Из душистого детства

Глава 1

Далеко за семьдесят Людмиле Константиновне Крупской. И хотя для истории срок невелик, но для человека – солидный возраст. Решила она рассказать о начале своего жизненного пути, чтобы ровесники внуков и правнуков знали о жизни своих предшественников, своих предков.
Всегда она найдёт силы на добрые, полезные дела: музей школьный посетить, на урок к ученикам и на собрание пенсионеров-ветеранов сходить, в книге материал посмотреть и интервью дать в газету «Асбестовский рабочий», рассказать о блокадной жизни в Ленинграде...
С удовольствием Людмила Константиновна раскатывает тесто, наполняет его начинкой из картофельного пюре и приговаривает:
– Вспоминаю душистый запах моего детства. В те далёкие годы мама просеивала муку, часто замешивала тесто, ставила его подниматься. Я любила наблюдать, как она раскатывала тесто: пальчики бегали то по скалке, то с ложкой, набиравшей тушёную капусту из глиняного горшка, то умело начиняя дрожжевую лепешку. Как по клавишам рояля, пробегут большой, указательный и средний палец, защипывая края. Подростковая память хранит рецепт с пятьдесят третьего года, когда выпекались пирожки в русской печке в доме по улице Культуры в городе Асбесте, где мы и жили.
Сегодня она ждёт гостя и спешит настряпать вкусные пирожки с картошкой и капустой для своего внука, сына старшей дочери. Хочется угостить Дмитрия пирожками с хрустящей корочкой: любит он вкусные пирожки с детства и ждёт их при каждой встрече, хотя уже вырос, окончил институт связи в Новосибирске и работает на хорошей должности. Ему исполнилось 29 лет, обязательно бабушку с дедом навестит.
Уложила в ряд на сковороду несколько пирожков Людмила Константиновна и рассказывает, что любит выпечку, припоминая вкус тех послевоенных булочек, что покупала мама. После голодного блокадного детства ей всегда хотелось вкусненького, и, проходя мимо хлебного магазина по улице Культуры, она непременно просила:
-– Мама, купи сладоткую булоську!

Глава 1

Родилась девочка Люся в чудном городе Ленинграде на берегах Невы, где жила семья Зайцевых, 27 декабря в 1937 году, в самый расстрельный год в стране.
Дворник их, все его знали, добрый был, подметал листву в ленинградских дворах-колодцах. Был человек – и не стало. Куда делся – непонятно. «Чёрный ворон» – машина такая, приезжала и забирала людей. Чаще – навсегда.
Репрессии. Тюрьмы. Лагеря. И расстрелы. Расстрелы – в упор! За анекдот на политическую тему и ложный донос, за «вредительство на рабочем месте» и просто «по подозрению».
Но младенческое детство Людочки было радостным. Любили её родные и называли Ангелочком. Жили на Лиговском проспекте в доме 131, в двух комнатах коммунальной квартиры на три семьи, с номером 22.
Одну комнату занимала бабушка с младшими сыновьями. Во второй – папа с мамой. Незадолго до рождения малышки покрасили окна и поклеили обои с вертикальными прямоугольниками салатового и изумрудного оттенков.
Уютно молодой семье в этой большой и светлой комнате с высокими потолками. Когда отец приходил с работы, обнимал малышку, брал на руки и подбрасывал высоко вверх. Ох и заливалась девочка искристым смехом! Папа любил стоять с дочуркой у окна и рассказывать малышке о том, что происходит вокруг дома.
– Окна – это глаза дома! Чтобы видеть неба красоту и чтобы видеть ангелов небесных! – улыбался папа своему земному ангелочку.
Люсенька хлопала ресничками, гулила и жмурилась от лучей солнца. Иногда хохотала и хлопала в ладоши, завидев пролетавших за стёклами сизых голубей и белокрылых чаек.
Окно было огромно высоким, продолговатым, через него в комнату попадало много солнца и много неба. Доносились с улицы гудки трамваев и стук колес, шли троллейбусы. По тротуару спешили с работы домой люди, попутно заходили в продуктовый магазин и в булочную, за хлебом. А студенты, молодёжь, туристы – допоздна гуляли по набережной Обводного канала.
Назавтра утренняя заря вернёт к кипучей жизни прекрасный город, затихший на ночь. Снова люди проводят малышей в детские сады и ясли и поедут в транспорте на заводы и фабрики, кто и в общепит. Чуть позже – ребятишки постарше ручейками потекут каждый в свою школу. Откроются двери музеев и библиотек. Весёлый смех пассажиров катеров и лодок наполнит парки и набережную Невы. Восторги нескончаемы и у посетителей Ленинградского зоосада, Нарядного цирка и Театра Юного Зрителя…
Отец усадит дочурку среди подушек на блестящей никелированной кровати с сеткой, где ночью спали папа и мама. Люсенька спала в своей кроватке, но частенько сидела вечером и разглядывала прутики с круглыми шишечками спинки высокой кровати, откручивала и закручивала их снова и снова, дожидаясь традиционного семейного ужина. Мама накрывала на стол скатерть, ставила тарелки.
И Люся поднимала голову и внимательно разглядывала картину над кроватью, где был изображен кудрявый мужчина. Она изучала загадочную скульптуру женщины, отвернувшейся и держащей в руках странный предмет. Это – лира. А на центральном плане портрет – Пушкин спокойно и торжественно смотрел на дверь, в которую входил папа с кастрюлей борща, щей или горохового супа.
За ним вбегали его младшие братья с ложками-стаканами, и завершала шествие бабушка с накрытыми белоснежным полотенцем караваем, калачиком или булочками–-пирожками. Девочка вдыхала ароматный запах свежего хлеба и глубоко вздыхала, протяжно выдыхая. Ужин всегда оставался желанным временем встречи семьи, приехавшей в славный город работать и жить.

