Почему они плачут?

«Можно, я не буду об этом говорить?» - ответ с кроткой улыбкой на губах. Или категорично: «Я не буду об этом говорить!» Два варианта ответа на поставленный вопрос в зависимости от того, кто спрашивает и как спрашивает. Два ухода от ответа.

Мы не все можем говорить о себе. Во-первых, чтобы не поднимать волну давно ушедшего или горестного, зажившего. Во-вторых, люди ни в чем не виноваты, им хватит и своей ноши в душе, поэтому ни к чему им выслушивать твои излияния, терзания, чувствовать твою боль, даже если они очень хотят знать подробности. Пусть лучше они считают тебя хладнокровной, отстраненной, бесчувственной, недоверчивой…

Но есть темы, о которых можно говорить, а читателю размышлять. Почему они плачут? Почему мы не плачем? 

БРАТЬЯ

Когда я была еще маленькой, остро чувствовала все, что происходит в нашей семье. У меня было пятеро старших братьев. И понятно, что большей частью меня воспитывали мальчишки.

Толя, самый старший брат, уже уехал в город учиться. Второй брат Петя водился со мной, когда родители были на работе. И даже стирал мои пеленки. Был хорошей нянькой. А еще он любил порисоваться перед девчонками, что-то в нем было одновременно от интеллигента и хулигана – очки, кудрявые волосы, говор с акцентом, отличавшийся от сибирского, деревенского, и небрежная бравада. Он брал отцовский мотоцикл и гонял на нем. И как-то сломал ключицу, навернувшись на кочке. И когда он ходил с подвязанной рукой, я не испытывала никакого ужаса. Было легко и даже весело теребить его кудри на голове. Петина хулиганистая безалаберность передавалась и мне: ой, да что ему будет? Заживет, как на собаке.

А когда заболел Гера, я сидела так тихо в комнате, что тишина казалась прозрачной, как стекло – как бы не сломать эту хрупкость нечаянным звуком. Гера вставал с постели худой, будто бы даже посиневший, согнувшись, медленно выходил. И если бы не большой, зеленый фикус, стоящий посредине комнаты, то мертвая тишина заполнила бы меня целиком. Фикус оживлял окутанное моим страхом пространство. И я не мигая смотрела на него, как на единственное спасительное средство. И сильно хотела только одного – чтобы Гера выздоровел.

Мальчишки есть мальчишки. У них свои интересы – мальчишечьи. И мне, девчонке, самой младшей в семье, приходилось быть иногда и терпеливой, и сильной, когда на мои капризы и слезные просьбы взять меня с собой на улицу младший из братьев Илюшка нервно выговаривал: «Одевайся! Пошли! Будешь веньгать, потопаешь одна домой. И больше никуда не возьму!» И вот меня везли на санках по заснеженным сугробам куда-то к реке. Друзья Илюхины убегали вперед по сугробам, а ему надоедало тащить меня в коробе на санках, и он выкидывал меня в сугроб. Я неуклюже выбиралась из сугроба и, то проваливаясь, то падая, тащила сама свои санки. Илья так и говорил: «Умеешь кататься, умей и саночки возить». А то возьмет меня на стройку. Тогда строился новый дом культуры, и мне было всего-то три года. Я вслед за мальчишками лезла по крутой деревянной лестнице не самый чердак. Главное, не пикать, не реветь, а лезть из последних сил туда, куда и мальчишки.

Коля показывал мне боксерские приемы, он тогда занимался боксом, учась в училище. Учил кидать ножи в цель. У меня, тогда пяти-шестилетней, плохо все это получалось. Вернее, ничего не получалось.

У мальчишек были свои игрушки - рогатки, пульки, пистолеты деревянные. Потом, когда они стали старше, появились настоящие ружья и охотничьи ножи. Они делали самодельные ножи с наборными ручками из эбонита и пластиглаза, отливали из свинца кастеты. Две комнаты в доме были постоянно завалены деревянными или металлическими стружками, различным инструментом, радио и телезапчастями, частями для многочисленных часов, отдельно хранились пыжи, капсюли, оружие. Еженедельная влажная уборка в этих комнатах у меня занимала достаточно много времени – попробуй потеряй хоть какую-то маленькую детальку или даже перемести по своему усмотрению, то получишь хороший выговор.

