Расщелина Глава 8

ТАЕЖНЫЕ ТРОПЫ

Ночью Василию слышалось безмятежное бормотание дремлющей долины. А мысли тревожно блуждали неподалеку от навеса, сработанного им для ночлега. Никогда еще в такую пору, не отваживался он охотником в тайгу ходить. В лесу — весна, для приплода, птица под гнездовья место готовит; здесь тишина и покой потребен. Для охоты осень природой положена; зверье сыто, бока наедены, да и злости в нем после сытного лета куда меньше. А в столь раннюю пору природа в полудреме; ветер, да холод по рощам гуляет, тепла ждут чащи непролазные. Одно беспокойство и для зверя голодного, и для охотника неосторожного да недалекого.

Снег не сошел, а росомаха, гляди уж, на тропу вышла; все излазает, все оглядит да обшарит, словно долгой зимы ей мало? Не приведи такой бестии путь охотника пересечь — неотвязная натура. Как дьявольский медведь, что ростом не вышел, только вот вредности в этом звере по более будет. Эта вечная бродяга не упустит своего. Ловкий и бесстрашный демон севера, так его еще называют; этот измором берет да наглостью, что не каждому зверю свойственна. Это ночное животное жрет все; волки да рыси разбегаются. Свое всегда возьмет. Ее вон, даже медведь побаивается. Тут и дерево не спасает; следом лезет… Ведь изведет, а со следа не сойдет пока не собьешь табаком, или добычи кусок на тропе не бросишь. Обоняние получше волчьего; благо хоть те с оттепелью в глубь тайги уходят. Не время охоты для них, слякоть да болота оживают. Дичь гоном не взять; тропы растаяли, с грязью помешались. Даже вой по ранней весне редок — понимает зверь, что лесу и без того тоскливо. Да и волк ближе к волчице держится; будущее потомство охраняет, а подруга на сносях укромного места ищет. Не до гонок тут по сырой чаще. Мышей, да падали, после зимы всегда в достатке.

А человек, войдет в лес неосторожно, нашумит, наломает. Спихнет неуклюже камень с кручи; и станет он крушить, да мять без надобности все, что понизу стоит. Кому на лапу, кому на хвост упадет и все то зло от него по лесу сонному, после зимы не побуженному, гулять пойдет. Тут вот и думай; шумно по нехоженой тайге шагать, или таиться…

Тропы Василий находил легко, шел проверенной дорогой. Беспокойство, однако, следом шло, неотвязно и въедливо проникая в душу, селя тревогу, но пробуждая осторожность и опасения. День, что спичка, отгорел не грея, и погас. Впереди вторая ночь; иначе семь десятков верст по тайге никак не одолеть. Раскисшие болота вокруг обходить пришлось; слаб и опасен весенний наст. Так уж лучше лишний круг, не то не просушиться и за ночь, без особых запасов и сна не будет. А поутру и ходок из тебя никудышный. Вот и стремил Василий хотя бы в два ночлега опасную глушь, да болота пройти, а там уж луга, да хутор. Пусть хоть и не жилой, но укрыться, где найдется. Слабо верилось ему, что остался кто-либо на хуторе. Должно быть и дом его прогнил уж весь, не завалился бы только. В город из хутора давным-давно никто не наведывался. Знамо умерли все, а то может и ушли последние поселенцы; подались кто куда, путями неведомыми. «Ну и то ладно, — думал Василий, — важно, чтобы хатенка какая цела осталась. Укрыться бы, да подготовить, что Шершень велел».

Иного пути, чем через хутор, к Томильской балке нет — в этом Василий был уверен. Знал и то, что именно в этой таежной дали и промышляла в то время Мария; его хитрая теща. Стало быть, там и искать потребно. Знал Василий; где теща, там и золото — и досталась же такая… Там, в глубинах Томильских болот и могила ее. О том только Захарий и знал. Только вот где?.. Этого выведать не довелось, от того и топчет теперь тропу в места запорошенной временем памяти, где упрятаны самородки, а может статься и большее. Потому и Павла дорожка здесь проляжет, не пройти ему мимо хутора, не минует их встреча, а там уж и разговор по душам… «Не обойти сыну отца, не убрать с пути его интерес», — уверенный в праведных думах, тяжело ступал по прошлогодней прели Василий.

