Жарким летним днём

      Ох, и знойные же нынче стоят деньки. Прямо душегубка. Побудь, вот так на открытом солнышке всего, каких-нибудь несколько минут, и моментально обессилишь. А как же, ведь июль месяц на дворе. Верхушка лета. Или, как его еще называли в стародавние времена - «страдник», в честь жаркой летней страды. Повсюду в душистой траве-мураве стрекочут кузнечики, а в раскаленном настоянном воздухе исполняют крутые виражи назойливые мухи и кусачие оводы. От всей этой бесконечной трескотни и жужжания, почему-то сразу же вспомнилось детство. Беззаботное оно, зачастую бывает у всех. Жалко только, что проходит очень быстро. Но, что поделать, такова наша жизнь.
      И вот, в эту немыслимую жару, во дворе одного частного домовладения, где еще более-менее терпимо и не так душно, сидели на низенькой завалинке два пожилых мужика, владелец дома Николай Рязанцев и его старый знакомый Захар Столбов. Из-за того, что Николай в этом году почти окончательно потерял зрение, он попросил у товарища помощи, скосить вокруг огорода траву.
      – Ну, что, Савельич? – напряженно вглядываясь Захару в его продолговатое и сильно загорелое лицо, громко спросил хозяин.
      – Что, такое?
      – Ты, никак закончил? Много ее нынче наросло?
      – Куда там закончил? Кхех. – мокрый насквозь от пота мужик, живо опрокинул тут же на завалинке в рот стопку теплого, пахучего самогона, отломил грязными пальцами от хрустящей хлебной корки ароматный кусочек мякиша, и стал его с наслаждением есть. – Ты уж извини меня, Василич. А то скажешь, наобещал вчера с три короба, а сам заднюю скорость включил. Кхех. Завтра придется еще на разок к тебе прийти.
      – Не закончишь сегодня?
      – Нет. Не получится. Жарища уже, невмоготу. Боюсь, не дай Бог, еще свалюсь у тебя тут.
      – А сколько хоть время-то сейчас?
      – Время-то? А кто ж его знает, сколько. Я отродясь, не носил часов. Наверное, уже двенадцатый. Я же к тебе ровно в восемь пришел.
      – Жарко, говоришь, там?
      – Еще, как. Не то слово. Градусов тридцать, не меньше, стоит. Да ты выйди со двора-то, и сразу же своей макушкой почуешь, как это солнце прижигает, не щадит.
      – Июль. – оттого, что не получиться сегодня все скосить,  уныло промолвил Рязанцев и поправил на переносице очки. – Как ты хотел-то, Захар? Красный месяц, как говорили старики. У меня матушку-то, царствие ей небесное, тоже вот в это самое горячее время, инсульт-то в огороде долбанул.
      – Помню я тетку Пелагею. Ох, и упертая старуха была. Ни разу ее не видел, чтобы она сидела на лавочке, сложа руки. Все, какой-то работенкой по дому занималась, всю жизнь крутилась, как юла.
      – А ты думаешь, она нас слушала, когда? Щас же. Хм. Характером-то вся была в отца, не подарок.
      – У всех у нас он не подарок. Я тоже все время окочуриться, вот так боюсь. Че же она у вас не побереглась-то?
      – А кто знал-то, что такая беда может приключиться с ней? Подлещиков на огороде чистила, а на улице жара была за тридцать, вот инсульт ее и шибанул. Я помню, мы тогда с Катей из магазина приехали, а матери нигде нет. Потом в огород-то вышли, я гляжу, батюшки мои, а из-за ванной, ноги в галошах торчат. Ладно, что скорая приехала быстро, откачали. Но с головой у нее после этого случая, все равно стало, что-то не так. Сама нам потом, почти что перед смертью рассказывала, что она тогда в реанимации прошла огонь, воду и медные трубы.
      – Долго после этого прожила?
      – Нет. Не долго. Месяца четыре всего. – глядя в покрашенный рыжей олифой пол, угрюмо процедил Николай. – И те, почти не вылезала из больницы.