Глава 2

Константин Филиппович Зайцев работал на Кировском заводе, в строительном тресте, где производились авиадвигатели. По сменам работали, ударными темпами трудились бригады, чтобы пятилетний план выполнить досрочно.
Грянула в июне сорок первого война. Мария встретила её в положении. Любовалась полётом белокрылых чаек и услышала из рупора, что Германия без объявления войны напала на Киев, что город уже покалечен бомбами. Она тут же подбежала к телефону, позвонила мужу, поделилась тревожной новостью.
– Провокация! – не поверил Константин Филиппович, но поспешил домой.
Около двух часов белой ночи в репродукторах раздалась скороговорка: «Внимание, внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города... Воздушная тревога, воздушная тревога!..».
Надрывный вой паровозных гудков не дал заснуть. Ранним утром, когда отец ещё не ушел на работу, принесли повестку.
С документами в кармане он утром вышел из дома и пошёл в штаб фронта. Мать и жена рассудили так, что если столь срочно вызвали, значит – передовая, и стали собирать вещи.
Константин Филиппович смотрел вокруг, стараясь фотографической памятью на ходу уловить исторически важный момент. Мужчины, кто в гимнастёрках, кто в рубашках, в гражданской или в военной одежде выходили навстречу из здания. Он даже замешкался: очень много мужчин, слишком много. Тут же полковник в кителе, с портфелем, перегнав его, открыл дверь и спросил на ходу:
– Вы, товарищ, не спешите?
Обстановка деловая, хмурые лица посетителей. Мобилизация граждан проходила чётко: по коридорам призывники продвигались в назначенные кабинеты.
Константина Филипповича приняли уважительно. Администратор представился и, взяв повестку в руки, принялся записывать анкетные данные в огромной книге, переспрашивая дату и место рождения, адрес, место работы, звание и участие в финской войне. Затем направил в кабинет:
– Справа по коридору, по лестнице – на второй этаж.
В кабинете, справа от окна, за столом с пишущей машинкой, чернильницей и кипой папок с бумагами сидел капитан в очках с толстыми линзами. На стене висел портрет Сталина.
– Сваркой владеете?
– Так точно, товарищ капитан! – отчеканил Зайцев.
– Будете работать в мастерской, – от брошенного взгляда противника компромисса Зайцев опешил, не сразу откликнулся:
– Разрешите обратиться?
Услышав утвердительный ответ, Константин Филиппович уточнил:
– Я прошёл финскую. Врага видел в глаза. Готов сегодня же на передовую. Почему в мастерскую?!! Я же проверенный в бою!
– В бой рвётесь? В армию, значит? – капитан щурился, изучая военный билет, но слова произносил чётко и отрывисто, по-деловому.
– Так точно, товарищ капитан! – подтвердил Зайцев.
– Для обороны Ленинграда, – понизив голос, капитан взял в руки чернильницу, повертел и продолжил тоном, не терпящим возражений, понимая, что Зайцев склонен отстаивать свои представления о воинской совести и чести на благо общего дела, – необходимо сконструировать, разработать, изготовить и установить противотанковые металлические конструкции на подступах, чтобы в город Ленина не пропустить врага. Другого выхода нет.
Константин Филиппович слушал, мгновенно не оценив серьёзность положения на фронте. Только механически кивнул головой, глядя на погоны:
– Слушаюсь, товарищ капитан!
И всё же – почему? Он представил себе, что стоит за станком в то время, когда другие под осколками и трассой пуль отбиваются на Пулковских высотах. Чувствуя себя дезертиром, думал, каким может быть мужик, что отсидится в тылу, когда требуется защищать Родину. Что скажет братьям, как посмотрит в  глаза матери и жены?
– Я понимаю, о чём вы думаете. Все хотят воевать. Но чтобы было чем воевать, нужно оружие. Нужна техника. Нужны сварщики, сталевары и токари… Константин Филиппович, проверенные люди и здесь нужны, – совсем тихо, стиснув зубы, продолжал капитан. – И постарайтесь сделать всё от Вас зависящее, чтобы враг не ступил на Невский проспект, не разбил Эрмитаж, Казанский Собор и Исакий… Задача ясна?
– Так точно, товарищ капитан, — отозвался Зайцев, задумавшись о том, что дела совсем плохи, раз его не взяли на фронт.
– Выполняйте приказ!

