Хандра

Хандра

Я сидел в едва освещённой солнечным светом комнате. Окна были зашторены, и я в полной мере мог насладиться умиротворяющим полумраком. Все эти щебетания птиц, доносящиеся с улицы, сводили меня с ума, заставляли все внутренности то водить хороводы, то сжиматься в некий ком, отчего, что не удивительно, становилось дурно. Ненавижу весну. Ненавижу эту зелень, солнце, счастливые лица. Да и как эти самые лица могут быть счастливыми? Как вообще что-либо может быть радостным? Да ещё и непременно весной. Совершенно не понимаю! Ведь помимо зелени (право, ненавижу зелёный) имеет место и грязь. А весной её уж тем более в достатке. Однако, даже несмотря на сей факт, все так и ходят счастливыми, радуются весне. Как можно? Кого-то радует слякоть? Мерзость! Все ходят с улыбками, отчего на этом "солнечном" фоне я выгляжу самым угрюмым в мире человеком. Порою неловко становится, но что поделать?.. А эти людишки уже совсем потеряли воспитанность, точно она выходила вместе с их хохотом и широкими улыбками, точно она вместе с каждым выдохом вылетала из ноздрей. А знаете, отчего я так считаю? О, причина очевиднейшая! Они подходят ко мне и, знаете, так бесцеремонно вторгаются в моё личное пространство. Бо-о-оже! С какой странной сладостью в голосе они говорят эту фразу: "Ну чего ты брови нахмурил? Гляди: весна-а-а! Все просыпается от зимней спячки, все такое светлое, милое. А ты будто бы совсем не любишь это!.." Уж поверьте, по лицу моему точно можно определить, что именно я ненавижу всей душой. А в такие минуты я терпеть не могу людей, что уж там весна... Весна весной, а люди всегда меня окружают, их существование, как оно говорится, нельзя отрицать. Вот и отвечаю я всегда одинаково: "Нездоровится. Голова все днями и ночами кругом идёт, к горлу будто бы тошнота подходит..." А оно и точно. От этих улыбок меня и впрямь воротит. А они мне в ответ: "Ах, милый, это все, верно, из-за смены погоды!.. Заболел ты, голубчик." Порой я удивляюсь их гениальности. Ей-Богу, меня окружают учёные люди. Какие там химики, географы, физики,  когда есть такие умники! Но это все шутки, вы не подумайте. И таких людей у меня в окружении невероятно много. Все всегда радуются приходу этого чертового времени года. Но стоит пройти весне, лету, начаться осени, как от их "солнечности" не остаётся ни следа. Не мудрено, что я нахожу сие явление забавным. Однако, что очень любопытно, осенью я точно рождаюсь. Откуда-то появляется невиданная живость, душа чиста, я прямо-таки цвету, в то время как весенние бесы сходят с ума от недостатка солнца и зелени. А они невероятно бесятся, точно кем-то одержимы. То-то я смеюсь с них!.. О, за живот хватаюсь, лицо будто бы судорогой сводит, и хохот из меня какой-то лошадиный, я бы даже сказал, дикий вырывается. И это лишь при виде угрюмых лиц. Да, осень -- моя истинная любовь, даже несмотря на то, что и в этом времени года есть свои минусы.
Напольные часы, стоявшие в самом дальнем углу комнаты, хрипели, звенели и издавали странный, похожий на чихание, звук. "И они со мною болеют, и у них аллергия на все цветущее!.." -- подумал было я. Маятник шатался из стороны в сторону, чуть затормаживая время от времени -- ну точно заболели. Я пристально глядел на них, следил за движениями того самого маятника. Мне на миг показалось, что и у меня внутри что-то хрипит, что и я приболел. Я даже встревожился, тотчас же приложил руку к сердцу и начал своё "наблюдение". Тук, тук, тук... Биение учащалось с каждой секундой, я по глупости принял это за беды с сердцем и, признаться, сделал вид совершенно больного человека.
