Лев Толстой в голодной Бегичевке летом 1892 г

                ПРИМЕЧАНИЕ.

                  Это ОТРЫВОК из
                 большой книги моей
                "Царь Лев против царя Голода"
        (Лев Толстой в земном Христовом служении в 1891 - 1893 гг.),
                которую можно скачать,
                  читать без платы
                    по ссылкам:

 (1) https://disk.yandex.ru/d/jAhOt2vi1nSyqA

 (2) http: // leo-tolstoy [точка]ucoz[точка]ru / ISSLEDOVANIYA/ altukhov_r-car_lev_protiv_carja_goloda .pdf

 (3) https://cloud.mail.ru/public/WNDs/bFtfK3nh4

   Ещё ПРИМЕЧАНИЕ. Такие ссылки "Проза. Ру", к сожалению, УБИВАЕТ. Если, паче ожиданий, что-то выше вообще хотя бы как-то отобразилось, оно будет дохлое. Надо эту убитую ссылочку выделить и скопировать в адресную строку, затем нажать "Ввод", чтобы перейти по этому адресу.

   Слово [точка] в адресе нужно заменить на просто точку, без скобок и УБРАТЬ ВСЕ пустые ПРОБЕЛЫ (т.е. пробелы без чёрточки внутри).

   Приходится добавлять скобки и пробелы, чтобы ссылка не пропадала!

                    ___________________________               

                Глава Восьмая
                ТАК УСТАЛИ ОБА, А ДО КОНЦА ДАЛЕКО
                (Лето 1892 г.)



  Пословица говорит:
сухая рука прижимиста, потная рука торовата.
Так и в «Учении 12 апостолов» сказано:
пусть милостыня твоя потом выходит из руки твоей.

  (Л. Н. Толстой)


                8. 1. В БЕГИЧЕВКЕ В ИЮНЕ 1892 Г.

 В начале Восьмой главы, реконструирующей события уже лета 1892 года, финала первого года бегичевской эпопеи, вспомним характеристическое, очень эмоциональное признание Софьи Андреевны из письма к мужу от 18 февраля:

 «<Дочь> Таня кому-то в Москве сказала: “как я УСТАЛА быть дочерью знаменитого отца”. — А уж я-то как устала быть ЖЕНОЙ знаменитого мужа!» (ПСТ. С. 497)»

 Усталость, конечно же, коснулась и Толстого. В своём втором публичном «Отчёте об употреблении пожертвованных денег», теперь за период уже с 12 апреля по 20 июля 1892 г. он свидетельствует об определённых эмоциональных «выгорании» и «отупении», сделавших его и помощников его малочувствительными не только к видам крестьянских несчастий, но даже к слёзам и мольбам:

 «…Я не мог бы ответить на вопрос о том, каково положение народа: тяжело, очень тяжело или ничего? потому что мы все, близко жившие с народом, слишком пригляделись к его понемножку всё ухудшавшемуся и ухудшавшемуся состоянию.

 […] Да, нам надоело. А им всё так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви…» (29, 166, 168).

 Но это «отупение», скорее, было психологической защитой, необходимой при длительном стрессе — чуждой эгоизма. В Дневнике после приезда из Бегичевки в Ясную Поляну, 26 мая 1892 года, Толстой свидетельствует, что для него в Бегичевке «время прошло как день»; а вот некоторые из интеллигентской толстовствовавшей сволочи — «выгорели», что называется, начисто: «Тяжелое больше, чем когда-нибудь, отношение с тёмными, с Алёхиным, Новосёловым, Скороходовым. — Ребячество и тщеславие христианства и мало искренности» (52, 66).

 Перед очами очень молодых, по преимуществу, людей протекала, в изнурительном напряжении трудовой повседневности, жизнь исповедника Христа в земном, в миру, святом служении — георическая и бесстрашная перед болезнями, перед смертью в той степени, какой не могли похвастать они сами. Их самих сцены реального ужаса народгной жизни и смерти повлекли в мистические настроения, сомнения, страхи, а за их разрешением они, аки псы на блевоту, массово потянулись к «родной» с детства православной церкви. Той единственно потребной внутренней работы над собой, в которой черпал Толстой-христианин силы для служения Богу и Христу, казались им недостаточными вне церковного «лона» и вне возможности каких-нибудь внешних, выходящих из ряда вон, манифестаций своей веры. Разочарование в самих себе перед историческим подвигом Духовного Царя России они, по свойству человечьей психологии, переносили на личность и веру самого Льва Николаевича. Усталость и разочарование приняли формат довольно острых религиозных прений с “учителем”. Вот свидетельство Веры Величкиной о настроениях в Бегичевке в мае 1892 г.:

 «Среди сторонников учения Льва Никол<аевича> и его близких учеников начинался тогда серьёзный раскол. Одни продолжали оставаться на его точке зрения; другие, как Ар<кадий> Ал<ёхин> и Мих. Н<овосёлов> уходили в мистицизм и возвращались в православие. Страстная душа Ар. Ал<ёхина> искала тогда сильной организации, обладающей традициями и влияющей на широкие массы народа, и ему, по-видимому, казалось, что такую именно организацию может собой представить официальная церковь. Мих. Н<овосёлов> интересовался больше отвлечёнными вопросами, — искуплением, воскресением, благодатью и т. п. Он был одним из любимцев Льва Ник<олаевича> и сделался потом одним из самых ярых противников его. Льву Ник<олаевичу> самая мысль о какой-то внешней организации была неприятна, а возвращение к православному образу мыслей прямо чуждо.

 Иногда разговоры принимали довольно острую форму. Лев Ник<олаевич> волновался иногда и долго после повторял:

 — Ах, какой ужас, как они могли дойти до какой-то веры в благодать. Так, ведь, один шаг только до настоящего поповства.

 И жизнь показала, как мало он ошибался.

 Очень остро стоял также и семейный вопрос. Лев Ник<олаевич> очень настойчиво уговаривал одного из наших товарищей вернуться в свою семью, где у него осталась жена и несколько человек детей, и работать на них. В ответ на это ему говорили, что Христос сказал: «Оставь отца и матерь твою и следуй за мной», и затем поднимали вопрос о самом Льве Ник<олаевиче>. Преданные ему и страстно его любящие ученики страстно убеждали его тоже оставить семью и идти в народ, говорили, что место его среди масс.

 Лев Ник<олаевич> часто раздражался на это, говорил, что человек не имеет права отнимать себя у семьи и что он должен нести свой крест, хотя он и чувствует, что этот крест для него тяжёл. К вопросу об уходе он относился с необыкновенной резкостью.

 В ответ на это его обвиняли в консерватизме. Слушая его горячие возражения, кто бы мог подумать, что и у него у самого зрела та же мысль об уходе» (Величкина В.М. У Л. Н. Толстого в голодный год // Современник. 1912. № 6. [Июнь.] С. 158 –159).

 Тут же, в Дневнике на 26 мая, Толстой даёт христианский простой «рецепт» о том, как сберечь силы: «Бог учит людей страданиями, теперь голодом, как люди учат бессловесных животных: не понимает — ещё 5 часов без еды. Так нас учит Бог теперь; но мы плохо понимаем. Хотим, не изменяясь, быть сытыми. Это-то и плохо. […] Надо быть по отношению воли Бога как добрая породистая кобылка, которую я выезжал. Она не вырваться хотела, не перестать служить, а только хотела догадаться, чего, какой работы я хочу от неё! Она пробовала то с той, то с 2-ой, то с 3-й ноги, то вправо, то влево, то голову вверх. Так и нам надо. Так и я желаю. Помоги» (Там же. C. 66 – 67).

 К «усталости» же Софьи Андреевны, помимо вербализируемых ей забот о семье, о своих иссякающих силах и о здоровье мужа, примешивалась особенная «любовь», неотторжимая от потребности ОБЛАДАТЬ любимым человеком, постоянно видя его, и даже КОНТРОЛИРОВАТЬ в его действиях и отношениях с прочими людьми. Почувствовав снова в Черткове конкурента в этом обладании и контроле (а значит, и врага), как свидетельствует запись в Дневнике Льва Николаевича, в дни его очередного краткого, с 24 мая по 2 июня, отпуска и приезда с дочерью Машей и жизни с ней — уже в Ясной Поляне, куда по обыкновению переехала на лето семья — Софья Андреевна снова была не в духе:

 «Соня мрачна, тяжела. Уж я забыл это мученье. И опять. Молился нынче о том, чтобы избавиться от дурного чувства». И тут же: «Я собрался ехать» (Там же. С. 67).

 Хорошо, когда ЕСТЬ, КУДА уехать!

 Главное занятие Толстого этих дней — попытка завершить «последнюю», как он ещё предполагает тогда, VIII - ю главу религиозного трактата «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». Раюота подвигается «очень медленно», «никогда я не писал с таким напряжением» признаётся Толстой в письме к Г. А. Русанову от 31 мая. Причина — в особенной важности предмета, которому посвящено сочинение: «О новой форме жизни, о новой ступени Царства Божия, на которую мы вступаем» (66, 224 – 225).

 В письме Русанову, духовному единомышленнику, выразилось полученное бегичевской практикой убеждение Толстого, позднее, в 1900-е гг., приведшее его к идее религиозного «конца века», слома эпох, выраженной в одноименной статье:

 «Много я за нынешний год, копаясь во внутренностях народа и пытаясь делать невозможное — помогать деньгами беде людской, многое я узнал, передумал и более всего проверил и подтвердил известное, а именно, что внешней беды нет, а все беды внутренние. Какая будет развязка, не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, — я уверен» (Там же. С. 225).

  Поездка Толстого в Бегичевку со 2 по 15 июня, как и предыдущая, лучше всего реконструируется по его переписке с разными лицами и мемуарам близких участников: будучи слишком занятым, он не ведёт Дневника.

  Вот некоторые сведения из дневника Е. И. Раевской:

 «23 мая 1892 г. Лев Николаевич с Марией Львовной уехали в Ясную Поляну; в Бегичевке остался распорядителем и уполномоченным ими Матвей Николаевич Чистяков.

  По сие время открыто графом Л. Н. Толстым 206 даровых столовых как в Тульской, так и Рязанской губерниях. Кроме того, он раздавал крестьянам дрова на топку, посыпку лошадям, семена овса, льна, проса, конопли.

  Третий сын графа Лев Львович в Бузулукском уезде, Самарской губернии открыл и обеспечил до июля месяца 1892 г. 200 даровых столовых и обсеменил на свой счёт 700 десятин овса для нуждающихся. Его считают там благодетелем всего края. Помощником в этом добром деле служил ему Иван Александрович Бергер.

  2 июня 1892 г. вернулись в Бегичевку Лев Николаевич с Марией Львовной, а вслед за ними приехала и Татьяна Львовна.

  […] 9 июня собралось на хуторе большое общество: все Толстые, В. А. Кузминская, трое молодых Раевских, двое Давыдовых <Николай Васильевич Давыдов (1848 – 1920) и Василий Васильевич Давыдов (1843 – 1896), член московской судебной палаты, женатый на сестре Е. П. Раевской. – Ред.>, студент-медик, все Философовы с американкой мистрис Томас (Mistress Thomas), уже немолодой женщиной, приехавшей из Нью-Йорка, чтоб ознакомиться с деятелями по народному продовольствию. Мистрис Томас говорит только по-английски с американским, впрочем, акцентом, по-русски, конечно, ни слова» (Раевская Е.И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих. Указ. изд. С. 423 – 424).

 Вера Величкина раскрывает некоторые неприглядные подробности июньского приезда Толстого, которые обошли молчанием и биографы Толстого, и, конечно же, бабушка Раевская. Барские детки вдруг восхотели — вероятно, по причине летней поры — выселить из бегичевского дома «министерство добра» Льва Николаевича (и, кстати, добились в этом успеха):

 «Заведывание центральным складом и счетоводством, в отсутствие Льва Ник<олаевича>, поручено было теперь К<апитону> Ал<ексеевичу> В<ысоцкому>, прекрасному работнику и очень скромному человеку, которого мы все очень полюбили. Но вскоре после отъезда Толстых, в Бегичевскую усадьбу приехали молодые помещики Р<аевские>, и у них вышло какое-то столкновение с К<апитоном> Ал<ексеевичем>, и настолько неприятное, что К<апитон> Ал<ексеевич> хотел немедленно же уехать; но другие товарищи уговорили его пока переехать в помещение школы, — крошечный домик, стоявший пустым, благодаря летнему времени. А двое из них, — Ар. Ал<ёхин> и М. Н<овиков> отправились въ Ясную Поляну, чтобы выяснить положение вещей и попросить Льва Ник<олаевича> вернуться и опять направить нашу работу так же независимо от местных помещиков, как она была до сих пор.

 Миссия их увенчалась успехом, и Толстые в самых первых числах июня снова вернулись в Бегичевку…

 По-прежнему, по воскресеньям стали собираться сотрудники, теперь даже в гораздо большем количестве, чем зимой, потому что и сотрудников было больше, и ездить летом стало легче. А обо мне в Бегичевке так трогательно заботились, что каждую субботу присылали за мной лошадей <В.М. Величкиной тогда было поручено наблюдение за работой столовых в 30 верстах от Бегичевки, в дер. Сухорожне. – Р. А.>. Но собирались мы теперь уже не в усадьбе, потому что там жила семья местных помещиков, и стеснять их было неудобно, а или в школе, или, когда соберётся много народу, — в большой просторной риге. Всегда к нам приходил и Лев Ник<олаевич>, и, по-прежнему, завязывались горячие разговоры и споры.

 Нередко на Льва Ник<олаевича> нападали за то, что он дружит с помещиками и "пьёт чай с прокурором", — своим родственником А. М. Кузминским, бывшим тогда прокурором суда. "Так можно, пожалуй, и с жандармом чай пить", — говорили ему его пылкие ученики.