Глава 3


Было утро, Люся ещё спала. Пока глава семьи был в военкомате, жена разбирала документы, рассматривала фотографии «доленинградской» жизни.
Вот её аттестат зрелости Владикавказской опорно-показательной школы № 25 за 1928 год, где училась с 1917 года. В 1929 году выдержала экзамен в Ростовском Северо-Кавказском госуниверситете. Мариам тогда мечтала стать врачом. «Конечно, – думала она, — специальность пригодится в жизни. Не дай Бог, ребёнок заболеет! Именно от профессионализма врача часто зависит жизнь пациента».
Но мечтам сбыться не было суждено: не пришлось учиться в вузе, не прошла «социальный отбор». Никто ничего не объяснил, но мама, Елизавета Алексеевна, предположила, что ей отца припомнили – вёл он торговлю до 1916 года. А ведь умер он десять лет назад, в 1919 году ещё, в августе...
Устроилась девушка на железную дорогу, после работы спешила на помощь людям. Вот и грамота культурной армии, в которой написано, что она выполняла общественную работу «вполне добросовестно, проявив к ней интерес». У неё был замечательный почерк, и поэтому её пригласили в общественную группу по ликвидации безграмотности.
Девчата после уборки урожая, с октября по март 1930 года, вечерами ходили по домам односельчан и жителей соседних сёл и проводили уроки чтения. Вчерашние школьники учили взрослых правильно держать чернильное перо, знакомили с алфавитом, практиковали написание правильного соединения и наклона букв. Колхозники занимались чистописанием и учились писать красиво буквы имени и фамилии, чтобы крестьяне могли расписываться в документах.
Когда в тридцать четвёртом году она приехала погостить к родственникам в Ленинград, очаровалась красотой Летнего сада и Петродворца, набережной Невы, крейсера с достойным именем античной римской богини Авроры, выбранным императором Николаем II. Золотой отлив шпилей Адмиралтейства и Петропавловской крепости приковал её взгляд, и решила девушка остаться здесь навсегда.
В новом городе была новая яркая жизнь, здесь и называть её стали иначе, она привыкла к новому имени Мария. На Балтийском заводе всегда требовались рабочие руки, и её приняли сразу, там и познакомилась она с Константином Зайцевым.
В мае сорок первого она начала работать в строительном управлении № 2 треста № 55 на Кировском заводе. Перебирая документы, Мария ещё не знала, что в ближайшие дни из Ленинграда будут эвакуированы детские дома и детские сады, музеи, некоторые фабрики и заводы. И трест № 55 будет эвакуирован на Урал, а ей предстоит сделать выбор.
– У меня маленькая дочь, позволили остаться. Я останусь дома, Константин! – решительно заявила она, вернувшись вечером с работы. – Семья и в трудные времена должна быть вместе. Только так мы победим!
Решив остаться с мужем, она вышла работать на оборонительную линию станции Шоссейная под Ленинградом. Всё реже стала бывать на кухне, где был лучше слышен голос из рупора и можно было наблюдать за тем, что происходило на улице: хотелось быть в курсе событий.
После приказа о светомаскировке окна закрыли одеялом. Неуклюже, боясь упасть, забралась Мария на стремянку высоко под потолок и полосками ленты крест-накрест заклеивала окна, чтобы от ударной волны стекла не разбились вдребезги и не поранили малышку.
Свекровь готовила нехитрый обед. Вместе со всеми слушала новости о том, что в планах немцев завоевание Ленинграда было первостепенным, что надеялись гады на падение города Ленина. Мечтали сломить русский дух, а там и до Москвы – рукой подать!
Голос из рупора был тревожный. Тревога была и на лицах соседей. Они переживали после каждой сводки с фронта: «На Ленинградское направление были направлены значительные силы противника».
Часами не утихал грохот минометных и пулеметных выстрелов, разорвавшихся гранат, отовсюду слышались стоны раненых солдат. За вражескими танками спешила и пехота. Пулемётный огонь наших защитников настигал врага, и бойцы Красной Армии успевали поджигать фашистские танки.
Видно было из окна третьего этажа, как люди с вещами выходили из домов на эвакуацию. Другие шли на рынок, возвращались из магазина. Слышен женский плач и всхлипывания детей. Всё чаще ощущаемый запах гари казался нестерпимым, нестерпим был и вой сирены, и трехкратные предупреждения «Воздушная тревога!». Тогда окно закрывалось. Бабушка хватала документы, аптечку и передавала в руки Коли, взяв на руки Люсю, бежала с сыновьями в подъезд. На лестнице второго этажа стояли люди.
– Разрешите? – спросила она.
– Куда бежите? – поинтересовалась немолодая, умудрённая жизнью женщина с густыми волосами, аккуратно уложенными в причёску.
– В убежище… – нерешительно отозвалась бабушка.
– Проходите, если знаете, где ближайшее убежище…
Слышался грохот. Гром, треск, звон стёкол слышался то тише, то громче. Прошёл час бомбёжки и другой. Люди стояли безучастно смотрели на стену, в одну точку. Кто–-то всхлипывал, другие – молились, третьи, скрючившись, сидели на каменных ступенях. К счастью, обошлось.
Снаряды опускались на соседние дома, на здания других районов. Уже на следующий день все знали путь к ближайшему убежищу на Лиговке.

