Пристанище пилигримов, часть 5

   .25.

           После завтрака я вышел из отеля и отправился к морю. Ветер нёс по небу угрюмые облака, срывал пожелтевшие листья с платановых деревьев. Солнце иногда просвечивало сквозь пасмурное небо, раскрашивая горные хребты яркими осенними мазками — бурыми, жёлтыми, карминовыми, бледно-зелёными…
           На крыльце отеля, под козырьком с лаконичной надписью «ЮГРА», ждали своего трансфера отъезжающие домой туристы. Повсюду стояли сумки и чемоданы. Проходя сквозь толпу, я опустил козырёк бейсболки  и смотрел себе под ноги через тёмные стёкла солнцезащитных очков, потому что не хотел столкнуться с кем-то из знакомых и травить потом нудные, бессмысленные разговоры на тему: «как всё было классно» или «увидимся в будущем году». Я пытался проскочить невидимкой, но вдруг кто-то прикоснулся к моей руке…
— Эдичка…— Я вздрогнул и оглянулся. — Гордо проходишь мимо?
           Это была Анюта. Выглядела она довольно скромно: потёртые джинсы, кроссовки, ветровка с капюшоном, невыразительные черты лица без признаков макияжа.   
— Привет, золотце, — сказал я без особой радости.
— А я не гордая — решила остановить тебя и попрощаться.
           Её бледно-голубые глаза, полинявшие после многократной стирки, были окутаны такой неподдельной грустью, что вызвали в моей душе ответное чувство.
— Уезжаешь? — спросил я, вложив в этот риторический вопрос нотку сожаления. — Сезон охоты закончился?
— Перестань, — парировала она, а потом молча смотрела на меня, словно подбирая прощальные слова; хотела что-то сказать, но не решалась, накручивая вокруг пальца малиновую резиночку для волос.
           Я не люблю подобные ситуации: чувствую себя моральным уродом, не способным на элементарное человеческое сострадание.
— Ты решил свои проблемы? — спросила она.
— А никаких проблем не было, — ответил я. — У меня всё хорошо. Всё просто замечательно!
— Я вчера подходила к твоей жене… Спрашивала, как у тебя дела. Она послала меня в долгое эротическое путешествие.
— Не может быть! — Затряс я головой в праведном возмущении. — Она очень интеллигентный человек. Она не способна на такое.
— В том-то и дело, что она послала меня очень интеллигентно. Мне даже обидно не было.
           Повисла неловкая пауза. Я смотрел поверх её макушки куда-то вдаль.
— Ну ладно… — Я сделал маленький шажок назад, пытаясь ретироваться. — Хочу пожелать тебе всего самого наилучшего. Дай Бог тебе огромного счастья и успехов…
— Знаешь, я хочу тебе сказать… — прервала она мою прощальную тираду — тут же запнулась и тонкая струйка побежала по щеке; она наклонила голову, пытаясь спрятать от меня лицо, а я почему-то обнял её и прижал к себе.
— Я хочу сказать, — продолжила она, хлюпая носом, — что ты дал мне хороший урок. Я только потом всё поняла. Злилась, ненавидела тебя, но всё-таки оценила твой урок. Теперь я знаю, что нельзя так жить. Я хочу измениться… Всем сердцем, каждой клеточкой своего организма хочу этого. Я презираю себя. Я себя практически  ненавижу. 
           Я ещё сильнее прижал её к себе.
— В Сургуте — девять градусов, льют проливные дожди, — бормотала она где-то у меня подмышкой. — Что меня там ждёт? То же самое болото. Я не хочу туда лететь. Я ненавижу этот город.
— Я никогда тебя не забуду, — пообещала она, — хотя мне нестерпимо хочется забыть всё, что здесь было за эти три недели. Я раскаиваюсь. Я ненавижу себя. Мне вены хочется вскрыть, так я себя ненавижу. — И она начала активно хлюпать носом.
— Успокойся, Анюта. Ты ещё молодая, а в молодости все ошибаются, для этого она и дана. Плохо, если человек жизнь прожил и ничего не понял, а у тебя ещё есть время измениться. Главное — не повторяй ошибок. Слышишь?! Не возвращайся в прошлое. Беги от него прочь. Разомкни этот порочный круг!
— Я ненавижу… — с ослиным упрямством повторила она и оттолкнула меня довольно грубо, резанула исподлобья холодным взглядом; в глазах её повисла петля…   
           Правильно говорят англичане: «Не будите спящую собаку».
           Я оглянулся по сторонам — хотелось бежать от этой безумной девчонки. Люди вокруг нас расступились и создали интимное пространство. Они втянули в себя воздух и замерли как на флюорографии. Никто даже не смотрел в нашу сторону — всё это напоминало трогательное прощание двух влюблённых. Именно так заканчиваются курортные романы, но это был другой случай.
           Вдруг я почувствовал чей-то взгляд на своём затылке и оглянулся…
           У меня всегда было звериное чутьё, поскольку я был пуганным с детства, но особенно оно развилось в лихие девяностые, когда я занимался криминалом, — я легко распознавал чей-то мотивированный интерес к моей персоне: достаточно было одного взгляда, чтобы вычленить такого человека из толпы.
           За матовой пеленой стеклянных дверей я увидел знакомый силуэт в холле гостиницы. Наверно, она подошла к стойке администратора по какому-то вопросу и увидела меня в момент трогательного прощания. 
           Я не видел выражение её лица, — может быть, оно было безразличным, может быть, заинтересованным, может быть, презрительным или насмешливым, — но мне вдруг стало неловко, от того что я на глазах своей законной супруги путаюсь с какой-то сомнительной особой, обнимаю её, нежно сбрасываю слезинки и провожу пальчиком по мокрой щеке. Хотя какое это имело значение, если всё уже закончилось и мы стоили на грани развода?
— Ладно, не грусти, Анюта… Прощай, — сказал я и пошёл от неё прочь, как от прокажённой.
           «Чтобы заставить человека эволюционировать, его нужно сперва дестабилизировать», — подумал я про Аню и тут же осёкся: ведь это в первую очередь касается и меня.
           Начиная с июня 2000 года, я совершенно потерял контроль над своими поступками и мыслями. Моя жизнь, как лодка без вёсел, плыла под влиянием каких-то подводных течений. Я всегда был ярым экзистенциалистом и считал, что человек свободен в своём выборе и сам определяет своё существование, но в тот период своей жизни я чувствовал как никогда влияние незримых сил на всё происходящее вокруг меня. Именно тогда я понял, что мы — люди — просто шахматные фигурки в хитроумных комбинациях влиятельных игроков.
           Самый послушный раб — это тот раб, которому внушили иллюзию свободы. Поэтому многим людям кажется, что они вольны в своём выборе, но рано или поздно каждый понимает, что он всего лишь достояние великого промысла. В такие моменты люди осознают полную свою ничтожность и зависимость от внешних обстоятельств. Риторическая фигура «раб божий» приобретает новый смысл, в котором уже не остаётся лёгкой самоиронии, но появляется отчётливое понимание того, кто ты есть на этой земле и чего ты стоишь.
           Таким образом из самовлюблённого нахального типа я превратился в неприкаянного скитальца, гонимого по жизни невидимым хлыстом. Я не понимал, куда идти, что искать, для чего мне дана жизнь и ради чего мне столько раз её сохранили. «Неужели у Всевышнего есть для меня какой-то план?» — думал я, спускаясь по каменистой тропинке к ревущему морю; я слышал, как шлёпают о берег огромные волны и шелестит галька. 
           Моя душа летела вперёд, опережая тело, — она словно искала другое пристанище, и я уже не мог её оседлать. Я был совершенно пуст, как древнегреческая амфора, покрытая многовековым слоем пепла. Я был словно Дракула, рождённый четыреста лет назад, повидавший всё многообразие жизни и умудрённый бесконечным опытом, но утративший связь с Богом и проклятый Им.
           В тот час я понял главное: душа сгорает в страстях человеческих, а иногда она сгорает дотла. Покаяние не решает эту проблему, а так же — трусливое признание Бога. Процесс саморазрушения бывает настолько необратимым, что остаётся только сунуть голову в петлю.
           «И что за карма у меня? — размышлял я, а перед глазами распахнулась бушующая стихия, накрытая свинцовыми облаками. — С самого детства во мне столкнулись добро и зло… Столкнулись не на жизнь, а на смерть. Я стал для них вечным полем брани. У отца и у матери — совершенно другая сущность. Они всю свою жизнь прожили праведно. Это самые порядочные люди из всех, кого я знал».
— В кого я получился такой урод?! — крикнул я. — На мне клейма ставить негде! Я чувствую в себе иную кровь — тёмную!
           Пошёл сильный дождь, но я не обращал на него внимания. На мне была непромокаемая ветровка для яхтсменов, и я накинул на голову капюшон. Я вышел на пустынный пляж и замер: меня поразила мощь набегающих на берег волн и их высота. Казалось — зарождается нечто ужасное.      
           Однажды отец рассказал мне про своего деда. Я не придал тогда особого значения его словам, но в тот день, во время шторма, я переосмыслил всё сказанное моим отцом и круг замкнулся. Я так полагаю, что это была семейная легенда с некоторыми преувеличениями и художественным вымыслом, но доля правды в этой истории, конечно же, была.
           Мой прадед был довольно одиозной фигурой, а если быть более точным и беспощадным в своих определениях, то он был фигурой совершенно зловещей, — богохульник и прелюбодей, подверженный практически всем человеческим порокам. В маленькой татарской деревушке он запугал и подмял под себя, как медведь, всех жителей. Люди пикнуть боялись. Красивым женщинам прохода не давал, каждой пытался залезть под юбку, и довольно часто ему это удавалось. Он брал женщин нахрапом, даже находясь в преклонном возрасте, — при этом орудовал своей неповторимой харизмой и дьявольской красотой.
           Придание гласит, что в начале ХХ века одну молодую девицу, совращённую им, нашли в лесу недалеко от деревни, — она повесилась на берёзе. Двоих жён прадед загнал в могилу ревностью и битьём, хотя они были гораздо моложе его. Когда ему исполнилось 68 лет, женился на третьей — молодой и цветущей «матур». Ей было всего лишь девятнадцать. Через двадцать лет она выглядела как старуха: ходила сгорбившись, у неё совершенно не осталось зубов, потому что он бил её нещадно. Она чудом выжила, и в конце концов он оставил её в покое, превратив в рабыню кухни и хлева.
           Папа вспоминал: «Бабушка ходила по дому буквой «Г» и всегда была чем-то занята: бесконечно готовила еду, мыла посуду, подметала полы, стирала бельё, возилась в курятнике, и при этом всегда улыбалась. Я не помню её сидящей на табурете. Когда я засыпал, она ещё колготилась. Когда просыпался, она уже доила корову или кормила домашнюю птицу.           Дед умер в девяносто лет при странных обстоятельствах. В этом возрасте он выглядел на шестьдесят и был совершенно здоров, но соседский конь не оставил ему шансов, когда ударил его копытом в грудь. Никто подобного исхода не ожидал, поскольку коняга был совершенно покладистый, приученный кнутом и хомутом к непосильному труду и смирению, — это был обыкновенный пахарь и тягач с седою гривой. Старик тут же испустил дух. Он лежал мёртвый на земле и улыбался странной улыбкой, не предвещающей ничего хорошего. Через месяц деревня выгорела дотла. Осталось только несколько домов, в том числе и огромная чёрная изба моего деда. Многие люди ушли с этого проклятого места. Там и по сей день — пустошь».
           Мой отец повторял неоднократно, что я очень похож на своего прадеда — и внешне, и по характеру, и выражение глаз, и походка. «Как сейчас помню, идёт по деревне вразвалочку, по-хозяйски, как будто вотчину свою обходит, а глаза орлиные, хищные, — рассказывал папа. — Я никогда его не забуду. Он оставил в моих детских воспоминаниях неизгладимый след, и я бы даже сказал — рубец. Мы, внуки и дети, испытывали к этому человеку животный страх. Он мог загипнотизировать меня одним взглядом, и я боялся шелохнуться… Это был незаурядный, но при этом страшный человек».   
           В тот момент, стоя на пороге великого шторма, я совершенно отчётливо осознал, что несу кармическую ответственность за бесчинства и грехопадение своего предка, имя которого было Хэнжер, что означает с татарского — кинжал. В это было трудно поверить, поскольку подобные вещи современному человеку кажутся дремучими суевериями.
           «Неужели греховный образ жизни на генетическом уровне меняет человека, — задумался я, — и таким образом влияет на потомство аж в четвёртом колене? Ну почему моего отца не коснулась сия карма? Как он умудрился сохранить свою чистоту и порядочность? А может быть, я многого про него не знаю? Может, это всего лишь образ, который создаётся для жены и для детей? Каждый хочет быть эталоном для подражания, но у каждого есть скелеты в шкафу».         
           Потом я начал вспоминать родственников по отцовской линии: своих дядюшек и тётушек, двоюродных братьев и сестёр, — ничто не отличало их от нормальных людей: никто не сидел, никто не злоупотреблял наркотиками или алкоголем, никто не убивал людей, за исключением моего деда-фронтовика, но и тот был самым настоящим героем. 
           «Выходит, что в этой генетической лотерее я хапнул больше всех от нашего деда, — размышлял я, сидя на краю прибрежного утёса. — Из чего следует, что мне теперь маяться всю оставшуюся жизнь из-за какого-то урода!»
           В очередной раз стихия распахнула свою тёмную пасть и обрушила на берег гигантский шквал воды с белой накипью. Над морем не было ни единого просвета: всё заволокла свинцовая хмарь, в которой мерцали электрические вспышки и повисла мутная пелена дождя, — но, несмотря на это, я всё-таки увидел, как закручивается хвост урагана и тянется к небу, словно дьявольская поросль. Дух захватывало от этого зрелища.
           «Теперь я знаю всё», — подумал я без страха и сомнений.
— Я знаю, кто я! Я и есть Хэнжер! — крикнул я во всю грудную клетку, но мои слова потонули в грохоте шторма.
— Хэнжер, — тихонько повторил я. — Вечный странник. Неприкаянный бродяга, отверженный всеми. Он воплотился во мне. Я должен его уничтожить, а иначе он уничтожит меня и всех моих птенцов. Только я могу искоренить это зло, или оно никогда не закончится и в каждом поколении будет потерянная жизнь.
           Я вспомнил глаза моего сына, и меня накрыла настоящая эмпатия по отношению к нему, чего раньше никогда не было: я редко его видел, редко вспоминал и уж тем более никогда ему не сочувствовал. Долгое время ко мне не приходило осознание моего главного предназначения и трепетом не отзывалось сердце при виде грудничка в обосанных пелёнках. Я видел в детях лишь источник дискомфорта и ненужных проблем. Я не понимал людей, у которых этого добра много и которые тратят свою жизнь лишь на то, чтобы оставить на земле генетический след. Я считал их полными идиотами, и вдруг меня накрывает чувство отцовства, как снежная лавина, которая копилась в горах восемь лет.
           «Он такой милый, — прошептал я, — особенно в минуты задумчивой отрешённости. В обществе детей, на игровой площадке или в цирковом кружке, он держится независимо и обособленно, а значит не является зверьком в этой стае. Он не похож на своих сверстников: они слишком резвые, шумные, навязчивые, бестолковые, безжалостные, а он самый настоящий Маленький принц с золотистыми волосами. Он как будто прилетел с другой планеты, а эти огромные распахнутые глаза небесного цвета, в которых затаилась недетская печаль… Он не ищет внимания взрослых, а напротив, избегает его, прячется от наших глаз. Он не по годам серьёзен и не любит, когда над ним потешаются. Он готов дать отпор любому, кто нарушит его личное пространство. Чувство собственного достоинства развито неимоверно. Он не любит драться, но всегда к этому готов. В нём нет ни капли добродушия и глупости, которые так свойственны многим детям. Когда он общается со мной, я слышу в каждом его слове подчёркнутую сдержанность. Она звенит в нём натянутой струной. Он боится меня, хотя я пальцем его не тронул за всю жизнь. Совершенно уверен, что он меня не любит. Наверно, он просто отвечает мне взаимностью. Между нами — незримая стена, такая же как между мной и моим отцом, такая же как между моим отцом и моим дедом. Мансуровы вообще не умеют любить. Им не свойственны нежность и проявления чувств. Мне иногда кажется, что у членов моей семьи совершенно отсутствует «сердце». Как мне хочется спасти своего ребёнка. Как мне хочется оградить его от этого ужасного мира и последствий моего порочного бытия». 
           А потом на меня обрушились потоки слёз… Ветер трепал мокрый капюшон, бросал в лицо охапки дождя. Я сидел на каменном уступе, нахохлившись словно альбатрос, и вглядывался в зыбкое пространство. Раздвигая пелену дождя, словно занавес, на меня надвигался бледный витиеватый смерч. Мне даже не верилось в его существование, настолько он был нереальный. 
           В тот момент вся моя прошлая жизнь показалась мне опереточным фарсом, бессмысленным движением в никуда, воплощением моей слабости и гордыни. То, что я когда-то называл поступками, теперь выглядело сплошным позёрством. То, что я считал силой, на деле оказалось жестокостью. Моя индивидуальность обернулась эгоизмом. Свобода — безответственностью. Все мои таланты, не возделанные трудолюбием и упорством, зачахли, а над ними взошли живучие и цепкие сорняки пороков. Шторм разделил мою жизнь окончательно и бесповоротно на жизнь «до» и «после».
           Тем временем смерч постепенно увеличивался в размерах. Он напоминал огромный призрак, летящий над морем. Он произвёл на меня небывалое впечатление, особенно когда я заглянул в его пустые холодные глаза.
           Я не пытался бежать, не пытался спасти свою никчёмную жизнь, и не было во мне рабского смирения, а напротив, с неописуемым восторгом я ждал встречи со смертельной стихией. Сердце яростно колотилось, но не было паники, — я помню лишь неукротимое желание схватки, исход которой был для меня совершено неважен.
           В тот момент мне нужна была победа над страхом, первобытным человеческим страхом, который с незапамятных времён определяет наше бытие и сознание. Я устал бояться. Я решил делать всё наперекор своей природе, а не плыть по течению. Было интересно: «А куда меня это заведёт?» Смерть уже не пугала — в тот момент она виделась как исцеление от болезни под названием «жизнь».
           «Надоело. Всё надоело. Пить, жрать, трахаться. Лишь Смерть может предложить что-то  кардинально новое», — бормотал я себе под нос, а в это время ужасный великан, сотканный из воды и ветра, семимильными шагами приближался ко мне…   
           Я чувствовал его смертельное дыхание, и он уже занёс ногу, чтобы раздавить меня, но в последний момент что-то случилось и он передумал: изменил своё направление… В ста метрах от меня он вырвался на берег и полетел на возвышенность, где проходила автомобильная трасса. Я видел, как гнулись вековые сосны под его напором, как он начал втягивать в себя флору и фауну побережья. Он темнел, словно наливаясь кровью, и пожирал всё на своём пути.
           Когда я окончательно вымок и промёрз до костей, я понял вдруг, что совершенно избавился от абстинентной симптоматики. Я ощутил, как моё тело наливается жизненной энергией. Я увидел окружающий мир с удивительной чёткостью, вплоть до мельчайших деталей, каким не видел его уже давно, с тех пор как начал беспробудно пить. Водка притупляет зрение, и после запоев оно восстанавливается постепенно, в течение нескольких месяцев, но в тот день словно убрали мутное запотевшее стёклышко и я увидел мир таким, каким его видят только птицы.
           Когда я вышел на трассу, она была совершенно безлюдна и завалена обломками деревьев… Я простоял минут десять в ожидании попутки и двинулся пешком в Небуг. Мне было невыносимо ждать на обочине продолжения этой истории — мне хотелось подстёгивать историю, как говорится, творить её собственными руками.
           Опять пошёл сильный дождь. Я прикинул в уме время, за которое смогу добраться быстрым шагом до Небуга. «Минимум два с половиной часа. Петровича нужно брать тёпленьким, а значит, нужно ловить попутку. Когда он накидается, разговаривать с ним будет бесполезно», — подумал я и оглянулся через плечо: дорога была по-прежнему пуста, над нею простирались тёмно-фиолетовые облака, а по асфальту стелилась белёсая рваная хмарь.
           Я двинулся дальше с упорством, достойным лучшего применения, хотя прекрасно понимал, что иду навстречу той фатальной неизбежности, с которой полчаса назад ещё собирался бороться, — неистово рвал на себе тельняшки, плакал, сопереживал, — а теперь вновь меня тащит незримая сила навстречу смерти и ужасным потрясениям.
           Я должен был закрыть этот гештальт. Я не мог просто уехать и забыть об этом, словно ничего и не было. Я понимал, что такое великодушие обернётся для меня навязчивым состоянием, которое будет подъедать меня всю оставшуюся жизнь.
           «Я просто перестану себя уважать, — подумал я. — Кто-то должен умереть, а иначе зачем была нужна эта встреча? Почему мне опять сохранили жизнь? Теперь нужно отработать очередной аванс, как и десятки прошлых одолжений».
           В то время я не хотел и не умел прощать, считая что на это способны только слабаки и трусы.
— Ведь даже батюшка сказал, что добро должно быть с кулаками! — воскликнул я, хотя батюшка никогда этого не говорил, но мне очень хотелось в это верить, особенно в тот момент.      
           Я нахохлился под проливным дождём, сунул руки в карманы, и наборная текстолитовая рукоять легла в ладошку как самый весомый аргумент. 
— Почему его не оказалось со мной в тот злополучный вечер? Я бы их похоронил в этой синей «девятке»! — накручивал я себя, наращивая внутреннюю мотивацию.    
           Много лет назад работящий урка, весь покрытый синими «портаками», готовил это оружие для бандитского промысла. Когда-нибудь его выкидное лезвие должно было войти в человеческую плоть, и однажды это случилось. Если ты носишь в кармане «перо», то рано или поздно оно тебе пригодится, — это бесспорная истина, проверенная множеством уголовных дел.
           Итак, это была прекрасная летняя ночь. Я чувствовал себя влюблённым Петраркой, прогуливаясь под сенью вековых тополей, сквозь верхушки которых просвечивала яркая луна. Я никому не мешал, тихонько бормотал себе под нос только что сочинённые стихи, пробовал их на вкус, выравнивал рифму, хотя давно уже заметил за спиной слежку: шарканье шагов и длинные зловещие тени в свете уличных фонарей.
           Простые граждане в подобных ситуациях либо убегают (если повезёт), либо умирают, потому что стая гопников представляет самую большую опасность в каменных джунглях. К тому моменту я уже имел неприятный опыт общения с этими гиенами: однажды они напали на меня, когда я пьяненький возвращался домой, и начали пинать ногами, — тогда я чудом уцелел, но мне сломали два ребра, свернули нос набок и устроили черепно-мозговую травму, после чего мне поставили диагноз «диэнцефальный синдром».
           Этот случай послужил для меня хорошим уроком, но я не перестал гулять по ночам — я брал с собой молоток или нож. А ещё с тех пор я искал новой встречи с этими демонами — после полуночи уходил на прогулку и шатался как неприкаянный по тёмным пустынным улицам. Ленка однажды спросила: «А может, ты маньяк?» — на что я ей ответил: «Отнюдь, я карающий меч в руках Бога».
           В некотором смысле она была правда: моё дикое сердце требовало реванша, и я был просто одержим местью. Мой гнев был сильнее страха и требовал выброса. Он душил меня как петля. Он превратился в навязчивое состояние. Между первой встречей и второй пролегла полоса ночных кошмаров и горьких воспоминаний. Я их слишком долго ждал, чтобы просто так отпустить.   
           В какой-то момент я свернул в подворотню — через несколько секунд послышались лихие возгласы и гулкий топот. Я мог бы спрятаться в кустах или затаиться в тёмной нише, я мог бы убежать от них, как завещал мой тренер по боксу, но я остался их ждать с распростёртыми объятиями.
           Адреналин зашкаливал. В висках упруго пульсировала кровь. Ноги и руки стали ватными. Не было никаких эмоций, кроме всепоглощающего страха. Я смутно помню: на меня набегают зловещие тени, и только лампочка над козырьком подъезда разбрасывает в пространство тусклый свет.   
           Мышечная память, отшлифованная десятками уличных драк, делает своё дело — сознание накрывает беспросветная кровавая пелена, и ещё долго после этой резни я буду выковыривать из памяти застрявшие в ней осколки.      
           Они обратно убежали в подворотню, словно плёнку отмотали назад, но кто-то остался лежать на асфальте, корчился и скулил в темноте. Это был молодой пацанчик. На груди у него расползалось большое тёмное пятно. Я опустился на колено и начал вглядываться в его черты:  две тёмных впадины вместо глаз, и третья — открытый рот, жадно хватающий воздух, — это уже было не человеческое лицо, а хоккейная маска Джейсона.
— Вызови скорую, братан, — прошептал он, захлёбываясь в крови, заполняющей его легкие.
— Не надо, — ласково прошептал я. — Не надо тебе больше мучиться и мучить других. Спи спокойно, и пускай земля тебе будет пухом.