 — Да, я и с жандармом буду пить чай, — горячо возражал Лев Ник<олаевич> — и в жандарме постараюсь найти человека. А вот с теми, которые в какую-то благодать верят, у меня уже ничего не может быть общего. Тут конец разумному сознанию. Вот, например, Бобринский — и хороший человек, а верит в какое-то искупление. И нам с ним теперь не о чем больше говорить.

 Как раз в то время у некоторых сторонников учения Льва Ник<олаевича> начинался переход к православию, и Лев Ник<олаевич> не мог без некоторого раздражения говорить об этом. И после таких разговоров между ним и его учениками чувствовалось что-то враждебное. Только женский элемент среди нас почти всегда был на стороне Льва Ник<олаевича>, и он тихонько переходил и подсаживался к нам, спрашивал о нашем мнении.

 И затем опять завязывались разговоры, исчезала тёмная тень вражды, и Лев Ник<олаевич> иногда принимался рассказывать что-нибудь из своей прошлой жизни» (Величкина В.М. Указ соч // Современник. 1912. № 6. [Июнь.] С. 170 – 171).

 У части толстовцев, как мы уже отметили выше, протест против “учителя” принял формат особенного мистического настроения, ощутимо противостоящего утилитарной повседневности Бегиченвского христианского служения Толстого: дождавшись тёплых дней, они захотели уйти искать Царства Божия на Земле. Это одна из уникальных, дышащих настроениями верующей, нравственной молодёжи той эпохи, и одновременно романтических страничек Бегичевской эпопеи!

 Рассказывает Верочка Величкина.

 «В семье Толстых сторонники Льва Ник<олаевича> носили кличку "тёмные". Окрестила их так Софья Андреевна. Когда в кабинет Льва Ник<олаевича> приходили никому неизвестные, плохо одетые люди, желавшие потолковать со Львом Никол<аевичем>, они не приглашались к семейному чайному столу, и если кто-нибудь из знакомых Толстых спрашивал у Софьи Андреевны, что это за люди, то она просто отвечала: это — тёмные. В этом году кличка эта приобрела совсем особенное, высокое значение. Мы, молодёжь, подхватили её и придали ей глубокий, внутренний смысл. Всех последователей Льва Ник<олаевича> мы разделили на "тёмных" и "светлых". "Тёмные" — это те, которые проводят в жизни учение Льва Ник<олаевича>, то есть те, кто отказался от всех благ и преимуществ своего положения и живут только трудами рук своих. А "светлые" были те, кто теоретически разделял взгляды Льва Ник<олаевича>, а в своей жизни не проводили и продолжали жить обычной, буржуазной жизнью, хотя и изменились к лучшему. Быть "тёмным" сделалось для нас идеалом, к которому мы стремились, и с тех пор слово "тёмный" получило определённый внутренний смысл. Один раз, гораздо позже, летом, как-то Татьяна Львовна, с которой я тогда уже сблизилась гораздо теснее и как-то сразу, как это бывает только в молодости, излагала мне свои взгляды. Я с удивлением заметила ей: "Да ты говоришь совсем, как тёмная" — "Да, я — тёмная в кружевах, разве ты этого не знала?" — ответила она мне.
 И тогда ещё молоды были первые ученики Л. Н. Толстого. В пору общественного безвременья они представляли собой живой, протестующий элемент, полный, может быть, несбыточных мечтаний о царстве Божием, об Иерусалиме небесном и самой мистической веры. Когда раз наш местный доктор спросил у А<лёши> Ал<ёхина>, что бы он выбрал: "тьмы низких истин" или "нас возвышающий обман", — тот, не колеблясь, ответил: "нас возвышающий обман". М<итрофан> А<лёхин> и Е. Сухачёв, тихий и кроткий человек, застрелившийся впоследствии в Канаде, говорили о физическом бессмертии, которое существует для тех, кто верит в него. М<итрофан> А<лёхин> видел разные пророческие сны и невольно заражал силой своего мистицизма.

 И волей-неволей являлось страстное желание отказаться от всех своих логических выводов и погрузиться самой в это море веры, и идти к чему-то неведомому, но зовущему к жизни, вместе с теми, кто жертвовал, как нам казалось, всем ради того, что они считали истиной, — хотелось порвать все связи с своей прежней, бледной жизнью.

 Обстоятельства благоприятствовали нашему более тесному общению. […] К Святой все съехались в усадьбе Раевских. Здесь мы были отделены от остального мира разлившимися реками и могли только ездить в соседнее имение Паники.

 Деловые разговоры о нашей повседневной работе поневоле прекратились, и мы целиком ушли в мир отвлечённых идей и планов на будущее. Здесь учениками Льва Ник<олаевич> поднят был знаменитый разговор об "уходе", который после не раз поднимался и со Львом Ник<олаевичем>. Нужно отречься от себя, оставить семью, занятия, всё "мирское", как они выражались, всё личное, что привязывает нас к земной жизни, и идти к народу, делить его страдания и трудовую жизнь, проповедовать наступление царства Божия на земле и, по их образному выражению, искать "Иерусалима небесного", то есть добиваться царства правды и любви на земле. Это тяжело и серьёзно обсуждалось теми, у кого были семьи. Мы же, молодёжь, готовы были идти, куда угодно. С этим решением хотела я ехать в Москву, только станут дороги, и получить согласие моей матери» (Там же. С. 152 – 153).

 Но не мать, а прежде неё Лев Николаевич деликатно, постепенно отговорил девушку от легкомысленного замысла и от самого идеала жизни с бродягами, убедив, что она со всеми устремлениями её разумного сознания и прекрасной души нужнее в Бегичевке — ему и крестьянам, которым он помогал. Вот продолжение рассказа:

 «Наступил, наконец, день ухода наших странников. Это было 10-го мая. Они распростились уже с Бегичевкой и со всеми её обитателями и должны были провести ночь в Паниках, чтобы на утро уже отправиться оттуда. Идти они хотели без копейки денег, чтобы зарабатывать себе пропитание в дороге своим трудом.

  Я окончательно уже решила остаться до нового хлеба в голодной местности и, чтобы не поднимать больше волнующих меня разговоров, распростилась с ними тоже в Бегичевке» (Там же. С. 164).

  Лев Николаевич видел девичье сердце насквозь и нашёл повод отправить Верочку в деревню Паники — проститься с душевно милыми ей юношами.

  «Только после полуночи добрались мы до Паник. Когда я вошла во флигель, то М<итрофан> А<лёхин> встретил меня словами:

 — Я знал, что ты придёшь.

 Он был в каком-то приподнятом, мистическом настроении. Сначала жуткое чувство опять охватило меня, но затем его настроение стало передаваться и мне. Мы проговорили большую часть ночи.

 Утром я с А<лександрой> Ф<иллософовой> пошли проводить наших странников. Но, как только мы вышли из усадьбы, навстречу нам показалась только что вернувшаяся из Москвы Н<аташа> Ф<илософова>. Она была очень рада, что ещё застала странников и уговорила их остаться ещё на день. Я же простилась с ними и пошла в Бегичевку, но они догнали меня и тоже уговорили остаться на денёк вместе.

  День прошёл в самых серьёзных и напряжённых разговорах. На утро все были в спокойном и даже радостном настроении. Когда странники вышли в путь, вся окрестность была закутана густым, тёплым туманом. В двух шагах ничего не было видно. Я должна была идти с ними до полдороги по пути в Бегичевку, а сёстры Ф<илософовы> провожали нас. Вдруг впереди разорвалась белая пелена тумана, и из-за её обрывков на нас выглянуло яркое, сияющее солнце и осветило всю окрестность. Под его горячими лучами быстро, быстро начали исчезать и таять белые стены тумана и всё, что закрывало от нас далёкий горизонт. А яркое солнце всё больше и больше заливало окрестность и, как победитель, поднималось всё выше и выше. На всех эта картина произвела сильное впечатление.

  — Теперь мы вступаем в область света, — сказал М. А., — а там всё прошлое останется позади, в тумане. Нас ждёт Иерусалим небесный!

 Простившись с Ф<илософовыми>, мы пошли дальше молча; никому не говорилось. Наконец, мы дошли до перекрёстка, где я должна была с ними расстаться.

 — Пойдём с нами, — сказал В<овка> С<короходов>, — вот так прямо, как есть, не приготовляясь. Платье можно по дороге обменять на крестьянское.

 Предложение было очень заманчиво, но у меня уже не было никаких колебаний в душе. Мы тихо расстались, и они пошли. Но едва они отошли несколько десятков шагов, как я сделала движение и чуть было не последовала за ними. Они почувствовали это и обернулись ко мне. Но я уже опомнилась, улыбнулась своему порыву и махнула им только рукой. Они пошли дальше, а я спокойно направилась в Бегичевку» (Там же. С. 166 – 167).

 Стыд же тому, кто о добрых порывах этих молодых людей подумает насмешливо или недобро! Именно чистый Божий и Христов львёнок Митрофан Алёхин сам повлиял на Толстого своими БЕСЦЕННЫМИ прозрениями о христианских смыслах пищевого и полового воздержания — как раз в период работы писателя над «Крейцеровой сонатой» и статьёй «Первая ступень». Впоследствии Митрофан Васильевич поселится в Нальчике, став свободным — и выдающимся в крае! — художником, а также столяром и бортником. В тихой, просветлённой радости среди любящих и благодарных ему людей он доживёт до 1936 года. А Владимир Иванович Скороходов, поселившись в Грузии, осуществит мечту Льва Николаевича Толстого о трудовой жизни на земле. В 1916 году, он опубликует мемуары «Воспоминания старого общинника». Судьба будет благоволить Владимиру Скороходову до конца: он не доживёт до эпохи большевистской расправы над независимыми христианами-общинниками и уничтожения самих толстовских общин, скончавшись в относительно свободном 1924 году.

 Верочка знала, что, проводив милых своих просветлённых искателей, сама она возвращается к реальной — не столь заманчивой и радующей воображение, жизни, как та, в которую позвали её добрые, чистые, искренние юноши-толстовцы. Она вспоминает, насколько лучше, увидев в течение зимы 1891 – 1892 гг. спасительные, благие результаты, стала относиться к христианскому подвижничеству Льва Николаевича Толстого в Бегичевке официальная власть. Полиция продолжала следить за “настроениями” в помогаемом народе, в окрестностях и тщательно проверяла на “крамолу” каждую книгу, переходившую из рук Толстого и его команды к крестьянам. Данковский уездный исправник получил в январе 300 рублей из полицейской кассы для продолжения надзора (Красный архив. Том 5 (96). М, 1939. С. 224). Не меньше, по всей видимости, получал для схожих “нужд” исправник скопинский, прилежно доносивший рязанскому губернатору об открытии Толстым новых столовых в уезде и о распространении в народе книжек, в том числе «признанных непригодными для народного чтения», как то сказки и притчи Толстого «Христос в гостях у мужика», «Первый винокур», «Свечка» и др. (Там же. С. 224 – 225). Но Верочка Величкина вполне правдива, когда утверждает в мемуарах, что полиция в тот период «не теснила» бегичевское «министерство добра». Один из земских исправников, случайно встреченных ею в помещичьем доме, когда она рассказала об осваиваемых ею навыках медицинской помощи народу, утирая сыто-пьяную слезу, пообещал всяческое содействие от земства и проговорил под конец: «Одно только буду просить вас: лечите, лечите мой народ!» (Величкина В.М. У Л. Н. Толстого в голодный год // Современник. 1912. № 7. [Июль.] С. 175 – 176).

 Истинно непримиримыми, озлобленными и мстительными врагами Льва Николаевича Толстого и его помощников в Божьем служении, в последовании Христу оказались… богослужители уставного православного обрядоверия, “христианнейшие”, а проще говоря — попы. Конечно, далеко не все из них — но НЕКОТОРЫЕ из числа местного духовенства. И влияние их фанатизирующих проповедей Вере Величкиной вдруг пришлось ощутить на себе в сцене опасной, смешной и нелепой одновременно — но сполна характеризующей сволочной «русский мир» до настоящего его времени. Воспоминания относятся к лету 1892 года:

 «Я всегда ходила одна пешком, от деревни к деревне, иногда через лес, нередко возвращалась поздно ночью и никогда ничего не боялась, кроме разве собак, которые, в самом деле, были очень опасны. Один раз, заблудившись, часов в 10 вечера в лесу, я только каким-то чудом не натолкнулась на сторожевых собак, и потом меня еле провели мимо них случайно работавшие в лесу рабочие.

 И вот, раз прихожу я в соседнее село Круглое и, не доходя ещё до столовой, зашла отдохнуть в одну знакомую хату. Кругом меня, как всегда, мало-помалу собрался народ, и мы мирно разговаривали. Вдруг через собравшуюся толпу пробирается ко мне какой-то мужик в очень возбуждённом настроении, здоровается со мной, садится рядом и говорит:

 — Расскажи мне всё по правде, Вера Михайловна! Кто нас кормит, от кого эти столовые и хлеб, и кто вас к нам послал? Скажи сама всё откровенно.

 Я очень охотно исполнила его желание, потому что мы всегда искали случая познакомить население с истинным положением дел, рассказать им о том, что рабочие других стран, — и немцы, и англичане, и американцы, — собирают средства, для голодающих русских братьев, а в самой России средства идут не из какой-нибудь правительственной кассы, а помогает само население: собирают извозчики, посылают дети, жертвуя своими игрушками и подарками, собирают рабочие из своих трудовых грошей и т. п.

 Рассказала и о нас, как и почему мы надумали ехать к ним на помощь.

