По соседству с музыкой

       Прозрачная,   паутинообразная  занавеска  качнулась  на  лёгком  майском  ветерке,  и  из   окна   старенькой   «хрущёвки»  полилась   простая   и  приятная   мелодия.  Дыша   красочно  проклеенным    мехом,   запел  старинный   баян.  Каждый   вечер   он    оживал  в   руках  маленького   щупленького  дедули,  похожего   на   диковинного  старичка-боровичка  с  алюминиевой   щёткой   усов,   и   оглашал  округу   чудными   звуками.

      Иван Савельевич Облепихин регулярно по вечерам выдавал населению дома свежую дозу  прекрасного   настроения,  лихо  нажимая   на   круглые  перламутровые  кнопки.

      Млея от чарующих, по-деревенски родных звуков,  под  окнами   баяниста  собиралась  оживлённая  группа   местных  меломанов  под  председательством  сверхподкованного  в   музыкальной  сфере деда Леопольда. Дед Леопольд раньше служил в музыкальном театре, заведовал раздвиганием  тяжёлого занавеса  и оттого считался самым приближённым  к   искусству. Он, облачённый в трико и нерушимый,  заштопанный  повсеместно   полуфрак,  важно  вздымал   к   небесам   палец  и  деловито  комментировал:
    –   О-о!  Савельич  мастерски  исполнил  этот   синкоп!

     Общество музыкальных почитателей,  соглашаясь  с авторитетным мнением знатока, дружно кивало головами, даже не догадываясь, что за  таинственный  «синкоп»  изобразил  Савельич,  и  говорило,  какой   замечательной   вышла  камаринская.

      Временами музыка Облепихина  оказывала на публику столь пленительное  и  гипнотическое действие, что разгорячённый от нахлынувших  эмоций  очарованный   слушатель впадал в  дикий   экстаз   и   выдавал   целую  серию   безумных  телодвижений,  сопровождая   подобные   пляски  хриплым  песнопением.
   –  «А-ах,  ты  сукин   сын,  камаринский   мужик!..» – приседая,  стучал   себя  по   тощим   ляжкам  сантехник  Никитич.
   –  Тихо, Никитич! – Дед  Леопольд  обычно предостерегал публику от  нецензурщины. –  Этот куплет спой  про   себя!  Лучше   пляши  молчком!  Не   нарушай   нам  наслаждений.

     И   так   продолжалось  годами  и   десятилетиями.  Дворик   жил    и  подпитывался  зажигательными  наигрышами  и  вынимающими   душу   мелодиями  Савельичева   баяна.

     Но  в  один   душный  июньский  день  двор  замер  в   немом  оцепенении – Савельич  переезжает.  Чувство   беспросветной   тоски  и   бесконечной   скорби  охватило души  соседей,  привычные   к  ежедневным  порциям   музыки.
   –  Это  ж  как  же   так,  Савельич? – трагично   разводил   руками  худосочный  Никитич,  печально   глядя  на  миниатюрную   фигурку  седого   баяниста. – Мы  ж  тут   того…  совсем  одичаем…  без   тебя-то…
   –  Лишаешь   массы   искусства! – бушевал дядя  Федя, возмущённый   отъездом  музыканта-пенсионера. – Нельзя   ж   быть   таким  эгоистом!

      А  Савельич   только  виновато   пожимал  худенькими  плечами  и   тихо   бормотал  в  серебристые  усы,  что   им   с  бабкой  купили   однокомнатную   квартиру  в  новостройке  жилого  квартала  «Айсберг»,  что  в  том   доме  есть  высокоскоростной   лифт  и  что  переезжать   велит   внучка.

      В  день  переезда   местного   баяниста  двор   был  погружен   в   сковывающий   траур.  Местное   население    буквально   рыдало,  когда   в   кузов  вздыхающего  «ГАЗика»  укладывалась  различная   утварь  музыканта.  Даже   облезлые  бродячие   мурлыки  затянули  свои  прощальные   арии. От предчувствия  надвигающейся  неминуемой  разлуки горькими  слезами заливался  особо  впечатлительный  Никитич,  глядя,   как  разухабистые  грузчики  корячат  в   кузов  хромоногую  этажерку.  Под  горестные  стенания   народных  масс  среди  прочего   скарба  был  помещён  старинный  футляр  с  голосистым  баяном.

