Юро

 Отфрид Пройслер. КРАБАТ.               

 Год третий

                ЮРО

22.  Эфиопский царь

   В течение следующих дней мастера не было видно. И мельница в это время не работала. Парни валялись на нарах, сидели у теплой печи. Был ли вообще на мельнице подмастерье по имени Михал?   
   Даже Мертен не говорил о нем. С утра до ночи сидел он неподвижно и молчал. Только один раз вечером, в первый день Нового года, когда Юро принес одежду Михала и положил ее в изножье его опустевшей постели, Мертен вышел из оцепенения. Он побежал в амбар и до утра пробыл там на сеновале. С тех пор он оставался безучастным ко всему, ничего не видел и не слышал, не говорил и не делал – только присутствовал тут.
   Мысли Крабата в эти дни постоянно кружили вокруг все того же мучительного вопроса. То, что Тонда и Михал оба погибли в Сильвестрову ночь, не могло быть случайным. Какая игра разыгрывалась тут? И кем, и по каким правилам?   
   Мастера не было на мельнице до навечерия дня Трех волхвов. Витко как раз собирался задуть фонарь, когда чердачная дверь распахнулась. На пороге показался мастер, с лицом бледным, как вымазанным известью. Обвел комнату быстрым взглядом и словно не заметил отсутствия Михала. «За работу!» – приказал он. Потом повернулся и исчез на остаток ночи.
   Парни поспешно одевались и бежали по лестнице. Петар и Сташко ринулись к пруду открыть шлюзы. Другие толпились в мельничной горнице, засыпали зерно и запускали мельницу. Когда она снова была на ходу, глухо стуча и гремя, у подмастерьев отлегло от сердца.
   «Она снова молотит! – думал Крабат. – Время катится дальше…»
    В полночь с работой было покончено. Когда подмастерья вошли в спальню, то увидели, что на нарах Михала кто-то лежал. Парнишка лет четырнадцати, явно недокормыш. И лицо у этого малыша было почему-то черным, хотя уши красные.   
   Парни с любопытством окружили его, и Крабат, у которого в руке был фонарь, направил на него свет. Тут малыш проснулся и, увидев у своей постели одиннадцать белых привидений, испугался. Крабату показалось, что он знал этого мальчика – но откуда?
   «Тебе не нужно нас бояться, – заговорил он с ним. – Мы тут подмастерья. Как тебя зовут?»
   «Лобош. А тебя?»
   «Я Крабат. А это вот…»

   Черномазый малыш перебил его.
   «Крабат? Я знал одного парня по имени Крабат, но…»
   «Но?»
   «Но он был намного младше».
    Теперь и Крабат вспомнил.
    «Тогда ты – маленький Лобош из Маукендорфа! – воскликнул он. – А черный ты потому, что изображал эфиопского царя».
    «Да, – сказал Лобош. – Но это уж в последний раз. Ведь теперь я ученик мельника!»
    Он сказал это с большой гордостью. Подмастерья промолчали.
    На другое утро, когда Лобош пришел в людскую завтракать, на нем была одежда Михала. Она подходила мальчику, будто сшитая на него. Он пробовал счистить сажу с лица, но получилось не очень: в уголках глаз и вокруг носа оставалась эфиопская краска.
   «Не беда, – сказал Андруш. – Полдня на мельнице – и будешь как все!»
   Малыш был таким голодным, что молотил кашу за троих. Вместе с ним из одной миски ели Крабат, Андруш и Сташко. Они удивлялись, сколько он мог проглотить.
   «Если ты так же работаешь, как ешь, нам остальным можно отдыхать!» – пошутил Андруш.
   Лобош посмотрел на него вопросительно.
   «Мне поменьше есть?»
   «Да что ты! – сказал Крабат. – Силы тебе тут понадобятся! Кто у нас голодает, тот сам в этом виноват».
   Лобош, вместо того, чтоб есть дальше, прищурился и склонил голову на бок.
   «Ты мог бы быть его братом».
   «Чьим братом?»
   «Ну, того другого Крабата! Я ведь говорю, что знал одного».
   «У которого тогда, в Штимбрухе, ломался голос, а? И который тогда оставил вас в Грос-Парвице?»
   «Откуда ты знаешь это? – озадаченно спросил Лобош, а потом вдруг хлопнул себя по лбу. – Вот ведь как можно обмануться! Мне тогда казалось, ты старше меня года на полтора-два…»
    «На пять», – ответил Крабат.
   В это мгновение дверь распахнулась. Вошел мастер, подмастерья пригнули головы.
   «Эй! – прикрикнул он на новичка. – Не слишком ли много ты болтаешь для начала? Прекращай мне это!»
   Потом он повернулся к Сташко, Крабату и Андрушу.
   «Пусть есть свою кашу и помалкивает. Посмотрите за ним!»
   Мастер вышел из людской, захлопнув за собой дверь.

   По-видимому, Лобош внезапно был сыт. Он отложил ложку, оперся локтями о стол и опустил голову.
   Подняв глаза, он увидел, что Крабат ободряюще кивнул ему. Едва заметно. И все же мальчик, казалось, понял это. Теперь он знал, что на мельнице в Козельбрухе у него есть друг.
   
   Лобош, как все, не избежал до обеда муки с мукой. После завтрака мастер велел ему идти за собой.
   «А что, ему должно быть лучше, чем нам? – ухмыльнулся Лишко. – И он не умрет от глоточка мучной пыли».
   Крабат ничего не ответил на это. Он думал о Тонде, думал о Михале. Если он хотел помочь Лобошу, надо было ничем не вызывать подозрений Лишко.

   Сначала он ничего не мог сделать для Лобоша. До обеда ему придется помахать метлой: мучная пыль столбом, склеенные ресницы и забитый нос. Тут уж ничем не поможешь.
   Крабат едва мог дождаться, когда Юро кликнет их к столу. И пока другие шли в людскую, он побежал к той каморке, отодвинул  засов и открыл дверь. «Выходи – обед!»

   Маленький Лобош сидел в углу, подняв колени и обхватив руками голову. Когда Крабат позвал его, он очень испугался, а потом, волоча за собой метлу, двинулся к двери.
   «У меня ничего не получилось, – сокрушенно признался он. – Бросил все через час и так и просидел тут. Как думаешь – мастер теперь прогонит?»
   «Не за что ему тебя прогонять», – ответил Крабат.
   Он проговорил заклинание, начертил в воздухе левой рукой ведьмин след. Тогда пыль поднялась, будто ее выдуло ветром изо всех швов и щелей, и белой струей, похожей на дым, вылетела над головой Лобоша в дверь и исчезла в лесу.
   Каморка была чисто выметена, в ней не осталось ни пылинки. У Лобоша глаза раскрылись от изумления.
   «Как это делается?» – спросил он.
   Вместо ответа Крабат сказал:
   «Обещай мне, что никому не расскажешь об этом. А теперь давай уже пойдем, Лобош, а то наш суп остынет».
    
   Вечером, когда новый ученик уже лег спать, мастер позвал к себе Витко и всех парней. И так же, как Крабат в прошлом году, в навечерие дня Трех волхвов, Витко был признан учеником, по уставу и обычаю мельников.

   Ханцо и Петар поручились мастеру за Витко. Мельник тронул ему темя и плечо лезвием топора и провозгласил его подмастерьем.
   «По уставу гильдии, Витко…»   
   Когда они вышли от мастера в коридор, Андруш нахлобучил на Витко приготовленный им пустой мешок, и все потащили новоиспеченного подмастерья в мельничную горницу на помол.
   «Полегче с ним! Не забывайте, какой он у нас тощий!» – напомнил парням Ханцо.
   
   «Тощий или нет, – возразил Андруш, – а подмастерье на мельнице не какой-нибудь неженка портняжка! Хватай, братья, и неси его!»
   Они мяли и валяли Витко строго по обычаю гильдии. Только в этот раз Андруш остановил их пораньше, чем при помоле Крабата.
   Петар стянул с Витко мешок, Сташко насыпал ему на темя пригоршню муки. Витко был перемолот. Потом ребята схватили его и трижды подбросили.
   А уж затем он должен был выпить с каждым по кругу.
   «За твое здоровье, брат!»
   «Всех благ, брат!»

   Вино в этот вечер Трех волхвов было не хуже прежнего. И все же сегодня оно не веселило парней. Из-за Мертена. Целыми днями он, не говоря ни слова, выполнял свою работу. Молча обедал. Молча стоял в стороне, пока мяли Витко. И теперь он сидел на мучном ларе, неподвижно и безучастно, будто окаменев. И ничто – ничто не могло заставить его двинуться или заговорить.

   «Эй! – крикнул Лишко, со смехом протягивая ему вино. – Что ты, Мертен, как пыльным мешком вдаренный? Напейся! Надоела уже твоя постная рожа!»
   Мертен поднялся. С тяжелым взглядом, ни слова не говоря, он подступил к Лишко и выбил из его руки вино. Оба стояли друг против друга. Лишко начал от страха потеть. Подмастерья затаили дыхание.
   В горнице было тихо, как в гробу.
   И тут снаружи, в коридоре послышались легкие, неуверенные шаги. Все, даже Мертен и Лишко, посмотрели на дверь. А Крабат, который был ближе всех, отворил ее.
   
   На пороге стоял Лобош. Босой, в рубашке и с накинутым на плечи одеялом.
   «Это ты, эфиопский царь?»
   «Да, я – сказал мальчик. – Мне было страшно там на чердаке одному. Вы что, не придете спать?»
               
 23.  Как летают на крыльях

      С первого же дня все полюбили Лобоша. Даже Мертен по-своему выказывал ему дружелюбие. Без слов – кивком, взглядом, движеньем руки.
    От других Мертен будто отгородился стеной. Весь день выполнял что требовалось, ни в чем не возражал ни мастеру, ни старшему подмастерью. Но не говорил. Ни с кем, никогда. С самого Нового года, даже по пятницам, когда мастер экзаменовал их на знание корактора, Мертен продолжал молчать. Мельника это не волновало. «Вы ведь знаете, – говорил он, – насколько каждый из вас продвинется в тайных науках, мне все равно!»   
   Крабат беспокоился за Мертена. Ему казалось, он должен попытаться с ним поговорить. Однажды случилось, что он вместе с Петаром и Мертеном ворошил в амбаре зерно. Едва они начали, как пришел Ханцо. Петар зачем-то понадобился ему в конюшне.
   «Поработайте тут пока одни! Как только внизу кто-нибудь  освободится, я пришлю его к вам".
   «Хорошо», – ответил Крабат.   
   Он подождал, пока Ханцо с Петаром ушли и закрыли за собой дверь. Потом отставил свою лопату в угол и, положа руку на плечо Мертена, произнес: «Знаешь, что сказал мне Михал?»
   Мертен повернул к нему лицо и посмотрел на него.
   «Мертвые – мертвы, – продолжал Крабат. – Он дважды говорил мне это, и во второй раз прибавил: кто умирает на мельнице в Козельбрухе, того забывают, как если бы его никогда не было. Только так другие смогут жить дальше. А жить дальше нужно».
   Мертен спокойно выслушал его. Потом снял руку Крабата, все еще лежавшую на его плече, и молча продолжал свою работу.
   Крабат не знал, как и быть с Мертеном. Тонда наверняка помог бы чем-нибудь. И Михал, наверно, тоже. А теперь Крабату приходилось надеяться только на себя. Это было нелегко.
   Счастье еще, что у него был Лобош!
   Малышу было ничем не лучше, чем каждому ученику до него. Вряд ли он вынес бы первое время на мельнице, если бы Крабат не помогал ему.
   Крабату удавалось иногда как бы случайно встретиться с Лобошем при работе. Он останавливался рядом, обменивался с ним парой слов и, кладя руку мальчику на плечо, вливал в него свою силу. Как Тонда тогда. Этому Крабат выучился в одну из пятниц у мастера.
 
   «Только не давай заметить этого по тебе! – внушал он Лобошу. –Смотри, чтобы мастер ничего не узнал. И Лишко тоже. Он все ему доносит».
   «А что, помогать запрещено? – спросил Лобош. – И что тебе будет, если об этом узнают?»
   «Об этом ты не заботься, – ответил Крабат. – Главное, не выдавай себя!»
   Лобош, даром, что такой маленький, мгновенно понял, о чем речь. Он с такой ловкостью играл свою роль, так жалобно охал и стонал, что другим казалось, ему совсем невмоготу. Не было вечера, чтобы он едва не волочил ноги по лестнице на чердак. Не было утра, чтобы уже за завтраком он не выглядел таким усталым, будто вот-вот упадет.

   Но у него была не только светлая голова и актерские способности. Как-то полмесяца спустя Крабат увидел, что Лобош мучается за мельницей, скалывая лед.
   «Хочу кое-что спросить у тебя, – начал малыш. – Ответишь?»
   «Если смогу», – сказал Крабат.

   «С тех пор, как я на мельнице, ты помогаешь мне, – заговорил Лобош. – Помогаешь, хотя если об этом узнает мастер, тебе плохо придется. Это ведь ясно…»
   «Так и есть, – перебил его Крабат. – Это ты и хотел спросить?»
   «Нет, – сказал Лобош. – Вопрос еще впереди».
   «Какой же?»
   «Скажи мне, как я могу отблагодарить тебя?»
   «Отблагодарить? – удивился Крабат и хотел сказать, что не стоит, но тут ему пришла одна мысль. – Когда-нибудь я расскажу тебе о моих друзьях – Тонде и Михале. Их уже нет. И если ты выслушаешь меня, это и будет твоя благодарность».
   
   В конце января вдруг настала оттепель – такая же сильная, как неожиданная. Еще вчера Козельбрух был насквозь промерзшим, а сегодня уже с утра дул теплый, как весной, западный ветер. Солнце сияло, и снег, всем на удивление, растаял в несколько дней.

   Только кое-где – в овраге, низине, дорожной колее – оставалось немного серого снега. Но его и видно не было среди коричневых лугов, черных кротовых холмов и первой веселой зелени, пробивающейся сквозь поблекшую прошлогоднюю траву.
   «Ну и погода, – говорили ребята, – как на Пасху!»
   Теплый западный ветер с каждым днем сильнее досаждал им. Он утомлял и будоражил парней. Или пьянил их, по выражению Андруша.
   В это время они беспокойнее спали по ночам, видели какие-то странные сны и громко говорили во сне. Или долго не могли заснуть, ворочаясь на соломенных мешках с боку на бок. Только Мертен лежал неподвижно на своих нарах и даже во сне не произносил ни слова.
   
   Крабат в эти дни много думал о Канторке. Он твердо решил поговорить с ней на Пасху. Но до тех пор было еще долго ждать. И все же эта мысль занимала его целыми днями, что бы он ни делал.   
   В последние ночи, во сне он два или три раза был на пути к Канторке, но никак не мог до нее дойти. Что-то все время мешало и удерживало его, но он не мог вспомнить что.
      
   Начало сна он помнил со всей отчетливостью. В удачную минуту он, никем не замеченный, убегает с мельницы. Идет не обычным путем в Шварцкольм, а выбирает дорогу через болото – там, где когда-то вел его с торфяника Тонда. До этих пор все виделось ясно, а потом он больше ничего не помнил. Это мучало его.