Я взял небольшой колокольчик и зазвонил, что есть мочи. В комнату, суетясь, вбежал Яшка, мой лакей, и, увидев меня, улегшегося к тому времени пластом на диване, подошел. Я поначалу не отвечал на его вопросы, хотя и видел невероятное беспокойство в его лице. Однако, спустя, примерно, минуту, я драматично обернулся к Яше, все так же держась за сердце.
• Помира-а-аю, голубчик... -- протянул я хриплым голосом и, медленно моргая, поглядел на лакея. Тот стал ещё более напуганным и буквально припал передо мной на колени.
• Как, сударь? Да быть не может!
Я вновь драматично обернулся, но уже в обратную от Яши сторону, и тяжело вздохнул.
• Совсем плох стал, сердце не к черту работает -- болит, бьётся, как ошалевшее, хрипит ещё, кажется...
• Так это не вы, сударь, больны, это часики ваши баловные. Они и хрипят.
• Нет, Яша...
• Право, сударь, довольно с вас шалить, не тот возраст.
• Лекаря зови, Яша...
• Ну су-у-у-ударь! -- лакей явно раздражился из-за моего спектакля.
• Веди, веди его скорей...
• Нет-с лекаря, уехал он. У него самого матерь больная, а вы у нас, знаете, человек здоровехонький, ничто вас, кажется, не тронет. Так он по этим двум причинам так спокойненько и отлучился. Я же говорил вам давеча утром, не помните?
• Эх, Яша, так и помру я...
Лакей мой недовольно фыркнул и, поднявшись с колен пошёл в сторону двери.
• Хандрите, сударь... -- произнёс он совершенно тихо и вышел прочь из комнаты, оставив меня, больного, в одиночестве.
Скука одолела меня. Я вновь сидел в этих потемках, точно в подвале, бросая взгляд то на книги, то на шторы, между которыми все же протискивался свет. Я нехотя встал и побрел к книжной полке, надеясь найти на ней хоть что-то интересное. Однако обнаружить это «интересное», от которого я мог бы ненадолго позабыть о весне за окном, мне так и не удалось. Я был до невозможности печален: мало того, что пришло самое мерзкое для меня время года, так еще нет ничего, что могло бы скрасить мои мрачные во всех пониманиях будни.
Поняв, что занятий домашних, как таковых, у меня не имелось, я все ж переборол свое уныние и в какой-то степени лень и под удивленные ахания и вздохи кухарки и лакея покинул место своего гнездования. Стоило мне лишь ступить через порог дома и поднять глаза от земли, как я тут же был ослеплен: солнце светило мне прямо в глаза. Ну, будто бы нарочно, ей-Богу! Настроение только ухудшилось. Я брел по улице, склонив голову вниз и наблюдая за тем как мои чёрные кожаные ботинки становились коричневыми от комьев грязи, периодически попадавшихся на моём пути. Куда я шёл? Признаться, на тот момент и я сам не понимал, куда направлялся. Я находился в забытии, совершенно ничего не понимал и шёл буквально куда глаза глядят, иным словом, бесцельно. Однако в главе моей был один прекрасный вариант, который, я в том был уверен, помог бы ненадолго отвлечься: а почему бы мне, за неимением дома непрочитанных книг, не купить какой-нибудь толстенький журнальчик или, быть может, книгу? И меня очень воодушевила эта мысль, теперь ноги несли меня прямиком в книжную лавку, в которой я намеревался приобрести пару-тройку чего-то литературного.
Все эти нескончаемые ряды домов так и сводили с ума, казалось, из-за них улица словно сжималась. Люди толкались, суетились, радовались чему-то, куда-то спешили, сбивали с ног, кто-то кричал, размахивал руками, с объятиями встречал друга. Один лишь я был в этой толпе одинокий, желающий найти умиротворение в книгах. А они, должно сказать, были моими верными друзьями. Да и зачем мне другие? В них всегда можно подчерпнуть мудрость, как из разговора с приятелем, найти решение какой-то волнующей проблемы да и просто-напросто «побеседовать» с ними. Ведь литературное произведение на то и создавалось автором – для общения с читателем. Верно?..