    –  Ну,   братцы,  не   поминайте   лихом! –  откланялся   с  виноватым   видом   Савельич.

     Раздались  последние   звуки  прощальных  лобызаний,  и «ГАЗик»,  выпустив  мутное   облако выхлопных газов, унёсся со двора,  оставив в оглушительной тишине серые  помрачневшие  корпуса   кирпичных  «хрущёвок».


                *     *     *

     Жилой  квартал  «Айсберг»  ослепил  Савельича  обилием  стекла,  пластика   и  массой  полуигрушечных атрибутов быта, казавшихся совершенно нарошечными  и  недолговечными.  Новая   квартира   была  прохладно-пустой,  чужой  и  абсолютно  негостеприимной.

      Савельич   с   замиранием   сердца  поворачивал   блестящую   ручку  смесителя   на  кухне,  боясь  одним  неосторожным   движением  произвести   разрушение  в  кухонной   сантехнике.  Дополнительные  сомнения   и   опасения  в  душу   престарелого    музыканта  поселила  его   жена  Егоровна – она  занеслась  в   единственную  комнату  с  обалдевшими   очами  и  возбуждённо  констатировала:
   –  Это  ж  мы  с  тобой  так   совсем   разоримся!  В   трубу   вылетим!  Я   раз  на   унитаз   нажала,  а   счётчик  вжик – и  десять   литров   воды   списал!  Это   ж   разорение,  хоть   и   не  смывай   совсем…
   – Ничего,  привыкнем!  – оптимистично  изрёк  Савельич,   глядя  на  футляр   с   баяном.

     Подъезд  постепенно   заселялся.  В   квартиры   заезжали  завьюченные,  как   бедуинские  кочевники,  жители.  Ухая,  по  площадкам  этажей  носилась  металлическая    кабина   лифта,  развозя  новосёлов  с  их  разнокалиберными   тюками  и  чемоданами.
   – Мы   переселенцы! Из  затопленных районов! – докладывали  Савельичу  две  сомнительных  личности,  извергая  в   атмосферу  сивушные   выхлопы  и  забивая   в  лифт  пыльный  вздыхающий  диван   с  торчащими  пружинами. – Нам   здесь   квартиры   дали! – И  тут  же   деловито  осведомлялись  у  Савельича: – А  вы  не  знаете,  здесь  клопов   случайно   нет?  А   то   вдруг   будут,  а   мы  и  знать  не   будем – это  здешние  клопы   или   наши,  эвакуированные…

      Поставленный   в   тупик   вопросом  переселенцев,  Савельич   лупал  глазами  и  отвечал,  что  лично  ему   тут  с  клопами  контактировать  не   доводилось  и   что  линия   их  происхождения   ему   неизвестна.

      Вскоре ещё не обжитая квартира  нашего  знакомого  содрогнулась  от  оглушительной   трели дверного звонка. Распахнув двери, Савельич едва не задохнулся  от  сногсшибательного  парфюмерного   облака   бийского  «Тет-а-тета».  На  пороге   громоздилась  объёмная  фигура  беспредельно  пузатого  дяди  в   пиджаке  и  стоптанных  сандалетах. Он ввалился  в  жилище  щупленького   баяниста,  тиская   Савельича  в  своих  бегемотьих  объятьях.

    –   Оч-чень,  оч-чень  мне   приятно  и  радостно  с  вами  знакомиться! – громыхал   на   всю   квартиру  шумный    пузан. – Я  буду   ваш   сосед  справа.  Ну,  точнее  не  я,   а   мой…  э-э,  родственник…  племянник  Славик!   Славик   у  нас   тихий   студент,  увлечённый алгеброй!  Вам   будет   очень  приятно  с   ним  существовать  по  соседству!..

       Далее  вниманию  Савельича,  обескураженного  громким  вторжением, был  продемонстрирован  тихий   и   приятный   Славик,  соседство  с   коим   обещало  безмерное  удовольствие   и  радость,  согласно   заверениям  толстопузого   гражданина.  Славик   являл  собой  подобие   очкастого  сурка  с  плеером  и  подтверждал   любое  заявление   толстяка  ритмичным   киванием   головы.