   Однажды ночью, разбуженный завыванием ветра, он лежал и снова думал об этом. Упрямо повторял в мыслях начало этого сна – в третий, четвертый, шестой раз – пока не заснул и ему не удалось наконец досмотреть свой сон до конца.
   
   Крабат убежал с мельницы. В удачную минуту, никем не замеченный, прокрался из дома. Ему надо в Шварцкольм, к Канторке, но он не идет обычным путем, а выбирает дорогу через болото – там, где когда-то вел его с торфяника Тонда.   
   На болоте уверенность вдруг покидает его. Встает туман, и Крабат ничего не видит. Медленно пробирается он дальше по шаткой земле.
   Не потерял ли он тропу? 
   Он замечает, как болото крепко засасывает его подошвы, как с каждым шагом он глубже погружается в него. Вот уже по щиколотки… вот уже почти по колено. Это трясина, и чем больше он старается выбраться на твердую землю, тем быстрее он тонет.
   
   Болото холодное, как смерть. Густая, цепкая, неотвязная черная жижа. Крабат чувствует, как она обхватывает его колени, бедра, спину. Скоро все будет кончено.
   Тут он начинает, пока свободна грудь, звать на помощь. Смысла в этом не много. Кто услышит его здесь? И все же он кричит и кричит  что есть мочи.
   «На помощь! – зовет он. – Спасите меня! Я тону, спасите меня!»
   
   Туман все гуще. Поэтому Крабат только теперь различает две каких-то фигуры на расстоянии нескольких шагов от него. Ему кажется, что к нему подходят Тонда и Михал.
   «Стойте! – кричит он. – Остановитесь! Здесь трясина!»
   
   Обе фигуры странно сплываются в тумане в одну, и она бросает ему толстую веревку с привязанной к ней поперечиной. Крабат крепко хватается за нее и чувствует, как тот человек вытягивает его из болота на землю.   
   Получается это быстрее, чем Крабат ожидал. Теперь он стоит перед своим спасителем и благодарит его.
   «Не за что, – говорит Юро. И теперь только Крабат замечает, что это он спас его. – В следующий раз, когда захочешь в Шварцкольм, лучше лети туда».
   «Лететь? – спрашивает Крабат. – Как это?»
   «Ну, как летают на крыльях».
   Это все, что отвечает Юро. Потом его скрывает туман.
   «Лететь… – думает Крабат. – Лететь на крыльях…» Его удивляет, как он сам до этого не додумался.
   Он мгновенно превращается в ворона, как делает это каждую пятницу. Расправляет крылья и подымается с земли. Двумя взмахами крыльев прорезывает он туман и летит к Шварцкольму.   
   Над деревней сияет солнце. Внизу он видит Канторку. Она стоит у нижнего деревенского колодца с корзинкой в руке и кормит кур. Тут на Крабата сверху ложится какая-то тень, и ястребиный крик режет ему ухо.   
   Ястреб почти настигает его, но Крабат успевает уклониться. Он знает, что жизнь его под угрозой. Сложив крылья, с быстротой стрелы падает он вниз, к ногам Канторки, прямо посреди ее кур. На земле вновь принимает человеческий облик. Теперь он в безопасности.
   Прищурив глаза, смотрит над собой в небо. Ястреб куда-то свернул, исчез.   
   Внезапно у колодца появляется мастер и с яростью протягивает за Крабатом левую руку.
   «Идем со мной!» – приказывает он.
   «Почему?» – спрашивает Канторка.
   «Потому что он мой!»   
   «Нет», – говорит она. Только одно это слово, но так, что возразить ей нельзя.
   Она кладет руку на плечо Крабату и укутывает его своей шерстяной шалью. Мягкой и теплой, как меховой плащ.
   «Пойдем, – говорит она. – Теперь пойдем».
   И они, не оглядываясь, уходят прочь.
               
  24.  Попытки бежать

   На другое утро оказалось, что Мертен исчез. Его постель была аккуратно заправлена, одеяло сложено, рабочая куртка и фартук висели в шкафу, под скамьей стояли деревянные башмаки. Никто не видел, как Мертен уходил. Его отсутствие заметили, только когда он не пришел завтракать. Все были озадачены и обыскали всю мельницу, но нигде не могли его найти.
   «Он сбежал! – сказал Лишко. – Нам надо сообщить об этом мастеру!»
   Ханцо преградил ему путь.
   «Это дело старшего подмастерья, чтоб ты знал».
   Все ждали, что мельник встретит это известие криком, руганью и проклятиями. Но ничего подобного. За обедом Ханцо сказал парням, что мастер не отнесся к этому всерьез.
   
   «Мертен задурил», – вот и все, что он сказал на это. А на вопрос старшего подмастерья, что же теперь делать, ответил: «Ничего! Вернется». И посмотрел при этом так, что лучше было б услышать от него сотню проклятий.
   «Внутри стало так холодно – я думал, заледенею. Только бы все обошлось с Мертеном!»
   «Да ладно! – подал голос Лишко. – Кто убегает с мельницы, должен знать, что он себе готовит. К тому же, Мертен здоровяк – ничего ему не сделается!»
   «Ты думаешь?» – спросил Юро.
   «А то!»
   С этими словами Лишко ударил кулаком по столу и тут же взвыл. От этого взмаха густой горячий суп залил ему все лицо.
   «Кто это сделал? – заорал Лишко, утирая глаза и щеки. – Кто из вас?»
   Ясно было, что кто-то из парней позаботился о Лишко. Только простака Юро нельзя было заподозрить. Он сокрушался о хорошем супчике и говорил: «В следующий раз, Лишко, не бей по столу! По крайней мере, не так сильно».

   С Мертеном вышло так, как и боялся Крабат. Вечером, когда стемнело, он снова был здесь. Молча, с опущенной головой встал на пороге.
   Мастер встретил его при всех. Он не ругал его, он его высмеял. По душе ли была Мертену маленькая прогулка? Не понравилось в соседних деревнях, что он вернулся так быстро? Или по другой причине?   
   «Ты не хочешь сказать мне, Мертен? Я давно замечаю, что ты не раскрываешь рта. Но я не принуждаю тебя говорить. И мне все равно, попробуешь ли ты снова бежать. Пробуй смело! Столько, сколько захочешь. Только не надейся на многое. Что не удалось никому до тебя, не удастся и тебе».
   У Мертена ни один мускул не дрогнул.

   «Притворяйся, притворяйся, что тебя не расстроила неудача с побегом! Все мы, – он указал на одиннадцать подмастерьев и Лобоша, – все мы знаем это лучше. А теперь вон!»
   Мертен улегся на свои нары.

   В этот вечер у всех, кроме Лишко, было тяжело на душе.
   «Мы должны попытаться отговорить его бежать во второй раз», – сказал Ханцо.
   «Да попробуй его отговорить! – возразил Сташко. – Это бесполезно».
   «Да, – согласился Крабат. – Боюсь, он ничего не станет слушать».

   Ночью погода переменилась. Когда утром они вышли из дома, стоял жгучий мороз без ветра. Лед на оконных рамах, лед по краям колодца. Замерзшие лужи, затвердевшие кротовые холмы и промерзшая земля.
   «Плохо для урожая, – сказал Петар. – Совсем не осталось снега и вдруг мороз. Многое на полях погибнет».

   У Крабата полегчало на душе, когда Мертен спустился к завтраку вместе со всеми и охотно поел каши, как будто сразу за два дня. Потом они пошли на работу, и никто не заметил, что Мертен снова сбежал с мельницы, на этот раз среди бела дня.
   Только за обедом увидели, что он опять исчез.
   Он отсутствовал два дня и две ночи – дольше, чем какой-либо беглец прежде, и они надеялись, что он уже далеко, как вдруг утром третьего дня увидели Мертена, совсем замерзшего и с трудом идущего по лугу к мельнице. На него было страшно смотреть.
   
   Крабат и Сташко помогли ему дойти, отвели в тепло. Петар снял ему один башмак, Кито другой. Ханцо велел Юро принести таз ледяной воды, опустил в нее ноги Мертена и начал их растирать.
   «Надо поскорее уложить его в постель, – сказал он. – Надеюсь, это еще поможет».
   Пока парни хлопотали вокруг Мертена, дверь отворилась. Мастер вошел в людскую и некоторое время молча смотрел на них. На этот раз он не насмехался. Подождал, пока они поднимут Мертена, и произнес, подступая к нему:
   «Одно слово, прежде чем вы унесете его… Двух раз, Мертен, я думаю, довольно. Для тебя нет пути с мельницы – ты от меня не уйдешь!»

   Но тем же утром Мертен избрал третий и, как он думал, последний путь.
   Парни этого не ждали. Они отнесли его в спальню, напоили горячим, уложили в постель и закутали в одеяла. Ханцо остался наверху на соседних нарах и так долго смотрел за Мертеном, пока не убедился, что тот заснул и ему пока больше ничего не нужно. Тогда он спустился вниз, чтобы работать вместе с остальными на мельнице.
   Уже несколько дней Крабат и Сташко были заняты тем, что точили жернова. С четырьмя поставами они управились, и на очереди был пятый. Они как раз хотели открепить царги, когда дверь мельничной горницы распахнулась и вбежал Лобош с побелевшим лицом и расширенными от ужаса глазами.

   Он размахивал руками и что-то кричал – казалось, одно и то же. Подмастерья поняли его, только когда Ханцо остановил механизм. Стало тихо, и теперь они услышали Лобоша.
   «Он повесился! – кричал мальчик. – Мертен повесился! В амбаре! Скорее идем! Скорее идем!»
   Он повел их к тому месту, где нашел Мертена. Тот висел на балке в самом дальнем углу амбара, на телячьей веревке.
   Сташко первым заметил, что Мертен еще жив.
   «Надо перерезать веревку! Надо ее перерезать!»   
   Андруш, Ханцо, Петар и Крабат – все, у кого был с собой нож, тут же достали его. Но никому не удавалось подойти к Мертену.  Он был будто окружен колдовским кругом. Парни приближались не больше, чем на три шага. Ни дюйма больше. Подошвы словно приклеивались к полу.
   Крабат зажал двумя пальцами острие ножа, прицелился, с силой метнул его – и попал в веревку.
   Но его нож бессильно упал на пол.
   Тут кто-то засмеялся.
   В амбар вошел мастер. Он поглядел на парней, как на кучу навоза. Нагнулся за ножом. Разрез – и звук глухого удара.
   Словно мешок тряпья, упал повешенный на пол. Теперь он лежал под ногами у мастера и тяжело хрипел.
   «Ничтожество!» – презрительно бросил тот.   
   Все чувствовали себя оплеванными. И то, что сказал мастер, он сказал обо всех, они это знали.
   «Только я решаю на этой мельнице, кто тут умрет! – рявкнул он. – Я один!»
   Потом он вышел, и теперь надо было помочь Мертену. Ханцо снял с его шеи петлю, Петар и Сташко отнесли его в спальню.
   Крабат поднял с пола нож Тонды и, прежде чем положить его в карман, вытер рукоятку соломой.

И с этих пор ни слова одного
Не произносит Мертен, брат его.
Не отвечает, если позовут,
Хоть выполняет свой обычный труд.

Уста как будто запер на замок.
Не отвечает мастеру урок.
Тот ухмыльнулся только: «Наплевать,
Что будет каждый из урока знать!»

Крабат пытался как-нибудь помочь,
Но в сердце Мертена разверзста ночь.
Веревки ищет твердая рука.
Теперь он убежит наверняка…

Не тут-то было. – «Только мне решать,
Кому отсюда можно убежать!»
               
   25. Снег на полях

   Мертен долгое время болел. Сначала у него была жестокая лихорадка, шея его распухла, и он с трудом дышал. В первые несколько дней он не мог проглотить ни кусочка, потом понемногу  начал есть суп ложкой.
   Ханцо устроил так, чтобы днем кто-то из парней все время оставался рядом с Мертеном. Сначала они дежурили и по ночам, боясь, чтобы в горячке Мертен не повторил свою попытку. Все были согласны, что в  ясном уме он больше не попробует наложить на себя руки. Мельник не оставил сомнений, что для них не было никакого выхода из Козельбруха.
   
   «Только я решаю на этой мельнице, кто тут умрет!»
Крабат хорошо запомнил эти слова мастера. Может, они и были ответом на вопрос, который он всё снова задавал себе после Сильвестровой ночи: кто виноват в смерти Тонды и в смерти Михала?
Пока это была только зацепка для его мысли, не более. Но и не менее.
   
   Но если все станет окончательно ясно, он отомстит мастеру. Обязательно. Пока же нельзя давать заметить этого по себе. Надо разыгрывать послушного, ничего не подозревающего простака. И все-таки уже теперь готовиться к часу расплаты. Поэтому Крабат с удвоенным рвением изучал тайные науки.

   В эти февральские дни так и не выпало снега, а мороз все не ослабевал. Теперь подмастерья должны были каждое утро скалывать лед с мельничного желоба. Поэтому они все время ругали проклятый холод, сменивший чудное, будто весеннее тепло.
   
   В один из дней, около полудня на дороге из леса к мельнице показалось трое людей. Один из них был высокий и крепкий, в расцвете сил. Двое других – согбенные годами, белобородые старики.
   Первым заметил их Лобош. Он видел всё и повсюду. «К нам гости!» – крикнул он парням как раз, когда они шли на обед.
   
   Теперь и они увидели этого рослого человека и двоих стариков. Они шли по дороге, ведущей из Шварцкольма, и были одеты, как крестьяне, закутанные в пастушеские плащи и с глубоко надвинутыми зимними шапками.
   С тех пор, как Крабат жил в Козельбрухе, он ни разу не видел, чтобы к ним забредал хоть один крестьянин из соседних деревень. Но эти трое шли напрямик к мельнице и желали войти к ним.

   Ханцо открыл им входную дверь, парни с любопытством теснились в сенях.
   «Что вы хотите?»
   «Поговорить с мельником».
   «Я мельник».
   Подмастерья не заметили, как мастер вышел из своей комнаты и шагнул к крестьянам.
   «Что такое?»

   Рослый человек снял с головы шапку.
   «Мы из Шварцкольма, – начал он. – Я там староста, а это со мной наши старейшины. Приветствуем тебя, козельбрухский мельник, и просим нас выслушать. Дело в том, что… Думаю, ты не удивишься…»

   Мастер жестом оборвал его.
   «К делу! Говорите прямо – зачем вы пришли?»
   «Мы хотим попросить тебя о помощи»,– сказал староста.
   «О какой?»
   «Мороз, а на полях нет снега…– староста вертел в руках свою шапку. – Озимые погибнут, если его и дальше не будет…»

   «А мне-то что?»
   «Мельник, мы хотим попросить тебя о снеге».
   «О снеге? Да как это вам в голову взбрело?»
   «Мы знаем, ты можешь cделать, чтоб снег пошел», – сказал староста.
   «Мы тебя отблагодарим, – заверил один из стариков. – Дадим две сотни яиц, пять гусей, семь кур…»
   «Только бы снег пошел, – сказал второй. – А то урожая в этом году не будет, и придется нам голодать…»
   «С детьми, – прибавил староста. – Пожалей их, мельник, сделай так, чтоб снег пошел!»