           Он тянул ко мне свою распахнутую пятерню, чувствуя приближение конца.
— Как тебя зовут, сынок? Я помолюсь за тебя.
           Он захрипел что-то нечленораздельное, и тогда я…
— Дурачок, отпусти руку. Дурачок… — Я смеялся сквозь слёзы, отрывая его коченеющие пальцы.
           Я помню, с каким удивительным упорством его молодое тело цеплялось за жизнь, хотя душа уже давно отлетела. А была ли она — душа?
           Я хотел выбросить этот нож от греха подальше, но не смог с ним расстаться: после убийства он превратился для меня в фетиш. Я разобрал его и замочил на несколько дней в керосине. Одежду и обувь спалил во дворе, возле мусорного бака. Потом вернулся домой и лёг рядом с женой под одеяло.
— Мурррр, — промурлыкала она, не открывая глаз. — Ты что… с шашлыков приехал?
— С чего ты взяла? — спросил я сдавленным от волнения голосом. 
— От тебя костром пахнет, — ответила она. — Предатель… без меня жрёшь шашлыки… хоть бы кусочек... — И она опять ушла в тёмные воды своего подсознания, а я ещё долго лежал на спине и гладил её упругую ляжку.      
           А потом был ещё инцидент. Человек пытался ударить меня монтировкой по голове из-за каких-то 50 рублей. Цена вопроса — бутылка водки. Иной раз душа русского человека не видит берегов… и я вновь отмачивал своего «дружка» в керосине.      
          Не буду рассказывать всю кровавую историю этого ножа, скажу лишь одно, что он неоднократно спасал мне жизнь. С тех пор и по сей день я ношу холодное оружие с собой. Даже летом, когда я в шортах и в майке, я нахожу для него место. 
   .26.       
           Мне жутко повезло, и через двадцать минут меня прихватил с собой очень приятный и отзывчивый водитель, который ехал прямиком в Небуг. Я попросил его остановить возле павильона «24 часа». Там я купил пачку сигарет и бутылку «Столичной». Вместо пожилой армянки меня обслуживала молоденькая Сирануш с огромной попой и глазами, как чернослив. Она отозвалась равнодушной улыбкой на мой комплемент: «Ду шат сирун ахчиг».
            Когда я вышел на улицу, ливень закончился, а над лужами поднимался белёсый пар. Я крутанул бутылку на просвет (по привычке), но пить не стал. Я почувствовал вкус водки на ментальном уровне, и меня чуть не вывернуло наизнанку. «Фу! Какая гадость!» — подумал я и отправился в гости к Марго. Водка мне нужна была для других целей.               
           Перед тем как войти в подъезд, я оглянулся по сторонам: во дворе не было ни души. С балкона соседнего дома свешивались оборванные верёвки с бельём. Я поднялся на второй этаж и прислонил ухо к двери, за которой проживали Иван Петрович и Матрёна Сергеевна. В квартире тихо работал телевизор — из динамика слышались невнятные голоса.
           Я простоял в позе суриката достаточно долго, прежде чем кто-то прошёл на кухню. Я сразу же понял, что это Петрович: шаги были лёгкие и шаркающие, — его жена, конечно, была в другой весовой категории и ходила по дому тяжелой поступью, вызывая маленькое землетрясение магнитудой в четыре балла. Я услышал, как он тихонько матерится, а потом какой-то металлический предмет полетел в раковину… «Ну что, Ваня, допился?!» — крикнул он, а я со спокойным сердцем пошёл будить Марго.      
           Мне пришлось долго звонить, прежде чем она открыла дверь. Глаза у неё были как у хомяка. Копна волокнистых дредов была перевязана на затылке красной тесьмой. Она была в лёгком пеньюаре, и большие тёмные соски просвечивали сквозь сиреневый гипюр.   
— Вот кого я не ждала, так это тебя, — хрипловатым голосом сказала Марго.
— А кого ты ждала? Бена Аффлека? — развязано спросил я и грубо хохотнул. 
— Бену не открыла бы…
— А что так?
           Я поставил на тумбочку бутылку водки, а она удивлённо приподняла чёрную изогнутую бровь.
— Слишком смазливый. Я таких мужиков не люблю, — ответила Ритуля, капризно сморщив носик, и тут же сообщила: — Вчера в баре мы праздновали окончание сезона. Д-а-а-а, твоя жена распоясалась по полной… Выпила две бутылки вина, выкурила пачку сигарет, а потом орала русские народные песни.   
— У неё не только конец сезона… Окончание целой эпохи под названием Эдуард Мансуров, — пояснил я.
— Решили разбежаться?
— Я так решил. Просто надоело врать.
— Ну и правильно! — радостно воскликнула Марго, словно наш развод сулил ей какие-то дивиденды.
— Ты вчера работала? — спросил я, меняя тему. 
— Конечно.
— Эх, жалко, что меня не было, — произнёс я с лёгкой грустью.
           Крючком указательного пальца прихватил бутылку и двинулся по коридору на кухню. Марго шлёпала босыми пятками за мной.
— Хотел в последний раз прикоснуться к великому… — продолжал я.
— Прикалываешься? — спросила она.
— Ни в коем случае, — ответил я, наливая в чайник воды из-под крана. — Для меня настоящее искусство — это когда встаёт. В прямом либо в переносном смысле этого слова. По сравнению с тобой эта перекаченная Деми Мур смотрится на пилоне, как мужичок с силиконовыми сиськами. Того и гляди, у неё что-нибудь вывалится из трусов.
           Марго улыбнулась. 
— Фильм «Стриптиз» — один из моих любимых фильмов.
— Я бы удивился, если бы это был «Солярис».
— Ну хватит дурака валять… Зачем приехал? — строго спросила она, и тут же ласково промурлыкала: — Или одумался?
           «Куда её понесло!» — подумал я, откровенно разглядывая её выпуклый бюст и загорелые рельефные ляжки.
— Дело у меня есть к тебе, Маргарита, — ответил я официальным тоном. — Дело очень важное, ответственное. Скажу так, судьба моя решается, и от тебя зависит многое.
— Фу, какой ты не интересный! — разочарованно воскликнула она. — А я подумала, что ты решил меня трахнуть. Даже сосочки набухли от таких мыслей.
— Сосочки у тебя, конечно, бесподобные, — согласился я. — Ну зачем ты прикидываешься похотливой дурой? Ты ведь не такая на самом деле. Это у тебя просто — защитная реакция. Своеобразный комплекс. Потому что всю твою жизнь мужики хотели тебя только трахнуть, а твоя душа, твои переживания были никому неинтересны.
— И слава богу, — огрызнулась Марго. — Терпеть не могу, когда лезут в душу.
— Пускай лучше лезут в трусы, — добавила она с циничной ухмылкой. 
— Они не видели в тебе человека, — продолжал я, не обращая внимания на её выпады. — А ты для меня в первую очередь — человек, и только потом уже — привлекательная особа. И я уважаю…
— Хватит пороть чушь! Ты меня просто не хочешь! — рявкнула Марго.
           Я опустил глаза в пол, чтобы она не видела их выражение, и начал моросить какую-то глупость:
— Поверь мне, Марго… Всё гораздо сложнее… Я очень тебя хочу… Очень… Но я не могу… не могу перешагнуть через… Короче, дело не в тебе.
— Это всё из-за той девицы, про которую ты обмолвился вчера?
— Не совсем, — ответил я и замешкался…
           На самом деле всё было гораздо проще… Когда я замолчал, то понял простую истину: сексуальное влечение к женщине формируется на базовых животных рефлексах, и сознание в этом процессе играет второстепенную роль. А ещё я вспомнил маечку Марго на вешалке в ванной, рядом с полотенцами, — я ненароком почувствовал её запах и потом уже из любопытства, совершенно намеренно, окунул своё лицо в этот резкий, неожиданный, неприятный фимиам. Запах женщины может сказать о ней гораздо больше, чем развёрнутый психологический портрет.
           Чуть позже она накинулась на меня и повалила на пол, но всё уже было кончено, хотя совсем ещё недавно она была для меня фетишем, смерть несущим ангелом, чёрной пантерой, убивающей винторогих козлов. За сутки до этого я даже мечтать не мог, что она будет рвать «болты» на моей ширинке, а потом раскроется словно небывалая чёрная дарлингтония с красной липкой сердцевиной, губительной для доверчивых мотыльков, — но несмотря на весь этот эротический ажиотаж, мне хотелось закричать: «Умоляю, не трогайте мою писю!» Всё было прекрасно в этой девушке, кроме запаха: он показался мне слишком враждебным, с привкусом крови или сырого мяса.
— Так приходит исцеление, — задумчиво произнес я, глядя сквозь запотевшее окно на улицу; чайник давно уже закипел и отплясывал чечётку на газовой конфорке, но никто не обращал на него внимание. — Болезнь под названием блуд отпускает постепенно. Ты не можешь в одно мгновение очиститься от скверны, которая копилась в твоей душе всю жизнь, но я не теряю надежды… Я свято верю, что когда-нибудь обуздаю свою похоть, а теперь я делаю первые шаги в этом направлении. Не сбивай меня с праведного пути.
— А может, ты сделаешь для меня исключение? — спросила Маргарита, стыдливо запинаясь и накручивая на палец подол ночнушки.
           Я подошёл к плите и выключил газ. 
— Ладно, — решительно произнёс я. — Чтоб тебе совсем было понятно, я расскажу тебе историю… эдакую притчу. Произошло это год назад. У меня была любимая жена, были очаровательные девушки… Не одна, не две — это был натуральный конвейер… И вот на этом конвейере появилась она. Я сперва не узнал её в бесконечном потоке сисек и писек…
           Марго ловила каждое моё слово, как зачарованная, — ей хотелось побыстрее увидеть соперницу, почувствовать её и понять.   
— Сперва она удивила меня в постели, — продолжал я, — хотя не делала ничего особенного. И это мягко сказано, ибо таких лентяек свет не видел! Она не делает минет, потому что не может одновременно сосать и говорить. Она заваливается набок, как старая кляча, потому что ей лень стоять раком. Она не крутит фуэте в постели, и балерина из неё тоже ***вая. Она во всём норовит сачкануть, и даже кофейную кружку после себя не помоет… Но в какой-то момент я понял, что это и есть эксклюзив. — Я возвёл указательный палец к небу. — Об этом даже великий Пушкин написал: «Ты предаёшься мне без упоенья, стыдливо-холодна восторгу моему». В нашей постельке не было никаких деликатесов — рахат-лукума с ядом или гениталий со сливками, но в момент оргазма высвобождалась такая мощная энергия, что вылетали пробки, а на стенах появлялись огни святого Эльма…
— А это что за хрень?
— Неважно! — отмахнулся я и продолжал: — Короче, первое время мне не нужно было от неё ничего, кроме секса. Я был просто одержим. Ленка собиралась на работу, а я уже поглядывал на часы: шо ты ползаешь как черепаха?! Ленка приходила с работы всё раньше, а мы уходили всё позже, и в конце концов они встретились.
— Твою же мать! — воскликнула Марго. 
— Так получилось, что за короткое время я всё потерял, но я не о чём не жалею. Сейчас я понимаю, что мне ничего не надо из тех благ, за которые я цеплялся всю свою жизнь. Через эту девочку я познал свободу как духовную, так и физическую. Она освободила меня от привычного рабского бытия, от стереотипного мышления, от социальной зависимости. Она самая настоящая дикарка. Она как будто выросла в джунглях — глаза беспросветно тёмные, кожа смуглая, волосы чёрные, прямые… Она не укладывается в привычные рамки. Даже я не понимаю её… и боюсь.               
           Она закурила. По всей видимости, эта история тронула её до глубины души, и ей хотелось продолжения.
— Так ты любишь эту девочку? — спросила Марго.
           Я уловил в её голосе скрытую зависть — некое подспудное желание испытать хотя бы толику тех чувств, которые я обрушил на Таню. Ей так хотелось попробовать себя в этой роли.
— Я думаю, что любви нет, — сухо ответил я. — То что мы называем любовью — это всего лишь форма зависимости от чувственных переживаний, которые мы пытаемся повторить вновь и вновь, причём с разными людьми. Мы ошибочно полагаем, что любовь приносит нам счастье, но это не так… Только свобода делает человека счастливым, и впервые за долгую жизнь я был по-настоящему счастлив.
           Я улыбнулся с лёгкой грустинкой и развёл руки в стороны — вуаля! Она, наверно, подумала, что я решил её обнять, и доверчиво прижалась ко мне — я погладил её по головке и продолжил монотонным голосом:
— Но в какой-то момент я посчитал, что свобода необходима только мужчине, а женщине вполне достаточно преданности. Я забыл о том, что идеальной может быть только та система, которая находится в равновесии. Я нарушил баланс, и это привело к катастрофе.   
— В каком смысле?
— Я почувствовал ревность — побочный эффект страсти. И это уже не бабочки порхают в животе, а хищные пираньи рвут тебя изнутри, кромсают твою плоть и душу. Меня уже не устраивали свободные отношения, поэтому мне хотелось её поработить, пускай даже ценой собственной свободы. Я начал затягивать её в любовную ловушку: просто трахаться уже было неинтересно. В какой-то момент мне почудилось, что она постепенно увязла в паутинке болтуна, но я жестоко ошибался. Я думал, что играю с ней, но через некоторое время выяснилось, что я играю с собственным разумом и что эта игра стала важнее наших отношений. Я могу биться об заклад, что мы никогда не будем вместе, но то, что случилось между нами, случилось не зря. Либо кто-то умрёт, либо что-то родится. Значимость событий определяется масштабом последствий.
           Я помолчал и продолжил:
— Я уже никогда её не найду — ни в прошлом, ни в будущем. Я потерял её ещё в июле. Я расскажу, Марго, на что способны мужчины… Нет, не ради любви — ради гордыни, тщеславия, похоти. Я расскажу тебе всё, и ты поймешь, какое я дерьмо конченное.
— О-о-о, я даже в этом не сомневалась, — с ухмылкой заметила Марго.
— В конце июня мы гуляли по городу. Вечер был жаркий и удушливый. Я предложил ей, слегка позёвывая: «Давай будем вместе. Только ты и я. Никаких посторонних адюльтеров. Мне надоели ни к чему не обязывающие отношения». — «У тебя что, раздвоение личности? На сколько я помню, в августе ты сваливаешь к жене, и, честно говоря, я уже с этим смирилась», — парировала она, но я ловко вывернулся: «Билеты можно сдать, а вообще-то я собираюсь вернуться. С Еленой Сергеевной у меня всё кончено. Мне нужна только ты, фейгала моя». — «А зачем тогда ехать?» — «Чтобы расставить все точки, мне понадобится две недели, и я вернусь к тебе на крыльях любви». — «А что нельзя расставить их по телефону?» — с наивным выражением лица спросила она, а я ответил, состроив многозначительную мину: «Нельзя. Потому что это негуманно».
— Какие же вы поддонки! — кипела от возмущения Марго. — От слабости врёте. Пытаетесь казаться крутыми, а на самом деле вы просто жопаголовые страусы.
           Она смотрела на меня с презрением, но мне было на это плевать.
— В итоге она согласилась на мои условия, и тут же с ней поздоровался проходящий мимо молодой человек приятной наружности. Она небрежно кивнула ему в ответ, а я боковым зрением увидел, как его холёное лицо исказила этакая ухмылка Яго. «Кто это?» — спросил я. — «Один мальчик, — ответила она. — Ой, не смотри на меня такими глазами! У нас ничего не было. Мы даже не целовались. Это был телефонный флирт». — «Что это значит?» — «Я просто дала ему свой номер… Он звонил несколько раз, и мы трещали с ним о всяких пустяках». И тогда я подумал: «Окажись этот придурок чуточку умнее, тоньше, окажись он хотя бы отчасти мной, и всё могло сложиться по-другому. Он просто не смог вытянуть её из телефонной трубки в постель. Мне бы это точно удалось. А где гарантия, что она завтра не встретит такого же, как я? А может, встретила? И этот пройдоха, этот дамский угодник, этот щёголь уведёт мою маленькую девочку или просто трахнет её. Нет, я не мог этого позволить. Так начиналась новая игра.
— Отвечаю! Это обыкновенный мужской деспотизм!
— Так вот, я поставил перед ней ультиматум: «Если ты хочешь быть со мной, то должна играть по моим правилам. В противном случае у тебя будут большие проблемы». — «Какие, солнце моё?» — доверчиво спросила она, совершенно не понимая с каким чудовищем связалась. — «Если ты ещё хоть раз кому-нибудь дашь номер телефона, я сломаю тебе палец». — «Я согласна», — не раздумывая, ответила она, но я продолжал обкладывать её флажками: «Но если я узнаю, что ты с кем-то путаешься, я сломаю тебе позвоночник, и остаток жизни ты проведешь в инвалидном кресле». — «Согласна и с этим. Но если ты меня обманешь, я сломаю твою жизнь и превращу её в ад», — спокойно парировала она с самой милой улыбкой на свете.
— Так и сказала?
— Именно так…
           По козырьку барабанил дождь. Я налил в гранёный стакан кипятку, бросил туда пакетик и долго смотрел, как растворяется краска и вытекает из него наружу. Щёлкали стрелки настенных часов. В углу завывал холодильник. Я даже слышал, как скрипят половицы у Петровича на кухне. Весь этот дом сверху донизу, весь этот город вдоль и поперёк — весь этот мир наполнился страхом.
           И вдруг я увидел на внутренней поверхности век (буквально на секунду), как в сырую могилу опускают гроб. Он не тонет — он плывёт, потому что могила совершенно заполнена водой. Плоские серые фигурки скорбящих, мутная пелена дождя, покосившиеся кресты и памятники — я поднимаю веки и вижу перед собой девушку с выразительными сарацинскими глазами и мангровой копной дредов. Я смотрю в эти чёрные зрачки — в них только страх. «Кто-то должен умереть, — говорит она одним лишь взглядом. — А иначе какой смысл во всей этой истории?»
           «Смысл нашей жизни в смерти, — вдруг осенило меня. — Если бы её не было, то жизнь совершенно потеряла бы свою значимость и значение. Да что там говорить: само время превратилось бы в фикцию. Всю жизнь человек готовится к смерти, знакомится с ней постепенно: и боится её, и тянется к ней, и заигрывает с ней, как матросик с портовой проституткой, хотя отчётливо понимает, что всё закончится парой оргазмов, а потом он сыграет в ящик. В сущности так оно и есть, только оргазмов гораздо больше».               
— На самом деле это была очень грустная история, — продолжил я, отхлебнув из гранёного стакана. — История о том, что люди не могут быть перманентно счастливы. Рано или поздно им потребуется боль, чтоб почувствовать себя живыми, чтобы вкусить остроту жизни, распробовать её цимус. Не Бог посылает людям страдания, просто в этом мире слишком мало любви. На земле мог бы царить рай — для этого есть всё. Просто он никому не нужен и даже противопоказан. Человек — это такая тварь, которую нужно постоянно держать в тонусе.
— Ну хватит проповедовать!  — резко прервала меня Марго. — Чем там всё закончилось?
— Я натурально упал ей на хвост. Я контролировал каждый её шаг. Я прослушивал её телефон. Я загорал с приёмником на крыше её дома, и это было так романтично. Когда поливал дождь, я прятался в парадном. Помню этот изрезанный подоконник, запотевшее стёклышко, размытые силуэты двора, а в наушниках — беспросветная тишина. Возможно, она спит, моется в ванной, читает книгу, думает обо мне, и нас связывает только эфир… Но вдруг всё резко меняется: она поднимает трубку и начинает набирать номер. Сердце в этот момент разгоняется до шести тысяч оборотов. На другом конце провода кто-то снимает трубку и приятный женский голос произносит: «Алло». Адреналин зашкаливает. Сейчас она спросит какого-нибудь Никиту или Данилу, и всё встанет на свои места. Как говорится — момент истины. «Здравствуйте. А Эдуарда можно пригласить к телефону», — и тут я понимаю, что она звонит ко мне на работу, а трубку подняла оператор Чистякова. — «Нет. Вы знаете, он сегодня взял отгул. Может, что-то передать?» — «М-м-м-м, передайте… что я очень по нему скучаю».            
— А как ты её прослушивал?
— А я ей «жучка» установил в телефонную коробку. УКВ-ЧМ-телефонный ретранслятор.
— Ты даже на это заморочился! — удивилась Марго. — Это ж надо так болеть!
— Это были всего лишь цветочки. Дальше пойдёт вообще жесть. Когда я понял, что кабанчика в засаде можно ждать очень долго, то я сам организовал этого кабанчика. То есть решил устроить провокацию. Его звали Олег. Погоняло — Таран. Он был не шибко умный, но была в нём какая-то изюминка и взгляд с поволокой. Он смотрел эдак исподлобья, с прищуром, и смутная улыбка блуждала на его пухлых губах. Он иногда сплёвывал, умел красиво курить и в целом был довольно харизматичным. Бабы почему-то любят таких. По всей видимости, эти пацанчики умеют сохранять интригу насчёт собственной персоны. Ну и конечно же, бабы любят брутальных самцов, а этого добра в нём было хоть отбавляй. Даже я принюхивался к нему с уважением. Он подошёл к ней на проспекте Мира… Это было уже в конце июля, и мне нужно было решать: либо мы расстаёмся друзьями, либо у меня вырастает синяя борода… «Прощай, любимая!» — как в том мультике. 
— А зачем тебе это было нужно, если ты всё равно планировал уехать? — спросила Марго.
— Наверно, таким образом я пытался освободится от этой зависимости, потому что любовью это нельзя было назвать… Хотя… — Я задумался, отхлебнув из гранёного стакана. — … скажу честно, мне очень хотелось её любить, но душу мою терзали лишь ревность и недоверие. Я понимал совершенно отчётливо, что маленькая стерва меня не любит, что ей нужна только власть надо мной. Она хотела получить абсолютную власть, и она её получила, если я тебе сейчас об этом рассказываю с таким упоением. Но ведь мозг борется, ищет какой-то выход даже из патовой ситуации.
— Надо было просто уехать, а не втягиваться в эту игру. Просто бежать. Ты хоть знаешь, кто она?
— Знаю.
— А с этим не поспоришь.         
— Короче, я провёл тщательный инструктаж: рассказал ему про неё, чтобы он мог блеснуть своей небывалой интуицией, ведь девушки любят, когда их удивляют; объяснил ему, что говорить, как себя вести… Он даже записал всё это в блокнот, чтобы выучить наизусть. Я разыграл эту драму как по нотам, а ловкий провокатор Таран исполнил безупречно свою роль. Через некоторое время мы встретились в кафе «Альянс», как два шпиона. Меня слегка потряхивало от волнения. И вот он появился — вразвалочку, вальяжной походкой прошёл через весь зал и уселся напротив. По выражению его лица я понял, что всё получилось. Он выложил из кармана на стол клочок бумаги, на котором было выведено её аккуратным девичьим подчерком: «42-50-15, Татьяна». Прокуренный кабак вместе со всеми его обитателями тут же проваливается в тартарары, и вот я уже сижу с бутылкой водки где-то на лавочке. Пью из горла. Прикуриваю одну сигарету от другой. На меня пялится жёлтые луна, и в тёмной душе отражаются звёзды. Почему-то хотелось убить Тарана, или хотя бы сломать ему руку. Я даже не мог подумать, когда всё это начинал, что окажусь настолько уязвимым, настолько сентиментальным, что сам попаду в этот железный капкан, который так искусно расставил для неё.
           Марго смотрела на меня немигающим взглядом. Я продолжил:
— На следующий день мы пили шампанское у меня на кухне. Я пытался казаться весёлым и непосредственным, очень много говорил и смеялся, но она сразу же поняла, что у меня какие-то проблемы. Тогда я не стал катать вату и протянул ей эту бумажку — обрывок тетрадного листа. Она увидела свой номер телефона и ужаснулась. Её щёки покрылись алыми пятнами. «Ты помнишь наш уговор?» — спросил я ласково. — «Неужели ты сломаешь мне палец?» — спросила она с усмешкой. — «Конечно, любимая, а иначе ты перестанешь меня уважать. Кто я, по-твоему? Фуфло тряпочное? Коврик для вытирания ног?» Потом она плакала и просила у меня прощения: «Этого больше никогда не повториться, Эдичка! Я всё поняла!» — «Я знаю, что это никогда не повторится, но уговор дороже денег». — «Прости меня! Умоляю! Не делай этого!» — кричала она, пытаясь вырваться из моих железных клешней. — «Умоляю, прости!» — «Прощаю тебя, любимая», — прошептал я, и тонкий пальчик её хрустнул в моих ладонях. Помню, как побелело её лицо, как выпали из орбит её глаза, как исказился от боли её рот, и помню этот ужасный душераздирающий крик. Но что-то хрустнуло и в моей душе.
— Неужели ты способен на это? — Рита была просто ошарашена.
— Я не смог её бросить. Это оказалось гораздо сложнее, чем я думал. А дальше была полная гипертрофия чувств и отношений. Мы исполняли такое, после чего многие люди побоялись бы взглянуть друг другу в глаза, но только не мы. Мы словно препарировали друг друга, пытаясь вскрыть самые тёмные глубины человеческой души, желая достичь самого дна.