    –  В  общем,  дорогой  сосед,  вам   со  Славиком   будет   хорошо!   А   сам  я,  понимаете,  в   сельской   местности   обитаю, – продолжал   пузан,  оглядывая   квартиру    баяниста, – я   председатель  сельсовета   деревни  Свиной   ложок.  Зовут  Сергей  Сергеичем.  У   нас   там,   понимаете,  с  супругой   индоутки,   пасека,   чилийские   поросята – тридцать   штук.  Вы   никогда  не  держали   чилийских   поросят?

      Савельич растерянно  покачал   седой  головой  и  ответствовал,  что,   как   и  в   случае  с   клопами  из  затопленных   районов,   с  чилийскими  поросятами   не   знаком.

      Шумный  председатель  из  Свиного  ложка;  наконец  отбыл,  утянув  за   руку  согласного   со всем  на  свете  алгебраического Славика, и в квартире  Савельича  снова   установилась   тишина.

      И  вот   однажды   в  закатный   час   впервые  в  новой   квартире  наш   баянист  с  трепетным   замиранием   сердца  извлёк   из  недр   футляра  свой   удивительный  инструмент  и   бережно   установил  его   себе   на   колени.  Он  вдел   тощие   плечи  в   широкие   кожаные  ремни  и  утопил    кнопки   в   сочном    аккорде.  Лихая   мелодия  «Яблочка»  гулким  эхом  прокатилась  по  однокомнатной  квартире,  отражаясь  от   окрашенных  в  бежевые   тона   стен.  Постепенно   Савельич   набирал  обороты,  его  пальцы   бежали  по  клавиатуре,  и   удалая   музыка  заполняла  пространство  ранее  унылого   жилья.  Чародействуя  со  своим   дивным   баяном,  наш   друг   распалился   и   выдал  серию  головокружительных  вариаций  и   наигрышей.  И  когда   мелодия   безудержно  кружилась  по  комнате  в  свете   энергосберегающих   лампочек,  зажигательное   «Яблочко»  вдруг  было  прервано  тревожной    трелью.   Кто-то  неистово,  с  лютым   остервенением  звонил  в   дверь.  Савельич   оборвал  музыку,   быстро   сжав   меха,  и   заспешил   к  порогу.

    По   ту  сторону   металлической  китайской  двери  оказался   алгебраический   Славик.
    – Мы с коллегами  готовимся к экзамену по сопромату – по  сопротивлению    материалов.   Вы   не  могли   бы   временно   не   играть?
   – Да-да, конечно! Извините! – мгновенно  смутился   Савельич. – Учёба,  как   говорится,  свет   жизни!  Учите,  ребята,  ни   пуха   вам,   ни   пера!

        Славик   сиюминутно   отбыл  к  своим   коллегам,   пылающим  неукротимой   тягой  к  знаниям.  Но   ближе   к  полуночи,  дабы   окончательно  сломить  сопротивление  столь  загадочных  материалов,  в  математическое   жилище  явились  дополнительные  научные  сотрудники  с  ящиком  пива,  и  подготовка   к  ответственному   экзамену  перетекла  в  следующую фазу. За стеной Савельича охрипшие колонки выдавали   жуткие  барабанные   дроби и кто-то явно слабоумный орал страшенным голосом   по-немецки.  Алгебраическая  вакханалия продолжалась до четырёх утра, пока  совершенно  обалдевший  от   безумных  песнопений  Савельич  не   вырубил  в  щитке  электричество  в  соседской   квартире.

     Когда  следующим  утром  наш  знакомый   вознамерился  довести   до  соседа  кое-какие  свои  соображения   по  поводу   математической   подготовки,  в   дверь  Савельича   снова   позвонили,  но  уже   менее   тревожно.  Отомкнув  все   немногочисленные  и  не  внушающие  доверия  засовы,  баянист  убедился,  что   на   сей   раз   с  визитом   прибыл  эвакуированный   из   затопленных  районов   сосед,  пребывающий  в  своём  прежнем  несвежем   и  довольно  непрезентабельном  облике.   Громко   икнув,  соседствующий  житель  дыхнул   на   Савельича  перегаром  и  максимально   патетично  выдал:
   –  Судьба  неотвратима!
   – Что? Какая судьба? Что опять  неотвратимо? – моментально  забеспокоился   старичок.
   –  Я  думал, – продолжил  вещание  эвакуированный  индивид, – что  на   новое   место   жительства  мы   привезли  с  собой   только   клопов,  но,  оказывается,   с  нами  приехало  и   наводнение.   До   вас   ещё   не   дотекло?
    –    Нет…  а   что   собственно…
     –  Щас   дотечёт.  Судьба   неотвратима! – мрачно  заключил  сосед,  повернулся   и  с   каменной   физиономией  пошлёпал  вверх   к   себе   на   этаж.

