Шарманка

Болеслав Прус (перевод Максим Донской)

На улице Медовой, каждый день около полудня, можно было встретить солидного мужчину в возрасте, который проходил от площади Красинских в сторону Сенаторской улицы. Летом он носил изысканное, тёмногранатовое пальто, пепельные брюки от перворазрядного портного, ботинки сверкающие как зеркала и немного невзрачный цилиндр.
   У мужчины было румяное лицо, седые бакенбарды и мягкий взгляд. Ходил он сутулясь, держа руки в карманах. В погожий день он носил под мышкой трость, а в пасмурный — тяготился шёлковым английским зонтом.
   Был он всегда глубоко задумчив и передвигался неспешно. Возле костёла Капуцинов, он благочестиво касался шляпы и переходил на другую сторону улицы, посмотреть, что на магазине у пана Пика показывают барометр и термометр, потом снова возвращался на свою сторону тротуара, задерживался перед витриной фотомагазина пана Мечковского, рассматривал фотографию актрисы Моджеевской и шёл дальше.
   В дороге он уступал каждому, а будучи нечаянно задетым, приветливо улыбался.
   Замечая красивую женщину, он надевал пенсне, чтобы присмотреться к ней. Однако делал это так медленно, что никогда не успевал разглядеть её.
   Этим почтенным господином — был Пан Томаш.
Тридцать лет он ходил по улице Медовой и не раз думал, о том, что многое на ней изменилось. Тоже самое могла подумать о нём, и улица Медовая. 
   Когда был он ещё молодым ассистентом, то был так проворен, что не убежала бы от него ни одна швея, возвращающаяся домой из магазина. Он был весел, разговорчив, держался просто, имел густую шевелюру и носил усы, резко закрученные к верху.
  Уже тогда, изящные искусства производили на него впечатление, однако времени он им не уделял, ибо увлекался женщинами. И по правде сказать, пользовался у них успехом и неустанно был в женихах. Но что с того, если Пан Томаш никогда не мог найти времени для предложения руки и сердца, будучи занятым если не самой практикой, то деловыми встречами. От Франи он шёл в суд, из суда бежал к Зосе которую покидал к вечеру, чтобы поужинать с Юзей и Филькой.
   Когда же он стал адвокатом, лоб его, в результате напряжённой умственной работы, вырос аж до темени, а на усах показалось несколько седых волос. Пан Томаш к тому времени утратил уже юношескую горячность, имел состояние и устоявшуюся репутацию знатока изящных искусств. Но женщин всё же любил и начал-таки думать о женитьбе. Снял даже шести комнатную квартиру, положил в ней за свой счёт паркет, справил обивку, красивую мебель — и надеялся найти жену.
   Однако, человеку зрелому трудно сделать выбор. Одна была слишком молода, другая успела утомить, третья была прелестна, имела подходящий возраст, но, неподходящий темперамент. А четвёртая обладала и прелестями, и возрастом и идеальным характером, но не дожидаясь предложения адвоката, вышла за доктора.
   Однако пан Томаш не волновался, ведь в женщинах недостатка не было. Обстановкой он занимался не торопясь, гораздо сильнее заботясь о том, чтобы каждая мелочь в его квартире имела художественную ценность. Менял мебель, переставлял с места на место зеркала, покупал картины.
   Наконец, квартира его прославилась. Сам не понимая, когда, он сотворил у себя настоящую галерею изящных искусств, которую всё чаще посещали любопытные горожане. Был он гостеприимен, приёмы устраивал просто великолепные и поддерживал отношения с музыкантами, так, что понемногу стали организовываться у него и концертные вечера которые даже дамы удостаивали честью своего присутствия.
   Пан Томаш был всем рад, а видя в зеркале, что лысина его уже перешагнула темя и тянется вниз, до белого как снег воротника, всё чаще напоминал себе, что нужно бы жениться. Тем более, что к женщинам по-прежнему чувствовал расположение.

   Как-то раз, когда он принимал компанию больше чем обычно, одна молодая дама? Осмотревшись в комнатах, воскликнула:
- Что за картины? А какой гладкий паркет. Ваша жена будет очень счастлива.