 Я была очень довольна, что мне представился случай рассказать всё, что есть на самом деле, и рассеять разные нелепые, ходившие про нас слухи. Говорили, между прочим, про нас также и то, что мы — питомки воспитательного дома, которым царь дал денег и разослал кормить свой народ.

 Толпа делалась кругом меня всё гуще, все внимательно слушали. Когда я кончила, спрашивавший меня встал и сказал:

 — Ну, теперь я от тебя самой всё слышал, кто вы и на какие деньги кормите. И пусть мне теперь кто что хочет говорит про тебя, я везде тебя буду защищать и всем буду рассказывать то, что ты мне сказала. Ходи теперь промеж нас спокойно, не бойся, никто тебя обидеть не посмеет...

 Я удивилась.

 — Да ведь я и так всегда спокойно ходила одна по всем селениям и никогда никого из вас не боялась.

 — Да, это точно, мы и то на тебя дивились, что ты одна ходишь. А опасность для тебя была немалая...

 Оказалось, что в селе Круглом, в 2-х вёрстах от Рожни, местный священник сказал с амвона проповедь, в которой говорил народу, что мы — антихристовы дети, явились сюда соблазнять народ, и что нас нужно избивать. И это говорилось там, где на протяжении 15 – 20 вёрст работали только две молоденькие девицы.

 У Ал. Ал. тоже был аналогичный случай. Она лечила одного зажиточнаго старика и, кажется, помогла ему. И вот он как-то заявил пришедшим к нему посетителям: “Какие же это антихристовы дети, это — ангелы Божии, которых нам Господь послал”.

 Когда я, по приезде в Бегичевку, рассказала Льву Ник<олаевичу> о том, что со мной произошло в Круглом, он пришёл, положительно, в ужас и взволнованно повторял: «Какой ужас, какой ужас, до чего же они, наконец, дойдут!..» (Там же. С. 176 – 177).

 Не обходилось и без иного традиционного в России идиотизма. Чудесная Елена Михайловна Персидская, вполне удовлетворившая Льва Николаевича на должности фельдшерицы в Бегичевке и с 14 мая работавшая по его поручению в селе Никольское, Ефремовского уезда, сообщала Толстому в письме от 5(?) июня, что земский начальник Ефремовского уезда князь Николай Алексеевич Лобанов-Ростовский (в будущем знаменитый сенатор) вдруг прекратил самовольно земскую выдачу муки по Никольской волости. В беседе с Е. И. Раевской Толстой негодовал на этого земского начальника: «Он отказал в продовольствии всем деревням, где мы открыли столовые, и теперь крестьяне на нас негодуют. — Ведь наше стремление — пополнить недочет, оказывающийся в земской раздаче, идти рука об руку с земством, а теперь оказывается, что земство идёт с нами вразрез, лишает народ хлеба за то, что мы кормим детей, которым земство ничего не давало» (Раевская Е.И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих. Указ. изд. С. 406). «Попытайтесь всё-таки добром взять его. […] Столовые открывайте. Деньги есть» — советует Толстой в ответе Елене Михайловне (66, 225 – 226). Вероятно, тётя «родина», в лице подлеца князя Лобанова, оценив масштабы и бюджет частной деятельности Толстого, решила сэкономить на не оправившихся ещё от голода и угрожаемых новым неурожаем крестьянах!
 
 12 июня Толстой с дочерью Марией Львовной совершал объезд открытых его сотрудницами дальних столовых Ефремовского уезда. О поездке своей он писал по возвращении, 13 июня, к жене следующее: «Элена Павловна <Раевская> дала свой прекрасный кабриолет ресорный, и мы на паре без кучера объездили Ефремовские дальние столовые, вёрст 120. Всё было очень хорошо и с пользой» (84, 155). Добравшись до села Борисовского, Ефремовского уезда Тульской губ., Толстой по свежим впечатлениям пишет небольшое письмо тульскому губернатору Николаю Алексеевичу Зиновьеву, сообщая о сложной ситуации в этом удалённом уезде: «Это едва ли не самая пострадавшая местность из всех, которые я видел; и теперь засуха страшная и не обещает ничего хорошего» (66, 227). Масштабы организованной Толстым помощи поражали воображение — даже в отношении сугубо географическом. В этот период губернатор — безусловный поклонник Толстого, гость в Ясной Поляне, внимательно выслушивавший даже проповеди чудаковатого Бонде. Вероятно, Н. А. Зиновьев повторил ошибку многих тех, кто отнёсся к чудаку-шведу как “двойнику Толстого” и пытался в болтовне его и наблюдениях за ним отыскать “ключики” для углубления своего понимания личности и деятельности Л. Н. Толстого. Скоро, однако, этим взаимным симпатиям и диалогу придёт конец — закономерный, хотя и по-своему драматический…

 Наконец, июньская поездка Толстого сопровождалась недлительным эпистолярным общением его с женой. Со стороны Софьи Андреевны к этому периоду относятся письма от 2, 4, 8 и 11 июня, которые мы опускаем. В целом они производят удручающее впечатление: писавший их человек явно очень устал, не вполне здоров и настроен на негативное восприятие всех новостей и вообще впечатлений жизни. И запоминается-то Соничке не самое лучшее. Для примера, из письма от 4 июня, из прекрасной летней Ясной Поляны:

 «Удушье у меня не повторялось, немного спина болит и плохо ночь спала, но купаюсь, гуляю, ем — всё по-старому. Сестра Таня вдруг решила, что: “а ведь ты, Соня, долго не проживёшь” — и повторяет мне это несколько раз. Я это и сама думаю…».

 А тут ещё изгнанный из дома грубый немец-гувернёр (вероятно, тоже не вполне здоровый душевно человек), пользуясь отсутствием хозяина, пишет ей и грозит отомстить:

 «…И если б не маленькие дети, не соловьи, не цветы, не чудное солнце, не дубы и вся цветущая растительность, то жить бы было очень тяжело. Уйдёшь в лес с Ваничкой, ну и хорошо» (ПСТ. С. 526).

  А в письме 8 июня — другая грустная история: крестьяне с дальнего покоса решили, в отсутствие «барина», проехать с возами сена прямо по барским лугам, да ненароком наехали на Софью Андреевну, сидевшую в высокой траве с детьми:

 «…Четырнадцать возов, человек 20 народу. Всё это ехало Калиновым лугом, без дороги, мимо ёлочек и мимо ржи и Заказа. Я рассердилась, послала переписать всех и заявить уряднику» (Там же. С. 527 – 528). На следующий день мольбы на коленях мужичьих жён довели Соню до очередного нервного срыва и припадков удушья… но бабы добились своего: оштрафованы мужья не были.

 Поступок, казалось бы, совершенно оправданный. Защита собственности. Была опасность для детей… И так далее. Но выглядит эта хозяйственная грозность Софьи Андреевны достаточно чрезмерной в отношении ТРУДЯЩИХСЯ СОСЕДЕЙ, бедняков-крестьян — если посмотреть на неё глазами Толстого.

 Это был только один из цепочки конфликтов жадной и принципиальной горожанки (хуже того — москвички) Sophie с недоверяемым ею, даже и нелюбимым ею сельским народом. По этому поводу Татьяна Львовна предостерегала маму в письме от 12 июня 1892 г. из Бегичевки:

 «Ваши истории с ясенским и телятинским народом очень огорчительны, и всё это пойдёт crescendo и crescendo, потому что чем хуже будут отношения с народом, тем они будут больше делать неприятностей. Это — дурное начало… Со временем начнут вас поджигать, и такие будут ожесточённые отношения, что жить в Ясной нельзя будет» (Цит. по: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891 – 1910. С. 78).

 Пророчество умнейшей дочери Льва могло бы совершенно сбыться уже в годы Первой российской революции 1905 – 1907 гг., когда в России массово разграблялись и сжигались протестующим народом дворянские усадьбы. Если бы не гигантский, созданный в немалой степени именно в «голодные годы», авторитет в глазах крестьян Льва Николаевича Толстого, НАЗЛО которому Софья Толстая продолжала и в последующие годы преследовать крестьян.

 В эти же дни Лев Николаевич с дочерями Машей и Таней и множеством иных помощников продолжал своё служение Духовного Царя России. Виды на урожай были далёкими от благих ожиданий, так что ни о каком свёртывании бегичевского «министерства добра» не могло идти и речи. Но всё же Лев Николаевич стремился максимально успокоить и обнадёжить жену, с целью чего писал, например, 8 июня, перечисляя своих главных помощников в Бегичевке:

 «Сейчас ожидаются Писаревы, Философовы и тут Давыдовы, и я спешу уйти. Вчера я ездил, нынче пойду ходить по ближним <столовым>. В свои поездки я, глядя на поля, решил, что урожай не так плох, как казалось, и, несмотря на то, что приходят депутации о том, чтобы продолжать, можно будет спокойно уехать, хотя и многих жалко» (84, 154).

 А в письме от 13 июня — небольшая коррекция этой, специально для Сони состряпанной, радужной картины, но «подслащённая» одновременно известием о скором, пусть и не окончательном, приезде домой, в Ясную Поляну:

 «Если ничего не помешает, приедем во вторник, как ты желала. Готовим всё к тому, чтобы откланяться, для чего надо будет приехать ещё один последний раз» (Там же. С. 155).

 Но «одного раза» оказалось мало. Конец «бегичевской эпопеи» скрывался за горизонтом…


                8. 2. НА ПРИСПУЩЕННЫХ ПАРУСАХ
                (14 – 29 июля 1892 г.)

 Конец «бегичевской эпопеи» скрывался за горизонтом. К 27 июня относится ответ Л. Н. Толстого на запрос американского консула в России Дж. Крауфорда (J. М. Crowford), извещавшего Толстого в письме от 30 июня о получении из Америки денег для помощи голодающим и наивно вопрошавшего, нужны ли они Толстому. Толстой отвечал, что он отнюдь «не откажется употребить» эти деньги, так как в некоторых уездах Рязанской и Тульской губ. «урожай почти такой же плохой, как и в прошлом году», и он «вынужден продолжить» свою работу «в некоторых деревнях» (66, 232). О том же положении с урожаем сообщает Толстой в письме купцу П. А. Усову, прося его подготовить 30 вагонов для отправки продовольствия… Толстой ещё не решил, куда (Там же. С. 234). Примерно в то же время, в конце июня, Толстой отвечает Изабел Флоренс Хэпгуд, так же сообщая о плохих видах на урожай и благодаря переводчицу за «правильность и изящество» её работы над статьёй «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая» (Там же. С. 232 – 233).

 В эти дни были получены деньги из далёкой Дании — от некоего Дж. Крумиагера из Рёддинга (R;dding) в Ютландии, сообщившего, что посылает деньги на нужды помощи голодающим, собранные датчанами, проживающими в разных местностях Дании. В ответном письме, писанном по-французски, Толстой благодарит датского посредника и уверяет, что деньги эти очень кстати, «потому что, к сожалению, мы ещё не довели до конца наше тяжёлое дело» (Там же. С. 236 – 237).

 Наконец, вот искренние строки из письма от 20 июня к художникам, отцу и сыну, Н. Н. Ге:

 «…Постараемся кончить, оставив кормёжки для детей, для слабых и стариков и на будущий год. Очень мы с Машей испортились за это время, избаловались — разделение труда: мы заняты распределением, давай нам всё готовенькое. <Т. е. денежные пожертвования. – Р. А.> Хорошо ещё, что мы знаем, что балуемся, и не хотим этого» (Там же. С. 229).

 В новом отпуске, с 16 июня по 9 июля 1892 г., у Толстого с супругой гостили в Ясной Поляне не менее усталые его помощники и друзья: Николай Николаевич Страхов, Павел Иванович Бирюков, толстовцы Высоцкий, Новосёлов, Арк. Алёхин. На четвёртый день по приезде, 23 июня, Страхов делился своими впечатлениями в письме другу, поэту А. Н. Майкову: «Вообще я застал в Ясной то светлое оживление, радостное возбуждение, которое свойственно жизни этой семьи. Л. Н. в наилучшем духе и усердно работает над своею книгою о непротивлении… Л. Н. прочёл мне последнюю главу своей книги» (Цит. по: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 год. М., 1998. С. 7 [Далее: Материалы… 1892 – 1899]).

 Толстой продолжил работу над трактатом «Царство Божие внутри вас». Восьмая глава наконец далась ему: по совету Н. Н. Страхова, он разделил её на три главы, что помогло определиться с необходимыми дополнениями и правками всего текста. В письме от 27 июня к дочери Тане, с 24 июня по 1 июля помогавшей К. А. Высотскому в Бегичевке (и вместе с ним гнусно изгнанной тогда барскими детками Раевскими из усадьбы!), Толстой признался: «Хотелось бы очень приехать без 8-й главы и в этот приезд отдаться всему делу. Дела будет много» (Там же. С. 234).

 А ещё в эти же дни, но уже перед самым отъездом, Толстой довершил юридически раздел имущества между женой и детьми, подписав 7-го июля раздельный акт. Придя к убеждению о недопустимости владения собственностью и убедившись, что его семья решительно несогласна отказаться от собственности, Толстой ещё в начале восьмидесятых годов устранился от хозяйственных дел, связанных с владением имуществом, но отказ этот не был закреплён юридически. В декабре 1890 г., в связи с присуждением двух крестьян за порубку леса в имении Ясная Поляна к шестинедельному тюремному заключению и отказом С. А. Толстой их простить, Толстой решил отказаться от владения имуществом не только фактически, но и формально, и в апреле 1891 г. подписал акт отказа. Окончательный раздел имущества Толстого произошёл в июле 1892 г. 7 июля 1892 г. Толстой вместе с женою и со всеми совершеннолетними своими детьми, зa исключением Марии Львовны, засвидетельствовал акт раздела, которым всё его имущество было разделено между всеми его детьми зa исключением дочери Марии. Была выделена соответствующая часть и С. А. Толстой, которая вместе с тем назначалась и опекуншей над имением малолетних детей Толстых: Андрея, Михаила, Ивана Львовичей и Александры Львовны. М. Л. Толстая отказалась от своей доли наследства, но братья и сёстры взяли всё же на себя обязательство выплатить ей её часть, когда встретится в этом необходимость, и осуществили это решение в 1897 г., при выходе М. Л. Толстой замуж зa Н. Л. Оболенского.