Глава 4

Мужчины поголовно бросились на фронт, на защиту своих жён, детей и стариков. Вскоре всем стало ясно, что мужчин оставили мало. Лишь хороших специалистов. Но и где взять больше, если фронт подступал к городу?!!
Ежедневно на военных заводах наравне со взрослыми за станками стояли подростки, с трудом осиливая ту работу, которую необходимо было выполнять. Добираться до работы приходилось пешком. Транспорт не ходил. Люди уходили на работу с утра и иногда по несколько дней не возвращались домой. Спали прямо на рабочих местах, когда уже падали с ног. Трудно было каждому ленинградцу. И с каждым днём – труднее и труднее.
Враг планомерно обстреливал город, никак не привыкли к бесконечным бомбёжкам. Горели дома, заводы и государственные учреждения. Всё летели и падали, как град, зажигательные бомбы, на улицах разрывались и разрывались снаряды. Рушились здания и дома, падали деревья.
Пожарных бригад не хватало, в тушении огня помогали все, кто мог. И кроме работы, как и всем женщинам, приходилось Марии дежурить на объекте – крыше дома № 131 Лиговского проспекта, чтобы гасить зажигательные бомбы, «зажигалки», как их называли ленинградцы.
В начале сентября над городом навис плотный жёлтый дым. Погасить пламя не удалось, горел городской склад с мукой и сахаром. Здания прогорели, весь запас сахара смешался с землёй. Собирать сладкую землю потянулась вереница голодных людей.
– Почём бадаевская земля? – слышалось уже на следующий день на Апрашке, да и на каждом рынке.
Город остался без хлеба. Настало блокадное время. Долго ещё будут собирать её, расколупывать, а потом – студёной зимой отстаивать сгоревший сахар в кипятке – подсластить, утолить голод истощённых детей.
Бомбы достигли своих целей. Разрушены были системы водоснабжения и энергоснабжения. В квартирах не было воды, света. И батареи были холодны зимой и летом.
Пять раз снижалась норма отпуска продуктов по карточкам. Началось 2 сентября, но уже десятого уменьшилась и норма продуктов, и пайка хлеба.
Продуктов не хватало, в город поступление транспорта было ограничено первого октября, а тринадцатого – пайки вновь пересмотрены в сторону уменьшения. Съедены были вся крапива, лебеда, мох и выкопаны корни одуванчиков, увядшая мокрица, сурепка…
Приходилось стоять в очереди с карточками. Люди получали продукты на два, на три дня. С вечера Мария уходила занять очередь и стояла, сидела до утра, а когда приходила, уже было пора спешить на работу. В очереди её сменяли младшие братья Константина Филипповича, ведь школы закрылись, и они были свободны. Ждали хлеба подолгу, стояли мальчики то вместе, то один уходил на обед, потом менялись. Бабушка дома хозяйничала, нянчила Люсеньку. Иногда на карточки давали макароны или крупу. Бывало, простаивали зря: людям дать было нечего, на Ладожском озере был усиленный обстрел и машины с долгожданной мукой и продуктами уходили под лёд…
В честь Дня Великой Октябрьской Революции рабочим выдали бутылку красного вина и плитку шоколада.
А после усилились голод и холод. Норма уменьшилась и для детей, и для тех, кто работал. Город старался подкормить тех рабочих, которые принимали на ремонт танки и самолёты.
С двадцатого ноября, кроме хлеба по карточке, выдавали жиры и мясо. Дети получали по 125 граммов хлеба, рабочие – по 250.
Уже к началу зимы люди заболели дистрофией. В первую очередь болезнь настигала детей. Люсеньке полагалось 13,3 граммов мяса в день и 17 граммов жира. А ещё – по 40 граммов крупы и сахара или конфет.
Мария после работы заехала на попутке на Пискаревский сахарный склад, там женщины выбивали мешки. Оседавшую пыль вместе с мешочными палками и ветошью собирала на простыни, которую складывала вчетверо, потом ещё, и несла домой. Дома бабушка замачивала в воде, пропускала через слой марли и разливала по трём стаканам: Лёне, Коленьке и Люсеньке. Девочка, причмокивая, пила сладкий чай и от удовольствия хлопала в ладоши, приговаривая:
– Есё, есё! Баба, хосю есё!
Константин Филиппович наблюдал, как день за днём менялась походка его младших братьев, слабели и подкашивались ноги дочери. Вскоре Люся совсем перестала ходить.
У всех ленинградцев были свои непосредственные обязанности, долг, ответственность. Мужчины, стоящие двадцать часов у станков, в декабре начали умирать от истощения. Женщины оказались крепче, держались дольше  — они находили точку опоры не только в себе, но и ещё в каком-то сверхъестественном ответе за жизнь перед собственными детьми. Старались из последних сил выжить, чтобы спасти своих детей, потому чудом продержались зиму, и к марту массово начали сдаваться, умирать...
