Расщелина Глава 4

ПОЖАР

После волнительного и неожиданного разговора с матерью, на практические занятия Павел уже не спешил, а вот зайти в ремесленное и поговорить с учителем очень хотелось. Он вовсе не собирался делиться с ним услышанным; секреты семьи касались его одного. Но именно сейчас, сильнее прежнего хотелось встретиться и обсудить ситуацию с Сергеем Николаевичем; по серьезному, по-взрослому, задавая не глупые юношеские вопросы, как раньше, а правильные и нужные, ответа на которые ему никто не даст. Важно было понять и разобраться в произошедшем и начинать готовить себя к принятию осмысленных решений, а тут без вдумчивого и мудрого наставника не обойтись. Павел доверял учителю и всегда полагался на его полезные советы и поддержку. Знал; от этого удивительного человека он услышит только правильные напутствия и готов был прислушаться к его разумному мнению. Все пойдет на пользу; и хвала и хула… Однако разбираться в происходящем предстояло лишь ему.

Вложив в трудное обстоятельное откровение с сыном много сил и эмоций, выговорившись, Варвара сняла камнем лежавший на душе груз. Сейчас, она нуждалась в покое и отдыхе. Павел чувствовал особое волнение матери, когда та говорила о главном, о самом важном для его будущего. Теперь он это знал. Он шел к учителю, напряженно думая о понятиях, деливших его душу на двое; на веру и принятие ее, осмысление сути на которую полагался самый дорогой и близкий ему человек… Для него сейчас, это почему-то было не одно и то же.

«Встреча с учителем разъяснит многое», — считал Павел, смело входя в двери ремесленного училища, где допоздна засиживался Сергей Николаевич, отыскивая ответы на вопросы, какие ставила перед ним жизнь.

Падающие звезды умеют дарить людям загадку; пронесутся в ночной мгле, прочертят истаявшей линией жизни высветившийся небосвод, и не оставят следа. Уходя в прошлое, они уносят с собой неведомые вселенские тайны: вот только жили, мчались разрывая пространство, и могли бы лететь еще вечность, окруженные ледяной мглой и загадкой мироздания, не встречая преград на пути, не ощущая их присутствия и влияния. И вдруг Земля — маленькая голубая планета, песчинка, возникшая из ниоткуда, но случайно преградившая путь звезде, оборвавшая вечный полет и мечту, лишившая ее жизни, непременно являя этим начало прихода нового. Значит продолжение состоялось. И пусть гибель звезды запечатлелась в чьей-то памяти — это, уже не конец. Память рождает образ и мысль, а она, будучи материальной, предстает перед Вселенной, сохраняя свое право на жизнь… В столь малом событии есть некое величие; рождение состояния бессмертия и смысла самого бытия…

Учитель всегда говорил, что звезды нужно уметь слушать; видеть и разговаривать с ними. Они живые и мудрые, мерцая среди мириад себе подобных светил, всегда доносят до людей частицы своих знаний, а с ними и маленькие, неприметные дольки вселенской любви. А без любви человек жить не может, без любви это уже не человек… И люди, в меру своего любопытства, обязаны чувствовать, видеть и улавливать этот невидимый поток. Только замечая и ощущая волны подлинной радости, прозревая в них, мы способны любить Вселенную и находить в ней свое место. Пусть не выйдет у кого-то проникновенного общения; не заладится, не срастется, но любовь эта проникает в души наши, и мы, не ведая того, невольно ловим ее частицы, напитываемся ею, рождая мечту. В этом и есть величие нашего духа; видеть, впитывать, понимать и отражать увиденное через пространство души, кто как может.

«Разве звезды не рождают в тебе мечту? Спроси любого и он ответит тебе — да! — говорил учитель. — Значит и они и мы живы, притягиваемые друг к другу мечтой единения, но разделенные бесконечным пространством, которое способно преодолеть лишь наша мысль. И чем больше глубоких мыслей рождает человек, тем стремительней и насыщенней поток его желаний и фантазий, уносящихся вдаль, к сияющим звездам… Тем живее, теплей и жизнеспособней становится его душа, ищущая единения и понимания с мирозданием. И если ты, Павел, почувствуешь этот свет и его силу, то благодари Вселенную — это уже очень много!»