           Я задыхался от переполняющих меня чувств, и слова застревали у меня в горле, скапливались там и не могли проскочить наружу. Я перевёл дух.   
— И знаешь, что я понял, Марго, когда достиг этого дна? — спросил я через несколько секунд.
           Она отрицательно мотнула головой.
— Вот именно тогда я и понял, что нет никакой любви. Нет ничего кроме высшей целесообразности. Бог — это отнюдь не любовь, как принято думать у прекраснодушных оптимистов. Бог — это целесообразность, то бишь жестокое подчинение всего сущего его божьим законам. Хотим мы этого или нет, но рано или поздно мы подчиняемся его воле. Мы живём, несмотря ни на что, и даже боимся умереть, хотя жизнь — это полное дерьмо. Мы размножаемся, несмотря ни на что, рожаем наших детей в этот ужасный мир, подвергая их многочисленным страданиям. Это мясорубка перемалывает миллионы людей. Где же тут Любовь? Скажи, Марго. Где ты видишь в этом мире любовь?
— Ты тяжёлый, невыносимый… И тебя примет только земля, — сказала она почти шёпотом, и чёрные ведьмовские глаза её подёрнулись влажной поволокой; это прозвучало в её устах как пророчество. 
           В этот момент в дверь кто-то позвонил.
— Я удивлён, что он не появился раньше, — произнёс я задумчиво.
           Звонок повторился.
— А кто тебе сказал, что его не было раньше? — усмехнулась Марго. — Он приходил, наверно, часов в девять, в полдесятого, но наглеть не стал: раза три брякнул и отвалил, а я перевернулась на другой бок и продолжила топить массу.   
           В этот момент в прихожей началась соловьиная трель: на этот раз дядя Ваня решил просто так не отступать, — видно, прижало его основательно. 
— Смотри-ка, кому везёт, у того и петух снесёт. А теперь слушай меня внимательно, девочка. Эта бутылка водки — для него. Налей ему одну рюмку, а бутылку спрячь в холодильник. После этого приходи в дальнюю комнату, и я тебе объясню, что делать дальше.
— В каком смысле? — удивилась Марго.
— Помнишь, я сказал тебе, что моя судьба — в твоих бархатных ручках?
— А при чём здесь Петрович? — Широко открытые глаза и полное недоумение.
— Иди, открывай, — прошептал я, но с нажимом. — И помни: для него меня нет.
           Марго кивнула головой и отправилась в прихожую, нарочито виляя оттопыренными ягодицами. Казалось, что под прозрачным пеньюаром она совершенно голая. Я улыбнулся, глядя на эту патологическую эксгибиционистку.      
           Поначалу дядя Ваня не хотел колоться, и у меня возникало впечатление, что он набивает себе цену или всё-таки почувствовал, что его разводят на какой-то блудняк. Но по мере того как ему в горло вливалась водка, язычок его постепенно начал развязываться.
           Из соседней комнаты я слышал весь их разговор в деталях, и когда я понял, что Петрович прекрасно знает обладателя тёмно-синей «девятки», то я беззвучно возликовал, одними только мимическими мышцами лица. Расчёт мой был совершенно верный, и он оправдал себя. Маргоша в этом спектакле исполняла роль тайной воздыхательницы нашего «героя». Легенда была такая: вчера он подвёз её до Небуга, и она просто от него обалдела, ну просто посыпалась баба, слетела с катушек.    
— Да ладно, Ритуля, знаю я этого баклана! — орал возбуждённый Петрович. — Не убивайся ты так из-за него. Одно не могу понять, на кой шут он тебе сдался? Было бы чё фартовое — я бы еще понял, а с этим типом я в полной непонятке. Это же босота лагерная! Клоп шконочный! Сявка беспонтовая! Первый раз угрелся за бакланку, второй раз — за изнасилование. Ну, не герой это твоего романа, Ритуля!
           Марго, конечно, была на высоте. Одно слово — артистка. И так она его крутила, и эдак она его раскручивала. При этом интонация её голоса менялась с крикливого фальцета до бархатного контральто с лёгкой хрипотцой изнывающей от вожделения самки. Женщины врут как душат. В какие-то моменты мне самому казалось, что она по нему угорела.
— А тебе откуда знать, Иван Петрович, по каким мужикам я теку? Я сама не понимаю, как это работает. Полчаса в его машине посидела, а вышла — как обухом по голове. Надо и всё тут! Ну, не красавиц, не балабол, молчун, зато знает цену словам, и такой от него мужской силой веет, что просто мурашки по спине.   
           Я слушал этот монолог и восхищённо кивал головой  в такт каждому слову.
— Ну Марго, ну молодец! — приговаривал я шёпотом, уже не сомневаясь в том, что добрался до этого человека, дотянулся до него рукой.
— Он в машине ко мне пальцем не прикоснулся, — продолжала Маргарита рассказывать историю, придуманную мной. — Ну, посидели, покурили, поболтали ни о чём. Он даже деньги взял за проезд. Хапуга! Я чуть из трусов не выпрыгнула, чтобы ему понравиться, а он глазом своим оловянным не повёл. Вышла из машины, а меня хоть отжимай.
— Тьфу! Да что ты в нём нашла?! — возмутился Петрович. — Оглобля натуральная! Душа —  комок грязи! Да он за пару хрустов шейку твою тоненькую переломит. Нет у него никаких сантиментов по жизни. Гопота. Архаровец. И были у него одни только шалавы.
           Марго расхохоталась, довольно наигранно, как в оперетте.
— А я кто, по-твоему, дядя Ваня? Девочка-припевочка? Целка по жизни? Да все мы, бабы, шлюхи, если за манду умело прихватить. Я сама не святая, и мне святой не нужен. Мне порочные мужики нравятся.
— Ну, как знаешь, Маргарита. Наливай тогда.
— Где он живёт? Как его зовут? — Марго не торопилась наливать; чувствовалось, что Петрович уже разогнался и тормозить ему резона не было. 
— Ну-у-у, судя по твоему описанию, это Сашка…
            И вот я уже знаю его имя. Сейчас я узнаю его адрес, что собственно доказывает в очередной раз определённую взаимосвязь событий и людей. Ничто не происходит в этой жизни случайно, и все мы встретились в этом маленьком южном городишке ради исполнения какого-то высшего сценария, и каждый персонаж играл в этой драме свою эксклюзивную роль.   
— Сашка Бурега, — выдавил из себя дядя Ваня.
— Адрес? Где живёт? — Марго крутила его, как заправский опер.
— Недалеко отсюда. У нас в Небуге всё недалеко. Налей уже. Прямо за глотку берёшь. Вот бабы! Вот стервы!
— На какой улице? Дом?
— Улица Газовиков, дом 4, напротив почты… Там ещё рыболовный магазин.   
— Квартира?
— Номер квартиры не помню. Второй подъезд. Угловой. — Иван Петрович задумался, по всей видимости, вспоминая этаж. — Ну-у-у, второй этаж, квартира сразу же направо… Или всё-таки третий? Разберешься — не маленькая. Наливай уже!
           Я услышал, как булькает водка. Этот вожделенный звук и довольное кряканье Петровича вызвали во мне такую беспощадную жажду, что у меня язык прилип к нёбу.
           «Главное — не пить, а иначе останешься в этом городишке навсегда. Не пить. Не пить. Ни в коем случае», — успокаивал я себя, но горячая волна вожделения охватила все мои внутренности и ворвалась в мозг.
— Там, у подъезда, должна стоять его «девятина», — продолжал колоться Петрович.
— Задний фонарь битый? — спросила Марго.
— Не знаю, какой там фонарь, но машина тёмно-синяя. Короче, разберёшься! Если машины у подъезда нет, значит таксует. Наливай, а то уйду.
— Он женат? Я могу к нему просто так заявиться?
— Да какой там?! Кому такой придурок нужен?! — Петрович даже взвизгнул от возмущения, но тут же исправился: — Хотя-я-я… на вкус и цвет подружек нет.
           Я тихонько прикрыл дверь и лёг на кровать. Она недовольно скрипнула подо мной. В аквариуме, в толще воды, задумчиво висели рыбки. Тарахтел компрессор, выбрасывая шлейф пузырьков. Неоновая лампа покрывала стены и потолок нежно-голубым глянцем, и расплывчатые тени рыб словно парили в воздухе. И вдруг я обратил внимание, что некоторые картины, коих было немало в этой комнате, начали приходить в движение, словно наполняясь жизнью. Цыганистая брюнетка с чёрной завитушкой волос и алой розой улыбнулась мне и чуть заметно подмигнула, словно приглашая к себе в рамку. На другой картине весёлый кот в чёрном цилиндре помахивал лапкой туда-сюда, приветствуя меня как заправский джентльмен. Я видел, как гнутся деревья на ветру и волнами идёт пшеница, — очень живописный пейзаж, открывающий вид из деревенского окна.
           Меня стало слегка подташнивать, и я испугался, что меня сейчас вырвет прямо на пол. Мне было жутковато от этих метаморфоз: я прекрасно понимал, что со мной происходит, — возвращалась белая горячка. Я закрыл глаза и попытался расслабиться, но на внутренней поверхности век начали вспыхивать картинки: я увидел совершенно явственно, как Таран долбит Таню, а она, закинув ему за спину свои загорелые голени, тихонько кайфует, и невинное блаженство написано у неё на лице… «Чёрт! — подумал я. — А ведь он знает номер её телефона. Я сам запустил лиса в курятник».             
           В левое подреберье врезалась острая боль. Колени словно выкручивало вокруг собственной оси. Мощная мотивация, вызванная лошадиными дозами норадреналина, отпустила меня после первого броска, и я начал понимать, что через несколько часов моя жизнь войдёт в крутой поворот, а может быть, свалится в кювет, раз пять перевернувшись через крышу. Только Богу одному известно, чем закончится эта схватка. Но я не один — я чувствую за спиной целый легион, во главе которого стоит мой Ангел-хранитель. Зло на этой планете никогда не победит. 
           Я задумался: «Если меня так просто вывели на этого человека, то это означает лишь одно, что Господь готовит для него возмездие и я в Его руках карающий меч. В противном случае я бы никогда не нашёл Бурегу и он бы ещё долго бегал по этой земле».
           «А если Господь хочет твоей крови? — услышал я внутренний голос. — Ты ведь тоже немало накосячил, дружок… Или ты считаешь, что твоё дерьмо пахнет фиалками?»
           «Ну значит так тому и быть, — ответил я. — По-любому эта встреча состоится». 
           Я достал из кармана ветровки выкидной нож, надавил на кнопку, и подпружиненное лезвие выскочило из корпуса, обнажив очень простую суть: у каждого человека есть своё предназначение, и в пределах высшей целесообразности не существует таких понятий, как добродетель и зло, потому что чёткой границы между ними нет, а значит нет конкретных определений, имеющих математическую точность.
           Каждый человек (каждый субъект) судит об этом в зависимости от своего положения в системе координат, которая простирается между абсолютным злом и безусловным добром, а значит основным мерилом этого понятия является его представление, то есть вещь крайне ненадёжная. 
           Я бы сказал по-простому: каждый человек на земле является частью огромного пазла, суть которого мы не понимаем и не можем его увидеть в силу приземлённого мышления. Добро и зло — это краеугольные камни философии «плоскатиков». На самом деле есть только промысел Божий, в рамках которого существует каждый индивидуум: кто-то проживает относительно спокойную жизнь, не совершая преднамеренного зла и не отличаясь особой добродетелью; кто-то, ведомый личными демонами, убивает, грабит, насилует детей и женщин, а кто-то, назначенный свыше, чистит эту землю от подобных тварей и при этом калечит свою душу, обагряя руки кровью. Но не разбив яйца — не приготовишь омлет.
           Мы не выбираем, в какой духовной ипостаси будем существовать, поэтому люди редко отклоняются от своей орбиты, но в некоторых случаях из шлюхи может получиться верная жена, алчный мерзавец станет филантропом, алкоголик — трезвенником и прекрасным семьянином, убийца — священником, но и в этом тоже заключается промысел Божий. У Всевышнего для каждого есть план, и даже такие ублюдки, как Сашка Бурега, существуют согласно этому плану, но, судя по всему, время его закончилось, если я знаю, как его зовут и где находится его лежбище. Случайностей не бывает — это всегда чудесное вмешательство Бога. А наша жизнь — это продуманная шахматная партия, в которой мы всего лишь фигурки. 
           Я переломил нож, сунул его в карман, и мои сомнения ушли, как вода сквозь пальцы. «Я знаю, чего хочет от меня Господь», — прошептал я.
           Мысли мои путались, перекликая друг друга, и я уже не контролировал их, и уже не понимал, где звучит мой голос, а где чужие голоса. Мне казалось, будто моя черепная коробка — это большая коммунальная квартира, в которой мне принадлежит всего лишь маленькая комнатушка, а вокруг меня обитают шумные соседи: они что-то перетаскивают, двигают мебель, хлопают дверями, топают по коридору и беспрестанно болтают, болтают, болтают… Их разговоры несутся со всех сторон — кого-то я слышу совершенно отчётливо, как будто они находятся в соседней комнате, кого-то невнятно, словно издалека. А вот сейчас из недр квартиры доносится ругань на итальянском языке: какая-то темпераментная парочка выясняет отношения. Почему на итальянском? Я ведь его совершенно не знаю.
           Маргарита и Петрович затихли: наверно, им уже не о чем говорить, и они просто допивают бутылку. За окном, по высокой траве, стелет мелкий дождь… И вдруг побежали по горным вершинам грозовые раскаты, и небо треснуло над головой, словно фанера, и плеснули масло на раскаленную сковородку.
           Я прикрыл уставшие веки и прошептал: «Хочу спать. Только спать и больше ничего. Как я устал от этой жизни. Как я устал от самого себя. Уснуть бы навсегда, только без сновидений. Не надо ни рая, ни ада. Не хочу никакого продолжения. Хочу, чтобы смерть была абсолютной и чтобы в итоге меня растащили на атомы».
           Я словно вернулся в материнскую утробу, закутавшись в тёплое плюшевое одеяло. И вот уже мелькают какие-то картинки на внутренней поверхности век: распахнутое настежь окно и колышущаяся на ветру белая занавеска — то её вытягивает наружу, то опять втягивает сквозняком в комнату. Я чувствую нарастающий ужас, но подхожу ближе, ещё делаю шажок и ещё…
— Эдуард… Эдик… Проснись!
           Кто-то трясёт меня за плечо, но я — всё ещё там. Медленно подхожу к краю окна, к самому подоконнику, и пытаюсь посмотреть вниз, но кто-то за плечо вытаскивает меня из тёмной прорехи, и я кричу от ужаса, не понимая смысла происходящего.   
           Этот сон я запомнил навсегда, потому что по жизни не видел ничего страшнее, хотя бывал в самых тёмных закоулках бытия, повидал очень много крови, своими глазами созерцал демона, воочию представшего предо мной, в жутких делириях видел мерцающий ад и бесов, снующих там между падшими, но этот message, который я называю «открытое окно», оказался самым жутким посланием в моей жизни, смысл которого я пойму только через несколько лет.
— Успокойся! — Я чувствую горячее дыхание на своём лице с привкусом алкогольного амбре.
— Что? Что происходит? Где я? — Я вздрагиваю всем телом, меня бьёт жуткий озноб, я весь мокрый от пота.
           Марго прижимает мою голову к своей груди, целует меня в лоб, целует в губы.
— Успокойся. Всё прошло. Это был просто сон.
           Я смотрю на неё дикими глазами, словно вижу в первый раз. Незнакомая кареглазая девушка зависла надо мной. Чёрные «веревки» тянутся с её головы к моему лицу. В голубом холодном свете ртутной лампы она кажется мне зловещей и смахивает на утопленницу. Она гладит меня по щеке и приговаривает:
— Просто сон, просто сон, просто сон.
           Я еще раз вздрагиваю всем телом и окончательно сбрасываю сонную оторопь.
— Где Петрович? — деловито спрашиваю я.
— Только что ушёл, — отвечает она и пронзительно смотрит в мои глаза. — Того парня, которого ты ищешь, зовут Александром. Фамилия — Бурега. Улица Газовиков, дом номер четыре, второй подъезд, второй или третий этаж, квартира сразу направо.
           Она помедлила, слегка прикрыв веки, и задала вполне очевидный вопрос:
— Зачем тебе этот парень? Только не ври мне.
— Мне нужно с ним поговорить, — ответил я.
— Это как-то связано с Андреем?
— Нет. Это не имеет отношения к Андрею.
— Не ври мне! — повторила она с явным нажимом.
— С чего ты взяла, что я вру? 
— Потому что я поняла, о ком идёт речь.
           Она опять сделала многозначительную паузу.
— О ком же?
— Если я не ошибаюсь, Сашка Бурега — это тот самый парень, который работал в гостинице  водителем «Газели». По крайней мере, в прошлом году ещё работал. Он подвозил меня несколько раз по просьбе Андрея, и я хорошо помню эти наколотые перстенёчки на пальцах, это скуластое вятское лицо, эти широкие плечи.
— Грубоватый, молчаливый… — продолжала его описывать Марго. — Вечно надвинутая на глаза кепка.
— Прямо в ёлочку описываешь, — подтвердил я.
           Я осмыслил всё сказанное Марго (доходило с трудом) и в конце концов очень сильно удивился, — если не сказать, что меня эта информация просто ошарашила.         
— Вот как? Мой подопечный работал в «Югре»? А это значит, что его по-любому знает Андрюха... Не может не знать. Как-то всё странно получается. Какие-то нахлёсты пошли.
           «Не хочется… Ой, не хочется верить, что Андрюха приложил руку к этой истории. Таких совпадений не бывает: либо это анонимное вмешательство Бога, либо злой умысел со стороны твоих оппонентов». — Я рассуждал дальше: «Ну допустим, он позвонил Сашке в тот день и попросил заземлить меня или просто покалечить, напугать, вправить мозги… Но в чем причина столь радикального решения? Личная неприязнь ко мне? Расчищает себе дорогу в борьбе за женщину? Какие-то другие мотивы, о которых я не догадываюсь? Что, ****ь, вообще происходит?!»
           Марго смотрела на меня вопросительно, буквально сверлила меня своими чёрными глазищами. Комната наполнилась гнетущей тишиной, и даже царь-рыба замерла в толще воды, наблюдая за всем происходящим.         
           «Что происходит? У меня — такое чувство, что меня искусно подставляют. Главный вопрос — кто? Мне не хочется верить, что это замыслил Андрей. Это на него совершенно непохоже. Связываться с какими-то уголовниками, впутываться в мокруху, чтобы потом угреться как кур во щи».
— Да знаю я этого мужика! Мы ящик водки вместе выпили! — воскликнул я вслух, на что Маргарита удивлённо приподняла свою чёрную изогнутую бровь.
— Ты про кого сейчас?
— Про Калугина.
— Хотя в жизни я не такое повидал, — продолжал рассуждать я. — Вспоминаю тюрьму… Вот где узнаешь людей по-настоящему, без прикрас. Там через меня прошло столько криминальных историй, совершенно фантастических в своей нелепости, глупейших по замыслу и исполнению. Люди в общей массе — это полные идиоты. Они совершают преступления спонтанно, эмоционально, как говорится, на кураже. Мало таких, которые всё продумывают и чётко заметают следы. Люди поражают меня своей алчностью, безотчётной жестокостью, вероломством, при этом абсолютной глупостью и неумением просчитать последствия даже на один ход вперёд. Я вспоминаю довольно приятных людей, которые совершали невероятные гадости. Они убивали своих друзей, убивали жён и даже собственных родителей, из-за каких-то квадратных метров или ничтожных сумм. Общаясь с ними и глядя им в глаза, я не мог поверить, что они на такое способны.
— Никому в этой жизни нельзя верить, даже самому себе, потому что люди не знают, на что они способны в тех или иных обстоятельствах. Мне иногда кажется, что меня окружают одни психопаты.    
— А ты что, сидел? — вдруг спросила Марго, глядя на меня с недоверием.
— Да, пришлось однажды примерить лагерный клифт, — ответил я с приблатнённой интонацией и откинулся на подушку.   
— Что ты елозишь по чистой наволочке?! — возмутилась Марго и начала стаскивать с меня ветровку. — Снимай-снимай… К тому же она мокрая!
— Мокрая? На мне быстрее высохнет, — заупрямился я, но все же позволил себя раздеть; она унесла ветровку в прихожую.
           Когда она вернулась и присела на краешек кровати, я сказал совершенно уверенным тоном:            
— Я не собираюсь втягивать Андрея в эту историю. Ты меня слышишь? Более того, он вообще не должен ничего знать.
           Я пристально посмотрел ей в глаза и добавил практически шёпотом: 
— И запомни, фейгала моя, в этом деле ты уже соучастница. Если не хочешь пойти паровозом, держи язычок за зубами. — Это получилось довольно грубо, и она даже опешила от такой наглости. — Ибо в противном случае я скажу ментам, что это ты заказала Бурегу, а я всего лишь исполнитель. Поэтому в твоих интересах, чтобы это дело даже краешком тебя не коснулось. Сечёшь? Не вздумай меня как-нибудь подставить. Забудь об этом разговоре, но самое главное — забудь о том, что я сегодня приходил. Ты меня не видела. Меня здесь не было.
— Значит, я всё-таки правильно тебя поняла, — сказала она очень тихо, едва шевельнув губами. — А Петрович? А если этот придурок расколется?
— Не смеши меня. Он никогда не будет сотрудничать с ментами: это же последний мамонт, последний апологет воровской идеи. Тем более впрягаться за такого урода.   
— Ладно. Это твои дела, и я умею держать язык за зубами. Я не болтушка. Но объясни мне, ради бога, за что ты хочешь убить этого парня, раз уж мы с тобой соучастники.
— Quid pro quo. Услуга за услугу. Я отвечу тебе, но сперва ты должна ответить на мои вопросы. Очень правдиво, — сказал я.
— Итак… Ты позвонила Андрею, после того как я ушёл через балкон? Через какое время ты позвонила ему? Что ты ему сказала? 
— Я позвонила ему сразу же, — послушно ответила Марго. — Я услышала, как ты разговариваешь с женой Петровича, а потом ты спрыгнул на землю и побежал.
— Что ты сказала Андрею?
— Он спросил меня: «Почему телефон был занят? Я не мог дозвониться целый час». Я ответила, что трубка слетела случайно, а он засмеялся: «Чем вы там занимаетесь, проказники?» Я растерялась, замешкалась…
— Ты врёшь! Ты ответила ему: «Да, конечно, мы трахнулись. Всё было ништяк», а он тебя похвалил за это. Или я ошибаюсь?
— Нет, всё было по-другому. — Марго стыдливо опустила глаза. — Он попросил меня в тот день, что бы я… — Она запнулась и замолчала, не в силах продолжать этот унизительный допрос.
           Бедная Маргарита. Бедная девочка. О том, как складывалась её судьба с самого детства, я узнаю чуть позже, и тогда я пойму, откуда в этих сарацинских, черных как омут глазах взялось столько боли и страха, откуда в этой красивой и довольно неглупой девушке появилась эта патологическая неуверенность в себе, каким образом завязался в ней клубок разрушительных комплексов, порождающих лишь презрение к себе и ненависть по отношению к мужчинам.
— Так-так, — задумчиво произнёс я. — Значит Андрюша хотел, чтобы ты опутала меня своими чарами… Зачем?
— Не знаю… Он меня в свои планы не посвящает, — ответила Марго, нервно теребя красную шерстяную нить на своём запястье. — Я его вообще последнее время не понимаю. Он какой-то странный стал: даже ходит как-то странно, как будто наощупь. По ночам вообще не спит… Курит, курит, курит, скрипит половицами, ворочается в постели, и даже разговаривает сам с собой. — После этой фразы она сотворила такую мордочку, словно набрала в легкие воздуха и ждала, когда я позволю ей выдохнуть.
— Ну-у-у-у, в этом нет ничего странного, — заметил я, снисходительно улыбнувшись. — Любой мыслящий человек ведёт бесконечный диалог с Богом.
           Почему-то мне вдруг стало смешно от суеверного выражения её лица, и я громко рассмеялся — абсолютно искренне, от души, и даже проникся к ней нежностью, как к ребёнку. Была в ней какая-то детская непосредственность, и при этом она была тёртая как калач.      
           Голубая дымка, размывающая интерьер комнаты и очертания сидящей напротив девушки, вдруг рассеялась волшебным образом, словно её вытянуло в открытое окно, и мир совершенно отчётливо прорезался в моём сознании. Картинка стала подробной, резкой, насыщенной деталями, словно невидимый офтальмолог подставил к глазам цилиндрические линзы.
— Все-таки Андрюша пугает меня последнее время, — задумчиво произнесла Маргарита, дергая красную веревочку на запястье. — Он же контуженный, а вдруг его шиза накроет по-настоящему? В моей комнате даже шпингалета нет.         
— Не перегибай, — сказал я. — А меня ты не боишься? Я все-таки человека задумал убить. 