Заводы должны были работать, рабочие обязаны были поддерживать свои силы. На заводе специалистов кормили горячим обедом, давали сваренную траву, крупу. Редко – с рыбой. Рабочим категорически запрещалось выносить с завода выданную пищу, проверяли строго. Но какой отец сможет спокойно работать, если, приходя домой, видит, что жена и дети исхудали! А Люсенька, Ангелочек, уже неделю еле-еле держала голову, сидя на кровати, и разглядывала шишечки на спинке кровати. Крутить их не было ни желания, ни сил.
Он умудрялся принести домой съестное, съедал только жижу, а гущу приносил маме, женщина разбавляла кипятком и делила на всю семью баланду из баланды.

Глава 5

К полудню рассветало, а к трём часам уже и темнело. Снова и снова свистел пронизывающий декабрьский ветер. Правительство понимало, что беспощадный враг решил не пулями, так голодом истребить людей. Голод настигал, а зимой – и холод. Чем меньше оставалось продуктов, чем реже давали хлеб, тем чаще людям предлагалась эвакуация. Все понимали, что город прокормить невозможно, грядёт голодная смерть.
Семья перебралась в одну комнату, так можно было «надышать» тепло, ещё одним одеялом накрыть окно. Леонид и Николай перенесли кровать и ложились спать вдвоём, чтобы было теплее. Все ждали прихода Константина. Он приходил и обогревал комнату, когда была возможность принести поленья и протопить буржуйку, разогревая еду.
Нередко, возвращаясь со смены, он видел людей, которые еле шли неровной походкой или падали, выбившись из сил. Смерть бушевала. Но среди господствующего горя в округлившемся животике жены, больше напоминавшей подростка, прорастала жизнь, отстаивавшая свои права на право родиться под солнцем. Снова Константин Филиппович поднял вопрос об эвакуации семьи.
– Как мы оставим Ленинград? У тебя же бронь, – Мария не желала покинуть город мечты.
– Люди умирают. Мама высохла. Коля до вечера не встаёт, и в четырнадцать выглядит десятилеткой.
– Оставить тебя одного? Нет и нет!  — Бросить мужа на погибель не было моральных сил. И страшно пускаться в путь в её положении.
– Роддома переоборудованы под госпитали,  врачи с ранеными.
– Я на Фурштатскую улицу в роддом сходила. Акушерка вес мой определила – сорок два килограмма. Куда я поеду!
– Вот видишь! Сказывается авитаминоз и голод.
– Там много беременных и молодых мамочек со свертками, дети рождаются каждый день. Я разговорилась в очереди и мне сказали, что дети теперь чаще рождаются дома.
– Значит, надо иметь запас воды, раздобыть дров и чистых пелёнок, – вслух подытожил отец. Он ждал сына.
– Только дети рождаются весом не больше двух с половиной, да и ростом сорок восемь – пятьдесят, на два сантиметра меньше, чем до войны.
– Значит, решила остаться, Машенька?
– Справимся, Костя, только вместе легче выжить.
И муж соглашался:
– И то верно – легче. После смены сил нет, хочется прилечь в раздевалке. Но как вспомню, что печь не топлена, что у меня в кармане половина пайки и столярный клей. А вы ждёте меня, и Ангелочек, в чём только душенька держится, совсем слабеет, но увидит и шепнёт: «Папа пришёл!»
– И у мальчишек вздрагивают уголки губ, – уже засыпая, медленно проговорила Мария.
Наутро Константин Филиппович преодолевал полтора часа пешего пути через Обводный канал и проспект Стачек на завод в промозглый холод с насвистывающим ветром и под колючим снегом, поднимаясь в четыре, в пять часов утра. Перемещение по городу было только с разрешения от председателя исполкома Кировского райсовета депутата трудящихся на передвижение по Кировскому району с 5 до 22 часов, и без предъявления паспорта считалось недействительным.
Часто приходилось задерживаться до ночи, работая и в три смены. На заводе работали подростки, потому иногда никак невозможно было уйти с рабочего места, если кто-то выбился из сил. Поэтому Константину Филипповичу по запросу руководства был выдан очень серьёзный пропуск на право прохода по городу Ленинграду и с 22 до 5 часов утра. Выдавали такой только по приказу полковника Денисова, коменданта гарнизона города Ленинграда.
И в любую непогоду глава семьи спешил вернуться домой и думал о том, как выжить в это голодное безжалостное время, согревая ночью теплом своего тела и свежим дыханием малютку Люсю и беременную жену. Девочка давно уже спала с родителями, а её кроваткой истопили печь, обогревая комнату, ещё в начале ноября.