      – Э-хе-хе. – все не мог толком отдышаться после изнурительной косьбы Захар.
      – Ты, чего это, Савельич, завздыхал-то?
      – Жарко больно. Фууу.
      – А я люблю, когда человек тяжело вздыхает, или кряхтит. Жизнь в этом, какая-то чувствуется, сила. Еще мне нравиться, когда мужик ест. Только, не когда он будет с вилочкой и ножичком в тарелке ковыряться, а от души есть, смачно. Мужик вообще должен быть мужиком во всем. Ну, а как? Чтобы, как рявкнул, как дал по столу кулаком, и его было далеко слышно. А не, как эти тюти, которые, как бабы, с утра до вечера у зеркала бодрятся, и ходят в облегающих портках.
      – Правильно ты говоришь. – согласился Захар. – Все по делу. Жалко только, что мало мужиков осталось у нас.
      – Э-хе-хе. Савельич. Ну, а как же не правильно-то? Еще я люблю, когда меня внучка дедом называет. Знаешь, вот прямо до слез. Да и вообще я эту жизнюшку, дороже золота люблю. У меня, когда зрение-то упало, так я совсем по-иному на нее взглянул. Дал бы только он мне еще на несколько годков тут задержаться, хоть и ослеп я, а не охота мне туда.
      – Само собой. Кому туда охота?
      Тут Рязанцев мгновенно поменялся в лице и зашарил руками по полу бутылку.
      – Ты, давай, выпей, выпей мой хороший! Че сидишь, как не родной?
      Столбов, несмотря на усталость, с радостью налил себе из полулитровой бутылки новую порцию мутноватой жидкости, и тут же залпом ее приговорил.
      – Ты уж на меня, пожалуйста, не обижайся. – зажевав на этот раз крепкий напиток малосольным огурчиком, прокряхтел мужик, и поморщившись от зноя, вытер рукавом со лба пот. – Я бы может и сегодня все успел, только чего-то рука у меня, зараза, заныла.
      – Рука?
      – Ну. Я же вчера больничный городок весь день обкашивал, а там, знаешь, какая у них кругом высоченная трава? По шею. Ох, и намучился я, Коля. О-хо-хо.
      – Тоже заросло все?
      – Ага. Капитально. Прямо, как настоящий покос. Хоть стадо коров загоняй туда на откормку. Почти до самой темноты пластался в одиночку. Баба даже с фонариком искать пошла меня.
      – Я послушаю, не бережешь ты себя?
      – Да уж прямо, не берегу. Хм. Работаю потихоньку. Меня же, если честно-то, никто не подгоняет. Сегодня покосил, завтра. – тщательно прожевав вкусный огурец, на весь двор прохрипел Захар. – Я ить, так-то, к твоему сведению, официально трудоустроен в больнице разнорабочим, принеси, подай, иди на хрен, не мешай. Ха-ха-ха! Они мне даже маломальскую зарплату платят. Ну, и еще там, помимо всего прочего, в райцентр посылают иногда.
      – А там, что?
      – В райцентре-то? Так за продуктами ездим, за детским питанием, за лекарствами. Да много еще, зачем.
      – Понятно все с тобой. С машиной, значит? Слушай, а буханка, где у вас? Водитель-то ваш, Рыбников, щас все на маленькой машине ездит. А буханки нет?
      – Списали у нас ее. Было две, теперь одна осталась. А ту, списанную-то, Рыбников, за каким-то хреном к себе на огород загнал. Вроде, как кладовка.
      – Детское питание-то вы возите с ним?
      – С ним, будь он неладен. Тьфу! В эту среду катались в район, и он меня там оставил.
      – Как оставил?
      – А вот так. Молча.
      – ???
      – Полаялись с ним маленько по дороге, он меня катапультировал на полпути. Я из-за этого шибко психанул, и домой на такси вернулся.
      – Сколько оттуда такси-то стоит щас?
      – Семьсот.
      – Недешево.