- Если для счастья достаточно ей гладкого паркета — ответил на это в пол голоса добрый приятель адвоката. В салоне стало очень весело. Пан Томаш тоже улыбнулся, но с тех пор, когда кто-нибудь припоминал о женитьбе, небрежно махал рукой, говоря:
- Эээ...
В тот период, он сбрил усы и отрастил бакенбарды. О женщинах говорил всегда с уважением, а к их недостаткам относился со снисхождением.
   Не ожидая ничего от окружающего его мира, он бросил практику и все свои чувства сосредоточил на искусстве. Прекрасная картина, хороший концерт, новое театральное представление были как бы верстовыми столбами на пути его жизни. Он не пылал, не увлекался, но наслаждался.
   На концертах он выбирал места подальше от сцены, что бы слушая музыку не слышать шумов и не видеть артистов. Когда шёл в театр, предварительно знакомился с сюжетом, что бы без излишнего любопытства следить за игрой актёров. Картины смотрел тогда, когда было меньше всего зрителей и проводил время в галереи часами. Если ему что-то нравилось, говорил:
- Знаете, в целом это весьма хорошо. Он принадлежал к тем немногим, кто раньше других видел талант. Но посредственных произведений никогда не осуждал.
- Подождите. Может всё ещё у него получится — говорил он, когда другие критиковали художника. И так всегда, был он снисходителен к несовершенствам и людских пороков не обсуждал.

К несчастью ни один смертный не свободен от странностей. И пан Томаш тоже имел одну. Он ненавидел шарманщиков и шарманки.
   Когда он слышал на улице шарманку, то ускорял шаг и потом на пару часов терял настроение. Будучи человеком спокойным — он вспыхивал, будучи тихим — кричал и не смотря на свою мягкость впадал в гнев при первых звуках шарманки.
Он не скрывал этой своей слабости и даже объяснял её.
- Музыка - говорил он возбуждённо — это тончайшее хрупкое тело духа, а шарманки превращают её в механическую функцию и инструмент грабежа, ибо шарманщики — это просто мошенники.
- И кроме того — добавлял он - шарманка раздражает меня, а у меня только одна жизнь, которую мне не хочется тратить на слушание отвратительной музыки.
   Какой-то злой шутник, зная об отвращении пана Томаша к шарманкам, сыграл с ними злую шутку и подослал ему под окна двух шарманщиков. Пан Томаш заболел от гнева, а потом разоблачив насмешника вызвал его на поединок.
Даже суд чести пришлось созывать, чтобы избежать кровопролития из-за такого малого на первый взгляд повода.

   Дом, в котором жил пан Томаш, по нескольку раз переходил от одного владельца к другому. Естественно, что каждый новый хозяин считал своим долгом повышать плату за жильё. Особенно Пану Томашу. Тот не охотно, но платил с одним условием которое прописывал в договоре — что шарманки в доме играть не будут.
Не зависимо от договора, пан Томаш подзывал к себе каждого нового дворника и заводил с ним примерно такую беседу:
- Послушай-ка дорогой, как тебя зовут?
- Казимир, к Вашим услугам.
- Слушай же, Казимир — Каждый раз, когда я вернусь домой поздно, и ты откроешь мне ворота, то получишь двадцать грошей, понял?
- Понял Вас, господин.
- А кроме того, будешь получать от меня десять злотых в месяц, знаешь за что?
- Не могу знать Вашство — отвечал взволнованный сторож.
- За то, чтобы ты никогда не впускал на двор шарманщиков. Понял?
- Понял, вельможный пан.

   Жилище Пана Томаша состояло из двух частей. Четыре больших комнаты выходили окнами на улицу, а две маленьких — во двор. Парадная половина квартиры была предназначена для гостей. В ней проходили рауты, принимались посетители и останавливались родственники или знакомые пана Томаша из деревни.
Сам пан Томаш появлялся здесь редко и только для того, чтобы проверить натёрт ли воском пол, стёрта ли пыль и не поломана ли мебель. Целыми же днями, если он не проводил их вне дома, то просиживал в кабинете с окнами во двор. Там он читал книги, писал письма или просматривал документы знакомых, которые просили его о помощи. А когда не хотел утомлять зрение, садился в кресло напротив окна и закурив сигару утопал в размышлениях. Он знал, что размышление, это важная жизненная функция которой не должен пренебрегать человек заботящийся о здоровье.