      Предсказания вечно тонущего  гражданина  начали  сбываться   незамедлительно,   ибо  в кухне у Савельича с потолка уже   бежали  почти   ниагарские    потоки.  Подняв  футляр  с   баяном  на  книжный  шкаф,  подальше от водной стихии, Савельич  вооружился   тряпками  и  принялся   гонять  бурные   течения   по  просторам  своей   однокомнатной   квартиры.

      О  каких-либо  мелодиях  думать  пока  было  некогда…


                *     *     *

     А   тем   временем  в   тени   кирпичных  «хрущёвок»  тоска  по  Савельичеву   баяну  рождала   самые  немыслимые   решения.  Изголодавшаяся   по   лихим   наигрышам  и  задушевным   переливам  публика  находилась  на  грани   отчаяния.  Но   однажды   слабый   отблеск  надежды  своим  мимолётным   сиянием  озарил  страдающие   души…

      В  субботу  под  начинающую  желтеть  крону  тополя  выбрался   дядя  Федя  с  таинственной   улыбкой.  Под   мышкой   он  сжимал  неведомый  коробкообразный  объект,  закрученный  в  воняющую   сыростью   мешковину.
     – Братцы,  родные!  Мы  спасены! – сияя  от  восторга,  воскликнул   дядя  Федя  и  развернул  свою   ношу.

      Соседи  в  голос   ахнули.

      Среди  непотребного  тряпья  мирно  покоилась  довольно  прискорбного   вида   гармошка. Солидная часть её  меховых  складок  была  скреплена медной проволокой и  намертво пришпилена к правому полукорпусу. Тряпичная подкладка широкого ремня, по всей видимости, продовольствовала не одно поколение моли.  Жалкие  пуговки кнопок едва удерживались   ржавыми   винтиками  и  грозили   отпасть  в  любую   секунду.

    –  Огонь-аппарат!  Митрич   нашёл   у   себя   в   погребной    ячейке,   шестьдесят   лет   почти   лежала, – раздуваясь   от  внутренних   ликований,  сказал  дядя  Федя.
    –  Редкий   образец! – не  преминул  вставить  своё   замечание  культурно  подкованный  дед Леопольд. Он пристально созерцал сей диковинный инструмент  сквозь линзы   очков, потрескавшиеся в мелкую паутинку. – Лежит приблизительно с времён  Бородина!  Да-а!..
    –  Митрич мне  её  подарил,  говорит,  играй   с  богом,   коль   сумеешь, - продолжил  своё   повествование озарённый счастьем дядя Федя. – А  я  в  детстве   ведь   умел,  на   дедовой  тальянке играл! Он мне и ноты  какие-то подарил, тоже шестьдесят лет в  ячейке   лежали.
    –  Проигрыш   дай!!! – взмолился,   вибрируя   от   нетерпения,   сантехник  Никитич.

      С максимумом  торжественности  дядя  Федя  установил  печального  вида  гармошку   на   тощих  коленках.   Он   раскрыл   ветхий   нотный   сборник,  обалдело  уставился  на  пожелтевшую  страницу  и,   чрезвычайно  сощурившись,  зачитал:
    –   «По  горушкам…  ковылушка»…  Удалая   казачья   песня…
    – Давай! Давай удалую! Проигрыш! – уже приседал от нестерпимого ожидания  Никитич.

       Дядя  Федя  вдавил  кнопки.  Гармонь  охнула  и  заблеяла,  как  некормленная  овечья   отара.  Её   многострадальные   меха   издали   адское  шипение,  а   из  всех   дыр  засквозило  сыростью   и  гнилым   смрадом.  Дикий  аппарат  фырчал  и    визжал  в   самых  невообразимых   тональностях.
   –  Ети   его   мать…  Точно  ковылушка… – трагично   заключил  сосед  Санька,   внимая   звуки  истязаемой  дядей  Федей  гармошки.
   – Ты,  Фёдор,  попробуй   другую-какую   песню, – порекомендовал  всезнающий  дед   Леопольд. – И  эту…  как  её?..  А!  Октаву   пониже   возьми!
      Поморщившись, дядя Федя быстро перелистнул страницу и озвучил новый   заголовок:
     –  «Ехал  казак   за   Дунай»!