— Не-е-е, — блеющим голоском произнесла Марго и улыбнулась очаровательной детской улыбкой. — Это нормально… Но когда Андрюша что-то там шепчет за дверью… То ли с Богом разговаривает, то ли с чёртом, хрен его разберёшь.
           Она помолчала несколько секунд и продолжила, потупив глаза в пол: 
— Ты мне очень нравишься, и я это говорю не потому, что Андрей попросил тобою заняться.
— Я и без него хотела тебя оседлать, но ты оказался далеко не жеребец, — разочарованно произнесла она.
— Как всё-таки внешность обманчива, — добавила она и обиженно поджала губки.
— А у вас с Андреем какие отношения? — спросил я.
— Он мне как брат.    
— Что за чушь! — удивился я.
— Это правда. Он помог мне выжить в Краснодаре, когда я убежала из дому. Мне было всего лишь семнадцать лет. А убежала я из дому, потому что там творился сущий кошмар.
— В каком смысле?
— Я не хочу об этом говорить, — тихонько ответила она.
— Откуда ты приехала в Краснодар?
— Станица Кущёвская.
— Это где?
— Есть такая чёрная дыра, пожирающая людей, — ответила она, и в этот момент её глаза сверкнули неподдельной ненавистью.
— Наводишь тень на плетень? Вообще-то я был с тобой предельно откровенен. 
           Я сразу же, с первых минут знакомства, почувствовал, что в её прошлом было какое-то потрясение. Этот излом присутствовал в каждом её взгляде, в каждом её движении, в интонации голоса, и тот ужас, который она когда-то испытала, затаился в самой глубине её тёмного зрачка, и даже когда она радовалась, улыбка не озаряла её лицо, а лишь подчёркивала неутолимую грусть в её глазах. 
— Расскажи мне, что с тобой случилось, — очень мягко попросил я.
— Я не могу об этом говорить, — ответила она, заикаясь, и у неё начала дёргаться голова, словно кто-то невидимый бил её ладонью по затылку; я даже испугался и начал её успокаивать, обнимая за плечи и прижимая к себе.   
— Ритуля, извини. Ну извини меня, пожалуйста. Я не думал, что для тебя это табу.       
           Тогда я остался в некотором недоумении. Я подумал, что Маргарита — слишком экзальтированная особа, имеющая склонность сгущать краски, но через несколько лет, когда все газеты и всё российские телеканалы буквально взорвутся публикациями об этом посёлке городского типа, я буду просто ошарашен столь развёрнутым эпилогом к тому короткому и практически забытому разговору.    
           Постепенно она пришла в себя и высвободилась из моих объятий.         
— Ты в норме? — спросил я.
— Да, — ответила она хриплым голосом и слегка прокашлялась.
— Мы можем продолжить?
— Спрашивай.
— Что ты ответила Андрею по телефону?
— Что ты пошёл в магазин за водкой и что, по всей видимости, сюда уже не вернёшься.
— А он что?
— Он накричал на меня: «Ты ни на что не способна! Умеешь только ёрзать на столбе! В этом тебе равных нет и мужикам в зале делаешь стояк, но в личной жизни ты полная неудачница». Потом он успокоился, помолчал в трубку и попросил перезвонить, если ты всё-таки вернёшься.   
— Он ещё звонил по мою душу?
— Нет. Я ему позвонила около девяти и попросила прислать машину, а за одним сказала, что тебя до сих пор нет.
           Она отвернулась в сторону аквариума и сделала вид, что внимательно наблюдает за рыбками, а потом спросила, не поворачивая головы:
— За что ты хочешь убить этого парня?
           Я на мгновение задумался: «А действительно, на кой чёрт он мне сдался? Почему с такой одержимостью я пытаюсь его найти? А когда найду?» Я заглянул в себя, и мне не понравилось то, что я там увидел: не было уже в сердце того удушливого мстительного чувства, которое ещё утром мешало мне вздохнуть полной грудью, — чувства, от которого мутился разум. К тому моменту чудовищный гнев нивелировался до невинного желание посмотреть ему в глаза и попытаться понять, а может быть, даже и простить, — но в большей степени все-таки «понять», а потом уже принимать решение, что делать с этим человеком.
           Малодушие? Милосердие? Усталость?
           Нет, я не хотел его убивать. Наверно, я уже никого не хотел убивать, даже комара пьющего из меня кровь. Пришло глубокое понимание Промысла Божьего: нет плохих или хороших людей, нет полезных или вредных насекомых, нет животных, которых следовало бы уничтожить, есть высшее предназначение для каждого существа на этой планете.            
— Я не хочу его убивать, — ответил я, сползая на краешек кровати и усаживаясь рядом с ней. — Я хочу с ним просто поговорить. Я хочу понять его. Может, он был в чём-то и прав.
— Ладно. Это ваши дела, и меня они совершенно не касаются, — сказала она и поднялась с постели, щёлкнув коленными суставами.
— Запарь мне чайку на дорожку, — попросил я.
— Хорошо, — сказала она, подумала секундочку и спросила:
— А может… ты никуда не пойдешь?
           Я ничего не ответил.
   .27.
           Выйдя из подъезда, я остановился под козырьком и с тоской посмотрел вдаль. Между домами колыхалось тёмное зыбкое пространство. Косые линии дождя рассекали его по диагонали, а в утробе свинцовых облаков, нависающих над морем, вспыхивали бледно-голубые зарницы.
           Я протянул руку и подставил ладонь под струи, свисающие с козырька. Они были ещё по-летнему тёплые, но вокруг уже царило осеннее ненастье. Волнами набегала тревога и разбивалась об моё твердокаменное упрямство. Скажу честно, я боялся идти туда, чувствуя всеми фибрами, что всё будет не так, как я задумал, — словно не я был палачом, а казнь уготовили мне. Казалось, что этот мерзавец Сашка Бурега был всего лишь приманкой в моём долгом противостоянии с судьбой. В тот момент я совершенно потерял уверенность, и в голове пульсировала только одна мысль: «Меня подставляют».
           Подо мной уже не было коня, и колчан был пуст, и меч обломан, а на гранитном камне высечен краткий указатель того распутья, на котором я оказался: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо пойдешь… и куда бы ты не пошёл, потеряешь последнее, что у тебя осталось.  В тот момент я серьёзно задумался над предложением Марго «никуда не ходить». Так будет уютно с ней под плюшевым одеялом — б-р-р-р-р! Её горячее лоно согреет меня, её большие коричневые сосцы накормят меня топлёным молоком, и я усну в её объятиях как младенец, посасывая её великолепную грудь. Ну что ещё человеку нужно для счастья?   
           Мне очень хотелось вернуться назад, и даже хотелось вернуться в тот вечер, когда я безрассудно перемахнул через балконные перила, спрыгнул в высокую траву и устремился навстречу приключениям, не взирая на все увещевания Марго. «Она была права в тот раз, и теперь она абсолютно права, — уговаривал я себя. — Не нужно никуда идти, потому что эта история уже закончилась: все разошлись краями и никто не пострадал. Ну не гневи ты Бога, Эдуард! Остановись!» Голос разума подавлял все остальные голоса, но внутри притаилась гадина и ждала своего часа.   
           А ещё я хотел вернуться в далекое прошлое, в тот злополучный день августа 1985 года, такой же беспросветный и слякотный, когда я в первый раз убил человека. Мне было тогда семнадцать лет. Я был совсем ещё ребёнком — чистым, добрым, наивным. Но уже тогда я не умел уступать своей гордыне.   
           Он появился неожиданно — вышел откуда-то из подворотни. По его диким глазам я понял, что человек — на кумарах... Ханка, морфий, героин, реланиум, димедрол, гашиш, эфедрон — не знаю чем он убивался, но тогда уже было полно всяких наркотиков, и наркоманов было огромное количество. Да что там говорить, даже мы, малолетки, кое-что распробовали.
           Ему было лет тридцать. Блатные повадки и фиолетовые запястья с татуированными пальчиками подсказывали, что этот «баклан» частенько заходит в зону. Настоящий архаровец, да ещё в полном неадеквате, ну и давай у меня перед носом чертить распальцовку, выкрикивать какие-то непотребные слова, хватать меня за грудки… Такая шваль обычно бывает тише воды, ниже травы за колючей проволокой, но стоит им выйти на свободу, они начинают себя чувствовать «людьми», и зразу — пальцы веером, сопли пузырём, на ногах фигушки.
           Мельком пролетела фраза: «Я чалился, а ты что в своей жизни видел, молокосос?!» — промолчал. Долгое время не связывался. Пытался обойти его, но убегать было как-то стрёмно, а он цеплялся за меня как репей. Не мог я знать в тот момент — сейчас знаю, что от моего выбора зависела дальнейшая судьба, и даже не вспомнил правильные слова тренера по боксу Рашида Александровича: «Деритесь лишь тогда, когда вас загнали в угол и некуда бежать. Во всех остальных случаях уносите ноги, даже если противник слабее вас. Помните, маленькая драка может закончиться большими проблемами: либо вас убьют, либо убьёте вы». 
           Я мог бы убежать от этого ушлёпка, но мне не позволила именно гордость петлять от него тёмными дворами, да что там говорить — просто показать спину. И вот он попытался меня ударить, а я исполнил красивую «двойку» в лучших традициях советской школы бокса, и этот фуфел тряпочный прилёг затылком на бордюр. Хрясть — треснула черепушка. Распластался. Не шевелится.
           Подкрадываюсь к нему на цыпочках, словно боюсь вляпаться в кровь, вытекающую из-под него. В свете уличного фонаря он лежит совсем мёртвый, жёлтый, скрюченный, и гримаса удивления застыла на его физиономии. Долго смотрю в его стеклянные помутневшие глаза. Капли, падающие с неба, пузырятся в лиловых ручьях, покрывают его оплывшее лицо и распахнутую грудь в фиолетовых «вензелях». И тут я замечаю на асфальте его нож — с наборной текстолитовой ручкой и полированным лезвием. Наверно, он выпал у него из рукава, когда я его нахлобучил. Я поднимаю этот нож и кладу в карман, словно поднимаю чужую судьбу.   
           С тех пор мне неоднократно приходилось спасать свою жизнь ценой жизни другого человека. Повторюсь, меня несколько раз пытались убить по тем или иным причинам, но я пережил всех своих врагов.
            Я не знаю, почему на меня выходят эти «демоны». Почему мне, человеку довольно миролюбивому, жалостливому и, я бы даже сказал, сердобольному, всю свою жизнь, с самого детства, приходится прибегать к насилию? Господи! Как много подонков на этой земле! Куда от них деваться? Иногда даже приходит мысль о затворничестве: «Уйду в монастырь или в тайгу». Хотя какой в этом смысл? Тебя и там найдут эти твари, чтобы забрать последнее.
           Иногда я вспоминаю батюшку из Псебая, вспоминаю его практически каждый день. «Дьявол тебе мясо своё скармливает, — говорил он, слегка прищурившись, — чтобы ты вкус крови почувствовал. Ему даже своих бойцов не жалко. Он тебе их легко отдаёт. Втягивает тебя в эту кровавую мясорубку, чтобы и тебя потом кому-нибудь скормить».
           Это всё началось ещё в раннем детстве: отец как будто готовил меня к войне. С того самого момента, как у меня появляется память (а некоторые вещи я помню с трёх лет), он учил меня драться, учил отстаивать свои интересы и главное — отстаивать своё достоинство. Он любил повторять: «Мы — голодранцы, и у нас нет ничего, кроме гордости. Потеряешь её — превратишься в полное ничтожество».
           Он внушал мне мысль, что мы существуем во враждебном и опасном мире, в котором нельзя расслабляться ни на секунду. А ещё он говорил постоянно о какой-то нашей исключительности (его и моей), о каком-то мессианстве в рамках защиты справедливости и добра. «Человечество делится на три категории, — как-то раз заявил папа, — на тех, кто замышляет зло, на тех, кто его осуществляет, и на тех, кто пытается с ним бороться». Помню, я спросил его тогда: «А как же общая масса людей, с молчаливого согласия которых совершается зло?» — «А это ещё не люди, это нимфы... Я говорю о зрелых особях, которые уже берут на себя право совершать поступки». 
           «С момента появления цивилизации человечество катится в тартарары, — продолжал меня обрабатывать отец, — и ему в этом помогают многочисленные идеологии и религиозные конфессии, которые мешают нам понять истинную ценность жизни и настоящее наше предназначение. Люди — марионетки в руках этих кукловодов, но у нас с тобой — особый путь, и это путь светлого воина. На этом пути ты повстречаешь огромное количество мерзавцев, лжецов и дураков. Противостоять им сможешь только ты, и не удивляйся, что всю свою жизнь ты будешь воевать с ними в одиночку, ибо в этом мире каждый думает только о своей шкуре. Тебя будут подвергать остракизму, обвинять в высокомерии и гордыне. Люди будут считать, что ты слишком много на себя берешь, но ты должен пройти этот путь до конца, не ожидая от них благодарности и понимания».
           В детстве я не всё понимал из того, что говорил мой отец, но у меня была хорошая память, и его слова прокладывали мой особый путь, как зарубки на деревьях в дремучем лесу. Постепенно взрослея, я становился воплощением его идей. Сколько себя помню, я всегда дрался, и вся моя жизнь была вечной схваткой с этими мерзавцами и дураками. Папа не обманул меня: их действительно оказалось слишком много, как комаров после дождя, и с такой же комариной настойчивостью они летели и летели, летели и летели на меня со всех сторон, пытаясь жалить, поэтому мне ничего не оставалось, как только нещадно их лупить. 
           Отец предопределил мою жизнь, и она априори не могла сложиться иначе. Он много работал надо мной как в духовном, так и в физическом плане. Каждый день он плёл из стальных проволочных сухожилий мой характер. Мы много занимались спортом. Я бесконечно набивал кулаки, втыкая их в самодельную «грушу», отрабатывал удары ногами и локтями, но самое главное, что привил мне отец, — это безграничную смелость, граничащую с безумием. Он сам никого не боялся и ни перед кем не гнул спину. Он был человеком совершенно независимым и гордым. Он внушал мне с малых лет: чувство собственного достоинства превыше всего, даже превыше любви и дружбы. Во мне это чувство постепенно гипертрофировалось в чудовищную гордыню и презрение к людям.
           Мой отец и на сегодняшний день является для меня самым умным, образованным и незаурядным человеком из всех, кого я знал, — но всё ли правильно он делал в моём воспитании? Не знаю. Бог ему судья. Но я могу сказать с полной уверенностью, что он хотел сделать из меня настоящего мужчину, коим и сам оставался до конца дней своих. Не уверен, что у него это получилось, но его фундаментальный вклад в мою жизнь определяется классической формулой: «благими намерениями вымощена дорога в ад» .
           И вот, стоя под навесом и перебирая пальцами тёплые струи дождя, я отчётливо понимал, что Вселенское зло невозможно одолеть физически, сколько бы ты не рубил окаянных голов направо и налево, но искоренить его можно в метафизическом смысле, то есть начиная с самом себе. Наверно, в этом и заключается спасение Мира. А может быть, это просто красивые слова, за которыми ничего не стоит. 
— Господи! — прошептал я. — Если бы я мог вернуться в тот августовский вечер 1985 года, я бы уже не стал манкировать этим человеком, я бы бежал от него со всех ног. Но прошлое не вернуть, а старые грехи тянут в ад. Что мне делать, Господи? Дилемма разрубила мой мозг пополам. Я никого не хочу убивать, но и простить я тоже не могу. Я совершенно запутался.   
           И когда я моросил нечто жалкое и невнятное о спасении души, в разговор с Богом вмешался мой отец, — его голос прозвучал совершенно отчётливо в моей голове, словно он стоял у меня за спиной.
— Хватит ссать! — решительно сказал он. — Хватит этих христианских рефлексий! Ты первобытный человек. Ты дикарь. А вокруг всё ещё бегают мамонты. Пойди и возьми одного из них, и хватит болтать всякую чушь! Нет никакой души — есть только материя. Нет никакого Бога — есть только ты, и для этого мира, в котором ты живёшь, ты и есть Бог. Ты всё решаешь. Ты можешь всё!
           О, да, это был мой папа — ярый атеист и советский материалист, человек, который всю свою жизнь проработал в мартене. Такие, как он, делали революцию. Такие, как он, в тридцатые годы строили заводы и электростанции. Такие, как он, поворачивали реки вспять. Такие, как он, принесли нам победу в сорок пятом. Такие люди — это соль нашей земли.      
           После этих слов я замер на мгновение… Потом накинул на голову капюшон ветровки, сунул руки в карманы и уверенным шагом двинулся навстречу своей судьбе. По телу хлестанули косые струи дождя. Я шлёпал по лужам, которые пузырились у меня под ногами, утопая в них по щиколотку, и просто улыбался. 
           Человек не может изменится в силу того, что его разум озарила какая-то прописная истина. Инерция сознания настолько велика, что иногда человеку требуется целая жизнь, чтобы изменить привычный образ мысли и систему ценностей. В некоторых случаях потребуется эту жизнь до основания разрушить, чтобы на её обломках построить новую.
— Так, а где в этой дыре почтовое отделение? — сказал я вслух и оглянулся по сторонам.
           На улицах не было ни души, и это было мне на руку: в таком маленьком городишке любой незнакомец привлекает внимание, к тому же я отдавал себе отчёт в том, что ни к кому нельзя обращаться за помощью, поскольку лишние свидетели не нужны, когда ты идешь убить человека. Погода в этом смысле была просто идеальной: за всё время своего пути я повстречал лишь одну женщину в прозрачном дождевике и опустил голову, спрятав лицо под капюшоном. 
           Улицу Газовиков я нашёл без чьей-либо помощи, на одной интуиции. Я просто брёл-брёл в полном отрешении, как сомнамбула, и в итоге уткнулся в шлакоблочную стену с табличкой «Газовиков, 4». «Когда дело праведное, и Бог тебе в помощь», — подумал я.
           Дом был большой, изогнутый буквой «Г». Вдоль дома — цветочные палисадники и кусты акаций. Пирамидальные тополя шли по краю детской площадки, а за ними просматривалось футбольное поле, частично покрытое травой, с грунтовыми проплешинами. Я огляделся по сторонам: вдоль тротуара было припарковано несколько автомобилей, но темно-синей «девятки» не было. «Неужели таксует в такую погоду? — подумал я, усаживаясь в деревянной беседке. — Буду ждать, пока не околею».
           Пребывание в засаде никогда не было для меня мучительным, и я всегда умел ждать, если шкурка стоила выделки. За куском колбасы никогда бы не стал стоять в очереди — терпения не хватило бы, но в душе я прирождённый охотник, которому в радость выслеживать и караулить добычу.
           Время шло. По жестяной кровле громко стучал дождь. Иногда меня охватывал страшный озноб, не столько от холода (на улице было довольно тепло и влажно), а сколько от волнения и алкогольной недостаточности. Потаённые уголки мозга просыпались в недоумении и начинали требовать этанол: они рассылали по всему организму тревожные сигналы SOS. Я старался не обращать внимания на потребности организма и был совершенно сосредоточен на цели: не отрываясь следил за угловым подъездом и просматривал практически весь двор, потому что Бурега мог появиться из любой точки и вполне возможно мог появиться пешком. Время от времени я сбрасывал напряжение с помощью дыхательной гимнастики, которой меня обучил отец. 
           Время в таком состоянии протекает каким-то особым образом. Оно не тянется как на работе с похмелья или на лекциях в институте, и не останавливается вообще, когда ждёшь ночью последний трамвай на Тагилстрой и не знаешь, появится он или нет. В засаде время не коррелирует с твоим восприятием — оно словно протекает мимо сознания, возведённого на уровень максимального стресса, абсорбируется под влиянием высокомотивированной цели.
           Я всегда говорил, что я не пассионарий, но это неправда: я просто жил в то время, когда уже не было никаких идей, кроме стремления всех окружающих поднять своё материальное благосостояние; для меня это никогда не являлось высшей целью, ради которой я мог бы пожертвовать своей или чужой жизнью. Хотя многие люди погибали в девяностые именно за «металл», но мне было трудно найти себя в этой пошлой бездуховной реальности, среди этих людишек с горящими алчными глазами, среди этих ряженных в малиновых пиджаках и кожаных пальто, потому что я с детства был заточен на идейную борьбу во имя общей справедливости и добра. Но вокруг шумели кабаки, хохотали шлюхи, шныряли тонированные «девятки», шуршали хрусты, и в обществе не было никаких принципов, а у меня не было иной альтернативы, как только пропивать свою никчёмную жизнь. Я родился несвоевременно: все революции и крестовые походы канули в лету, и вот уже полвека тянется отвратительная империалистическая возня за мировое господство и углеводороды. Скучно, господа. Скучно мне с вами.   
           Татьяна Шалимова появилась в моей жизни в феврале 2000 года, когда я маялся от скуки и уже не знал, куда себя деть. Это был голод, вызванный отсутствием каких-либо ярких переживаний: любовь прошла и семейное счастье незаметно рассыпалось; работа к тому моменту уже давно надоела и не приносила морального удовлетворения; старые друзья с их вечными пьянками, гулянками и ретроспективной болтовнёй набили оскомину; девушки лёгкого поведения опустошали мои эмоциональные угодья хуже саранчи, и даже самые потрясающие красотки не могли меня возбудить; я стал по отношению к женщинам крайне жестоким и циничным, а мои эротические фантазии начали приобретать лиловые оттенки гангрены. Мне казалось, что я прочитал уже все гениальные книги и посмотрел уже все стоящие фильмы. В моей жизни оставалась только музыка, и я надолго закрылся наушниками от назойливого социального шума. Музыка была той единственной краской, которая ещё хоть как-то раскрашивала мой чёрно-белый мир. Я бродил по улицам, ехал в автобусе, курил на балконе, пылесосил квартиру, стирал носки, выпивал в одиночестве, — любой даже самый тривиальный сюжет превращался под музыку в приключение.      
           И вот Господь послал мне Татьяну. Она не была красоткой, как многие мои подружки, или точнее сказать, не была красива в общепринятом смысле, то есть трафаретной куколкой с обложки, но я разглядел в ней нечто особенное, то, чего не было в других, а именно: у неё было оригинальное лицо, принадлежащее только ей и больше никому.      
           Татьяна была незаурядна. Она совершенно отличалась от девушек, с которыми я путался в то время. Хотя ей было всего лишь девятнадцать лет, она была чертовски умна и расчётлива, то есть не допускала банальных ошибок, свойственных молодым тёлочкам: она не порола всякую чушь, не говорила о любви, не мучала меня откровениями, не была сентиментальна, ничего не требовала и ни о чём не просила. Она была уникальна, как бриллиант величиной с булыжник, и я настолько увлёкся этой малолеткой, что все остальные женщины перестали для меня существовать.
           Это было ранее неизведанное мною чувство, ибо до этого момента я никогда не испытывал жестокой, всё пожирающей на своём пути страсти и даже не задумывался о том, что когда-нибудь заболею по-настоящему и надолго.
           Любая страсть протекает и развивается у всех одинаково. На первом этапе ты испытываешь неописуемую эйфорию. Смыслом и значением наполняется каждая минута твоего существования. Потом постепенно наступает привыкание, и фиолетовый цвет ночи, которым окрашена твоя жизнь, постепенно линяет, а дальше это волшебство превращается в физиологическую зависимость, что по сути является лишь непреодолимым желанием повторить первоначальный эффект, без которого ты уже не мыслишь своей жизни. И вот тогда наступает истинный кошмар, ибо не существует для человека ничего страшнее неутолимого голода или жажды. Ты подстёгиваешь это чувство водкой или наркотиками, и эта зависимость постепенно становится ещё и химической. Войти в такие отношения очень просто: всего лишь случайный секс с мало знакомой девушкой, — а выйти без потерь практически невозможно. 
           Если тебе повезёт и ты всё-таки избавишься от неё, то всю оставшуюся жизнь ты будешь бояться и недолюбливать женщин. Ты будешь с криком подрываться, когда она будет приходить к тебе во сне. Латентные формы зависимости будут проявляться очень долго, и даже по прошествии многих лет ты будешь вздрагивать от одного упоминания её имени, и, где-то случайно столкнувшись с нею на улице, ты будешь потом ещё долго приводить в порядок свой эмоциональный фон. Ты будешь крайне уязвим по отношению ко всему, что связанно с ней, хотя бы даже косвенно.
           Уничтожить придётся всё — совершенно всё от воспоминаний до фотографий. И чтобы закрепить успех и как можно дольше продлить ремиссию, желательно будет ещё поменять город, что бы ничто уже не напоминало о ней… Срывайся с насиженного места и беги куда глаза глядят.
           Страсть — это не любовь, это тяжёлая и разрушительная болезнь, которую надо лечить кардинально. Если у неё от тебя есть ребёнок, бросай ребёнка не задумываясь. Оставьте ей всё: квартиру, мебель, посуду, — оставь ей даже свою новую дублёнку, завёрнутую в чехол до зимы, и старые тапочки, — сожги все мосты и даже не оборачивайся, беги прочь, и, может быть, тогда у тебя появится шанс на спасение. 
