, когда после смерти сына Чингисхана татарове озверели и бросили все свои полки на нас!.. Да, он увел свою дружину, вместе с ними ушли и новгородцы, но не дался им и увел много татар за собой, и мы еще смогли день продержаться! Что, лучше было им тоже погибнуть?!. Так и так землю опустошили вокруг: когда хоронили на огромном кострище на правом высоком берегу реки Москвы хана  татарского – сына самого главного татарина, то согнали всех молодых женщин и девушек с округа, мужчин и – в огонь вместе с покойником!.. Мужчинам русским резали горло и полуживых хрипящих кидали, а баб – так: за руки и ноги  и  далеко  в  огонь!..  К  лошадям  и  то  они  лучше  относятся,  чем  к человекам: перед тем как бросить в костер, умертвляют безболезненно!.. – скрипнул зубами, зарыдал – страшно слушать, когда рыдают мужи!.. – Знать, те следы татарове, которые вверх по Оке от устья Москов реки, –это погоня за Романом Игоревичем и полона?..
– Не совсем: говорят (видели), бусурманы только часть русского полона увели к себе страну Монголию… Здесь оставили очень много, чтобы с помощью их Володимер взять…
– Почему в ту сторону?
Потому что по той стороне, которой шли они сюда, все выели и сожгли  и полонили, а теперь обратно идут пусть дальней, но еще по не тронутым землям. И так совпало, что заодно и гонятся за коломенским князем Романом Игоричем…
– Почему Козелеск-то?!.
Рыдание прекратилось. Какое-то время молчали.
– Немного вздремните. Завтра им покажем-накажем за убитых и униженных наших женщин, детей, за оскверненную землю нашу: уничтожим всех татар под Коломной, табуны их возьмем, освободим наших братьев оставшихся, а потом, поднявшись на Егорьевскую плоскиню, где самый главный враг наш Батыга разлегся со своими стаями на отдых, все до последнего погибнем, но, насколько хватит нас, сразимся – побьем их!.. Теперь уж он точно не уйдет от нас!.. Успели мы!.. Бог с нами и Правда с нами!.. Когда нас провожал в Рязани отец Никанор, напутствовал:  «В Заповеди сыновей Ноаха, Бог велит убивать врагов на войне, защищая себя, своих родных и Землю своих отцов! Только так вы будете праведны и Богом любимы, и на Земле и на Небе бессмертны!..»
– Лишь бы они не тронулись: дождались нас!.. – кто-то еще раз попросил Бога – помолился.
– Им время нужно какое-то, чтобы прибраться, раны зализать – мы их тоже немало потрепали, да и пока Москов (небольшой деревянный  удельный городок) не возьмут, они не тронутся, – а возьмут его… Впереди их Володимир – его-то им не взять!..

3
Ночью проснулся ветер и открыл небо. Стало светло из-за звезд и серпастого растущего серебряного месяца. Стараясь не шуметь, подъехали два всадника – у одного сверкнул кончик копья. Соскочили, подкрались к спящему сотнику Родиону. Тормошили и тихо – в ухо ему: «В татарском стане задвигались: кони ржут, люди кричат, татарские сторожа усилились перед нами…»
– Что случилось?!
Повторили Евпатию. Он окончательно проснулся. Близко было видно его бородатое породистое лицо русина. Может показалось, но Родион приметил, что воевода вроде бы обрадовался вести. И действительно, не показалось:
– Это хорошо, что они задвигались! – обратился к сотнику: – Родион, вели поднять всех! – Прибежавшим: Угрюму, Нечаю, приказал: – Весь сторожевой на коней и – ко мне!.. Только без лишнего ора и шума… Они пошли на Егорьевскую… Лишь бы Ставр успел подойти и встретить!.. Прижмем их!.. Господи! Вот Ты и дал нам случай!.. Родион, веди свою сотню и, обойдя слева, ворвись стан, где плененные, освободи их и вместе с ними – на правый берег: отрезай их от табуна, который они попытаются увести за собой. Сейчас наш час: они не могут стрелами нас бить, мы им покажем, как умеют русские воевать!..