— Пора бы на привал, а то темнеет быстро. Обсушиться, да согреться внутренне, благо Сидор подсобил. — Вслух радовался скорому ночлегу утомленный переходом Василий. А чтобы уютно передохнуть, предстояло поработать.

Срубленный еловый лапник вмиг укрыл поляну; тут и на лежанку, и на запал костра. Позже и сушняк Василий из соседей рощицы подтянул; ночь долгая, тепла просит. Срубил, да умело отесал жердины для навеса; вспомнились старые навыки, жизнь она учит лишь для пользы, а лишнее и непригодное, то, как пыль, дождями смыто. Отесал и стянул их наскоро сыромятными ремнями, которые держал в своем охотничьем мешке. Надежно строил. Скоро в обратный путь, а ночлег, он всегда важен. Своего инвентаря у Василия не было; продал, пропил и прогулял все напрочь. А тут Шершень в тайгу шлет, если бы не друг, трудным стал бы ночлег. А руки помнят и помогают; другого выхода у него нет — иначе каторга. И ружье у Сидора с доглядом, и патроны; а кроме как у него, где взять?

Посерело небо, стало хмурым. Ночь вот-вот… Торопила Василия непогода. Успел лишь костер заладить — задождило. Не шибко, но с туманом, сырым и липким, что гнус под вечер. Не дает разгореться пламени. Перенес Василий навес к костру, укрыл огонь, спасая его и свое тепло. В нем одном защита; тут не скупись, не волынь, а обеспечь ему сухость, да дровишки успевай подкладывать. А сушняк, что по погоде срубил, то под бок подгреб. Только бы не намок, не подвел; ему ночью гореть, а Василию греться его теплом.

Не заметил охотник, как ночь обняла и его, и костер, что по-своему отбиться от нее старался. А ночь липучая все лезет, все обступает, норовит усыпить усталостью да теплом; кружит вороном вкруг, удобно устроенного среди сыри и ненастья, навеса.

Уладилось, улеглось, разморило… Выпил Василий «Сидоровой попутчицы» и захмелел. Да так уютно стало, хоть песни пой, но только кому тайга слухач; она больше по иной части — по каверзам… А каверзу под утро нанесло, когда спал Василий словно дитя, свежестью леса и тишиной не буженный, забыв о костре и прочих сопутствующих этому опасностях.

Уцепилась за вещмешок росомаха; должно с вечера по следу шла, да костер не дал — отпугнул. Ждала своего часа воровка. Все стерпит, но своего дождется. Человека хоть и не трогает, словно запах дурной от него, особо, когда с ружьем в обнимку, а вот спереть что, ограбить охотника — этого не упустит, нет. Так вот и на этот раз вышло. Проспал Василий свой вещмешок; уволокла тварь лесная… Все бы ничего, но ведь с бутылью «Сидоровой» и умыкнула. Хоть бы растрепала, где по дороге, да выронила, но нет. Этой твари, что самой не в прок, то во вред сгодится. Пустился было, Василий следом, да понял, что лишнее это, пустое; со зверем в догонялки играть. Сумела взять, знать ее добыча. Остался без мешка, хорошо хоть патроны по карманам рассовал.

— Вот ведь тварь! — выругался громко Василий, — все ей полезно, что в рот полезло… — Плюнул в сторону бурелома, куда по всей видимости и унесла росомаха мешок с бутылью, да делать нечего.

Над лесом поднялось солнце. Туман приземлило и вогнало внутрь чащи. Бросил Василий за плечо берданку и зашагал в сторону синевшего поодаль леска, укрылся его тенью и исчез.