 Показательно, что гостившие в эти дни в яснополянском доме Н. Н. Страхов и П. И. Бирюков, люди покладистые и психологически выносливые, всё-таки 5 и 6 июля соответственно спешно выехали восвояси — не выдержав, резко сменившей бесхарактерное «светлое оживление», атмосферы бодрой домашней свары, сопровождающей всякий денежно-имущественный раздел. Её отчасти передаёт относящаяся к разделу запись в Дневнике Л. Н. Толстого от 5 июля:

 «Остаюсь ещё для раздела. Тяжело, мучительно ужасно. Молюсь, чтоб Бог избавил меня. Как? Не как я хочу, а как хочет Он. Только бы затушил Он во мне нелюбовь. — Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лёва внушают Маше, что она делает ПОДЛОСТЬ, отказываясь от имения. Её поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов её. — Грустно, грустно, тяжело мучительно» (52, 67).

 Чтобы оправиться от домашних впечатлений, Толстой с неразлучной Марией Львовной предпочитает поскорее вернуться в Бегичевку.

 Этот «раз», то есть эта поездка в Бегичевку в период с 9 по 29 июля, конечно же, не будет последней для Толстого. Но именно о ней, преимущественно на материалах хронологически связанной с этими днями переписки участников общенго дела мы и будем говорить ниже.

 Биографически время пребывания Льва Николаевича в Бегичевке в июльскую поездку, с отъезда из Ясной Поляны до возвращения в неё же — это числа с 9 по 29-е. Но первое из известных писем, относящихся к этой поездке Толстого, именно 14 июля от Софьи Андреевны, не публиковалось. Первое же из писем Толстого — уже из самой Бегичевки, датируемое исследователями приблизительно 15 или 16 июля: труд описать дорожные приключения поездки на лошадях через Пирогово, Успенское (имение В. Н. Бибикова) и Богородицкое (имение А. П. Бобринского) в Бегичевку — взяла на этот раз на себя дочь Толстого Маша. В своём же письме Толстой сообщал все те подробности своего временного, сезонного «сворачивания» работы помощи крестьянам, которые, как он знал, будут необходимы или хотя бы интересны жене:

 «Маша тебе, вероятно, описывала <в письме 12 июля> всё наше путешествие, которое было не только безопасно и безвредно, но очень мне приятно. Здесь все приготовились и приготовляются давать отчёты последние. Провизию остальную всё свозим в Бегичевку. Делаем перерыв всех столовых — думаю — до конца сентября. Что дальше будет, покажут обстоятельства. Но одно, что я и прежде думал и в чём теперь ещё более утвердился, это то, что самых слабых людей, старых, больных — небольшое количество — всегда бесприютных и беспомощных, нынешний год при неурожае и потому при неподавании милостыни, при дорогом хлебе и при привычке, взятой ими и теми, кто о них заботился, что их кормят, — что нельзя их бросить. И это то самое дело, которым мы займёмся теперь. — Их надо как-нибудь устроить. Нынче приходила такая команда из Татищева. Вчера приходила Бегичевская вся деревня. Но целые деревни мы не можем кормить, а бездомных нельзя бросить. В этом было и главное дело прошлого года. И теперь, как это устроится, не знаю. Вчера я целый день был дома. Все съехались. А нынче поеду в сторону Орловки и по деревням, попробую, испытаю, как это устроится.

 Торопят меня, едет Гриша к Давыдовым и свезёт письмо в Клёкотки.

 Я здоров, хотя слаб и не пишется. Получены два вагона, и нет дубликатов, и потому, пожалуйста, все объявления присылай. Целую тебя, Лёву и детей. Тани, верно, ещё нет. — Здесь все благодушны и дружны» (84, 155 – 156).

 Следующее небольшое письмо Толстого к жене, от 17 июля, так же связано с проблемами принятия на станции продовольствия для столовых. Цитируем из него строки, которые касаются общих личных интересов Сони и Льва:

 «Мы все благополучны и здоровы. Но положение народа, особенно в нашей местности, очень дурно. Положительно хуже прошлого года. Так что искать худшего негде» (84, 156).

 А на оборотной стороне листа с этим письмом — типичная деловая записка, одна из множества, вынужденно, но необходимо отвлекавших внимание и силы Толстого:

 «Управлению Сызрано-Вяземской желез. дор.

 На станцию Клёкотки получено для столовых на моё имя 463 пуда гороха в вагоне № 200987. По недоразумению свидетельство Красного Креста не было предоставлено. За посланные по недоразумению без свидетельства Кр. кр. на станцию Клёкотки для столовых 463 п. гороха в вагоне 200987 взыскивается 154 тарифу. Прошу покорно приказать отпустить горох и принять свидетельство» (Там же).

 Вместе с предшествующим письмом это, от 17 июня, однозначно давало Софье Андреевне понять: ни о каком зимовании без выезда, при ней и в Москве, мужа она могла даже не мечтать. Её интересы явно расходились с текущими интересами и планами работника Божьего в мире Льва. Как раз очередное, встречное, то есть тоже от 17 июля, письмо Софьи Андреевны продемонстрировало это очень ярко. Приводим ниже полный его текст.

 «Милый друг Лёвочка, получила, наконец, и от тебя письмо; ты пишешь, что здоров, но слаб, что голод опять, что вы кончаете до сентября дело и НЕ ЗНАЕТЕ, что будете делать впредь. Как всегда письма и вести из Бегичевки наваливают мне на душу камень, в горле спазма и слёзы, а кроме того предчувствие надвигающейся тучи, как было и в прошлом году. Говорить о том, как я отношусь к незнанию того, как ты пишешь, ЧТО вы будете делать, — много раз и впредь я не буду. Но один раз я должна высказать своё мнение и чувство относительно будущего. Я считаю, что ты более ФИЗИЧЕСКИ не в состоянии переносить трудности прошлогодней жизни, а НРАВСТВЕННО неправ отдавать свои последние силы и годы на другое что, чем твою умственную и художественную деятельность. — Кроме того я считаю себя не в состоянии пережить ещё то, что пережила весь этот год. Надорванность моих всяких сил я чувствую так сильно, что сегодня, только при получении письма твоего, всё поднялось во мне: и тоска, и сердцебиение, и желание опять, по-прошлогоднему, уйти из жизни. Но ведь всё это старые боли, и это совсем невыносимо. Следовательно, я прямо и ясно говорю, что я употреблю все свои последние силы на то, чтоб не пустить вас в Бегичевку ни за что, ни за что. Насилие и обман можно всегда производить; меня и этот год жестоко обманули; но иначе трудно было, я это понимаю. Нынешний же год только начинается, и от тебя зависит устроиться именно теперь так или иначе. — Всякая женщина, прожив без порока тридцатилетнюю замужнюю жизнь, имеет хоть то право желать иметь с собой, чтоб покоить, любить и общаться с любимым мужем. Если б ты хоть на минуту мог быть справедлив и любящ сам, то ты понял бы, насколько законно и сердечно моё желание.

 Довольно мне и страдания видеть, как это гордое дело помощи народу погубило и Таню. Её здоровье очень, по-моему, плохо. Лёва высказал от себя то чувство, которое постоянно испытываю я: что когда Таня тут сидит, то у него тоскливое чувство глядеть на неё. — Вчера она вернулась с Сашей; как будто вид её свежей. Никто ей душу не терзал, и уж она отдохнула. В Бегичевку я её не пущу. Вчера была уже неделя, как и вы уехали. Я очень рада была узнать от вас, что вы легко совершили путешествие; спасибо Маше, что описала мне всё подробно.

 Она пишет прислать разных продуктов и лекарств; но я вчера только получила её письмо, а пока всё дойдёт до места, вы уж, надеюсь, вернётесь, а оказии никакой не предвидится. Сегодня захолодало и ветер непрерывный. От Эрдели известий нет, у нас все здоровы, только меня одышка от холодного ветра одолевает. Гостей никого не было, только сестра Лиза приезжала. Она будет жить в Москве и предлагает, чтоб муж её мне помогал во всех моих делах, чтоб я посылала его, куда надо, что он свободен и охотно это будет делать. <Александр Александрович Берс (1844 – 1921), сын Александра Евстафьевича Берса, родного брата отца Софьи Андреевны. Второй муж Е. А. Берс. – Р. А.> Мне всегда больно, когда Берсы, Дунаевы и пр. должны помогать мне, когда у меня есть муж и старшие сыновья; и пусть уж лучше мои силы последние надрываются, а посторонних вмешательств я принять не могу. У всякого своя гордость.

 Мне очень жаль, что моё письмо тебя расстроит; но я предпочла написать, ибо разговора могу и не вынести, сердце и при письме так стучит, что удары в стол отдаются. Письмо это разорви, чтобы неосторожно не попало посторонним.

 Ты скажешь, что деньги остались и их надо хорошо употребить. Денег мало; можно купить муки, дров, посадить человека, и пусть выдаёт самым нуждающимся. Столовые открывать нельзя; в них явится такая потребность везде, что очень скоро дело это окажется невозможным. Кроме того на это нужно опять много людей, и их не будет. Помощь же в виде раздачи можно поручить Павлу Ивановичу, благо он за это взялся, т. е. согласился приехать, когда нужно.

 Посылаю два объявления, но оба НА ПОСЫЛКИ. Дубликаты на горох я послала <ссыпщику на станции> Ермолаеву, верно вы получили; их было именно два.

 Прощай, милый Лёвочка, береги себя, пожалуйста; не пей везде воды сырой; лучше бери с собой миндального молока, когда будешь отъезжать далеко, и то на кипячёной воде. Целую Машу и Веру и кланяюсь Елене Павловне.

 С. Т.» (ПСТ. С. 528 – 530).

 Это письмо было во многих отношениях тяжело для Льва Николаевича: своими свидетельствами и нездоровья жены, и непонимания ею смыслов якобы «гордого» дела его помощи народу, которому, не без колебаний, как мы помним, именно по причине сближения с нехристианским, гордым делом «благотворительности» деньгами и всем, что приобретается на деньги, посвятил себя Толстой. Тяжёлая, эгоистическая сторона Сониной любви снова дала ему знать себя. В то же время было невозможно не понять её и не сочувствовать ей, не желать идти навстречу во всём и насколько возможно. Вскоре Толстой воспользуется советом Софьи Андреевны, и именно Павел Иванович Бирюков частично заменит его в Бегичевке на месте «верховного министра» в его «министерстве добра». Но совершенно отлучек от семьи по бегичевским делам избежать не удастся.

 Вечером следующего дня Софья Андреевна пишет ещё письмо, в основной своей части продолжающее, хотя и в более спокойном настроении, тему прежнего:

 «Вчерашнее письмо у меня на совести, но что делать, крик сердца не удержишь.

 Вчера приехала Маня Рачинская, ехавшая на поезде с Женей Писаревой, и к нашей радости мы имели свежие известия, что в Бегичевке все здоровы и благополучны. У нас тоже всё слава богу.

 […] Как вам теперь трудно, как я страдаю постоянно за вас, за то тяжёлое, неопределённое дело, которое пришлось взять на себя. Надо развязать всё попроще. Пустыню Сахару не заставишь производить, если она засохла. И не по нашим это слабым силам.

 […] Как мне тоскливо без тебя, Лёвочка, хоть бы можно было не разлучаться!» (Там же. С. 530 – 531).

 Толстой в эти дни упраздняет столовые, но лично контролирует устройство приютов для детей и стариков, собирает отчёты у сотрудников, следит за сбором в Бегичевке остатков продовольственных запасов со столовых… С 16 июля он начинает писать свой второй отчёт («Отчет Л. Н. Толстого об употреблении пожертвованных денег с 12 апреля по 20 июля»), о чём сообщает в открытом письме к дочери от того же дня (66, 237). Софья Андреевна между тем уже опередила супруга с отчётом по СВОЕЙ части благотворительных расходов.

 После заполненного трудами перерыва, который показался Льву Николаевичу большим, 19 июля он наконец пишет жене довольно пространное письмо. Приводим текст его с незначительными сокращениями.

 «Очень давно, т. е. два дня, не писал тебе, милый друг. Нынче видел газету, в которой твой отчёт. Всё очень хорошо. Мне надо писать свой, и я завтра принимаюсь за него; но боюсь, что много сведений не достанет. Скажи Тане, чтобы она прислала всё, что у неё есть, и тебя прошу прислать, что у тебя есть.

 […] Дела наши понемногу уясняются: т. е. определяется то, что нужно, и как сложится дело. Нужно, необходимо кормить население местности втрое или вчетверо меньше прошлогодней, но нужда в этой местности хуже прошлогодней. Кроме того, так как осталось около 10 вагонов разного хлеба и денег (не знаю сколько, кажется, около 12 т.), то надо продолжать детские приюты, как я и обещал в последнем отчете. К приютам же этим мы хотим пристроить теперь, сейчас самых нуждающихся и слабых. Столовые же придётся открыть их позднее — в сентябре. Заведовать этими делами […] выпишем Пошу <Бирюкова>.

 […] Мы здоровы. Машу и Веру сбивает, т. е. мешает им, отнимает у них время общественность и гости. И у меня тоже. […] Я не выходил. Я очень много занимался эти последние дни и устал, но, кажется, кончил, и так написал Черткову, и завтра начну отчёт и то, что имею сказать про это. Постараюсь сказать цензурное отдельно, чтобы напечатать.