Сотня легко прошлась, рубя и протыкая-скидывая длинными копьями, растерявшихся от неожиданности кипчакско-буртасскую конную сторожа, и неожиданно легко вышла в тылы – к обозам. Вслед за сотней ударил сторожевой полк, который, обхватив полукольцом (с закатной и полуденной сторон) сторожевые сотни татар, прижали к правому берегу – а откуда на них (до ужасти неожиданно) ринулись разъяренные исполинского роста русские воины-храбры, и не было от них спасения: огромными мечами, копьями, ослопами, а конные своими конями, – это не маленькие степные коняги! – они все крушили-косили-валили!..
Врагам показалось, что это божья кара на них обрушилась, и они (многие) были уже обречены…
«И начали сечь без милости, и смешалися все полки татарские. И стали татары точно пьяные или безумные. И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притуплялись, и брал он мечи татарские и сек ими. Почудилось татарам, что мертвые восстали…»
Но была сотня татарская из одних монголо-татар, которая руководила всеми сторожами обоза, держала их в порядке и в страхе. Как и все в войске Бату-хана, сотник не мог уйти с поля боя побежденным, но он должен был доложить, что случилось, поэтому гибнущая татарская сотня пыталась прорваться, окруженная черниговскими сотнями воеводы Ставра. Нельзя было выпустить их из окружения! – вместе с ними ушла бы и весть о разгроме татарского   обоза   в   стан   самого   Бату.   Превозмогая   свою   слабость     от потери крови и смертельную усталость, Ставр повел остатки своих (основном спешившихся) сотен на перехват… Схватились врукопашную!.. Набрасывались-вваливались русские великаны на татарского конного воина и валили его вместе с конем на землю-снег и давили, визжащего, кусающегося, в мелком кустарнике – и пока его жилистое неимоверно гибкое и сильное тело не переставало дергаться от агонии, иногда татарин успевал ранить обоюдоострым с длинным лезвием ножом… (кинжалом). Все-таки смогли вырваться три всадника татарских и ускакать вверх по некрутому склону на Егорьевскую возвышенность, а по ней погнали в стан самого Батыя…

. . .
По следам убежавшей дружины Всеволода двигалась (в основном) конная масса войск Батыя. Очень замедляли движение осадные машины и длинные вереницы кибиток и саней. Поэтому этот участок от Коломны до Владимира двигались медленно, проходя не более восьми-десяти километров в день, – хотя татарская конница могла в день проходить 50–80 километров. Впереди – сторожевые сотни: дальные и ближние.
Бату, нарушая все правила поведения Джихангира во время похода, обогнал почти все боевые части свои – впереди только сторожа, – поставил свою большую походную санную кибитку, запряженную цугом (нераспряженную – полтора десятка коней кормились тут же конюхами), утепленную войлоком и шкурами, чуть в стороне от движущегося потока его войск. Сзади его догнала и встала кибитка Судэбэ (тоже в сопровождении охранных сотен) – небольшая – тянули пять коней.
– Позовите ко мне багатура Судэбэ, – приказал одному из своих сопровождавших юртаджи.