Отгремела первой, скорой грозою даль, за хмурые сопки ушла непогода. Тайга, что слева, серебром обильно выпавшего дождя отливает, справа синяя, хмурая и пришибленная, вроде Фомы не проспавшегося; волосы не чесаны — лешак лешаком, а еще таежник… Долго в пути, устал; пятый день уж идет, а все как вкруг одной и той же сопки. Как разобрать, когда хмарь до небес. Домой, на хутор, Фома с охоты возвращается, да вот непогода удержала, время отняла. Хотя куда спешить; один он остался. Был друг, да вот не стало; в прошлом году умер старый Захарий, который и приютил сиротливо скитавшегося по тайге Фому. Вдвоем на хуторе проживать веселей стало; и работа со словом спорилась, и быт ладился. Вот и старались друг для друга. Славно получалось; человек он для кого-то жить должен, не только для себя — это делает его существование осмысленным. Иначе скука и одиночество иссосут последние годы жизни. С появлением Фомы, ожил и Захарий, старым бобылем свет ублажая. И Фома с тем же грехом, да смутой в душе. Было чем долгие вечера занять. Так вот и сжились, более то на хуторе никого; последние староверы давно ушли. Подались по Сибирскому тракту, не сиделось им от чего-то. Захарий с ними не ушел, хоть и звали. Проводил лишь поучительным, напутственным словом:

«Ступайте люди в земли новые, а я уж со своею до конца побуду. Она мне и хлеб и соль даровала, вот и я не вправе ее оставить. Да и вам бы не советовал, не благодарно это. Всю то землю не обойти, да не обжить, а вот родная; она как жена и согреет, и обласкает, а время подойдет, то и примет как подобает, было бы кому прибрать…»

Потому и рад был Захарий, когда охотник Фома на хутор забрел. От мирской жизни в тайгу ушел; божился, что чист душою, не каторжанин беглый, а Бога почитает, да просьбами лишними никогда не тревожил: «Пока ноги носят, — говорил Фома, — покоя душе ищу, а в миру его нет; там злобство бытует, народ лютым стал. Волнения разные в нем. Сказывают скоро войне с Германцем конец, а новые люди, что от Советов, некую революцию ладят». Вот и бежал Фома от людского вывороту. Лучше в покое душевном по тайге бродить, нежели со смутой, уживаться, считал он. Грех он липучий; не сам, так тебя измажут…

Захарий, по жизни лесной, ничего подобного не слыхивал; жил себе на хуторе и полагал, что весь народ под надежным царевым присмотром живет, а войны они всегда случаются и доблесть русская неодолима. Едино старообрядцы его с толку сбивали; все им, то помещик не тот, то власть в угол загнала, то царь не способен ни народом, ни страною, как подобает, править. А война, она рано или поздно, к какому-то концу выйдет.

Сошлись две души, и третьей не надо; ладили без свидетелей, как достаток позволял. А что особо нравилось Захарию, так это беседы с умным Фомой вести. Тот, по всему чувствовалось, и в политике понимал многое, и суждения разные, толковые имел о царе. О долгой войне с Германцем рассказать мог, и о новых, так называемых, революционных людях, которые, как выходило из его слов, в некие Советы соединяются, тоже знал. Словом, прислушивался Захарий ко всему, в чем неясность была. А Фома, человек был справный; и в охоте мастак, и поговорить…

Рассказывал он про то, что простой народ, да рабочие, не собираются более терпеть власти буржуев, капиталистов, да помещиков, ну и купеческой тоже: «Революция, она на то и пролетарская, — распалялся Фома перед Захарием, — что ликвидирует все эти власти, а с имя и собственность на землю, фабрики да заводы, ну и на банки, где все деньги хранятся. Почитай все сулят народу раздать, а капиталисту, что клопом народную кровь пьет, тому дулю под нос, а всех, кто не примет такой власти народной, по острогам, да каторгам Сибирским рассуют. Вот такой вот их сказ… Демократия и централизм, такой, стало быть, их призыв. — Вещал среди леса Фома, превращаясь в небывало красноречивого оратора. — Так вот и знай, Захарий, что старое, крепостное право совсем поменяют в скорости, а свое право, стало быть, эта новая власть и насадит. Вот только как обзовут его; каким правом? Про то, брат, неведомо».

С неполной ясностью в сознании умер Захарий, оставив Фому одного среди тайги и пустых развалин трухлявых строений. Словно ждал, сторожил, всею душою своей откровений друга о новой, грядущей жизни. Прибрал Фома тело Захария по-христиански; помянул и свечу поставил. Этого добра в поселении с избытком; иного света нет, от того запасливый народ всегда впрок заготавливал. Стал Фома тягучее время в одиночку коротать.