Братья никогда не были хулиганистыми, и различные поделки были скорее увлечением, приобретением навыков, творчеством, чем желанием показать себя крутыми парнями.


ОБРЕЗ

Но это было потом. А тогда, когда я услышала слово «обрез», мне было 7 лет, а Коле 16.

Мне в тот день надоело читать книжки, и я вышла на улицу. Осеннее прозрачное небо висело над селом, тишина и умиротворение разливались в воздухе. Я стояла у своего дома и смотрела на протянувшуюся вдаль улицу. Даже поиграть не с кем. Пустая улицы, пустое небо. Тишина.

Из-за угла дома, стоящего у дальнего перекрестка, показался мой брат. Вот хоть кто-то появился в этом мире, думалось мне. И я радостно вглядывалась в его фигурку. Но что-то неправильное, непонятное уже начало меня тревожить.
Коля шел медленно, как бы в полусне, держа левой рукой правую, обмотанную какой-то тряпкой или полотенцем. За ним появился из-за угла его друг Славка. Что-то в их движениях было замедленное, странное, не похожее на обычные их походки. Эта замедленность передалась и моему взгляду. Я смотрела, не мигая, и видела уходящую вдаль, пустую, словно омертвевшую, улицу; застывший, прозрачный воздух над землей, в котором весомой волной тянулся мой отяжелевший взгляд; медленно приближающуюся, худенькую фигуру брата и необычно ссутулившуюся фигуру бредущего за братом высокого, чернявого друга Славы.

Мир застыл в этой замедленности. Вечность прошла, когда я близко увидела белое лицо подошедшего к дому и отстраненно молчавшего брата и заплаканное лицо его друга. Славка – плачет? Тогда это поразило меня больше всего. Это невиданно! Потом я слышала только отдельные слова: «Обрез… кочка… сорока…» Видела завернутые в тряпицу оторванные пальцы, за которыми сбегал обратно в лес Слава. А день тянулся так долго, так прозрачно и больно, что казалось, навсегда останется этот день болеть в моей маленькой груди.

А к вечеру вдруг сильно изменилась погода. Резко похолодало, небо померкло. И на пронизывающем ветру подъехал к дому грузовик. Колю, совершенно белого лицом, вынесли из дома прямо на железной кровати и вместе с кроватью подняли в кузов.

И мне на всю жизнь запомнился молчаливый в тот день, бледный, худенький братец. А самое главное – такой большой, сильный!  И… размазывающий слезы по смуглым щекам Славка…

ЗАЦЕПРЕРЫ ИЛИ?..

Начиная с зимы и до таяния снега по селу часто проезжали с полей на ферму гусеничные трактора с зародами сена или соломы. Груз перевозили на самодельных, здоровенных санях, которые делали из двух берез. Загнутые комли берез располагали впереди, на поперечные лаги укладывали еще продольные березовые деревца, верхушки которых тянулись по дороге позади стога. Все это сооружение закреплялось штырями и мощными скобами.

Когда проезжал по селу трактор с сеном, мальчишки любили сзади стога вскочить на волокущиеся березы, ухватиться за перетянувшие воз тросы и прокатиться, пока не видит их из кабины тракторист. Трактор ползет медленно, и вроде ничего рискового нет в таком катании, если ловко встать на березины. Так катались многие мальчишки. Иногда и я заскакивала на березу и проезжала несколько метров.

Один раз, бегая на улице, я увидела замечательную, вдохновившую меня на необдуманный, рисковый поступок, картину. Трактор, как обычно, медленно двигался по улице, волоча за собой грузный, осевший стог сена. А впереди стога, на загнутом, как лыжина, обтесанном гладко комле, раздвигающем по ходу движения тающий снег, сидел спокойненько чернявый мужичонка. Сидел так просто, подтянув к груди коленки, словно присел отдохнуть. Вот бы мне так! Это же так просто и так необыкновенно, совсем не то, что сзади зацепиться за стог.

