Знакомство

В те дни я обожала пить кофе, пялясь в окно на задворки исторического центра. Уютная сталинка напротив подслеповато щурилась оконцами. Я изо дня в день упражнялась в ясновидении, пытаясь вникнуть в жизнь тамошних обитателей. Наконец у меня появилось ощущение, мучительное, как влюбленность, что там, в угловой квартире четвертого этажа существует кто-то с кем мы должны обязательно встретиться.
Любопытство меня разобрало вконец, и я взяла моду приходить в этот дворик в обеденный перерыв и просто прогуливаться под окнами. Однажды мне повезло, дверь подъезда распахнулась, и из дома вышла старуха с мусорным ведром, в пальто, накинутом на ночную сорочку, и в летних туфлях на босу ногу – несмотря на апрельский снег. Старуха стала выбивать ведро в мусорный контейнер, гневно скандируя непонятно в чей адрес: свввооолочь, сволочччь. Сволочььь….. финально саданув ведром, она развернулась и двинулась обратно к подъезду. На поредевшей макушке – торчали дыбом седые космы. Мне удалось остаться за чертой ее видимости, а вот подвальным котам – нет. Заметив вытягивающегося по-улиточьи из подвального вентиляционного отверстия тигрового окраса котика, старуха нагнулась, схватила ледяной ком и с руганью запустила в него. В подъездных окнах старуха мелькнула ровно четыре раза. Неужели там живет всего-навсего эта горгона?
Я решилась на авантюру, которая даже для меня была чересчур. Распечатала на принтере какой-то опросник о качестве жилищно-коммунальных услуг, сделала себе ложное удостоверение сотрудника жилищно-бытовой компании, заламинировала его, и, улучив момент, когда в подъезд заходили жильцы, проскользнула в закрывающуюся дверь. Подъезд был самого затрапезного вида. На нижнем подоконнике красовалась консервная банка, доверху наполненная окурками, стены напоминали географическую карту с контурами материков из облезлой краски.
Некогда квартиры в этом доме давались только за заслуги перед партией, в доме жила городская номенклатура, стены были выкрашены розоватой краской, по широким перилам можно было кататься. Окна сияли, на подъездных окнах красовались шторки, всюду стояли цветы в горшках. Неусыпный уход персонала коммунальной конторы за состоянием подъезда придавал элите веру в респектабельное светлое будущее во веки веков.
Я поднялась по отполированным ступеням, неглубоким и приятным как фортепианные клавиши и очутилась перед шоколадной дверью с замысловатыми резными узорами, точь-в точь как в ведьминском домике из сказки про Гензеля и Гретель.
Звонок хрипло пукнул. И через какое-то время, пока ошеломленная квартира гудела как колокол, из глубины комнат раздалось шарканье. С той стороны двери прильнули к глазку, и знакомый сварливый голос прохрипел из-за двери:
– Кто тааам?
– Это из коммунальной конторы, опрос. – звонко протараторила я.
Мой голос видно успокоил старушенцию, звякнула цепочка, взвизгнула щеколда, и дверь отворилась.
–Откуда? – переспросила она сердито.
Я повторила.
– Думала пенсию принесли. – обвинительно заявила она. – Что у вас там?
– Проводим опрос по оценке качества услуг – жизнерадостно разъяснила я.
–Тьфу ты! Да пропадите вы пропадом со своими опросами! – гаркнула старуха, начиная закрывать дверь.
– Минутку, – сказала я, придерживая дверь. – Вам нужно расписаться, если вы отказываетесь от участия в опросе. И причину надо указать.
– Чтоооо? – Взъярилась старуха. – Давай сюда, я подпишу, и причину укажу. – она выхватила у меня листы, и поднесла к самому лицу. Потом обессилев, развернулась в сторону комнат и крикнула – Вееета!!! Очки! Ручку!
В комнатах тихо, как биение бабочки о стекло послышалось чье-то движение. В коридор вышла девушка.
Старуха поставила свою размашистую роспись с завитушкой, поднаторев в былые годы в этом деле на министерском поприще. А потом в графе «причина отказа» хулигански вывела выразительную дулю.
– а я сейчас еще в контору вашу позвоню – погрозила она мне огромным указательным, встряхивая его как градусник. – покарауль ее. – приказала старуха девушке и отправилась в комнату, где стоял телефон.
– вы уж ее извините, – блаженно улыбнулась девушка. – это двоюродная бабка, моя опекунша. Я как раз в магазин собираюсь. Если нам по пути, можно прогуляться вместе.