Так и зима прошла; благо охота спасала, иного дела и нет, много ли одному надо. Только-только первые гуси полетели, он сразу в лес ушел; кто же знал, что из-за непогоды, да тумана плутать придется. Воротившись после долгого отсутствия, не успел Фома во двор войти, как оторопь взяла. Откуда посторонний человек на хуторе взялся, каким таким ветром нанесло? Близь никого и быть не должно… Фома быстро скинул со спины ружье и направил в сторону нежданного гостя. Василий, боясь пошевелиться, в волнении лишь дернул плечами и замер:

— Ты, мужик не балуй, я тут один; забрел, так сказать. Кто будешь-то, не признаю что-то?

Фома недоверчиво оглядел приблудного гостя:

— Тебе чего здесь надо, человек, откуда ты?

Неожиданная встреча с сомнительным, лохматым стариком, вовсе не входила в планы Василия. Он был почти уверен, что хутор пуст и никого из жителей, прежде населявших его, не осталось в живых. Тревожное чувство нарастало. Однако «Лохмач», спокойным движением снял с плеч грузный мешок и положил у самых ног, не переставая держать его под прицелом. Василий, почувствовав, что надо каким-то образом уладить обоюдное недоверие, на какой-то миг даже поднял руки вверх, хотя собственное ружье стояло неподалеку. Фома же пристально продолжал осматривать незнакомца.

— Слушай, опусти ружье, я не за этим пришел. Ты что здесь, совсем одичал; в людей целишь? Давай поговорим.

Фома устало опустился на стоявший у плетня, рассохшийся бочонок.

— Говори, чего тут забыл, в хате моей чего делаешь? — шкрябая не чесанную бороду, спросил Фома.

— Из города я, по делу. Захария вот проведать пришел. Он здесь, помнится, раньше жил. Давно сюда не захаживал, даль то вон какая. Росомаха, тварь, мешок уволокла; два дня без харчей, а здесь ты, ружьем под нос тычешь. Чего так, людьми пуганый, или одичал в конец?

Услышав про Захария, Фома смягчился, отвел ствол в сторону.

— Умер твой Захарий, еще прошлым летом. Ты кто ему будешь; сын что ли? Коли так, то извини, я могилку вон, завсегда показать могу. Здесь она, неподалеку. Хутор то пуст; кладбище одно…

Василий опустил руки, успокоился. Подойдя ближе, предложил Фоме махры закурить, присел рядом.

— А ты по какому случаю здесь и откуда Захария знаешь? Не припомню тебя; из пришлых что ли?

— Да вот уж почитай третий годок, как мы тут с ним хозяйствовали, а его в прошлом году сердце и подвело. Старость она любого нагибает. Вот один с прошлой осени и обитаю, а куда мне, своего уж часа в пору ждать, да только вот не по душе мне смерти дожидаться; пусть побегает еще по тайге за мною, а нагонит с миром приму, роптать не стану. С охоты я воротился, а тут ты; один что ли? И чего ты по весне в такую глушь сунулся, или науке не учен. Я-то силки на зайца снимал, с гусем не вышло, да непогодь, будь она неладна, попутала; по более твоего по тайге плутал. Туман он следа не кажет, а многие места для меня новые. Зайченка выпустил, хорошо хоть жив был. Худой он в эту пору, а есть чего-то надо. Пару тетерок снял, ты как на счет жаркого, а то я мигом организую. Коли добрый человек, то поладить всегда можно. Знакомство сведем, да и Захария помянуть не грех. Василий обрадованно согласился, и чтобы ускорить хлопоты, даже помощь предложил.

— Ну тогда в хату ступай, печь топи, а ружье прибери, особой надобности в нем нет, жить по-доброму надо, вот руки к нему и не потянутся. Охота она само собой, да только бы медведь не мешал.

— А что, заглядывает? — поинтересовался Василий.

— Пару раз в прошлую весну наведывался, а летом тихо.

— Раньше его здесь не было, видать не пуганый стал, — разбавлял Василий рассказы деда своими воспоминаниями.