Говорят, в тихом болоте черти водятся. Тогда, восьми лет отроду, первый раз в жизни обдумав все, я решилась на глупый поступок и рискованный поступок, уже осознавая своей маленькой головой, что это может стоить жизни, если упаду в середину между лесинами.

Очередной трактор не заставил себя ждать. Несколько мальчишек весело кинулись за ним, когда он стал показывать хвост из березин. Ловко вскочили на белые стволики и катились позади стога.

Мы с подружкой Людой наблюдали за ними. Люда не страдала всякой фигней, как я. Была вполне адекватной, послушной девочкой. Она отговаривала меня и не хотела участвовать в катании наравне с мальчишками. Но я побежала вперед и попыталась вскочить на комель впереди стога. Резиновый сапожок соскользнул с мокрого, гладкого ствола, и моя правая нога угодила прямо под толстенное дерево, которое, равнодушно прихватив мою ногу, как какую-то внезапно попавшую на дороге веточку, потащило меня за собой, вдавливая ногу в мокрый, грязный снег.

Как ни странно, испуга или паники у меня не было. Только понимание, что нужно как-то решать эту проблему. И стала кричать подружке, чтобы она побежала к кабине и попросила тракториста остановить трактор. Но трактор натужно и громко гудел, растерянная Люда не понимала моих слов, а тракторист не оглядывался назад и ничего не подозревал. Опомнившись, подружка стала кричать трактористу - он не слышал. Наверное, у него и зеркала заднего вида даже не было.

Волочась по снежным лужам на заднице за вытянутую ногу, перемалывающуюся в тисках комля и земли, я думала о том, что уже все бесполезно: никто не видит, никто не слышит, мальчишкам позади стога вообще не видно, что делается впереди…

Так, протащив меня метров 50 – 70, сани легко отпустили меня. Наверное, ангел был рядом. Точно был рядом! Потому что было светло в моей маленькой душе. Светило солнце, бежали по дороге серебристые талые ручьи, от светлого горизонта за селом и голубого неба ветер нес запахи весны, пробуждения. И у меня, кажется, ничего не болело.

Я встала и пошла в сторону села. Посмотрев на правую ногу, увидела разорванный резиновый сапог и кровь. Как потом оказалось, была наполовину оторвана пятка, в клочья разорваны сухожилия. А тогда я шла и спокойно думала: сейчас дома забинтуем ногу, и все заживет, вот только за сапоги мамка заругает.

Но постепенно мысль о родителях и нарастающая в ноге с каждым шагом боль стали омрачать лицо. Позади меня шла подружка. Нас провожали взглядами ничего не понявшие мальчишки.

Взглянув на Люду, я увидела, что она плачет. И подумала: «Почему она плачет, как будто ей больно?»

Тут из ворот одного дома на этой злосчастной улице, по которой возили стога, вышел мальчишка Владик, постарше нас лет на пять – шесть. Он, увидев нас, спросил, что случилось. Я сказала, что попала под трактор. Владик открыл ворота и велел поскорее зайти в их дом, а там его мать и отец помогут.

От этой его доброты вдруг качнулось небо у меня перед глазами, тело ослабло, и я проговорила тихо и, как мне кажется, с самой светлой моей улыбкой: «А я больше не могу идти…» Влад сразу подхватил меня на руки и занес в свой дом. Потом была суета, мама, врач, больница…

А потом, много позже, разлилась река Исеть километра на четыре по ровному полю, вплоть до нашего села. Во дворе собрались мои братья, родители. На крыше хозяйственных пристроек скакали наши козы. Они вставали на конёк крыши и смотрели гордо вдаль, задрав бороды вверх и вонзив загнутые рога в пронзительное, синее небо.

Я была с загипсованной ногой, с костылями. Но мне очень хотелось так же, как козы, забраться еще по смерзшейся куче навоза на крышу, не взирая на костыли и больную ногу (я же смогу!), и тоже смотреть радостно вдаль, разливаясь восторгом детской, чистой души по бесконечному небу в легких облачках, по блестящему пространству уходящей к горизонту воды, по далекому, чуть зеленеющему лесу...