Павел всегда внимательно вслушивался в необычные суждения Сергея Николаевича, но сейчас они вдруг показались ему слишком оторванными, от тех реальностей в которые погрузил его рассказ матери. Наверное, учитель и прав во многом, но это так далеко от жизни, которая усиленно стремила опустить его на землю. Сейчас он оказался лицом к лицу с фактами, на которые еще предстоит искать ответы, а делиться мыслями пока не с кем. Хоть он всецело доверял учителю, но как бы не был велик космос и терпеливо пространство, разболтать вверенную ему фамильную тайну он не имеет права. Поздним вечером, медленной походкой возвращаясь домой, Павел и не заметил, как невольно погрузился в размышления:

«Может быть то, что стало известно, таит в себе большую опасность и для него, и для матери, — беспокоился он, — но ведь до сих пор они как-то жили… Откуда может исходить угроза? — задавался вопросом Павел. — Отец не зря зверствует, ведь мать говорила, что ему кое-что удалось узнать о спрятанных в глубокой тайге самородках. Выходит, одного только отца и должен он опасаться, больше некого. Но ведь отцу не известно о его сегодняшнем разговоре и духовных откровениях матери. Поэтому, как бы не складывались их отношения; он в относительной безопасности. А вот за матерью надо внимательно присмотреть; отец так просто не отступится».

Хоть и гнал от себя Павел тревожные мысли, но ответственно понимал, что главный разговор с отцом еще предстоит, только вот кто к кому в претензиях окажется, этого он знать не мог. Не спеша, пробираясь темным проулком к дому, Павел продолжал раздумывать, стараясь разглядеть во все более волновавших его повествованиях матери, до странности непонятную ему логику:

«Ведь если оба самородка, о которых рассказала мать, на самом деле существуют и ему теперь известно, где их искать, то тайное место, сокрытое от людских глаз в далеких дебрях непролазной тайги, действительно становится опасным своею притягательной силой. А ведь только он теперь знает туда дорогу. И самое важное, что золотая россыпь, на которую наткнулась тогда Мария, определенно осталась нераскрытой. Тайну Расщелины, как называла ее мать, бабушка передала по роду, чтобы ее внук хранил то удивительное место от разграбления и наживы нечистых на руку людей. Но зачем было говорить ему об этом? — терзался сомнениями Павел. — Ну не передала бы мать секрет и лежи это золото в земле, где и положено. Зачем ему об этом знать, если и пользоваться им нельзя — запрещено. Для чего хранить то, о чем никто и помыслить не может? Эти сокровища принадлежат Земле — матушке, она их и хранить должна, а коли уж знания те человеку открылись, то и оберегать их потребно человеку с добрым сердцем; тебе сынок, — звучало в голове, — ведь теперь только ты полноправный их хозяин. Будь осторожен; твой отец знает о самородках, что Мария из тайги вынесла. Однако о существовании Расщелины ему совершенно ничего не известно, поэтому вопрос их происхождения может его интересовать».

Павел сосредотачивался на всем, что помнил со слов матери:

«Жизнь у тебя, сынок, долгая. Глядишь и сгодится бабушкино наследство. Запомни; самородки у могилы Марии, слева под валуном зарыты. Легко отыщешь, если знаешь. Не сумела бы тогда бедная, измученная и израненная женщина, без помощи отшельника, обитавшего в тех таинственных местах, выбраться; сгинула бы, следа не оставив. Ни единая тропа туда не ведет. Попросту не найти то место, как бы человек не искал — это Расщелина, что-то похожее на грот или пещеру в скале. Но пути туда нет, и лишь спрыгнув с огромной кручи, да и то если посчастливится и не унесет, не смоет потоком бурной реки в темную бездну провала, можно избежать неминуемой гибели. Да и медведи, что к сахарной сосне наведываются, немалую опасность представляют. Мария невесть каким чудом цела осталась, а спас ее бедняжку тот самый старик, что жил в тайном, сокрытом от всех гроте. У него, видимо, были свои причины в нем прятаться от мира. Как уж тот бедолага в этакую яму угодил, одному Господу ведомо; должно тем же путем, что и Мария. А вот как выбраться, только он один и знал. Жизнь заставила; пещеру без знания троп, никак не получилось бы покинуть…»