   С другой стороны двора, прямо перед окнами пана Томаша, находилась квартира которую сдавали людям менее богатым. Долгое время жил здесь судебный чиновник который оставив работу переехал в Прагу. Потом комнату снимал портной; этот любил постоянно напиваться и шуметь, поэтому ему было отказано в найме. Позже появилась тут какая то пенсионерка, вечно ругающаяся со своим слугой. Но после дня св. Иоанна её, уже очень старую и весьма зажиточную, несмотря на её склочный характер, забрали в деревню родственники, а в квартиру заехали две женщины с маленькой девочкой лет восьми.
Женщины эти, жили своим трудом. Одна шила, другая вязала чулки и кофточки на машинке. Ту, что моложе, красивей и стройнее, девочка называла мамой, а старшей обращалась - пани.
   И у адвоката, и у новых жильцов, окна весь день были открыты. И когда Пан Томаш усаживался в своё кресло, то мог отлично видеть, что происходит у его соседок.
обстановка была у них бедная. На табуретках и стульях, на диване и комоде лежали ткани, предназначенные для шитья и клубки ниток для чулок.
С утра женщины сами подметали квартиру, а ближе к полудню, служанка приносила им скромный обед. В остальном, каждая из них почти не отходила от своей тарахтящей машины.
Девочка обычно сидела у окна. Это был ребёнок с тёмными волосами и красивым, но бледным и неподвижным личиком. Иногда девочка вязала на двух спицах поясок из хлопковых ниток. Иногда играла с куклой, которую одевала и раздевала медленно как бы с трудом. Иногда ничего не делала, только сидя у окна прислушивалась к чему-то. Пан Томаш никогда не видел, что бы это дитя пело или бегало по комнате. Не видел даже улыбки на бледненьких губах и неподвижном лице.
«Удивительный ребёнок»! - говорил он себе и начал внимательно наблюдать за ней. Как-то раз он заметил (было это в воскресенье) что мать дала ей маленький букетик. Девочка немного оживилась, разбирала и собирала его, целовала цветы. В конце концов связала их обратно в букет, поставила в стакан с водой и усевшись у своего окна сказала:
- Правда, мама, что тут грустно?
Пан Томаш возмутился — как может быть грустно в доме, где столько лет у него было хорошее настроение?
Однажды Пан Томаш оказался в своём кабинете около четырёх. В это время солнце стояло напротив квартиры его соседок и светило и грело очень сильно. Пан Томаш смотрел на другую сторону двора и видимо увидел что-то необычное, ибо спешно одел нанос пенсне.
   И вот что он увидел:
Хрупкая девочка, запрокинув руки за голову, почти навзничь легла на своём окне и широко открытыми глазами смотрела прямо на солнце. На её личике, обычно так неподвижном играло теперь чувство не то радости, не то печали.
 - Она не видит — прошептал Пан Томаш снимая пенсне. В эту минуту он испытал резь в глазах от одной только мысли что кто-то может всматриваться в солнце которое зияло живым огнём.
Действительно — девочка была слепая уже два года. На шестом году жизни она заболела какой-то горячкой. Несколько недель была без сознания, а потом так обессилила, что лежала как мёртвая, молча и без движения. Поили её вином и бульонами и постепенно она приходила в себя. Но в первый день, когда её посадили на подушку, она спросила у матери
- Мама, сейчас ночь?
- Нет дитя моё, а почему ты так говоришь? Но девочка не ответила; ей хотелось спать. Только на следующий день, в полдень, когда пришёл врач, снова спросила:
- Разве ещё ночь?
Тогда поняли, что девочка не видит. Врач обследовал ей глаза и высказал мнение, что нужно ждать.
Но чем больше она набирала силы, тем больше беспокоилась о своём новом недуге.
- Мама, почему я тебя не вижу?
- Потому что тебе глазки заволокло, но это пройдёт.
- Когда пройдёт?
- Скоро.
- Может завтра, пожалуйста, мама?
- Через несколько дней, моя деточка.
 - А когда пройдёт, скажи мне сразу, потому что мне очень грустно.