Понятно, что родители меня отругали за эту идею и строго-настрого наказали братьям присматривать за мной.

Люда потом уехала из нашего села. Но так и осталась в памяти девчушкой, бредущей рядом со мной и не знающей, как разделить мою боль. Главное, что была рядом.

ПОЧЕМУ МЫ НЕ ПЛАЧЕМ?

Мы не плачем, когда случается что-то страшное с нами, потому что еще не поняли всю трагичность ситуации.

Мы не плачем, потому что в критических ситуациях мозг принимает быстрые решения для разрешения ситуации. Просто не до слез в этот момент. Как на войне.

Мы не плачем, видя реальную чужую боль, потому что в этот момент нужна поддержка, быстрое действие, четкость и даже хладнокровие, а не слезы.

Мы не плачем!.. И лишь в тишине, когда уже все прошло, когда уже ничего не исправить, когда никого нет рядом…
Я несколько лет работала в большой больнице на экстренной службе санитаром. Среди нашей большой команды были разные работники – и бесчувственные, и чувствительные.

Кто-то мог грубо сказать пожилому пациенту, поступившему по скорой с сердечным приступом в пять часов утра: «Напился что ли? А чо в пять-то утра приехал? Катай тут тебя теперь!» После таких слов, пусть даже этот сотрудник уверяет, как ему жаль пациентов, не верю словам и печальным глазам такого сотрудника.

Кто-то из сотрудников ко всем пациентам относился одинаково уважительно, не взирая на ранги и статус, на истеричность пациента, алкогольное или наркотическое опьянение – помощь нужна одинаково всем. «Вы там поаккуратнее с больным, это прокурор!» - шепоток сотруднику. И в ответ шепоток: «А какая разница? Для нас все – прежде всего люди».

Так вот – о слезах… Люда тогда, давно это было, пришла к нам работать. И мы с ней быстро, по приказу докторов, поднимали пациента в реанимацию, бегом катили его коридорами. Ему было плохо, но дышал он вроде спокойно. Довезли, оставили на попечение реаниматологов. Через час прибегаем со следующим пациентом, а тот, до этого доставленный сюда, лежит прикрытый простыней. Люда приподняла краешек простыни и побежала в конец коридора – плакать. Первая смерть на работе, первое боевое крещение.

И снова реанимация. Парень-инвалид, на вид совсем мальчишка, худенький, маленький, изогнутый телом, плачет, обнимая отца, в порядке исключения допущенного с нами проводить сына, и говорит: «Папа, я умру? Не оставляй меня одного! Я умру!» Красивый, здоровый, молодой еще отец осторожно поднимает сына на руки, чтобы не сделать больно, и сам перекладывает его на реанимационную кровать. Мы не выказываем чувств. Мы разворачиваемся и бежим за следующим.

Сутки работы, наполненные чужой болью и нашим физическим трудом. Ночь. Мало нам ходячих больных, которые сами могут добраться до нужного кабинета, так еще и лежачих полно – ступить некуда даже в коридорах. И тут сплошняком пошли реанимобили! – сразу из «скорой», после короткого доклада врачей «скорой помощи» и быстрого осмотра пациента нашим доктором, мы с Альбиной, уже готовые к старту, дружно, заученно хватаемся спереди и сзади за поручни каталки с больным и, сделав первый натужный рывок, если пациент очень большого веса, дальше уже несемся бегом. Дальше каталка, кажется, бежит сама, ускоряя и нас. Только успеваем крикнуть стоящим посреди коридора пациента: «С дороги! Все с дороги!»