Глава 6

По существующим ноябрьским карточкам выдавался только хлеб, и то не всегда. Ни жира, ни мяса, ни крупы, ни сахара, даже и десяти граммов в месяц. Невкусным казавшийся суп из кочерыжек, картофельных очистков, жмыха и даже из крошек дрожжей остался в воспоминаниях пиршеством. Ободрана кора деревьев. И даже опилки были в цене…
Однажды Коля прибежал домой, оставив очередь:
– Мама! Скорей! — кричал он.
Бабушка похолодела и схватилась за сердце:
– Карточки! – и присела на кровать.
– Дай бидоны! На Пискарёвку надо за едой! Собирайся!
– Что такое? – не понимала мать.
– На Пискарёвку, скорее! – запыхавшись, выкрикивал он.
– Как же ты очередь оставил? – пожурил Леонид.
– Там соседка, тётя Поля, я вернусь!
Мальчик услышал, как шептались женщины в очереди за отоваркой о том, что в районе овощной базы на Пискарёвке откопали гнилой картофель. Колю отчаянно поругали и велели вернуться тотчас. Шутка ли дело – потерять очередь, в которую, не сомкнув глаз, всю ночь простояла Мария. И Леонид – весь день и вечер.
А бабушка с Лёней тут же пошли на промысел. Пригласили и соседку, тётю Глашу. Возвращались довольные, с полными бидонами жидкости с тухлым запахом. Попутно узнали, что весной перед посадкой картофель перебрали, и весь загнивший был закопан в яму.
– Мыло, фу… Баба варит мыло! – кричала Люся.
Ей не нравился запах. Но есть хотелось всем. Потому бабушка вываривала крахмал и лепила оладьи, размачивая хлеб с отрубями и целлюлозой, а затем смешивала с «мылом», чтобы получилось побольше да хватило подольше…
Когда Люся кричала «мыло», бабушка удивилась:
– Смотри-ка, помнит!
Мыла не было ни у кого. Уже с октября из печки бабушка поутру доставала золу, отсыпала горсточку в марлю, завязывала и кипятила в тазу на печке. Потом разбавляла до нужной консистенции и кипятила бельё. Хотя по зиме стирать бельё отказались. Да и купание давно позабыто. Мальчишки даже не умывались и не причесывались неделями. Осталась зола только для купания Ангелочка перед Днем Рождения.
Двадцать седьмого декабря Люсе исполнилось четыре года. Папа раздобыл где-то пару поленьев и истопил печку. С утра бабушка накипятила полный таз воды, вымыла её кудряшки, посадила в таз погреться и, укрыв полотенцем и одеялом, уложила согреться на кровать. А сама готовила студень из столярного клея, который с вечера размачивала, и целый день этот клей варился, варился, варился... И было в комнате тепло. Соседка тётя Глаша принесла пару еловых веток, иголки залили кипятком. Вечером устроили ужин, и Люсенька рассказала всем стихотворенье про зайчика.
Новый год встретили все вместе, лёжа каждый на своей кровати и сберегая силы: слушали очередную безрадостную сводку о фронтовых делах. Только одно желание: выжить и победить.
Но как победить смерть, которая каждый день обильно косила людей. Жители дома умирали, уезжали в эвакуацию. Прибывали новые люди из разбомблённых и изуродованных пожарами соседних домов.Семья Зайцевых держалась. Константин уходил на работу. Он должен был держаться. Силы были на исходе, приходилось ему дежурить ночами, сбрасывать с крыш «зажигалки». Пунктуальность немцев вызывала злость. Днём прилетали самолёты разведки, вычерчивали «рамы» на небе – квадраты города. И в точно назначенное вечернее время бомбили эти участки.
Январь прожили тяжело. Жизнь как будто остановилась. Всё реже Константин Филиппович возвращался домой с работы. План по восстановлению разбитых машин и танков нужно было выполнять, да некому. Женщины приводили в цех детей, на подсобные работы, даже шестилетки подметали пол.
Муж три ночи не ночевал дома. Мария почти не спала, всё молилась и молилась за мужа: он не звонил, не приходил. Если бы замёрз по дороге или получил травму, то позвонили бы с завода. Звонков нет – значит жив.
Только восемнадцатого открылась дверь в комнату.
– С днём рожденья, жёнушка! – с порога поздравил муж.
– А сколько маме годиков? – слабым голосом прошептала Люсенька.
– Тридцать один, Ангелочек! – ответила мама. – Как дела на заводе? – спросила, встречая мужа.
Обрадованная Мария заметила его поникший взгляд, осунувшееся лицо и впалые щёки. Отец смог принести гущу супа с рабочего обеда и невесть где добытую оконную замазку, чтобы размочить и сварить баланду для голодной семьи. Мария встала, держась за поясницу, разбавила кипятком принесённую гущу и разделила на шестерых.
– Что ты, милая, – я обедал! Возьми себе. Так надо!
Время ужина ждали все. И садились на кровати, не опуская ног, чтобы не заморозить их, пока ешь. После, когда все дети уснули, шёпотом рассказывал:
– Горе! В общежитии. Девчата хлеб жарили...
– Пожар? – спросила и тут же усомнилась Мария, потому что пожары были обыденным делом.
– Нет, жарили на натуральной олифе, – он вздохнул.
– И что?
– Сразу у троих желудки отказали. Внутри всё склеилось. И ещё четверо в больнице, но дела их совсем плохи.
Он встал, принес чурку, добавил в печь. Мужу пришлось остаться, как и подросткам и другим женщинам, чтобы выполнить норму за этих бедных девушек.
– Что-то ещё? По голосу слышу, – заметила Мария.
– На заводе топлива не хватает, мало энергетиков осталось – многие ушли на фронт. Началась энергетическая блокада, уголь закончился, – озабоченно проговорил Константин.
Не хотелось делиться новостями, но как-то приходилось объяснять своё отсутствие и свою беспомощность.
– А Волховская ГЭС? – уточнила бабушка.
– Её электричество идёт только на железнодорожный узел и воинские части. Без них никак…
Мороз усилился. Коля к концу месяца уже не вставал. Лежал и Лёнечка. И вся семья. Мария и Люсенька до прихода отца лежали на кровати с никелированными шишечками, которые Люся никогда уже не крутила, была не в силах. Напротив, у дверей, на топчане лежала бабушка. Оттуда легче было ходить за водой. И легче было рассказывать сказки и истории из жизни, чтобы скоротать время.
В начале февраля бабушкины истории закончились. Она пошла за водой с Лёней, поскользнулась, пролила ведро воды на себя. Пришлось вернуться. Промерзла, ушиблась, понервничала. Не смогла отогреться, и есть не моглось, и пить. И больше не встала. Так и скончалась голодной смертью.
Константин Филиппович нашёл несколько досок на дворе и сколотил ящик. В этом ящике она лежала несколько дней в своей комнате, пока дожидались заказанную специальную машину.
Алексею не верилось, что мамы больше нет, но со смертью в военное время приходилось смиряться каждой семье. Подросток решил не сдаваться:
– Буду жить во что бы то ни стало! – сказал он брату, встал с кровати и пошёл на Обводный канал за водой.
День выдался солнечный. Решил много не брать, небольшой трёхлитровый бидон. Лучше сходить дважды: утром и днём.
Вернувшись, поставил воду прогреваться до комнатной температуры, до зимней блокадной комнатной температуры. И прилёг в постель, чтобы прижаться к брату, отогреться. Но не почувствовал привычного тепла: Коля под одеялом уже не дышал.
Прошлым летом ему исполнилось четырнадцать лет. В один ящик с матерью его и положили. Вскоре освободилось время у людей из похоронной команды и их увезли…