      – А куда мне было деваться? Уехать-то ведь, как-то надо было все равно. Ну, и я еще в дорогу бутылку с горя взял. Приехал на работу поддатый, как на этого Рыбникова всех собак спустил. Все ему высказал.
      – И правильно сделал.
      – Конечно, правильно. Ладно, мужики нас в подсобке растащили. А так, боюсь представить, чем бы закончилось у нас с ним.
      – Весело у вас там.
      – А ты, как думал? Хах! Еще как весело. Вечером дома хорошенько подумал, и решил уволиться совсем.
      – Круто ты решения принимаешь, Захар.
      – А как по-другому с ними? Надоело, Василич, все.
      – Что делать-то теперь? Терпи.
      – Сколько можно терпеть-то? Сколько на них горбатиться? Как же осточертело все. Тут ко мне домой электрик наш приехал - Толя Воробьев. Давай меня упрашивать остаться. А я, знаешь, какой отходчивый? Мы с ним выпили по стопке, я плюнул, да заявление порвал. Я ведь помимо зарплаты, еще и пенсию получаю. Целых одиннадцать тысяч она у меня, у жены двенадцать. Ну, так-то на двоих бы хватило, на еду, я имею ввиду.
      – Ну, да. Одежду щас не надо.
      – Я же, видишь, дом подремонтировать решил. Железо покупал, задворок крыл. Сколько денег потратил. А то у нас пенсию на сто рублей поднимут, и на всех углах правительство кричит, дескать, пенсию подняли.
      Захар в очередной раз, уже самостоятельно, без подсказки налил себе целую рюмку самогона и молча выпил.
      – У тебя-то, у самого, как дела? – прослезившись, прохрипел Столбов. – Говоришь, что видеть плохо стал?
      – Плохо, Савельич. Плохо. – с досадой вымолвил Рязанцев. – Ой, как неважнецки вижу. Прямо беда.
      – Ты подумай. Жалко мне тебя. – озабоченно потрогал пальцами свой щетинистый подбородок Захар. – Нехорошо ведь, когда зрения-то нет.
      – Конечно, нехорошо. Чего уж тут хорошего-то? Врагу не пожелаю, Савельич, остаться без глаз.
      – Ты у нас с какого года? – вдруг настороженно спросил Столбов.
      – Я? С писят восьмого.
      – Ишь ты! С писят восьмого? – аж вскрикнул от неожиданности мужик. – И я с писят восьмого. Представляешь? Оказывается, ровесники мы, Василич, с тобой.
      – Выходит, что так.
      – Я тебе сейчас одно скажу, Коля, ты из-за своего плохого зрения, так шибко не расстраивайся. И не с такой бякой люди живут.
      – А че мне теперь расстраиваться? Че толку-то щас? Я уже с этим немного смирился. – с тоской промолвил Рязанцев, и у него от безысходности, под очками заметно заблестели глаза.
      – Ну, и видеть стал ты хуже, и что из того? Невелика потеря. Хм. Главное не рак. Нового мы с тобой в этой жизни, все равно больше, ничего не увидим. А уж тебя и тем более, совсем ничем не удивить.
      – Да уж. Я ее на максимальных оборотах прожил.
      – Я ить слышал, как ты вначале девяностых, целый ТУ-154 для персонального полета в отпуск на Эльбрус арендовал. Шутка дело, одному лететь в такой бандуре в облаках. А как в Москве в ресторане гостиницы Измайлово вы с Александр Германычем новый Мерседес пропили, помнишь? Сам же нам рассказывал, как тебя там барином с Урала прозвали в этом кабаке.
      – Было дело. Хех. – с унынием вспомнил Рязанцев.
      – У меня брательник старший, Мишка, когда импортные машины-то в России появились, все время по пьяному делу талдычил, что пока за баранку Мерседеса не подержится, на тот свет, ни за что не уйдет.
      – Были у меня эти иномарки. Хм. Всякие разные. У меня же тогда, когда союз-то развалился, был свой кооператив - Уральские зори. А че это ты вдруг Москву-то вспомнил, ни с того, ни с сего?