– с удовольствием! – ответила я.
– Каааак? Никакого опроса не было? – раскатисто завопила в телефон старуха.
; жду внизу! – добавила я и выскользнула за дверь.
Лестница так быстро побежала у меня под ногами, что я еле успевала прыгать на нужные ступеньки. Выскочила в апрельскую прохладу, испугав котов на крыльце, пара голубей вспорхнули у меня из-под ног, когда я бежала через дворик. В окошке – мелькнуло и пропало бледное личико Веты.
Старуха, несколько раз всплыла в темной полынье окна, одутловатая как утопленница. Наконец подъездная дверь старчески зевнула и с лесенки сбежала Вета в каком-то старомодном клетчатом пальто.
«На серебряной ложке протянутых глаз» - это про Вету. Мы шли, а она всматривалась в меня такими глазами. Мы болтали о фильмах и я предложила сходить вместе на какой-то закрытый показ. Оказалось, Вета нигде не бывает, живет под надзором чокнутой опекунши и выходит только в продуктовый. У нее ни родни, ни братьев, ни сестер, ни друзей ни знакомых, ни домашних питомцев.
- я умалишенная, - пояснила Вета. – что-то пошло не так с момента рождения.
Помню, акушерка трясла и шлепала мое синюшное бездыханное тельце под рыдания моей матери, колола иголками, все без толку. Эти мучения продолжались бесконечно. Наконец акушерка отступилась, обессилев, врач уставился с ненавистью в окно. Вдруг пустой стеклянный стакан заскользил по столешнице к самому краю и со звоном разбился. И в тот же миг я сделала первый вздох.
Все детство и юность я провела дома, а когда внезапно осиротела, выяснилось, что из родных у меня осталась только эта старая карга. Старуха каждый день твердит мне, что только и делает, что думает о моем будущем. А еще она раз в неделю устраивает смотрины, надеясь сосватать меня за «подходящего человека». Она приглашает домой каких-то старых лысых министерских дяденек в качестве женихов. Вельможно беседует с ними за столом, уставленным бутафорскими блюдами: восковыми фруктами, поросятами из папье-маше и румяными пластиковыми цыплятами табака, заставляя меня прислуживать им. Но дяденьки, завидев меня, скисают как молоко и молчат, багровея лысинами, забив взгляд как гвоздь по самую шляпку в стену. Они понимают, что не смогут меня вожделеть. Я – слишком эфемерна для них. Им подавай баварку с рекламы пива. Женскую сдобу, перину. Они бросают последний укоряющий взгляд на меня, поднимаются с насиженных мест и, недослушав старуху, решительно уходят прочь.
А еще я вижу то, что другие не видят. Мертвых, например. Или призраков. На бульварах, где обычные люди видят лишь семейства с чадами, лакомящимися облаками сахарной ваты, я вижу – еще и гигантских светящихся слизняков. У каждого – своя история. С кем-то из них мне хочется заговорить, с кем-то – нет. Когда я обращаюсь к призраку, он обычно пугается, как если бы все было наоборот.
А вот на летней эстраде в парке, где до революции был Троицкий собор – все видят скейтеров и прокат машинок. А я глохну от колокольного звона и имею удовольствие беседовать с тамошним звонарем. Так вот, он утверждает, что хоть коммунисты и растащили собор по кирпичику, но собор так просто не уничтожишь, собор существует, и он является мне во всем белокаменном величии с толпами нарядных прихожан и почитаемыми священнослужителями в литургических одеяниях.
У нас со старухой по вечерам иной раз собирается по 12 персон. Старуха их не видит конечно. Гости - ведут интеллигентные беседы, философствуют, читают стихи, пока старуха чавкает гречневой кашей с молоком, и громогласно обвиняет соседку сверху, что та крадет у нее крупу. Гости прячут улыбки, дожидаясь, когда старуха переберется в кресло перед телевизором, и заснет, убаюканная диктором с экрана. Иной раз старуха может спать беспробудно по несколько дней подряд.
Старуха напоминает мне иссохшую деревянную колоду, трухлявый изнутри, поваленный ствол дерева. Белесая выцветшая древесина, ткни пальцем – а внутри пустота. У старухи было несколько разных жизней. Она так менялась на протяжении лет, что ты бы ее раньше ни за что не признала. Сейчас она уже все позабыла. И никак не может умереть.