Явился советник полководец Судубэ – с разрешения верховного гланокомандующего, оставил одного своего помошника-адъюнтанта юртаджи. День начал заметно прибывать, хотя все равно еще рано вечерело, в кибитке окна из бычьего пузыря плохо пропускали свет. Зажгли сальные фонари-светильники. Лицо Судэбэ, как из мореного дуба, чуть ожило: затрепетал под веком мертвый глаз, заходил змейкой шрам на лице:
– Нет вестей от дальнего обоза из-под Коломны. Послал им навстречу сторожевой разъезд, мне только что доложили: будто за нами из Рязани какие-то урусы гонятся и, поднимаясь по Оке, они раза два нападали на отставший обоз…
– Почему только сейчас?!. Об этом я узнаю?!. Кто такие?! – к своему юртаджи:  –  Пошли  под  Коломну,  где  наши  отставшие  обозы,  три  сотни с приказом, чтобы они немедленно двинулись за нами и догнали нас! Там табун, который нам нужен! У нас коней не хватает: вместо трех на одного воина, у нас один… Как ни крепки наши монгольские кони, – до последнего храпа служат, пока не упадут мертвы, – но они ломают ноги, болеют – гибнут! Урус-земля тяжела им и нашим воинам… Мы не можем без коней!..  Без коней мы – как оказаться в море вплавь – без лодок и кораблей!.. Да и полон- карачу нужен – без них Володимир трудно взять, хотя Гуюк-хан, полонив Москов, должен полон тоже взять, но много ли в этом маленьком деревянном городке… – Скинул легкий меховой кафтан мехом наружу – остался с короткими рукавами (до локтей) шубейке – мехом вовнутрь – на груди стальные пластины-латы из тонкой инкрустированной белой стали. На поясе – кинжал с позолоченной рукояткой. – И вдогонку: – Пусть приведут лично ко мне кого-нибудь из тех неведомых урусов, которые за нами идут! – Бату пододвинул кузовок берестовый, доверху наполненный красными ягодами рябины, к скрещенным ногам сидящего на толстом черном войлоке Судэбэ со своим помошником-юртаджи. (Ярко-коричневые глаза у Бату уже  не были так ярки и светлы – усталось бессонных ночей была в них, под глазами появились отечные мешки…) – Мои лекари-ведуны вот это – рябин называется – предлагают нам ести, чтобы не болеть, – вон какие урусы от этих ягод вырастают; а когда их нет, то древний старинный способ: хвою жевать. Сегодня же приказ мой пошлите во все тумени, чтобы каждый воин съедал  не менее горсти этих чудодейственных рябин! И сам проверь у рядовых воинов: все ли под верхней одеждой имеют короткорукавые шубки мехом вовнутрь? – приказал рядом сидящему с ним главному юртаджи. – А теперь давайте доложите, как все идет, так ли, как мы решили после Коломны и геройской гибели моего дяди?.. – при этом он поднял лицо, закатил глаза на несколько мгновений и сделал скорбный знак кистью, пальцами рук. Все повторили этот знак.
Главный юртаджи доложил обстановку, состояние и  направления войск. Судэбэ предложил усиленный булгарский тумен русским конным полком (более четырех тысяч) во главе с эмиром Гази Бурундаем направить ускоренным маршем вперед, чтобы, обойдя Владимир с юга, выйти на рубеж реки Нерли и преградить путь группировке русских войск, которые до сих пор были растянуты по правому берегу Волги. Только теперь стало понятно, что это не какая-то военная хитрость, а просто глупость или неумение  великого князя Юрия Всеволодовича, если до сих пор он не отозвал войска прикрытия оттуда, когда уже ясно, что происходит…
–Он совсем не знает, что делается даже вокруг его стольного града! И есть вести – только что получил, – что он собирается бежать со всей казной… По Нерли мы перегородим ему путь на соединение со своими, пусть небольшими войсками. Как известно, если сведения точны, у него мало сил, и их он еще делит и разбрасывает. Правильно мы планировали, рассчитывая на то, что после взятия Владимира можем уже пойти облавой по  северо-востоку – на запад, взять богатый купеческий Великий Новгород, а потом – на юг Руссии облавой же, сужаясь и собираясь в Козелеске, где все это время будет, захватив его, стоять-ждать-охранять нас от внезапного удара в наши тылы урусов Тангут… Передай Бурундаю, что я лично поручаю поймать этого Юрия, взять у него казну и принести мне его башку, – его большое трусливое тело мне не нужно, – пусть это раньше сделает, чем урус кыназ успеет собрать вокруг себя рать!.. Такого великого князя нам не надо – мы своего поставим!..
– На коричневом курносом носу у Батыя поблескивала капелька пота – ему было жарко…
Судэбэ нащупал короткими темно-коричневыми пальцами ягодку рябины и поднес к темно-синим своим толстым губам, едва спрятавшимся в седой редкой поросли волосенок, засунул в рот… Задергался мертвый глаз под веками, свело судорогой раненую щеку, но ел…
– Ох, керемэт!.. Как ее едят урусы?..
Сотник охранно-сторожевой сотни доложил, что прискакал тяжелораненый десятник с двумя комонными и хочет доложить самому Джихангиру.