      – Не знаю, чего. Вспомнил, и все.
      – Да и хрен с ними, с этими проклятыми деньгами, с этими вонючими фантиками. Один раз, Савельич, ведь живем. А вот Сашку мне жалко, как брата, что больно рано он туда ушел.
      – Согласен. Че нам эти деньги? Хм. – беззаботно ухмыльнулся Столбов. – Это в жизни не главное. Как там говориться-то? Деньги потерял - значит, ничего не потерял, время потерял - многое потерял, здоровье потерял - все потерял. А плохое зрение, это не самая опасная болячка. Есть и пострашней зараза, не дай Бог.
      Столбов достал из кармана поношенных трико скомканный носовой платок, и аккуратно обтер им свое взмыленное лицо.
      – И где я только не работал в этой жизни. – от души кряхтел на завалинке Захар. – И трактористом, и пастухом, и на складе. Помню, как-то на тракторе поехал по сено, и случайно разбил об березу переднее стекло. А жара тогда стояла, ужас. Я с покоса-то домой вернулся, а меня никто не узнает. Все лицо мошкара искусала.
      На несколько секунд во дворе воцарилась тишина.
      – У нас раньше тоже, когда мы скотину держали, аж на Сабарке был покос. – вспомнил Николай. – А с каким трудом мы добирались до него? Господи, Боже ты мой. Я отлично помню, едем мы, бывало, на трехмостовом Камазе, а грязь, аккурат по середину колеса. И я все время удивлялся, это какие же бессовестные умники выделяли людям сенокосные угодья, в таких непролазных местах?
      – А чему ты удивляешься, Василич? Хм. У нас и с дровами, точно такая же беда. А знаешь почему? Да потому что у них на первом месте были государственные предприятия, всякие колхозы и совхозы, вот им наши власти и давали самые вкусные наделы. А частнику было не до жира всегда. Частник, кто он такой? Да никто. Хм. Мелочь пузатая, расходный материал, земляная пыль. Вот поэтому, нашему брату и доставались только одни косточки с барского стола.
      Рязанцев на это мудрое высказывание, помалкивая кивнул головой.
      – Покосов-то много осталось у нас? – сделал озабоченное лицо хозяин.
      – Откуда? Совсем почти нет. Все уже лесом заросло давно. Вон, к примеру, ваш Кукан. Я же раньше на него коров гонял. Когда завод-то наш в девяностых развалился, я тогда коров пошел пасти. В самый первый год, у меня в стаде было двести четыре головы. Представляешь?
      – Прилично.
      – Нормально, да? Потом с каждым годом убавляться стали. Я сначала пас в сторону станции, после на Уфу гонял, на Старое плодбище, потом на вашу гору Кукан пошел. Здесь же у вас на горе, лесу не было же? Помнишь?
      – Не было конечно. Потому и не было, что скотину на ней пасли. Овцы, я помню, там постоянно гуляли, а потом повырезали все. Где еще-то скотина осталась у нас?
      – В округе ты имеешь ввиду? – спросил Захар. – В Акбаше держат немного. А больше. Э-хе-хе. Мы тут в Ворониной с женой насчитали всего четыре головы.
      – На всю Воронину? – сильно удивился Рязанцев.
      Столбов заулыбался в ответ.
      – Ну.
      – Да уж. Хм. На такую ораву, всего четыре головы. Вот поэтому сейчас у всех все открыто. Хоть забор у огородов убирай, все равно скотины нет.
      – Вот так вот, Василич, и живем. Это, считай, я когда первый год пас, я только с одной Загорной, восемьдесят голов в стадо выгонял. А щас?
      – Ничего себе.
      – А сколько с Теляшкиной, с Орджоникидзе? Ууу.
      – На лошади пас-то?
      – На ней, на ком же еще-то? – на разморенной от жары и самогона физиономии Захара засияла довольная улыбка. – Вот она мне и устроила. Лошадка. – и он показал рукой на левое плечо.