           Время шло. Сумерки сгущались, наполняя сердце тревогой и сомнениями. По крыше надоедливо стучал дождь, то замедляясь, то ускоряясь, то пропадая куда-то на мгновение и возвращаясь вновь. В беседке пахло мочой и гниловатой сыростью. Жутко хотелось курить.
           Чтобы хоть как-то скоротать время, я начал вспоминать о том, что происходило перед самым отъездом из Нижнего Тагила. Я рвался как пёс на поводке, но меня не отпустили, а просто сделали поводок длиннее. А теперь он становился всё короче и короче, а моё возвращение — неизбежным. С самого начала, как только зашёл в девятый вагон, я понял, что у меня в «Югре» ничего не получится и эта поездка — просто отпуск, который рано или поздно закончится.   
           В какой-то момент дождь прекратился и белёсый туман наполнил сумерки. Он стелился по земле рваными клочьями, оплетал холодными щупальцами мои голые лодыжки, забирался под штанину, и меня начал бить мелкий озноб. 
           Сумерки сгущались. В окнах зажигался свет и маячили какие-то плоские тени, словно вырезанные из картона. Хлопнула дверь дальнего подъезда, и послышались быстрые шаги. На балконе четвёртого этажа тихонько матерился пьяный мужичок, бормотал себе под нос что-то невнятное и сплёвывал периодически в палисадник, а потом туда же полетел горящий окурок, рассыпаясь алыми искрами.
           Я глянул на часы: 18:25.
— Ладно, — прошептал я, — буду ждать до двенадцати, а потом, если ничего не произойдёт, вернусь к Марго… А если произойдёт?
           Я задумался: «Как добираться до «Югры»? Ловить машину? Идти пешком? Или отсидеться до утра в Небуге?»
           «Короче, буду решать проблемы по мере их поступления. Сейчас для меня главное — это собрать волю в кулак и дождаться зверя. А если он гасится у приятеля, или его опять закрыли?» — подумал я и продолжал внимательно следить за угловым подъездом.
— На таких людей совершенно нельзя положиться… Настоящий раздолбай! — недовольно ворчал я.
           Заметно похолодало, и меня грела только одна мысль: «Я нашёл его. Я знаю, что рано или поздно мы всё равно встретимся. Я буду приходить сюда каждый день. Я пущу здесь корни, и плевать я хотел на Калугина. Я никуда не поеду, пока не увижу эту мразь».    
           Наплывали воспоминания, навязчивые и липкие, как дурной сон. Похожий нарратив — только декорации другие — тянулся весь июль и половину августа, до самого моего отъезда из Тагила. Я был просто одержим сверхзадачей: поймать Шалимову на измене. После того как я сломал ей палец, мне начало казаться, что она вынашивает план мести, а как известно, лучшая женская месть — это измена.   
           Я представлял в своём воспалённом мозгу, как она потешается надо мной, как ловко обставляет свои грязные делишки и как в полном отрешении, с закатившимися зрачками, отдаётся молодому жеребцу.
           Я всегда был человеком подозрительным и никогда не верил женщинам, потому что многие «добропорядочные» жёны изменяли своим «замечательным» мужьям именно со мной, а ещё в моей любовной практике имели место быть совершенно вопиющие случаи, когда юные особы отдавались мне сразу же после свадьбы и даже незадолго до неё. Они словно пытались получить моё благословение и, лёжа на скомканных простынях, произносили с загадочным видом банальную фразу: «Эдичка, а я замуж выхожу», — и так мило-мило улыбались.
           Ох, не завидовал я их мужьям и всегда боялся надеть на себя подобное ярмо, а вот Ленке я почему-то сразу же поверил: настолько она была искренней во всех своих проявлениях и поступках. В ней совершенно не было «подполья», то есть лицемерия, расчётливости, зависти, мелочности, подлости. Когда мы познакомились, она была открытой, наивной, и лучезарная улыбка освещала её иконописный лик.
           Итак, я всегда был крайне недоверчивым в любовных отношениях, и ко всему ещё в поведении Татьяны наметилась очень неприятная тенденция: она начала отлынивать от секса и всем своим видом демонстрировала охлаждение. В такие моменты я ловил на себе, как мне казалось, довольно странный насмешливый взгляд, а ещё она отпускала в мой адрес опрометчивые колкости, типа: «Мне нужен молодой весёлый парень, а то я что-то заскучала с тобой, дружок. По-моему, ты беспокоишься только о своём реноме и боишься, как бы не пролететь. Это не любовь. Это просто игра, к тому же игра скучная и опасная, в первую очередь для меня».
           Иногда она забывала про свой статус конченной стервы и становилась по отношению ко мне предельно ласковой и внимательной. Она заботилась обо мне, то есть готовила макароны с тефтелями, жарила по утрам яичницу, а с похмелья могла сгонять за пивком. На эти перемены я реагировал в большей степени болезненно, нежели на привычный холодок. В такие моменты во мне начинался бесполезный диалог, которым заканчивалась любая неординарная ситуация в моей жизни. В итоге я приходил к выводу: либо она играет со мной, раскачивая психику двойственным поведением, либо заглаживает вину. «В любом случае ей доверять нельзя… ехидна длинноносая», — думал я, поглядывая на неё сквозь прищуренный глаз.
           Я мог часами просиживать в засаде. Я помню эти провалы во времени: семь-девять часов с вечера до утра пролетали на одном дыхании, потому что мотивация была мощная. Я сидел на подоконнике в наушниках, смотрел на её тускло горящие окна с пурпурными занавесками и прослушивал радиоэфир на частоте 74 FM. В телефонной коробке сидел «жучок» — маленькая электронная плата с одной катушкой и парочкой транзисторов.
           Прослушивание её телефонных разговоров ничего не дало, и тогда я предположил: «Грамотно шифруется, бестия. Нужно придумать что-то новенькое, что-то из ряда вон выходящее». Я придумывал всё более изощрённые способы её «разработки», и всё было грамотно, и всё было профессионально, но не было никаких результатов, не было никакого тревожного кабанчика, хотя я видел совершенно явственно его тёмные какашки на белом свежевыпавшем снегу.
           Мне даже не приходила в голову мысль, что ей просто не нужны невинные жертвы и она не собирается втягивать в эту игру какого-нибудь мальчика, чтобы я в финале благополучно его ухлопал, как Гамлет ухлопал Лаэрта. Поэтому козлом отпущения она назначила меня и только со мной играла в эту жестокую игру, собрав в пучок всю свою волю и энергию.
           Снова забегали барабашки по жестяной крыше. С козырька к подножью беседки струилась дождевая вуаль и окутывала меня холодным туманом. Горящие окна домов смотрели на меня из темноты, словно глаза огромных чудовищ, и ждали, когда я усну, чтобы сожрать меня. В голове появилась свинцовая тяжесть, глаза закрывались сами собой, а на внутренней поверхности век бежали какие-то чёрно-белые картинки и мелькали незнакомые лица… «****ь!» — орал я во сне и заставлял себя проснуться усилием воли.
— Не спать! Соберись! Возьми себя в руки! — умолял я этого слабака, которого тащил за собой всю свою жизнь.
— А помнишь двух пацанят? — обратился я к нему. — Такие милые…
           Я улыбнулся, когда две чумазые мордашки возникли передо мной в дождливых сумерках, и опять отправился в прошлое…
           Это было в начале августа. Я прогуливался по улице Мира, в районе стадиона «Юность». Яркое солнце катилось над крышами домов, цепляясь за антенны. Лазурную гладь неба стремительно рассекали ласточки и стрижи. Лето дрогнуло — и первые сухие листья посыпались с тополей.   
— Господин хороший! — раздался за спиной тоненький детский голос. — У вас сигареточки не найдётся?
           Я обернулся на окрик и увидел двух ребятишек, им было лет по двенадцать. Руки у них были настолько грязные, что возникало впечатление, будто они натянули по самые локти серые шагреневые перчатки. Их наглые мордочки носили налёт преждевременной зрелости и жизненного опыта.
           Глядя в глаза таким детям, понимаешь, что это уже далеко не дети. Они такого в своей короткой жизни повидали, что многим взрослым даже и не снилось: подвалы, чердаки, спецприёмники, школы для особо «одарённых» детей и много ещё всякой житейской мерзости. Они умели приспосабливаться и выживать в любых условиях. Они умели обманывать взрослых и дурили ментов. Они умели воровать, прятаться, добывать еду, тепло, курево. Они никого и ничего не боялись. Это были самые настоящие волчата.
           Однажды они рассказывали мне свои «детские» истории, и я был настолько растроган, что даже отвернулся, чтобы они не увидели моей минутной слабости. Эти ребята были настолько круты, что я почувствовал себя сублимированным творожком по сравнению с ними, — я бы точно не смог выжить в тех условиях, в которых выживали они.               
— Найдётся, — ответил я и вытащил из кармана пачку сигарет; в то же мгновение у меня в голове появился план.
— А можно… штучки четыре? — спросил белобрысый Вовка и, постепенно расплываясь в широкой улыбке, показал мне свои жёлтые прокуренные зубы.
           Я вытряхнул ему в грязную ладошку полпачки, задумался на секунду и отдал остальное.
— Спасибо, дяденька! — хором крикнули они и хотели было ретироваться, но я остановил их вопросом:
— Ребята… У вас нет желания заработать?
           Они насторожились, нахохлились, посмотрели на меня с опаской, — как выяснится потом, различные предложения заработать уже поступали им неоднократно от очень «добрых» дядечек, питающих особо нежную любовь к детям, — но желание подрезать лёгких денег победило их природную осторожность.
— А что надо делать? — спросил Олежка; это был красивый мальчик с открытым пионерским лицом и проникновенным взором; если такой малыш жалобным голоском попросит денежку на хлебушек, ему отдашь последние крохи.
— Ребята, это дело государственной важности, — ответил я, сделав очень строгое лицо. — Вы будите работать на ФСБ. Задание очень ответственное и требует от вас полной собранности.
           Они затихли и слушали меня с широко открытыми глазами, и у меня было такое чувство, словно они ждали это предложение всю свою жизнь.
— Следить нужно за женщиной, — продолжил я голосом майора Пронина, — но она приведёт вас к мужчине. Вот этот крендель мне и нужен. Следить нужно будет круглосуточно и находится нужно будет в районе её дома. Если она куда-то пошла, вы идёте за ней. Если она села в трамвай или в автобус, вы должны запрыгнуть туда же. Если она зашла в подъезд, вы должны выяснить в какую квартиру и всё записать: номер дома, номер квартиры. Если она встретиться с мужиком, то вы должны следовать за ними неотступно и запоминать всё, что они делают. Если она уедет с ним на машине, записать номер. Задача понятна?
— А у вас какое звание? — заикаясь спросил Володька.
— Называйте меня — товарищ майор. А вообще-то меня зовут Эдуард Юрьевич.
— Да чё тут непонятного? — сказал деловито Олежка. — А сколько будете платить?
— Двадцатку в день и двадцатку ещё на текущие расходы, то есть на трамвай, автобус и прочее. 
— Каждый день? — поразился Володька.
— Каждый день, но за добросовестную работу. Если будете халтурить, ни то что денег не получите, а получите от меня такого леща, что мало не покажется.
— А кто эти люди? Ну-у-у, эта женщина? Мужик этот, которого мы должны вычислить? Кто они такие? — спросил Володя.
— Это враги народа, — ответил я с придыханием и даже сделал осторожную паузу, когда мимо проходила какая-то парочка. — Эти люди работают на американские спецслужбы. Теперь вы понимаете, какое серьёзное дело вам доверили?
— Понимаем, — ответили они хором, и вид у них был, как у комсомольцев из «Молодой гвардии».
           Каждый день они звонили мне на работу и отчитывались о проделанной работе. Примерно один раз в два дня я забивал им «стрелку» в районе Учительской и передавал деньги. Работали они слаженно, красиво, как настоящие специалисты наружного наблюдения, но интересной информации не было: по всем адресам, где она появлялась, оказывались её родственники или подружки.
           Прошло две недели, а «резидент» так и не появился. Я был в полном отчаянии, но даже не допускал мысли, что его просто не существует и я гоняюсь за собственным хвостом. Я не знал, что ещё можно предпринять, и потихонечку собирал чемоданы. Если раньше я панически боялся измены: ревновал, ночами не спал, работать не мог, — то в августе, особенно ближе к середине, я уже хотел, чтобы это наконец-то случилось.
           С гримасой разочарования я слушал тоненький голосок в телефонной трубке:
— Вчера на улице Ленина, на трамвайной остановке, к ним подъехала крутая чёрная иномарка. Там сидели молодые пацаны. Её подруга хотела с ними потрещать, но ваша шпионка вела себя очень осторожно, и они отошли подальше от этой тачки.
— Шифруется, дрянь, — прошелестел я в трубку. — Ох, лиса-а-а-а-а… Хитрожопая лисица… Ещё какие-то контакты были?
—  На набережной подкатили двое фраеров, — продолжала пищать телефонная трубка. — Они немного поболтали и пацаны ушли. Я так и не понял, это были их знакомые или какие-то левые.
— Ладно, молодцы… Работайте дальше.
           Несколько раз они её «просохатили» (как они сами выразились), но каждый раз она уже в одиннадцать возвращалась домой одна. Её родители всё лето жили на даче, но каждую ночь она спала либо со мной, либо одна.
           В один прекрасный день они не вышли на связь, и я поехал на Учительскую, там я их не нашёл и забеспокоился, но на следующий день зазвонил телефон и в трубке послышался эдакий официальный баритончик:               
— Эдуард Юрьевич?
— Да, это я.
— Здравствуйте. Это вас беспокоят из милиции. Старший лейтенант Лаврененко. Я бы хотел узнать… Э-э-э, как бы это выразиться? — перекладывал он слова из одной тональности в другую. — По поводу-у-у Ваших подопечных…
— А в чём, собственно, дело?! — спросил я с лёгким раздражением. 
— Ваши подопечные Володя Козинцев и Олег Петренко утверждают, что они работают на ФСБ и что Вы их начальник. Они дали Ваш номер телефона и потребовали, чтобы мы срочно с Вами связались, иначе у нас будут большие проблемы… И что мы, типа, срываем серьёзную операцию по захвату изменников родины.
            Я молчал в трубку, не зная, что сказать и как себя вести в данной ситуации.
— Эдуард Юрьевич, как Вы можете это прокомментировать? Вы меня слышите?
— Да-да, конечно, всё так и есть… Это мои ребята, и они работают на нас… И надо признать,  хорошо работают. М-м-м-м, а на каком основании вы их задержали? Они что-то натворили?
— Нам поступил сигнал из дома № 26 по улице Учительской, что у них в доме постоянно трутся какие-то беспризорники… Ночуют на площадке последнего этажа либо в подвале. Целыми днями слоняются по двору. Мы приехали и задержали пацанов. Короче, история банальная: родители пьют, а они в который раз уже сбегают из детского дома в городе Ирбит Свердловской области. В Тагил, говорят, приехали лично к Вам. Петренко утверждает, что Вы его родственник… вроде как… дядя по материнской линии. 
            Я улыбнулся после этих слов: вот чертенята! 
— А скажите, пожалуйста, из какой квартиры поступил сигнал?
— Это так важно? — спросил он.
— Крайне важно, — ответил я, давясь от смеха.
— Ну тогда придётся подождать. Я сейчас это выясню. Когда поступает сигнал, дежурный обычно записывает имя и адрес источника.
— Будьте так добры. Это очень важно, — вежливо попросил я.
           Он положил трубку на стол и вышел из кабинета — я услышал, как хлопнула дверь. 
           «Чёрт бы побрал этих ментов! Вечно они вторгаются в мои планы», — подумал я со злостью, но меня тут же разобрал смех: — «Ну, Танька! Вот же пройда! Интересно, когда она их срисовала?»   
           Хлопнула дверь, послышались шаги, и в телефонной трубке снова возник приятный баритон старшего лейтенанта Лавриненко:
— Итак, Учительская, 26, квартира № 6... Шалимова Татьяна Владимировна. Вам это имя о чём-то говорит?
— Нет, — ответил я, еле сдерживая хохот.
— Товарищ майор, — обратился он ко мне, — если Вы хотите забрать пацанов, приходите сегодня по адресу улица Красная, дом 10, с документами. Напишите заявление и забирайте их под свою ответственность.
— Нет уж, спасибо, оставьте их себе. Это ваша компетенция, — сказал я и повесил трубку; после этого я не сдерживался и хохотал от души, долго ещё не мог успокоиться.
           Этот смех согрел меня ненадолго — промокшего до нитки, измученного абстиненцией, голодного и несчастного, сидящего в какой-то обшарпанной беседке, в каком-то далёком Небуге. Как меня сюда занесло? Насколько я помню, всё началось с того, что я похлопал по попе великую грузинскую певицу. Ущипните меня — неужели этот сон никогда не закончится? А ведь моя жизнь — это действительно сон, потому что только сон может быть настолько нелепым.      
           За всё время, что я просидел возле дома, из углового подъезда никто не выходил и никто не заходил в него. В левом крыле было какое-то движение: приехала чёрная «волга», высадила кого-то у третьего подъезда и сразу же уехала. Из первого подъезда выходила женщина, а через полчаса вернулась с белым пакетом в руках. «Всё под контролем. Всё под контролем. Первый. Первый. Я второй. Приём», — бормотал я, распластавшись на лавке и проваливаясь в глубокий сон.
           Я проснулся как от толчка... Почувствовал сильное давление внизу живота и выскочил из беседки… За шесть часов, проведённых в засаде, я трижды выходил наружу, чтобы отлить. Это был четвёртый раз.
           Меня трясло от холода. По земле стелился бледный туман, пронизывающий до самой простаты. Я мельком глянул на окна второго и третьего этажа — пусто, темно. Пристроился возле пирамидального тополя, и мощная струя ударила в землю. Меня аж передёрнуло от облегчения, и вдруг, словно гром среди ясного неба, за спиной раздался знакомый голос:
— Ну здравствуй, Эдуард.
           Я резко обернулся, поспешно застёгивая ширинку. В пяти метрах от меня, у самой веранды, стоял широкоплечий коренастый мужичок. Его лицо я не видел, но этот хрипловатый голос, придавленный тяжёлым неповоротливым языком, я бы узнал из тысячи голосов.
— Ты, наверно, меня ждёшь?
           Я приближался к нему с опаской, вглядываясь в его очертания… И вот между нами — два метра. Я вижу широкое скуластое лицо с тёмными провалами вместо глаз, — он добродушно скалился, глядя на меня в упор. На этот раз он был без кепки, и я увидел его лысый череп с торчащими ушами. Узкий лоб, мощные челюсти и плоский, вбитый в башку нос подчёркивали его несомненное сходство с приматами. Он стоял, широко расставив ноги. Правая рука его задубела в кармане, а левая висела, словно пришитая ниткой к плечу. Образ дополняли чёрная куртка, чёрные штаны и чёрные ботинки.
— Здравствуй, Бурега, — сказал я, криво ухмыляясь и вплетая в интонацию голоса нотку удивления.
           Моя рука медленно опустилась в карман, но выкидного ножа там не было. Я чуть тронул другой карман, но и там было пусто. По спине пробежал легкий холодок. Я был слегка деморализован этой ситуацией, а если быть более точным, то я натуральным образом сдулся.
           «Может, он выпал, когда Марго снимала ветровку? А может, я обронил его в беседке? Проклятие! А если этот отморозок вооружён?» — путались мысли в голове, и вот уже предательская слабость ударила по ногам, мелкая дрожь охватила всё моё тело, а во рту от волнения начала скапливаться слюна, мешая говорить.    
— Ты удивлён? — спросил Бурега.
— Удивлён, — ответил я, сглатывая липкую слюну.
           Он стоял как вкопанный, широко расставив ноги и слегка покачиваясь, словно кобра перед броском. Он находился на взводе, в полной боевой готовности, хотя создавал видимость непринуждённого общения.
           «Что у него там? — подумал я. — Перо? Ствол? Ну ни пачка же сигарет».
— Как ты меня вычислил? — спросил я, делая маленький шажок ему навстречу.
           В тот момент я ещё планировал вероломное нападение, а начинал я всегда одинаково: короткий хук слева в челюсть и сразу же двойной удар правой, как отбойником, потом неожиданная подсечка, если ещё не упал, а всё остальное — уже в партере, когда превращаешь лицо противника локтями и кулаками в отбивную. Мне нужно было всего лишь подобраться к нему поближе, но он просчитал мои намеренья и в течение всего разговора держал дистанцию, не подпуская меня ближе, чем на два метра.    
— Ты знаешь, — насмешливо прошелестел он сквозь тонкие губы, — трудно не заметить такую двухметровую оглоблю у себя во дворе. Тем более ты постоянно пялился в мои окна. Когда ты просидел несколько часов, я понял, что ты отсюда уже не уйдешь. Я почувствовал твою заводку, и мне стало тебя жалко… Я-то в тепле чифирок гоняю, а ты маешься как бездомная собака. Мне гасится причин нет, и бегать от тебя я не собираюсь. Говори, что хотел.      
— А ты, Санёк, круглый день у окна сидишь, чифирь гоняешь? — спросил я, лукаво улыбнувшись. — У тебя что, телевизора нет?
— Не люблю телевизор, братэлла, — ответил он и тоже осклабился, обнажив свою щербатую пасть с заклёпками железных зубов. — Там одно фуфло толкают. Я книжки люблю. Вот уже в который раз перечитываю «Капитал» Карла Маркса. Картинки пропускаю, а пролетарскую суть улавливаю.   
— Издеваешься?
— Нет, — на полном серьёзе ответил он. — Чехова люблю… Достоевского… Толстого… Гоголя просто обожаю… Все его произведения знаю наизусть.
— Неожиданные откровения, — заметил я.   
— Так ты зачем меня искал? — ласково спросил он, при этом лицо его стало ровным и гладким, как могильная плита.
           Мне показалось, что этот вопрос был для него риторическим, — я не знал, что ему ответить, и к тому же совершенно растерялся.
           В тот момент, наверно, нужно было развернуться и уйти. Продолжать разговор было бессмысленно: всё было и так ясно. Ко всему прочему, моя энергия совершенно иссякла за пару минут общения с этим монстром, и я из последних сил держался на ногах. Мне очень захотелось домой, к маме. Мне очень захотелось на тёплый толчок с рулоном мягкой туалетной бумаги. Мне очень захотелось кушать — аж холодный пот проступил между лопаток. Меня всего трясло, и он не мог этого не видеть. А ещё мне очень захотелось жить, и я окончательно осознал всю опрометчивость своего поступка. Морально и физически я был не готов к тому, что задумал.
— Чё ты молчишь?      
           Я не знал, что ответить Сашке, и начал мямлить какую-то хрень:
— Я просто хотел с тобой поговорить… Просто хотел понять, что случилось на трассе… За что вы меня так? Я же вам ничего плохого не сделал...
           Короче, разговор пошёл не в то русло: вместо лихой предъявы — ненужный разбор полётов.      
— Ладно, — сказал он решительно и повёл плечами, словно разминая шею перед дракой, — я объясню тебе, что случилось на трассе. Никто не собирался тебя убивать. Просто мы хотели дать тебе урок, потому что ты вёл себя очень нагло, развязано. Сел в тачку такой борзый фраер, а у самого в кармане не гроша. Я ведь тоже, на секундочку, не какой-то там халдей, чтобы меня просто так тыкать… Слышь, денег нет — вези бесплатно, закурить дай, музла навали. Это что за обращение?   
— Ну согласен, что перебрал в тот день, — начал я оправдываться, — выпал из реальности… Но зачем так-то? К чему такие жестокие шутки? Я же не Буратино, могли бы и на словах объяснить. А после таких уроков на всю жизнь останешься заикой. Мягче надо с людьми, мягче.
— Нет, братан, человек — это такая тварь, которая понимает только насилие. На словах ты бы уже через пятнадцать минут всё забыл, а так ты на всю жизнь запомнишь. Пойми, братан, с людьми нужно разговаривать уважительно, со всеми без исключения, а ты во мне лоха увидел и разговаривал со мной, как с лохом. Обидно, знаешь ли.
— Слушай, Бурега, — начал я потихоньку заводиться, — не убивать же человека за то, что он попал в непонятку! Вы меня зачем пытались завалить? Просто так, от скуки? Дело было вечером — делать было нечего. Попугать хотели, говоришь? А ломик в спину кинули? Мне это тоже расценивать как подарок? Спасибо! Он у меня в номере стоит. Может, вернуть?
— Послушай сам, — молвил он со змеиным шипением; казалось, его терпение заканчивается. — Мы вату не катаем, и ты не с лохами дело имеешь. Хотели бы убить — убили бы. Даже не сомневайся. Просто цели такой не было. Ты пьяный был, на ногах еле держался. Ты думаешь, мы тебя просто так отпустили бы?   
