Книга первая - часть вторая - глава восьмая

                Глава восьмая

       Угасающая звезда: Говорит Голос Вселенной!.. Говорит Голос Вселенной!.. Вещают и трубят все ангелы её во все концы планеты Земля!.. Передаём важные сообщения!.. (По Вселенной разносится эхо.) ...ва-а-ж-ные  сообще-э-ния!.. ва-а-ж-ные  сообще-э-ния!..
       ...Голос с того света: Нас – истреблённых при Новгородском погроме Ивана Грозного – было десятки тысяч: бояр, простых мирян, священников – всех тех, кого не пожалела опричнина! (Лишь немногие из нас уцелели!) Мы прошли через массовые избиения, пытки, казни... Но с нами ещё продолжали жить преданья старины о древней вольности Новгородской республики. Иван III её захватил – поставил нас на колени перед российским самодержавием, а Иван IV – наши души окончательно поработил – заклал их на алтаре неволи!.. 
       ...Голос с того света (человека, павшего за свободу страны иной, – давным-давно): Подобное тому, о чём выше поведал голос, – не раз случалось в истории!.. Но в варварстве далёкого от нас будущего куда больше проявится дикость, ИДЕЙНО вымуштрованная! Как в разрушительной стихии, повелеваемой двуногим дьяволом-шаманом, можно захлебнуться, так и в душных стенах сухого интеллекта – мозгового центра без души – можно задохнуться!..               
                __________

       ...Земля – гиблое пепелище – почернела от горя; словно сама в себе зарылась – в серости, сухости. Обезжизненная – здесь, где недавно живая кровь пролилась... Где-то, среди живых, сейчас грохочут пушки, строчат автоматы, совершаются смертоубийства, – скоро и там не будет ничего, кроме земли, усеянной мёртвыми костями (но только без мрачного романтизма седых былин!), этой братской могилы всех враждующих племён...
       Вдруг, среди гробовой тишины, раздались чьи-то шаги... Кто-то, из обходивших моря и земли не пушкинским пророком, а войной, её железной стопою проходил мимо мёртвых костей, переступал через них чеканными шагами. Это был – германский офицер, ровесник века.
       А навстречу ему – шёл изуродованными от бомб лесами, шёл выжженными полями – кто-то другой, моложе, но седее: не офицер, даже не простой солдат; человек без чинов и регалий. Кто же он есть?
       Они встретились на пепелище.
       И когда тот, последний, прочёл на туго затянутом офицерском ремне германца «С нами Бог!»:
       – ...Уж не ХРИСТОС ли Ты?!.. – спросил германец, перед Ним остановившись как вкопанный. Ибо был поражён не столько Его внешним видом, слишком хорошо напоминавшим Христа, сколько этими двумя огромными глазами, как двумя пронзающими лучами – они видели офицера насквозь: хоть сквозь землю провались – а от этих глаз не спрячешься...
       – А что, похож?
       Такого ответа офицер не ожидал: сия ирония ему была слишком не по нраву.
       – Да, это – Я!.. – наконец сказал Христос.
       Выражение лица Христа на мгновение поменялось: теперь на нём читалось безграничное омерзение, которое в Христе вызывал офицер...
       Христос продолжал:
       – Ты, германец, – один из убийц шести миллионов евреев! Может, из этих жертв, Я у тебя следующий?
       Он явно не походил на Того, Кого германец считал кроткой овечкой!
       Христос не стал дожидаться ответа. Он молвил:
       – Я мёртвых не отпеваю... Но даже если бы Мне, в Кого христиане веруют как в Бога, доверили это дело, Я бы никогда за такое не взялся. Ни даром, ни – тем более – за деньги! Я не пассивный утешитель в человеческом горе...
       – А в чём же Твоё призвание?
       – Я хотел бы и людей, и всё сущее укрепить тем, что ...дарит Вечную Молодость! Но если Я расскажу, как это сделать, не уверен, что люди тут же согласятся подобное осуществить...
       – Почему Ты так считаешь?
