02. Когда я был романтиком. Тропа на перевал

Эта поездка своего рода юбилейная. Это мое двадцатое путешествие.
Семь лет меня носило по стране. За эти семь лет я проделал путь равный двум земным экваторам, исходил горы, леса, степи, пустыни. Я ловил змей, искал клады, собирал минералы, читал лекции в грязных милицейских дежурках. Мне приходилось ездить на крышах поездов, болеть лихорадкой и дизентерией, валяться в пыли, будучи укушенным змеями. Я рыбачил на Севане, работал в химических боксах засекреченного института, попадал в автомобильную катастрофу. Я дружил с волком и резвился с дельфинами.
Но я не только не нашел за эти семь лет то, что искал – я даже не нашел ответа на самый основной вопрос: «А что же я ищу?» Я только ощущал какую-то необъяснимую тягу, какую-то неуловимую власть Чего-то, не имеющего даже своего названия. Я только ощущал неумолимую власть этого неземного Чего-то, как компасная стрелка «ощущает» далекое притяжение магнитных полюсов. А может быть аномалий…?
Я не могу придумать названия для этих Полюсов, но может быть это просто Гриновское Несбывшееся?
И быть может оно, это Несбывшееся вот там, за этим хребтом? Или за тем горизонтом? Ведь не даром сигарета «Памир» обгорела колечком?
А может быть, его и нет вовсе на этой Земле?
Тогда мой поиск вечен и обречен.

– Познакомься с девушкой, что сидишь как пень! – толкнула меня в бок Светка. Мы сидели на деревянном топчане за чашкой чая.

Воздух заметно свежел к вечеру, и приятно было сжимать в руках горячий фаянс пиалы, вдыхая пар чая до тех пор, пока блаженная пелена не застилала глаза.
Ныло тело и плечи, но онемевшие под рюкзачными лямками руки начинали оживать.
Я не испытывал никакой потребности заводить знакомства.
Только что мы одолели километров семь крутой и сыпучей горной тропы с тяжелым грузом.
Позади остались Лангрен, камнепадная тропа с табличкой «Стой!», почти отвесные стены черных скал с извилистыми, до блеска отполированными ложами – руслами камнепадных потоков.
Я тащил рюкзак, кинокамеру и привязанную к груди палатку. Светка увлеклась геологией и набила свой мешок камнями, а Балай – самый старший и успевший зарасти разбойничьей бородой, которую он почему-то упорно называл «бородой вождя» – хромал под тяжестью своего «альпийского».
Балаю было труднее всех. Он шел правой здоровой, а левой ногой опирался только на носок, как балерина на сцене. Последствия тяжелого военного детства…
Мы тронулись с утра к перевалу и эта чайхана для чабанов – последний рубеж цивилизации. Дальше начиналось безлюдье. Можно было рассчитывать только на редкие пастушьи палатки, да на случайных охотников. Даже альпинистов –этих грифов снежных вершин мы бы здесь не повстречаем, так как недалеко Памир – Мекка альпинистов.

Светка живая. Ей хорошо, а я давно утратил свойство общительности.
Меня одолевало беспокойство. Ведь это я втянул остальных в этот переход через Алайский хребет и теперь ощущал все бремя ответственности за его исход.
Нам предложили заночевать и признаться, я был рад этой возможности. И дело не в том, что мне захотелось проспать ночь на козьих шкурах. Мне пришла в голову мысль задержать наш крошечный отряд, дабы избежать встречи с ушедшими вперед туристами. Меня вовсе не прельщала перспектива заиметь в качестве обузы нескольких Светкиных воздыхателей и собутыльников для Балая. Наш поход я не считал прогулочным. В наши планы не входили веселые вечера у костра с выпивкой и пустые дни в любовании природой и «дышании» горным воздухом. Нашей целью являлись зоологические сборы, съемки фильма и ландшафтные характеристики высокогорных видов бабочек. Вот почему я ухватился за возможность отстать от времени на день-другой и, поймав в окрестностях двух щитомордников (ядовитых змей из подсемейства ямкоголовых), теоретически обосновал нашу задержку. Я объяснил, что желательно с завтрашнего дня продолжить поиски щитомордников именно в этом месте, так как на больших высотах змей мы не встретим.
Итак, решено. Эту ночь мы проведем здесь, под крышей придорожной хижины, которая почему-то называлась чайханой, хотя ничего общего не имела с подобными заведениями.