   Мастер потер себе подбородок.
   «Долгие годы я вас в глаза не видел. А теперь, когда понадобился вам, вы сюда заявились».
   «Ты наша последняя надежда, – сказал староста. – Если ты не пошлешь нам снега, мы пропали. Не откажи нам в помощи! Просим тебя на коленях – как Бога молим!»
   Эти трое встали перед мастером на колени, опустили головы и били себя в грудь.
   «Помоги нам! – просили они его. – Услышь нас!»

   Но мастер был неумолим. «Ну вот еще! Убирайтесь восвояси! Что мне за дело до ваших озимых? Мне и моим парням, – он указал на них, – голод не страшен! Уж об этом я позабочусь, даже без снега. А вы, голытьба, отстаньте от меня с вашими курами и яйцами! По мне пусть хоть никто из вас в живых не останется! Я и пальцем не шелохну ради вас и вашего отродья! И не ждите!»
 
   «А вы? – староста повернулся к мельничным подмастерьям. – Вы не хотите помочь нам? Сделайте это для наших детей, ради Господа Бога! Уж мы вас отблагодарим».
   «Да этот мужик свихнулся! – сказал Лишко. – Я сейчас спущу собак, эй!»
   Он пронзительно свистнул в два пальца. Поднялся разноголосый, яростный собачий лай.

   Староста бросился бежать, уронив свою шапку. «Бежим! – кричал он. – Они разорвут нас в клочья! Бежим!»
   Оба старика, подобрав длиннополые пастушьи плащи, ринулись прочь через луг и исчезли в лесу, откуда пришли.
   «Хорошо сработано, Лишко! Хорошо сработано! – сказал мастер, похлопав его по плечу. – Убрались восвояси и, бьюсь об заклад, больше тут не покажутся».
   
   Крабат был возмущен. Ему было жаль этого старосту и двоих стариков. В чем они провинились, что мастер так безжалостно обошелся с ними? Ему бы ничего не стоило им помочь! Пара слов из корактора, подходящих к этому случаю. Пара слов, которых Крабат не знал.
   Как вызвать снег, мастер их еще не научил. Вот жалость! Иначе бы Крабат не стал раздумывать, а сам помог бедным крестьянам. И Петар наверняка попытался бы, и Ханцо, да и другие тоже.
   
    Только Лишко радовался приему, который оказал крестьянам  мастер, и гордился, что ему удалось внушить им, будто их травят собаками.
    Впрочем, радость его не была безоблачной. В ту же ночь Лишко вскочил с громким криком ужаса. И когда парни спросили его, что с ним стряслось, он, стуча зубами от страха, пожаловался: свора черных злобных собак хотела разорвать его во сне.
   «Ой! – посочувствовал ему Юро. – Вот счастье, что это только во сне!»
   Той ночью Лишко еще раз пять просыпался, вопя, от своры собак и будил всех парней, пока они наконец не выгнали его с чердака.
   «Забирай свое одеяло, Лишко, и иди спать в амбар! Там можешь, сколько хочешь, любоваться на своих собак и орать от страха, только бы нам этого не слышать!»
   На следующее утро парни глазам своим не поверили: всё кругом было бело от снега. Снег шел всю ночь и продолжал идти целое утро белыми большими хлопьями. Теперь крестьяне в Шварцкольме и других деревнях вокруг Козельбруха могли вздохнуть с облегчением. Может быть, мастер все-таки передумал и помог им?
   «Наверно, в это дело вмешался Пумхут, – предположил Юро. – Ведь те крестьяне могли его встретить. Я думаю, он бы им не отказал».   
   Но это не мог быть Пумхут. Около полудня Лобош заметил старосту и двоих его провожатых. Они приехали на санках и, как обещали,  принесли мастеру семь кур, пять гусей и две сотни яиц.
   «Спасибо тебе, мельник, – сказал староста, низко кланяясь мастеру. – Спасибо, что сжалился над нашими детками. Ты знаешь, что мы люди небогатые. Возьми то, что мы принесли в знак нашей признательности. Да воздаст тебе Бог!»

   Мастер слушал его с досадливой миной. Теперь он заговорил, и подмастерья видели, как он с трудом сдерживает ярость: 
   «Кто вам помог, я не знаю. Во всяком случае, не я. Это уж точно. Забирайте всё это и проваливайте отсюда вон!»
   С эими словами он повернулся к крестьянам спиной и ушел в свою черную комнату. Подмастерья слышали, как он заперся изнутри.
   Староста и его провожатые растерянно остались стоять со своими ненужными подарками.
   «Пойдемте! – сказал Юро и помог им уложить свое добро на место. –Поезжайте домой в Шварцкольм и забудьте всё это за рюмкой-другой шнапса!»
   Крабат смотрел вслед санкам с тремя крестьянами до тех пор, пока они не исчезли в лесу. Еще некоторое время слышались бубенцы, голос старосты и щелканье кнута, которым он погонял лошадей.
               
  26.  Я – Крабат
   
   Снег растаял, пришла весна. Крабат учился как одержимый. Он давно обогнал в этом всех своих товарищей. Мастер очень хвалил его за успехи в черной науке. Казалось, он не подозревал, что Крабат учится так только затем, чтобы во всеоружии встретить день борьбы и  час мщения.   
   Мертен впервые встал только в четвертое воскресенье Великого поста. Посидел за дровяным сараем на солнце. Бледный, худой, почти прозрачный. И теперь стало видно, что шея у него навсегда осталась кривой. Говорил он по-прежнему только самое необходимое: «да» и «нет», «ладно» и «дай».
   В Страстную пятницу они приняли в черную школу Лобоша. Как изумился малыш, когда мастер превратил его в ворона! Он весело кружил по комнате, задевая крыльями череп и книгу на столе. Мастеру пришлось трижды на него прикрикнуть, прежде чем он наконец опустился на шест – крошечная смешная птица с бойкими глазками и взъерошенными перьями.
   «Это искусство, мысленно говорить с другим человеком, так что он слышит и понимает эти слова, как свои собственные…»
   Трудно было в этот вечер подмастерьям следить за словами мастера, потому что их постоянно отвлекал Лобош. Смешно было смотреть, как он вращал глазами, вытягивал шею и бил крыльями. Мельник мог сколько угодно читать из корактора!   
   Только Крабат не пропустил ни слова.
   Он понял, как важен был этот новый урок – для него и для Канторки. Слог за слогом впечатывал он в свою память это заклинание. И потом перед сном, на своих нарах повторял его до тех пор, пока не был уверен, что теперь никогда его не забудет.
   В Страстную субботу с наступлением темноты мастер опять отправил подмастерьев принести себе тайный знак. Когда он считал их, поставив в круг, последними остались Лобош и Крабат. И мельник послал их вместе, со своим черным напутствием.
   Крабат принес из сарая по два одеяла для каждого, потому что вечер был пасмурным и пахло дождем. Они ушли с мельницы последними, поэтому Крабат торопил Лобоша. Он боялся, что двое других парней опередят их у Боймелевой погибели. Но оказалось, что нет.
   На опушке леса они насобирали веток и сухой коры и сделали небольшой костер. Крабат объяснил мальчику, зачем они пришли сюда и проведут у этого огня всю пасхальную ночь.
   Лобош зябко кутался в свои одеяла и говорил: хорошо еще, что он не должен сидеть тут один, а то бы он умер от страха, и пришлось бы ставить рядом еще один крест, поменьше…

   Потом они поговорили о черной школе и о правилах, по которым мастер учил их своему ремеслу. Долго молчали. И наконец Крабат заговорил о Михале и Тонде.
   «Я обещал тебе когда-нибудь рассказать о них».
   Пока он рассказывал Лобошу о своих друзьях, ему вдруг стало ясно, что сам он теперь для этого мальчика, сидящего напротив у костра, – то же, чем был для него когда-то Тонда.
   Сначала он не хотел рассказывать Лобошу о смерти Михала и Тонды, во всяком случае не подробно. Но чем дольше он говорил о них, и еще о Воршуле, похороненной на кладбище в Зайдевинкеле, и о том, что, по словам Тонды, парни с мельницы всегда приносят девушкам несчастье, – тем яснее ему становилось, что этот мальчик имеет право знать и то, чем он вначале не хотел его пугать.
   Так получилось, что Крабат рассказал ему всё. Кроме тайны подаренного Тондой волшебного ножа.
   «Ты знаешь, кто виноват в смерти Михала и Тонды?» – спросил Лобош.
   «Я подозреваю кто, – ответил Крабат. – И если мои подозрения подтвердятся, я отомщу».   
   Около полуночи начался мелкий дождь. Лобош натянул себе на голову одеяло.
   «Не накрывайся, – посоветовал Крабат. – А то не услышишь, как сейчас в деревне зазвонят колокола и начнут петь».
   Чуть позже они услышали вдали начало пасхального звона и голос Канторки, а затем и других девушек.
   «Красиво, – сказал немного погодя Лобош. – Ради такого и промокнуть не жалко».
   Следующие часы они провели молча. Лобош понял, что сейчас не надо мешать Крабату разговорами. И самому ему было о чем подумать. Мысли о Тонде и Михале займут теперь не одну ночь.   
   Девушки пели под колокольный звон. Крабат не замечал, что дождь кончился. В этот час для него не существовало ни ветра, ни дождя, ни тепла, ни холода, ни света, ни темноты – только Канторка, только ее голос и воспоминанье о том, как светились ее глаза в сиянье пасхальной свечи.
   На этот раз Крабат решил не выходить больше из своего тела. Разве мастер не научил их «мысленно говорить с другим человеком, так что он слышит и понимает слова, как свои собственные»?
   Ближе к утру Крабат произнес новое заклинание. Он направлял на Канторку все силы своего сердца до тех пор, пока ему не показалось, что он достиг ее слуха. Тогда он заговорил.
   «Канторка, один человек просит тебя, чтобы ты его услышала, – говорил он. – Ты его не знаешь, но он знает тебя давно. Когда сейчас утром ты пойдешь за пасхальной водой, отстань от других девушек на обратном пути. Ты должна идти со своим кувшином одна – потому что этот человек хочет встретить тебя. И нельзя, чтобы кто-то вас видел. Это касается только тебя и его, и никого больше на свете».
   Три раза повторил он все это, теми же словами. Потом небо засветлело. Пение и колокола смолкли. Время было научить Лобоша рисовать ведьмин след и снабдить друг друга этим знаком. Крабат отколол ножом Тонды две щепы от креста и обуглил их в костре.
   Крабат так спешил на обратном пути, как будто был одержим тщеславным желанием прибыть на мельницу первым. Лобош едва мог поспевать за ним на своих коротких ногах.
   Но недалеко от Козельбруха Крабат вдруг остановился. Он пошарил в карманах, схватился за голову и сказал: «Я оставил его лежать у креста…»
   «Что?» – спросил Лобош.
   «Нож».
   «Который у тебя от Тонды?»
   «Да, от Тонды».
   Мальчик знал, что нож Тонды был для Крабата единственной памятью о нем.
   «Тогда надо вернуться за ним!» – сказал он.
   «Нет, – возразил Крабат, надеясь, что Лобош не заметит подвоха. – Давай я сбегаю один, так будет быстрее. Ты можешь пока посидеть под этими кустами и подождать меня».
   «Да?» – сказал мальчик, подавляя зевок.
   «Да, так будет лучше».   
   Пока Лобош усаживался в сырой траве под ветвями, Крабат поспешил к тому месту, где, как он знал, должны будут пройти девушки с пасхальной водой. Здесь он притаился в тени кустарника.
   Скоро показались девушки со своими кувшинами и длинной чередой прошли мимо него. Крабат видел, что Канторки среди них не было. Значит, она услышала его издалека и поняла, о чем он просил ее.
   Когда девушки скрылись из глаз, он увидел ее. Она шла одна, плотно закутавшись в шерстяной платок. Крабат выступил вперед и подошел к ней.
   «Я Крабат, подмастерье с мельницы в Козельбрухе, – сказал он. – Не бойся меня».
  Канторка смотрела ему в лицо так спокойно, как будто ждала его.   
   «Я знаю тебя, – сказала она, – потому что ты мне снился. Ты и еще один человек, желавший тебе зла. Но он ничего нам не сделал – ни тебе, ни мне. С тех пор я ждала, что я тебя встречу. И вот ты здесь».
   «Я здесь, – ответил Крабат. – Но я должен спешить, меня ждут на мельнице».
   «И мне надо домой, – сказала Канторка. – Но мы ведь еще увидимся?»
   Тогда она обмакнула в кувшин с пасхальной водой кончик своего платка и, ни слова не говоря, смыла со лба у Крабата ведьмин след. Просто и неторопливо, как будто это само собой разумелось.
   Крабат почувствовал, будто она стерла с него позорное клеймо. И он был бесконечно ей благодарен – за то, что она есть, за то, что она стоит рядом и смотрит на него.

На третий год Крабат, как Тонда, стал
Защитою тому, кто слаб и мал.
А подопечным стал никто иной,
Как крошка Лобош. Давнею зимой
С Крабатом вместе он колядовал.
Теперь же к мастеру в силки попал.
Чтобы когда-то вырваться из них,
Крабат теперь учился за троих.

В канун Пасхальный мастер дал урок,
Который очень стать полезным мог, –
На расстоянье с кем-то говорить,
Как будто свить невидимую нить
Меж слышащим и шепчущим ему,
Где все открыто сердцу и уму.

Ночь Пасхи. Снова круг и снова счет.
Крабат сегодня с Лобошем идет.
И мальчику расскажет у костра
О тех, по ком доныне боль остра.
А Канторка поет в полночный час
О том, что свет надежды не угас.
И говорит Крабат ей у креста:
«Иди одна, от девушек отстань,
Когда назад пойдете вы с водой.
Есть тот, кто утром встретится с тобой».
И вправду – вот, она одна идет.
Он снился ей не раз за этот год.
Недаром с прошлой Пасхи и весны
Летели ночью к ней Крабата сны.
Платок в кувшин с водою обмакнет
И мерзкий знак со лба его сотрет.
А на пути обратном – ливень вдруг
Смывает знаки всем, как Божий Дух.
Обычным углем мастер их нанес,
Рыча при этом, как голодный пес.
А нежный голос в памяти поет
О том, что свет надежды не умрет.

27.  За солнцем и луной

   Лобош заснул под ветвями кустарника на опушке леса. Когда Крабат разбудил его, он испуганно спросил:
   «Нашел?»
   «Что?»
   «Нож!»
   «А! Да, нашел», – ответил Крабат.
   Он показал ему нож Тонды и выдвинул лезвие. Оно было черным.
   «Тебе надо его отчистить. И смазать как следует. Лучше всего собачьим жиром», – посоветовал Лобош.
   «Да, надо», – сказал Крабат.