       – В мире, среди великих абсурдов – иные из которых считаются нормой, – что-то истинно доброе может, наоборот, показаться абсурдным: когда глаза устремлены в одну сторону, не всегда просто их направить в другую; тем более – чтобы разглядеть и понять другое до конца... Но этого мало! ОбитАя в том, что на земле стоит некрепко, человек уязвим. И Богочеловек – тоже! Мне, при поддержке немногих, не посчастливилось справиться с бренностью человеческого существования две тысячи лет назад. Поэтому Меня...
       – Тебя убили. Распяли...
       Христос мрачно кивнул и продолжал:
       – Верующий у Бога просит защиты. Но в чём есть верная опора верующему, в том она будет и Богочеловеку! Однако две тысячи лет назад не все Мою богочеловеческую сущность разглядели по-настоящему: вместо того чтобы на неё – то есть на Меня – опереться всем добрым людям и со Мною стать Вечно Юными, – Я Сам сделался заложником земной уязвимости... Вот римляне и убили Меня!..
       – Римляне? – живо возразил германский офицер. – Но ведь предатель – Иуда, еврей! И это они, иуды эти, кричали: «Распни Его!» – то есть... Тебя.
       – Когда Римская империя, – в свою очередь возразил Христос, – приняла христианство, из множества текстов – вариантов Евангелия – в библейский канон вошло только четыре. И во всех четырёх Евангелиях главный злодей – Иуда. Так было угодно Римской империи! Очерняя Иуду, она обеляла себя: мол, те, которые непосредственно Меня распинали, «не знали, что делали», а тот, кто Меня предал, – знал, что делал!
       Пришло ли кому-то в голову: какой прок брать Мне в ученики врага, заранее зная, что этот враг Меня предаст? И не нарочно ли в Евангелии его имя созвучно слову «иудаизм»?.. Будь Иуда, действительно, предателем, содеянное им не нуждалось бы в оправдании. Но палач ли лучше его сообщника, или, может, сообщник лучше палача? К тому же, зачем нужно было Иуде опознавать Меня предательским поцелуем для тех, кого послали Меня арестовать? (Чувствуешь, какой в этом поцелуе содержится кровавый навет на евреев?! Специально для таких нацистов, как ты!) Я всем проповедовал открыто. Кто бы ни пришёл Меня взять под стражу – римляне или иудеи – и те и другие Меня хорошо знали в лицо. Я Сам говорил Своим ученикам: «Город, который стоит на горе, не может укрыться от глаз [22]», – не укрылся и Я, будучи у всех на виду...
       Словами и делами Я сеял любовь, а не вражду: «мир», а не «меч»! И Моих верных последователей призывал творить то же. Но Я говорил не о Себе и не о них, когда утверждал, что будет по-другому. «Меч» – это «мир», принятый в штыки!..
       – Но ведь евреи в целом, как народ, не приняли христианства, – сказал германский офицер.
       – Не приняли? – ответил Христос. – Но ведь Я уже сказал: в канонических Евангелиях есть места, под которыми Я и Сам бы не подписался. Например, зачем Понтию Пилату нужно было Меня и разбойника Варавву выставить перед толпой, чтобы народ (то бишь еврейский!) сам выбрал, кого казнить, а кого – миловать: Христа или Варавву? Понятно для чего! Чтобы этим показать: Меня распяли по воле Моего же народа! Согласно Евангелию, когда Пилат услышал голос толпы: «Распни Его!» – он сделал символический жест: умыл руки – в буквальном смысле – всю ответственность за Моё распятие перекладывая на евреев...
       Зловещая тишина...
       Первым её нарушил германец: 
       – Я долго слушаю, как Ты всё это говоришь. Но можно ли Тебе верить? Ведь Ты же не только умер, но и воскрес – и вознёсся на небо...
       – НИКУДА Я НЕ ВОЗНОСИЛСЯ! – ответил Христос.
       – Что?!..
       – И – Н Е  В О С К Р Е С А Л!!!
       – Ка-а-а-к???..
       – Так! Это ты, смертельно раненный в бою, сейчас Мною бредишь!..
       «Неужели?!..» – подумал офицер. Ему казалось: бред и действительность в его воспалённом мозгу – нынче они соединились в одно целое...   