Глава 7

Мария в оцепенении думала и думала. Если бы она согласилась на эвакуацию, свекровь и Коленька были бы живы. И о том, что не могла оставить город. А ещё и о том, сколько ещё будет длиться блокада и, самое страшное, если… Дальше она думать отказывалась.
Она даже не могла разговаривать с Люсенькой, заладив только:
– Живи, детка, лежи, родная!
И когда приходил муж, она не могла ни встать, ни подойти к порогу.
– Ты лежи, лежи. Береги силы, родная, – успокаивал муж. – Скоро пригодятся. Пару месяцев ещё.
Но терпеть пару месяцев не пришлось, потому что вскоре, девятнадцатого февраля, Мария почувствовала ночью, что пришла пора. Родился мальчик. Мария даже испугалась, потому как не услышала привычного крика. Младенец только прохрипел и начал дышать. Тётя Глаша с тётей Полей помыли и завернули младенца в пелёнки и одеяльце. Вызвали акушерку, она взвесила здоровенького, двух с небольшим килограммов малыша.
Кто-то приходил на следующий день и поздравлял. Люди принесли сухари, сахар и плитку шоколада. Мария чувствовала себя старой, уставшей, разбитой. Но она – мать двоих детей. Вернее, троих – Алексей был совсем поникшим. В заботах о детях дни текли, и боль от потери близких стала заглушаться заботой о живых. Жизнь продолжалась.
Ветер свистел не за окном – кружил в самой комнате. В ней было пусто. Стулья давно сожжены в буржуйке на обогрев. И стол. Давно уже ни обедов, ни беседы, ни семейных ужинов.
От женщины остались только черные глаза. Худющая и ссутулившаяся, с впалыми щеками и прозрачной кожей, покрывающей очерченные кости, дожидалась мужа с работы. Ждала его как помощь, как опору, как защиту. Покормив грудью и укачав младенца, Мария держала Олежку на руках, дышала на щёчки, чтобы было теплее. С другого бока к ней прижалась еле дышащая Люсенька.
Мёрзли Зайцевы не на шутку, хотя по законам природы весна вступила в свои права. Отрешенно женщина смотрела на стену, на которой висела гравюра. Сжечь Пушкина – кощунство: ни тепла, ни совести…
От стука в дверь вздрогнула. Свои бы не стучали. В гости давно никто не ходил. Соседи были хорошие и жили дружно до войны, но зимой все страдали от голода. Уже давно не было сил идти в убежище по звуку сирены. И добрых вестей в те дни не ждали. Не было добрых вестей. Не могло быть!
– Машенька, Костенька упал на лестнице, — прошептала тётя Глаша, скорее по движениям её губ поняла Мария. Еле-еле поднялась с кровати.
– Там?
Взгляд соседки был направлен вниз.
Ленинградцы научились понимать друг друга по едва уловимому движению глаз, по мимике, по жестам и с полувзгляда, с полушёпота. Разговоры – излишняя трата сил.
– Да, – взгляд женщины потух.
Не то Люсеньку, не то Лёнечку попросила:
– Присмотри за Олежкой.
Блокадные младенцы не плакали. Не плакала и она, узнав, что муж в беде. Никто не плакал, когда умерли Коленька и свекровь. Она не помнила, когда последний раз стонала Люсенька: даже на стоны требовались силы. Ленинград не плакал. Не плакал Ленинград. Ленинград умирал.
Но Костя? Костя не мог умереть! Захотелось оказаться на лестнице рядом с мужем – каждый миг мог оказаться последним. И она волокла свои, кажущиеся чужими ноги, переставляя еле-еле: одну – за другой, одну за другой.
Казалось, прошла вечность. А всего-то вышла за дверь квартиры. Хотелось присесть, отдохнуть, а впереди – спуск. Пыталась перемещать вперёд грудную клетку – ноги не слушались совсем. «Только бы! Только бы увидеть живым!»
Добралась до мужа. Дрогнули уголки его губ, женщина обожгла слезой заросшую щетиной щёку мужа. Константин верил, что теперь всё позади – изнуряющий ветер в спину, страх остаться лежать на сырой земле набережной Обводного канала, заметаемым хлёстким колючим снегом.
Едва вошёл в парадную, силы покинули его. Лежать на каменном полу было опасно. А подняться – не мог.
Мария взяла мужа под мышки, поволокла наверх. Домой! От навязчивых мыслей о своей беспомощности отбилась при виде любимого.
В комнате глоток горячей воды в пересохшем рту мужчины стал чудом, равным воскрешению. Соседка позвонила, вскоре его отвезли в больницу.

Глава 8

В городской больнице Константина Филипповича поддерживали питанием, чтобы снова вышел на завод.
Семья оставалась почти без пропитания. Карточки не отоваривались. Ходить за водой с грудным младенцем и четырёхлетней малышкой Мария не могла.
Мария с благодарностью смотрела на истощенного Лёнечку с прозрачной подкожной клетчаткой и просвечивающей кожей, превозмогая голод и холод, он вставал и шёл к проруби с бидончиком за водичкой. Она понимала, что мальчик борется с дистрофией. И понятно было, что если муж снова будет делиться пайком, то погибнет и он. Следом – и вся семья.
Вернувшись через три дня, прямо с порога Константин, увидев неподвижное лицо жены, отрешенно качающей младенца на руках, каялся:
– Я нёс шоколадку. Но врач осмотрел вещи и заставил съесть.
Протянув ей три сухих кусочка хлеба, огляделся. Малышка мирно посапывала. Размочив хлеб в кипятке и дав подкрепиться жене, брату и дочери, Константин с тяжёлым сердцем начал этот разговор:
– Машенька, у нас четверо иждивенцев на одного рабочего.
Мария, покорная судьбе, молчала, а муж продолжал.
– Ради спасения детей! Я уже подал заявление на эвакуацию по пути из больницы и уже оформил увольнение с работы.
Как ни тяжело смотреть на исхудавших подростков и женщин Кировского завода, но он должен, он обязан спасти жену и детей.
Возразить мужу, что осталось три иждивенца, не хватало сил. Лёня не просто лежал на топчане под простыней, укрывавшей его с головой.
– Я всё решил. По дороге зашёл в райсовет и подал заявление в эвакокомиссию.
– Молоко пропало, – грустно прошептала жена, посмотрев в упор и переведя взгляд в угол у окна.
Он подошёл, костлявыми пальцами нежно приподнял подбородок жены и заглянул в её сухие глаза. Жена смотрела сквозь него, её взгляд был прикован к кровати напротив. Константин повернулся, предчувствуя горе.
Войдя в комнату, поспешив с хлебом к жене и детям, едва уловил что-то белое краем глаза. И лишь теперь он понял, угадал очертания брата под белой простынёй.
Ещё вчера хотела напоить она мальчика кипятком, но он не откликался. Как ни старалась дозваться, он не реагировал ни на голос, ни на воду, ни на свет. Сегодня утром она поднесла зеркальце к губам, оно не запотело. Перевернулась ееё внутренность. И молока не стало.
– Я схожу на Фурштатскую. Принесу молока.
Вернулся Константин с бутылочкой соевого молока, шоколадом и пшённой кашей. Подогрел бутылочку с молочком, и Олежка жадно вцепился в соску. Мальчик не ел со вчерашнего дня.
Оживлённый, отец рассказывал:
– Немыслимо! Жизнь торжествует над смертью! Только в феврале больше трёх тысяч младенцев родилось – Константин старался расшевелить жену. Искренне восхищался последними новостями:
 – Пока мы работаем, ленинградки – рожают!
Удивлению Марии не было предела, и она ожила:
– Сын ест, Костенька! Живёт мальчик наш!
Это была первая радостная весть за последнее время.
– Живёхонек сынок! И мы выживем, Машенька! Детей ради!
Люсенька с трудом открыла глазки:
– Пить, мама! – прислушивалась к взрослому разговору. Не сказать, чтобы она всё понимала. Но папа был рад, это хорошо.
Отец подал дочке подогретую воду и маленький кусочек сахара, увидев который, Маруся изумилась и подхватила разговор:
– Я слышала, что одна акушерка двадцать восемь младенцев унесла в бомбоубежище! Героиня!
– В марте родилось больше тысячи! Некоторые – прямо под артобстрелами! Вот так ленинградцы! Вот так воля к жизни! Машенька, мы непобедимы!!! – продолжал восхищаться, позаботившись о живых, Константин Филиппович.
И пока жена отвернулась к стене в заботах о малыше, а дочка рассасывала кусочек сахара, поднял на руки братишку, обернутого простыней, и вынес во двор.
По распоряжению городских властей умерших людей складировали в сараях для картошки, которой давно уже нигде не было. Не было ни гробов, ни людей, способных рыть могилы и перевозить до кладбищ из центра города сотни, тысячи мертвых ленинградцев. А люди всё падали и падали, идя за водой или за хлебом, по пути на работу или домой. Оставались лежать неопознанными прямо на улице. Были и те, кто навечно засыпал в своих квартирах первого, четвертого или пятого этажей. Добровольцы и рабочие похоронной бригады планомерно заботились о захоронении умерших в братских могилах Пискарёвского, Серафимовского, Смоленского, Северного Парголовского, Левашовского кладбищ...
Но, несмотря на царящую смерть, каждый день и каждую ночь рождались ленинградцы в тяжёлую блокадную пору!

