Ангелочек мой

Как-то, году в 1945, в детском саду появилась новая девочка.
Робкая, молчаливая и, в то же время, очень красивая, чистенькая. И никто не обратил на нее особого внимания, пока она не начала говорить. О, она оказалась не просто заика. Трудно описать, какие ужасные звуки вырывались у нее изо рта. Какое-то представление можно получить, если попытаться сказать несколько слов, но не как обычно, на выдохе, а на вдохе.

Девочка сразу стала изгоем. Всей группой хохотали, когда она была вынуждена что-то сказать, а когда воспитательницы не было рядом, ее стали толкать, шлепать и даже швырять, чем попало. Тогда девочка садилась на пол у стены, поджимала ноги и обхватывала голову руками и беззвучно плакала…

На следующий день девочка пришла с мамой. Они были очень похожи, хорошо одеты, обе красивы. Но и мама говорила с таким же дефектом, очевидно генетическим.
Заведующая детсадом собрала всю группу и довольно проникновенно говорила, как нехорошо обижать девочку: «Ведь она не виновата, что такой родилась… Ну? Кто будет дружить с ней, защищать ее?».
Заведующая и девочка с мамой стояли с одной стороны, а вся группа с другой. Мне хотелось выйти, взять девочку за руку и сказать: «Я буду тебя защищать!».
Но все молчали, и я тоже.

Больше мы эту девочку не видели…
И я забыл этот случай, даже не могу вспомнить имя девочки. Может быть, Мила.

Прошло лет тридцать.
В то время на рынках продавали только что вылупившихся цыплят, отбракованных по «половому» признаку, то есть петушков (как это делали, до сих пор не представляю). Приезжал грузовик с картонными коробками, из которых раздавался писк на всю округу. Видимо, птицефабрике было невыгодно выкармливать петушков, и их продавали совсем по дешевке, по моему, по пятачку. Покупателей было много, обратно шли с коробками из-под обуви, в которых были проделаны отверстия для воздуха. Веселый писк перемещался в трамваи и автобусы.

Мы тоже купили штук двадцать. Запомнилось, как продавец хватал в каждую руку по несколько штук и бросал нежные желтые комочки в коробки покупателей, но пострадавших не было.
На нашей даче в деревне Коковино соорудили для цыплят загончик и домик. (Позже обнаружилось, что нам повезло – среди петушков оказались две или три курочки, которых мы обменяли к взаимному удовольствию у соседей на взрослых, но постаревших кур. Ах, какой наваристый был бульон!).

Цыплята быстро подрастали, и мои дети и племянницы сначала с удовольствием кормили их, затем первоначальный интерес быстро иссяк. Через несколько недель мы услышали первые кукареканья. Тембр и мелодии были разные, от хриплого, даже зловещего до…
Голос одного петушка производил просто чарующее впечатление. В меру громкий, он обладал такой чистотой и звонкостью, такой красивой мелодией, что я поневоле замирал от удовольствия. Это был буквально куриный Робертино Лоретти. (Был такой чудесный итальянский мальчик, певший «взрослые» классические «Санта Лючия», «О, Соле Мио» и многие другие песни. Популярность его была огромная, но довольно быстротечная).

Однажды я заметил, что один цыпленок заметно ослабел, он не бегал с другими шустрыми собратьями, а стоял в уголке, покачиваясь от слабости. Другие цыплята, пробегая мимо, клевали его, норовя попасть в глаз. Кто-то из взрослых сказал: «Не жилец».

И тут что-то стало со мной происходить, я вдруг вспомнил…
Как наяву я увидел детский сад и ту прелестную девочку. Таких детишек называют «Ну, прямо ангелочек». Я вспомнил, как не защитил её, тихо плачущую, сжавшуюся в комочек  у стены от издевательств, как не преодолел своей нерешительности и не подружился с ней.
Нет мне прощенья, ангелочек мой…

Признаюсь, дети, громко ревущие, особенно на людях, скорее капризничающие, чем страдающие, вызывают у меня не сочувствие, а пожалуй, раздражение.
Но если у ребёнка действительно беда, когда некому его утешить, он скорее будет плакать тихо, даже стараясь скрыть свои слёзы.
И в памяти стали всплывать такие печальные случаи по моей вине с моими детьми, со внуками...

Нет мне прощенья, ангелочки мои!