       Христос продолжал:
       – «Христос воскрес!»: так христиане радостно кричат всему свету... А свету от этого что-то мало радости... Моим останкам – тоже! Никто не знает, где они – и знать не хочет... Зато крест – орудие убийства! – христиане сделали предметом религиозного почитания. Забыли, что в доме повешенного (хоть Я не Сам Себя убил) не говорят о верёвке! Этим вы только ...отдаляете и Моё воскресение, и других: воскресение – НАС, МЁРТВЫХ!..
       – Почему же Ты не воскрес?   
       – Потому, – ответил Христос, – что есть неписанная заповедь: Не Навреди! Легко верить в сверхъестественное! Но как в природе вещей ужиться двум противоположным началам? Сила, не подчиняющаяся законам Природы, есть сверхсила, она раздавит всё, что её слабее! Или, предположим: всё обычное она своим могуществом могла бы сделать необычным – тоже сверхъестественным. Но готов ли к этому мир? И было бы способно сознание человека воспринять сверхъестественное, человеку не привычное? Или всё это только подтверждает невозможность проявления сверхобычного в обычном? К тому же, Бог плохой пример подаст человеку, если изменит Законы Природы, Им же, Богом, сотворённые: это – ЕГО Законы! И тем не менее... для Бога нет невозможного! У созданного Им потенциал воистину неисчерпаем. Нужно только знать, как его раскрыть: как человеку в гармоничном союзе с Природой создать естественные условия для небывалых чудес!..
       Н Е  В Е С Ь  Я умер – для человечества... Но если уж воскресну, то воскресну – В Е С Ь! – Во всём, что запульсирует в крови живой, как июльское солнышко!..
       Но сейчас Христу было не до июльского солнышка. Перед Ним стоял нацист – человек дела, только – дела страшного, затверженного до мозга костей.
       – Вот что, Ии-су-с...
       – ИЕШУА, – твёрдым голосом поправил его Христос: – так Моё имя звучит на языке убиваемого вами народа.
       – Так или иначе – Ты, еврей, явно неравнодушен к Своим евреям... А потому...
       – А потому, – живо откликнулся Иешуа, – Я Тот, Кого не тебе звать Христом. Для тебя Я – еврей, и только еврей!
       Нацист хотел приставить пистолет к сердцу еврея и выстрелить в это сердце...
       Но не успел: картина его предсмертного бреда внезапно поменялась.         
       Вот что ему мерещилось теперь:
       Поезд, в который входят евреи, готовится к отправке туда, откуда им живыми не возвратиться. Через него, германского офицера, проходят много еврейских жизней: он лично приставлен следить, чтобы каждый из отправляемых на тот свет оказался в одном из вагонов этого поезда. Наконец, евреи – почти все – к последнему, трагическому отбытию, готовы; остаётся войти в вагон ещё только одному... Этот человек внешне... точь-в-точь походил на Того, Кого германец минуту назад хотел убить!
       – Это опять Ты... Иешуа?!..
       – А что, похож?..
       Это было как наваждение! 
       – Да, – продолжил еврей, – меня зовут Иешуа. (А ведь давно люди моего народа не называли своих сыновей этим – когда-то, в древности, распространённым среди евреев именем.) Мои отец и мать – ЙехОсеф и МириАм (так по-древнееврейски звучат имена и моих родителей, и родителей того человека, которого вы зовёте «Христом») – они в этом поезде... Знают, куда ты их посылаешь! Я – их любящий сын. Единственный сын... Но я не тот, за кого ты меня принял.
       – А кто же ты?
       – Я не христианин. И не иудей... Я верую в Бога – но Бога без религии. Или, вернее, – верю, что Бог и в религиях оставляет Свои следы, но религиями далеко не исчерпывается... Однако легко хвалить Бога за то, что Он Бог. Другое дело – ценить людей, с которыми легче познать Всевышнего. Бог, просыпающийся в ком-то или в чём-то, мне кажется доступнее, чем надменно возвышающийся надо всем и всеми.