Время от времени к ней приходит ее давний умерший любовничек, тощий маленький лысый человечек с лицом марионетки, с совершенно бессмысленными глазами, нарисованными голубой эмалью. Он садится на краешек стула и зовет ее с собой. В такие моменты старуха, словно что почуяв, лезет в сервант, достает старую, потрескавшуюся фотку с Йозей, долго-долго глядит на нее, пока ее лицо не скучнеет и не наливается раздражением.
– Сукин ты сын! – с укором приговаривает она – Чтоб тебе пусто было на том свете! Всю кровь мне выпил, вживень эдакий! Старуха плюет на фото и прячет его обратно в шкаф.
Йозя горбится в уголке на стульчике, часто моргая бесцветными ресничками. Он похож на безвозвратно стоптанный ботинок. Наконец Йозя встает и крадучись, совершенно бесшумно уходит в стену.
Старуха совершенно одна в своей старости. В ней умерли все привязанности, все страсти, все человеческое. Теперь она как пустой сервант, его только взять да вынести на свалку».
Когда мы прощались с Ветой на углу ее дома, мы договорились, что каждую нашу прогулку я буду приносить ей новую книгу, потому что вся классическая библиотека у старухи, собранная еще ее мужем, академиком, – зачитана Ветой до дыр. Так начались наши прогулки с Ветой.
И вдруг она пропала. Несмотря на середину лета, окошки на четвертом этаже были наглухо закрыты и зашторены. Вета не выходила из дома. Старухи так же не было видно. Ни о каких отъездах Вета не предупреждала. Я даже набралась храбрости подняться и потрезвонить в дверь, но мне никто не открыл.
Только через неделю я обнаружила ее на скамеечке у подъезда и вот что она рассказала:
- В тот вечер ярость старухина по поводу телевизионных новостей уже отбушевала и улеглась. Я перечинила все рванные простыни и разобрала зерна от плевел. Нагладила башню пододеяльников. Старуха выпила свое теплое молоко с медом, помакав туда тающую печеньку. Вытащила вставные челюсти и, плотоядно облизав их, бросила в стакан. Потом, посмотрев на часы, выпила горсть таблеток, закинув голову как пеликан. Затем она стала разоблачаться – и снимать слой за слоем всю свою провонявшую старостью одежду: несколько шерстяных кофт, домашнее платье, огромный бюстгальтер, в каждое полушарие которого влезло бы по арбузу, длинные шерстяные гетры, и вдруг – меня всегда удивляла эта метаморфоза и я каждый день любила наблюдать это превращение, - она обнаруживала свое тело. Оно было совсем другое - невинное, почти девичье, нежная, десятки лет не видевшая солнца кожа, красивые руки и на удивление стройные ноги, красивая линия спины и плеч.
Дневное разъяренное косматое чудище превращалось в какое-то новое, трогательное, беззащитное и бессловесное существо, заколдовано ожиданием какой-то обещанной встречи.
Вот и в тот вечер, она улеглась и аккуратно укрыла себя одеялом под самый подбородок. Только она засипела, как закипающий чайник, как из стены вышел Йозя – в черном фраке, с цветком в петлице. Меня словно залили бетоном, я не могла пошевелиться. Йозя подошел к ее кровати, сел на краешек, долго вглядываясь в нее. Потом наклонился к самому лицу ее и нежно прошептал:
- Проснись моя радость, нам с тобой пора! Вот наконец я пришел к тебе чтобы повести тебя, радость моя неизреченная, под венец. Просыпайся, вот твое подвенечное платье, вот цветы. Прости меня, недостойного, ты так долго ждала этого, я все время юлил, оттягивал, сбегал от тебя, малодушничал. Но теперь – и навсегда, всю вечность – мы будет вместе!
Из старухиного тела приподнялся и сел на кровати призрак женщины, она всмотрелась в лицо Йози и рассмеялась: ой, Йозя, и за что я так прикипела к тебе, не знаю! Люблю тебя до жути! - женщина прильнула к нему и они стали порывисто и ненасытно целовать друга.
-Пойдем, - сказал наконец Йозя и подал ей руку.
-Пойдем! – улыбнулась она, - с тобой Йозя, куда угодно, ничего не боюсь!
Она уже была в светящемся в темноте подвенечном платье, с цветами в руках. Йозя приоткрыл дверцу платяного шкафа и они, пригнув головы, шагнули туда и исчезли.
(Продолжение следует)

2020 г.