      – Копытом дала? – спросил Николай.
      – Нет. Мне надо сено было с покоса домой привезти, а мне сосед Наумыч сказал, чтобы я без него не ездил. Дескать, придет он с работы, и мы вместе с ним поедем на двух лошадях, чтобы два воза увезти. Но мне же не терпится. Я давай запрягать, да маленько неправильно сделал. И она меня потом с телеги вместе с сеном кувыркнула. Я тпру, да тпру, она еще сильнее понеслась. Кое-как остановилась. Ха-ха-ха! Я тогда свою бестолковку разбил, да ключицу в двух местах сломал.
      – Видно поэтому рука и заныла? Раз у тебя такая серьезная травма была. – сочувствующе покачал головой Николай.
      – Я тоже думаю, что она из-за этого и болит. Я ведь раньше и косил, и что только не делал. А сейчас уже не то. Вроде и мажу ее, и всякие примочки делаю, даже щас в последнее время стал мазаться пчелиным ядом. Бывает хорошо, а бывает, аж ломит невтерпеж.
      Выпив еще одну полную стопку, Захар поднялся на ноги, и взял в руки косу.
      – Ладно. Пора идти полегоньку. – зачем-то поскоблил он большим пальцем по острию косы. – Затупилась.
      – Есть, чем отбить-то ее?
      – Дома найду.
      – Хорошо, коль так.
      – А завтра, Василич, как с тобой договорились, если жив буду, приду.
      Николай вдруг резко поднял на товарища глаза и засуетился.
      – Забери бутылку-то с собой. – сказал он Захару.
      – Нет. Хватит мне. Завтра допью.
      – Забери-забери. Я кому говорю? – не отставал от него Николай. – Пригодиться. Велика тут бутылка. Хм. Я ведь не ящик предлагаю тебе.
      – Тогда, давай. Вечером опохмелюсь.
      – Другое дело.
      – Ты щас про ящик-то сказал, так я свою командировку вспомнил в Красноярский край. – задумался на секунду Столбов. – Это, когда я у нас на заводской базе экспедитором был. Помню, улетал я из Туруханска в Свердловск.
      – Туруханска?
      – Ну. Это где отец народов Сталин в ссылке отдыхал.
      – Далеко тебя загнали они. Хм.
      – Конечно, далеко. Места там красивые. Но я щас не о красоте. Подкинули меня, значит, знакомые рыбаки на вездеходе к аэродрому, а там недалеко от здания вокзала, два летчика на лавке водку жрут.  Да, как хорошо ее пьют-то, холеры, у меня аж слюнки с голодухи потекли. Прямо на газетке ветчины накромсали ломтями, дефицитные шпроты выставили в банке, сыр голландский, пиво, лимонад. Ну, думаю, прилетели откуда-то с большой земли ребята, щас свою мягкую посадку водочкой окропят, и баиньки в гостиницу пойдут. И, где-то через час, мой рейс диспетчер объявляет. Я в самолет-то со своим баулом за-ползаю, а эти ухари, ну, те, которые при мне водяру-то глушили, уже, главное штука, в своей кибитке за штурвалом, чуть теплые сидят. Ха-ха-ха! Вот, думаю, встреча на Эльбе. Ха-ха-ха! Готовьте гроб, я спать ложусь!
      – И че, ты хочешь сказать, что не полетел?
      – Да щас же. Хм. Напугали. Тоже мне.
      – Не испугался с пьяными лететь?
      – А куда мне было, Василич, деваться? Я ведь с дочкой королевы не сплю. Во-первых, оттуда только три раза в неделю самолеты улетают, а во-вторых, я на тот билет потратил последние командировочные свои.
      Захар открыл передние ворота, и выглянув на улицу, недовольно замотал головой.
      – Еще жарче стало. – хмуро пробубнил он. – Солнце-то, вон оно, где. Видать и вправду уже обед.
      – Ничего, скоро отпустит. – продолжая сидеть на завалинке, сказал Николай. – Где-то после четырех, духота на спад пойдет.