      Новая серия жалобных стонов, всхлипываний и свистов, произведённых  дядифединой гармошкой, пронеслась  по  двору  чудовищной  какофонией.  Музыкальная   композиция  о  задунайской   езде  казака  мало  чем   отличалась  от  произведения  о  ковылушке.
     – Фёдор,  да  ты,  может,  очки  наденешь, – сочувственно  рекомендовал  Санька, – может  быть,   ты  не  в   те   места   жмёшь!
     –  Проигрыш   мне! – едва   не    бился   в   истерике  Никитич.
       Наконец  дядя  Федя  разом  сжал  меха   и  скинул    с   плеча   ветхий   ремень.  Гармошка   в  последний   раз   взвизгнула   и  умолкла.
     –   Очки!  Октавы! – заругался  горе-музыкант. – Понапишут  тут  каких-то  хвостиков,   а   ты  попробуй   разбери,   куда   тут   жать!..
     –   Эх… – горестно  подытожил  дед  Леопольд,  снимая   с  крючковатого  носа   очки, - нет   нам   без  Савельича  симфоний…


                *     *     *

      Когда   все  стихийные   бедствия,   бурные   потоки   и  водные   течения  перестали  тревожить  скромное   малогабаритное  жильё   нашего  баяниста,  Савельич   всё   же  насмелился   и  взял   в   руки   свой   чудный   инструмент.  Он   бережно   вытер  его  блестящие    бока   бархатной  материей,   накинул   на   плечи  аккуратно  простроченные   ремни  и  азартно   и   лихо   прошёлся  по  клавишам.  Старинный   друг,  задорно  переливаясь  мехами,  запел  всеми  своими   звонкими  голосами.  Мелодия  вырвалась   их  открытого  на   проветривание   окна   и  понеслась   по   сплошь   стеклянному   и  пластиковому  кварталу    «Айсберг».

       Но   не    успел  ещё   Савельич  доиграть  второй   куплет  озорной   кадрили,   как   к  железным   дверям   его   подъезда  лениво  подкатил  полицейский   «УАЗик».  Двери  служебного  «Бобика»   неспешно   открылись,   и   на   грешную   землю  высадился    десант   из   двух  заспанных   сержантов.  Всей   своей   наружностью  стражи  порядка   выражали   высшую  степень  недовольства  по  поводу   вновь  свалившегося   вызова.

    – Пошли, – сказал  полицейский  своему   сослуживцу,   внешне   напоминающему  Тузика   из рекламы собачьего корма, – факт нарушения тишины. Опять, наверное, кто-то   набухался   и   бушует.

   –  Тихо! Слышишь? – тузикоподобный  полицейский  замер  и  расплылся   в  улыбке.   –    Как   играет!  Здорово,  а?

      Напарник   тоже  установил  свои   локаторы  в  режим  прослушивания   окружающей   среды,   и  в   ту   же   секунду   его   справная   физиономия  расцвела:
    –   Да,   не  хило   наяривает!  У   меня   дядька   так   раньше   вжаривал.  А  я,  знаешь,   тоже   до  армии  хотел  на   чём-нибудь   научиться,   да   руки   не   дошли…  Ладно,  пошли,   а   то  кто-то   же  там   вызывал.

    –  Да  подожди,   щас   доиграет   и  пойдём. – Похожий  на   рекламного  пса  полицейский  поймал   за   руку  своего  коллегу. – Хоть   минутку  нормальную   песню  послушаем.

      Но  полноценному   удовлетворению  музыкальных  потребностей  стражей   порядка  не   суждено   было  состояться.   Под  противное   курлыканье  домофонной   двери   из  подъезда    выкатилась  разъярённая    дамочка,   утянутая   в  тренировочные   штаны   и   кричаще-жёлтую   майку.  Её   волосы    были   собраны  на   затылке   в   пучок,  как   у   туземца,  а   гигантские   губы  расплывались   в   ярко-алом   пятне.   Барышня   была   настроена  крайне  агрессивно   и  воинственно.  Она  даже  смогла  зародить  некоторые  отголоски   страха  в  непоколебимых  душах  блюстителей   порядка. 