Проходили дни и недели в постоянном ожидании. Девочка начала уже вставать с кроватки. Научилась ходить по комнате на ощупь; сама одевалась и раздевалась, медленно и осторожно. Но зрение не возвращалось.
Однажды она сказала:
 - Правда, мама, что у меня голубое платье?
 - Нет деточка, оно пепельное.
 - Ты его видишь?
 - Вижу моя любимая.
 - Так как днём?
 - Да.
 - Я так же буду видеть всё через несколько дней? Нет... может через месяц...
Но мать не ответила ей ничего. Девочка продолжала:
 - Правда мама, что на улице всегда день?.. А возле дома деревья как раньше?.. А к нам приходит тот белый котик с чёрными лапами?.. Правда, что я видела себя в зеркале?... Здесь нет зеркала?
 - Мать подала ей зеркальце.
 - Нужно смотреть сюда, вот сюда, где гладко — говорила девочка прикладывая зеркало к лицу - Ничего не вижу. А ты мама тоже не видишь меня в зеркальце?  - спросила она.
 - Вижу тебя моя пташка.
 - Но как? - жалобно закричала девочка — ведь если я себя не вижу, то в зеркале не должно ничего быть. А та, которая в зеркале — она меня видит или не видит?
Но мать заплакала и выбежала из комнаты.
Самым приятным занятием девочки было ощупывать руками мелкие предметы и узнавать их.
Однажды, принесла ей мать фарфоровую куклу. Красиво одетую. Купила её за рубль. Девочка не выпускала её из рук. Прикасалась к её носу, губам, глазам, ласкала её. Спать пошла очень поздно, всё время думая о своей кукле которую уложила в коробку, выстланную ватой.
Ночью мать проснулась от шороха и шёпота. Вскочила с постели, зажгла свечу и увидела в углу свою дочь уже одетую и играющую с куклой.
 - Что ты делаешь, детка — вскричала она - почему не спишь?
 - Потому что уже ведь день, пожалуйста мама — ответила дочка.
Для неё день и ночь слились в одно бесконечное целое.
   Постепенно зрительная память стала затираться в девочке.
Красная вишня стала для неё вишней гладкой, округлой и мягкой. Блестящая монета была твердым и звенящим кружочком на котором находились какие-то знаки и выпуклости. Она знала, что комната больше чем она, дом больше чем комната, Улица больше чем дом. Но всё это как-то поблекло в её воображении.
Внимание её стало направлено на осмысление прикосновений, запахов и звуков. Её лицо и руки стали настолько чувствительными, что приближаясь к стене она за несколько дюймов чувствовала легкий холод. Отдалённые явления воспринимались ей только на слух. Поэтому целыми днями она прислушивалась.
   Она узнавала шаркающее шаги дворника, который говорил писклявым голосом и подметал двор. Знала, когда едет с дровами крестьянский решетчатый воз, когда дрожки, а когда вывозят мусор. Самый лёгкий шелест, запах, похолодание или потепление воздуха не проходило мимо её внимания. С непостижимой быстротой, улавливала она эти мельчайшие явления и делала из них выводы.
      Как-то раз, мать позвала служанку.
- А её нет— сказала девочка сидя как обычно в углу.
- А откуда знаешь это — спросила удивлённая мать.
- Откуда? Но ведь знаю, что она взяла лейку на кухне, потом пошла во второй двор и накачала воды А теперь разговаривает с дворником.
Действительно, из-за забора доносился тихий монотонный разговор двух человек, но такой невыразительный, что с трудом можно было его услышать.
Но даже обострённая возможность слышать и чувствовать, не могла заменить девочке зрение. Она чувствовала недостаток впечатлений и затосковала.
Ей позволяли ходить по всему дому и это её успокаивало.
Она истоптала каждый камень во дворе, прикоснулась к каждому желобу и бочке. Но наибольшее удовольствие доставляло ей путешествие в два совершенно разных мира: в погреб и на чердак.
В погребе воздух был холодный, а стены влажными. Сверху доносилось приглушённое уличное тарахтение. Остальные отголоски исчезали. Для неё - для ослепшей, это была ночь.
На чердаке же, особенно в окошке, всё было совершенно иначе.
Шума там было больше чем в комнате. Девочка слышала грохот телег с нескольких улиц, здесь слышались крики со всего дома.