   Потом они поспешили на мельницу и встретились на полпути с Юро и Витко, которые возвращались от своего креста и тоже опаздывали.
   «Ну что, успеем до дождя?» – спросил у Крабата Юро, глядя на него так, будто ему чего-то недоставало.
   Ведьмин след!
   Крабат испугался. Если он вернется на мельницу без этого знака, мастер точно начнет его подозревать. Это будет плохо для них обоих – и для него, и для Канторки. Крабат порылся в карманах в поисках угля – но там не было ни кусочка, он это знал.
   «Бежим, бежим! – торопил их Юро. – А то достанется!»
   
   В то мгновение, когда они покинули лес и бросились к мельнице, началась гроза. Порыв ветра сорвал шапки с головы у Витко и Крабата, гром грянул так, что Лобош вскрикнул. Мокрые насквозь прибежали они на мельницу.
   Мастер ждал их вне себя от нетерпения. Они склонились под воловье ярмо, приняли от мастера пощечины.
   «А где же, к чертям, знак?» – набросился он на них.
   «Знак? – переспросил Юро, показывая на лоб. – Вот он».
   «Там ничего нет!»
   «Так это проклятый дождь смыл!..»
   Мельник раздумывал мгновение, а потом приказал: «Лишко! Принеси мне угля из печки, быстрее!» Грубыми штрихами он начертил на лбу четверым опоздавшим ведьмин след, горевший на коже, как огонь. «За работу!»
   В это утро им пришлось надрываться сильнее и дольше обычного. Прошла целая вечность, прежде чем знак у четверых опоздавших стерся от пота, как и у остальных. Но зато потом все было, как всегда,
– и Лобош, маленький Лобош сумел одним махом перебросить над головой полный мешок зерна.
   «Ого! – кричал он. – Поглядите только, как легко мне работается! Поглядите, каким сильным я стал!»
   Остаток дня подмастерья провели за пасхальным пирогом и вином, с пением и танцами. Рассказывали истории, вспоминали Пумхута. А Андруш, захмелев, произнес речь о том, что все мельничные подмастерья молодцы, а все их хозяева – адова добыча. «Туда им всем и дорога! Или кто-нибудь против?»
   «Нет!» – закричали все, поднимая стаканы. Только Сташко заявил, что он против.
   «Не их надо туда гнать, а пусть сам дьявол за каждым из них пожалует и свернет ему шею! Вот что я думаю!»
   «Твоя правда, брат! Твоя правда! – обнял его Андруш. – Черт их всех побери, и нашего мельника первым!»
 
   Крабат за столом нашел себе место в углу, достаточно близко к другим, чтобы никому не показаться сторонящимся, и все же не мешаясь в общий шум и веселье. Пока парни смеялись и пели, он думал о Канторке: как он встретил ее этим утром на обратном пути, как они вместе стояли и говорили друг с другом.
   Он припоминал каждое слово, каждое движение, каждый ее взгляд – и мог бы час за часом провести в этом углу, думая о ней и не замечая, как бежит время, если бы Лобош не уселся рядом с ним на скамью и не заговорил.
   «Мне надо спросить тебя…»
   «Да?» – сказал Крабат, стараясь не показать досады.
   Лобош был очень взволнован. «Что сейчас наговорили-то Андруш со Сташко! Если мастер узнает…»
   «Ах, это… – ответил Крабат. – Да это просто пустая болтовня, понимаешь?»
   «А мельник? – настаивал Лобош. – Если Лишко ему это расскажет… Представь только, что он с ними сделает!»
   «Ничего, ровным счетом ничего он с ними не сделает».
   «Не могу поверить! Он такого никогда не потерпит!»
   «Сегодня потерпит, – сказал Крабат. – Сегодня нам можно как угодно ругать мастера и желать на его шею и чумы, и холеры, и даже черта, как ты слышал, – сегодня он не отомстит. Наоборот».
   «Да?» – удивлялся Лобош.
   «Кто раз в год даст волю своей злобе, – объяснил Крабат, – тот весь год будет делать все, что от него требуют. А на мельнице в Козельбрухе, сам видишь, требуется многое».
 
   Крабат с тех пор больше не был прежним. Все последующие дни и недели он жил будто за солнцем и луной. Делал что положено, разговаривал с парнями, отвечал на вопросы – но на самом деле был далеко от всего происходящего на мельнице. Он был рядом с Канторкой, а она рядом с ним. И мир вокруг с каждым днем становился зеленей и светлее.
   Никогда прежде Крабат не замечал, сколько существовало оттенков зеленого цвета – зелень травы, зелень ив и берез, голубоватая зелень мха, юная сияющая зелень на берегах мельничного пруда, на каждом кустарнике – и темный, сдержанный зеленый цвет старых сосен в Козельбрухе, часто угрожающий, мрачный и почти черный, и все же иногда вечером вспыхивающий золотом заката.

   Несколько раз за эти недели, хотя и не очень часто, Канторка снилась Крабату. Это был всегда почти одинаковый сон.
   Они шли вместе через какой-то лес или сад с большими деревьями. Было по-летнему тепло, и Канторка оделась в светлое платье. Пока они шли под деревьями, Крабат положил руку ей на плечи. Она склонилась к нему головой, так что касалась волосами его щеки. Платок немного соскользнул у нее с волос, и Крабату хотелось, чтобы они остановились и Канторка повернулась к нему. Тогда он сможет заглянуть ей в лицо. Но в то же время он знал, что лучше будет, если она этого не сделает. Тогда никто больше не сможет увидеть ее лица. Никто, имеющий власть подсмотреть его сны.
   
   От товарищей не укрылась перемена, произошедшая с Крабатом. И Лишко снова сделал попытку что-то разведать. Это было в неделю после Троицы. Ханцо поручил Крабату и Сташко поправить один из мельничных жерновов. Они установили его у стены и ломами углубляли желоба от середины к краям, старательно нанося удары. Сташко тем временем отошел, чтобы поточить затупившийся лом.
   Тут и явился Лишко со связкой пустых мешков из-под муки. Крабат заметил его, только когда тот встал рядом и заговорил. Лишко всегда расхаживал кругом на цыпочках, даже когда это было совсем не нужно.
   «Ну? – подмигнул он Крабату. – И как же ее зовут? Блондинка, брюнетка или шатенка?»
   «Кто?» – ответил Крабат вопросом.
   «Ну, та, о которой ты думаешь все последнее время. Или, по-твоему, мы совсем слепые и не замечаем, что есть одна, которая вскружила тебе голову? Может, во сне или… наяву? Я-то знаю хорошее средство, помочь тебе с ней встретиться. Опыт ведь у всякого имеется…»
   Он воровато огляделся, потом наклонился к Крабату и прошептал ему на ухо: «Тебе надо только назвать мне ее имя – тогда я смог бы легко устроить все остальное…»
   «Перестань! – сказал Крабат. – Не знаю, о чем ты. Только от работы отрываешь своими глупостями».

   Ночью Крабат снова видел тот же сон о Канторке. Опять они шли под деревьями, и опять был теплый день лета. Только на этот раз они вышли на поляну в середине леса и уже хотели пересечь ее, когда сверху их накрыла какая-то тень. Крабат набросил на голову Канторке свою куртку. «Быстрее бежим отсюда – он не должен видеть твоего лица!» Крабат потянул девушку назад под защиту деревьев. Словно нож в сердце, настиг его пронзительный и резкий крик ястреба, от которого он проснулся.

   Вечером этого дня мастер позвал его к себе. Неуютно было Крабату стоять под взглядом его единственного глаза.
   «У меня есть к тебе разговор». Мельник сидел в своем кресле, будто судья, с каменным лицом, скрестив на груди руки.
   «Ты знаешь, – продолжал он, – что я хорошего мнения о тебе, Крабат, и что в тайных науках ты можешь достичь таких успехов, как никто здесь. И все же в последнее время я сомневаюсь, можно ли тебе верить. У тебя есть от меня тайны, ты что-то от меня скрываешь. Не умнее ли было бы дать мне в этом отчет и не заставлять меня следить за тобой? Скажи откровенно, в чем дело, и тогда мы вместе подумаем, как тебе помочь. Время еще есть».
   Крабат ни мгновения не медлил с ответом.
   «Мне нечего сказать тебе, мастер».
   «В самом деле нечего?»
   «Нет», – ответил Крабат твердым голосом.
   «Тогда иди – но смотри, как бы не пришлось пожалеть!»

   В сенях стоял и, казалось, поджидал Крабата Юро. Теперь он потянул его на кухню и закрыл за ними дверь.
   «У меня кое-что есть для тебя, Крабат…»
   Он положил ему в руку какой-то предмет – маленький, сухой корешок на тройной крученой нитке.
   «Возьми это и надень на шею, а не то поплатишься головой за свои сны».

Крабат живет за солнцем и луной –
Живет лишь только Канторкой одной,
Не замечая хоровода дней.
Все мысли, все мечтанья лишь о ней.
И Лишко вИдит всё со стороны…
А мастер может проникать и в сны.

«Когда во сне мы с Канторкой вдвоем,
Не должен видеть он лицо ее!..»
А нож – подарок Тонды – черен так,
Как будто следом мчится черный враг.

                28. Открытия

   В следующие дни мастер был так дружелюбен с Крабатом, что это бросалось в глаза. По каждому поводу он ставил его товарищам в пример и хвалил его за всякий пустяк, как будто хотел показать, что решил не держать на него зла. Однажды вечером, в конце второй недели после Троицы, он встретил Крабата в сенях, когда другие уже сели за ужин.
   „Хорошо, что я тебя тут увидел, – сказал он. – Знаешь, иногда встанешь не с той ноги и наговоришь вздора. Разговор, который мы вели недавно у меня в комнате, был лишним. Это чистейший вздор, ты ведь понял?»
   Не дожидаясь ответа, мастер быстро продолжал: «Ты огорчил бы меня, приняв все это за чистую монету! Я ведь знаю, ты славный парень, давно уже мой лучший ученик. И на тебя можно положиться, как мало на кого».
 
   Крабату было не по себе. Чего хотел от него мельник?
   «Коротко говоря, – сказал мастер, – мне бы хотелось, чтоб ты знал, как я на самом деле к тебе отношусь. Даю тебе право, которого не давал прежде никому из своих учеников. В это воскресенье можешь не работать, а сходить куда хочешь – в Маукендорф, Шварцкольм или Зайдевинкель. Погуляй там хоть до утра».
   «Погулять? – спросил Крабат. – «Да что я потерял в Маукендорфе или Шваркольме?»
   «Ну, в деревнях же есть кабачки и трактиры, где можно хорошо провести день. И девушки, с которыми можно потанцевать».
   «Нет, – сказал Крабат. – У меня нет к этому охоты. И не хочу отличаться от других».
   «А я хочу отличить тебя, – закончил разговор мастер. – Почему бы мне, в пример всем другим, не наградить своего лучшего ученика за терпение и прилежание к тайным наукам?»

   В воскресенье утром, когда парни пошли работать, Крабат собирался идти вместе с ними. Тут Ханцо отозвал его в сторону.
   «Не знаю, зачем, – сказал он, – но мастер на сегодня дал тебе выходной. И велел напомнить, что до завтрашнего утра тебе нечего делать на мельнице и что ты сам все знаешь».
   «Да, – проговорил Крабат с досадой, – знаю».
   Он надел свою лучшую одежду и вышел из дома, пока остальные парни должны были работать, как всякое воскресенье.
   За дровяным сараем он уселся в траву, чтобы немного поразмыслить.
   Мастер приготовил для него ловушку, это было ясно. И теперь следовало подумать, как в нее не попасть. Одно, во всяком случае, верно: идти он мог куда угодно, только не в Шварцкольм. Лучше всего было бы просто остаться на весь день здесь, за дровяным сараем, на солнышке. Но при этом было бы слишком явно, что он разгадал намерения мастера. «Ну что ж, тогда вперед в Маукендорф, обходя Шварцкольм!» – подумал он.
 
   Но, может быть, и это было неправильным? Не умнее ли было идти напрямик через Шварцкольм? Это ведь самый короткий путь в Маукендорф.
   Конечно, он не должен встретить в Шварцкольме Канторку. Об этом надо позаботиться.
   «Канторка! – попросил он девушку, произнеся прежнее заклинание. – Сегодня я должен кое о чем попросить тебя. Это прошу я, Крабат. Что бы ни случилось, не делай сегодня ни шагу из дома. И еще не выглядывай из окна. Обещай мне это!»
   Крабат полагался на то, что Канторка выполнит его просьбу. Когда он уже собирался идти, из-за дома показался Юро с пустой корзиной.
   „Ну, Крабат, ты, как видно, не больно спешишь отсюда удрать. Можно я немного посижу с тобой в траве, а?»
   Как и тогда, после злосчастной продажи коня, Юро достал из кармана кусочек дерева и очертил им линию вокруг места, где они сидели, а потом добавил к этому кругу три креста и звезду.
   «Ты, наверно, догадываешься, что мухи и комары здесь ни при чем», – сказал он, подмигнув.
   Крабат признался, что и в тот раз у него были на этот счет сомнения.
   «Ты делаешь так, что мастер не может ни видеть, ни слышать нас, пока мы здесь сидим и говорим, ни вблизи, ни вдали – так ведь?»
   «Нет, – ответил Юро. – Он мог бы и увидеть, и услышать нас, но не сделает этого, потому что напрочь о нас забыл. Вот как действует этот круг. Пока мы из него не выходим, мастер думает о чем угодно – только не о тебе и не обо мне».
   «Не глупо, – сказал Крабат, – не глупо…» И вдруг его осенило! Ошеломленно смотрел он на Юро. «Так это тебе крестьяне обязаны снегом, а Лишко – сворой собак! Ты не тот дурачок, за которого мы все тебя держим, ты только притворяешься!»
   «А когда бы и так? – ответил Юро. – Не стану спорить, что я не настолько глуп, как все думают. Но ты, Крабат, ты не обижайся, глупее, чем сам себе кажешься».
   «Я?»
   «Потому что ты все еще не заметил, какая игра идет на этой проклятой мельнице! Иначе ты обуздал бы свое рвение, хотя бы по видимости. Или тебе не ясно, что за опасность тебе грозит?»
   «Нет, – сказал Крабат. – Я догадываюсь об этом».
   «Ни о чем ты не догадываешься!» – возразил ему Юро.
   Он сорвал стебелек травы и размял его пальцами.
   «Я кое-что скажу тебе, Крабат, – я, который все эти годы изображал из себя дурака. Если и дальше так пойдет, ты станешь на Пустоши следующим. Михал, Тонда и все, кто там лежит, совершили ту же ошибку, что и ты. Они слишком многому научились в черной школе и не скрывали этого от мастера. Ты ведь знаешь, что каждую новогоднюю ночь кто-то из нас должен вместо него умереть».
   «Вместо мастера?»
   «Вместо него, – ответил Юро. – У него договор с этим… ну, с господином кумом. Каждый год он должен принести ему в жертву одного из своих учеников – или умереть сам».
   «Откуда ты это знаешь?»
   «У меня есть глаза, и я немало об этом думал. А кроме того, прочитал это в коракторе».
   «Ты?»
   «Я же дурак, как ты знаешь, – или, как думает мастер и все остальные. Потому с меня и спросу нет, потому я и гожусь для работы по дому. Мне надо чистить, скрести и стирать пыль – иногда и в черной комнате. А там на столе лежит прикованный цепью корактор. Никому другому до него не добраться. Плохо пришлось бы иначе мастеру, потому что там написано и такое, что может ему повредить. Если бы кто из нас об этом прочел».
   «А ты, – воскликнул Крабат, – ты это прочел!»
   «Да, – сказал Юро. – И ты первый и единственный, кому я это доверю. Есть один способ покончить с мастером – только один! Если ты знаешь девушку, которая тебя полюбила, и если она выдержит предписанное там испытание».
   «Испытание?»
   «Об этом в другой раз, когда у нас будет больше времени, – сказал Юро. – Пока тебе только нужно знать: не дай мастеру разведать, кто эта девушка. Иначе произойдет такая же история, что и с Тондой».
   «Ты говоришь о Воршуле?»
   «Да, – ответил Юро. – Мастер слишко рано узнал ее имя, он замучил ее тяжелыми снами, так что от беспросветного отчаянья она бросилась в реку».
   От волнения Юро снова сорвал и смял стебелек травы.
   «Утром после этого Тонда нашел ее. Он отнес Воршулу домой и положил там на пороге ее родителей. С тех пор волосы его поседели, и силы его были сломлены. Конец ты знаешь».
   Крабат представил себе, что однажды утром он нашел бы Канторку утонувшей, с водорослями в волосах.
   «Что ты посоветуешь мне?» – спросил он.
   «Что посоветую? – Юро сорвал третий стебелек травы. – Отправляйся теперь в Маукендорф или еще куда-нибудь и попытайся, как сумеешь, отвести мастеру глаза».
   Крабат не смотрел по сторонам, проходя через Шварцкольм. Канторки не было видно. Кто знает, как пришлось ей объяснять родным, почему она не выходила из дома.
   Крабат ненадолго остановился в трактире, съел черного хлеба с ветчиной и запил шнапсом. Потом отправился дальше в Маукендорф, уселся за стол в тамошнем кабачке и потребовал пива.
   Вечером он танцевал и болтал чепуху с девушками, кружил им головы и затеял ссору с местными парнями.
   «Эй ты, проваливай отсюда!»
   Когда, разозлясь, они хотели его вышвырнуть, Крабат щелкнул пальцами. Драчуны остановились как вкопанные и не могли пошевелиться.
   «Ну вы, бараны! – крикнул Крабат. – Чем кидаться на меня, позаботьтесь лучше друг о друге!»
   Тут на площадке для танцев поднялся такой переполох, какого Маукендорф еще не видывал.
   Летели кувшины и с треском ломались стулья. Парни дрались, как безумные. Ослепленные колдовством, они молотили друг друга.
   Хозяин ломал руки от ужаса, девушки кричали, музыканты выпрыгивали в окно. 
   «Молодцы, вот так! – подстегивал парней Крабат. – Намните друг другу бока! Крепче, крепче!»