Книжная лавка сегодня была, на удивление, пустой. Право, как истинный одиночка во всех пониманиях, я был рад тому факту просто до безобразия. А были там лишь я, книги да лавочник, присутствие которого я, признаться, не сразу даже заметил, ибо тот сидел невероятно тихо, точно затаившийся хищник в траве. Однако во взгляде его не было ни ничего хищнического, ни неприязни, он будто бы видел во мне своего человека. Да и я таковым его считал: оба мы поодиночке ходим, оба книги больше людей любим, оба весну ненавидим. Да-с, такая вот жизнь наша… Собственно, мы друг другу не особо и мешали, ибо привыкли уже находиться в обществе друг друга. Но видел я что-то в нем такое, чего не замечал в другие дни. А вот понять никак не мог…
Я с интересом бегал глазами по книжным полкам, пытался разыскать что-то новенькое. Раз даже подошёл к лавочнику, дабы разузнать, не издали ли чего заграничного.
• Вы, сударь, не подскажете, есть ли на полках ваших что-то новенькое, нерусское желательно б, а там уж будь, что будет…
Лавочник с прищуром поглядел на меня. Мне даже показалось, будто уголки губ его дрогнули и едва не превратились в улыбку.
• Извольте по-точнее выражаться, господин. Наука? Политика? Или, быть может, что-то эстетическое?
• Мне дела нет до жанров и до тем, – говорил я уже с некоторым раздражением.
Обыкновенно мужчина этот лишь указывал пальцем на какую-нибудь полочку, говоря что-то в роде: «Здесь, сударь, глядите внимательней». Словом, был он не сильно-то многословен. Однако сегодня будто бы сам чёрт дёрнул его встать с места и подойти ко мне. «Ужель совсем подурнело лавочнику, что он от этой дури стал настолько разговорчивым?» -- говорил я себе, даже не надеясь найти ответа на свой вопрос. И, что интересно, но ничуть для меня не удивительно, он сам себя нашёл.
• Вы, господин, -- лавочник скорым шагом и с некоторой спешкой, с которой обыкновенно мы движемся к тому, чем горит душа наша, выдвинулся ко мне, -- сегодня особенно ворчливы. Ну же, улыбнитесь хоть разок!
• Да с чего б мне улыбаться? Есть разве что-то, что сделает меня в этот день чуточку счастливее? Мне, знаете, невероятно любопытно знать, отчего вы, -- я особенно выделил сие слово, -- столь веселы. Неужто книги новые появились?
• А вы, что прискорбно, только о книгах и думаете, любезный, -- тут я увидел в его взгляде необычайную, более того, дикую радость, точно и вправду произошло что-то вон выходящее, -- но не мешало бы вам глядеть и несколько дальше книжных страниц. Вокруг вас в это время происходит то, что вы (по своей глупости и недальновидности) попросту не замечаете. Плохо, сударь, очень плохо!
Мне определённо казалось, что этот мужчина знал нечто такое, чего не знаю я, и добивался моего понимания. Он точно ждал момента когда я скажу: «Ах, сударь, понял, ей-Богу, сразу понял! И я знаю тайну эту». Но, как то не печально, так и не удавалось разгадать эту чудовищно сложную загадку.
• Однако ж книжечку… -- я с осторожностью и неловкостью обратился к мужчине с поднятым кривым, точно горбатая старуха, пальцем.
• Ай, Бог с вами! Вот-с, на той полочке Бальзак, там, вон, Руссо имеется (мало книжек осталось, но вы все равно взгляните, быть может, и найдёте себе что по интересам). Есть и Диккенс, но, судя по вам, предлагать его будет абсурдно, -- лавочник усмехнулся и с улыбкою уселся обратно.
Вид его был таков, словно он кого-то уже не первый час ожидал. Была некоторая нетерпеливость, суетливость и резкость в движениях, взор бегал туда-сюда, мужчина о чем-то постоянно вздыхал, ломал пальцы, хмыкал и улыбался Бог знает чему. Явно ждёт кого-то… или чего-то… Мне ли ведать?
В то время я бегал от полки к полке. Признаться, меня в некоторой мере оскорбило высказывание лавочника, касательно моих «отношений» с Диккенсом. Да-с, быть может, литература у него, как многим покажется, мне и не подходит, однако, кто ж сказал, что я не люблю юмор и веру в светлое будущее? Ах, да… И все ж обиду я-таки затаил на этого лавочника. Не буду теперь к нему захаживать. И точка.