Лицо её обдувал свежий ветер. Она слышала пение птиц, лай собак и шелест деревьев в соседнем саду. Здесь был для неё день.
Но это не всё. На чердаке, чаще чем в комнате светило солнце. А когда девчушка направляла на него свои угасшие глаза, казалось ей что она что-то видит. В воображении просыпались тени форм и красок. Но такие не выразительные и туманные, что она не могла их вспомнить.
В эту самую пору, мать связалась со своей приятельницей и переехала в дом, в котором жил Пан Томаш. Обе женщины были довольны своим новым жилищем, но для невидящей, перемена места была настоящем несчастьем. Девочка вынуждена была сидеть в комнате. На чердак и в погреб ходить было нельзя. Она не слышала ни птиц, ни деревьев, а во дворе царила страшная тишина. Сюда никогда не заходили ни старьёвщики, ни лудильщики ни уборщицы. Не впускали сюда женщин, поющих псалмы, ни старика который играл на кларнете, ни шарманщиков. Единственным её удовольствием было - вглядываться в солнце, которое к тому же не всегда одинаково светило и очень быстро скрывалось за домами.
Девочка снова начала тосковать. Она похудела в течении нескольких дней, а на её лице появилось выражение того безжизненного равнодушия которое так и удивило пана Томаша.
Не имея возможности видеть, девочка хотела хотя бы всё время слышать различные звуки, а в доме было тихо.
- Бедный ребёнок! - шептал не раз пан Томаш приглядываясь к малютке.
"Если бы я мог для неё что-нибудь сделать" - думал он видя, что ребёнок худеет и с каждым днём сникает.
Случилось в то время, что один из приятелей адвоката имел судебную тяжбу и как обычно отдал ему на рассмотрение бумаги с просьбой о совете. На самом деле, Пан Томаш не выступал уже в судах, но как опытный практик умел подсказать наиболее правильное направление действий, порекомендовать адвоката и дать ему полезные рекомендации.
Предложенное дело было запутанным. Пан Томаш, чем больше вчитывался в бумаги, тем больше разгорался. В пенсионере очнулся адвокат. Он не выходил из дома, не проверял вытерта ли пыль в салонах. Закрывшись в своём кабинете он читал документы и делал пометки.
Вечером, старый слуга пана Томаша пришёл с ежедневным рапортом. Сказал, что пани докторша выехала с детьми на летнюю квартиру, что сломался водопровод, что швейцар Казимир устроил дебош с уличным полицейским и отправился на неделю в каталажку. В конце спросил, не желает ли пан Томаш увидеться с новым дворником? Но пан Томаш согнувшись над бумагами, курил сигару, пускал кольца дыма и на верного слугу даже не смотрел.
На другой день, пан Томаш ещё сидел над актами; около двух съел обед и сел снова. Его румяное лицо и седые бакенбарды, на сапфировом фоне комнатной обивки напоминали этюд с натуры. Мать ослепшей девочки и её помощница вяжущая кофточки на машинке, поражались адвокатом и говорили, что он выглядит как чёрствый вдовец который с утра до вечера дремлет над рабочим столом. Тем временем, пан Томаш хоть и закрывал глаза - вовсе не спал, а размышлял над делом.
Гражданин Х в 1872-ом году отписал сыну своей сестры земельное угодье. А в 1875-ом сыну своего брата - дом. Сын брата утверждал, что гражданин Х был сумасшедшим уже в 1872 ом году, а сын сестры настаивал, что Х сошёл с ума только в 1975 году. Муж же родной сестры покойного давал бесспорные свидетельства, что Х действовал как умалишённый и 1872 и в 1875 годах, а всё своё имущество ещё в 1869 году, то есть вовремя совершенно здравого смысла отписал сестре.
Пана Томаша просили выяснить, когда в действительности Х был сумасшедшим и в дальнейшем о примирении трёх сорящихся сторон ни одна из которых не хотела слышать об уступках.
И когда вот так пан Томаш погружался в эти сложные комбинации, произошло неподдающееся пониманию событие.
Во дворе, под самым окном пана Томаша заиграла - шарманка...
Если бы умерший Х встал из гроба пришёл в сознание и вошёл в кабинет что бы помочь адвокату в решении трудных вопросов, наверняка Пан Томаш не испытал бы такого чувства как сейчас - когда услышал шарманку.