— Он вона, два трухлявых сарая в конец разворотил. Пожитки людские запах дают, а медведь его в голодную пору то и ловит. Забрел поворошить. Прогнал я его, более не сунется.

Запахло дымком на Погорелом хуторе. Фома жаркое из куропаток ладил. Присмотрелся Василий к развалившимся, погнившим от времени строениям; почитай все в труху превратилось, однако умелец Фома, небольшой, крепкий домик обжил, в нем и безопасно, и тепло. Хоть и стар дедок, но крепок; с этаким внутренним самоутверждением, мужик. Такие нигде не унывают; ни лишения их не берут, ни хворь цепкая.

— Как же ты, Фома, один здесь управляешь? — поинтересовался Василий, — Шел бы к людям, все веселей, нежели тут; среди зверья, да гнуса. Тут и завшиветь недолго; вон уж космат, да оборван, — неуважительно заметил гость.

— А это ты не гляди, у меня все есть; и банька, и погребок ладный. Пообтрепался я с охоты. Немного далеко зашел, тут хмарь и накрыла, с ливнем, да туманом ледяным, что с гор сходит. Пакость, скажу тебе, какой, доселе не видывал. Непроглядна тайга, вот и заплутал в Томильской балке. А там и без хмари сам леший за нос таскает, след путает, да в ноги коряжник тычет, — Разговорился Фома, давно с живым человеком не общался, вот и несло… — Ты не волнуйся шибко, Василий, я помывку то в промежутке мигом слажу; не гоже с дороги, косматым да не мытым, за стол. Жару особого не посулю, а в чистоте будешь. Как — никак и ты третий день в пути.

— Жаль вот росомаха бутыль уволокла, а то бы совсем не помешала, — досадовал Василий.

— А, вон ты про что, — догадливо улыбнулся Фома.

— Знаешь, Захарий был человеком умелым. Мне с его добра тоже многое перепало. Я по весне картошку сажаю, извести ее никак нельзя. Семенная завсегда в погребке дожидается. С нее и завожу то веселье…

Василий догадливо улыбнулся.

— Ты, дед, погляжу, настоящий таежник, запасливый. Скажи, в чем нужду имеешь, так я в следующую ходку принесу, слово даю.

Отложил Фома с готовкой; за баньку браться пора. На лес посмотрел, потом на гостя. Прищурил глаза и улыбнулся.

— Ты мне, милый человек, кобелька сюда организуй, давно об этом думу имею, да где же его взять? С собакой то и охота заладится, и забота будет, а она поважнее всего прочего, она сердце греет…

— Будет тебе добрый пес, Фома, — с пониманием откликнулся Василий на столь необычную просьбу старика, — ты только здесь живи, свое хозяйство веди как следует. Я скоро с серьезным человеком приду. Встретишь как положено, приведу тебе знатного кобеля.

— Спасибо, обнадежил, а то ведь без пса совсем плохо. Оно хоть и была у Захария собака, упрямая, как и сам, да не в меру злая. Меня никак признать не желала. Но медведь того кобеля зашиб. Собака его за задницу, а когти у медведя, что ножи… Влет брюхо распорол. Издохла там же, без мучений. Медведь ушел покусанный и злой. С тех пор хоть и тихо на хуторе, однако с хорошим псом, оно вернее.

— Договорились, Фома, обещаю.

— Добром отплачу, Василий, ежели собаку хорошую приведешь. И гостю твоему славную охоту сладим, — переполняла Фому радость.

Жаркая баня, пусть и без жгучего пара, пришлась в пору. Задобрил хозяин нежданного гостя, потчуя из собственных запасов. Подоспели и куропатки; прожаренные Фомой до хруста, они соблазняли вкусной, ароматной корочкой, утоляя нагулянный днями аппетит. Ожил Погорелый хутор за мужицким разговором. Зашумели, вторя, вершины сосен, словно радуясь людской речи, утраченной и забытой в этакой дальней глуши. А ведь полнилась, бывало, округа удалью, наполняя хутор детским смехом и радостью жизни. Суровая, дикая и властная тайга разогнала во времени людей, да так, что даже самой одиноко и тоскливо стало.