Седовая падь. Глава 8

КУПЕ НА ОДНОГО

Вот уже неделю Петр парился в темном, холодном отсеке подвала, запертый под железный засов с замком, охраняемый странной бабой. На свет не выводила и разговаривать с ним не желала.

«Ну это понятно, — размышлял Петр, — он им для другого нужен. Вот когда эту парочку дружки из тюрьмы выдернут, он тут же понадобится».

Петр порой нервничал, словно запертая куница, шарахаясь из угла в угол, едва вмещавшей его клети. Распугал всех крыс и мышей своим ночным беспокойством; когда просто хотел есть и пить. Баба скупая до жути оказалась.

«Вот ведь стерва!.. — скрипел зубами Петр — в тюрьме и то кормили сносно, а тут подельники в некоем роде, разжиться за мой счет хотят, а с едой скупятся. Ну уж нет! Вот вам, хрен с яичницей, а не сейф! Я его и без вас уговорю, спрашивать не стану. Я один, я — Петр Чиников, ему хозяин. Нате, возьмите меня простака!» — негодовал Петр, словно успокаивая сам себя.

Выговорившись, тут же стихал, ложился на жесткий тюфяк и думал: «От чего, все же, Аким запер его? Может в записке Моргун по неосторожности, чего лишнего отписал, доверился дружку. Если уж столкнутся их интересы, тогда я и Акиму понадобится могу. От того здесь и сижу. Побег может сорваться, тогда правильно рассчитали, сволочи!»

На верху что-то глухо стукнуло, похоже упало на пол. Спустя минуту, яркой, жгучей чертой света прорезало глаза — подпол отворили. Петр напряженно затих: «Может хозяева вернулись?» — мелькнула мысль.

По крутой лестнице толстым, но аккуратным задом вперед, держа в руке корзину, спускалась незадачливая баба.

Не было в жизни Петра женщины, никогда не было. Как ни странно, но не успел он к ним даже интерес проявить. Жизнь развела, судьба суровая не дала побаловаться, узнать по-мужски, по-настоящему; что это за существо такое — женщина. От чего мужики так на них западают? Молодым еще, на войне, охромел; кому такой нужен? Хоть в деревне ранее и были девки молодые, в самый раз тогда для Петра. Да вот Терентий в ту пору, все его мысли со своим добром в иную сторону развернул, не до девок было. Потом война, хромота, да тюрьма надолго. Он и запаха то бабьего не нюхал, но все же тянул, манил к ним скрытый, тайный инстинкт, ничем наверное от животного не отличавшийся.

Вот и сейчас, глядя на спускавшуюся Клавку, мелькнула странная мысль; к роковому соблазну потянуло.

«А что если… ведь в доме никого. Никогда не приходилось бабу соблазнять. А ведь через это, глядишь, и высвободиться можно. Ух, ты!..» — Петра даже в жар бросило. По-прежнему, не сводя взгляда с женщины, он тихо приподнялся.

— Живой еще, «гостинец»? — спросила та. Не сегодня, завтра, Аким явится. Заморила, скажет, мужика. А мне то надо? И на что ты им дался, в толк не возьму. Неделю уж задарма тут харчуешься.

— Да, уж больно ты расщедрилась. Наперед крыс жрать начнешь, нежели от тебя кусок получишь. И чего ты такая скупая? Денег дружки не дают, или пропились вконец?

— Ох, дотянется до тебя Аким — заскулишь.

— А хочешь, я тебе денег дам. У меня их много, — не обращая внимания на ее слова, хитро предложил Петр.

Женщина настороженно с недоверием взглянула на запертого невольника краем глаза.

Петр это заметил, и заинтересованно продолжал:

— А ты, что думала, они меня сюда просто так заперли. Интерес у них ко мне есть большой, чуешь? Вот ты и подумай, подумай…

— Ты меня не уговаривай, «гостинец», а то вовсе ничего не получишь. Скажу Акиму, что помер и все тут.