– Иди прими!.. – послал юртаджи.
Десятник кратко доложил, что произошло с обозом под Коломной и замолк, – еще какое-то время его мертвое тело сидело в седле…
Бату редко впадал в гнев и тем более в ярость, но когда узнал, что обоз разбит и табун захвачен, выскочил на морозный воздух, забыв про боль, и закричал-вызвал  сотников  сторожевых  сотен,  которые  охраняли,  и    велел мчаться вслед за тремя ускакавшими пораньше сотнями с приказом побить урусов и принести на копье голову того уруса, который вел-руководил толпой, посмевшей напасть на его обозы и захватившей табун коней…

. . .
Только успели немного передохнуть, вооружиться, коней между освобожденными   пленными   распределить   и   взнуздать   и  порадоваться: «Татар побили!.. Вон сколько людей освободили!..» – как с левобережной луговой стороны реки Москвы вылетело на лед, утоптанный тысячами копыт коней и ногами людей, несколько сотен татар и, на скаку перестроившись в лаву, решились на встречный контактный бой. Они даже несерьезно приняли русских: ни грозные ряды воинов в латах, ни вид – на первый взгляд – большая толпа кое-как и кое-чем вооруженных мужиков – «карачу»… Но ох как переоценили себя, как они ошиблись: вместо отары баранов встретились с арасланами!.. С теми, кто только что был освобожден из плена и уже ничего и никого не боялся… Другими, воинами евпатьевой дружины, не совсем отошедшие от ярости боя, но успевшие отдохнуть… Русские так сцепились с врагами, как будто бы от исхода битвы решалась судьба-жизнь всего Мира!.. Вместо того, чтобы от одного вида их (татар) разбежаться, они сами пошли на встречный бой… и, превосходя татар, окружив со всех сторон, били так, что только небольшая часть батыевских сотен («…Едва поймали татары из полка Евпатьева пять человек воинских, изнемогавших от великих ран. И привели  их к царю Батыю…») смогла пробиться…
. . .
«…Царь Батый стал их (плененных русских из евпатьевского полка) спрашивать:
– Какой вы веры, и какой земли, и зачем мне много зла творите? Они же отвечали:
          –Веры мы христианской, слуги великого князя Юрия Ингоревича Рязанского, от полка мы Евпатия Коловрата. Посланы мы от князя Ингваря Ингоревича Рязанского тебя почествовать и с честью проводить…» Джихангир Бату смотрел  на русских  витязей – восхищался:    “Раненые, едва стоят на ногах, но как они держатся и достойно и умно отвечают!..  Настоящие батыры-воины!..” Повернулся к своему советнику-полководцу:
– Может – к князу Глэбу?.. (Союзника монголо-татар. Примерно пятитысячный полк князя Глеба Владимировича состоял из своих дружинников и русских-переметчиков, присоедившихся к нему во время похода-набега на Северо-Восточную Русь. Благодаря этим русским июдам, которые не только консультировали, показывали, рассказывали о русских землях, городах, путях-дорогах, вели, но и участовали в боях, в захватах городов и населенных пунктов и – как это бывает: предатели всегда усердствуют, – в своем усердии-жестокости превосходили монголо-татар, – завоеватели легко находили дороги, преодолевали все заграждения, знали все планы русских князей, схемы городских укреплений – без таких  глебов – предателей Бату-хан не только не посмел бы «пойти» на Русь, но, если пошел бы, то под стенами Рязани остановился!..)    – Кыназ Глэб своих родных братьев зарезал!.. Нэт! Они не будут у него нам служить. Они, достойные своего народа, – пусть и враги нам, противники – и заслуживают достойную смэрт! – пробасил - пророкотал Судэбэ.
– Переведите им, что они своим мужеством, преданностью к своим князьям заслужили смерть, которую сами выберут!..
. . .
«И послал (Бату) шурича своего Хостоврула (Тавлура – тысячника) на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. (Велел спросить, чего он хочет?!.
«Я ему все дам, если будет служить мне!») Хостоврул же похвалился перед царем, обещал привести к царю Евпатия живого: “Ты сам его спросишь”»…
. . .