Однако, все те опасности и магическая защита утеса, о которых с немалой тревогой рассказывала мать, не могли не вызвать естественных опасений у Павла. По его мнению, потребовалось бы еще поискать такого сумасшедшего, кто, зная о всех напастях пути и каверзах Расщелины, отважился бы рискнуть овладеть тем золотом, какое сокрыто в ее недрах. Разве, что его отец, которого ничто не остановит, узнай он об этом. Перед его взором и теперь в золотой дымке плывут и переливаются самородки, до которых он пытается дотянуться всю жизнь. Из-за которых истязает мать. По той же самой причине и опасается она за него.

Для Павла, знания Марии были, пока что, всего лишь рассказами доверившейся матери, вызвавшими в нем желание понять ее боль и разобраться в несомненной правдивости этой истории. Искренне трогали и волновали, потрясшие его воображение, воспоминания женщины, сумевшей в волнующих деталях донести до него весь трагизм ситуации, в которой когда-то давно оказалась его бабушка. Сейчас он попросту не готов ко всему тому, с чем может быть сопряжено его будущее, а вот его отец, выведав сокровенные тайны супруги, непременно взялся бы за дело. В памяти Павла, рассказ матери в мельчайших подробностях рисовал стройную и правдивую картину того давнего времени. И сейчас, следуя тропою ведущей к дому, он позволил себе восстановить все сказанное ею, чтобы лучше запомнить детали и ничего не упустить:

«Обессиленная женщина, изнемогая от боли в израненных ногах, укрываясь от сырости и холода, с трудом, но все же пыталась пробиться через завал из корневищ изломанных деревьев и валунов, поросших скользкими зелеными мхами. Едва удерживаясь и осторожно продвигаясь к неведомому, она почти преодолела преграду, но неожиданно оступившись, упала на бок и сильно ударилась головой о камень. В глазах помутнело и сознание покинуло ее. Очнулась Мария в полной темноте. Ощутила, что лежит на плотном настиле из свежих, хвойных ветвей и укрыта лохматой, слегка колющей шкурой. Ей было тепло и уютно. Хотелось понять; что произошло и где она находится? Ее окружал кромешный мрак неведомого ей укрытия. Пробуя пошевелиться, Мария тут же ощутила резкую, сильную боль в ногах и спине. Лежать без движения не хотелось, но выбора не было. Оставалось ждать; ведь кто-то же ее уложил и заботливо укрыл шкурой, но этот таинственный и сердобольный хозяин никак не проявлял себя. Его попросту не было рядом, и она это чувствовала. Напрягая слух, Мария улавливала лишь отдаленный, слабо различимый гул. Наверняка это был тихий, едва доносившийся рокот той самой реки в которую она неосторожно свалилась с кручи от обреченности».

Споткнувшись о лежавший у обочины камень, Павел чуть было не упал. Нелепость вернула к реальности. Он понял, что подошел почти к самой усадьбе; оставалось отворить калитку и войти. Но он не спешил; хотелось привести мысли в порядок, ведь в доме мог быть отец, а значит покоя не жди…

Он обещал матери хранить все услышанное в тайне и ни в коем случае не позволить себе, под любыми предлогами или уговорами, довериться отцу. Это бы означало; нарушить клятву, данную самому себе. Теперь он один знает как отыскать в дремучей тайге не только два самородка, доставшиеся ему в наследство от бабушки, но и пройти к таинственной Расщелине, где вероятно этого золота много: «Потому как россыпь там под горой в скалу впаяна, водою родников отмытая, да скалою от глаз человечьих прикрытая, — звучали слова матери, — а кроме тех двоих, нога людская там не ступала. У самого входа в грот могила старого отшельника самой Марией устроена, так должно быть и стоит ею ухожена…»

Не совсем пока Павел осознавал; что это за магический металл, за который люди сражаются и гибнут. Даже за малые крупицы его, они способны идти на битву или преступление. Почему люди придают золоту исключительно важное значение, ведь жизнь куда ценнее? Видимо, именно драгоценные свойства и те великие богатства, которые сулит обладание им, сводят человека с ума.

