Книга первая - часть вторая - глава восьмая

                Глава восьмая

       Угасающая звезда: Говорит Голос Вселенной!.. Говорит Голос Вселенной!.. Вещают и трубят все ангелы её во все концы планеты Земля!.. Передаём важные сообщения!.. (По Вселенной разносится эхо.) ...ва-а-ж-ные  сообще-э-ния!.. ва-а-ж-ные  сообще-э-ния!..
       ...Голос с того света: Нас – истреблённых при Новгородском погроме Ивана Грозного – было десятки тысяч: бояр, простых мирян, священников – всех тех, кого не пожалела опричнина! (Лишь немногие из нас уцелели!) Мы прошли через массовые избиения, пытки, казни... Но с нами ещё продолжали жить преданья старины о древней вольности Новгородской республики. Иван III её захватил – поставил нас на колени перед российским самодержавием, а Иван IV – наши души окончательно поработил – заклал их на алтаре неволи!.. 
       ...Голос с того света (человека, павшего за свободу страны иной, – давным-давно): Подобное тому, о чём выше поведал голос, – не раз случалось в истории!.. Но в варварстве далёкого от нас будущего куда больше проявится дикость, ИДЕЙНО вымуштрованная! Как в разрушительной стихии, повелеваемой двуногим дьяволом-шаманом, можно захлебнуться, так и в душных стенах сухого интеллекта – мозгового центра без души – можно задохнуться!..               
                __________

       ...Земля – гиблое пепелище – почернела от горя; словно сама в себе зарылась – в серости, сухости. Обезжизненная – здесь, где недавно живая кровь пролилась... Где-то, среди живых, сейчас грохочут пушки, строчат автоматы, совершаются смертоубийства, – скоро и там не будет ничего, кроме земли, усеянной мёртвыми костями (но только без мрачного романтизма седых былин!), этой братской могилы всех враждующих племён...
       Вдруг, среди гробовой тишины, раздались чьи-то шаги... Кто-то, из обходивших моря и земли не пушкинским пророком, а войной, её железной стопою проходил мимо мёртвых костей, переступал через них чеканными шагами. Это был – германский офицер, ровесник века.
       А навстречу ему – шёл изуродованными от бомб лесами, шёл выжженными полями – кто-то другой, моложе, но седее: не офицер, даже не простой солдат; человек без чинов и регалий. Кто же он есть?
       Они встретились на пепелище.
       И когда тот, последний, прочёл на туго затянутом офицерском ремне германца «С нами Бог!»:
       – ...Уж не ХРИСТОС ли Ты?!.. – спросил германец, перед Ним остановившись как вкопанный. Ибо был поражён не столько Его внешним видом, слишком хорошо напоминавшим Христа, сколько этими двумя огромными глазами, как двумя пронзающими лучами – они видели офицера насквозь; хоть сквозь землю провались – а от этих глаз не спрячешься...
       – А что, похож?
       Такого ответа офицер не ожидал: к чему этот иронический тон?
       – Да, это – Я... – наконец сказал Христос. Выражение Его лица поменялось: теперь на нём читалось безграничное омерзение...
       Христос продолжал:
       – В Моём сердце – вдосталь земли и неба... Но в нём они чисты. Тогда как мир, проклятый не Мною, Богом с человеческим лицом, – мир воздвигает себе свой крест!..
       С германцами и не германцами, которые так говорили – с явным намёком на нацизм, – сами нацисты не церемонились: их концлагеря для слишком сердобольных были всегда открыты...
       – Ты, – говорил Христос, – один из убийц шести миллионов евреев! Может, из этих жертв, Я у тебя следующий?
       Офицер не ждал такой дерзости от Того, Кого считал кроткой овечкой – и за что про себя не раз корил Христа!
       Между тем Христос – овечка, но не всегда кроткая – продолжал:
       – Я мёртвых не отпеваю... Но даже если бы Мне, в Кого христиане веруют как в Бога, доверили это дело, Я бы никогда за такое не взялся. Ни даром, ни – тем более – за деньги! Я не пассивный утешитель в человеческом горе...
       – А в чём же Твоё призвание?