      Столбов держа вертикально вдоль туловища свое рабочее орудие, вышел со двора и поднял на небо глаза.
      – Э-хе-хе. – остановился он возле калитки палисада, и обреченно вздохнул.
      – Чего опять завздыхал? Маешься?
      – Да так. Мелочи жизни. Не обращай на меня внимания, Василич. Вздохнул, и вздохнул. А если честно, то моя душа щас, от твоего лекарства поет, а не мается.
      – А может, ты пообедаешь с нами? Екатерина окрошку приготовила на квасе. В жару-то окрошка, самый раз.
      – Не хочу. Я когда пью, то мало ем, а тем более летом.  А если по правде разобраться, Василич, то бардак щас не только ведь в сельском хозяйстве. У нас же в нашей больнице, тоже должного порядку нет.
      – Чего это ты вдруг вспомнил о ней?
      – Да просто поговорили щас с тобой. Я раньше, в советское время, когда медкомиссию проходил, все врачи были в одном месте. А щас только в районе и остались доктора. А на работу, чтобы устроиться, так это вообще цирк. Как будто ты в космонавты поступаешь, помимо анализов, надо пройти еще всех врачей, а больше половины из них в райцентре. Э-хе-хе. Все развалили эти либерасты. Тьфу!
      Рязанцев в ответ лишь усмехнулся и подозрительно на него посмотрел.
      – Че ты так покосился на меня? – задергал бровями Захар. – Скажешь, что заблуждаюсь? Нет, Василич, нихрена не заблуждаюсь. Куда-то не туда мы идем. И чем глубже мы в эту клоаку забираемся, тем выбраться будет трудней. Откатываемся потихоньку назад в каменный век. Ведь ни одного зубного врача на весь район не осталось. Представляешь? На целый район. Дырку-то они еще, конечно смогут с горем пополам запломбировать, а вот, чтобы зубы вставить, тут у них с квалификацией никак. Все летит в тар-тарары. Упаси Бог, если так дальше пойдет, то мы весь народ, такими темпами растеряем. Где это видано, чтобы за место терапевтов, медсестры проводили прием? А взять последний случай. Хм. Так тот вообще из ряда вон. Слышал, че у нас произошло?
      – Не слышал. Что?
      – Вот тебе, и что. Жалко, что расстрелы отменили.
      – Даже так?
      – А как с ними по другому-то? Поставил бы стенке и шлепнул свинцом.
      – Да что случилось-то у вас?
      – Привезли к нам в больницу недавно ночью одного молодого парнишку с болью в животе. Тот, бедняга, загибается, мочи нет. Его в приемном покое, ни послушали, ни давление не померили, ни ЭКГ не сделали. В инфекционное отделение человека запихнули, таблеток от поноса сунули, и сами дальше спать пошли. А тому все хуже, и хуже, и под утро он у них остыл.
      – Умер, что ли?
      – В чистую отъехал. Каюк.
      – Ничего себе. И отчего же?
      – Вскрытие показало, инфаркт.
      – Жалко мужика.
      – Ну, а как не жалко. Жизни-то толком не видал. Даже специальная комиссия из города этот случай разбирала детально. Эти умники потом нашим местным коновалам-то сказали, что если бы ему сразу же при поступлении, сахар с давлением померили, и сделали бы кардиограмму, то смерти можно было избежать. Выявили бы, таким образом причину, и начали бы больного незамедлительно лечить.
      – И вправду, с таким варварским подходом к людям, скоро станет, как в пустыне Сахара у нас. Кладбища с крематориями будут повсюду.
      – Я тебе, о чем и говорю. – на лице Захара от злости выступили белые пятна.
      – То ли дело, раньше, как нам при Советском союзе жилось. – Николай подпер голову ладонью и на его лице показалась истома. – Любо-дорого вспомнить. Все, как-то по-доброму, по-простому было, и люди были намного честней. Стержень существовал в нас. Вроде и в магазинах, витрины стояли пустые, и колбасы с пивом не видели толком, зато внутри нас была душа. Не вот эти вот деньги распроклятые, а милосердие, с каким и должен человек быть всегда. Это же, так важно.