Отца дома не оказалось. Павла мало интересовали его друзья и знакомые, у которых он порой мог кутить днями напролет, ничуть не беспокоясь о семье. «Нет, и хорошо, — подумалось ему, — во время отсутствия Василия, в семье царил покой, крайне необходимый больной женщине. А ранним утром, пожелав матери спокойного дня, Павел по обыкновению ушел на занятия.

Варвара вздрогнула от неожиданного удара в дверь. Мгновенно догадавшись, в чем дело, она болезненно сжалась, улиткой вползая под одеяло — единственное ее укрытие. Грохот сорвавшегося с гвоздя жестяного таза, звоном расползся по дому, вынуждая чаще биться истомленное, встревоженное недобрым предчувствием, сердце. Василий ввалился в дом, взбешенный и взъерошенный, с пьяной физиономией и злым чувством, будто ему вновь где-то недодали…

Ворча и ругаясь, он долго пинал опрокинутый табурет, который мешал пройти, то и дело оказываясь под ногами. Варвара закрыла глаза и приготовилась к худшему, чувствуя чреватый болью исход: «Благо с сыном поделилась», — лишь это и утешило ее оправдавшиеся предчувствия. Из накрепко сжатых век продавилась слеза, заныла безысходной болью грудь, затряслись худые руки, крепко сжимая темное серое одеяло, покрывавшее ее скованное тело, которое вдруг замерло и утихло. Оно ослабило волю и дало душе выход…

В тихое пространство комнаты влетел разъяренный муж. Замерев перед кроватью, он попытался вглядеться в образ супруги, как всегда остававшейся безучастной к приходу хозяина. Перед его озабоченным взором плыли и перетекали, проявляясь и исчезая, то бесчувственно лежавшая перед ним жена, то скудная утварь дома, мешавшая всюду.

— Что, опять не желаешь меня видеть!? — пьяно вопрошал хозяин, — А я по делу. Ты брось это, лежишь будто не слышишь! Человек важный приехал, обещал помочь, — принялся разъяснять Василий, стоя у кровати и едва сохраняя нужное в эти минуты равновесие.

Равнодушного молчания супруги оказалось мало:

— Ты, дура! — продолжал настаивать он, — пойми, что я тебе толкую. Продам ему по-тихому твои цацки, глядишь деньгами разживемся, а то прозябаем тут как последняя голь; ни пожрать толком, ни выпить с мужиками в трактире. Тебя вон, подлечить надо… Давай, говори, хватит уж молчать, да горе мыкать, меня вон, за нос водить, — бурчал назойливо Василий, шарахаясь из стороны в сторону, ища опоры. — Эх, баба! Ни ума в тебе, ни сочувствия. Ну не утянешь ведь с собой туда, а вот сыну твоему, Пашке, батя нужен, для выхода в люди, и барыши, стало быть, тоже потребны. Мать ты или жаба, в конце-то концов!? Отдай и дело решено, на что тебе то добро, оно вон, мальцу сгодится. Да и от тебя отступлюсь, вот увидишь, бить боле не стану. Скажи только…

Не могла уже Варвара слышать своего мужа; умолкла телом, да утихла духом. И ничто не способно было воротить ее обратно. Иное уж царство забрало ее навсегда…

— Говори! — заорал Василий всем горлом, теряя терпение, не чувствуя и не видя перед собой происходящего, — все одно правду выжму!..