       – Я хотел бы и людей, и всё сущее укрепить тем, что ...дарит Вечную Молодость! Но если Я расскажу, как это сделать, не уверен, что люди тут же согласятся подобное осуществить...
       – Почему Ты так считаешь?
       – В мире, среди великих абсурдов – иные из которых считаются нормой, – что-то истинно доброе может, наоборот, показаться абсурдным: когда глаза устремлены в одну сторону, не всегда просто их направить в другую; тем более – чтобы разглядеть и понять другое до конца... Но этого мало! ОбитАя в том, что на земле стоит некрепко, человек уязвим. И Богочеловек – тоже! Мне, при поддержке немногих, не посчастливилось справиться с бренностью человеческого существования две тысячи лет назад. Поэтому Меня...
       – Тебя убили. Распяли...
       Христос мрачно кивнул и продолжал:
       – Верующий у Бога просит защиты. Но в чём есть верная опора верующему, в том она будет и Богочеловеку! Однако две тысячи лет назад не все Мою богочеловеческую сущность разглядели по-настоящему: вместо того чтобы на неё – то есть на Меня – опереться всем добрым людям и со Мною стать Вечно Юными, – Я Сам сделался заложником земной уязвимости... Вот римляне и убили Меня!..
       – Римляне? – живо возразил германский офицер. – Но ведь предатель – Иуда, еврей! И это они, иуды эти, кричали: «Распни Его!» – то есть... Тебя.
       – Когда Римская империя, – в свою очередь возразил Христос, – приняла христианство, из множества текстов – вариантов Евангелия – в библейский канон вошло только четыре. И во всех четырёх Евангелиях главный злодей – Иуда. Так было угодно Римской империи! Очерняя Иуду, она обеляла себя: мол, те, которые непосредственно Меня распинали, «не знали, что делали», а тот, кто Меня предал, – знал, что делал!
       Пришло ли кому-то в голову: какой прок брать Мне в ученики врага, заранее зная, что этот враг Меня предаст? И не нарочно ли в Евангелии его имя созвучно слову «иудаизм»?.. Будь Иуда, действительно, предателем, содеянное им не нуждалось бы в оправдании. Но палач ли лучше его сообщника, или, может, сообщник лучше палача? К тому же, зачем нужно было Иуде опознавать Меня предательским поцелуем для тех, кого послали Меня арестовать? (Чувствуешь, какой в этом поцелуе содержится кровавый навет на евреев?! Специально для таких нацистов, как ты!) Я всем проповедовал открыто. Кто бы ни пришёл Меня взять под стражу – римляне или иудеи – и те и другие Меня хорошо знали в лицо. Я Сам говорил Своим ученикам: «Город, который стоит на горе, не может укрыться от глаз [22]», – не укрылся и Я, будучи у всех на виду...
       Словами и делами Я сеял любовь, а не вражду: «мир», а не «меч»! И Моих верных последователей призывал творить то же. Но Я говорил не о Себе и не о них, когда утверждал, что будет по-другому. «Меч» – это «мир», принятый в штыки!..
       – Но ведь евреи в целом, как народ, не приняли христианства, – возразил германский офицер.
       – Не приняли? – ответил Христос. – Но ведь Я уже сказал: в канонических Евангелиях есть места, под которыми Я и Сам бы не подписался. Например, зачем Понтию Пилату нужно было Меня и разбойника Варавву выставить перед толпой, чтобы народ (то бишь еврейский!) сам выбрал, кого казнить, а кого – миловать: Христа или Варавву? Понятно для чего! Чтобы этим показать: Меня распяли по воле Моего же народа! Согласно Евангелию, когда Пилат услышал голос толпы: «Распни Его!» – он сделал символический жест: умыл руки – в буквальном смысле – всю ответственность за Моё распятие перекладывая на евреев...
       Зловещая тишина...
       Первым её нарушил германец: 
       – Я долго слушаю, как Ты всё это говоришь. Но можно ли Тебе верить? Ведь Ты же не только умер, но и воскрес – и вознёсся на небо...
       – НИКУДА Я НЕ ВОЗНОСИЛСЯ! – ответил Христос.
       – Что?!..
       – И – Н Е  В О С К Р Е С А Л!!!
       – Ка-а-а-к???..