     – И   долго  вы   тут   будете   стоять?! –  резким   тоном   братков   из   девяностых  дамочка   обрушилась  на   заслушавшихся  полицейских. – Никакого  от  вас   толку!   Уже   пятнадцать  минут   он  свою   гармошку   рвёт!
    –  Стоп…   а  в  чём   проблема-то? – опешил  подобный   щенку   полицейский.
    – Проблема? – взбеленилась  неадекватная   гражданка. – Это  я   у   вас  должна   спрашивать,  в   чём   проблема!  Сейчас,   между   прочим,  час   тишины,   у   меня,   может    быть,  дети   спят,   а   он   разыгрался!..  Вы  вообще   собираетесь  что-то   делать?  Или   вы  приехали  постоять   тут?!
    –  Идём-идём, – засуетился   страж,  до  армии  мечтавший   освоить  какой-нибудь  музыкальный   инструмент.
    – Эх,  а  играет-то  здорово!  Ведь  ничего   не   скажешь! – с  виноватыми   интонациями  в  голосе  обратился  к   напарнику  похожий    на  Тузика   сержант.

      Его   коллега   беспомощно   развёл    руками,  сморщился   в   сторону  искрящейся   от   гнева  дамочки   и   шагнул   за   металлическую  дверь   подъезда…

               
                *     *     *

       Едва   только  тёпло-оранжевый  бок   осеннего  солнца  показался   над   двускатной   крышей  «хрущёвки»,   тощая   фигура   деда   Леопольда  в  его  несокрушимом   полуфраке   уже   возвышалась  над  соседями.

     –  Маракас, – вещал  унылым  тоном  дед  Леопольд, – весьма распространённый  среди  народов Латинской  Америки  инструмент,  игрой   на  котором  сопровождаются   многие   праздники и  народные гулянья. – Он  неистово потряс в руке пёстрый  шарик  на   длинной   ручке,  оглашая   округу  звонким  шуршанием. – И  если  мы  постараемся   как   следует вслушаться   в  его   дивные  звуки,  то,  может   быть,   и   мы  проникнемся   этому удивительному  звучанию! – И  он  вторично  подверг  маракас   яростному    трясению.
    –  Да  ни   фига,  дед! – сорвался  с  лавочки  Никитич. – Ни  фига  мы   не  проникнемся!  Задолбал   ты  уже  своей   колотушкой!    Не  заменить  нам   Савельичевой   музыки  этой   дребеденью!  Ты   мне  проигрыш   дай!  Понял?  Проигрыш!..
   –   Да-а,  Савельича   не   заменить… – соглашаясь,  закивал  головой   дядя  Федя.

      И  когда   тоскующие   души  соседей  уже   были  готовы  слиться  в  едином  стоне  безысходности,  во   двор  с   жизнерадостным   фырчанием  закатился   бортовой  «ГАЗик».  Из  его   тесной   кабины,  лихо  распахнув   правую   дверку,  по-молодецки  выпрыгнул Савельич собственной персоной. Он, браво пошевелив  щёткой   алюминиевых  усов,  подтянул  ремень   и  скомандовал  выбирающимся   из   кузова  грузчикам:
    –  Так,  ребята,  разгружаем  всё   аккуратно!  А  то с  «Айсберга»  спаслись,  а   в  родных   краях   всё   преломаем.  Не   годится   та-ак!..

       И  уже   совсем  скоро  пригорюнившаяся   округа   встрепенулась,  словно  пробудившись   от  вековечного  сна,  когда   вновь   среди  кирпичных  «хрущёвок»  зазвучали  жизнерадостные  наигрыши   и   нежные   мелодии  Савельичева   баяна.  По  вмиг   ожившему   дворику   снова  разливалась  удивительная   музыка   и  слышались  призывные   восклицания,  рождённые   в   плясовой   горячке:
   –   Проигрыш   дай,  Савельич!   Дай   проигрыш!..
               

                8-9  декабря  2019г.;
               
                г. Барнаул