И если бы это была хотя бы итальянская шарманка, с приятными тонами флейты, хорошо сделанная, играющая красивые фрагменты. Куда там! Словно для пущего раздражения, шарманка была неисправна, фальшиво играла простейшие вальсы и польки. Да так громко, что стёкла в окнах дрожали.
И в завершении всех зол, труба, время от времени звучавшая в ней, рычала как бешенное животное.
Впечатление было сильное. Пан Томаш остолбенел. Он не знал, что думать, что можно сделать. Минутами готов был допустить, что читая посмертные распоряжения больного на голову гражданина Х, у него у самого помутился рассудок и у него начались галлюцинации.
Но нет, это не было галлюцинацией. Это была настоящая шарманка со сломанными голосами и очень громкой трубой.
В сердце адвоката, этого понимающего, этого мягкого человека, пробудились дикие инстинкты. Он почувствовал сожаление, что природа не создала его королём дагомейским, который имеет право казнить своих подданных и подумал, с каким наслаждением он сейчас убил бы шарманщика.
А ведь у людей такого темперамента как у пана Томаша, очень легко в приступе гнева отважные намерения переходят в страшнейшие действия и адвокат подскочил как тигр к окну в намерении обругать шарманщика самыми отборными выражениями.
Уже высунулся и открыл рот что бы крикнуть: "Ты... бездельник, чертов"... как вдруг услышал детский голос.
Посмотрел напротив.
Маленькая, незрячая девочка танцевала по комнате хлопая в ладошки. Бледное её лицо разрумянилось, губы улыбались, и помимо этого из застывших глаз, градом текли слёзы. Она, бедняжка в этом спокойном доме, давно уже не испытывала столько впечатлений. Чем-то прекрасным казались ей фальшивые звуки шарманки. Великолепным казался рык трубы который едва не довел пана Томаша до удара.
В добавок, шарманщик, видя утеху ребёнка, начал притопывать большим каблуком по мостовой и время от времени посвистывать, как бы локомотив перед встречным поездом.
Боже - как он красиво свистел...
В кабинет адвоката ввалился верный лакей и волоча за собой дворника и крича:
- Я говорил этому оборванцу, ясный пан, что бы он немедленно выгнал шарманщика! Говорил, что он получит от Вас награду. Что у нас договор. Но этот хам! Неделю назад приехал из деревни и не знает наших обычаев. Но теперь послушай - кричал лакей дергая за рукав ошеломлённого дворника - послушай, что тебе сам пан адвокат скажет!
Шарманщик играл уже третью пьесу, так же фальшиво и визгливо как две первые.
Незрячая девочка была в упоении.
Пан Томаш отвернулся от дворника и сказал со свойственным себе спокойствием, хотя и был немного бледен.
- Слушай, дорогой, а как тебя зовут?
- Павел, ясный пан.
- Вот что Павел, буду платить тебе десять злотых в месяц, и знаешь за что?
- Что бы никогда не впускал на двор шарманщиков - спешно вставил лакей.
- Нет - сказал пан Томаш - что бы какое-то время ежедневно впускал шарманщиков. Понимаешь?
- Что Вы говорите? - воскликнул слуга которого внезапно возмутил такой непонятный приказ.
- А то, что бы пока я не отменю свой приказ, он каждый день впускал на двор шарманщиков - повторил адвокат убирая руки в карманы.
- Я не понимаю Вас - сказал слуга с видом обиженного удивления.
- Дурень ты дорогуша- добродушно ответил ему пан Томаш и добавил - иди работай.
Лакей и дворник вышли, а пан Томаш заметил, как его верный слуга что-то шепчет товарищу на ухо и крутит пальцем у виска.
Пан Томаш улыбнулся и как бы в подтверждение мрачных домыслов верного слуги бросил шарманщику десятку.
Затем он взял справочник, нашёл в нём список врачей и записал на листе адреса нескольких окулистов. А шарманщик повернулся тем временем к его окну и за его десятку начал притопывать и присвистывать ещё громче, что уже окончательно вывело пана Томаша и забрав лист с адресами докторов он вышел бормоча
- Бедный ребенок, я должен был заняться ей раньше.