       – Так! Это ты, смертельно раненный в бою, сейчас Мною бредишь!..
       Ошарашенному германцу казалось: бред и действительность в его воспалённом мозгу – ныне они соединились в одно целое...   
       Христос продолжал:
       – «Христос воскрес!»: так христиане радостно кричат всему свету... А свету от этого что-то мало радости. Ведь часто сами христиане воздвигали храмы на Моих костях и таких же убиенных, как Я!.. И даже крест – орудие убийства! – сделали предметом религиозного почитания. Забыли, что в доме повешенного (хоть Я не Сам Себя убил) не говорят о верёвке! Этим вы только ...отдаляете и Моё воскресение, и других: воскресение – НАС, МЁРТВЫХ!..
       – Почему же Ты не воскрес?   
       – Потому, – ответил Христос, – что есть неписанная заповедь: Не Навреди! Легко верить в сверхъестественное! Но как в природе вещей ужиться двум противоположным началам? Сила, не подчиняющаяся законам Природы, есть сверхсила, она раздавит всё, что её слабее! Или, предположим: всё обычное она своим могуществом могла бы сделать необычным – тоже сверхъестественным. Но готов ли к этому мир? И было бы способно сознание человека воспринять сверхъестественное, человеку не привычное? Или всё это только подтверждает невозможность проявления сверхобычного в обычном? К тому же, Бог плохой пример подаст человеку, если изменит Законы Природы, Им же, Богом, сотворённые: это – ЕГО Законы! И тем не менее... для Бога нет невозможного! У созданного Им потенциал воистину неисчерпаем. Нужно только знать, как его раскрыть: как человеку в гармоничном союзе с Природой создать естественные условия для небывалых чудес!..
       Н Е  В Е С Ь  Я умер – для человечества... Но если уж воскресну, то воскресну – В Е С Ь! – Во всём, что запульсирует в крови живой, как июльское солнышко!..
       Но сейчас Христу было не до июльского солнышка. Перед Ним стоял нацист – человек дела, только – дела страшного, затверженного до мозга костей.
       – Вот что, Ии-су-с...
       – ИЕШУА, – твёрдым голосом поправил его Христос: – так Моё имя звучит на языке убиваемого вами народа.
       – Так или иначе – Ты, еврей, явно неравнодушен к Своим евреям... А потому...
       – А потому, – живо откликнулся Иешуа, – Я Тот, Кого не тебе звать Христом. Для тебя Я – еврей, и только еврей!
       Нацист хотел приставить пистолет к сердцу еврея и выстрелить в это сердце...
       Но не успел: картина его предсмертного бреда внезапно поменялась.         
       Вот что ему мерещилось теперь:
       Поезд, в который входят евреи, готовится к отправке туда, откуда им живыми не возвратиться. Через него, германского офицера, проходят много еврейских жизней: он лично приставлен следить, чтобы каждый из отправляемых на тот свет оказался в одном из вагонов этого поезда. Наконец, евреи – почти все – к последнему, трагическому отбытию, готовы; остаётся войти в вагон ещё только одному... Этот человек внешне... был двойником Того, Кого германец минуту назад хотел убить!
       – Это опять Ты... Иешуа?!..
       – А что, похож?..
       Это было как наваждение! 
       – Да, – продолжил еврей, – меня зовут Иешуа. (А ведь давно люди моего народа не называли своих сыновей этим – когда-то, в древности, распространённым среди евреев именем.) Мои отец и мать – ЙехОсеф и МириАм (так по-древнееврейски звучат имена и моих родителей, и родителей того человека, которого вы зовёте «Христом») – они в этом поезде... Знают, куда ты их посылаешь! Я – их любящий сын. Единственный сын... Но я не тот, за кого ты меня принял.
       – А кто же ты?
       – Я не христианин. И не иудей... Я верую в Бога – но Бога без религии. Или, вернее, – верю, что Бог и в религиях оставляет Свои следы. Но нужно ли хвалить Бога за то, что Он Бог? Другое дело – ценить людей, с которыми легче познать Всевышнего. Бог, просыпающийся в ком-то или в чём-то, мне кажется доступнее, чем надменно возвышающийся надо всем и всеми.