— Ну вот тогда он тебя точно не пожалует. Я для него персона ценная, поважнее всего вашего сброда буду.

— Это с чего к тебе такая милость?

Петр, выжидающе, помолчав, решил продолжить игру.

— Ты бы для начала поесть чего дала, вижу принесла.

Баба просунула под стальную, решетчатую дверь котелок с кашей из желтого пшена. И сало с обжарками. Петр ел жадно. Глотал без разбора теплое варево.

— Я тебя, тетка, другой представлял; более ласковой, сговорчивой, а ты и выслушать не хочешь, — заговорил Петр.

— Ты, старый хрен, на меня не пялься. А то погляди на него, поел, и сразу раскатал аппетит на другое. Мне твои способности без надобности.

Она вдруг засобиралась уходить.

— Ты бы говорил, что хотел, а то уйду — не увидишь более.

— Знаю, что уйдешь, не поверишь, хоть и скажу. А вот им, иродам, даже если и захотят меня в этом вонючем подвале кончить, правды не узнать.

Глаза у бабы слегка заинтересованно заблестели, смягчились. Не ускользнуло это от пытливого взгляда Петра. Еще на зоне за долгие годы отсидки научился он за людьми наблюдать, чувствовать их покой и нервозность, алчность и зло в глазах видеть. И спокоен вроде как человек, но нет, не тот уж взгляд, блуждающий, не конкретный, будто в себя ушедший — здесь и причина. Знать мысли тугие одолевают. А глаза — это компас, всегда правильно укажут, как не крути.

— Ну а поверю, что с того?

— Если и скажу тебе, то только в услугу. Понимаешь меня? Попусту говорить не стану.

— Ну все, пошла я. Не в пору мне твой бред слушать. Аким тебя послушает.

Баба и вправду, прихватив с собой котелок, направилась наверх.

Не выдержав, выпалил Петр, торопливой женщине: «Уйдет ведь, упущена возможность».

— Богатства у меня в тайге большие упрятаны, вот она беда. Моргуну известно про то, проболтался я как-то. Только вот где они — ему неведомо. Один я указать могу.

Долю малую отдать мне не жалко, а там и расстались бы по мирному; каждый при своем. При деньгах то да золоте и тебе хорошо станет. Выгорит ли побег — никому не известно, а может статься покрошат всех автоматчики или срок добавят дружкам твоим. Станешь ли ты здесь меня еще лет пяток подкармливать?

— Ну, скажем, не моя нужда тебя сюда прятать, — заключила Клавка, чуточку вникая и словно обдумывая предложение Петра.

И опять он заметил ее замешательство и явную паузу, нужную не ей бабе, а мозгам ее и желаниям. От внезапного натиска мыслей в голове, не способной столь скоро перерабатывать шквал информации, творилась разноголосая неразбериха. Этим самым и продолжил умело пользоваться Петр.

— Ты подумай, Клавдия, баба ты не глупая, — будоражил ее душу Петр. — Пойми наконец, чем я рискую. А добра там- на десятерых…

Петр замолчал, сам обдумывая свое внезапное предложение.

Клавдия не проронила более ни слова, а лишь поднявшись, по крутой лестнице, плотно затворила крышку мрачного подвала. Вновь оказавшись в жуткой темноте, Петр напряженно думал над одним из возможных исходов: «А что, если она согласится?»

Прошло немногим более часа, как полагал Петр. Крышка в подполье вновь отворилась: «Постижимо ли?» — подумалось ему. Он и верил, и не верил в возможность вступления с Клавкой в сговор или может быть даже… «Кто ее разберет, какими такими узами она связана с Моргуном или Акимом? — Этого он не знал, — Продажна ли? А вдруг, чем я рискую?..» — и вновь, теплая волна неведомого, приятного чувства разлилась по телу, словно томительно выжидавшего своей очереди.