       Иешуа для меня не есть Христос. А если он во многом поднялся до Божественного, – до чего ещё способен подняться человек великой души, не нуждающийся ни в чинах, ни в званиях для достижения поставленной перед собой цели? Иешуа когда-то проповедовал то, против чего во все времена восставали в нашем жестоком мире. Он утверждал, что человеческая жизнь неприкосновенна и свята. Что жизнь слепых, хромых и других больных страдальцев не менее ценна, чем жизнь тех, кто наделён богатырским здоровьем. Что слово «сила» не есть синоним слова «право»... А у вас, нацистов (как, впрочем, и у коммунистов, и у иных деспотических режимов), всё наоборот!..
       – Что за кисельная ересь! – воскликнул германский офицер. – Мы, чистокровные арийцы, – образованные люди, но не сопляки и без сантиментов...
       – Образованные люди, публично сжигающие книги Ремарка, Цвейга, Фейхтвангера, других авторов?! Вам, образованным, не нравятся писатели, которые, по-вашему, страдают излишним миролюбием?
       Например, Лев Толстой?
       Толстой считал, что в Евангелии Иешуа есть «сын Божий» – не более, чем все праведники – дети Божьи. И что только это Иешуа и имел в виду, когда себя так называл... Однако, по утверждению Русской православной церкви, Толстой своим неверным переводом четырёх Евангелий и превратным их толкованием исказил истинный смысл этих книг... Впрочем, Библия – книга древняя. Мы не знаем, как в древности всё происходило на самом деле...    
       Но «свой» Бог есть в каждом верующем (хотя в нелюдях, подобных тебе, Богу никогда Себя не узнать!). И Толстой в этом плане не исключение. «Своего» Бога он познавал через Иешуа, пусть и не считал его Богочеловеком...
       Вот как в романе «Воскресение» Толстой описывает действие, зовущееся высоким словом «богослужение» (по мнению Толстого, в данном случае церковь служит не добру, а злу):   
       «...Никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой (главной героини романа, осуждённой на каторгу за неумышленное убийство), не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определённым образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришёл разрушить их и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришёл выпустить пленных на свободу».
       Не удивительно, – сказал еврей германцу, – что Толстой был отлучён от церкви!..
       – Лучше не придумаешь! – заявил германский офицер. – Сначала православие показало Толстому, кто в доме хозяин. Потом большевики показали кукиш православию. А мы, нацисты, решили дать понять уже большевикам, где раки зимуют!..
       – Другого ответа я от тебя и не ожидал! – сказал еврей. И добавил, будто говоря сам с собой: – Мотай на ус, «отлучённое» от совков православие! Не от духовной крепости ты объявило Толстого инакомыслящим в вере! Подлинные носители духовного богатства так не отстаивают свою правоту! Им и без того есть чем влиять на умы людей. Или, по крайней мере, стараться это делать – если им не мешают... – А над Поездом Обречённых небесным видением мелькнули и исчезли разрушенные бомбами храмы... – Боюсь, однако, – произнёс еврей задумчиво, – что жизнь «в духе и истине», как понимал её Толстой (это отдельная тема) и его последователи, толстовцы, также не сотворила бы земного рая...               
       ...Вдруг германец почувствовал:
       Память начала в нём резко убывать...
       – Дьявол!.. 
       Германский офицер – слишком хрестоматийный для составителей нацистских пропагандистских хроник – боялся забыть: и Освенцим, где он с нордическим пиететом внимал музыке Вагнера – а рядом, в это время, еврейская смерть слышала эту музыку и под неё шествовала как живая; и, конечно же, опасался, что больше не вспомнит о громоподобном патетическом представлении – из всех искусств для него наиважнейшем: о театре военных действий, в котором должен одержать верх сильнейший – то бишь Третий Рейх...
       Поздно! Он забыл собственное имя, забыл, что он германец, где находится, кто перед ним стоит... То, что внутри него всегда было слажено, работало чётко и с тупой прямотой, нынче терпело разлад и крах... Неужели ему самому грозит совершенно закиселится в беспамятстве? Уподобиться овощу, круглому нулю, с дегенеративной улыбочкой на лице? Раньше он, «чистокровный ариец», о себе такого и подумать бы не смел!..
       Но генная память – бездонна! Наполеоны, Нероны, Бастилии, Колизеи – в ней всё вдруг у германца всплывало – и не менее стремительно уносилось в забвение... Бег истории, как по лезвию ножа, в её обратном направлении – только фатально ускорялся, – варвара лихорадило...
