Коля

Мой брат Коля родился 5 декабря 1926 года в Москве. Он был первенцем в семье Чернышовых — Николая Александровича (1897 ?) и Серафимы Алексеевны (02.08.1905).

Несколько слов о наших родителях. Наша мама «Сима», как ее потом звали мои дети, да и я, правда только за глаза, была родом из Каширской купеческой семьи Зубовых (Алексея Николаевича и Любови Ивановны, в девичестве Лавровой). Она была четвёртым ребёнком из шести и прожила длинную (88 лет), но тяжелейшую жизнь. Про папу мне известно, что он родом из Звенигорода, умер от туберкулеза 13.02.1945 г.
         Примечание. Мне очень мало известно о жизни моих родителей в детстве и юности. Мама рассказывала только редкие эпизоды из своего совсем раннего детства, а о папе мне неизвестно почти ничего. Это, конечно, связано с их социальным происхождением. Люди их круга предпочитали скрывать от своих детей «лишнюю» информацию, которую те могли «сболтнуть» при чужих, а доносчиков-стукачей вокруг было полно.

Коля был старше меня на 12 с половиной лет. Поэтому мои даже самые первые впечатления о нем были, как о взрослом человеке. То есть в семье было три взрослых — папа, мама и Коля. А ребёнок один — я.
Мама говорила, что мы с Колей любили друг друга.

Самые первые воспоминания о Коле — мы едем в трамвае, я сижу у него на коленях и смотрю в открытое окно. Мы сидим слева по ходу движения и до зеленых веток деревьев бульвара можно дотянуться рукой. Нас обдувает приятный теплый ветерок.  Потом мы оказываемся на высоком мосту, а далеко-далеко внизу едет маленький, совсем игрушечный паровозик. Тогда я так и воспринял это — паровозик игрушечный.

Видимо, мозг маленького ребенка не сразу способен правильно оценивать соотношение «размер предмета и расстояние до него». Намного позже я еще раз столкнулся с похожей оптической ошибкой. Со смотровой площадки над горным ущельем я с удивлением рассматривал противостоящую гору и не мог понять, почему она вся покрыта каким-то лишайником. И только позже я сообразил – да ведь это же деревья! Оптическая иллюзия, вызванная прозрачностью горного воздуха и направлением луча зрения – вперед и вниз, «скрадывает» расстояние до предмета, и он кажется существенно меньшим.
 
Через четверть века я нашёл этот высокий мост. Это был пешеходный мост над путями станции Москва-Сортировочная на Шоссе Энтузиастов. Вот как далеко мы путешествовали с Колей (от Чистых Прудов, где мы жили, трамвай № 2 шёл по Бульварному кольцу, пересекал Садовое кольцо рядом с Курским вокзалом и т.д.).
Под мостом так же ездил маневровый тепловоз, который, наверное, казался моему полутора-двухлетнему сыну Денису тоже игрушечным. Мы долго стояли и смотрели, и даже машинист помахал нам снизу.

Перед самым началом войны, в июне 1941 года Коля окончил семилетку. Учился он средне, был скорее тихим, спокойным худощавым мальчиком. Я не помню, чтобы он был шумным или слишком веселым, скорее ласковым.

В июле уже начались бомбежки, школы с 1 сентября не открылись, и в 14 лет Коля пошёл работать на завод ЭМА (Электромедицинской аппаратуры), который находился от нас в двух трамвайных остановках в переулке, параллельном Яузскому бульвару.
На этом заводе Коля проработал совсем немного — через несколько месяцев он был направлен на авиационный завод в Филях.

С тех пор я видел Колю редко, во всяком случае, воспоминаний осталось очень мало, хотя я становился старше, и должно было бы быть наоборот. Видимо, в это напряженное время Коля больше был на работе, чем дома, несмотря на то, что он, не достигший и 15 лет, имел право на существенно короткий рабочий день.

Непосредственно эпизодов, связанных с самим Колей, а не с рассказами мамы о нем, запомнилось три (не считая путешествий на трамвае):
Первый — меня послали на кухню за вилками и ножами, но я не смог открыть дверь из коридора в комнату и рассыпал их на пол. На мой плач дверь открыл именно Коля и, утешая меня, собрал рассыпанное.
Второй — плакал уже Коля из- за каких-то упреков со стороны родителей, и я тоже заревел во всю из чувства жалости. Все рассмеялись, и инцидент был исчерпан.
Третий — я, по рассказам мамы, довольно бегло читал с четырёх лет, а осваивал чтение и того раньше. Так вот своё первое слово года в три я прочитал таким образом. Убедившись, что я знаю все буквы, Коля сложил из картонной азбуки слово ПАПА и сказал: ну а теперь прочти. И я прочёл следующим образом: «два Пэ и два А», чем вызвал смех всех присутствующих.
Больше конкретных эпизодов с участием Коли я не помню, скорее в моей памяти сохранился какой-то светлый и теплый образ любимого старшего брата.