           Он замолчал, и я тоже не знал, что сказать: в принципе он был прав. Мы молча смотрели друг другу в глаза, и было уже понятно, что ничего не произойдёт. Сашка расслабился и вытащил правую руку из кармана. «Если через минуту всё это не закончится, я просто упаду в обморок», — подумал я, сглатывая горькую жирную слюну. В течение этого разговора выделилось столько адреналина, что он буквально разъедал меня изнутри, как соляная кислота.               
— Ещё один вопрос — и я уйду, — попросил я. 
— Валяй.
— Калугин имеет к этому отношение?
— А это кто? — спросил он даже без секундной задержки; лицо его осталось совершенно невозмутимым.
           Я тихонько засмеялся, скромно потупив глаза, и всем своим видом демонстрировал недоверие.
— Ну хорошо, а откуда ты знаешь моё имя?
           Он криво ухмыльнулся, и, перед тем как ответить, о чём-то долго размышлял, а потом произнёс фразу, которая меня удивила:   
— Из того же источника, из которого ты узнал моё.
— Что?
           Я задумался, совершенно не понимая, о ком идёт речь, но уже через несколько секунд в моей голове сложился пасьянс: Марго я сразу же отмёл как вариант, и тогда остался Петрович. Но как он меня вычислил? И тут меня окончательно прорубило: он увидел меня из кухонного окна со всеми вытекающими отсюда последствиями.
           «Скорее всего, он увидел меня на выходе. В противном случае он бы вообще ничего не сказал. Смотри-ка, такие люди никогда не теряют бдительности, даже в пьяном угаре. Вот ведь мерзавец!» — подумал я и саркастически усмехнулся. 
           Бурега поймал мою улыбку и спросил с довольным видом:         
— Ну что, вопросов больше нет?
— Он тебе по телефону позвонил?
— Конечно. По земле он бы не успел.
— Вот же хмырь болотный! — возмутился я и начал громко хохотать. — Я ему сегодня бутылку водки споил, вчера опохмелял, а он мне такую свинью подложил. Как после этого людям верить?!
— О чём ты говоришь, Эдуард? — Бурега щерился всеми своими железными зубами. — Я его каждый день опохмеляю… уже вторую неделю.
— Ну тогда он правильно выставляет приоритеты, — согласился я.
           Мы еще немного посмеялись, и я собрался домой.         
— Ладно! — весело воскликнул я. — Будем прощаться.
           Натянутые сухожилия, одеревеневшие мышцы, дрожащие синапсы — попустило, и по всему телу побежала тёплая волна, наполняющая меня жизненной энергией. Мне стало легко и спокойно. В тот момент я опять вспомнил своего тренера по боксу. «Самое страшное — это недооценить противника, опираясь лишь на его антропологические данные и внешность, — любил повторять он. — Ребятушки, не пытайтесь в бою одержать быструю и красивую победу, а попробуйте хотя бы не проиграть. Главное — это защита и уважение к своему противнику».
           Хороший он был мужик — Сулейманов Рашид Александрович. Он был очень терпим к людям — эдакий мудрый зен-буддист. Он никогда и никому не сказал грубого слова и, по-моему, даже ни разу не дрался на улице, но его сгубила банальная водка. Вот так — на всякого мудреца довольно простоты.
           Последний раз я видел его живым в давке у винного магазина где-то в 1989 году. Он был, как всегда, аккуратно подстрижен, тщательно выбрит, неплохо одет (поражали идеальные стрелки на его брюках), но при этом у него были фиолетовые круги под глазами и багровый цвет лица. А потом были похороны, и он лежал в гробу, совершенно неузнаваемый, маленький, жёлтый, как мумия.
           В тот момент, когда я выяснял отношения с Бурегой, фантом бывшего тренера как будто стоял у меня за спиной и пытался сделать всё возможное и невозможное, чтобы предотвратить кровопролитие. Он словно нашёптывал мне оттуда: «Остановись. Не вздумай. Этот человек гораздо сильнее… Он уделает тебя как пароход баржу».
— Ну хорошо, Александр, — молвил я уставшим голосом, как будто выдохнул последнюю злость, — ты убедил меня в том, что я был неправ… И даже убедил меня в том, что я был неправ задолго до встречи с тобой… Куролесил, отжигал, к людям относился с презрением, считал себя исключительным.
— Так ты чё, пришёл, чтобы от меня это услышать? — с иронией спросил Бурега.       
— Нет. Я пришёл, чтобы убить… но я услышал тебя, — ответил я с серьёзным видом. — Если бы люди слушали друг друга, а не говорили бы на разных языках, то в мире вообще не было бы войн. Всегда можно договориться. Нам ведь для этого дана речь.   
           От этих слов у Саши слегка вытянулось лицо, и он одобрительно покачал головой.
— Согласен… А ты откуда, братишка?               
— С Нижнего Тагила, — ответил я.
— Да ладно! — воскликнул он с таким восторгом, как будто вновь обрёл своего брата, потерянного ещё в далёком детстве. — У меня дружок чалится на строгом, а письма от него приходят со штемпелем «Нижний Тагил, ИК – 12». Знаешь такую зону?
— Ну, а как не знать? — сухо ответил я. — Это же главная достопримечательность нашего города. В России, наверно, каждый пятый посещал этот памятник криминальной субкультуры. Я даже не удивляюсь, когда меня за это спрашивают люди с Кубани.
           Он подошёл очень близко и внимательно посмотрел в глаза, словно пытаясь прочитать мои мысли. Я ответил ему прямым немигающим взором, и он протянул мне ладонь, — она была твёрдой, как автомобильная покрышка, мозолистой, с грубыми крючковатыми пальцами. Рукопожатие его было по-настоящему мужественным, если учитывать, что в мою руку чаще кладут какую-то «дохлую мышь» и даже в глаза при этом не смотрят. У него была железная клешня — чуть пальцы мне не сломал. Когда я почувствовал неимоверную силу этого человека, то усомнился в победном исходе возможной драки. Вынимая ладонь из этих шероховатых «тисков» и слегка скривившись от боли, я подумал: «Такого бычка даже двадцатью ножевыми не завалишь. Его — только кувалдой по голове».      
 — Ты, Эдуард, зла не держи, — промямлил Бурега, пытаясь сложить губки в самую простодушную улыбку, но этот фокус у него получился не очень убедительно, поскольку улыбка в большей степени напоминала волчий оскал. — Гадом буду, если мы хотели причинить тебе зло. Просто хотели попугать немножко, чтобы вернуть тебя на рельсы. Понимаю, это была неудачная шутка. Ну что с нас взять? Бычье комолое. С малолеток по зонам. Прости ты нас, дураков. — И он очень мягонько похлопал меня по плечу.            
— Я понимаю, Саша… А можно тебя ещё спросить?
— Ох, неугомонный ты, Эдуард! — воскликнул он и даже махнул рукой. — Ну спрашивай! 
— А что у тебя там? — Я чуть дотронулся до его правого кармана, почувствовав под тонкой плащёвкой металлический предмет.
— А это так… страховка… на всякий случай, — ответил он, слегка смутившись.
— Ствол?
— Вопрос неделикатный.
— Ну, ладно, поехал я.
— В «Югру»?
— Ага.
— Тачку будешь ловить?
— Ну а как ещё? Трамваи уже не ходят.
— Гроши нужны? 
— Обижаешь, Саня.
— Ну давай, Эдька! Удачи!
— И тебе.
           Мы еще раз обменялись рукопожатием, и я побрёл от него прочь. Под ногами хлюпала грязь, и снова пошёл дождь, поливая моё лицо тугими холодными струями. Я бежал прочь от этого места, от дьявольского искушения вернуться, от всех призраков прошлого, а из самого пекла моей неистовой души вопили бесы: «Вернись!!! Придумай что-нибудь!!! Обмани!!! Убей этого хитрого волка!!! Как легко, как дёшево он тебя развёл!!! Слабак!!! Трус!!! Говна кусок!!! Алкаш конченный!!! Вернись, падла!!!» — но я только улыбался в ответ и бежал всё быстрее и быстрее… Как можно быстрее хотел выбраться из этого липкого тумана, в котором заблудился и пропал на несколько часов.
           «Как научиться прощать людей, — размышлял я, — чтобы больше не попадать в подобные ситуации, чтобы жить в гармонии с этим миром и самим собой? Господь учит меня, учит, учит, а я всё дурак дураком. Всё никак не могу выбраться из духовной нищеты».   
           Бурные ручьи с водоворотами и порогами наполняли улицы — в них не хватало только корабликов с бумажными парусами. Я брёл по щиколотку в воде. В кроссовках хлюпало, джинсы промокли до колена, в карманах расползались денежные купюры. В тот момент меня спасала только ветровка, специально предназначенная для парусного спорта.
           Я шёл, не разбирая дороги, с неприкаянным упрямством, и вскоре вышел на трассу А-147. В тот момент дождь опять прекратился, и я услышал шум прибоя: море ворочалось и дышало в темноте, словно огромное чудовище, пожирающее землю. Ничего не было видно — тёмное ненастье поглотило пространство за обочиной дороги, и только размытые жёлтые фонари тянули в эту непроглядную мглу свои тонкие изогнутые шеи.
           Я не стал ждать милости божьей и двинулся вдоль трассы пешком. Как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Чтобы хоть как-то взбодрить себя в пути, я размышлял на следующую тему: «До чего изнежился современный человек. Сломался лифт, а у него — истерика... Как на пятый этаж пешком подниматься? Поезд у каждого столба останавливается — опять переживаем. Самолет задержали на час — все на ушах стоят. Машина сломалась — как на работу утром поеду? Своим ходом пойдёшь, твою мать! А как же наши предки такие расстояния пешком покоряли? Ганнибал Барка из Испании в Италию шёл полгода. В Пиренейских горах и в Альпах оставил две трети своей армии и двадцать слонов похоронил. А наши деды гнали фашистов от самой Москвы до Берлина — тысячи километров прошли с боями, по горло в грязи, в снегу, под дождём. Четыре года в окопах кормили вшей. Повсюду — смерть, ужас, лежбища трупов и горы искорёженного металла. Это не укладывается в моём сознании. Мы — современные люди — деградируем только потому, что нам не хватает настоящих испытаний. Я часто задумываюсь о том, смог бы я пройти всё ужасы войны и после этого остаться нормальным человеком. Я — избалованный пижон, куртуазный подонок, пресыщенный павлин — смог бы положить свою жизнь на алтарь войны? Смог бы пройти в полной боевой выкладке сотню километров, по колено в грязи, крепя сердце измотанное болью, смоля ядрёную махорку, засыпая на марше, да ещё какую-нибудь грёбанную «сорокапятку» переть за спиной? Наверно, я бы упал где-нибудь под Вязьмой на обочине и попросил бы меня пристрелить. А хотя кто его знает, на что способен человек, если поставить его на раскорячку? Вот поэтому я и говорю: война всегда была необходима мужчине, чтобы понять, на что он способен по жизни и кто он есть на самом деле. А по-другому не получится».               
           Я прошёл километров пять, прежде чем услышал отдалённый рокот приближающегося автотранспорта, а через несколько секунд в мою спину упёрлись столпы дальнего света. Они отбросили мою бесконечно длинную тень в пространство, насыщенное мелкой изморосью. Я не стал поднимать руку и даже оглядываться, а просто сошёл с дороги на обочину, отвернувшись от света.
           Машина начала притормаживать и остановилась недалеко от меня. Сердце, измотанное тревогами и алкоголем, всколыхнулось и ударило в грудную клетку, словно в набат. По очертаниям кузова я понял, что это девятая модель «жигулей». Дальний свет выключили, и фары тускло освещали прозрачную стену дождя перед собой. Внутри шевельнулся вопрос: неужели мы всё-таки не договорились?

   .28.
 — Эдуард! Ты какого чёрта здесь делаешь?! — раздался голос Калугина. 
           У меня отлегло. В тот момент я посчитал это рукой Бога — высшим знамением.
— Да заблудился я в ваших ****ях, — ответил я, падая на пассажирское кресло.
— У-у-у-у, какой грязный… Ты всю машину уделаешь! — возмущался Андрюха, но по его лицу было понятно, что он рад меня видеть.
           Мы тронулись.
— Ты где шатался? — металлическим голосом спросил Калугин. — Там вся «Югра» на ушах стоит!
— А в чём дело? — справился я с невозмутимым видом.
— Ты охренел?! — возмутился он, выпучив на меня глаза, и чуть не ударил по тормозам. — Мы тебя целый день ищем!
— А с какой целью вы меня ищете? — спросил я, широко зевнув. — Я что, иголка в стоге сена? Или может быть — серая кошка в тёмной комнате?
           Я услышал, как он тоненькой струйкой выпустил воздух.       
— Тебя последний раз на берегу видели, а потом как волной смыло, — ответил Калугин, из последних сил сдерживая разъярённого быка. — Смерч прошёл по территории, весь парк перепахал, провода посрывал, уличные фонари в узел завернул, а в итоге утомился и прилег отдохнуть на Плешке. Ну а когда ты к обеду не вернулся, твоя жена такой кипишь подняла, что мы бросились тебя искать. Всё побережье обошли. Под каждый кустик заглянули. 
— А потом я позвонил Марго… — продолжал Андрюха. — Спрашиваю, мол, заходил? Она отвечает, что тебя не было, а я чувствую, что она откровенно ****ит. Я что не знаю, когда она ****ит. Крутил её и так и этак… Ни в какую не колется!   
— Ну сейчас-то я понимаю, что ты был в Небуге… Какого чёрта ты тут делал? Опять искал приключения на свою жопу?    
           Он сделал длинную паузу в ожидании моих объяснений, но я упрямо молчал, хотя в сущности это было далеко не упрямство, а, скорее всего, безграничная усталость. У меня даже возникало ощущение, что голос его записан на старую магнитную плёнку и звучит откуда-то из динамиков — глухо и неопределённо.
— Чё молчишь, изверг? — спросил он с укоризной. 
           Я медленно погружался на дно тёмной реки, не в силах барахтаться и плыть.   
— Я тебя сейчас высажу! — рявкнул Калугин. — Пешком пойдешь!
           Мои свинцовые веки закрылись — исчезло запотевшее лобовое стекло и трудолюбивые «дворники», исчезли курсивы дождя в рассеянном свете фар, растворилась в темноте мокрая бугристая дорога. Всё потонуло в той реке, из которой нельзя выплыть, имя которой — забвение. Её безмятежные воды приняли меня легко и ласково. А дальше была только тишина. Я даже не слышал голос Калугина, который наверняка что-то говорил.
           Нет, это был не сон — это была короткая смерть, без летального исхода. Я очнулся от того, что у меня горят щёки. Я чуть приоткрыл глаза и увидел мечущиеся вокруг меня тени. Я постепенно возвращался…
           Кто-то опять ударил меня по лицу — я уже вздохнул полной грудью и широко открыл глаза. Незнакомые лица смотрели на меня сверху, напоминая любопытных страусов. Кто-то сунул под нос ватку с нашатырём, и после этого моё сознание окончательно вернулось.
           Я валялся на кожаном диване в холле гостиницы «Югра», а вокруг меня находились следующие персонажи: Андрей Калугин, Елена Мансурова, фельдшер Ольга Петровна, администратор Виктория, два охранника, какие-то случайные зеваки и Анна Лагодская. Все с облегчением выдохнули и кто-то даже улыбнулся, когда я открыл глаза и спросил с невозмутимым видом: «По какому поводу скорбим?»
— Ну слава Богу, старичок! — воскликнул Калугин. — А я грешным делом подумал, что ты отъехал насовсем.
— Не дождетесь, — сказал я, чуть шевельнув языком; говорить было всё ещё трудно: речь словно не поспевала за мыслью.   
— Если шутит, значит жив, — заметила Лена.
           Она присела на краешек дивана и ласково взяла меня за руку. Она смотрела на меня взором, каким смотрит мать на своё выздоравливающее дитя: ну вот, слава богу, всё позади, и ребёночек с удовольствием уплетает кашку, — это была чёрточка умиления, и в некотором смысле — даже восторга. Всё позади. Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно.
— Ты не представляешь, как я за тебя испугалась, — сказала она, — когда тебя за руки и за ноги… А потом положили на этот диван. Ты и сейчас белый как полотно, а в тот момент ты был синюшным, как утопленник. Честно говоря, Эдичка, я подумала, что Калугин отыскал тебя на берегу. У нас тут смерч прошёл — деревья повалил, электрические столбы, но обошлось без человеческих жертв, и вдруг на тебе — затаскивают моего мужа… У меня чуть матка не опустилась.
— Долго откачивали? — спросил я.
— Сразу вызвали Ольгу Петровну. Она там что-то вколола, а потом давай по щекам лупить.
           Все начали потихоньку расходиться. Первой ушла фельдшер, прихватив с собой белый чемоданчик с красным крестом. Остался только Калугин и Мансурова.
— Я спрашиваю Ольгу Петровну, — продолжала она рассказ о моём чудесном воскрешении, — а можно я его тоже разочек шлёпну? Она отвечает: да ради бога, Елена Сергеевна, сколько вам будет угодно. Вот такие дела, Эдичка. Врач сказала, что у тебя — крайняя степень истощения. Водку пьёшь — ничего не жрёшь. Где-то сутками шляешься. Бабу что ли в Небуге завёл? Что ты делал на трассе… в состоянии полного отрешения?
— Бродил…
           Она снисходительно улыбнулась и спросила предельно ласковым тоном:
— Как конь педальный?
           Они переглянулись с Калугиным, и лицо её потемнело от злости. Усталые веки накрыли глаза. Не важно, что меня откачали, — панихида по-любому состоится. Я для неё уже давно умер.
— Ты как себя чувствуешь? — сухо спросила она. — Можешь сам идти?
           Я героически попытался встать, но меня качнуло так, словно теплоход «Югра» напоролся на мель; при этом в глазах потемнело, ноги подкосились, и если бы Андрюха не подставил бы крепкое плечо, то я распластался бы на лощённом мраморном полу как лягушка.
— Андрей, помоги ему подняться на этаж, — попросила Мансурова, — а я закажу ему ужин в номер.
           Он свистнул охранникам — меня лихо подхватили под локотки и потащили к лифту. Мои ноги волочились за мной как верёвочные. Я никогда не чувствовал себя таким слабым.
— Не верьте, пацаны, — шутил я, — просто дурака валяю…  Любому поэту хочется, чтобы народ его на руках носил.               
           После плотного ужина я вырубился и проспал почти сутки. Сперва была полная темнота и тишина… А потом я почувствовал, как свет пробивается сквозь мои веки… Он становился всё ярче и ярче, и я подумал, что встаёт солнце и ночь закончилась, но когда я открыл глаза, то увидел иной Мир.   
           Я не помню снов, которые мне когда-либо снились, но я совершенно отчётливо запомнил тот Мир, в котором я оказался, как зачарованный странник, по причинам мне неизвестным. Кто меня туда отправил? С какой целью? Я не знаю до сих пор… Но я могу сказать с полной уверенностью, что это был не сон и что я не был в этом Мире случайным гостем — я был его неотъемлемой частью, словно вернулся домой после долгих скитаний, и все люди, которые там встречались, приветствовали меня как старого знакомого и улыбались мне. Безусловно, это был мой Мир, но это была другая реальность и даже больше, чем реальность, — по всей видимости, это была Вечность. 
          С тех пор прошло двадцать лет, но я помню совершенно отчётливо — в деталях, в красках, в полном объёме — своё пребывание в том Мире. Так подробно я не помню даже вчерашний день. Сверхспособность моей памяти проявилась только в одном случае — во всех остальных она сохраняла лишь гипотетический след, то есть примерные очертания объектов. Я не могу даже вспомнить лицо моей матери, но я «вижу» лица иных таким образом, словно они отпечатались на полароидных снимках.    
           Я находился там довольно долго. Хотя опять же не могу сказать, насколько долго и насколько приемлемы такие понятия для того Мира. Там время не бежит, не тянется, не напрягает, не заставляет ждать. Там время не линейно, а дифференциально, поэтому оно не разрушительно для восприятия человека, поскольку является всего лишь аргументом Вечности.
           Что касается света, там нет прямых его источников — солнца или естественного спутника. Источником света в той или иной степени является всё, даже существа, которые там обитают. Особенно светятся очень высокие гуманоиды, лишённые гендерной принадлежности.  Некоторые из них имеют на голове светящийся нимб, и даже их белые одежды светятся изнутри.
           Все остальные представители того Мира имеют антропоморфный вид, то есть это обыкновенные мужчины и женщины, с тем лишь отличием от нас, что все они прекрасны. Там нет уродливых людей, и там не встретишь глаз, из которых выползают гадюки. Там — у всех замечательное чувство юмора и отовсюду слышится смех. Там дышится легко и свободно. Там — цветущие сады и бескрайние луга, на которых пасутся Пегасы. Там нет боли и страха. Там люди безгранично счастливы, без каких-либо оговорок. Неужели тот Мир на самом деле существует, или это всё — плод моего воображения?
           Я боюсь произнести это слово, но, по-моему, я видел рай.
           Мне показали ад. Мне показали рай. Выбор остаётся за мной.
           24 сентября я проснулся под вечер. Шторм закончился. Когда я вышел на балкон, то над моей головой раскрылся синий купол неба с оранжевым пятнышком заходящего солнца. Платановые аллеи были совершенно пусты. Вокруг царила настоящая осенняя тишина, а ещё я почувствовал приятный запах гари: то ли лето окончательно сгорело, то ли где-то жгли листья.
           Прохладный ветерок стелил по ногам, обнимал меня за плечи, и я весь покрылся мурашками. Вернулся в номер, быстро оделся, обратив внимание, что на журнальном столике стоит большая тарелка, наполненная гречневой кашей и бефстрогановом с застывшей корочкой соуса. На краю тарелки лежала увядающая нарезка из помидоров и огурцов. Два засохших кусочка хлеба завершали этот натюрморт.
           Я не прикоснулся к еде, потому что хотел успеть к морю до заката. Мне хотелось увидеть, как остывающее карминовое солнце проваливается в серебристый окоём. Это магическое зрелище завораживает меня, и каждый раз что-то уходит безвозвратно вместе с закатом, что-то живое, человеческое, тёплое.
           И когда остаёшься один на берегу, а в небе тлеет угасающий след, и ночь надвигается с востока, заполняя пространство индиговой синевой, то понимаешь совершенно отчётливо, что когда-нибудь станешь свидетелем последнего заката.
           Солнце — это символ жизни, но в самой его сути кроется некая обречённость: водород выгорает, а значит реакция синтеза когда-нибудь закончится, и тогда закончится жизнь в нашей солнечной системе. Обыватель скажет: «На мой век хватит», — и будет тысячу раз прав, но я ведь не обыватель, а философ, который смотрит на любое проявление бытия с точки зрения независимого наблюдателя.
           Мне становится грустно только от одной мысли: этот прекрасный, удивительный, сложный Мир когда-нибудь накроется звездой по имени Солнце, только потому что там заканчивается водород. Хотя всё может закончиться ещё раньше, если Апофис пролетит слишком близко. Когда я задумываюсь об этом, — от каких мелочей зависит наше существование, — то понимаю насколько не востребована наша популяция в космосе. В любой момент нас могут смахнуть с лица Земли, как шахматные фигурки, и никто не будет об этом сожалеть. Никто не будет нас оплакивать.      
            Я вышел из номера и оставил ключ на ресепшене. Девушка-администратор мило улыбнулась мне и спросила: «Как ваше самочувствие?» — на что я ответил: «Как заново родился». Потом я прошёл через парк и увидел, что многие деревья были сломаны, но обломков уже не было, — по всей видимости, их уже попилили и вывезли с территории. Я спустился к морю по каменистой извилистой тропинке, зацепившись рукавом за сучок, —порвал, но совершенно не расстроился и даже не обратил на это внимания: мне нужно было быстрее к морю, ибо солнце уже проваливалось в открывшийся для него сияющий портал.
— Боже, как прекрасно всё, что ты создаешь! — воскликнул я, вкушая взором багровеющий закат.
           Каждую секунду пространство меняло свой цвет — и море, и небо, и земля. Стайка перистых облаков окрашивалась то в лимонный, то в розовый, то в лиловый цвет, а потом всё вспыхнуло ярко-красным огнём, когда солнце скрылось за линией горизонта. 
— Спасибо, Господи, — прошептал я, и почему-то слеза покатилась по моей щеке. — Спасибо, Господи, за всё… За каждый глоток воздуха, за каждый глоток воды, за каждый кусок хлеба, за каждого человека, которого я встречаю на своём жизненном пути. Спасибо, Господи, за то что я всё ещё жив и не сдох где-нибудь под забором. Спасибо, Господи, что не оставляешь меня милостью своей и веришь в меня по-прежнему. Я иду к тебе, Господи. Прими меня в свои объятия.
           После этих слов — а это была моя первая молитва — слезы хлынули из меня ручьём… Пляж был совершенно пуст, и никто не видел моих слёз, кроме одинокой чайки, которая прогуливалась по мокрому песку вдоль полосы прибоя, заложив крылья за спину.
           Я рыдал и не мог остановиться, и даже не хотел останавливаться, потому что это были приятные слёзы, это были слёзы облегчения: я как будто освобождался от всей этой скверны, которая накопилась во мне за последние годы, да что там говорить — за всю мою жалкую и никчёмную жизнь.
