Горькая старость

КУДЕЛИЦА

Всякий раз, когда я приезжал к родителям, Куделица прихадил и просил: "Ты Пятро подстриги мяне". Я усаживал его на табуретку, мама давала простыню. Накрыв его худые, но крупной кости плечи, ручной машинкой со лба я начинал удалять жесткие с проседью волосы. Старик сидел прямо, словно только что сошёл с портрета. В его осанке было что-то торжественное и величавое.

Глубокие, крупные морщины прочно пролегли по увядшим щекам и через подбородок опустились на грудину. Острый кадык при разговоре двигался снизу вверх, издавая клокочущий гортанный голос. Веки над глазами медленно смывали слезу и снова поднимались к густым бровям,

Старик был всегда мне интересен. За его плечами была большая и сложная жизнь. "Дед, а ты революцию помнишь?" "Ну что ты пристал к старику, отстань", - прерывала меня мать. - "Помню Лисавета, помню. В Москве я тогда был. Молодёжи на площади было много. На гармонике играли. Шапки кидали кверху и "ура" кричали". - "А какие лозунги были?" - "А крычали со столбов, с заборов "Долой войну", "Свобода", "Власть рабочим и крестьянам", "Землю крестьянам, фабрики рабочим". Много людей было с оружием. Махали красными флагами. У некоторых на грудях были красные банты". Говорил Куделица не напрягая памяти. Я давал ему выговориться, не перебивал. Да и ему было интересно поговорить со свежим человеком. "Ти ты, Пятро на машаниста вучисся?" "Да, на машиниста, дед". "Хорошая гэта профессия".

Пока я приводил старика в порядок, мать подавала нам на стол. Отец приходил из кузни и мы ещё долго продолжали разговор.

Жил Куделица у младшей дочери. Внуки не отличались почтением к старику. Поэтому он нередко ходил по деревне с ночлегами. Как-то мать мне и говорит: "Он же приносит мне муку и я пеку ему хлеб. Внуки даже кружку чая ему не дают согреть", И тут она рассказала случай, когда Куделица ушёл осенью на кладбище помирать "Нашли его под сосной, задубевшего и голодного. А нашла Серафима Лахмоткина, корову искала. Поехали на телеге, да привезли в деревню".

Ничего я не сказал матери на этот раз. Уехал и написал письмо по нужному адресу. Приехал снова в деревню, Куделица также бедствует. Я уехал и повторил свою депешу в край Кокареву.

Значительно позже я приехал домой: "Мама, ну как с Куделицей?" — "А не говори сын, недели через две, как ты уехал, за ним приехали, стали забирать в дом престарелых. Так он плакал, не хотел уезжать". Плакал старик и тогда, когда дочери приехали его попроведовать. И обед сытный, и постель чистая, и тепло. Но не прельщал старика чужой дом. Плакал, хотелось в деревню.

Может быть, прочтут внуки Куделицы и поймут, что рассказ этот о старике, фамилия которого изменена. Может быть, хоть теперь стыдно станет. Да, может быть, хоть перед памятью деда хватит мужества сказать самому себе: "Прости, дед".


ШИП
Видеть этого старика мне в жизни никогда не приходилось, И пишу я о нем из рассказа своей матери, Примерно вот так она рассказала о Шипе.

"Кто его знает, откуда он приехал в нашу деревню. Сначала он жил у Лузяниных. А когда их забрали дети, Шип остался в их избе. Но кому-то она понадобилась. Избу разобрали и увезли. Больной, немощный старик перешёл в коровник. Подмазал щели коровяком, поставил железную печку и перешёл, теперь уже в собственный дом. В нём старик и встретил суровую зиму. Иногда к нему заглядывали проезжие аржавцы. Они сено возили с Лермонтово. Получал он пенсию и как-то питался. Приносили ему продукты из деревни.

Но однажды старика нашли мёртвым Лицо, изъеденное мышами, делало его неузнаваемым. "Батька (то есть отец мой) сделал с мужиками гроб, другие выкопали могилу. Я принесла старенькое, но чистое батькино белье, бабы помыли его, одели в белье, положили в гроб и похоронили".
Выпили ли мужики стопку за упокой усопшего, я не знаю. Но кончина Шипа меня заставила задуматься. Почему же так горька бывает старость человеческая? Почему же человек так бесславно, так безвестно, не по-человечески порой уходит из жизни? Кто виноват, сам он, или люди, окружающие его? А, может быть, все мы вместе? И, прежде всего, потому, что теряем человеческое в человеке, не задумываясь, что самое дорогое не горы богатства, не сытость желудка, а щедрость сердца человеческого, тепло общения. Вот теперь новые русские сооружают своим собратьям такие памятники, такие склепы, словно живым, и извека, что не поклонение вызывают в душах, а мысли иного порядка. А как жил ты среди людей, скольких ограбил и лишил куска хлеба? А ведь каждому из нас памятник воссоздается для того, чтобы поклониться и сказать: "земля тебе пухом".


ФРОСЯ
Её образ, образ обиженной богом и людьми, стоит перед моим взором и сейчас. Небольшая женщина, возрастом за пятьдесят, ходила по деревням, просила милостыню и теплый угол в избе, чтобы переночевать. Никто ей не отказывал ни в куске хлеба ни в ночлеге.

Родив двух девочек, она оказалась за воротами собственного дома. Бог лишил её рассудка. А может быть и не Бог.
Говорят, что находилась Ефросинья Хиревич и в доме за высоким забором. Но почему-то в сороковых годах она предстала свету божьему со своей не столько бедой, сколько горем.

Выросли дочери Фроси, вышли замуж за машинистов, зажили в достатке и стали наезжать к мачехе с подарками. Но сколько радости было у Фроси от приезда дочерей. Мать рассказывала: "Фрося приходила ко мне, сложит кулачок в кулёчек, прижмет к груди, и говорит: "Дочушки мои приехали, гостинцы привезли, а про меня забыли. Поплачет, поплачет, да и заговорит совсем о другом".

Конечно, мать покормит её, на дорогу кусок хлеба даст, а то и на ночлег приютит.
Ходила Ефросинья, семеня мелкими шажками. Опиралась на суковатую палку, чтобы отбиваться от собак. При встрече с людьми, низко кланялась. Её длинный зипунишко передними полами опускался почти до обуви, из-под которых по очереди, выпрыгивали задранные носки старых растоптанных ботинок. Чёрный тёплый платок, облегая щуплые плечики, прятался под зипунишкой. Чтобы отбиться от собак, она своей рогатиной размахивала кругом, разговаривала с ними и снова делала несколько шажков. Именно такой и осталась она в моей памяти, идущей от избы к избе, от деревни к деревне. Шла, шла и где-то затерялася. Но в аржавской поскотине она осталась навсегда.
Август 2000 г.