Как ни спешил Евпатий Коловрат, но только на следующее утро возобновил преследование. Его полк пополнился опять (не только освобожденными пленниками – было среди них много ремесленников, – но  и вышедшими из лесов, – около четверти русских воинов остались после боя под Коломной: не погибли – скрылись в лесах, – как и откуда люди так быстро узнают?..), хотя потери были. На всех хватило коней. Вооружились  трофейным оружием, взяли много съестных припасов. Он опять снарядил обозы санные и волокушные с житом в Рязань. Было еще темно, легкий морозец, ветер – в спину – с юго-запада, когда втянулись на возвышенность, уже рассвело. Евпатий приостановился, пропуская и разглядывая свой отряд. Он еще никогда не видел такими своих воинов: решительных, с одухотворенно-грозными ликами, с горящими глазами, не знающими ни усталости, ни страха – ничего не надо было им говорить, каждый готов был победить-умереть за близких ему, «за друга своя», за народ, за свой край - Родину – уйти в бессмертие!.. Слушались беспрекословно!..
Евпатий знал, что надо делать: напасть на запасные табуны – без коней татарам – смерть!.. Дальше: на северо-восточной стороне к возвышенности прилегают огромные болотистые равнины, на которых сейчас пасутся степные неприхотливые кони, поедая сухое болотное высокотравье…
Почти одновременно прибыли сторожа. Первый доложил, что навстречу им движутся татары, в «тяжкой» силе. Второй – тут же, что действительно огромные табуны пасутся на болотистых равнинах. Евпатий  принял  решение  отойти  в  закатном  направлении за  Ушму и «встать на поле, развернув ополчение так, чтобы флангами оно упиралось в болота, ограничивающее поле с северо-востока и юго-запада. В тылу у рязанцев распологалось озеро Светец с его топкими берегами». Противник  не мог в полной мере использовать численное преимущество, обойти или окружить…

Чуть не дойдя на расстояние лучного боя, татары тоже развернулись по фронту и встали напротив русских. На переднем ряду Евпатий Коловрат поставил ряд конных воинов вооруженных мечами, копьями, защищенными щитами. Второй ряд был из лучников, во главе с сотником Тайметом, который был назначен воеводой отдельного сводного отряда лучников (вооруженные не только луками, но и мечами, саблями, сбоку висели, прикрепленные к седлам сулицы). Вдруг со стороны татар затрубил рог, выскочил всадник (на рослом коне, как и сам), замахал руками, что-то кричал, по мере приближения Евпатий, не разбирая слов, понял, что по-русски, – удивился:
«Бусурман, а по-нашему орет!..» Напрягся, разобрал-понял: что ему предлагают переговоры. Про себя подумал: «Сдаться требуют!..»
–Ты кто?! – от голоса Евпатия, задрав головы, поприсели (рядом стоящие) кони на задние ноги.
– Я толмач тысячского Тавлура…
– С перевертышами-изгоями я не глаголю!
– Он хочет спросить тебя, что тебе надо? Что ты хочешь?..
– Пусть выйдет сам и спрашивает. А я ему скажу, чего хочу. Толмач не знал, что делать,  стоял ждал.
– Скажи, чтоб ушел, а то стрелим! – обратился к своему близстоящему сотнику.
Евпатий смотрел, как толмач ускакал, подъехал, как понял, к своему хану…
Татарский хан выехал с толмачом. Высок в седле, жилист, подвижен, смугл лицом, щурил глаза, проехав полпути до евпатьева полка, остановился. К нему навстречу – шагом, достойно, не торопясь, на буланом рослом жеребце – Евпатий Коловрат (хотел молодой стремянной Нечай с ним, но Евпатий показал ему кулак – остановил). Встал. Полсотни шагов друг перед другом. Смотрели. Тавлур первый заговорил. Толмач переводил.
– Джихангир Бату-хан хочет знать: «Чего ты хочешь?!.»
– Смерти!.. Твоей и твоего Батыги!..