Клавка спустилась вниз и подошла к уже успевшему прийти в себя Петру. Он серьезно смотрел в ее серые, как ему показалось, бегающие глаза. Сердце колотилось: «Соблазнилась? А почему нет? Тогда и веры больше будет…» — Петр пытался скрыть охватившее его волнение. Некая сила росла и ширилась, его уже влекло к этой неведомой ему женщине, к ее белым, мягким рукам… А мысль, ох эта мысль!..

Клавдия мешкала, должно быть, слова подбирала.

— Ну чего тебе? — мягко спросил Петр, словно недоумевая о настоящей цели визита, — если по делу, то говори, не тяни, не люблю я этого. А нет, то поспать дай, меня, вон, крысы полночи терзали.

— Коли не обманешь, красиво отблагодарю, порадуешься.

— А не боишься? Продажные бабы не в цене…

Клавка, не ответив на предостережение Петра, звякнула ключом и откинула замок на стоявшую рядом лавку. Небрежно так, словно без надобности он ей более. Петр вроде и не приметил столь важного факта, не ускользнувшего от его внимательного, быстрого взгляда. Внешне, он с усилием пытался сохранять холодное спокойствие и выдержку, абсолютно ничем не выдавая своих созревших намерений. На доверии играл, приходилось уж. Дверь, едва скрипнув железом, отворилась. Жаром полыхнуло в лицо; он с силой притянул к себе Клавку и, держа ее голову в больших и жарких ладонях, стал целовать лицо и мягкие, теплые губы. Она не отстраняла его, а лишь потянулась, прижимаясь всем телом. Петр никогда не думал, что теплая овечья телогрейка, которую не снимая носила женщина, послужит им мягким, уютным ложем, на котором он впервые, за долгую и не складную жизнь любил. Нет, не Клавдию, доверившуюся ему, он любил ее пылкое и трепетное тело, ласкал ее сейчас как женщину, подарившую столь сладостную минуту обожания и обладания великим даром природы, открывшимся так внезапно.

В эти теплые мгновения взаимного влечения Петру совсем не хотелось вновь возвращаться в реальность их отношений. Клавдия тихо лежала на его худом, нескладном плече и, плавно шевеля пухлыми пальцами, тянула его к себе. Петр поцеловал ее в губы, ему было приятно. Взял лежавшую рядом одежду и тихо вышел из клети. На секунду присел на лавку. Клавдия улыбнулась, щуря серые глаза.

— Может поднимемся наверх, там уютнее, — ничего не подозревая, прошептала она.

Петр в секунду задвинул засов с обратной стороны и набросив небрежно лежавший замок, плавно защелкнул его ключом.

— Не серчай, — досадливо произнес он, — делиться с тобой я не стану, Клава. Вот и вся причина, а то бы взял с собой конечно, понравилась ты мне…

— Аким ведь не простит, насмерть запорет, — взвыла Клавка, умоляя выпустить.

— Будешь орать — хату запалю, — холодно пресек ее Петр, направляясь к лестнице.

Баба сразу затихла, безвольно осела на пол, испуганно моргая глазами.

«В доме тихо, — соображал Петр, поднимаясь по скрипучим ступеням крутой лестницы, — пока „братья разбойники“ еще не вернулись домой, поспешить надо, а Клавдия замок откроет, повозиться придется, но до ключа чем-нибудь дотянется, не далеко положил», — пожалел все же бабу Петр.

День порадовал освободившегося Петра ярким, теплым солнцем. О Клавке он не думал: «Теперь навсегда прощай неволя, более я под твоим седлом ходить не стану, нет! Интерес у меня в жизни иной, вот оно главное. А ждал сколько, чтобы вот так вот, полной грудью вдохнуть. Ну теперь поищите Петра Чиникова в Сибирской, дремучей тайге. А явитесь, там я вас по-своему встречу, не поскуплюсь — это факт».

Так идя по улице и радуясь себе и прохожим, бубнил по привычке, до безобразности небритый и пропахший погребным гнильем, Петр.

«Сейчас поездом до родных краев покачу, купейным, на одного — с комфортом. В людях нужды нет».