Глава 9

Пока удостоверение готовилось, Константин Филиппович собрал все документы на эвакуацию и принёс жене вместе с хлебом, выдаваемым эвакуированным по спец.распоряжению на день вперёд.
Мария разглядывала бумагу, выданную Куйбышевским райсоветом двадцать пятого марта одна тысяча девятьсот сорок второго года, пристально изучала разрешение мужу и четверым членам семьи эвакуироваться из Ленинграда.
А 28 марта был получен посадочный талон, в котором обозначен номер поезда, время отправления и вагон № 2. В строке «Количество людей» до сих пор стоит перечёркнутая цифра 4, а рядом – цифра 3. И снова перечёркнута, выведена жирная двойка.
Алексей Филиппович и Олег Константинович Зайцевы были вычеркнуты и из эвакуационного удостоверения. Лёнечка и Олежек: каждый – одной чертой.
Пока не знали, куда едут, вещей не брали, только несколько простыней, чтобы выменять в дороге на продукты. Не было ни разрешения, ни сил нести тяжести. Кто ж знал, что придётся добираться до родственников целый месяц.
На Финляндском вокзале их покормили горячим обедом с супом из сухих овощей и кусочком мяса, на второе была каша с подливом, кусочком хлеба из подболточной муки и ещё по 150 г хлеба. Кроме того, каждый получал по 1 кг хлеба в дорогу, в расчёте на два дня пути.
Люся, залезая на полку в вагоне, с интересом разглядывала в окно посадку толпящихся пассажиров – детей ленинградского детского дома.
Тепловоз подцепили к вагонам, довезли до станции Борисова Грива, что на берегу Ладожского озера.
Спасительное слово – «эвакуация» начиналось с преодоления Ладоги. Дальше никто не загадывал, потому как машины шли в любое время суток бесперебойно и перевозили людей до другого берега. Но шли караваны машин ночью – без фар. Потому хоть и тридцать километров невелик путь, но ночная Ладога поглотила многих…
Люди ждали, пока регулировщица проводила вперёд детей детского дома. Малышей рассаживали по местам в автобус, в котором не хватало мест. Тех, кто постарше, решено было сажать в полуторку, открытую машину.
Малышка из автобуса закричала, звала сестру, заливаясь слезами. И воспитатель в качестве исключения пригласила и старшую девочку, предложив ехать стоя.
– Эльга Эрнестовна, разрешите ей в машину, ко мне на колени. Я удержу, я привыкшая, – попросила тощая девочка в коротком сером пальто и коричневом шерстяном платке.
Воспитатель махнула рукой, и регулировщица дала отмашку:
– Езжай!
Следом пошла и машина с сестричками. И уже папа поднял Люсю на машину, наполовину заполненную пассажирами. Хоть и было темно, но сверху Люсе видны были очертания отходящего автобуса. Отъехав на несколько метров, он был озарён прожекторами зенитной артиллерии и начался артобстрел. Мигом во льду образовалась воронка. И охнуть не успели, как у всех на глазах автобус с малышами ушёл под лёд…
Не оправившиеся от шока люди ехали до деревни Кобона молча. Там вывозимые ленинградцы радовались горячему обеду и продуктам в дорогу: килограмм хлеба, 200 г мясопродуктов и 250 г печенья, а детям до 16 лет ещё давали и плитку шоколада. И всё-таки каждую семью предупреждали, что лучше разделить эти порции на части, чтобы после голодных месяцев не заболеть.
Блокадников посадили в вагоны поездов, уходящих в тыл. В пути эвакуируемых кормили в Волхове и Тихвине, в Бабаево, Череповце и Вологде. Из семерых Зайцевых, переживавших первую блокадную зиму, только трое смогли выжить, преодолев свои семь месяцев, свои двести сорок два дня испытаний голодом, холодом и любовью.
Константин смотрел на жену и дочь:
– Обещаю, Машенька, мы обязательно вернёмся в Ленинград.
– Я обещаю тебе, Костенька, что настряпаю булочки из душистого теста.
– И я хочу из душистого детства, – вторила сытая Люсенька.