Чайхана – это бойкое место, где продают чай и лепешки. Черный чай, зеленый чай, по три копейки за чайник. Чайхана – это сборище бездельников мужского пола самого разного возраста. Свои места на коврах или топчанах бездельники занимают с утра и просиживают там, прихлебывая чай, до вечера.
Здесь же кормят бесплатно и предлагают ночлег, а что касается бездельников, так их здесь и вовсе нет, не считая нас самих. Но благодаря кинокамере, нас принимали не за тех, кем мы были на самом деле. Мы же представлялись киногруппой, которая снимает фильм для передачи «Клуб кинопутешественников».
Кроме нашей «киногруппы» были хозяйка с дочкой по имени Фатьма и киргиз по имени Закыр.
Закыр добирался на какое-то далекое кочевье, а хозяйка готовила ужин.
Дочка – очень застенчивая девочка лет семнадцати двигалась бесшумно, экономя движения. По-русски она понимала весьма слабо, и я в душе перекрестился. Сейчас мне больше всего на свете не хотелось с кем-либо разговаривать. Я снова погрузился с головой в свои мысли, а в такие моменты любая попытка вовлечь меня в разговор коробила точно так же, как покушение на мою жизнь. Я превращался в автоматическое разговорное устройство, от которого можно было услышать только два слова: «да» и «нет». И желал я только одного, чтобы человек, ломившийся в мою душу со своими дурацкими разговорами подавился бы своим собственным языком. Когда же эти разговоры принимали вопросительную форму, я готов был разорвать любопытного на части и разбросать вокруг, да так далеко, чтобы он полностью переключился на свою собственную персону. Чтобы он задавал вопросы примерно такого плана: «А где же моя левая нога?»
К счастью здесь не было навязчивых людей и от меня не требовалось таких жестокостей.
Я ломал свою и без того основательно перекошенную голову над тем, что же на самом деле представляет из себя Светка.
В последние годы я имел глупость зарываться в вопросы психоанализа, а Светка относилась именно к тому психологическому типу людей, который был для меня наиболее интересен. В науке он носит название «шизоидного», в быту он известен под более лаконичным определением – «шиз». А так как я сам и старина Балай были явными «шизами», я прекрасно понимал, что этот тип людей самый запутанный и противоречивый.
Светка же была «шизом», да еще и в квадрате. Светку я представлял себе как человека, которого неожиданно треснули по голове, и тогда один предмет перед глазами превращается в их множество. Перед моими глазами было, по крайней мере, пол десятка таких Светок – одинаковых по форме, но разных по содержанию. Вот некоторые из них: Светка задумчивая, с тоскующим взглядом неподвижных, широко раскрытых как у пантеры за решеткой зоосада глаз. Светка – мечтатель, ясновидец, схватывающий истину на лету. Это только самая бледная ее тень. А вот другая, наиболее характерная Светка. Светка фальшивка, медяшка, прикрытая сусальным золотом. Глупая, слепая и беззаботная. Женщина, не способная отличить любовь от похоти, позерства от преданности, лжи от искренности. Сессиль, которой на все наплевать. Кокетка с садистскими замашками.
И еще. Веселая, озорная девчонка, отметающая все устоявшиеся нормы и ханжеские устои. Смелая, дерзкая и выносливая.
А порой до смешного наивная.
Иногда же я приходил к выводу, что Светка просто хорошая актриса.
Но все это штрихи, а хотелось бы видеть всю картину. Да разве заглянешь туда под шелковистую гриву волос, в лабиринт и путаницу не очень глубоких извилин.
В горах смена дня и ночи происходит быстро, без излишних церемоний в виде сумерек. Последние отблески солнца еще горят на вершинах, а в долине уже полная темнота. С солнцем уходит тепло и в долины стекает холодных воздух с заснеженных вершин.

После чая нам подали тушеную картошку с бараниной, и уверяю, для нас это было королевским угощением. Концентраты окончательно осточертели.

По суточной активности люди, как известно, делятся на два типа: люди совы и люди жаворонки. Люди – совы – полуночники, их меньшинство, но именно поэтому им принадлежит большая часть мира. Ночью, когда погашены все окна на вашей улице, полуночник претендует на всю улицу. Когда же над всей Землей водворяется ночь, вся земля принадлежит Вам, бодрствующие ночью. Правда над всей Землей никогда не бывает ночи.
Ночь – подруга убийцам, поэтам и влюбленным. Но, больше всего в ночи любви. Любви и страданий, смертей и рождений. Ночь полна событий. Именно поэтому, должно быть, люди-совы мрачны и меланхоличны.
А вот люди-жаворонки суетливы, болтливы, предприимчивы.
День – большой базар. И еще день – труженик. Днем люди превращаются в рабов своих и чужих потребностей. Днем люди работают. Работают проще и обыденнее тех, кто делает это ночью.
Мы с Балаем совы. Но мы должны спать, хотя до полуночи остается пол часа.
Ночью в горах настолько темно и холодно, что поневоле приходится быть жаворонком, правда довольно поздним. Быть совой хорошо в городских квартирах. Думаю, что ранее пробуждение – анахронизм менее комфортабельных веков, навязанный государствами в виде традиций, и особенно почитаемый в нашей «трудовой стране».