Нажимаем три раза кнопку грузового лифта – это значит, что мы едем срочно, в реанимацию. Почти материмся, если лифт задерживается, пинаем его ногами, чтобы лифтер понял, что уже нет даже секунд ждать, сука! Влетаем в открывшиеся медленно двери! Дыши! Дыши! – смотрим на пациента. Вылетаем из лифта и снова бегом длинным прямым коридором. Поворот! Держим крепко поручни, чтобы не занесло каталку вбок. И врываемся в реанимацию. Раздеваем, перекладываем еле живущее тело. Или не раздеваем и не перекладываем, а сразу на нашей каталке вкатываем в палату, к докторам, потому что уже может протикать последняя секунда. Бригада реаниматологов всегда готова дружно приступить к спасению. А мы бежим обратно. И снова, и снова – туда, обратно. Что за ночь?! Подряд уже – седьмой! А там, в приемном, ходячие пациенты еще нас ждут…

Альбина, пробегая впереди длинным коридором реанимации, видит в окна, как снова подкатила к приемнику «скорая», кричит мне: «Снова лежачий!» Я догоняю ее, она тяжело дышит – столько-то бежать с живым грузом нелегко, а вес у Альбины не маленький. И я кричу: «Альбина, дыши! Дыши!» Дышим глубоко и бегом бежим вниз встречать нового тяжелого пациента.

Сразу несемся к входным дверям. Кровотечение. Пожелтевшее лицо. Худое тело. Наколки по всему телу. Встречающий больного реаниматолог дает приказ: «В реанимацию сразу!» И мы опять хватаемся за поручни каталки, опять бежим: «Дорогу! Дорогу!» Залетаем в лифт, не дожидаясь доктора - он по лестнице побежал подниматься. Дверь закрывается, дверь открывается. Вылетаем. Разворот. Разгон! И уже в длинном коридоре реанимации слышим позади крик доктора: «Быстрее! Еще быстрее!»

«Шутник, блин!» - думаю. И на ходу поворачиваю голову назад. Вижу бегущего за нами доктора. И еще… бегущих за нами четверых парней в черной полицейской форме с автоматами. Впрочем, я не разбираюсь в оружии. Может, и не автоматы, - не важно. «Альбина, за нами менты с автоматами бегут!» - говорю на бегу. Она поворачивает голову назад, восклицает что-то вроде: «Ёп!..» А у меня в голове уже крутится в такт бегу песенка, и я напеваю: «Бегут менты (ну, не стоят же!), а рядом ты. Мне на запястья хомуты. А как же ты?..»

Как оказалось, пока парни в форме, следующие за «скорой», надевали в тамбуре бахилы, задержавшись буквально на две секунды, и были не замечены нами, мы у них из-под носа умыкнули их особо опасного клиента. Ну, мы же ни сном, ни духом не ведали, не знали про это. Нам-то главное – оперативность.

Как-то подкатила по пандусу «скорая» с сиреной. Сквозь широкую стеклянную дверь - от пола до потолка - мы видим, что из скорой никто не выходит – ни медики, ни пациент. Не в ту больницу приехали? Или что?.. Спустя несколько минут, машина спускается с пандуса, останавливается во дворе больницы, в сторонке от дороги. Что-то происходит внутри салона, - мы еще не понимаем, ожидаем. И когда реанимобиль начинает ритмично и сильно раскачиваться, понимаем – работают! Качают пациента, вытаскивают из смерти. И мысленно поддерживаем работающих в салоне докторов, мысленно молим о спасении.

Ожидая, что эта «скорая» вернется еще к нам, мы продолжаем свою работу. Нет, не возвращаются. Все так же раскачивается машина. Проходит около часа. Автомобиль уезжает. Их пациент так и остается их пациентом. А на душе остается горький осадок и опустевшее место для не встреченного пациента.

Мы не врачи, мы не спасатели. Мы – санитары. И нас не уважают старшие медсестры, давно забывшие постоянный физический контакт с пациентом. А мы – переворачиваем, перетаскиваем, укладываем, раздеваем до нага, держим за руки, обнимаем, подставляем плечо, тащим на себе, убираем кровь и все то, от чего многих тошнит. Мы часто находимся в близком, физическом контакте с тяжелобольными людьми. Мы не плачем, когда кто-то умирает. Нам некогда плакать…

Мы шутим. Мы материмся в курилке и на ходу пьем кофе. Лишь дома, пытаясь уснуть, видим образы – лица, обнаженные тела, кровь, посиневшие губы, откинувшуюся на последнем, сиплом дыхании руку и поймавший последнюю каплю воздуха открытый рот… И вдруг потечет на подушку слеза. Молчаливая, прозрачная, тихая.