           Я сидел на холодной гальке, раскинув ноги в разные стороны, и размазывал сопли по физиономии. С моря подул холодный ветер, и я накинул капюшон ветровки на голову. Меня колотила мелкая дрожь, но я ещё долго не уходил с пляжа, до тех пор пока на небе не появились звёзды и над мысом не взошла бледная луна.
— Всё, — сказал я, достал платок, высморкался и отправился в отель; за спиной ласково мурлыкал прибой.
           Когда я вернулся в номер, там уже отдыхала жена: она лежала на кровати, на высоких подушках, в лощёном халатике, с бокалом красного вина, и отрешённо пялилась в телевизор. На туалетном столике стояла уже неотъемлемая с некоторых пор бутылка «Каберне Совиньон». В воздухе парил благородный запах ментоловых сигарет.
           Каждый вечер Елена Сергеевна выпивала, — это стало для неё нормой, — а иногда даже за обедом умудрялась пропустить бокальчик-другой. Богемная жизнь в Екатеринбурге не прошла для неё без последствий. К тому моменту она уже была зависима и любила выпивать в одиночку.       
          Когда я вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, она посмотрела на меня таким равнодушным взором, словно я был стюардом, который принёс свежие полотенца.
— Привет, — робко сказал я.
— Ну ты и дрыхнешь, — вместо приветствия заметила она.
— Да-а-а-а, что-то меня… прямо… нахлобучило, — оправдывался я, поглядывая на тарелку с ужином; мне очень хотелось есть.
           Не отрывая взгляда от телевизора, она спросила слегка раздражённым тоном: 
— Ты можешь хотя бы мне объяснить, что с тобой случилось вчера? Что это было?
           Я напыжился весь и молчал: мне чрезвычайно не хотелось затрагивать эту тему. Она медленно повернула голову и обожгла меня взглядом — я тут же потупил глаза в пол. 
— О-о-о-о, я поняла, дружок… — Я не видел её лица, но по голосу было понятно, что она очень обрадовалась своему открытию. — Ко всем своим достоинствам… ты ещё и торчишь. Ну-ка покажи… Покажи-ка свои ручонки исколотые!
— Хватит дурака валять, — промямлил я и снял ветровку, оставшись в футболке с короткими рукавами; слегка протянул руки ей навстречу. 
— Дурочку, ты хотел сказать.
           Она внимательно изучила вены и откинула мою руку с таким видом, словно это была рыба с душком.
— Наркотики — это не моё, — оправдывался я.
— Что-то я не заметила это в Ёбурге, когда ты постоянно курил шмаль и нюхал кокс на халяву.
— Я ж за компанию.
— Где ты вчера был? Спрашиваю тебя в последний раз, — категорически заявила она, — а в противном случае ты будешь спать под дверью. Я хочу знать, что с тобой происходит.
— Лена, я что-то не пойму… Почему это для тебя так важно? — спросил я и добавил: — Потому что Калугин хочет сделать для себя какие-то выводы.
— Не приплетай сюда Андрея… Он тут ни при чём.
           Она сделала глоток вина и продолжила меня нагибать:
— Пока ты мой муж, пока ты живешь в моём номере, я за тебя несу ответственность, и я хочу знать, что ты вчера натворил и чего мне ожидать в связи с этим.   
— Я не стал его убивать, — вдруг выпалил я. — Мы разошлись мирно. С ним всё в порядке.
— Ты уверен?
— Я клянусь тебе здоровьем матери.
— Не клянись! — крикнула она. — У Людмилы Петровны и так нет здоровья!
— Ну тогда — своим, — прошептал я.
           Я вышел на балкон и мгновенно замёрз: ночь была очень холодной. Небо было чистым, прозрачным, а над головой висела бесконечная спираль Млечного Пути. Она словно затягивала меня в себя, и я даже почувствовал как отрываюсь от земли. В тот момент мне казалось, что меня здесь уже ничто не держит, а если быть более точным — меня здесь уже никто не любит.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Мансурова тоном терапевта.
— Слабость, — ответил я.
— Я могу поменять билет... Оклемаешься и поедешь через неделю, — сухо предложила она.
           Я задумался, пожал плечами…
— Спасибо, конечно, за одолжение, но я уже настроился ехать завтра. Во сколько поезд?
— В 18:00 прибывает на вокзал в Туапсе. Стоянка — десять минут. Калугин тебя отвезёт и посадит на поезд.
— И на этом всё? — с лёгкой иронией спросил я.
— Нет, не всё, — ответила Мансурова. — Следующим летом я приеду в Тагил и мы разведёмся.
— Надеюсь, чайный сервиз останется за мной? — с кривой ухмылкой спросил я.
— Конечно, — ответила Лена. — А вот квартиру придётся разменять, или ты мне выплатишь отступные — половину рыночной стоимости.
— Это сколько бабла? Тысяч двести? Я где я такие деньги возьму?
— Возьмёшь кредит, — жёстко ответила Мансурова.
— Вот тебе и на… — опешил я, и тут мне вспомнился разговор со Славой Гордеевым, который предрекал мне, что я один из первых возьму кредит; твою же мать, как в воду смотрел. 
           И тут меня пробило на смех — я хохотал как сумасшедший. Мансурова, наверно, подумала, что я окончательно тронулся умом. Она смотрела на меня с глубоким сочувствием.
— У Бога прекрасное чувство юмора! — ревел я и хлопал себя по ляжкам; долго не мог успокоиться.
           Только через некоторое время я понял, что у меня была истерика, и даже не из-за денег, — пришло осознание конца нашей семейной жизни, нашей любви, если она, конечно, была когда-нибудь. Девять лет — коту под хвост. За что боролись?!

   .29.
           25 сентября я проснулся рано — в девять утра. Ленка уже собиралась на шведскую линию. Я тоже сходил на завтрак. Мы практически не разговаривали. Она с некоторой ленцой размазывала овсяную кашу по тарелке и старалась не смотреть в мою сторону. Потом за наш столик подсела Анечка Лагодская и сказала только одну фразу:
— Он всё-таки собирает чемоданы.
           Лицо Мансуровой превратилось в железную маску, а глаза стали стеклянными. Она произнесла сквозь зубы:
— Когда-нибудь он пожалеет об этом. — И они молча продолжили ковыряться в своих тарелках.
           После завтрака я отправился к морю. Это был мой прощальный визит. Ярко светило солнце. Что-то нашёптывал ласковый прибой. Пустынный пляж осаждали стаи крикливых чаек. Тёплый ветерок обдувал лицо, и я с блаженством прикрыл глаза…
           Пара рыбаков в нахлобученных плащ-палатках сидели с удочками на волноломе. Я подошёл к ним и задал стандартный вопрос… Один из них показал мне несколько окуней, бьющихся в сетчатом садке. «Нормально», — похвалил я и присел рядом на бетонную поверхность волнолома. Море было прозрачным, и было видно, как мелкая рыбёшка вьётся вокруг прикормки.
           Настроение было радостным. В голове крутились какие-то планы на будущее, какие-то радужные мечты. «Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно», — повторял я про себя, и у меня в душе становилось легко и спокойно.    
           Я смотрел в будущее с оптимизмом: я не знал, что меня там ждёт, но, что бы там ни было, мне это нравилось. Я был готов к любым испытаниям. Мне хотелось жить, любить, работать, созидать, побеждать, и больше всего мне хотелось уничтожить демона пустыни и одиночества, а для этого нужно было всего лишь перестать кормить его порочными мыслями и поступками. Я долгие годы сам выращивал этого гомункулуса.    
           А ещё я был совершенно уверен, что никогда больше не буду пить. Впереди меня ждала новая жизнь, и она могла быть только трезвой. Слово «никогда» пугает в любом контексте, и я задумался: «Никогда больше не испытать эйфории первого стакана, и чувство глубокого удовлетворения — после пятого. Никогда не сидеть пьяным на берегу моря, провожая солнце и встречая луну. А трахаться как? Я уже долгие годы не занимался любовью на «чистом». Все мои дети сделаны по пьянке. А Новый год? С ледяных горок на трезвую кататься? А с друзьями как быть? Для них непьющий — что-то вроде засланного казачка. Как с ними горланить «по полю танки грохотали»? Во вменяемом состоянии? Как научиться жить без алкоголя? Тут не то что жизнь — тут мозги нужно перекраивать. Но самое страшное заключается не в этом, а в том что мне придётся перманентно быть самим собой, не подвергая свою личность химическим метаморфозам. Всю оставшуюся жизнь я буду обречённо смотреть в глаза своему Эго и буду понимать, кто я есть на самом деле. Это очень скучно. Обманывать себя можно только с помощью алкоголя или наркотиков, и другого способа нет».         
           Где-то через час я отправился в отель, чтобы собираться в дорогу. У самого входа стоял большой тёмно-синий «Икарус». Вокруг него толпились люди. Я подошёл ближе и понял, что это отъезжает съёмочная группа. Было много провожающих. То там то здесь в толпе мелькала седая голова Юрия Романовича Агасяна. Он пожимал на прощанье руки, улыбался, произносил обязательные в таких случаях слова, обнимал и целовал девчонок с ресепшена, подмигивал охранникам. 
           Я незаметно затесался в делегацию провожающих, огляделся по сторонам… У самого входа в автобус со скучающим видом стояла Лариса Литвинова, кутаясь в тёплый кардиган. Александр Валуев уже сидел в автобусе и равнодушно смотрел на этот бомонд через пыльное стекло. Мы встретились взглядами, и он отвернулся с каким-то брезгливым выражением лица.      Дима Карапетян яростно тряс руку Владимиру Аркадьевичу и при этом слегка потряхивал головой, — было совершенно ясно, что он пьян. Как мне показалось, Белогорский тоже был слегка выпивши, поскольку лицо у него было ярко-розовым, а чувственная комсомольская чёлка стояла перпендикулярно голове. Он довольно громко кричал:            
— Приезжайте на следующий год! Забронируем вам лучшие номера! Организуем такую программу, что запомните на всю жизнь!
           Дима кричал ему в ответ:
— Володя, золотой ты мой человек! Да куда ж нам ещё ехать, как не в «Югру»?! Лично мне здесь понравилось всё! Волшебной место! Просто волшебное! 
           На краю этого «звёздного парада», в десяти метрах от автобуса, стоял Андрей Григорьевич Калугин в перфорированной тени увядающей магнолии, и грязно-жёлтые листья осыпались ему под ноги. Он стоял практически на вытяжку, резко очерченный, в белой рубашке и в чёрном галстуке, в строгих солнцезащитных очках, и наведённые на брюках стрелки буквально звенели. Я махнул ему рукой, но не один мускул не дрогнул на его мужественном лице, — он прощался со своей богиней. Взять на караул! Раз-два!
           Я наблюдал со стороны, как моя жена обнимается с Литвиновой и Корнеевой и как широко улыбается Карапетян, говоря ей на прощание какие-то милые глупости. А потом к ней подошёл Юрий Романович с виноватым лицом, и, в отличие от всех остальных, говорил ей что-то неформальное, что-то очень важное, потому что он ни разу не улыбнулся, как это бывает в подобных ситуациях. И выразительные армянские глаза, и чёрные сведённые брови, и плавно порхающие в воздухе ладошки — всё говорило о его озабоченности. Я не слышал, о чём они говорят, потому что беседа была приватной и они разговаривали очень тихо, но через минуту я увидел, как по ступенькам «Югры» к автобусу спускается Медведев с большой дорожной сумкой.
           На нём были потёртые голубые джинсы, обтягивающие его узкие бёдра, белая ветровка с трилистником и ярко-красная бейсболка, глухо натянутая на глаза. Он шёл вразвалочку, с видом победителя, и задорная детская улыбка блуждала на его смуглом лице. Он подошёл к Елене Сергеевне и обнял её за плечи, трепетно, с уважением, а она посмотрела на него с болью, словно мать, провожающая сына на войну. Это длилось буквально секунду, и вот она уже улыбается и ему, и Агасяну самой очаровательной улыбкой на свете. Keep smiling. Keep smiling.
           Медведев говорит ей что-то на прощание, и гримаса раскаяния появляется у него на лице, хотя фантом всё той же улыбки победителя блуждает где-то рядом. И вот к ним подлетают девчонки из балета, щебечут, хлопают крыльями… Андрей Варнава обнимает его и хлопает по спине на прощание.
           Так постепенно начал разваливаться шоу-балет «Хаос».
           Я не стал досматривать это представление и поднялся в номер. Тишина в коридорах отеля была настолько непривычной, что мне показалось, будто я оглох. Жизнь остановилась и замерла в сонной оторопи. Ещё какие-то парочки гуляли по осенним увядающим аллеям, ещё собирались какие-то люди на шведской линии, и даже микроавтобусы привозили к центральному входу каких-то постояльцев, но уже ощутимое уныние расползалось по всему побережью и было ясно, что лето закончилось и даже закончилось бабье лето, а впереди всех ждала промозглая тоскливая зима.
           «Нет, надо ехать домой, — подумал я. — Хватит дурака валять. Надо работать. Надо зарабатывать. Надо жить дальше».
           Я начал собираться в дорогу. Через некоторое время пришла Лена. Она закрылась в ванной и пустила воду, но я слышал, как она всхлипывает… В номере зазвонил телефон — я снял трубку и сказал: «Алло». На том конце провода молчали. «Вам кого?» — спросил я, и загадочный абонент повесил трубку. Я узнал его даже по молчанию. «Смотри-ка, прямо не терпится ему занять моё место, — подумал я, глядя на своё отражение в зеркале. — Ждёт не дождётся, когда отчалит мой вагон». 
           В 17:40 мы прибыли на вокзал станции Туапсе — я, Мансурова и Калугин. Андрей сухо попрощался со мной, но рукопожатие у него было, как всегда, крепким.   
— Наверно, уже не увидимся, — сказал он.
— На всё воля божья, — заметил я.
— Приедешь в Тагил — сходи в церковь… Покрестись… За тобой уже смерть ходит по пятам.
— На всё воля божья, — повторил я.
— Вот же заладил! — вспылил он и демонстративно сел в машину.
           Я достал из багажника сумку и пакет с провизией. Захлопнул крышку. Мансурова молча смотрела вдаль. Она о чём-то напряжённо думала, и мне показалось, что её мысли не связаны со мной. Я слегка подтолкнул её, и мы пошли на перрон.
           Погода была ясная и тёплая. С моря дул прохладный ветерок и шевелил её волосы. Я видел её чеканный профиль, старенький вокзал с белыми колоннами, бледно-голубой лоскут неба, лимонное солнце, позолоченные горные хребты, железнодорожные линии и провода, уходящие в перспективу и тающие в вечерней дымке, — всё это врезалось в мою память как последние декорации нашей драмы. Я хотел спасти семью от неминуемого краха, но лишь ускорил этот процесс своим появлением. Как говорится, благими намереньями вымощена дорога в ад.   
          И вот на платформе появилась дежурная, напоминающая пивную бочку, обтянутую дымчато-синим кителем; в руках у неё был сигнальный флажок, а на затылке примостилась маленькая бордовая шапочка. Через минуту я услышал отдалённый гул летящего по рельсам поезда, а потом из-за поворота показалась весёлая, сияющая лобовыми стёклами морда тепловоза.
— Ну вот и всё, — чуть слышно молвила Мансурова, — ещё одна страница моей жизни перевёрнута. 
— Не торопись, — сказал я, — нам ещё предстоит развод и кусалово за тридцать квадратных метров.
          Мимо проносился состав, обдавая нас жаром и запахом солидола. Потоком воздуха смахнуло чёлку с её лица — оно стало по-детски открытым и беззащитным. Стонали тормоза, и на какое-то время мы потонули в грохоте и лязганье вагонов. Поезд остановился и начали открываться двери.
— Можно тебя спросить?
— Легко.
— Ты вообще зачем приезжал? Ты же палец о палец не ударил, чтобы здесь остаться… Чтобы остаться со мной.
           В тот вечер она выглядела бесподобно. В лучах заходящего солнца её кожа дышала свежестью и была нежно-розовой, как у поросёнка. Голубые, широко распахнутые глаза наполняли меня до краёв. Лицо было практически не накрашенным, поэтому оно было очень светлым и одухотворённым. На ней было простое приталенное платье и босоножки без каблуков. Красота — это когда нет ничего лишнего.
— Ты полтора месяца трепал мне нервы… — Она улыбалась, но это была горькая улыбка. — Да что там говорить, ты мне всю жизнь отравил.
— А ты как хотела? Я же не аквариумная рыбка… Ты мужика себе завела, а это всегда проблемы.
— Скажи честно… Ты меня когда-нибудь любил?
           Я не сразу ответил. Задумался.
— Я тебя и сейчас люблю.
— Не ври, Мансуров! — Её аж передёрнуло всю от отвращения, словно в рот залетела поганая муха. — Меня уже тошнит от твоего вранья! Ты можешь хоть раз в жизни сказать правду?
— Вот те крест.
— Не смеши меня… Татарин крещёный, что вор прощёный.
— Не веришь?
— Не верю. Ты же к ней бежишь.
— Ты многого не понимаешь, — продолжал я выкручиваться. — Когда я в августе уезжал из Тагила, то я бежал от неё, а теперь я бегу от тебя.
— Что за бред?
— Я не могу ни с кем жить. Я не хочу ни с кем совокупляться. Я не люблю детей. Наверно, я больной на всю голову, но я не могу себя изменить. Хотя мне иногда кажется, что я единственный адекватный человек среди невменяемых. Человечество дружно идёт к пропасти, а я не хочу... Мне с вами не по пути. У меня своя дорога, и попутчики мне тоже не нужны. Мне проще одному. 
           Я говорил сбивчиво, теряя мысль и запинаясь от волнения. Мне хотелось за две минуты изложить то, к чему я шёл всю свою жизнь. Лена внимательно меня слушала, пытаясь найти ответ на главный вопрос: «Почему мы расстаёмся, если любим друг друга?»
— Христос призывал нас: «Возлюби ближнего своего как самого себя», а сам взошёл на крест и отправился к Богу. Не очень-то ему хотелось оставаться среди людей. Его последователи повторяли то же самое, но при этом выбирали душевный комфорт, покой и одиночество. Они уходили в отшельничьи скиты, в пустоши, в монастыри, то есть по сути бежали от общества.
           Я заметил, что интерес у неё в глазах потух, — она отвернулась, перестала меня слушать, но я всё-таки продолжал излагать свою точку зрения:
— Жан-Поль Сартр сказал: «Ад — это люди, которые нас окружают», но это всего лишь парафраз знаменитого изречения Христа: «Не думайте, что я принёс мир на землю. Не мир я принёс, но меч. Я разделю человека с отцом его, дочь с матерью её, невестку со свекровью её, ибо самые близкие стоят на пути человека к Богу». Иисус был одинок в этом мире. Его никто не понимал, кроме матери. Меня не любит и не понимает даже собственная мать. Я хочу побыть в одиночестве, разобраться в себе…
— Как ты всё красиво расписал и даже в библии нашёл оправдание собственной слабости. Молодец! Знаешь, что я тебе скажу: как только ты приедешь в Тагил, тут же побежишь к ней с букетиком цветов. Она тебя окончательно приберёт к рукам, потому что альтернативы на сегодняшний день у тебя нет.
           Я развёл руки в стороны и вновь процитировал Христа:
— Кто не может принять свой крест, тот не может принять Бога… Но это точно не любовь.
— А у нас — любовь? — с горькой усмешкой спросила Мансурова.
— Любовь, — ответил я и утвердительно кивнул головой. — Только она не всегда побеждает.
— Мужчина, садимся в вагон, — сказала проводница голосом чревовещателя. — Мужчина… Я закрываю двери.
           Я не мог оторвать глаз от своей жены: как только женщина становится бывшей, она тут же становится привлекательной, — в тот вечер она буквально светилась изнутри и кожа была как будто прозрачной, и глаза были такими же сочными, как небо над нашей головой. Мне не хотелось уезжать, и я знал, что могу остаться, но мне так не хотелось возвращаться в этот проклятый номер 236.
— Мужчина, я закрываю двери, — послышался неприятный женский голос, который оборвал последнюю ниточку между нами и оборвал её навсегда.
— Иду! — крикнул я не оглядываясь.
— Прощай, — сказал я.
— Прощай, — прошептала она и сделала движение навстречу — я обнял её и крепко прижал к себе; мы замерли на какое-то время…
           А потом она высвободилась, резко развернулась на каблуках и пошла от меня прочь. Солнце клонилось к горизонту. Всё вокруг было окрашено в лилово-розовых тонах, и длинные отчётливые тени провожающих валялись на бетонной платформе, словно долговязые пьяницы. Она красиво уходила в закат — прямая спинка, летящая походка, тонкая талия, как горлышко амфоры, и красивый силуэт ног внутри прозрачного кокона. 
           Я поднял сумку с асфальта, подошёл к проводнице и предъявил билет; схватился рукою за липкий поручень и вдруг увидел мокрое пятнышко на майке — посмотрел в даль, но солнечная пудра застила мне глаза.
— Не задерживай! — послышалось за спиной, и кто-то слегка толкнул меня между лопаток. — Шевели булками!
           Тяжёлая металлическая дверь захлопнулась. Я вошёл в вагон, забросил сумку в четвёртое купе, вышел в проход, открыл фрамугу и высунул голову на улицу, сотворив блаженную физиономию. 
           Вагон незаметно тронулся, заскрипел рессорами, и провожающие по инерции шагнули за ним, подняв руки кверху. Какой-то мальчишка стартанул за поездом, но платформа очень быстро закончилась и он замер на краю… На фоне уходящего солнца я видел его тонкий силуэт, словно вырезанный из картона. Он махал рукой уходящему поезду.
— Костя, — прошептал я, и страшная боль пронзила моё сердце.
           Я буквально задохнулся от этой боли. Чтобы не упасть на пол, я вцепился руками в открытую фрамугу. Подставляя лицо ветру, я вдыхал летящую за тепловозом копоть, слушал фатальный стук колёс и грохот вагонов. Раскачиваясь на ватных ногах, с закрытыми глазами я летел куда-то в пропасть, вкручивался в пространство, ощущая каждой клеточкой разрушительную турбулентность.
— В купе проходим, билетики готовим на проверку.
            Я открыл глаза и увидел прямо перед собой нечеловеческое мурло проводницы. Маленькие злобные глазки неопределённого цвета надменно глядели из-под шагреневых век. На бледно-жёлтые впалые щёки с ресниц осыпалась дешёвая тушь. Рубашка с эмблемой «РЖД» была неопрятная, засаленная на пологой груди. Узкая форменная юбка обтягивала широченный «кардан», при этом плечи были узенькие, как у балерины.
— Опять, что ли? — спросил я.
— Не опять, а снова… И деньги приготовь за бельё, — буркнула она и отправилась открывать  туалет в конце вагона.
— Минотавр в юбке, — прошептал я с восхищением, провожая взглядом её необъятный зад.
— Ручаюсь, она будет мне чай приносить в постель каждое утро, — добавил я и отправился в своё купе.
           Через пять минут она вновь появилась. В руках у неё была коричневая папка, гранёный стакан в классическом подстаканнике и постельное бельё. Она присела на соседнюю полку и посмотрела на меня осмысленным взглядом: сквозь маленькие цепкие глазки просачивалось любопытство. Она словно пыталась понять, что я за фрукт.
— Та-а-а-к, до конечной едешь, — констатировала она, глядя в мой билет; потом свернула его и положила в папочку.
— Водку пить будешь? — спросила она, и на её плоском бледном лице появилась хитроватая улыбка — всего лишь одно движение мимических мышц и образ кардинально изменился: кирпичная кладка превосходства и официоза от этого движения обвалилась, и я увидел живого человека, наделённого обаянием, чувством юмора и всяческими пороками.
— Это вопрос или предложение? — Я тоже улыбнулся ей в ответ.
— Это… коммерческое  предложение… В том смысле что в ресторане — дорого, на перронах — в основном бодяга, а у меня — всё надёжно и для своих скидки…
— Сама крутишь?
— Какая тебе разница?
— Чтобы знать, с кого спрашивать…
— С меня спросишь, если сможешь… — И она хохотнула эдаким баском.
— Ладно, пока не надо, но на заметку взял. 
— По вагонам не шляйся… Закройся в купе и спи, — упредила она. — В поезде никого нет, сезон закончился, а у кого-то только начинаются гастроли. Таких артистов иногда заносит, мама не горюй!
— Что такое? Это ты о чём? — заинтересовался я.
           Она почему-то посмотрела на дверь, словно за ней кто-то мог прятаться, и продолжила вкрадчивым голосом:
— В прошлом году, в это же самое время, коммерсанта убили… Ну, сперва ограбили, а потом выбросили с поезда.
— Так-так, и что же милиция? — спросил я с некоторой тревогой, состроив очень серьёзную физиономию. 
— А милиция в это время пьяная спала… в обнимку с буфетчицей. — Она опять хохотнула, и у меня мурашки побежали по спине.
— Женщину насиловали в купе, — продолжала она нагнетать обстановку, — целую ночь… Ну, сперва напоили, как водится, а потом по кругу пустили.