Правая рука Евпатия хватанула копье, левая – щит, крикнул, не глядя назад, сотникам Рядько и Таймету (единственным сотникам, оставшимся в живых) и всем своим воинам:
– Если что, то – вперед!.. Победа или смерть!.. – другого нам не дадено Богом!..
А сам уже мчался на Тавлура… Татарский тысячник ловко и легко вывернулся от прямого копейного удара. Вздыбил коня, развернулся и теперь уже сам помчался навстречу промчавшемуся мимо, чуть не поразившему его урускому батыру-храбру, а теперь развернувшемуся и мчавшемуся вновь навстречу ему, направив копье на него… Разрубили копья друг у друга. Развернулись и снова помчались навстречу: с тяжелым обоюдоострым, скованным из пяти слоев стали мечом Евпатий и Тавлур с саблей (почему не с палашом?!)… Тавлур вновь вывернулся – припал к седлу, выпрямился, оскалил белые зубы и мчался, крутя-сверкая саблей, на Евпатия, который только еще начинал разворачиваться. Евпатий в последний миг успел отвести мечом прямой колотый удар, наносимый татарским нойон-бэком  тысячником в открытую часть шею, и сам нанес – неожиданно для себя (рука и тело сами сделали!) и противника – молниеносный страшный удар, чуть приподнявшись в седле, «…и рассек Хостоврула на-полы до седла»…
 Рёв – ор – с обеих сторон!.. «Дождем пущаху» стрелы татары под  углом, но на излете они не поражали: русские защитились щитами… Евпатий вернулся в ряды своего войска. Подал знак, чтобы не отвечали. Татары ринулись в атаку – в галоп. Когда оставалось полсотни шагов до мчавшихся татар, воевода Евпатий Коловрат махнул рукой – тысячи прицельных русских стрел ударили залпом: раз, второй раз – завязалась битва!.. «Свежие силы врагов, волна за волной, накатывались на рязанцев. Видя усталость своих бойцов, Коловрат подал сигнал к отходу на заранее выбранную на северо- западном краю поля позицию». Русские начали отступать. Евпатий приказал Таймету отвести лучников – рассредоточиться сзади, с боков, чтобы татары оказались в котле – монголо-татары попали под град стрел, летящих с трех сторон. Остановились. Отступили – вышли из зоны обстрела. На какое-то время русские получили передышку. Радовались, отдыхали, лежа на снегу… Но русские сами были в западне: они не могли отступить ни назад, ни уйти в сторону… Потери были немыслимые: Евпатий Коловрат не видел рядом ни одного сотника (не говоря уж о воеводах своих), только лежал рядом тяжелораненый, умирающий ватаман разбойников Гордей Тугой, он стонал и кого-то что-то просил, потом замолчал и вдруг зарыдал, заблагодарил Бога: «Спасибо тебе, Господи, что так дал мне умереть, искупив грехи мои за сотни невинно погубленных душ, которые я погубил, чтобы злато-серебро себе взять… Господи, только сейчас, умирая, я понял, что не стоит жизнь того, чтобы, богатея, – значит, у кого-то отбирая, – жить богато, когда вокруг люди бедствуют, страдают – это великий грех, а не радость, и Ты меня никогда, как те, страдающие, не простишь!.. Но отведи меня от Ада – я по скудоумию своему не разумел того!..»
…Но вот: с татарской стороны – гул, рев, многотысячный: «Ура-а-а-а-а- х!..» Нескончаемые, по всему фронту и глубине, татарские полчища ринулись в атаку… Дважды схватывались татарские воины с русскими храбрами и дважды отступали перед мужеством и силой теперь уже небольшого отряда.
– Шайтаны-керемэты! – татары ярились…
С неустрашимой храбростью бились воины русские!.. Татары атаковали одновременно со всех сторон, пустив стрелы – которые закрыли небо, – подавили фланговые линии обороны евпатиева полка, ударили в центр, где на холмиках укрепились последние русские воины. (Да, русские  сами выбрали позицию, где нужно было только побеждать!.. На этот раз слишком не равны были силы!..)