       Иешуа для меня не есть Христос. А если он во многом поднялся до Божественного, – до чего ещё способен подняться человек великой души, не нуждающийся ни в чинах, ни в званиях для достижения поставленной перед собой цели? Иешуа когда-то проповедовал то, против чего во все времена восставали в нашем жестоком мире. Он утверждал, что человеческая жизнь неприкосновенна и свята. Что жизнь слепых, хромых и других больных страдальцев не менее ценна, чем жизнь тех, кто наделён богатырским здоровьем. Что слово «сила» не есть синоним слова «право»... А у вас, нацистов (как, впрочем, и у коммунистов, и у иных деспотических режимов), всё наоборот!..
       – Что за кисельная ересь! – воскликнул германский офицер. – Мы, чистокровные арийцы, – образованные люди, но не сопляки и без сантиментов...
       – Образованные люди, публично сжигающие книги Ремарка, Цвейга, Фейхтвангера (список авторов можно и дальше продолжить)?!.. Вам, образованным, не нравятся писатели, которые, по-вашему, страдают излишним миролюбием?
       Например, Лев Толстой?
       Толстой считал, что в Евангелии Иешуа есть «сын Божий» – не более, чем все праведники – дети Божьи. И что только это Иешуа и имел в виду, когда себя так называл... Однако, по утверждению Русской православной церкви, Толстой своим неверным переводом четырёх Евангелий и превратным их толкованием исказил истинный смысл этих книг... Впрочем, Библия – книга древняя. Мы не знаем, как в древности всё происходило на самом деле...    
       Но «свой» Бог есть в каждом верующем (хотя в нелюдях, подобных тебе, Богу никогда Себя не узнать!). И Толстой в этом плане не исключение. «Своего» Бога он познавал через Иешуа, пусть и не считал его Богочеловеком...
       Вот как в романе «Воскресение» Толстой описывает действие, зовущееся высоким словом «богослужение» (по мнению Толстого, в данном случае церковь служит не добру, а злу):   
       «...Никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой (главной героини романа, осуждённой на каторгу за неумышленное убийство), не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определённым образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришёл разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришёл выпустить пленных на свободу».
       Не удивительно, – сказал еврей германцу, – что Толстой был отлучён от церкви!..
       – Лучше не придумаешь! – заявил германский офицер. – Сначала православие показало Толстому, кто в доме хозяин. Потом большевики показали кукиш православию. А мы, нацисты, решили дать понять уже большевикам, где раки зимуют!..
       – Другого ответа я от тебя и не ожидал! – сказал еврей. И добавил, будто говоря сам с собой: – Мотай на ус, «отлучённое» от совков православие! Не от духовной крепости ты объявило Толстого инакомыслящим в христианской вере! Подлинные носители духовного богатства так не отстаивают свою правоту! Им и без того есть чем влиять на умы людей. Или, по крайней мере, стараться это делать – если им не мешают... – А над Поездом Обречённых небесным видением мелькнули и исчезли разрушенные бомбами храмы... – Боюсь, однако, – произнёс еврей задумчиво, – что жизнь «в духе и истине», как понимал её Толстой (это отдельная тема) и его последователи, толстовцы, также не сотворила бы земного рая...               
       ...Вдруг германец почувствовал:
       Память начала в нём резко убывать...
       – Дьявол!.. 
       Германский офицер – слишком хрестоматийный для составителей нацистских пропагандистских хроник – боялся забыть: и Освенцим, где он с нордическим пиететом внимал музыке Вагнера – а рядом, в это время, еврейская смерть слышала эту музыку и под неё шествовала как живая; и, конечно же, опасался, что больше не вспомнит о громоподобном патетическом представлении – из всех искусств для него наиважнейшем: о театре военных действий, в котором должен одержать верх сильнейший – то бишь Третий Рейх...
       Поздно! Он забыл собственное имя, забыл, что он германец, где находится, кто перед ним стоит... То, что внутри него всегда было слажено, работало чётко и с тупой прямотой, нынче терпело разлад и крах... Неужели ему самому грозит совершенно закиселится в беспамятстве? Уподобиться овощу, круглому нулю, с дегенеративной улыбочкой на лице? Раньше он, «ариец», о себе такого и подумать бы не смел!..