• О, ch;ri, наконец ты приехала!
Я даже на миг отвлекся от книг Диккенса и обратил взгляд на зашедшую в лавочку молодую женщину. На вид ей было около двадцати пяти – тридцати лет. Весьма и весьма симпатична, не скрою своей заинтересованности. Волосы у нее были тёмные, блестящие и до безобразия кудрявые, глаза яркие, живые, в них, казалось, таится что-то невероятное, недоступное простым смертным. Ей-Богу, ангел! Щеки пухловаты, но ей к лицу была эта округлость, губы аккуратные, розовые, а над ними едва заметный пушок. Я опустил взор чуть ниже. На ней было зеленое платье… Боже, никогда бы не подумал, что мне понравится что-то зелёного цвета… Право, ежели бы не трусость (и откуда она у меня?) я бы тотчас же подошёл к ней. Но не испортит ли это мнение общества об её персоне? Продолжая вглядываться в её прекрасные черты, я отметил, что в лице читалось нечто суфражистское, непокорное, казалось, будто общаться мне нужно с ней непременно так же, как и с мужчиной, чего я ранее никогда не делал и считал непозволительным.
• Здравствуй, здравствуй, братец, еле добралась до вас: все дороги размыло, колеса так и скользят.
О, как же рад я был знать, что та милая дама была ему сестрой!.. Однако с чего бы мне радоваться?
• Ну, давай отойдем, не будем же при посетителе…
• Ах, право, не смеши! – дама как-то игриво болтнула головой и улыбнулась. – Да тут ни души нет, а полки так запылились, что кажется, будто уж более месяца не было никого.
Увидев смешок в лице мужчины, дама отследила его взгляд и вдруг наткнулась на меня. О, уверен, в ту минуту я выглядел как самый настоящий баран. Ее же вид был виноватым, она невероятно раскраснелась, стала размахивать ручонками и что-то неясно бубнить себе под нос.
• Простите, ради Бога! Вы так тихо стояли, право, не заметила. А вы Диккенса читаете? – прибавила она, словно пытаясь разбавить напряжение.
• Я-с?
Я несколько поразмыслил и, видимо, желая пощеголять своей начитанностью и образованностью, решил изобразить сильнейшую любовь к его произведением, что вышло, очевидно, не столь уж правдоподобно.
• Да-с, а кто ж его не любит, сударыня? Умнейший человек!
Лавочник едва слышно усмехнулся.
• Не могу не согласиться, сударь! – говорила она мне с горящими глазами. – У вас прекрасный вкус в литературе. – продолжила дама с восхищением и явным довольством.
• Я и наших писателей люблю.
Тут уж молодая женщина чуть ли не пискнула.
• Тургенева, Пушкина, Гоголя… О, ещё и Достоевского горячо люблю, а Грибоедов!.. Впрочем, не желаете ли вы составить мне компанию для променада? Наши парки просто прекрасны в это время года. Как раз и продолжим беседу, -- мне вовсе не хотелось говорить при лавочнике.
Боже, и зачем же я сказал это?.. Нагло соврал. И как мне в голову пришло приглашать ее, даму, даже не зная, не мадам ли она. Да даже ежели мадемуазель… ведь я бы попросту испортил ей репутацию.
Но моему удивлению не было предела, когда вдруг она с самой настоящей ангельской улыбкой кивнула мне в знак согласия и, пообещав брату навестить его вечером, покинула лавку вместе со мной. Вот вам и двадцатый век, вот вам и суфражистки!
Наша прогулка значительно затянулась: до самых сумерек мы все ходили и ходили по городу. Я показывал ей всевозможные наши достопримечательности, рассказывал обо всем на свете, смеялся и старался вызвать смех и у неё. За весь день я ни разу не обратил внимания на окружающую сырость, словно её и не было вовсе. От хандры не осталось ни следа.
Кончу в духе романтиков: в тот день полюбилось все. И весна не печалит, и образ дамы душу греет.