И вновь загромыхал избитый таз, мотаясь по прихожей, обивая обшарпанные углы осиротевшего дома. Ну никак не хотелось хозяину униматься: «Вот уж и выгода наметилась, надежные люди подобрались, а тут баба упрямится. Самому тоже край. Нет, не гоже так, не поймут дружки. А не выгорит намеченное дело, так этот новоявленный гость и вовсе со свету сживет, спрос учинит». — Однако совсем не ждал Василий, такого оборота дела. Присмотрелся, не веря глазам своим, а Варвара то преставилась…

Ну никак не вязался в пьяной голове подобный расклад: «Как же она могла, как посмела вот так вот, просто; взять и помереть, не сказав ему главного, не обмолвившись ни словом? Как же такое возможно? И что теперь? — затрусил, пружиня ногами, перепуганный муж. — Скажи кому, неровен час, смерть супружницы в вину отпишут. Это люди могут, с этим задержки не будет; тюрьма, каторга и все дела. — Затрепетал Василий. — Верить-то в его пьяную правду некому будет, ни свидетелей тебе, ни очевидцев. Тут только одно спасет…»

Наскоро выбежал из дома растерявшийся полупьяный хозяин и, не приметив того сам, зацепил мимоходом лампадку. Склянка слетела на пол, мягко отбросив горевшую свечу на вязаную из лоскутов дорожку. Та задымила и понесла чадить… Тлела себе, тлела и все же перешла, переросла-таки в пламя. Распластался огонь, расползаясь; загорелось тряпье да утварь, наполняя дом едким дымом.

Не видел того Василий. Отправился за сарай; присел на старую, рассохшуюся бричку. Хотелось курить. Сунул руку в карман, а махры не оказалось. Стал припоминать, усиленно хмуря брови; есть ли она вообще в доме, и где? В пору новый кисет забивать, вовсе не мог припомнить; куда старый подевался? Посидел малость, переминаясь с боку на бок. Испуг все же брал: «Жена умерла, а он расселся, махорку видите ли ищет. А вдруг сын воротится или соседи спросят чего? А он, сидит без заботы, не смекает, что при таком горе делают. Указать на него могут. Нет, тут не перекурить, тут выпить нужно. Где-то в доме было, точно было, найти бы? В хлеву тихо, там никто не помешает в себя прийти. В хозяйстве ни скотины, ни птицы — пусто, да и к чему? Это только дурни себя заботами изводят. Он давно от глупостей отошел, так удобнее. Иные вон, хлопочут под бабий догляд; ни тебе выпить, ни закусить по-мужицки. Только вот не идти же опять к Сидору, и без того всю ночь там гулял. Нет, упрячусь, опохмелюсь, а там…» — успокаивал себя Василий.

Однако, вывернув из-за стены сарая, не поверил своим глазам. Дом, из которого он только что вышел, пламенем занялся, во всю уж полыхает; и в прихожей, и в избе — огонь. Не смотря на жар, исходящий от горящего строения, пробил хозяина озноб. Затрясло от головы до пят, а ноги сами, так и понесли горемыку задворками, к лесу. В нем одном, видел незадачливый хозяин единственное спасение, в его дальних, глухих и мрачных чащах, и никто не способен был в эти трагические минуты переубедить его в своем выборе.

Бежал Василий долго; огородами, под прикрытием плетней, да соседских сараев, что всюду, смешиваясь с серой оттаявшей пашней, прятали его от вездесущего людского глаза. После полем — напрямик, устремился он к лесу: «Только бы не приметили, только бы не донесли», — всей натруженной спиной чувствовал он жар горящей избы и метнувшийся по пятам, дух сгоревшей в огне Варвары. От страха знобило и пугало, отнимая силы и волю. Казалось вот-вот, настигнет его кара, кричащая во след: «Вон он, виновник, беглец и убийца; держите, ловите его, кто может! Не уйдешь от людей, нет!!!» — чувствовал потным затылком Василий и бежал, не оборачиваясь, бежал, что есть мочи. Изнемогая от усталости, он твердил себе лишь одно: «Нет, не возьмете, не докажете, не моя в том вина, не мой умысел!..» Но, чувствуя вину, знал; не поверят люди, не поймут и осудят, а потому и оставалось; в лес бежать, в тайгу, от пожара да толпы подальше. Только бы поскорее убраться, понадежнее упрятать и укрыть себя.