       Но генная память – бездонна! Наполеоны, Нероны, Бастилии, Колизеи – в ней всё вдруг всплывало – и не менее стремительно уносилось в забвение... Бег истории, как по лезвию ножа, в её обратном направлении – только фатально ускорялся, – варвара лихорадило...
       Да, этому германцу забыть себя – в границах собственной жизни – оказалось ещё не так страшно: куда страшнее – призрачно мечась в эпохах, самому обратиться в небыль!.. Хоть его в зигзагах генной прапамяти тоже ждали провалы – однако то, что в ней не сохранялось в виде живых образов и голосов, оставляло следы иные: по нарастающей будило звериные инстинкты, крутыми вехами пропечатывалось в каждом нерве германца... Теперь в нём матёрый прагматизм боевого офицера уступил место первобытной одичалости зверочеловека. Не она ли этого учёного дикаря, порождённого цивилизацией, загонит в окончательное, до мозга костей, дикарство? Не она ли вменяемого серийного убийцу уподобит бешеному псу? Может – вдобавок – от чьей-то всё ускоряющейся игры на колдовской дудочке – ему, двуногому животному, плясать – не выплясаться?!..
       Он услышал голос, наводящий загробный ужас:
       – Я – шаманище! Я – повелитель духов, враждебных друг другу, тем, кто с ними борются, и тому, кто их породил и над ними безраздельно властвует!.. Никому, кроме меня, их не укротить... – Тот, кому голос принадлежал, стал напирать на каждое слово: – Ты – здесь, среди духов розни – всего лишь жалкий офицеришка!.. – «Жалкий офицеришка» забыл своё прошлое, он не понял этих слов. Но уничижительные нотки шаманового обращения к нему хорошего не сулили. И всё-таки, чудилось: если «шаманище» его превратит в вечно беспокойный дух, – прежде, чем это случится... нечто пневматическое снова на какие-то секунды в германце не включит ли память? Не заставит ли его взглянуть на ремень, которым он, офицер, опоясан? Возможно, на ремне, вместо слов «С нами Бог!», нацист прочтёт, как приговор самому себе, а также варварам всех времён и народов:
«П Р Е Д А Н Н Ы Й  В А М И, И Е Ш У А!»
       Но вместо этого: перед глазами германца появились Адам и Ева, ещё не тронутое ими яблоко с древа познания добра и зла... (Миф, конечно, – но привиделся словно наяву!) Кажется, маньяк идеологической муштры что-то о себе начал вспоминать: о раннем детстве, о годах своей юности; о том, как однажды встал на преступный путь нацизма... В нём даже вроде бы всколыхнулась надежда: наконец-то заговорить в себе змею – на том и закончить мытарства по временам и срокам, которые кукушка накуковала!.. А заодно – уж если и библейская легенда о сотворении мира в чём-то права – сделать доброе дело: спасти Адама и Еву – этих первородцев – от непоправимого, облегчить им роль первопроходцев в море неизведанного; не предавать их анафеме – мол, у них профиль не арийский или прочие «отклонения» от арийской «нормы». Чтобы будущее, отсюда произрастающее, заранее не оказалось под здешним прицелом: ведь тогда – стоит мифу на мгновение перестать быть мифом – и он ударит по тебе прямой наводкой!..
       ...Тут германец снова увидел поезд. Вспомнил, что на этом поезде евреи должны отправиться в лагерь смерти; ещё вспомнил, кто он по званию, зачем он здесь; и то, что всё это ему мерещится в предсмертном бреду... Но человек – внешне точная копия едва не пристреленного германцем Христа (или пригрезившегося Христом), тоже еврей по имени Иешуа, – человек ждал, какую участь ему и людям его народа уготовит офицер, переводивший стрелки в часы исторических крушений: казнить, нельзя помиловать, или казнить нельзя, помиловать?!..


22 Евангелист Матфей, «Радостная Весть», гл. 5, стих 14. (Здесь и далее в «Молчании добром, звучании долгом...» я привожу цитаты из Нового Завета в переводе В. Н. Кузнецовой (в соавторстве с Александром Менем), а из Ветхого Завета – в переводе Ф. Гурфинкель, с комментариями РАШИ и Сончино.)