Следуя к городскому вокзалу, он завернул в парикмахерскую, попросил умыться, чтобы навести шик с одеколоном. Отоварил аккредитив и в местном магазине приобрел все необходимое для дальнейшего.

Долго Петр присматривался к охотничьим ножам, топорику с удобной, легкой рукоятью. Купил фляжку для походной жизни и хороший, емкий рюкзак. Кроме того, набрал всяческой мелочи и по рыболовной части, и по слесарной, специальных термитных спичек с большими серебрящимися головками, несколько коробок с порохом и парафиновые свечи.

Недоумевая, вертел в мозолистых руках коробку с надписью «Сухое горючее».

— А это что такое? — поинтересовался у продавца отдела.

— Ты чего, батя, не знаешь? Горючее сухое, на случай если, в непогоду какую, огонь развести хочешь, а дровишки сыроваты; вот и поджигай, горит — не загасишь. Уже лет пять, как у нас в продаже.

— Вон оно значится как, только вот раньше такого не видывал. Эта штука, конечно, подойдет. Дай-ка мне еще коробушки четыре, — согласно закивал Петр.

Расплатившись с продавцом, он взвалил грузный рюкзак на плечи и направился к вокзалу.

Заказав в прозрачной вокзальной кассе четыре билета в одно купе до Новосибирска, Петр явно не ждал каверзных вопросов. Ничуть не удивившаяся кассирша лишь переспросила:

— Вам в одно купе, гражданин или можно в разные?

Петр удивился:

— В одно, хозяйка, в одно. Не могу же я разорваться! — буркнул он в ответ.

Обменявшись с Петром взглядом, женщина отчего-то заулыбалась. Петр этого не понял. И факт остался фактом.

Поужинав в привокзальном ресторане и, выпив пару емких рюмок Азербайджанского коньяка, Петр, расслабленно блаженствуя, ожидал прибытия скорого поезда, следовавшего проходом до Челябинска. Заняв просторное, законное купе и, получив чистое, белое постельное белье, приятно пахнувшее стиральным порошком, Петр довольно отвалился на спинку мягкого сиденья и по-граждански всмотрелся в суету за окном.

Люди спешили невесть куда: перетаскивали тяжелые дорожные чемоданы и неподъемные сумки, толкались, наступая друг другу на ноги, лезли в вагоны, словно поезд отходил сейчас же. До отправления оставалось пять минут. Петр задумался:

«Неужели в этой жизни его ждет такая же суета и неразбериха?» Нет, ему Петру Чиникову, теперь спешить некуда. Пожить еще хочется, да как пожить! Вера в свои силы переполняла, сулила благополучие и покой. Петр, однако, хорошо понимал и другое — будет хвост и определенно длинный. Жизнь его станет не в сласть, если он в чем-либо «проколется» или, того хуже, вновь попадет в руки бандитов. Но, тут же, Петр стряхивал подступавший к сердцу образ страха и расплаты за то, что бежал, ослушавшись Акима, обманул и запер доверчивую женщину, не пошел на поводу у Моргуна. Нет, не пойдет он и на явку, нынче своя игра пошла, без лишних участников.

Петр доверял лишь себе и своим силам. Уверенности и стремления предавал спрятанный в тайге сейф: «Сейчас это главное, — уверял он себя, — поэтому эйфория свободы не должна кружить голову, это пройдет». И он, как и все эти люди за окном, должен спешить. Спешить, как можно скорее добраться до своей цели, стать богатым и независимым, ни от «пахана», ни от Сивого, ни от Акима и прочей сволочи. И он, Петр Чиников, будет стараться, будет землю грызть, а своего добьется, ни приведи кому встать на пути. Особенно теперь, после бесконечной неволи…

Он не заметил, как мягко тронулся поезд, унося его на запад. И вот уже стук колес, приятно и монотонно запел песню о родном крае, забытом и оставленном им на долгие, долгие годы.

«Каким стал он теперь? — думалось Петру, — Чем встретит?.. Отвернется или примет и укроет?.. Предаст или оборонит?..»