 Хорошо, что вы все здоровы. Целую тебя и детей. Привет всем домочадцам. У нас всё это время были сотрудники, сдавали отчёты и все разъехались. Остались только два брата Алёхины, уезжающие завтра. Я, слава Богу, самым любовным образом расставался со всеми, также и с Алёхиными. Не перестаю радоваться тому, что знаю и любим такими хорошими людьми.

 Л. Т.» (84, 156 – 157).

 Это настроение расставания. Пока же работали вместе — бывало разное, и Софья Андреевна не без удовольствия цитирует в своих воспоминаниях такое, не в лучшем настроении записанное, суждение Льва Николаевича в Дневнике под 26 мая о своих помощниках-толстовцах:

 «Тяжёлое больше, чем когда-нибудь, отношение с тёмными, с Алёхиным, Новосёловым, Скороходовым. Ребячество и тщеславие христианства и мало искренности» (52, 66; ср.: МЖ – 2. С. 283 – 284).
 Вероятно, и в таком суждении была немалая доля правоты, но делаемый тут же С. А. Толстой вывод о том, что-де Толстой ощутил «контраст» толстовцев, «тёмных», со «светскими людьми», не в пользу первых — вряд ли справедлив. Как мы показали выше, причина тяжёлых отношений Толстого с «тёмными» лежала значительно глубже.

 Следующее, очень краткое письмо Толстого, датируемое приблизительно 21 – 22 июля:

 «Напишу хоть несколько слов...

 Вчера ходил пешком далеко, за мной посылали и разъехались, что я прошёл вёрст 30 и очень устал. Но совершенно здоров. Занят отчётом, для которого жду матерьялы и от Тани, и от Высотского, который очень мил, но медлителен. Дело всё обозначилось, и надо поскорее написать. От <сына> Лёвы вчера получил письмо и очень благодарен ему за него. Целую тебя и детей. Я в нынешний раз мало и редко знаю о тебе.

 Л. Т.» (84, 158).

 Известие о том, что Толстой заблудился и прошагал пешком 30 (!) вёрст, так просто сообщённое в письме, поразило и до глубины души взволновало Софью Андреевну. В мемуарах она вспоминает об этом известии в связи со своим письмом от 17-го, этим как бы дополнительно оправдывая перед читателем столь эмоционально выраженную в нём бескомпромиссную позицию (см.: МЖ – 2. С. 286). Позиция эта настолько важна для Софьи Андреевны, что она не замечает, как путает в мемуарах даты своих писем супругу: месяц ИЮЛЬ, в который происходила переписка, называет ИЮНЕМ.

 Теперь обратимся к письмам С. А. Толстой из Ясной Поляны, отвечающим на приведённые выше письма Льва Николаевича. Вот что было отвечено вечером 20 июля на письмо его от 19-го:

 «Сегодня получили от вас два письма, милые Лёвочка и Маша, и видно, что вам тяжело живётся в Бегичевке. Напрасно ты, Лёвочка, себя с двух концов жжёшь, т. е. и статью догоняешь до конца, и дела по голодающим, которых так много. Ни то, ни другое хорошо и обстоятельно не кончишь, а устанешь страшно. Я это всё издали чувствую. Тянет, тянет за душу — бесконечно это Бегичевское мучительное дело! И тянет, тянет — эта статья. Лучше бы по очереди сделать эти два дела.

 У нас двое больных: Ваничка в жару и Андрюша в жару. У обоих только по 38, но это, пожалуй, хуже, когда с маленького начинается. Кроме того меня очень тревожит то, что у всех мальчиков: у Андрюши, Сани и Васи по телу пошли нарывы, в роде чирьев; у Сани их было больше всех, Андрюша очень страдал от своего, а теперь у него нарывает в неприличном месте. Почему у всех? Я спросила у Зандера, не дурная ли эта болезнь? Он говорит: «ручаюсь головой, что нет». Купались они с Афонькой, а он весь в чирьях, может быть и пристало. Но меня очень это беспокоит. — Ваничка заболел сегодня. Мы поехали с ним и с Сашей к Зиновьевым во втором часу. День тёплый, тихий, они очень веселились дорогой. Но там вдруг начал скучать, валиться, смотрю — голова горячая. Я сейчас же увезла его домой, он всю дорогу спал и лёг потом в постель, всё пил, ничего не ел. Андрюша всё бредит в соседней комнате.

 […] Ты просишь, Лёвочка, все счёты. Сегодня взяли у Зиновьева 26 свидетельств Красного Креста, а у меня только ещё четыре. Завтра пошлём через Ясенки. Пошлём тоже и счёты тебе. Я ещё раз на листок бумаги переписала весь свой расход; читай его по страницам, я переномеровала. Не хотелось переписывать; не очень я аккуратно написала, но понять всё можно. […] Меня удивило, что ты счёты потребовал. Они не скоро дойдут до тебя, а ведь ты через две недели хотел уже вернуться.

 Напрасно ты столовые затеваешь. Жить вы не будете, помощники разъехались, денег мало; явится холера, надо жить всем вместе, разлучаться невозможно ещё год, это даже немыслимо, и потому помочь оставшимися деньгами и хлебом лучше бы всего раздачей. Помощников на эту каторгу ты не найдёшь, довольно и одного года муки, кто выдержит больше? — Вы поработали довольно, пример показали, пусть другие поработают. Я помню, как ты говорил в прошлую осень: я напишу о столовых и для примера открою НЕСКОЛЬКО. — Теперь пример показан.

 […] С. Толстая» (ПСТ. С. 531 – 532).

 Бдительно, «со всех сторон» пытается устеречь Софья Андреевна главный свой интерес: вернуть любимого мужа в семью, живым и, желательно, здоровым и больше вовсе не пускать в опасное место! Подробное описание состояния вдруг ужасно расхворавшихся детей мы приводим здесь не мимо темы, не напрасно: это хорошо известный работавшим с её перепиской исследователям приём «вытягивания за сердце» мужа из поездки.

 23 июля она пишет и отправляет с оказией ещё одно, совсем небольшое на этот раз, вот такое письмо:

 «Дети выздоровели, Ваничка опять гуляет. Живём потихоньку, скучаем по отсутствующим. Сегодня две недели, как вы уехали, а ещё и не похоже по письмам вашим, что вы собираетесь домой. По-видимому, и по рассказам Веры <Кузминской>, ты больше был занят своей статьёй. А это можно было и дома делать, окончив те тяжёлые дела; и лучше бы было дома. Погода чудесная, заметили ли вы вчерашний вечер, что была за прелесть! Или в Бегичевке всё некрасиво и мрачно? Самой мне нездоровится, дыханья нет, кровь показалась горлом; сегодня начну опять купаться, а то вянешь совсем, точно и ходить-то трудно. Вот ты пишешь, что обо мне мало знаешь, да я думаю, тебе это мало и надо; это я о тебе всю жизнь тревожусь и томлюсь желаньем большего сближения, а ты всё дальше и дальше. Теперь и к этому стала привыкать. Целую Машу. Береги себя.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 533).

 В одном абзаце — бездна зла. Дети выздоровели — но теперь больна она. И, в отличие от детей, болезни которых Соничка так любила, от случая к случаю, или выдумать, желая завлечь мужа скорее домой, или преувеличить (и так и не усвоила себе, потеряв нескольких малышей, что этого делать НЕЛЬЗЯ!), её болезненное состояние очевидно и по письму: по открыто, грубо выраженным в который уже раз упрёкам мужу, что он равнодушен к ней и только «удаляется» от неё… Понятно, что после ТАКИХ двух писем ни о каком СПОКОЙНОМ завершении дел в Бегичевке и речи для Толстого не было. За окончанием дел минувшего сезона и контролем текущих он поедет туда ещё раз, в сентябре, а отчёт свой будет дописывать уже под контролем любящей «второй половинки» (подобно тому как «Царство Божие» ему приходилось писать под жестоким контролем Черткова и его засланцев в Бегичевку, в Москву и в Ясную Поляну).
 
 На очереди у нас — письмо Л. Н. Толстого от 24 июля, ответ на приведённые выше письма жены от 20-го и 23-го:

 «Сейчас уезжает Капитон Алексеевич <Высоцкий> и сдаёт нам все счёты. Всё удивительно хорошо и аккуратно. Чудесный человек — я ему очень благодарен. Сейчас же и получил твоё письмо, в котором ты пишешь о болезни Андрюши и Ванички. Андрюше лучше, надеюсь, что и Ваничке тоже. Ты пишешь, боясь, что я хочу вернуться и опять жить в Бегичевке; пожалуйста, не думай этого. Всё устроится без моего личного присутствия, особенно, если Пошу выпишем.

 Остаюсь здесь только на несколько дней, — дня на 4, 5, может быть, и меньше, пока начну и хоть начерно напишу отчёт, для которого может понадобится справиться на месте. Кроме того, надо получить счёты. Посылаем завтра получить по объявлениям. К этому же времени может приехать Попов от Черткова за рукописью, которую думаю, что кончил. Остаются здесь одни девицы Антиповы, склад же поручил Раевским, пока ещё дела мало.

 Мы здоровы. Губа моя совсем прошла, и я бодр, а то был не в духе.
 Нынче был у Философовых и Мордвинова по делу. По последнему письму твоему решу, когда именно поеду, и тотчас же телеграфирую. Нынче же уезжает Элена Михайловна.

 Прощай пока, милый друг, целую тебя и детей. Л.Т.» (84, 158 – 159).

 Жену, конечно же, следовало успокоить… На деле Толстому было понятно, что новый неурожайный год потребует и от него продолжения участия в общем деле. Реалистическая картина Толстого с помощниками перед лицом нового народного бедствия предстаёт нам в дневниковой записи Е. И. Раевской:

 «Лев Николаевич с дочерьми пробыл в Бегичевке почти до конца июля месяца 1892 г. Там же летом жила и вдовствующая невестка моя Е. П. Раевская с сыновьями. Я поехала их навестить. Граф был болен лихорадкой и казался утомлённым. Он сбирался уезжать из здешнего края и составлял отчёты своей благотворительной деятельности и всему оставшемуся у него в наличности. Помогал ему в том молодой человек Высоцкий, непохожий на прежних тёмных, буде то сказано ему в похвалу.

 — У меня, — сказал мне граф, — осталось хлеба, пшена, дров и проч., причисляя к тому немного жертвованных денег, всего на сумму 8 000 рублей сер. Склад хлеба помещён в разных деревнях, он пригодится для раздачи в нынешнем году нуждающимся, ввиду того, что урожай в здешней местности ещё хуже прошлогоднего. На берегу Дона в Тульской и Рязанской губерниях рожь почти вся пропала, овёс также от весенней и летней засухи, трава сгорела; ни хлеба для людей, ни корма для скота. Овса не достаёт даже на семена. Дожди же пошли проливные только в июле и затянули уборку и без того скудного хлеба. Были даже два паводка; навоз и снопы с полей уносило в Дон; овраги гудели, как во время весеннего половодья» (Раевская Е.И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих. Указ. изд. С. 423 – 425).

 Ни о каком свёртывании дела помощи нельзя было и говорить.

 Между тем следующее по хронологии письмо от Софьи Андреевны, 25 июля, снова встревоженное, ДОГАДЛИВОЕ о том, что пытался скрыть супруг, и с признаками даже ультимативной требовательности о возвращении:

 «Приезжай, пожалуйста, домой, милый Лёвочка. У вас в Рязани, Ефремове и в Ельце, — это уже дальше, — но везде начинает распространяться холера. День и ночь тоскуешь и мучаешься о вас. Вот уж две с половиной недели, как вы уехали. Я не боюсь холеры, но когда какое бедствие — надо быть вместе. Разлука постоянная потому хуже даже смерти, что смерть переживёшь горе раз, а так не жизнь, а вечное мучение.

 Сегодня заболела Таня: жар, всю ломает, грудь заложило, болит с правой стороны. Вчера она была в бане, а потом сидела на террасе с открытой головой, а было довольно холодно. Она лежит внизу и стонет. У всех было это нездоровье, как теперь его называют — инфлуенца, но ни у кого грудь не болела, и меня это тревожит.

 […] Ты скажешь, Лёвочка, что ты дела не можешь оставить. Но ведь дело тогда дело, когда его делаешь, а оставишь, и не будет дела. Вот я завтра должна была ехать в Москву. Уж так нужно по разным делам: раздела, книжным и денежным. Заболела Таня, вот и дела останутся, не поеду опять.

 Что Маша? Она тоже писала, что: «домой желаю». Приезжайте непременно и скорей. Это моя твёрдая, убедительная просьба. Или уж совсем надо меня замучить, до смерти, и себя уморить какой-нибудь болезнью или просто переутомлением. Пусть другие теперь работают по очереди, а вы много сделали и других научили, надо же и отдохнуть.

 Это моё последнее письмо; я надеюсь, что и оно вас не застанет в Бегичевке. […] Ещё и опять прошу: приезжайте немедленно. Я ничего не могу больше писать, только приезжайте скорей. Кланяюсь Раевским: Элене Павловне и мальчикам, целую вас.

 С. Т.» (ПСТ. С. 533 – 534).

 И, наконец, последнее её письмо из относящихся до июльской поездки Толстого, от 26 июля, ответ на письмо мужа от 24-го:

 «Сейчас получила твоё письмо, в котором ты пишешь, милый Лёвочка, что дня через четыре вернёшься, и что не имеешь намерения оставаться опять в Бегичевке. Я так всему этому обрадовалась, по-детски обрадовалась, что увижу скоро тебя, что ты от меня не уедешь больше, что сразу мне совестно стало и за свои письма, если в них проскочило что недоброе, и за своё недоверие к тому, что и тебе с нами лучше, чем с Раевскими. Какое несчастье до самой старости быть так привязанной и любить человека, как я тебя. И сегодня я убедилась, к горю своему, ещё больше, когда вдруг при известии хорошем от тебя мне стало всё весело и хорошо.