Женщины пошли в дом, а мы с Балаем и Закиром устроились на веранде. Сон не шел, и Балай завел беседу с Закиром. Я лежал, следя за уползающей луной, и ловил обрывки разговора.

–Летом барсы уходят к снегам вверх.

– Ну а когда у вас охота? И какая здесь дичь?

– Охота круглый год, дичи хватает, есть козы, архары, горные индейки…

– Нет сурков мы не едим, только жир продаем. Сурчинный жир помогает от всех болезней.

– А чем Вы охотитесь? Какой калибр ружей?

– У чабанов малокалиберные винтовки, они старые, но надежные.

– А скажи, Закыр, если попросить винтовку на денек. Дадут?

– Да что ты, коряга, здесь наверняка туго с патронами,– вмешался я.

– Я Вам дам патронов, может быть и винтовку привезу. – И порывшись в карманах, Закыр сунул в мою ладонь в горсть черных, тупорылых патрончиков, скользких от масла.

Постепенно разговор перешел в храп.

Шаркали летучие мыши, за хижиной ревела река. Я засыпал под этот ночной шум гор.
Проснулся я неожиданно, с каким-то беспокойным чувством и привкусом тревоги. Было около двух ночи. Долину заливал лунный свет, прошивавший насквозь легкие кружева облаков. Слева темнела стена хижины, отгораживая реку в зарослях облепихи. Справа громоздился ломаный панцирь безымянного отрога Алая. По холодного цвета небу, рассыпались мелкие, бледные звезды, и слабый Зюйд-Вест пас облака, как пастырь своих агнцев. Он перегонял их через долину и вел все дальше и дальше, к Тянь-Шаню, ревностно следя за тем, чтобы ни один их них не отбился от стада.
Я лежал на спине, пытаясь понять, что же так резко вырвало меня из усталой пучины сна.
Но все было тихо, спокойно и мирно. Никаких оснований для беспокойства. И тут-то я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Смотрит тем самым пристальным взглядом. Взглядом, который «видишь» спиной, чувствуешь всей кожей.
Я повернул голову и встретился...Я знал, что рано или поздно это должно было произойти. Я знал – то, что я увидел, я должен был увидеть…
Нет, это было не облако, хотя в том, что это все же облако мог сомневаться разве что марсианин, впервые посетивший Землю.
И тогда я вдруг вспомнил далекое лето, ушедшее лето навсегда потерянного счастья, короткого как вспышка молнии, призрачного как ее озаренное грозою лицо, похожее на лицо покойницы.
Но тогда она еще не была мертва. Она умерла позже, умерла, несмотря на то, что ее могилы нигде не найдешь, несмотря на то, что она до сих пор смотрит и дышит. Ее могила не видна никому, кроме меня. Ее могила в моем сердце.
А тогда? Тогда мы любили друг друга. Мы смеялись, заглушая раскаты грома. Мы отпивали сухое вино из поющего хрустального бокала. Мы сбрасывали легкое покрывало неловкости и прислушивались к перекличке ночных поездов, приносимой южным ветром в распахнутое окно, ловили по утрам обрывки трамвайных звонков, ругань воробьев за окном, ворчание и шарканье метлы первых дворников. А над всем этим, над красками и звуками, над нами и нашей любовью мудро царил Будда, наш добрый, бронзовый Будда. Будда, который не сумел открыть нам счастья всеми своими ключами.
Потом я вспомнил тень на стене. Живую тень, как на экране кинозала. Тень от сгоревшей бумаги. Пепел, который корчился в предсмертной агонии, а на стене плясала его тень и все время менялись декорации.Это было под Новый Год по старому стилю. Мы гадали на скомканной, горящей бумаге. Тогда было много видений и среди них горы, навьюченные ослы, профили двух женских лиц, и конечно он, сидящий в позе Лотоса – Будда в чалме.
И вот теперь снова он. Вот я его вижу ясно, как живого. Он также восседает на скале, как на самом прочном в мире троне.
Облака проплыли дальше, но видение не меняло очертаний, оно восседало все также величественно и неподвижно.
Потом ушло обратно, скрываясь за теми скалами, из-за которых поднялось.

Продолжение следует.http://proza.ru/2022/08/04/457