Тысячи татарских стрел!.. От свиста их летящих стрел ничего не слышло вокруг… Первая вражеская стрела попала в незащищенную часть шеи, Евпатий удивился, почувствовал, как будто у него что-то отключилось, и он даже не мог понять, что, но продолжал – страшный и гневный – сражаться… другая ранила плечо, копье ударило в левую руку…
– Евпатий, ты ранен?!.
Но он не слышит, напрягаясь, последним усилием пытается вести оставшихся в живых (обессиленных, израненных!) в бой!..
Пропело татарское копье мимо, другое вонзилось ему в грудь… Евпатий согнулся, припал к гриве своего коня, сполз с седла…
Враги, ликуя, налетели на мертвое тело, вдесятером еле подняли и положили в сани, – помчали к самому Батыю… Cреди оставшихся в живых- раненых нашли восемь человек, которые сами могли идти, их погнали вслед за санями с телом Евпатия, а остальным: тяжелораненым, умирающим  татары перерезали горло…
. . .
Джихангир Бату сам подъехал в окружении своих юртаджи и таргаудов к телу Евпатия Коловрата, лежащему на санях; подъехал Судэбэ и два чингизида, нойоны-тысячники, хотели послать за князем Глебом, но хан Бату сморщил свое круглое курносое лицо:
– Нехорошо будет душе урус батыра видеть своего врага… Были бы все, как этот воин… то не смогли бы мы на боевых конях с саблей и копьем так по урусской земле идти, и пока есть у них кыназья: Гылэбы–урус пометы и трусы и недоумки Юрии Всэволодычи – мы выполняем божье веление: покоряем их города, земли, а которые не покоряются, рушим-жгем, уничтожаем, заставляем быть нашими союзниками, служить нам…
Судэбэ чуть тронул своего коня. Конь его сделал шаг вперед, встал. Закаменело лицо у старого полководца самого Чингисхана, он отдал воинскую честь русскому храбру – мертвому, но не побежденному! – и отъехал. Бату замолк на полуслове (остальные вначале тоже были удивлены - поражены), подъехал поближе. Смотрел какое-то время на Евпатия и все видели, как меняется лицо у тридцатилетнего Джихангира:
– «Хорошо ты меня попотчевал с малою дружиною… Если бы такой вот служил у меня, – держал бы его у самого сердца своего!»
Развернулся телом в седле и – красным коротким пальцем – на юртаджи-всадника сзади стоящего:
– Распорядись, чтобы тело урус батыра прибрали, надели чистое, как положено урус воину, и отправь вместе с восемью его братьями по оружию  в Рязан. Дай добрых коней, крытые сани, обеспечь съестным, дай им охрану до Рязан. Об исполнении ты лично мне доложишь!.. Но предупреди урусов, что хоть одному моему воину нанесут обиду разанцы, вновь поверну  тумены свои и тогда уже – до конца… до последнего младэнца на разан землэ вырежу!..
. . .
«11 января 1238 года Евпатия Коловрата с торжественными великими почестями похоронили в Рязани в соборе Успения Пресвятой Богородицы…»


От автора!

Народ хранит память о воеводе-боярине Евпатии Коловрате – русском Храбре! – и о тех героях-патриотах, которые вместе с ним не склонили головы перед завоевателями, а восстали – дали бой!.. Совершив высочайший подвиг, погибли с оружием в руках, защищая свой народ, свою Землю, Родину!.. То место-поле названо народом «Убитое Поле». 75 километров от Владимира и 180 – от Рязани. Поле, окруженное лесами и болотами, заросло, стало урочищем Убитое Поле. Люди всегда знали и помнили, какое это святое для русских место, и не трогали лес, не тревожили погибших… Но сейчас пришло время, когда народу дана свобода, и некоторые в нашей стране, это считают вседозволенностью – им наплевать на святость и память-историю своего народа, когда варварская рубка леса приносит дикий доход-деньги, – и священные места те, политые кровью, усыпанные костями наших предков, перепахиваются гусеницами тяжелых тракторов, сметаются хлыстами огромных вековых древ, которые волокут с ревом трелевщики!.. Душа Евпатия, души всех погибших за нас, за нашу страну-землю, в Параллельном Мире не просто возмущены, но – в гневе!..
Вся надежда на патриотов-чиновников и на народ!!!