 […] Целую тебя и Машу и радуюсь страшно вашему возвращению.

 С. Т.» (Там же. С. 534 – 535).

 Здесь с Софьей Андреевной надо, конечно же, согласиться: её любовь, замешанная на эгоистическом желании постоянного контроля над «любимым», чувства своеобразного «обладания» им, в дурном смешении с мнительностью, тревожностью, ревностью и нежеланием, а отчасти и неспособностью последовать за близким человеком в самых драгоценных для него духовных устремлениях — ТАКАЯ Соничкина «любовь» уже успела стать НЕСЧАСТЬЕМ для обоих, и для всей семьи! Надеемся, читателю не составило труда представить себя на месте именно СУПРУГА, Льва Николаевича Толстого — сваливавшего с себя муторную, но необходимую “организационную” рутину христианского благотворительного предприятия в условиях такого регулярного “разогрева” из дома!

  К 26 июля относится и последнее перед отъездом письмо к жене Толстого (см. 84, 159 – 160 (№ 532)), уже малоинтересное для нас. Вызвав в этот же день П. И. Бирюкова, передав наскоро помощникам дела и набросав черновик нового отчёта, Толстой 29 июля 1892 г. возвращается в Ясную Поляну. Трудно представить себе, чтобы в это время года, в перерыв между голодными вёснами и зимами, когда работы для благотворителей было мало, да ещё при всплеске в окрестностях Бегичевки страшной и опасной эпидемии холеры, Толстой мог поступить иначе, даже если бы Соня не написала ему этих эмоциональных, требовательных и даже обвиняющих писем. Но в том-то и дело, что получила она не только всё то, что хотела, но и КАК И КОГДА хотела: она именно ЗАСТАВИЛА мужа вернуться — не дописав отчёта, не завершив всех необходимых дел в Бегичевке, а “перекинув” их спешно П. И. Бирюкову и ещё паре-тройке не уехавших помощников. Письмо Толстого к другу «Поше» от 26 июля с просьбой принять дела не сохранилось: не исключено, что Толстой попросил Павла Ивановича уничтожить его после прочтения (как просил не раз Черткова) из-за откровенных подробностей о поведении жены.

  Толстой не мог не ощутить этого УНИЗИТЕЛЬНОГО понукания, этого ненужного, мелочного, но мучительно раздражавшего его посягновения на его свободу — столь же недопустимого, как недопустимо удержание за крылья стремящейся к полёту птицы. Как следствие, после возвращения домой он отмечает в Дневнике состояние апатии и слабости — подобное состоянию птицы, пойманной и запертой в клетку: «опустился нравственно», «энергии жизни нет» (52, 69). Душевное состояние ПОБЕЖДЁННОГО. Не могли быть для него духовной опорой и братцы толстовцы, затеявшие тогда так и не состоявшийся общий съезд. Об одном из них, Бодянском, отмечая громадное его тщеславие, Толстой выводит: «Ужасно то, что искупление ему нужно. Это не даром. Должна быть болячка! С доброй жизни не полетит…» (Там же). То есть жизнь «добрая», безопасная да сытая, которую, как думала с успокоением, навязала и ему жена — мешает полёту Птицы Небесной, а нужна как раз “болячка”, нужно “искупление”, страдание! Как ни парадоксально, но, став в последующие годы таким постоянным страданием для мужа, Софья Андреевна, не раз помешав духовному полёту Льва в земной жизни, приблизила его совершенное освобождение — отлёт Птицы Льва к Богу, близкий (но отнюдь не тождественный по ДУХОВНОМУ ЗНАЧЕНИЮ) описанному Толстым в «Войне и мире», в сцене кончины князя Андрея. Даже уход из дома, предшествовавший этому последнему, безвозвратному вылету, она, не желая и боясь его, приближала уже в 1880-х, и в том же 1892-м году. Об этом свидетельствует запись в записной книжке Л. Н. Толстого под 13 августа того же 1892 года: «Ясно понял возможность уйти». В Дневнике, уже под 21 августа, по неслучайному соседству с суждением о смерти как выходе из состояния известных времени и пространства, та же мысль выражена развёрнуто, обдуманно и решительно: «…Мне не в минуту раздражения, а в самую тихую минуту, ясно стало, что можно — едва ли не д;лжно уйти» (Там же. С. 71). То есть уйти не только из Ясной Поляны, но и из времени и пространства — в мирском смысле: исчезнуть для мира, умереть. Улететь. Но это будет ещё не скоро, не скоро…


                Здесь Конец Главы Восьмой

                ________________________
 

                Прибавления



Прибавление Первое

ОТЧЁТ С 3 ДЕКАБРЯ 1891 г. ПО 12 АПРЕЛЯ 1892 г.

  Деятельность наша со времени последнего отчёта состояла в следующем:

 Первым и главным нашим делом было устройство и ведение столовых.

 Столовые, которых во время нашего последнего отчёта было 72, продолжали размножаться, и теперь их в 4-х уездах — Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском — 187. Размножение это происходило и происходит следующим образом: из соседних деревень с теми, в которых у нас есть столовые, приходят к нам то отдельные крестьяне, то выборные от общества со старостою и просят об открытии у них столовых. Один из нас едет в ту деревню, из которой приходили просители, и, обходя дворы, составляет опись имущественного состояния беднейших жителей. Иногда, хотя и очень редко, оказывается, что деревня, из которой приходили депутаты, не из очень бедных и что нет ещё настоятельной нужды в помощи; но в большей части случаев тот из нас, кто обходил деревню, находил, как это всегда бывает при внимательном наблюдении крестьянской нужды, что положение беднейших семей так дурно, что необходима помощь; и помощь эта подавалась посредством устройства столовых, в которые записывались слабейшие члены беднейших семей. Таким образом разрастались и продолжают разрастаться столовые по тем направлениям, где нужда сильнее и менее покрыта, а именно по направлению к Ефремовскому и в особенности к Скопинскому уезду, где помощь особенно скудна. Всех столовых 187, из которых 130 таких, где посетители получают приварок и хлеб, и 57 таких, где получается один приварок. Разделение это на столовые хлебные и бесхлебные произошло с марта, вследствие того, что с этого месяца в Данковском уезде в беднейших деревнях, где и были наши столовые, стали выдавать от земства в ссуду по 30 фунтов на человека, а в Епифанском уезде и более 30 ф., так что в этих уездах беднейшее население было почти или совсем обеспечено хлебом и нуждалось только в приварке — картофеле, капусте и другом, который если и был у кого из бедных, то к марту месяцу совершенно истощился. Для этих-то беднейших жителей и были открыты нами бесхлебные столовые, в которые посетители ходят с своим хлебом. Привыкши получать в столовых и хлеб, крестьяне сначала были недовольны этой переменой и заявили, что выгода, получаемая от этих столовых, не окупит их трудов по очередному привозу дров из рощ на столовые и что они не желают пользоваться этими столовыми. Но недовольство это продолжалось очень недолго. Отказались только богатые, и то очень скоро стали просить о допущении их в столовые.

 Расчёт выдачи провизии на эти бесхлебные столовые был следующий на десять человек в неделю:

муки ржаной на квас 5 ф.
муки пшеничной на заправку похлебок 2 ф.
муки гороховой, овсяной или кукурузной на кисели 10 ф. гороху 10 ф.
пшена на кашу или кулеш 10 ф.
картофеля 2 меры
свеклы 1 мера
капусты кислой 1/2 ведра
масла конопляного 1/2 ф.
соли 4 ф.
луку 1 ф.

 Кроме того, зимой шло керосина на неделю на столовую 1; фун. и дров на месяц 60 пуд.

 При этой выдаче выходит на каждого человека по 2 фун. в день овощей, т. е. картофеля, капусты и свёклы, и по ; ф. мучной пищи, т. е. пшена, гороха и ржаной муки, что даёт в разваренном виде более 4 ф. в день на каждого человека.

 Столовые эти особенно интересны тем, что они наглядно показали ошибочность утвердившегося среди большинства и самих крестьян убеждения о том, что ржаной хлеб есть самая сытная, здоровая и вместе с тем дешёвая пища. Столовые эти несомненно показали, что горох, пшено, кукуруза, картофель, свёкла, капуста, овсяный и гороховый кисель составляют и более сытную, и здоровую, и дешёвую пищу, чем хлеб. Люди, ходившие в бесхлебные столовые, приносили очень маленькие кусочки хлеба, иногда приходили даже совсем без хлеба, и провели зиму сыто и здорово, съедая в день на 2 копейки приварка и на 2 или 3 коп. хлеба, тогда как, питаясь одним хлебом, они съедали его по крайней мере на 7; коп.

 Вот расписание кушаний на неделю, составленное одним из наших сотрудников: понедельник: щи, каша; вторник: картофельная похлёбка, кисель гороховый, на ужин то же; среда: гороховый суп, картофель варёный, на ужин горох с квасом; четверг: щи, кисель гороховый, на ужин то же; пятница: картофельная похлебка, кулеш пшенный, на ужин то же; суббота: щи, картофель вареный, на ужин картофель с квасом; воскресенье: гороховый суп, каша, на ужин горох с квасом.

 Составитель этого списка руководствовался теми продуктами, которые имелись в его распоряжении в данное время. При свёкле же, из которой всю зиму варился весьма любимый всеми свекольник, и при овсяном киселе, расписание это ещё более может быть разноображено, не делая пищу более дорогою.

 Столовые наши распределяются теперь по местностям так:

 В Епифанском уезде всех столовых бесхлебных 57. В Мещёрках 1, в Екатерининском 2, Горках 2, Никитском 2, Иванове 2, Мясновке 1, Пашкове 1, Полевых Озёрках 2, Куликовке 1, Прилипках 2, Кузминках 1, Яковлевке 1, Хуторах 2, Курцах 2, Донских Озерках 2, Моховой 2, Хованских хуторах 3, Хованщине 6, Барятинках 2, Зубовке 2, Себине 3, Колесовке 2, Журилках 2, Устье 2, Щепине 1, Крюковке 1, Жохове 1, Грязновке 1, Заборовье 1, Плоховке 1, Исленьеве 2, Семичастной 1.

 В Данковском уезде хлебных столовых 21. В Бегичевке 3, Осиновой Горе 2, Пеньках 2, Прудках 2, Александровке 1, Гаях 2, Бороновке 2, Софьинке 2, Катериновке 2, Александровской Слободе 2, Татищеве 3, Колодезях 3, Ершовке 3, Ивановке-Колки 2, Крюковке (другой) 2, Троицких Выселках 1, Огарёве 1, Толстых 1, Потапове 2, Кунакове 1, Горохове 3, Колтовой 1, Рожнях 3, Круглом 2, Воейкове 2, Колодезях (других) 4.

 В Скопинском уезде хлебных столовых 48. В Горлове 6, Руденке 6, Муравлянке 7, Потеревке 3, Хорошеве 4, Писаревке 1, Затворном 6, Борщевом 6, Александрове 5, в Кикине 2, Карасёвке 1, Бугровке 2.
В Ефремовском уезде всех хлебных столовых 30. В Андреевке 2, Козловке 1, Глебовке 2, Павловке 1, Куркине 4, Рязанове 2, Страховых хуторах 1, Сергиевских хуторах 1, Починках 1, Мешковке 1, Сумбулове 1, Телешовке 1, Татьяновке 1, Сергиеве на Птани 3, Никольском на Птани 5, Кукуевке 1, Алексеевке 1.

 Во всех столовых этих 4-х уездов в настоящее время кормится 9 093 человека.

 Таково было одно и главное наше дело.

 Другое дело наше в последние зимние месяцы состояло в доставлении дров нуждающемуся населению. Нужда эта с каждым зимним месяцем становилась всё заметнее и заметнее, и с середины зимы, в особенности когда продовольствие уже было более или менее обеспечено, стала главною. В здешней местности, где нет ни дров, ни торфа, о соломе же на топку и думать нельзя было, с половины зимы нужда эта стала очень велика. Очень часто можно было находить не только детей, но и взрослых уже не на печи, а в печи, топленной накануне и удерживающей ещё немного тепла, и во многих дворах разоряли дворы, риги, сараи, сени даже, употребляя на топливо и солому, и решетник, и стропила.

 Благодаря щедрым пожертвованиям нам дров: от Д. А. Хомякова 50 саженей, г. Рубцева — 7 вагонов, М. А. Сабашниковой — 4 вагона и, главное, заботе П. А. Усова и г-на Рубцева, которые доставляли нам дрова из Смоленска по дешёвой цене, около 6 руб. кругом кубическая сажень, — и тому, что мы на местах закупили более 200 саж. дров по 17 и 19 руб. за саж., — мы могли, кроме того, что понадобилось нам на столовые, раздать населению более 300 саж. дров.

 Способ раздачи наш был такой: более зажиточным крестьянам мы продавали дрова по своей цене (считая среднюю цену за дрова, купленные в рощах и в Смоленске, по 5 коп. за пуд); средним крестьянам мы давали исполу на станции Клёкотки за 30 верст, так, что они одну половину брали себе, другую привозили нам. Бедным крестьянам, но имевшим лошадей, мы давали дрова даром, но с тем, чтобы они сами привозили их себе со станции. Самым бедным, безлошадным, мы давали дрова на месте, дома, те самые дрова, которые привозили нам те, которые брали дрова исполу.