И вот ловушку мастер создает:
Пускай Крабат в окрестности идет.
А там, глядишь, покажется и та,
К кому ведет теперь его мечта.

Но осторожен и хитер Крабат,
Скрывая то, чем он теперь богат.
Не выдает во сне и наяву,
Как девушку любимую зовут.
Танцует и с другими он, и с ней.
А мастер рядом вьется, точно змей.

Теперь от Юро (Юро не дурак!)
Узнал Крабат, чем сокрушится маг.

«Когда смогла б невеста увести
Любимого из двух и десяти,
Узнать в преображении его,
Тогда бы сокрушилось колдовство.

И мастера б забрал навеки тот,
Кто каждый год здесь лучшего берет».

29. Тяжкий труд

   На другое утро мастер хотел знать, где Крабат провел воскресенье и как ему понравился выходной.
   «Неплохо», – ответил тот, пожимая плечами, и рассказал мастеру про танцы и драку в Маукендорфе. Он хорошо повеселился, но было бы еще веселее, если бы вместе с ним был кто-нибудь с мельницы. Сташко, пожалуй, или Андруш. Или кто другой.
   «И Лишко, например?»
   «Нет, только не он», – очертя голову ответил Крабат, что бы там ни подумал мастер.
   «А почему нет?»
   «Его я не выношу», – ответил Крабат.
   «И ты тоже? – засмеялся мастер. – Тогда мы одного мнения о Лишко. Что, не ожидал?»
   «Да, не ожидал», – признался Крабат.
   Мастер смерил его насмешливым, но благосклонным, как казалось, взглядом. «Что мне нравится в тебе, Крабат, так это твоя честность и уменье говорить правду в лицо».
   Крабат избегал смотреть мастеру в глаза. Он не знал, не смеется ли тот над ним. В его словах могла скрываться и угроза. Во всяком случае, он был рад, когда мельник переменил тему.
   «А насчет того, о чем мы сейчас говорили, Крабат, знай: с этих пор ты можешь сам выходить по воскресеньям, когда захочешь. А можешь и дома остаться, если тебе это больше по душе. Этим я отныне отличаю тебя как своего лучшего ученика!»

   Крабату не терпелось тайно увидеться с Юро. А Юро, наоборот, избегал его с того воскресного дня, когда они говорили за дровяным сараем. Крабат охотно начал бы с ним мысленный разговор, но внутри тайного братства это колдовство не действовало.
   Когда они наконец остались одни в кухне, Юро дал ему понять, что Крабату придется подождать еще пару дней: «Скоро я принесу нож, который ты недавно отдал мне поточить. Я про тебя не забыл».
   «Хорошо», – сказал Крабат. Он понял, что Юро имел в виду.
   Прошло полнедели, и вот мастеру понадобилось куда-то уехать дня на два-на три, как он сказал.
   В ночь после его отъезда Юро разбудил Крабата.
   «Пойдем на кухню и там с тобой поговорим».
   «А они?» – кивнул Крабат на парней.
   «Они спят так крепко, что их ни гром, ни молния не разбудит, – ответил Юро. – Об этом я позаботился».
   На кухне Юро очертил вокруг стола и стульев свой круг с крестами и звездой. Он зажег свечу и поставил ее между собой и Крабатом.
  «Я заставил тебя ждать, – начал он. – Из осторожности, сам понимаешь. Никто не должен догадываться, что мы с тобой тайно встречаемся здесь. Я многое доверил тебе в это воскресенье, и ты, наверное, много думал об этом».
  «Да, – сказал Крабат. – Ты хотел рассказать о способе, каким я могу спастись от мастера. И при этом, если я правильно тебя понял, отомстить за Тонду и Михала».
  «Верно, – подтвердил Юро. – Если тебя полюбит какая-то девушка, она может в последний вечер года прийти к мастеру и попросить его отпустить тебя. И если она выдержит испытание, которого он потребует, то в новогоднюю ночь должен умереть сам мастер».
   «А испытание тяжелое?» – спросил Крабат.
   «Девушка должна показать, что она тебя знает, – ответил Юро. – Она должна узнать тебя среди подмастерьев и сказать: «Это он».
    «А потом?»
    «Это все, что предписывает корактор. И когда читаешь или слышишь об этом, то думаешь, что это детская игра».
   Крабат не мог с ним не согласиться – в случае, если здесь не было подвоха, как он догадывался. Может, в указании корактора заключался какой-то двойной смысл? Надо бы знать, как звучат эти слова…
   «Слова звучат ясно и определенно, – заверил Юро. – Но мастер сумеет распорядиться всем по-своему».
    Он взял щипцы для огня и укоротил фитиль свечи, начавшей чадить.
   «Давно, когда я еще был новичком в Козельбрухе, среди нас был один подмастерье по имени Янко, который это попробовал. Его невеста пришла точно в последний вечер года и попросила мельника его отпустить. «Хорошо, – сказал мастер, – если ты отыщешь Янко, он свободен и может уйти с тобой, как написано». Потом он повел ее в черную комнату, где на шесте сидело двенадцать воронов. Он заставил всех нас спрятать клюв под левое крыло. Так мы и сидели, и девушка была не в состоянии узнать, кто из нас Янко.
   – Ну, – спросил ее мастер. – Где он? Здесь, на правом конце ряда, или там, в середине? Или там? Подумай спокойно. Ты ведь знаешь, чтО от этого зависит.
   Девушка ответила, что знает. И потом, поколебавшись, указала на одного из нас. И выяснилось, что это был Кито».
   «И что?» – спросил Крабат.
   «Они не пережили эту новогоднюю ночь, Янко и его невеста».
   «А потом?»
   «Только Тонда хотел попытаться еще раз, с помощью Воршулы. Но ты же знаешь об этом».
   Свеча опять начала чадить, и Юро снова подровнял фитиль.
   «Одного я не понимаю, – сказал Крабат после долгого молчания. – Почему никто больше не испробовал этот способ?»
   «Большинство, – ответил Юро, – не знают о нем. А те немногие, которые знают, надеются из года в год на удачу. Ведь Сильвестрову ночь не переживет только один, а нас тут двенадцать. Кроме того, на кону стоит еще кое-что, о чем ты должен знать. Если какая-то девушка выдержит испытание и победит мастера, то в час его смерти придет конец и всему, чему он нас учил. Тогда мы разом станем обычными мельничными подмастерьями без всякого колдовства.
   «А если мастер умрет как-нибудь иначе?»
   «Чародейство останется при нас, – сказал Юро. – И это еще одна причина, по которой немногие знающие каждый год готовы смириться со смертью одного из друзей».
   «А ты? – спросил Крабат. – Ты сам ничем не воспротивился этому?»
   «Я не отваживаюсь, – ответил Юро. – И у меня нет невесты, которая пришла бы меня освободить».
   Он слегка поворачивал обеими руками подсвечник на столе, медленно и испытующе, как будто хотел добиться этим движением чего-то для него важного.
   «Чтобы мы поняли друг друга, Крабат, – сказал он наконец, – тебе еще ничего не нужно решать окончательно. Но мы уже должны начАть делать все, что в наших силах, чтобы, если потребуется, облегчить испытание этой девушке».
   «Но ведь я могу это! – воскликнул Крабат. – Я передам ей все необходимое в мыслях – это ведь получается, этому мы научились!"
   «Не выйдет», – возразил ему Юро.
   «Нет?»
   «Потому что у мастера есть сила этому помешать. С Янко он так и поступил – сделает и на этот раз, можешь не сомневаться».
   «Что же тогда?»
   «За лето и осень, – сказал Юро, – тебе надо научиться противостоять воле мастера. И когда мы будем сидеть на шесте в обличье воронов и мельник прикажет нам: «Спрячьте клювы под левое крыло!» – ты должен будешь, единственный из нас, спрятать его под правое крыло. Ты меня понимаешь. При испытании ты поведешь себя как-то иначе, чем все, и этим дашь понять той девушке, на какого ворона ей указать. Тогда все получится».
   «С чего же начать?» – спросил Крабат.
   «Будем упражнять твою волю».
   «И больше ничего?»
   «Это более, чем достаточно, ты сам увидишь. Начнем?»
Крабат был согласен.
   «Представим, что я мастер, – сказал Юро. – Когда я что-нибудь прикажу тебе, ты попытаешься сделать противоположное. Я приказываю передвинуть что-то направо – ты двигаешь налево, приказываю налево – двигаешь направо. Говорю тебе встать – ты остаешься сидеть. Требую смотреть мне в лицо – ты смотришь в сторону. Ясно?»
   «Ясно», – ответил Крабат.
   «Хорошо, тогда начинаем».
  Юро указал на подсвечник, стоявший между ними.
  «Возьми и передвинь его поближе к себе».
  Крабат протянул руку к подсвечнику, твердо намереваясь отодвинуть его от себя ближе к Юро. Но он будто натолкнулся на стену. Сила, противостоявшая его собственной воле, настолько захватила его, что мгновение он был в полном оцепенении. А затем разгорелась немая борьба. С одной стороны приказ Юро – с другой стороны сопротивленье Крабата.
   Он решил и повторял мысленно одно и то же: «Отодвинуть! От себя! От себя!»
   Но замечал, как воля Юро постепенно захватывала его собственную, будто медленно гасила ее.
   Крабат услышал, что он сам произносит: «Как ты прикажешь».
И медленно придвинул подсвечник к себе. Он чувствовал себя опустошенным. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он мертв, он бы в это поверил.
   «Не отчаиваться!» – услышал он откуда-то издалека голос Юро.
И потом ощутил, как на плечо ему легла рука, и тот же голос произнес еще раз, теперь совсем близко:
   «Не забывай, что это была первая попытка, Крабат».
   С этих пор, когда мельника не было дома, они проводили на кухне все ночи. С помощью Юро Крабат старался противопоставить свою собственную волю воле друга – тяжкий труд для обоих. И часто казалось, что Крабат готов сдаться.
   «Все равно ведь у меня ничего не получится. Так уж если погибать, то одному, а не вместе с той девушкой. Понимаешь?»
   «Да, – сказал Юро, – это я понимаю, Крабат. Но девушка ведь еще ничего не знает. Пока тебе не нужно думать о том, что ты решишь после. Важнее, что мы движемся дальше. Если ты не потеряешь мужества и не сдашься, то увидишь, сколь многого мы достигнем к концу года. Поверь мне!»
   И опять, в который раз уже, продолжалось это мучение. И вот понемногу, в конце лета, у них появились первые успехи.

Как мастеру суметь противостать?
Как сохранить и честь свою, и стать? –
Лишь вОли напрягая тетиву,
ЛюбОвь узнав впервые наяву.

Крабату Юро дать готов урОк,
Чтоб ночь Сильвестра пережить он мог:
Приказ услышав, сделать все не так,
Как ждет от жертвы, надмеваясь, враг.

Покончить с игом подлым навсегда,
Чтобы победой сделалась беда.
Но сколь же трудно быть собой самим,
Когда чужой ты вОлею томим!