По рассказам мамы как-то Коля получил повестку из военкомата о призыве в армию. Это было где-то в 1943 году, т. е. ему не исполнилось и 17 лет. Но на работе (авиазаводе) ему сказали: «Не ходи, у тебя бронь». На что военкомат отреагировал в повторной повестке: «При неявке будет объявлен дезертиром». И Колю забрали в армию.

Дальше я помню уже сам. Через несколько дней к нам домой пришёл мастер с завода и принёс эту самую бронь. На что ему сказали: «Где Вы  были раньше, он уже в армии». Помню, внешне этот мастер был копия «правильного» рабочего с плакатов — в кепке, с обвислыми усами. (С тех пор я думал, что именно этот человек с плакатов и приходил к нам).

Писем от Коли не было очень долго, несколько месяцев. Первое пришло уже из тылового госпиталя в Костромской области. Он не писал, как он туда попал, только сообщал, что проблема с ногами. По письму стало понятно, что он не беспокоился из-за отсутствии переписки - или он писал, или не мог писать. Я предполагаю, что его первые письма, наверное, не пропускались цензурой. В литературе о войне можно встретить упоминания, что цензура «вымарывала» в письмах запрещённые сведения. Вот уж «свежо предание...». Вы можете себе представить работников политотделов, тщательно закрашивающих запрещённые сведения? А если адресату все же удастся разобрать текст? Ответ ясен — письмо в печку и все дела. А запрещалось очень многое — и описание боестолкновений, и обстоятельства ранения...

В письмах, которые доходили, не было ничего, кроме пожеланий наилучшего и намерений после войны учиться, жить дружно и т.п.
Изредка были сообщения о своём состоянии, например, «мне так много переливали крови, что я не знаю, какой во мне больше — своей или уже чужой...».

Что же случилось с Колей? Как он оказался в госпитале в селе Левашово Костромской области?

В 1960-70е годы мама обращалась в Центральный военный архив в г. Подольске. Там очень долго вообще не могли найти не только какие-то подробности, но даже сам факт пребывания в рядах РККА Чернышова Н.Н.
И только предъявление копий Колиных писем, а также «похоронки» и сочувственного письма главного врача госпиталя привело к выдаче официальной справки о смерти, не содержащей, однако. никаких дополнительных сведений.

(Дополнение от января 2023 года.
На сайте архива Министерства Обороны России мне удалось найти фотокопию страницы из журнала воинской части. С большим трудом удалось разобрать, среди других записей, что рядовой Чернышев Николай Николаевич, призванный Куйбышевским Райвоенкоматом Москвы, прибыл в в/ч 11.11.1943 г. Да, наш район тогда назывался Куйбышевским. Стало ясно, почему раньше это не было обнаружено — фамилия была написана с ошибкой — вместо ЧернышОв было написано ЧернышЕв.
Конец дополнения).

Правда, смутно припоминаю, что вроде бы очень давно приходил какой-то Колин сослуживец и, не застав ни нас, ни соседей по квартире, рассказал старухе-дворничихе, что их эшелон попал под сильную бомбежку, и было много убитых, раненых и обмороженных. Достоверность весьма сомнительная и, видимо, ясности так никогда и не будет.

Фактом является многомесячное пребывание Коли в госпитале, попытки врачей сохранить ему ноги, увы, неудачные, что и привело к его смерти 11 марта 1945 года.

Коля не дожил до Победы два месяца.

Угасающая память не только затрудняет жизнь старика. Иногда она подбрасывает совершенно неожиданно всплывающие моменты, которые за многие десятилетия, казалось, исчезли навсегда. Причем отчетливо и подробно.

У Коли был товарищ, живший в соседнем доме. Звали его Гура (почти совсем забытое имя Гурий). Мама о нем говорила с теплотой – Колин друг.
Позже я несколько раз видел его во дворе. И меня тянуло к нему, ведь мы оба потеряли близкого человека. Один раз я даже окликнул его: «Гура…», но он только мельком посмотрел на меня. То ли не узнал, то ли не захотел…Больше я к нему не подходил.
У него первого во дворе появилась своя машина – Москвич самой первой модели. Потом он, видимо, переехал в другой район. А я еще некоторое время, увидев такой Москвич, думал – машина, как у Гуры, живого и совсем чужого.  И снова меня охватывала тоска: «Где мой Коля?»
Постепенно этих старых Москвичей не стало. Сейчас вообще никаких Москвичей.

Вот такая военная биография у моего старшего брата, вечно остающимся восемнадцатилетним.

Уходя на войну, Коля был старше меня в четыре с лишним раза. Сегодня мы поменялись местами — я стал во столько же старше его.

Скоро увидимся, маленький мой. Мы сядем с тобой в тот же трамвай, приедем к тому же мосту и увидим, как далеко внизу ездит наш знакомый, совсем игрушечный паровозик.