 Третье дело наше было кормление крестьянских лошадей. Кроме тех 80 лошадей, которые с первозимья были отосланы в Калужскую губернию, 20 были взяты на прокормление кн. Д. Д. Оболенским, 10 — купцом Сафоновым и 40 лошадей поставлены на двор г-на Ершова, где они кормились двумя вагонами сена, пожертвованными П. А. Усовым, и старой соломой, данной владельцем, и ещё купленным кормом.

 Перед весной же, с февраля месяца, были устроены для кормленья крестьянских лошадей на дворах два помещения: одно у г-на Сычева, другое у г-на Миллера в Ефремовском уезде. Для корма лошадей было куплено 10 000 пуд. соломы, 2 вагона жмыха и припасено 300 пуд. просяной лузги для посыпки. На эти средства прокормлены 276 лошадей в продолжение последних двух месяцев.

 Четвёртое дело наше составляла раздача льна и лык для работ и бесплатно нуждающимся в обуви и холсте. Один вагон льна на 660 руб. роздан нуждающимся безвозмездно, а другие 80 пуд. и 100 пудов, пожертвованные, розданы исполу. Полотно, приходящееся на нашу долю, до сих пор не получено, так что мы не могли до сих пор еще удовлетворить требованиям г-жи NN, приславшей нам 120 рублей за холст, и г-жи К. М., предложившей тоже покупать крестьянские холсты для доставления заработков крестьянским женщинам.

Лык пожертвовано нам: один вагон П. А. Усовым, 100 пуд. Ломоносовым и 1 000 пуков куплено на 219 р. Часть этих лык продана по дешёвой цене, часть отдана безвозмездно самым нуждающимся, другая часть отдана исполу для плетенья лаптей. Принесенные лапти частью розданы, частью раздаются.

 Дело это, доставление материала для заработков, менее всего удалось нам. Дело это до такой степени мелочное, до такой степени неудобно нам, стоящим по отношению к крестьянам в положении распределителей пожертвований, стать в положение работодателей, требующих строгого отчета в употреблении материала, что дело это совершенно не удалось нам, вызвав только неосуществлённые ожидания, зависть и недобрые чувства. Самое лучшее было бы, что мы и делаем теперь, продавать эти предметы по самым дешёвым ценам тем, которые могут купить их, и отдавать даром тем, которые не могут купить, — беднейшим.

 Пятое дело наше, начавшееся в феврале, состояло в устройстве столовых для самых малых детей, от нескольких месяцев, грудных, и до 3-х летних. Устраивали мы эти столовые так: описав все дворы, в которых есть дети этого возраста и нет молока, мы избирали хозяйку, имеющую отелившуюся корову, и предлагали ей за вознаграждение 15 пудов дров, 4 пуда жмыха в месяц (равняющиеся по ценности 3-м рублям), готовить из своего молока молочную кашку для 10-ти детей (из пшена для детей от 1; до 3-х лет, и из гречневых круп для грудных). На ребёнка от 1; до 3-х лет выдаётся по 2 ф. пшена на неделю, а на грудных — по 1 ф. гречневых круп.

 В больших сёлах столовые эти устраиваются так: покупается молоко по 40 коп. ведро. Выдаётся пшена детям грудным до года 1 ф. в неделю; детям от 1 года до 3-х л. 2 ф. Молока даётся детям меньшего возраста 1 стакан в день, старшего — 2 стакана. Бескоровные получают молоко и пшено в виде каши; имеющие же корову, получают кашу, взамен которой дают молоко.

 Матери приходят иногда одни за кашкой и уносят её домой; иногда приносят с собой детей и тут же кормят их. Обыкновенно при устройстве этих приютов, матери, да и все крестьяне, предлагают вместо столовой у одной хозяйки — раздачу на руки пшена и круп, утверждая, что молока везде достанут у добрых людей. Но мы думаем, что для обеспечения здоровья малых детей необходимо именно такое устройство. Получив на руки 5, 10 фун. пшена и круп, каждая крестьянка, какая бы она ни была хорошая мать, смотрит на это пшено и крупу, как на провизию, принадлежащую всему дому, и изведёт её, как ей вздумается и понадобится, или как прикажет хозяин, так что очень часто пшено это и крупа не дойдут до детей. Если же она каждый день получает порцию готовой молочной каши для своего ребёнка, то она непременно ему и скормит её.

 Приютов этих теперь устроено у нас около 80-ти, с каждым днём устраиваются новые. Приюты эти, сначала ещё вызывавшие сомнения, теперь совершенно вошли в привычное явление, и почти каждый день приходят бабы с детьми из деревень, в которых ещё нет таких приютов, прося устроить их. Приюты эти стоят около 60 коп. в месяц на ребёнка.

 Так как никак нельзя, при том сложном и постоянно изменяющемся деле, которым мы заняты, расчесть раз в раз, сколько нам понадобится денег для доведения всего начатого нами до нового урожая, и мы потому не начинаем дела, которого но можем довести до конца, то, по всем вероятиям, у нас останутся неистраченные деньги от приходящих вновь пожертвований и от денег, затраченных заимообразно и имеющих возратиться осенью. Самое лучшее помещение этих оставшихся денег, я думаю, было бы продолжение таких приютов для маленьких детей и на следующий год. Если же, как я уверен, найдутся на это дело и деньги, и люди, то отчего бы не продолжать его всегда? Устройство таких приютов везде, я полагаю, могло бы в большей степени уменьшить процент детской смертности. Таково было наше пятое дело.

 Шестое дело, которое теперь начинается и которое, вероятно, так или иначе будет окончено, когда этот отчёт появится в печати, состоит в выдаче нуждающимся крестьянам на посев семян овса, картофеля, конопли, проса. Выдача семян этих особенно нужна в нашей местности, потому что, сверх посева ярового поля, неожиданно понадобилось пересевать значительную часть, около одной трети, в некоторых местах пропавшей ржи. Семена эти раздаются нами самым нуждающимся крестьянам, тем, у которых земля неизбежно останется незасеянной, если им не дадут семян, но выдаются они нами не даром, а под условием возврата зерном с нового урожая, независимо от теперешней цены и той, которая будет стоять тогда на эти предметы. Деньги, вырученные за эти предметы, могут пойти на устройство приютов младенцев на будущую зиму.

 Покупка лошадей и раздача их составляет седьмое дело. Кроме того огромного процента безлошадных, всегда не имевших лошадей, доходящего во многих сёлах до трети, в нынешнем году есть крестьяне, проевшие лошадей и теперь неизбежно долженствующие впасть в полную нищету или кабалу, если они не приобретут лошади. Таким крестьянам мы покупаем лошадей. С весны купили таких 16, и необходимо еще купить около 100 лошадей в занятых нашими столовыми местах. Покупаем мы этих лошадей в цену около 25 руб. за лошадь на таком условии: получающий лошадь обязуется за это обработать два душевых надела беднейшим безлошадным крестьянам, вдовам и сиротам.

 Восьмое дело наше было продажа ржи, муки и печёного хлеба по дешёвым ценам. Дело это — продажа печёного хлеба — продолжавшееся в малых размерах зимой, теперь, с наступлением весны, увеличивается. Мы устроили и устраиваем пекарни для продажи дешёвого, по 60 к. за пуд, хлеба.

 Кроме этих определённых отделов, на которые употреблялись и употребляются пожертвованные деньги, небольшие суммы употреблены нами прямою выдачей нуждающимся на исключительные нужды: похороны, уплату долгов, на поддержание маленьких школ, покупку книг, постройки и т. п.; таких расходов было очень мало, как это можно видеть из денежного отчёта.

 Таковы в общих чертах были наши дела за прошедшие 6 месяцев. Главным делом нашим за это время было кормление нуждающихся посредством столовых. В продолжение зимних месяцев эта форма помощи, несмотря на злоупотребления, встречающиеся при этом, в самом главном, в том, что она обеспечивала всё беднейшее и слабейшее население — детей, стариков, больных, выздоравливающих — от голоданья и дурной пищи, вполне достигала своей цели. Но с наступлением весны представляются некоторые соображения, требующие изменения существующего порядка устройства и ведения столовых.

 С наступлением весны представляется, во-1-х, то новое условие, что многие, ходящие в столовые, будут на работах или за лошадьми, и им нельзя будет посещать столовые во время обедов и ужинов; во-2-х, то, что летом, при усиленной топке в столовых, легко могут быть пожары. Как вследствие этого видоизменится наша деятельность, мы в своё время сообщим, если будет к этому возможность.

 При этом прилагаем краткий общий отчёт о полученных нами пожертвованиях и об употреблении их. Подробный отчёт, если будет время, мы составим и напечатаем после. […]

Лев Толстой.
21-го апреля 1892 г.

 (29, 145 – 156)

                __________


Прибавление Второе.



                ОТЧЁТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ
                С 12 АПРЕЛЯ ПО 20 ИЮЛЯ 1892 г.

  К 12-му апрелю оставалось из пожертвованных нам для помощи голодающим денег 32 183 р. 59 коп. И из вырученных с продажи ржи, пшеницы, лык, льна, дров, печёного хлеба и жмыха — 1 247 р. 46 к. Итого — 33 431 р. 5 к.

 После 12-го апреля в разное время получено из-за границы на имя Л. Н. и Т. Л. Толстых 13 373 р. 83 коп. [ … ]

 Дело наше в продолжение лета состояло в следующем: 1) в поддержании прежде бывших и устройстве новых столовых; 2) в устройстве приютов для грудных и двухлетних детей, 3) в выдаче семян для ярового посева, 4) в покупке лошадей и 5) в устройстве пекарен и продаже печеного хлеба.

 Первое дело наше — столовые продолжались с 12 апреля по 20-е июля почти в том же виде, как и в предшествующие месяцы с тою только разницею, что, опасаясь пожаров от жаркой топки, мы прекратили печенье хлеба в столовых. Там, где мы могли это сделать, мы выдавали печёный хлеб, а где нельзя было приготовить достаточное количество хлеба, выдавали муку на руки.

 Во многих деревнях некоторые из наших сотрудников предложили и приварок выдавать на руки. Перемена эта в первое время принята была с радостью, но очень скоро в большей части деревень сами крестьяне пожелали вернуться к старому порядку.

 Нужда в столовых чувствовалась летом при длинном дне и напряженной работе больше, чем зимою. Очень часто во многих деревнях женщины просили, чтобы вместо того обеда, на который они имели право, вечером принимали бы на ужин их мужей или отцов, приходивших поздно с работы.

 Число столовых за это время значительно увеличилось.

 В Данковском уезде были следующие: в Бегичевке — 3, в Гаях — 2, в Татищеве первом — 5, в Софьинке — 2, в Екатериновке — 2, в Бароновке — 2, в Марьинке — 2, в Прудках — 2, в Пеньках — 2, в Осиновой Горе — 2, в Александрове — 1, в Осиновых Выселках — 2, в Рожне — 3, в Круглом — 2, в Воейкове — 3, в Долгом — 6, в Татищеве (другое) — 1, в Мышенке — 1, в Колодезях — 4, в Толстых — 1, в Потапове — 2, в Горохове — 3, в Змеивке — 6, в Букове — 1, в Миловке — 1, в Колодезях (других) — 4, в Ивановке — 2, в Крюковке — 2, в Спешневе — 1, в Семичастном — 1, в Огареве — 1. Итого 72 ст.

 В Епифанском: в Екатериненском — 3, в Горках — 2, в Никитском — 2, в Ивановке — 2, в Мясновке — 1, в Пашкове — 1, в Донских Озёрках — 2, в Полевых Озёрках — 2, в Моховой — 2, в Хуторах — 2, в Куликовке — 1, в Телятенке — 1, в Мещёрках — 1, в Курцах — 2, в Кузминках — 1, в Грязновке — 1, в Жохове — 1, в Заборовке — 1, в Плоховке — 1, в Хованщине — 6, в Хованских Хуторах — 3, в Себине — 3, в Журичках — 2, в Устье — 2, в Крюкове — 1, в Прилипках — 2, в Колесовке — 2, в Щепине — 1, в Барятине — 2, в Зубовке — 2, в Колотыровке — 1. Итого 56 ст.

 В Ефремовском: в Андреевке — 2, в Козловке — 1, в Глебовке — 2, в Куркине — 3, в Мариинских Выселках — 1, в Клешне — 2, в Павловке — 1, в Рязанове — 2, в Починках—1, в Мешковке — 1, в Сумбулове — 1, в Телешовке — 1, в Татьяновке — 1, в Рахмановских Хуторах — 1, в Безобразовских Хуторах — 1, в Тишинских Хуторах — 1, в Страховских Хуторах — 1, в Травине — 1, в Тимирязеве — 1, в Щепотьеве — 1, в Хохловке — 3, в Никольском — 5, в Алексеевке — 1, в Озёрках — 1, в Кукуевке — 1, в Ивановке — 1, в Каменке — 1, в Жемаиловке — 1, в Моховских Хуторах — 2, в Моховой — 1. Итого 43 ст.

 В Скопинском: в Горлове — 7, в Руденке — 6, в Муравлянке — 8, в Потеревке — 3, в Хорошевке — 4, в Затворной — 7, в Борщевом — 8, в Ново-Александровке — 5, в Михайловке — 2, в Кикине — 3, в Дмитровке — 4, в Богородицком — 4, в Карасевке — 1, в Бугровке — 3, в Бугровских Хуторах — 1, в Колтовой — 1, в Озёрках — 2, в Ухтомке — 6. Итого 75.

 Всех столовых было 246 и кормилось в них разновременно, то больше, то меньше, между 10-ю и 13-ю тысячами человек.

 Второе дело, устройства приютов (так неправильно назывались у нас кухни для варенья кашки молочной детям), продолжалось на прежних основаниях и очень распространилось. Для некоторых приютов в деревнях, где было мало коров (а в нашем округе были деревни, в которых 60 % дворов было бескоровных), мы покупали коров с уговором, чтобы те, которые получали коров, за это давали молоко на приписанных к ним детей. Для некоторых же, где это было можно, покупали молоко.