                30.  Орел султана

   Заподозрил ли мастер что-нибудь? Напал ли он, с помощью Лишко, на след Крабата и Юро?
   Но в первый вечер сентября он позвал подмастерьев на пирушку и, после того как все собрались вокруг большого стола и наполнили бокалы, неожиданно провозгласил тост «За дружбу!» Юро и Крабат тревожно переглянулись между собой.
   «Пейте все до дна! До дна!» – кричал мастер. Потом велел Лобошу вновь наполнить бокалы и сказал:
   «Прошлым летом я рассказывал вам о своем лучшем друге Ирко. И не скрыл от вас, что я его и погубил. Теперь вы узнаете, как это вышло… Когда была большая война с Турцией, мы с Ирко на некоторое время порознь исчезли из Лужиц. Я завербовался мушкетером в армию кайзера и не знал, что Ирко тем временем служил своим колдовским искусством турецкому султану.
   Верховным главнокомандующим кайзера был маршал Саксонии. Он повел наше войско далеко вглубь Венгрии. Там мы с турками залегли в окопах друг против друга. Несколько недель войны будто и не было,  только иногда пуля пролетит да пушка выстрелит.
   И вот однажды утром обнаружилось, что ночью турки похитили маршала Саксонии – явно с помощью колдовства. Вскоре к нашим окопам подъехал парламентер. Маршал находился в плену у султана. Его обещали освободить, если наша армия в шесть дней покинет Венгрию. Иначе утром седьмого дня его повесят. Все были в замешательстве. И, не зная, что Ирко в турецком лагере, я вызвался вернуть маршала».   
   Мастер одним духом осушил свой бокал, велел Лобошу налить еще и продолжал:
   «Несмотря на то, что наш капитан посчитал меня безумцем, он доложил обо всем полковнику. Тот повел меня к генералу, а с генералом мы направились к герцогу Лихтенбергскому, принявшему верховное командование вместо маршала. Сначала и герцог отнесся ко мне с недоверием. Тогда я на его глазах превратил офицеров штаба в попугаев, а приведшего меня генерала в фазана. Чтобы убедить герцога, большего не потребовалось. Он приказал мне как можно скорей вернуть этим господам их облик и обещал тысячу дукатов за возвращение маршала. Потом он велел привести своих собственных верховых лошадей, и я мог выбрать себе любую».
   Мастер еще раз прервал свой рассказ, чтобы выпить. И Лобош еще раз должен был наполнить его бокал прежде, чем он заговорил.
   «Я мог бы теперь просто продолжать мою историю, – сказал он, – но мне пришло в голову кое-что получше. То, что осталось досказать, вы должны пережить сами. Крабат пусть возьмет на себя мою роль – роль искусного в колдовстве мушкетера, который собирается освободить маршала Саксонии. И нам нужен еще Ирко…»
   Он переводил взгляд с одного парня на другого, посмотрел придирчиво на Ханцо, Андруша, Сташко. И напоследок остановил взгляд своего глаза на Юро.
   «Может быть, ты… Хочешь быть Ирко?»
   «Хорошо, – равнодушно сказал Юро. – Кто-то ведь должен им быть».
   Крабата его ухмылка не ввела в заблуждение. Обоим было ясно, что мастер хотел их испытать. Теперь надо было остерегаться, чтобы не выдать себя.
   Мельник посыпал над пламенем свечи щепотку сушеных трав. Тяжелый, дурманящий аромат наполнил горницу. Веки у подмастерьев отяжелели.
   «Закройте глаза! – распорядился мастер. – Теперь вы сами увидите, что произошло в Венгрии. А Крабат и Юро станут изображать меня и Ирко – делать все то же, что делали мы тогда, на большой турецкой войне…»
   Крабат чувствовал, как на него навалилась свинцовая тяжесть, как он медленно засыпал. Монотонный голос мастера звучал издалека.
   «Юро, чародей султана, находится у турок, он присягнул на полумесяце… А Крабат, мушкетер Крабат в голубом мундире и белых гамашах, стоит по правую руку герцога Лихтенбергского и осматривает лошадей, которых ему подводят…» 
   Крабат, мушкетер Крабат в голубом мундире и белых гамашах, стоит по правую руку герцога Лихтенбергского и осматривает лошадей, которых ему подводят. Больше всего нравится ему вороной с крошечной белой звездочкой на лбу. Издалека она напоминает ведьмин след.
   «Дайте мне этого!» – требует он.   
   Герцог велит слугам седлать вороного. Крабат заряжает свой мушкет, вешает его на плечо и вскакивает на коня. Легкой рысью делает он круг по площади, потом пришпоривает вороного и галопом несется в сторону герцога и его свиты, будто хочет их растоптать.
   Господа в ужасе бросаются врассыпную. Но Крабат взмывает вверх над их напудренными головами, и, ко всеобщему изумлению, вороной несет его прямо по воздуху. Но это еще не все! Конь и всадник начинают стремительно удаляться, пока совсем не исчезают из глаз. Даже из глаз господина командующего артиллерией графа Галласа –обладателя самой лучшей в армии кайзера подзорной трубы.
   Крабат скачет верхом на головокружительной высоте, как другие люди скачут по ровному полю. Скоро на краю какой-то разрушенной деревни он замечает первых турков. Видит, как их тюрбаны пестреют на солнце, как расставлены в окопах замаскированные пушки, как патрули объезжают позиции. Но сам он и его конь невидимы. Только лошади турок раздувают от страха ноздри, да собаки начинают скулить и поджимать хвосты.
   Над турецким лагерем развевается по ветру зеленое знамя пророка. Крабат направляет своего вороного к земле, осторожно спускается. Недалеко от роскошного шатра султана он обнаруживает шатер поменьше, который охраняют двадцать вооруженных до зубов янычар.
   Взяв коня под уздцы, он входит внутрь. И вот перед ним на раскладном стуле, подперев голову рукой, сидит великий дрезденский герой и победитель турок. Крабат становится видимым, откашливается, подходит к маршалу – и вздрагивает.
   Полководец носит на левом глазу черную кожаную повязку! 
   «Что такое? – говорит он Крабату хриплым, как у ворона, голосом. – Ты на турецкой службе? Как попал в мой шатер?»
   «Разрешите доложить, ваше превосходительство, – отвечает Крабат, – у меня приказ вызволить вас отсюда. Мой конь здесь наготове».
   Теперь вороной тоже принимает свой облик.
   «Если ваше превосходительство ничего не имеет против…» – говорит Крабат, вскакивая на коня и указывая маршалу место позади себя. И вот они уже вырываются из шатра.   
   Янычары так ошарашены, что не могут тронуться с места. На скаку крича «Разойдись!», Крабат с освобожденным маршалом проносится по турецкому лагерю. При этом зрелище даже нубийские гвардейцы султана роняют пики и сабли.
   «Держитесь крепче, ваше превосходительство! – кричит Крабат маршалу, пришпоривая коня.
   Никто не осмеливается заступить им путь. Вот они уже у выхода из лагеря, вот уже в поле. Крабат заставляет вороного подняться в воздух, и теперь только турки открывают огонь изо всех стволов. Пули так и свистят. Но Крабат их не боится, он весел.
   «Если эти парни хотят в нас попасть, им придется стрелять золотом, – объясняет он маршалу. – Пули из свинца и железа нам не страшны. Стрелы тоже».
   Пальба смолкает, огонь прекращается. Тут оба всадника слышат со стороны турецкого лагеря какой-то шум. Он стремительно приближается. Пока они мчатся в воздухе, Крабату нельзя оглядываться. Поэтому он просит своего спутника посмотреть, что там позади.
   Маршал сообщает о великанском черном орле, летящем за ними.      «Заслонил собой солнце, несется вниз с высоты прямо на нас!»
   Крабат произносит заклинание – между всадниками и орлом громоздятся гигантские тучи, серые и густые. Горы тумана.
Орел прорывается сквозь них.
   «Вот он! – хрипло кричит маршал. – Сейчас набросится!»
   Крабат давно понял, что за орел их преследует. Его нисколько не удивляет, что орел кричит им:
   «Поворачивайте! Или вы погибли!»
   Он кричит голосом, который Крабату знаком. Откуда он его знает? Об этом некогда думать! По его мановению подымается буря, которая отбрасывает орла назад, которая должна смести его с неба, как перышко. Но до этого далеко. Орел султана справляется с каждым колдовством.
   «Поворачивайте! – кричит он. – Сдавайтесь, пока не поздно!»
   «Этот голос!» – думает Крабат. Теперь он его узнал. Это голос Юро, голос друга, с которым он вместе работал мельничным подмастерьем, много лет назад, в Козельбрухе.
   «Орел! – хрипит маршал. – Сейчас совсем нагонит!»
   Внезапно Крабат узнает и этот голос, кричащий ему в ухо: «Ружье, мушкетер! Почему ты просто не застрелишь это чудище?»
   «Потому что у меня нет ничего золотого, чтобы стрелять».
   Крабат рад, что так оно и есть. Но маршал Саксонский, или кто бы там ни был за его спиной, срывает со своего мундира золотую пуговицу.
   «Заряжай этим мушкет и стреляй!» 
   Еще несколько взмахов крыльев – и Юро, орел Юро настигнет их. Во сне Крабат и не думает о том, чтобы его убить. Он делает вид, как будто заряжает ружье золотой пуговицей, а на самом деле бросает ее вниз.
   «Стреляй же! – торопит маршал. – Стреляй же!»
   Не поворачивая головы к преследователю, Крабат стреляет из мушкета через левое плечо. Он ведь знает, что не попадет: мушкет заряжен только порохом.
   Гремит выстрел – и внезапно раздается отчаянный предсмертный крик: «Крабат! Краба-а-ат!»
   Крабат в страхе роняет мушкет, потом закрывает лицо руками и плачет.
   «Крабат! – звенит у него в ушах. – Краба-а-ат!»
   Очнувшись, Крабат со стоном поднимает голову. Как могло случится, что он разом оказался здесь за столом – с Андрушем, Петаром, Мертеном и остальными? Как неподвижно они смотрели на него – и как все опускали глаза, встречаясь с ним взглядом!
   Мастер сидел на своем месте молча, откинувшись в кресле, как мертвый, и словно бы прислушивался к чему-то вдали.
   Не трогался с места и Юро. Он лежал, упав грудью на стол, вниз лицом, и раскинув руки – еще минуту назад шумные крылья. Рядом с Юро опрокинутый бокал. На столе темно-красное пятно… Вино или кровь?
   Лобош, всхлипывая, бросился к Юро. «Он мертв! Он мертв! – кричал Лобош. – Ты убил его, Крабат!»
   Крабат задохнулся от ужаса, обеими руками рванул на себе ворот рубахи.
   И тут он увидел, как Юро шевельнул одной рукой, а потом другой. Медленно, как казалось, возвращалась в его тело жизнь. Он оперся на руки, поднял лицо. На лбу, на два пальца выше переносицы, ровное круглое пятно красного цвета.
   «Юро! – маленький Лобош схватил его за плечи. – Ты ведь еще жив, Юро, ты еще жив!»
   «А ты что же думал? Мы ведь только играли в это. Но голова у меня трещит от выстрела Крабата. В следующий раз пусть изображает Ирко, кто хочет, а с меня хватит. Я иду спать».
   Подмастерья рассмеялись с облегчением, и Андруш высказал то, что было у всех на душе: «Иди отдыхай, брат, поспи хорошенько! Главное, что ты это выдержал!»
   Крабат сидел за столом, словно окаменев. Этот выстрел и крик – и вдруг эта веселая развязка! Как совместить все это?
   «Хватит! – рявкнул мастер. – Хватит, я этого не выношу, уселись все и замолчали!» Он вскочил, оперся одной рукой о стол, а другой схватил бокал, как будто хотел раздавить его.
   «То, что вы видели, было только наваждением, от которого можно очнуться и все забыть… Но я не во сне видел эту историю с Ирко, тогда в Венгрии. Я застрелил его! Я убил моего друга, должен был убить его. Как сделал это Крабат, как сделал бы каждый из вас на моем месте. Каждый!»
   Он ударил кулаком по столу, так что задрожали бокалы, схватил кувшин с вином и залпом выпил его до дна. Потом швырнул его в стену и закричал: «А теперь идите! Убирайтесь отсюда все! Я хочу быть один! Один! Один!»
   Крабат тоже хотел быть один. Он тихо ушел с мельницы. Была безлунная, но звездная ночь. Он шагал через мокрые луга к мельничному пруду. И когда он посмотрел вниз на черную воду, из которой навстречу ему искрились звезды, он захотел искупаться, сбросил одежду и окунулся. Отплыл от берега. 
   Вода была холодной, от нее прояснилась голова. Это и было нужно ему после всего, что случилось в этот вечер. Он дюжину раз нырнул в воду, а потом, фыркая и стуча зубами, повернул к берегу.
   Там стоял Юро с одеялом. 
   Он помог Крабату выбраться, накинул на него одеяло и хотел обтереть его, но Крабат отстранился.
   «Я не понимаю, Юро! Не понимаю, как я в тебя выстрелил!
   «Ты не выстрелил в меня, Крабат. Не золотой пуговицей».
   «Ты уверен?»
   «Я это видел и я знаю тебя. – Юро подтолкнул его локтем. – Такой предсмертный крик страшно слушать, но он ничего не стоит».
   «А это пятно на лбу?» – спросил Крабат.
   «Ах, это! – ответил, смеясь, Юро. – Не забывай, что я немного сведущ в тайных науках. На это глупого Юро как раз хватит!»

31. Кольцо из волос

   Пару раз за лето Крабат использовал свое право уходить по воскресеньям с мельницы. Не ради удовольствия, а чтобы не давать мастеру повод к дальнейшим подозрениям. И все же он знал, что мельник, как прежде, подстерегает его.
   Прошло три недели с тех пор, как он стрелял в Юро. И за это время мастер едва перемолвился с Крабатом парой слов. И вот однажды вечером он сказал будто мимоходом, как говорят о вещах незначительных:
   «В следующее воскресенье наверняка пойдешь в Шварцкольм – или нет?»
   «Почему наверняка?»
   «Ну, ведь там в это воскресенье Кирмес. Вот я и подумал, что это хороший повод».
   «Посмотрим, – ответил Крабат. – Ты же знаешь, я не любитель быть среди народу без кого-то из своих».
   Потом он попросил у Юро совета, как ему поступить.
«Идти, – сказал Юро. – Как же иначе?»
   «За этим многое стоит», – заметил Крабат.
   «Да тут всё стоит на карте, – ответил Юро. – И, кроме того, это был бы хороший случай поговорить с той девушкой».
   Крабат был поражен.
   «Ты знаешь, что она из Шварцкольма?»
   «С тех пор, как мы сидели у пасхального костра. Угадать ведь было не трудно».
   «Тогда ты знаешь ее?»
   «Нет, – сказал Юро. – И совсем не хочу ее знать. Чего я не знаю, того никто из меня не вытянет».
   «Но как же мы скроем от мастера нашу встречу?» – спросил Крабат.
   «Ты ведь знаешь, как рисовать тот круг, – ответил Юро. Он достал из кармана и положил в ладонь Крабата кусочек дерева. – Возьми это, встреться со своей девушкой и поговори с ней!»
   В субботу вечером Крабат улегся пораньше. Он хотел побыть один, хотел еще раз спокойно обдумать, должен ли он встречаться с Канторкой. Мог ли он отважиться уже теперь рассказать ей обо всем?
   Во время ночных уроков Крабату все чаще удавалось противостоять приказаниям Юро. Иногда тот даже первым выдыхался, но напоминал, что мастер будет посильней. Нельзя недооценивать его. Но в целом, считал Юро, они немалого добились.
   Раз от разу Крабат становился все уверенней. Почему бы ему не победить мельника? Ведь сделал это Пумхут. Крабат надеялся на помощь Юро. И на Канторку.
   Но как раз на этот счет его не оставляли сомнения. Мог ли он втягивать ее в эту историю? Кто дал ему это право? Стоила ли его жизнь того, чтобы рисковать ее жизнью?
   Крабат колебался. С одной стороны, Юро был прав: случай встретиться с ней подходящий. Кто знает, когда он еще повторится. Но тут мешала неуверенность: надо ли уже завтра рассказать Канторке все? Когда и самому еще не все ясно. 
   «А если я расскажу ей только самое главное? – пришло ему в голову. – Не говоря о дне и часе этого испытания?»
   Крабат почувствовал облегчение.
   «Это будет значить, что ей не придется ничего решать второпях. А я получу время выждать, что будет дальше. Пока можно ждать».
   Подмастерья позавидовали Крабату, когда воскресным утром он рассказал за столом, что мельник дал ему на сегодня выходной, потому что в Шварцкольме будет Кирмес.
   «Кирмес! – воскликнул Лобош. – Сразу вижу перед собой огромные противни полные штрейзелей и горы сладких калачей! Ты хоть принесешь мне чего-нибудь с собой?»
   «А как же!» – хотел было сказать Крабат, но Лишко опередил его: неужто Лобош воображает, что Крабат не найдет в Шварцкольме ничего лучше пирогов?
   «Нет! – ответил ему Лобош. – Что же лучшего есть на Кирмесе!» Он сказал это так убежденно, что все расхохотались.
   Юро дал Крабату один из платков, в которых подмастерья носили с собой хлеб, уходя на работу в лес или на торфяник. Крабат сложил его, сунул себе под шапку и сказал:
   «Подожди, Лобош, будет кое-что для тебя…»