Вечерело. В лесу тихо и мирно, а тут Василий, словно лось взмыленный, страхом парализованный. Протрезвел быстро, а немного отдышавшись, присел на поваленную ветром сосну и перевел дух. Стоило крепко подумать. В его голове, произошедшее никак не вязалось с большими намерениями: «Вот же напасть, как угораздило в этакое дерьмо влезть? Не входило в его планы; от людей прятаться, в бега пускаться, хотелось по-тихому, а тут вон, не только тревожный звон, но и набатный может образоваться…»

Из окон училища сверстники Павла заметили густые клубы дыма и высоко над домами, далеко за полем, взметнувший в небо, пляшущий шлейф пламени. Из-за возникшего шума, Павел прервал разговор с учителем и, следом за всеми, поспешил выбежать во двор. Стихия разыгралась именно там, где стоял дом Павла, где он оставил без присмотра больную мать. Хлынувшим от сердца жаром обдало лицо. Издали почти невозможно было разобрать; чья усадьба в огне, но то, что горело большое строение, было очевидно. Он гнал от себя дурные предчувствия; хотелось поскорее быть на месте пожара, там, где случилась беда, где нуждались в помощи люди. Следом за Павлом и несколько ребят, увлеченные свойственным им любопытством, устремились к месту тревожных событий.

Добежав до проулка, Павел остановился и окаменел, с волнением глядя на ошалело бушевавшее пламя, которое с невероятной быстротой пожирало на своем пути все, что не в силах было противостоять огню. Подойти ближе никто не решался; треск горевшей древесины и жар делали любые попытки тушения тщетными. Изба была полностью объята пламенем и клубы густого, черного дыма неудержимо стремились в просторы чистого небо. В происходящее не хотелось верить; взору представилась ужасающая в своем трагическом течении картина — горел его дом, а ведь в нем была мать, и только он знал об этом. Беспомощно суетились и бегали окрест отчаянные люди, пытаясь погасить непослушное, бушевавшее в полную силу, пламя. Однако все их усилия были напрасными. Визжали и причитали бабы, пищала любопытная детвора, быстро сбежавшаяся отовсюду. Только — только подъехавшие пожарные, развернув конные повозки бочками к усадьбе, принялись умело раскатывать длинные шланги. Отгоняли зевак, пытаясь поскорее очистить площадку, где можно было бы развернуть нехитрое оборудование. Но по всему было видно, что пламя съедает жилую постройку, куда проворнее, чем торопливая, путанная возня людей у крашеных в красное повозок.

После отчаянного стремления Павла, броситься в огонь, чтобы помочь матери, в него накрепко вцепились женщины, удерживая и не отпуская от себя. Он понимал, что мать в огне, что ее нет среди взволнованной толпы, что ей необходима помощь. Безнадежные попытки высвободиться ничего не дали, его не слышали и не понимали люди, занятые суетой и пожаром. Огонь продолжал бесчинствовать и нести с собой лишь разрушения. Глаза Павла наполнились слезами и тело трясло видимой, не проходящей дрожью. Не чувствуя ног, он опустился на землю и громко зарыдал, сжимая усталую голову руками. Позже, когда народ стал расходиться, обессилившего, почти лишенного чувств, его увел к себе домой учитель, потрясенный и озадаченный произошедшим.

Ночью Павел не спал; не хотелось верить в ужас, унесший жизнь бедной женщины, в кошмар, лишивший его матери, единственного человека, ради которого он жил. Понимая, что пожар не мог произойти случайно, на утро, он иссушил слезы и посуровел, сдвинув над переносицей брови; отпечаток глубокой раны, которая никогда не заживет. Он догадывался, а сейчас был почти убежден в том, что могло произойти в доме, в его отсутствие. Понимая, что отца не было на пожаре, он делал свои первые, может быть, неумелые и поспешные выводы; ведь ранее он часто слышал из уст разъяренного пьяницы: «Я спалю вас! — кричал Василий в неистовой злобе на супругу, будучи в ярости и не отдавая себе отчета. — Не дам золото с собой забрать, говори куда упрятала, не то хуже будет?»

Павел хорошо помнил эти его душераздирающие стенания, от того неотступно и крепла ненависть Василия к ним обоим. Но нужны будут доказательства; он не может голословно обвинять отца. В бессонную ночь, он дал себе клятву, что обязательно найдет их и тот, кто отнял у него мать, заплатит ему сполна. От подобных мыслей кулаки сжимались сами и, уходя глубоко в свое горе, он каменел и креп душой.