 Приютов было:

 В Епифанском уезде: в Моховой — 1, в Никитском — 2, в Заборовке — 1, в Грязновке — 1, в Пашкове — 1, в Екатериненском — 1, в Курцах — 1, в Хуторах — 2, в Кузминке — 1, в Донских Озерках — 1, в Мясновке — 1, в Горках — 1, в Хованщине — 2. Итого 16 приютов.

 В Ефремовском: в Андреевке — 1, в Козловке — 1, в Глебовке — 1, в Куркине — 1, в Мариинских Выселках — 1, в Клешне — 1, в Павловке — 1, в Рязанове — 1, в Починках — 1, в Мешковке — 1, в Сумбулове — 1, в Телешовке — 1, в Татьяновке — 1, в Рахмановских Хуторах — 1, в Безобразовск. Хут. — 1, в Тишинск. Хут. — 1, в Страховск. Хут. — 1, в Алексеевке — 1, в Кротком — 1, в Кукуеве — 1, в Никольском — 3, в Ивановке — 1, Моховских Выселках — 1, в Травине — 2, в Тимирязеве — 1, Щепотьеве — 1, в Хохловке — 1. Итого 30 пр.

 В Скопинском: в Колтовой — 1, в Бугровке — 2, в Карасевке — 1, в Бугровск. Хут. — 1, в Горлове — 7, в Дмитровке — 4, в Потеревке — 1, в Руденке — 6, в Муравлянке — 7, в Затворном (выдавалось на 140 детей), в Хорошевке — 4, в Борщевом — 8, в Александрова — 6, в Кикином — 1, в Богородицком (выд. на 80 детей). Итого 51 пр.

 В Данковском: в Бегичевке — 1, в Ивановке — 1, в Огареве — 1, в Пеньках — 1, в Екатериновке — 1, в Софьинке — 1, в Осиновой Горе — 1, в Осин. Прудках — 1, в Гаях — 1, в Марьинке — 1, в Бароновке — 1, в Александровке — 1, в Татищеве — 2, в Козловке — 1, в Колодезях — 2, в Крюкове — 1, в Спешневе — 1, в Колодезных Выселках — 1, в Ивановских Колках — 1, в Рожне — 1, в Круглом — 1, в Мышинке — 1, в Горохове — 1, в Даниловке — 2. Итого 27 пр.
Кормилось всех детей в 124-х приютах от 2-х до 3-х тысяч.

 Третье дело, состоящее в раздаче яровых семян — овса, картофеля, проса, конопли, мы делали так. Приехав в ту деревню, из которой были просители, мы приглашали 3-х — 4-х зажиточных и ненуждающихся в помощи домохозяев и прочитывали им по списку имена лиц, нуждающихся в семенах, и по указаниям этих добросовестных назначали количество, нужное каждому просителю: иногда уменьшали, иногда увеличивали его, иногда совсем вычёркивали некоторых и на место их вписывали других, не обозначенных в списке.

  Четвёртое дело, — раздача лошадей тем, у которых было заведенное хозяйство, но или была проедена лошадь, или истратилась каким-либо несчастным случаем, — было особенно затруднительно тем, что помощь на одно лицо была слишком большая и потому вызывала зависть, пререкания и неудовольствия тех, которым мы должны были отказывать. Назначали мы эту помощь, так же как и помощь семенами, по указанию добросовестных той деревни, из которой были просители.

 На этих двух делах мы с особенной ясностью увидали резкое различие между деятельностью, имеющей целью накормить голодного, достигавшеюся столовыми, и деятельностью, имеющей целью помощь крестьянскому хозяйству, в которую мы были вовлечены раздачею овса, проса, конопли, картофеля и лошадей.

 Задавшись целью избавить в известной местности людей от опасности зачахнуть, заболеть и погибнуть от недостатка пищи, мы, устроив в этой местности столовые, вполне достигали этой цели. Если и могли при этом быть злоупотребления, т. е. что были люди, могущие прокормиться дома, которые питались в столовых, то злоупотребления эти ограничивались съеденною пищей ценностью от 2-х до 5-ти копеек в день. Но, задавшись целью помочь крестьянскому хозяйству, мы сразу встречались, во-1-х, с непреодолимою трудностью определения, кому и сколько и чем помочь; во-2-х, с громадностью нужды, на покрытие которой не хватило бы в сто раз больших средств, чем те, которыми мы располагали, и, в-3-х, с возможностью самых больших злоупотреблений, сопутствующих всегда даровой или даже заимообразной раздаче.

 Оба эти дела, несмотря на большие усилия, положенные нами на исполнение их, не оставили в нас сознания того, что мы принесли этим настоящую пользу крестьянам нашей местности.

 Пятое дело было хлебопечение и продажа хлеба по дешёвой цене. Сначала мы продавали хлеб по 80 коп., потом по 60 коп. за пуд и так продолжаем до сих пор.

 Дело это шло и идёт очень хорошо. Народ очень дорожит возможностью иметь всегда под рукой дешёвый хлеб. Часто, и в особенности летом, приходили люди за 10 и более вёрст и, не поспевая к первому выходу из печки, который уже весь был разобран, записывались, как в городах на ложи театра, на 10 фунтов из следующей печки и по полдня дожидались своей порции.

 В конце июля мы намеревались сделать перерыв столовых, продолжая только хлебопечение и детские приюты, нужные всегда и на которые мы положили истратить оставшиеся в нашем распоряжении деньги. Но перерыва этого нам не удалось сделать, потому что, вследствие прекращения деятельности Красного Креста, необходимо было устроить тотчас же столовые для всех тех лиц, которые были на попечении Красного Креста и с 20-го июля остались без призрения. С 1-го августа нами устроены 70 столовых для самых нуждающихся краснокрестников, к которым очень скоро присоединились и самые бедные из земельных крестьян. Число их постоянно прибавляется.

 Урожаи в нынешнем году в местности нашей деятельности такой: в круге с диаметром около 50 верст, в центре которого мы находимся, урожай ржи хуже прошлогоднего. Во многих деревнях по Дону: Никитское, Мясновка, Пашково, в которых я был в первых числах сентября, ржи уже не было ничего. Что было, то посеяно и съедено. Овса не родилось совсем, редко у кого достанет на семена. Есть овсяные поля, которые вовсе не косили. Картофель и просо хороши, и то не у всех. Кроме того, просо сеют не все.

 На вопрос об экономическом положении народа в нынешнем году я не мог бы с точностью ответить. Не мог бы ответить потому, во-первых, что мы все, занимавшиеся в прошлом году кормлением народа, находимся в положении доктора, который бы, быв призван к человеку, вывихнувшему ногу, увидал бы, что этот человек весь больной. Что ответит доктор, когда у него спросят о состоянии больного? «О чём хотите вы узнать? — переспросит доктор. — Спрашиваете вы про ногу или про всё состояние больного? Нога ничего, нога простой вывих — случайность, но общее состояние нехорошо».

 Но и кроме того, я не мог бы ответить на вопрос о том, каково положение народа: тяжело, очень тяжело или ничего? потому что мы все, близко жившие с народом, слишком пригляделись к его понемножку всё ухудшавшемуся и ухудшавшемуся состоянию.

  Если бы кто-нибудь из городских жителей пришел в сильные морозы зимой в избу, топленную слегка только накануне, и увидал бы обитателей избы, вылезающих не с печки, а из печки, в которой они, чередуясь, проводят дни, так как это единственное средство согреться, или то, что люди сжигают крыши дворов и сени на топливо, питаются одним хлебом, испечённым из равных частей муки и последнего сорта отрубей, и что взрослые люди спорят и ссорятся о том, что отрезанный кусок хлеба не доходит до определённого веса на осьмушку фунта, или то, что люди не выходят из избы, потому что им не во что одеться и обуться, то они были бы поражены виденным. Мы же смотрим на такие явления как на самые обыкновенные. И потому на вопрос о том, в каком положении народ нашей местности, ответит скорее тот, кто приедет в наши места в первый раз, а не мы. Мы притерпелись и уже ничего не видим.

  Некое понятие о состоянии народа в нашей местности можно составить себе по следующим статистическим данным, извлечённым из Тульских губернских ведомостей. В урожайные годы в 4-х уездах: Богородицком, Епифанском, Ефремовском, Новосильском, в среднем, с 1886 по 1890 г. умерло в 5 месяцев от февраля до июня включительно 9 761 человек и рождалось 12 069 челов. В неурожайном же 1892 г. в тех же уездах в те же 5 месяцев умерло 14 309 человек, а родилось 11 383 челов. В обыкновенные годы рождаемость превышала смертность в среднем на 2 308 челов., в нынешнем же неурожайном году смертность превысила рождаемость на 2 926. Так что последствием неурожая в этих 4-х уездах было уменьшение населения против обыкновенных годов на 5 234 челов. По сравнению же с другими урожайными уездами выходит следующее. В четырех урожайных уездах: Тульском, Каширском, Одоевском, Белевском в 1892 г. в продолжение тех же 5 месяцев родилось 8 268 человек, умерло же 6 468. В неурожайных же уездах родилось 11 383 чел. и умерло 14 309, так что тогда как в урожайных уездах рождаемость относится к смертности приблизительно как 4 к 3, в неурожайных уездах смертность относится к рождаемости приблизительно как 7 к 5, т. е. что тогда как в урожайных уездах на каждые 4 рождения было 3 смерти, в неурожайных уездах было на 7 смертей только 5 рождений.

 В процентном же отношении положение неурожайных местностей особенно ярко выражается смертностью в июне месяце. В Епифанском уезде умерло в 1892 г. на 60 %, в Богородицком на 112 % и в Ефремовском на 116 % более, чем в обыкновенные годы.

 Таковы были последствия неурожая прошлого года, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности. Что же будет в нынешнем году в нашей местности, где рожь родилась хуже прошлого года, овса совсем не родилось, топлива совсем нет и последние запасы сил населения вытянуты прошлым годом?

  Так что же? Неужели опять голодающие? Голодающие! Столовые! Столовые. Голодающие. Ведь это уж старо и так страшно надоело.

  Надоело вам, в Москве, в Петербурге, а здесь, когда они с утра до вечера стоят под окнами или в дверях, и нельзя по улице пройти, чтобы не слышать всё одних и тех же фраз: «Два дня не ели, последнюю овцу проели. Что делать будем? Последний конец пришёл. Помирать, значит?» и т. д., — здесь, как ни стыдно в этом признаться, это уже так наскучило, что как на врагов своих смотришь на них.

  Встаю очень рано; ясное морозное утро с красным восходом; снег скрипит на ступенях, выхожу на двор, надеясь, что никого ещё нет, что я успею пройтись. Но нет; только отворил дверь, уже двое стоят: один высокий широкий мужик в коротком, оборванном полушубке, в разбитых лаптях, с истощённым лицом, с сумкой через плечо (все они с истощенными лицами, так что эти лица стали специально мужицкие лица). С ним мальчик лет 14-ти, без шубы, в оборванном зипунишке, тоже в лаптях и тоже с сумой и палкой. Хочу пройти мимо, начинаются поклоны и обычные речи. Нечего делать, возвращаюсь в сени. Они всходят за мной. — Что ты? — К вашей милости. — Что? — К вашей милости. — Что нужно? — Насчёт пособия. — Какого пособия? — Да насчёт своей жизни! — Да что нужно? — С голоду помираем. Помогите сколько-нибудь. — Откуда? — Из Затворного. Знаю, это скопинская нищенская деревня, в которой ещё мы не успели открыть столовой. Оттуда десятками ходят нищие, и я тотчас же в своём представлении причисляю этого человека к нищим профессиональным, и мне только досадно на него и досадно, что и детей они водят с собой и развращают. «Чего же ты просишь? — Да как-нибудь обдумай нас. — Да как же я обдумаю? Мы здесь не можем ничего сделать. Вот мы приедем». Но он не слушает меня. И начинаются опять сотни раз слышанные одни и те же кажущиеся мне притворными речи: «Ничего не родилось, семья 8 душ, работник я один, старуха померла, летось корову проели, на Рожество последняя лошадь околела, уж я, куда ни шло, ребята есть просят, отойти некуда, три дня не ели!» Всё это обычное одно и то же. Жду, скоро ли кончит. Но он всё говорит: «Думал, как-нибудь пробьюсь. Да выбился из сил. Век не побирался, да вот... бог привёл! — Ну, хорошо, хорошо, мы приедем, тогда увидим», — говорю я и хочу пройти и взглядываю нечаянно на мальчика. Мальчик смотрит на меня жалостными, полными слёз и надежды прелестными карими глазами, и одна светлая капля слезы уже висит на носу и в это самое мгновение отрывается и падает на натоптанный снегом дощатый пол. И милое, измученное лицо мальчика с его вьющимися венчиком кругом головы русыми волосами дёргается всё от сдерживаемых рыданий. Для меня слова отца — старая, избитая канитель. А ему — это повторение той ужасной годины, которую он переживал вместе с отцом, и повторение всего этого в торжественную минуту, когда они, наконец, добрались до меня, до помощи, умиляют его, потрясают его расслабленные от голода нервы. А мне всё это надоело, надоело; я думаю только, как бы поскорее пройти погулять.

 Мне старо, а ему это ужасно ново.

 Да, нам надоело. А им всё так же хочется есть, так же хочется жить, так же хочется счастья, хочется любви, как я видел по его прелестным, устремлённым на меня, полным слёз глазам, хочется этому измученному нуждой и полному наивной жалости к себе доброму жалкому мальчику.


Лев Толстой.
11-го сентября 1892 года. Бегичевка.

 (29, 157 – 168)

                ___________________