   Крабат не спеша вышел из дома, пересек Козельбрух и в поле по ту сторону леса направился по пути, ведущему в Шварцкольм. На том месте, где в пасхальное утро он встретил Канторку, Крабат сел и нарисовал вокруг себя волшебную черту.
   Сияло солнце, в воздухе разливалось приятное тепло ранней осени. Одним словом, погода как на Кирмес. Крабат смотрел в сторону деревни.
   С деревьев в садах уже сняли урожай, дюжина забытых яблок еще светилась желтым и красным цветом в поблекшей листве.
   Крабат вполголоса проговорил заклинание и направил все свои мысли на Канторку.
   «Кто-то сидит здесь в траве, – дал он знать девушке, – кто-то, кому надо поговорить с тобой. Найди немного времени для него. Он обещает, что не задержит тебя надолго. Никто не должен заметить, куда ты идешь, с кем встретишься. Он просит тебя об этом и надеется, что ты сможешь прийти».
   Крабат знал, что должно было пройти какое-то время. Он улегся на спину, подложив под голову руки, чтобы еще раз обдумать, что сказать Канторке. Небо было высоким и ясно-голубым, каким оно бывает только осенью. И пока Крабат смотрел так наверх, веки его отяжелели.
   Когда он проснулся, Канторка сидела рядом с ним на траве. Он не мог понять, как она вдруг здесь оказалась. Она сидела, терпеливо ожидая его пробуждения, в нарядной воскресной юбке и кружевном чепчике из белого льна, с шелковым платком в цветочек на плечах.
   «Канторка, – спросил он, – ты уже давно здесь? Почему ты меня не разбудила?»
   «Потому что у меня есть время, – сказала она. – И я подумала, лучше будет, если ты сам проснешься».
   Крабат оперся на правый локоть.
   «Давно уже мы с тобой не виделись», – начал он.
   «Да, давно, – Канторка в волнении теребила платок. – Только во сне ты иногда бывал у меня. Мы шли под деревьями, помнишь?»
   Крабат улыбнулся.
   «Да, под деревьями, – сказал он. – Было лето, тепло, и ты носила светлое платье… Помню ясно, будто это было вчера».
   «И я тоже помню».
   Канторка кивнула, повернув к нему лицо.
   «О чем ты хотел поговорить со мной?»
   «Ах, почти забыл об этом… – ответил Крабат. – Если бы ты захотела, то могла бы спасти мне жизнь…»
   «Жизнь?» – спросила она.
   «Да», – сказал Крабат.
   «А как?»
   «Сейчас скажу».
   Он рассказал ей, какая опасность ему угрожает и как она могла бы ему помочь, если б сумела найти его среди воронов.
   «Это должно быть не тяжело, с твоей помощью», – ответила она.
   «Тяжело или нет, – возразил Крабат, – главное, чтобы ты понимала: не выдержав этого испытания, ты поплатишься жизнью».
   Канторка не медлила ни мгновения.
   «Твоя жизнь, – сказала она, – так же дорога мне, как моя. Когда мне надо идти к мельнику, чтобы освободить тебя?»
   «Сегодня я еще не могу тебе этого сказать, – ответил Крабат. – Я пришлю тебе весточку, когда придет время, в крайнем случае через одного друга».
   Потом он попросил Канторку описать дом, в котором она жила. Она сделала это и спросила, есть ли у него с собой нож.
   «Да», – сказал Крабат.
   Он протянул ей нож Тонды. Лезвие было черным, как всегда в последнее время. Но теперь, когда его держала в руках Канторка, нож стал светлым.
   Она развязала чепчик, отрезала от волос один локон, скрутила из него небольшое кольцо и подала его Крабату.
   «Это будет нашим знаком, – сказала она. – Если твой друг принесет мне его, я смогу верить, что все его слова идут от тебя».
   «Спасибо тебе».
   «Теперь тебе надо вернуться в Шварцкольм, а я приду следом, – сказал он. – И не забудь: на Кирмесе мы друг с другом не знакомы!»
   «Незнакомы – значит не танцуем вместе?» – спросила Канторка.
   «Да вообще-то нет, – сказал Крабат. – Нам только нельзя танцевать слишком часто. Ты сама поймешь».
   «Да, я понимаю».
   Канторка поднялась, расправила ровно складки на своей юбке и пошла назад в Шварцкольм, где музыканты тем временем уже взялись за праздничную музыку.
   Когда Крабат подошел, перед зданием деревенской управы квадратом стояли столы и скамьи, а посередине усердно кружились парни и девушки. Старики осанисто сидели на своих местах за кувшином пива, покуривали трубки и поглядывали на молодежь. Правда, мужчин в синей и коричневой одежде было едва видно рядом с их женами, похожими в воскресных платьях на пестрых кур. Те пили молоко с медом, кушали праздничные пироги и судачили о плясавшей молодежи: кто кому пара или не пара, о чьей помолвке уже слышно и кто с кем рассорился.
   На четыре поставленных у стены дома бочки староста велел положить ворота от амбара. Они и служили помостом для музыкантов. Там они играли на скрипках и кларнетах, не забывая про контрабас. А если на минуту откладывали инструменты, чтоб освежиться пивом, – имели же они право – то им уже кричали со всех сторон:
   «Эй, вы там наверху! Вы тут для игры или для питья?»
   Крабат смешался с толпой молодежи. Он танцевал со всеми девушками без разбора, кружил то с одной, то с другой.
   Иногда танцевал и с Канторкой. Так же, как с другими. Хотя уступать ее другим парням было ему потом тяжело.
   Канторка поняла, что им нельзя было себя выдавать. Они говорили друг с другом о пустяках, как обычно говорят танцуя. Только ее глаза смотрели на Крабата серьезно. Но это замечал он один. И потому старался не встречаться с ней взглядом.
   Так вышло, что и крестьянские жены за своими столами не углядели в этой паре ничего подозрительного. Даже та старуха, которая была слепа на левый глаз (Крабат только теперь заметил ее).
   И все же он предпочел больше не приглашать Канторку на танец.
   Да и праздник, слава Богу, заканчивался. Наступил вечер, крестьяне с женами отправились по домам, а молодежь еще поплясала в амбаре, куда ушли теперь музыканты.
   Крабат с ними не пошел. Разумнее было теперь же возвратиться в  Козельбрух. Канторка уж поймет, если он оставит ее одну.
   Он приподнял на прощание шапку и почувствовал на голове что-то мягкое и теплое. Платок!
   «Лобош!» – вспомнил Крабат.
   Он связал крестом кончики платка и набрал в него полным-полно калачей и штрейзелей, забытых на столах.

                32.  Предложение

   Чем ближе подступала зима, тем медленнее, казалось Крабату, текло время. В иные дни с середины ноября у него было чувство, что время вообще остановилось.
   Иногда, когда никого не было рядом, он проверял, здесь ли еще кольцо из волос, которое дала ему Канторка. Он нащупывал его в нагрудном кармане своей куртки, и это добавляло ему уверенности и сил. «Все пойдет хорошо, – верил он тогда. – Все пойдет хорошо».
   В последнее время редко случалось, чтобы мастер отлучался на ночь из дома. Может, угадывал за своей спиной какую-то угрозу и старался ее избежать?
   Крабат и Юро использовали эти немногие ночи, чтобы неустанно продолжать свои уроки. Все чаще Крабату удавалось противостоять Юро.
   Когда однажды они снова сидели за кухонным столом, Крабат, сам того не замечая, достал из кармана кольцо из волос и надел его на мизинец левой руки. В ответ на следующий приказ Юро Крабат тотчас сделал противоположное. Это удалось ему на удивление легко и быстро.
   «Ничего себе! – воскликнул Юро. – Твоя сила будто вдруг удвоилась. Как ты сам это объясняешь?»
   «Не знаю, – ответил Крабат. – Может, случайно?»
   «Давай-ка подумаем! – Юро испытующе посмотрел на него. – Должно быть что-то послужившее этой неожиданной силе».
   «Но что? – размышлял Крабат. – Вряд ли это могло быть кольцо…»
   «Какое кольцо?» – спросил Юро.
   «Вот это кольцо из волос. Его дала мне в воскресенье на Кирмес та девушка. Я сейчас надел его, но как это кольцо связано с моими силами?»
   «Не скажи! – возразил Юро. – Сейчас мы попробуем и узнаем».
   Они испрОбовали кольцо, и скоро оказалось несомненным: если Крабат надевал его на палец, он играючи побеждал Юро, а если снимал его, все шло как обычно.
   «Дело ясное, – сказал Юро. – С помощью этого кольца ты в любом случае сильнее мастера».
  «Но как это получается? – недоумевал Крабат. – Ты же не думаешь, что эта девушка умеет колдовать?»
  «Иначе, чем мы, – сказал Юро. – Есть однО колдовство, которому можно выучиться. Оно записано в коракторе, знак за знаком, формула за формулой. И есть другое, которое вырастает из глубины души, из тревоги о том, кого любят. Я знаю, что это трудно понять, но ты должен поверить в это, Крабат». 
   На следующее утро, когда Ханцо разбудил парней и все пошли к колодцу, они увидели, что за ночь выпал снег. Мир стал белым, и от этого зрелища подмастерья опять утратили покой.
   Теперь-то Крабат знал почему. На мельнице был только один, кто не мог этого понять, – Лобош. За год он лишь немного подрос, и все же успел превратиться из четырнадцатилетнего мальчика в парня лет семнадцати.   
   Однажды утром он бросил в Андруша снежок, и тот поколотил бы его, если бы Крабат не помешал. Тогда Лобош спросил, что, ради всего святого, стало с парнями?
   «Это страх», – пожал плечами Крабат.
   «Страх перед чем?» – спросил Лобош.
   Крабат ответил уклончиво: «Будь доволен тем, что пока этого не знаешь. И так все скоро увидишь».
   «А ты? – хотел понять Лобош. – Ты, Крабат, не боишься?»
   «Больше, чем ты думаешь, – ответил он. – И не только за себя одного».
   За неделю до Рождества в Козельбрухе еще раз появился господин кум. Подмастерья выбежали таскать мешки. В это новолуние незнакомец не оставался сидеть на козлах, как всегда, а сошел с повозки и, хромая, отправился в дом к мастеру. Подмастерья видели за окнами полыхающее, будто пожар, петушиное перо. Ханцо велел принести факелы. Молча сгружали парни привезенное на повозке и перетаскивали на мельницу. Они заправили этим мертвый жернов, собрали перемолотое в пустые мешки и снова нагрузили повозку.
   На рассвете незнакомец вышел из дома один и забрался на козлы. Прежде чем уехать, он обернулся к парням.
   «Кто – Крабат?»
   Голос как пылающие угли и звенящий мороз.
   «Я, – сказал Крабат, глотая ком в горле, и выступил вперед.
   Возница оглядел его и кивнул. «Хорошо».
   Потом взмахнул кнутом и с грохотом ускакал прочь. 
   Три дня и три ночи мельник не покидал черной комнаты. Вечером четвертого дня, как раз под Рождество, он велел позвать Крабата.
   «Мне надо, – начал он, – поговорить с тобой. Думаю, едва ли тебя это удивит. Перед тобой еще открыт выбор – за или против меня».
   Крабат попытался изобразить простака.
   «Не знаю, о чем ты говоришь».
   Мастер ему не поверил. «Не забывай, что я знаю тебя лучше, чем тебе бы этого хотелось. Многие за эти годы восставали против меня: Тонда, например, и Михал… Других называть незачем. Глупцы, мечтатели! Но про тебя, Крабат, я думал, что ты умнее. Хочешь стать моим преемником здесь, на мельнице? Тебе бы это легко далось!»
   «Ты уходишь отсюда?» – спросил Крабат.
   «Я сыт этим по горло». Мастер расстегнул воротник. «Хочется быть свободным человеком. За два-три года ты мог бы встать на мой путь и вести дальше школу. Если согласишься, все оставлю тебе, даже корактор».
   «А ты?» – спросил Крабат.
  «Я отправлюсь ко двору. Стану министром, маршалом, канцлером при польской короне – кем больше понравится. Придворные будут меня страшиться, дамы – увиваться вокруг меня, потому что я богат и имею влияние. Мне открыты все двери, моего совета и покровительства ищут. А с непокорными мне легко разделаться. Я ведь способен колдовать и сумею распорядиться своей властью, можешь мне поверить, Крабат!»
   Он разгорячился, его глаз сверкал, лицо раскраснелось. «А ты, – продолжал он, успокаиваясь, – можешь стать таким же. Через двенадцать-пятнадцать лет, что ты пробудешь мастером в Козельбрухе, подыщешь себе среди подмастерьев замену, передашь ему весь скарб – и волен жить в почете и роскоши».
   Крабат старался сохранить ясную голову. Он заставил себя думать о Михале и Тонде. Не поклялся ли он отомстить за них и за тех других на Пустоши, помнить о Воршуле и о Мертене, который хотя и остался жив, но что это была за жизнь?
   «Тонда мертв, – ответил он мастеру. – Михал тоже. Кто мне поручится, что я не буду следующим?»
   «Это я тебе обещаю». Мельник протянул ему левую руку.
   «Даю в этом свое слово и слово господина кума, который сам мне это поручил. Твердо и определенно».
   Крабат не протянул руки в ответ.
   «Если это не коснется меня, – спросил он, – тогда кого-то другого?»
   Мастер сделал рукой движение, как будто хотел стереть что-то со стола.
   «Кого-то, – объяснил он, – это коснется всегда. Отныне мы могли бы вместе решать, кто на очереди. Выберем того, кого не жалко, – Лишко, например».
   «Я терпеть его не могу, – сказал Крабат, – но и он тоже мой товарищ. И ты, козельбрухский мельник, никогда не заставишь меня стать виновником его смерти или соучастником этого преступления – большой разницы я не вижу!»
   Крабат вскочил и, полный презрения, крикнул мастеру: «Делай своим преемником кого хочешь! Я не желаю иметь с этим ничего общего, я ухожу!»
   Мастер оставался спокоен. «Пойдешь, когда я тебе позволю. Сядь на стул и слушай, пока я не скажу все».
   Крабат с трудом преодолел искушение уже сейчас помериться с мастером силами – и все же подчинился ему.
   «То, что мое предложение вывело тебя из равновесия, – сказал мельник, – я могу понять. Поэтому хочу дать тебе время все спокойно обдумать».
   «Зачем? – спросил Крабат. – Все так и останется, я скажу нет».
   «Жаль». Мастер, покачивая головой, глядел на Крабата. «Если ты не примешь моего предложения, тебе, пожалуй, придется умереть. Ты знаешь, в дровяном сарае стоит наготове гроб».
   «Время покажет, для кого», – ответил Крабат.
   Мастер не изменился в лице. «Тебе известно, что последует за тем, на что ты, кажется, надеешься?»
   «Да, – сказал Крабат. – Тогда я не смогу больше колдовать».
   «И? Ты готов пойти на это?» – предложил обдумать мастер. 
   Казалось, он сам размышлял мгновение, потом откинулся на спинку кресла и сказал: «Хорошо. Даю тебе неделю срока. За это время я позабочусь о том, чтоб ты понял, как живется не умеющим колдовать. С этого часа ты забудешь все, чему научился от меня за эти годы! Через неделю, накануне Сильвестрова дня, я в последний раз спрошу тебя, хочешь ли ты стать моим преемником. Тогда и выяснится, будешь ли ты по-прежнему упорствовать».