      – Ну, а как же не важно?
      – Иной раз вспомню я свою комсомольскую молодость, мурашки по спине побегут. Я же при советской власти, когда автодорожный-то окончил, сюда к нам на завод главным механиком в транспортный был распределен. Это ведь уже потом я дорос до зам начальника цеха. Пошел на повышение, так сказать.
      – Я помню.
      – Лучшие, я тебе скажу, были года. Одни только праздники, что стоят. Ух! Не пьянка, не подумай, а именно праздники. Помню, как демонстрация какая, ну, там первое мая, или седьмое ноября, придем мы к себе в гараж с утра, начальник нам всем спиртику нальет по стопке, мы выпьем культурно, без всяких продолжений, транспаранты в руки, и на нашу площадь к Дворцу культуры всей гурьбой пошли. А там народу, видимо-невидимо, со всех же предприятий люди шли. Причем сами шли, не силком тягали их по разнарядке. Потом, как митинг закончиться, мы флаги с транспарантами грузили в автобус, и всем коллективом на природу ехали, на шашлыки. Щас разве, так у нас в стране? Щас главное, лапши навешать с телевизора побольше. Замордовала народ эта власть.
      – Ее не сковырнуть. Пока они с нас все соки не выжмут, не успокоятся. Опять же, раз народ ей это позволяет, почему бы нас за баранов не держать?
      – Думаешь?
      – А что, ты скажешь, нет? Испаскудилось народишко-то наше. Ничего святого у этих бесенят, ни веры, ни совести, ни уважения к старшим по возрасту, одна тупая жадность, зависть и злоба остались в нас. Страшно, что попы даже церковь, которая была испокон веков самым святым местом на Руси, и ту превратили в магазин. Я как-то в городе на отпевании родственника заходил туда, так ты знаешь, там ведь у них на прилавках, чего только нет. От всяких безделушек, до столовой посуды и книг. Лавочниками заделались священники. Ну, куда это годиться?
      – А ты знаешь, на эту тему есть похожий анекдот.
      – Какой еще анекдот? – не понял Столбов.
      – Плачет на крылечке храма нищий, и тут к нему подсаживается на ступеньку сам Христос, и спрашивает у того бедолаги, отчего он плачет? Ну, тот ему и ответил, дескать, не разрешают заходить в храм. Господь тяжело так вздохнул, и признался, что его и самого уже давно туда не пускают.
      – Это разве анекдот? Это сегодняшняя действительность. Все смешалось, и церковь, и мирская жизнь. Все в грехах погрязли. Вот скажи мне, Василич, почему люди, за такое короткое время, превратились в скотов? На что они надеются? Там ведь, после праведного Божьего суда-то, ты под бугорком и памятником не спрячешься от кары, как миленький к чертям на сковородку полетишь.
      – Риторический вопрос. Опять же, как можно прожить всю жизнь без греха, и не поддаться? Вот то-то и оно. Запретный плод сладок.
      – Да знаю я, что сладок. Сам не без греха. У меня вон, товарищ недавно терялся, Ромка Усанов. Так мать его, чуть с ума не сошла. Кое-как разыскали. Неделю у Сани Поповича в Знаменке пил.
      – Это, что еще за Попович, такой?
      – Да это один местный чудик. Он, когда-то в церкви дьяконом, что ли служил, потом его оттуда за пьянку турнули. Вот его Поповичем и стали обзывать. Дескать, в честь ихнего церковного попа.
      – Ишь, какие остряки.
      – Так ведь у нас человеку кличку дать, что собаке, хлебом не корми. На это дело, много ума не надо. Ладно, Василич, счастливо тебе оставаться. Завтра, как я уже тебе пообещал, если жив-здоров буду, приду, докошу.
      И Захар не говоря больше ни единого слова, аккуратно положил на плечо косу, и не оборачиваясь, уставшей походкой поковылял в сторону дома.