       Да, этому германцу забыть себя – в границах собственной жизни – оказалось ещё не так страшно: куда страшнее – призрачно мечась в эпохах, самому обратиться в небыль!.. Хоть его в зигзагах генной «прапамяти» тоже ждали провалы – однако то, что в ней не сохранялось в виде живых образов и голосов, оставляло следы иные: по нарастающей будило звериные инстинкты, крутыми вехами пропечатывалось в каждом нерве германца... Теперь в нём матёрый прагматизм боевого офицера уступил место первобытной одичалости зверочеловека. Не она ли этого учёного дикаря, порождённого цивилизацией, загонит в окончательное, до мозга костей, дикарство? Не она ли вменяемого серийного убийцу уподобит бешеному псу? Может – вдобавок – от чьей-то всё ускоряющейся игры на колдовской дудочке – ему, двуногому животному, плясать – не выплясаться?!..
       Он услышал голос, наводящий загробный ужас:
       – Я – шаманище! Я – повелитель духов, враждебных друг другу, тем, кто с ними борются, и тому, кто их породил и над ними безраздельно властвует! Никому, кроме меня, их не укротить. Ты здесь, среди духов розни, всего лишь жалкий офицеришка.
       «Жалкий офицеришка» забыл своё прошлое, он не понял этих слов. Но уничижительные нотки шаманового обращения к нему хорошего не сулили. И – всё-таки: если демонический шаман его превратит в вечно беспокойный дух, – прежде, чем это случится... нечто пневматическое снова на какие-то секунды в германце не включит ли память? Не заставит ли его взглянуть на ремень, которым он, офицер, опоясан? Возможно, на ремне, вместо слов «С нами Бог!», нацист прочтёт, как приговор самому себе, а также варварам всех времён и народов: «П Р Е Д А Н Н Ы Й  В А М И, И Е Ш У А!»
       Но вместо этого: вдруг перед глазами германца... появились Адам и Ева; ещё не тронутое ими яблоко с древа познания добра и зла... (Миф, конечно, – но привиделся словно наяву!) С виду всё было так невинно! Но германцу чудилось, даже здесь что-то скрывается за внешней невинной оболочкой... Его-то ей не обмануть! В нём ещё многое не остыло... Маньяк идеологической муштры что-то о себе начал вспоминать: о раннем детстве, о годах своей юности; о том, как однажды встал на преступный путь нацизма... В нём даже вроде бы проснулось желание: не поддаться ли очарованию первозданной прелести мифа? Наконец-то заговорить в себе змею – на том и закончить мытарства по временам и срокам, которые кукушка накуковала!.. А заодно – уж если и библейская легенда о сотворении мира в чём-то права – сделать доброе дело: спасти Адама и Еву – этих первородцев – от непоправимого, облегчить им роль первопроходцев в море неизведанного; не предавать их анафеме – мол, у них профиль не арийский или прочие «отклонения» от арийской «нормы». Чтобы будущее, отсюда произрастающее, заранее не оказалось под прицелом: иначе – стоит мифу на мгновение перестать быть мифом – и он ударит по тебе прямой наводкой!..
       ...Тут германец снова увидел поезд. Вспомнил, что на этом поезде евреи должны отправиться в лагерь смерти; ещё вспомнил, кто он по званию, зачем он здесь; и то, что всё это ему мерещится в предсмертном бреду... Но человек – внешне точная копия едва не пристреленного германцем Христа (или пригрезившегося Христом), тоже еврей по имени Иешуа, – человек ждал, какую участь ему и людям его народа уготовит офицер в часы исторических крушений: казнить, нельзя помиловать, или казнить нельзя, помиловать?!..


22 Евангелист Матфей, «Радостная Весть», гл. 5, стих 14. (Здесь и далее в «Молчании добром, звучании долгом...» я привожу цитаты из Нового Завета в переводе В. Н. Кузнецовой (в соавторстве с Александром Менем), а из Ветхого Завета – в переводе Ф. Гурфинкель, с комментариями РАШИ и Сончино.)