И предложенье делает злодей:
«Вослед меня ты мельницей владей.
А я решаю прекратить игру –
Иду потом к саксонскому двору.

И ты двенадцать погоди годков –
И тот же путь перед тобой готов.
В почете, славе! Денег будет воз!
Обдумай на досуге мой вопрос.

Сейчас сдадим с тобой, кого не жаль.
Смерть Лишко – вряд ли принесет печаль?»

«Его терпеть я никогда не мог,
Но он – товарищ мой. А ты не Бог,
Чтобы решать, кто жив и кто умрет!
Нет, для меня слова твои не мед.
Кто хОчет, следом пусть идет – не я.
Мы все двенадцать здесь – одна семья».

«Тогда готовься вместо Лишко сам».
«Тебе без боя жизни не отдам».
«Неделя – срок. Рассудит время нас.
О колдовстве – забудь уже сейчас».

33. Междулетие

   Это была тяжелая для Крабата неделя. Он чувствовал себя так же, как в первое время на мельнице. Каждый пятигарнцевый мешок весил ровно пять гарнцев, их и надо было тащить из амбара на мельницу и с мельницы в амбар. Обливаясь потом, натирая мозоли, работал Крабат с тех пор, как он не мог колдовать.
   По вечерам он в изнеможении опускался на соломенный тюфяк. Много часов не мог заснуть. Тому, кто умеет колдовать, надо только закрыть глаза, проговорить заклинание – и он уже спит, глубоко и крепко, и столько, сколько захочет.
   «Может быть, – думал Крабат, – мне больше всего будет нехватать этой способности засыпать мгновенно».
 
   Когда после долгой бессонницы он наконец засыпал, его мучали злые сны. Они возникали не сами собой. Легко было догадаться, кто их насылает.
   Крабат, в рваной одежде, надрывается над тележкой полной камней. Тащит ее за веревку под палящим летним солнцем. Его мучает жажда, горло пересохло. Нигде ни колодца, ни деревца с тенью.
   Проклятая телега!
   Ему надо отвезти ее Оксенблашке из Каменца, за жалкую плату. Но человек должен на что-то жить, а с тех пор, как Крабат получил увечье в Гербисдорфе – там он угодил правой рукой до локтя в мельничную дробилку – он рад любой работе, даже такой, как у Оксенблашке.
   И вот он тащится с тележкой полной камней и слышит свои мысли – они звучат хриплым голосом мастера: «Как тебе нравится жизнь калеки, Крабат? Тебе жилось бы лучше и легче, если бы ты послушался меня, когда я тебя спрашивал: будешь моим преемником в Козельбрухе? Сказал бы ты нЕт, если бы мог выбирать сегодня?»
   
   Ночь за ночью видел Крабат сны о похожей судьбе. Он был старым или больным, он безвинно сидел в подвале тюрьмы, его завербовали в армию, он лежал смертельно раненый в поле и видел, как примятые им колосья краснели от текущей из ран крови. А в конце каждого такого сна он спрашивал себя голосом мастера: «Сказал бы ты опять нЕт, Крабат, если бы я предложил тебе стать моим преемником на мельнице в Козельбрухе?» 
   Во плоти в этих кошмарах мастер явился ему лишь однажды, в последнюю ночь назначенного им срока.
   Ради Юро Крабат превратился в коня. Мастер, одетый как польский дворянин, купил его за сотню гульденов на рынке в Виттихенау, вместе с седлом и уздечкой. Теперь вороной принадлежит ему. 
   Без жалости гонит его мастер вдоль и поперек вересковых пустошей, по камням и оврагам, рвам и кустарникам, через терновник и болота.
   «Помни, что я мастер!»
   Мельник наотмашь стегает коня кнутом, всаживает ему в бока шпоры. Кровь стекает с боков Крабата, он чувствует, как она теплыми струйками сбегает по ногам.
   «Я тебе покажу!»
   Галопом налево, галопом направо – и потом прямо к ближайшей деревне. Рывок за поводья, и вот они остановились перед кузницей.
   «Эй, кузнец, где ты там запропастился!»
   Выбегает кузнец, вытирая руки о кожаный фартук, спрашивает, что угодно господину. Мастер спрыгивает с седла.
   «Подкуй мне этого вороного, - говорит он, - каленым железом».
   Кузнец думает, что ослышался.
   «Каленым железом, господин?»
   «Тебе что – повторять дважды? Хочу, чтоб он резвее бегал!»
   «Барто!» – зовет кузнец ученика. – «Возьми уздечку и придержи коня его милости!» 
   Ученик – невысокий веснушчатый парнишка, как брат, похожий на Лобоша.
   «Возьми из своего запаса кусок потяжелей, – требует мельник. – Покажи-ка мне, что ты выберешь!»
   Кузнец ведет его в мастерскую, пока мальчик держит вороного и приговаривает по-сорбски: «Спокойно, лошадка, спокойно. Как же ты дрожишь!»
   Крабат трется головой о плечо мальчика. «Если бы с меня сняли уздечку, – думает он, – тогда бы я мог попытаться спастись…»
   Мальчик замечает, что вороной ранен, ремень узды натер ему левое ухо.
   «Подожди-ка, – говорит он, – тебе надо немного ослабить ремешок, это мы сейчас».
   Он ослабляет пряжку, а потом снимает с дрожащего вороного уздечку.

   Едва освободясь от узды, Крабат становится вороном. С карканьем поднимается он в воздух и летит к Шварцкольму.
   Над деревней сияет солнце. Он видит внизу Канторку. Она стоит недалеко от колодца с корзинкой в руке и кормит кур. Вдруг сверху его накрывает какая-то тень, крик ястреба режет ему ухо. «Мастер!» – вздрагивает Крабат.
   Сложив крылья, с быстротой стрелы бросается он в колодец и принимает облик рыбы. Спасен? Слишком поздно становится ему ясно, что он пойман, что выхода нет.
   «Канторка! – думает он всем своим существом. – Помоги мне выбраться отсюда!»
   Девушка опускает в колодец руку, и Крабат становится золотым кольцом на ее пальце. Это возвращает его наверх.
   У колодца стоит, будто с неба свалившись, одетый по-польски дворянин. Он одноглазый и носит красный, с серебряной шнуровкой  костюм для верховой езды.
   «Скажи, девушка, откуда у тебя такое драгоценное кольцо? Дай-ка мне его посмотреть…»
   Он уже протягивает руку к кольцу, уже берет его.
   Крабат превращается в ячменное зерно, скатывается с пальца Канторки и падает в соломенную корзинку.
   Девушка сыплет курам зерно, и со следующей пригоршней Крабат  оказывается на земле.
   Человек в красном внезапно исчез. Чужой, черный как смоль, одноглазый петух накидывается на зерна. Но Крабат быстрее, чем он. Успев опередить, он становится лисой, с быстротой молнии бросается на черного чужака и перекусывает ему горло.
   На зубах Крабата хрустит что-то вроде соломы и сечки.
   Крабат проснулся весь в поту. Он вцепился зубами в соломенный тюфяк и тяжело дышал. Прошло некоторое время, пока он успокоился.
   То, что он победил мастера во сне, было хорошим знаком. С этого времени он был полностью уверен в себе и знал, что дни мастера сочтены. Ему, Крабату, предназначено положить конец власти этого мельника.

И началась работа – сущий ад.
Опять, как вол, таскал мешки Крабат.
Болят ключицы, шея и спина.
Тут сила не обычная нужна.

А ночью всю неделю – лишь кошмар:
Крабат изранен, узник, болен, стар
И обречен тяжелому труду
За черствый хлеб, за нищенскую мзду.

И каждый бесконечный этот сон
Одним вопросом хриплым завершен:
«Ну что, бесстрашный, каково тебе?
Не помышляешь больше о борьбе?»

   Вечером он направился в комнату мастера. «Все остается по-прежнему, – громко сказал он. – Делай своим преемником кого хочешь! Я, Крабат, отказываюсь от твоего предложения».
   Мастер принял его слова спокойно. «Иди в дровяной сарай, – ответил он. – Возьми себе кирку и лопату, вырой на Пустоши могилу. Это будет твоей последней работой».
   Крабат ничего не ответил, повернулся и вышел из комнаты. Когда он подходил к сараю, из тени кто-то выступил.
   «Я ждал тебя, Крабат. Мне отнести девушке весточку?»
   Крабат достал из нагрудного кармана куртки кольцо из волос.     «Скажи ей, – попросил он Юро, – что тебя послал к ней я. И что завтра вечером, в последний вечер года, она может прийти к мельнику и освободить меня, как мы говорили».
   Крабат описал Юро дом, где жила Канторка.
   «Если ты покажешь ей это кольцо, – продолжал он, – она увидит, что это поручил тебе я. И не забудь сказать, что идти в Козельбрух ей не обязательно. Если придет, хорошо – и, если не придет, тоже хорошо. Тогда мне будет все равно, что со мной случится».
   Он отдал Юро кольцо и обнял его. 
   «Ты обещаешь мне, что не станешь убеждать Канторку, если она засомневается?»
   «Я обещаю тебе это», – сказал Юро.
   Ворон, с кольцом из волос в клюве, полетел в Шварцкольм. Крабат пошел в дровяной сарай, где стоял в углу гроб. Взял на плечо кирку и лопату и начал продвигаться по снегу к Пустоши.
   Он нашел среди белого снега резко выделявшийся на нем темный прямоугольник.
   Для кого он был предназначен? Для него или для мастера?
   «Завтра в это время, – думал Крабат, всаживая лопату, – все будет решено».
   На другой день после завтрака Юро отвел друга в сторону и возвратил ему кольцо. Он говорил с девушкой, она все сделает.
   Вечером, еще до темноты, Канторка пришла на мельницу в нарядной одежде, с белой повязкой на лбу. Ханцо открыл ей и узнал, что ей надо поговорить с мельником.
   «Я – мельник».
   Парни отшатнулись в сторону от вышедшего навстречу Канторке мастера. Он был в треуголке и черном плаще, с лицом белым, будто покрытым известью. «Чего ты хочешь?» 
   Канторка смотрела на него без страха.
   «Чтоб ты отдал мне моего парня», – сказала она.
   «Твоего парня? – мельник засмеялся злым, по-козлиному блеющим смехом. – Я не знаю его».
   «Это Крабат, – сказала Канторка, – которого я люблю».
   «Крабат? – мастер попытался устрашить ее. – Да ты вообще его знаешь? Сумеешь отыскать его среди парней?»
   «Я знаю его», – ответила Канторка.
   «Это каждая может сказать!»
   Мастер повернулся к парням.
   «Идите в черную комнату, встаньте там в ряд и не двигайтесь!»
   Крабат ожидал, что они должны будут превратиться в воронов. Он стоял между Андрушем и Сташко.
   «Оставайтесь на местах – и чтоб мне ни звука! И ты, Крабат, тоже! Услышу шорох – и она умрет!»
   Мастер достал из кармана плаща черный платок, завязал Канторке глаза и привел ее в комнату.
   «Если ты сможешь показать мне своего парня, то уведешь его с собой».
   Крабата охватил страх, на это он не рассчитывал. Как ему теперь помочь девушке? И кольцО из волос тут не поможет!
   Канторка прошла вдоль ряда парней. Один раз, два раза. Крабат едва держался на ногах. Он чувствовал, что жизнь вот-вот оборвется. И жизнь Канторки!
   Страх одолевал его – страх, которого он никогда прежде не чувствовал. «Я виноват, что ей придется умереть, – проносилось в его уме. – Я виноват в этом…»
   И вот свершилось.
   Канторка, трижды пройдя вдоль всего ряда, протянула руку вперед и указала на Крабата.
   «Вот он», – сказала она.
   «Ты уверена?»
   «Да».
    Этим все было решено.
    Она сняла с глаз платок и подошла к Крабату.
   «Ты свободен».
   Мастер, шатаясь, прислонился к стене. Парни стояли на своих местах, словно окаменев.
   «Несите ваши вещи с чердака и идите в Шварцкольм! – сказал им Юро. – Вы можете переночевать на сеновале у старосты».
   Подмастерья молча вышли из комнаты.
   Все они знали, что мастер не увидит новогоднего утра. В полночь он должен умереть, а мельница потом сгорит.
   Подошел со своей кривой шеей Мертен и пожал Крабату руку. «Теперь Михал и Тонда отомщены – и другие тоже».
   Крабат не в состоянии был сказать ни слова, он будто окаменел. Тут Канторка положила ему на плечо руку и укутала его своим шерстяным платком. Было тепло – тепло и мягко, как под зимним плащом.
   «Пойдем, Крабат».
   Он дал ей увести себя с мельницы, она повела его через Козельбрух в Шварцкольм.
   Увидев огни деревни, сверкающие то тут, то там между стволами, Крабат спросил: «Как же ты нашла меня среди всех наших?»
   «Я почувствовала, что тебе страшно, – сказала она, – страшно за меня. Вот по чему я тебя узнала».
   Пока они подходили к домам, снег начал падать легкими и нежными хлопьями, как мука, летящая на них сквозь огромное небесное сито.

Последний день уводит старый год,
И в Козельбрух к ним Канторка идет.
Уже известно от Крабата ей,
Что за условье ставит чародей.

«Отдай сегодня мне, кого люблю!»
«Тебе узнать его сейчас велю!»
Глаза платком завязаны, но вот
Легко она Крабата узнает.

Злой в полночь вместе с мельницей сгорит,
И Мертен вновь теперь заговорит.

Крабат не верит: «Как же ты смогла?!»
«Меня любовь твоя к тебе вела».

10 марта 2020 – 25 июля 2022 года