— И что… их взяли? — спросил я с надеждой.   
— Неа, в Волгограде сошли ночью.
— Да-а-а, весело тут у вас! — воскликнул я и на всякий случай проверил выкидной нож, похлопав себя по карманам, но его не было; я обомлел и тут же вспомнил, что потерял его где-то в Небуге, а может, его вытащила из кармана Марго, а может быть, он сам выпал, в любом случае это был нехороший знак.
— Так что попей чайку и ложись спать. Только дверь закрой на задвижку. Куришь?
— Иногда.
— Кури прямо здесь, в окно… И постарайся никуда не выходить. Шо ты скалишься? Ты думаешь, я шучу?
— Может, у тебя и ночной горшок найдется… за дополнительную плату?
— Ой, некогда мне с тобой… Пойду я.
— Не уходите, тётенька, мне страшно, — юродствовал я, складывая ладошки домиком.
— Между прочим, меня зовут Жанной.
— Как в песне? А меня — Эдичкой, как Лимонова.
— Очень приятно, — буркнула она, резко встала и ушла, крутанув своим огромным достоинством; я даже на секундочку представил её в колено-локтевом положении и тут же испугался собственных фантазии — чего только с голодухи не придумаешь!   
           Потом я сходил к «Титану» и заварил крепкий чай. Помню, как постепенно отпускала боль с каждым горячим глотком… «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», — летело в открытую фрамугу, и ветер рывками приносил запах гари — запах сгоревшего лета.
— Ничего уже не изменить, — говорил я самому себе, хотя слабая надежда ещё теплилась в глубине души.
           Сгущались сумерки. За окном плыли тёмные изгибы хребтов на фоне звёздно-фиолетового неба. К ночи горы постепенно сгладились, превратившись в холмистую степь. Жёлтая пятнистая луна то догоняла поезд, то отставала от него. Её сияющая аура расползалась по всему небу. «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», — громыхало в тамбуре, и меня бросало от стены к стене. Голубыми тонкими слоями висел сигаретный дым, словно загадочная фата-моргана.    
— Все вопросы решены, и ты абсолютно спокоен. Тебе не нужны эти качели. Единственное твоё спасение — это одиночество.
           Последнее время я всё чаще и чаще разговаривал с самим собой. По-другому у меня не получалось прийти к правильному решению: диалог позволял моему разуму абстрагироваться от происходящего и выступать в роли третейского судьи в бесконечных прениях моего Эго со своим главным оппонентом.
— Не звони. Не приходи. Не открывай дверь, если она придёт. Откажись от любых допингов, в том числе от алкоголя и секса. Ты никогда не поладишь с женщинами. Тебе никогда не избавиться от чувства вины. Научись жить трудовыми буднями. Праздники тебе не нужны.
           Поезд начал потихоньку останавливаться — заскрипели тормозные колодки. В окне  проплывали  мрачные пакгаузы, товарные вагоны, тусклые фонари. Появилась привокзальная площадь — на перроне в разные стороны метнулись какие-то люди с котомками и чемоданами. Наконец наш вагон остановился напротив фасада с табличкой «Тихорецкая. СКЖД».
           Арочные окна с лепниной, мезонин с механическими часами, красная кирпичная кладка — всё это подчёркивало особый архитектурный колорит вокзала. Я очень живо представил себе, как в Гражданскую войну приходили на этот перрон теплушки и бронепоезда и как их встречали с оркестром будёновцы в длинных шинелях, как уходили отсюда на фронт эшелоны под марш «Прощание славянки» в 1941 году.
           Потом я вышел на платформу, прогулялся туда-сюда, втянув ноздрями тёплую южную ночь с нотками графитовой смазки и солидола; вспомнил, что закончилась минералка.
— Сколько стоим? — спросил у Жанны.
— Двадцать пять минут. А ты куда собрался?
— За минералкой. Вон туда… — Я ткнул пальцем в конец перрона, где светилась тусклая неоновая вывеска небольшого магазинчика.
— Только без канифоли, — сказала она строго. — Стоянку могут сократить. Слушай диктора.
— Хорошо, Жаннет. Если что, рви стоп-кран.
— Давай без этого…
— Тебе что-нибудь купить? — спросил я тоном джентльмена.
           Она удивлённо выпучила на меня глаза.
— Ну, например, эклеров.
— Иди давай, болтун! — И тонкая усмешка искривила её бледные ненакрашенные губы. 
           Выйдя из магазина, я не пошёл к своему вагону, а завернул за угол и очутился на привокзальной площади. Постоял там, огляделся. В темноте двигались какие-то люди: были слышны голоса и шарканье ног. Какая-то деклассированная личность катила тележку, набитую барахлом. Старая «волга», прилипшая к бордюру, пялилась на меня единственным зелёным глазком, напомнив забытую песню. Тусклые огни фонарей расплывались в пыльных сумерках.
           Вдоль площади тянулась улочка с деревянными одноэтажными домами, потонувшими в тени садов. Остроконечные силуэты южных тополей возвышались на фоне звёздного неба, а дальше под луной стелилась бескрайняя степь.   
— Удивительной захолустье. Как здесь люди живут? — сказал я вслух и тут же спросил у самого себя:
— Хотел бы остаться на время в этой сонной лощине?
           Подумал секундочку и ответил:
— А почему бы и нет? В Тагиле сейчас — унылая дождливая осень, а здесь — такая сакральная тишина, покой… Вот где нужно собирать камни.
           И вдруг меня осенила безумная мысль:               
— А что если сойти с поезда и задержаться здесь на полгода?
— А чем будешь заниматься? Как на хлебушек будешь зарабатывать?
— Пойду работать в депо электриком… слесарем… да хоть грузчиком… Какая разница?
— Не валяй дурака. Завтра утром ты проснёшься и пожалеешь об этом. Кинешься бегом на вокзал и сядешь в любой проходящий поезд, лишь бы здесь не оставаться. Это же погост для живых людей!
           В этот момент я услышал голос из репродуктора:
— Внимание! Поезд до Нижнего Тагила отправляется через пять минут. Стоянка сокращена. Повторяю…
— Чёрт! — выругался я и побежал на перрон.
           Когда я появился на платформе, все двери поезда были уже закрыты, и только моя Жанночка с тревогой вглядывалась в даль, стоя у распахнутой двери и переминаясь с ноги на ногу.
— Эдуард, ну ты даешь! Ты где шляешься?!   
— Совершал экскурсию по городу, — ответил я.
— Чего?! Огребёшь когда-нибудь на свою тощую задницу!
— Ты так разволновалась, Жаннет! — воскликнул я, нежно приобняв её за талию. — Поможешь скоротать ночку?
— Ты о чём, малыш? — молвила она грудным басом. — Я вообще-то при исполнении… Это у тебя — отпуск.
— Ну ладно… Что ты из себя целку строишь? Не первый раз замужем? Да?
— Давай шевели булками! — рявкнула она. — Тоже мне жених выискался! — Но по выражению её глаз было понятно, что она разомлела от моих ухаживаний, и у неё даже румянец выступил на щеках.
— Жануля! — орал я, поднимаясь по ступенькам. — Из нас получится охуительная парочка… Даже круче, чем Бонни и Клайд!   
           Через пять минут мы уже сидели в служебном купе, цмыкали крепкий чаёк и закусывали антоновскими яблочками. За окном всё так же мелькала степь и висела полная луна. Поезд летел на всех парах: «Тах-тах, тах-тах, тах-тах», — мне было очень комфортно и уютно в обществе этой грубоватой простой женщины, словно я после долгих скитаний вернулся домой. Я — простой русский мужик.
            Тётка она была, конечно, улётная, как и многие проводницы, — прожжённые русские бабы, которые на своих мощных плечах несут все тяготы жизни. Такие бабы круче любых мужиков, и моя «стюардесса» была типичной представительницей этого класса. Женись на такой — будешь как у Христа за пазухой. Она будет носить тебя на руках как в прямом, так и в переносном смысле этого слова, ни то что все эти субтильные стервы, которые умеют только мозг выносить мужикам.
           Как говорится, слово за слово, под мерный стук колёс начался задушевный разговор, в котором не было места для понтов и лицемерия. В основном говорил я, а моя визави внимательно слушала, подперев свою лошадиную челюсть здоровенным малиновым кулаком. Её маленькие колючие глазки пронизывали меня насквозь и вытягивали из меня самые сокровенные тайны.
           По мере того как я узнавал эту женщину, она начинала мне нравится всё больше и больше, а лицо её постепенно становилась приятным и родным. Я вспомнил своё первое впечатление: она показалась мне очень грубой и злой, но на самом деле это был добрейшей души человек и прекрасный собеседник.             
— Может, ты водочки хочешь дерябнуть? — спросила в какой-то момент Жанна.
           Я крепко задумался и хотел уже махнуть рукой — «наливай!» — как вдруг во мне что-то сломалось и рука не поднялась, и душа тревожно заскулила, как собака, и в купе потемнело от просадки напряжения.
— Не… Я пока погожу, — ответил я и почувствовал, как сердце колыхнулось в груди.
           Повисла тишина (насколько она возможна в бегущем поезде), и только чайная ложечка позвякивала в пустом стакане: «Дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь…»
— Ты чё… подшитый? — спросила Жанна.
— Нет. — Я виновато улыбнулся. — Просто не хочу. Насинячился вдоволь. Лето было слишком упоительным.
— Понятно. А я рюмашку опрокину перед сном. Нам без этого нельзя — с ума сойдешь от такой работы.
           Она достала из шкафчика бутылку без наклейки и налила себе в стакан пятьдесят граммов. Лихо опрокинула — даже не поморщилась. Закусывать или запивать не стала.
— Так что ты там рассказывал про свою подружку? — спросила она после некоторой паузы. — Говоришь, она предметы глазами двигает?
— Она реально людей двигает... Жизнь меняет на своё усмотрение.
— Во как! — удивилась она. — А ты тогда по телефону с ней разговаривал?
— Где?
— На вокзале.
           Я сперва не понял, о чём идёт речь, но в тот момент у меня появилось ощущение дежавю: за спиной мелькнуло любопытное лицо и коротко стриженная «химия».
— Ты чё... меня не узнал? А вот я тебя сразу же… ещё на перроне в Туапсе… по затылку. — Она щурилась на меня, как будто хотела получше рассмотреть. — Это жена тебя провожала?
— Да.
— Миленькая.   
           И вдруг меня прорубило:
— Твою же мать! Жаннет! Так ты… — Я целился в неё указательным пальцем. — …та самая тётка, которая мне в спину бухтела, чтобы я заканчивал по телефону трепаться! Вот это да-а-а-а!!!
— Ты ещё жаловался, что тебя никто не любит! — Она громко рассмеялась, закинув голову вверх и широко распахнув свою щербатую пасть.
— Бля-я-я! — Я схватился за голову. — Остановите поезд — я сойду!
           Мы ещё долго не могли успокоиться, а потом она молвила назидательным тоном:
— Это ты, Эдичка, никого не любишь... И всех пытаешься наебать.
— Обоснуй.
— А что тут обосновывать? Ты и сам всё знаешь. Ты ненасытный. Ты самоуверенный крендель, который считает, что любви достоин только он и больше никто. От женщин ты требуешь даже не любви, нет… преданности... и даже поклонения… А по-другому тебя не заводит.
— Да-а-а, — одобрительно промурлыкал я. — Мне нужно захапать все ништяки, а потом и сдохнуть не страшно.
            Я изменил мимику, тон и начал кривляться, изображая пресыщенного павлина:
— Деточка, ты кого-то любила до меня? У тебя — отвратительный вкус. Что? Ты кого-то полюбила после меня? Что ты несёшь, дрянь?! Ты просто пытаешься меня уколоть!
— А по большому счёту я не верю в любовь… Это всего лишь оборотная сторона нашего эгоизма, — продолжал я. — Очень часто мы выдаём за любовь желание быть любимым. Это элементарное чувство солидарности: я люблю себя, а ты любишь меня, и в этом мы с тобой солидарны. А где самопожертвование? Где терпимость и глубокое понимание близкого человека? Не вижу я этого вокруг — каждый тянет одеяло на себя.   
           Она смотрела на меня с какой-то материнской жалостью.
— Несчастный ты человек, Эдуард, потому что не способен любить, а питаться чужой любовью — то же самое, что и чужой радостью… Или завидовать чёрной завистью.
           К тому моменту я уже был готов расцеловать это грубое асимметричное лицо с тяжёлой челюстью, маленькими бледно-зелёными глазками и рыжими конопушками вокруг носа. Она была некрасивой, грубо сколоченной, я бы даже сказал, наспех, — и не за что было зацепиться глазу, кроме её огромного таза, — но какая-то она была искренняя и добрая в лучших проявлениях своей души.
— Можно я тебя обниму? — сказал я с нежностью и протянул к ней руки, но она сделала строгое лицо и недовольно буркнула:
— Давай ещё будем сосаться до синих губ.
           Мне даже показалось, что на лице у неё проступил лёгкий румянец.
— Жанн, так я ведь без задней мысли… Ты мне просто нравишься как человек.
— А ты мне нравишься как мужик. Давай я тебя тоже кое о чём попрошу.
— Попроси.
           Она жутко смутилась и начала бормотать себе под нос:
— Ну ладно, хватит… Что ты к бабушке пристаешь?
           Я давно уже заметил: мы задаём вопросы Богу, а ответы приходят к нам через людей.
— Значит ты считаешь, что причина всех моих бед в том, что я никого не люблю?
— Да ты и себя не особо любишь, — ответила Жанна.
— Верно! — воскликнул я и ударил себя по коленке. — Я не очень высокого мнения о себе, поэтому я так падок на лесть. Обожаю, когда меня хвалят. Душу готов за это продать. 
— А Танька твоя… красивая?
— Нет, но она больше, чем красивая… Меня красотой не удивишь: у меня было столько красивых женщин, что это понятие для меня давно обесценилось.
           Я задумался, подбирая более точное определение, а она в этот момент смотрела на меня уставшими воспалёнными глазами и терпеливо ждала.      
— Ты знаешь, есть в ней какая-то дьявольская харизма… А ещё… Девки в общей массе своей как матрёшки: одинаково одеваются, одинаково улыбаются, одинаково красятся, несут одну и ту же пургу, трахаются одинаково… Сиськи, письки — всё одинаковое. Особенно красивые девчули лишены своеобразия, ведь красота подчиняется строгим клише. Их как будто с конвейера выпускают. Только страшненькие девушки имеют индивидуальность, поскольку каждая из них некрасива по-своему.
— Меня чем зацепила Танька? — продолжал я, а моя собеседница уже с трудом сдерживала зевоту. — Незаурядностью своей. Она как будто появилась из другого мира и затмила всех... Кроме моей жены, но она её в постели обскакала, и это немудрено: безупречное тело нерожавшей женщины и маленькая слюнявая дырочка.
— Тьфу, бля! — через плечо плюнула Жанна. — Как можно променять любимую жену на какую-то дырку?!
— Не нужно вырывать мои слова из контекста!   
— Я тебе так скажу, Эдуард… Красивых женщин выбирают мужчины, а некрасивые бабы сами себе подыскивают мужиков. Она думает так: «Этому я не нужна. Этому я тоже не нужна. И этот на меня смотрит как на бревно. А этот меня вообще не замечает. Ну всё, буду в одиночестве век коротать». И вдруг на тебе — обратил на неё внимание какой-то интеллигентный мусчина. Нашёл он, понимаешь, в ней что-то особенное и вляпался как кур во щи. Вот тогда она для себя решает: «Этот будет мой, и я всё для этого сделаю». Так через дьявольское искушение рождается ведьма… Или как ты там сказал?
— Дьявольская харизма.
— Я сама через это проходила.    
— То есть ты уверена, что Танька меня не любит? — спросил я.
— Может быть, и любит, только тебе от этого не легче, — философски заметила Жаннет.
           Она встала с диванчика и вновь открыла заветный шкафчик; опрокинула ещё пятьдесят — ух! аж брюхо подвело! Я сглотнул слюну, а она спросила меня:
— Вкрутишь соточку для сугрева?
— Не-е-е-е, мне нельзя… — промямлил я, схватился за ручку подстаканника, как за спасательный круг, и стыдливо улыбнулся. — Я тормозить вообще не умею... Сперва выпью твои запасы, потом — вагона-ресторана, а потом сойду на каком-нибудь полустанке…
— Так вот… — продолжила она свою мысль, закрывая шкафчик. — Как ты думаешь, откуда столько ведьм на свете?
           Я пожал плечами.
— От неразделённой любви, от похоти бабской.
— Слушай, Жаннет… Я тут нашёл её дневник. Она прятала его в тайнике, но я дедуктивно вычислил. В этой толстой тетрадке была вся её жизнь, начиная с пятого класса. И в школе, и в институте ей нравились какие-то мальчики, которым она объяснялась в любви на страницах этого дневника. Я замучался его читать — натуральная вата. Два раза засыпал. Но… из неё полилась такая поэзия, такая духовность, когда в феврале 2000 года в её жизни появился я. После прочтения этого литературного шедевра даже я поверил в любовь. А что по факту? Холодные глаза и вечное желание содрать с меня кусок кожи.
— Ты умная женщина — объясни мне превратности женской любви.
— Короче! — сказала она решительным тоном. — Это лишний раз доказывает, что бабам верить нельзя. Их слова ничего не стоят. Их слёзы — просто вода. Понимаешь? Тем более ты допустил большую ошибку: ты предал её, ты уехал к жене, и теперь она будет тебе мстить.
— Так что беги от неё, парень! Беги! Пока не поздно! — кричала Жаннет, и на щеках её выступил лихорадочный румянец, а потом бормотала чуть слышно, еле шевеля губами: — Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт… По себе знаю… А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик, вся в трауре, неотразимая такая, и будет горько плакать: «Бедный мой Эдичка, на кого ж ты меня покинул?»
           Я пригубил холодного чаю и надолго задумался, а потом спросил её:
— Ты что, вдова?
— Уже пять лет, — ответила она, смиренно опустив глаза.
— Не пробовала кого-нибудь найти?
— Кому я нужна? Старая. Страшная. Да ещё проводница! — Она громко рассмеялась, и я поддержал её, но, честно говоря, мне было не до смеху: меня колотил холодный озноб, и я не мог ни о чём думать, кроме водки, которая томилась в шкафчике.
— Ну ладно, пойду к себе, — сказал я. — Тебе уже спать пора. Без сменщицы работаешь?
— Народу нет… Какие сменщицы?
— Спокойной ночи. — Я встал с диванчика и пошёл в своё купе.
— Эдуард! — окликнула меня Жанна.
— Что? — Я обернулся.
           Она выглядывала из дверей служебного помещения на пол-лица.
— Никому не звони… Ни о ком не жалей… Подожди — и всё будет в ёлочку.
— В каком смысле?
— Иди… Потом поймёшь.
— Спокойной ночи, Жанна.
— Иди.
            А потом я стоял в тамбуре, а за окном, в тёмной южной ночи, висело моё отражение и пристально смотрело в глаза, — худое измождённое лицо, впалые щёки, напряжённый сморщенный лоб и отпечаток трагизма в каждой изломанной линии.
— Что-то ты сдал, старичок, — молвил я жалостливым тоном. — Глаза как у побитой собаки. Похудел. Истаскался.  — Он лишь улыбнулся в ответ.
           Мне стало душно — я подёргал дверную ручку, но замок был закрыт на ключ.
— Что-то воздуху мне мало… Ветер пью, туман глотаю… Дайте воздуха! — крикнул я.
— Иди спать, — чуть шевельнул губами мой двойник.
— Господи, да я бываю счастлив только во сне! — зарычал я. — А как только просыпаюсь, на меня наваливается такая мерзость, что хоть вообще не просыпайся. Я ужасно устал от самого себя!
— Возьми успокоительного у проводницы, иначе не уснёшь. У тебя горячка начинается.
— Да пошёл ты, ублюдок! — огрызнулся я.
— Я не буду больше пить… никогда… Слышишь? — бормотал я. — Никогда!
— Не зарекайся... Впереди — Тагил… Идеальное место, чтобы спиваться… Синяя яма… И никто тебя из неё уже не вытащит. Мене, мене, текел, упарсин.
— За что? Я до сих пор не могу понять, за что меня так приземлили. Отрицательный резус. Девять раз болел воспалением лёгких. Родители думали, что я не доживу до восьмого класса.   Выкарабкался. После четырнадцати лет зрение начало падать. К шестнадцати годам я был слеп, как земляной червь. Спасли контактные линзы, а потом была эксимерлазерная коррекция. В семнадцать лет началась падучая и продолжалась лет семь. Врачи поставили странный диагноз — диэнцефальный синдром. Я и это победил. Но в тридцать лет я почувствовал, что схожу с ума. Сперва это был обсессивно-компульсивный синдром, потом маниакально-депрессивный, а в итоге всё закончилось параноидальной шизофренией, алкоголизмом и белой горячкой. В тридцать три я себе чуть мозги не вынес из нагана времён второй мировой войны. А сколько раз меня пытались убить какие-то нелюди… Всю свою жизнь я преодолевал либо самого себя, либо какие-то обстоятельства. Это не жизнь — это ебучая экзистенция!
— Ой, не жалоби меня… А чего ты хотел? Тупо быть счастливым?         
— На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег. Он осуществил свой побег на Чёрной речке, а я при жизни хочу… Господи! Дай мне этот покой! Дай мне эту свободу! Или она невозможна на этой земле, где рабство является основной парадигмой нашего существования? Я не хочу быть рабом, Господи... даже твоим.
— Дурачок. В противостоянии миру формируется человек, и по-другому никак… Наша реальность — это огромный симулятор. Здесь мы учимся жить, а жизнь начинается после смерти. Ты сказал, что бываешь счастлив только во сне, а это означает, что ты уже готов к пробуждению, то есть к смерти. Ты стоишь на краю пропасти, тебе нечего терять, тебя здесь ничего не держит… Это и есть свобода. Просто сделай шаг.
           Я смотрел на него ошеломлённым взглядом, а он постепенно растворялся в окне и уже летел в серых предрассветных сумерках над степью… Он улыбнулся мне на прощание и окончательно рассыпался в первых лучах восходящего солнца. 
— А ведь он прав. Как всё просто. Свобода — это отсутствие страха, это отрыв от своих корней, от земного, от суетного. Лишь теряя всё, мы обретаем Бога, то есть осознание Вечности. Время подгоняет нас, торопит жить, не даёт возможности абстрагироваться от насущного. Вечность позволяет видеть Мир целиком, а не фрагментарно, и тогда человек обретает абсолютную истину, то есть полную информацию об окружающем Мире. Процесс познания не возможен до тех пор, пока индивид воспринимает Мир косвенно, то есть с помощью методов и сенсоров, определяющих его субъективную сущность. После смерти каждый человек становится объектом Вселенной…
— Вот! — заорал я, подняв палец кверху. — Вот, где собака порылась!
               
   .30.
           Днём я стоял в проходе и смотрел, как за окном проносятся поволжские деревни и знакомые станции. Я как будто смотрел то же самое кино, что и в августе, только на обратной перемотке, — тогда наш поезд убегал от пасмурной дождливой осени, сейчас он возвращался в неё.
           Постепенно менялся ландшафт и его оттенки: менялось небо, воздух, из-под земли плавно выдвигались Уральские горы, поросшие вековыми соснами, рассечённые руслами рек, с прилепившимися у подножья деревушками и мерцающими в долинах озёрами. Какие-то бабульки в ватниках и в шерстяных платках продавали на платформе пиво и румяные пирожки. Я купил парочку и один протянул Жанне, — она куталась в тёплый суконный бушлат, и прохладный ветерок шевелил желтоватые скрученные пряди её волос.
— Горячие… А это с чем? — спросила она.
— С котятами, — отмахнулся я и откусил полпирога.
— Вот она — наша уральская суровая красота! — с пафосом воскликнул я, а в это время низкие свинцовые облака плыли над горным хребтом, оплетая его верхушки и разрываясь в белёсые клочья.
           В этот момент я почему-то вспомнил одного своего приятеля (программиста), который в 1993 году по обмену опытом уехал в Атланту, штат Джорджия, США, и остался там на шесть лет, не имея гражданства и даже грин-карты. Со слов его брата он хапнул там немало горя, но всё-таки упрямо продолжал влачить безрадостное существование нелегального эмигранта. В 1999 его вычислила эмиграционная служба и депортировала на Гаити, потому что он наотрез отказался возвращаться в Россию. Теперь он живёт с какой-то мулаткой, среди каких-то мулатов, в чуждой ему стране…
— Как можно не любить свою Родину? — спросил я у Жанны. — Как можно оставаться равнодушным к этой красоте, к этим людям… — Я обвёл взглядом присутствующих.
— Как можно оторвать свою судьбу от судьбы своего народа? И жить потом в каком-то целлулоидном мире, разговаривать на цифровом языке с какими-то биороботами?
— Ты это — к чему? — спросила Жанна набитым ртом.
— Да у меня дружок один в Америку уехал лет семь назад. В прошлом году его оттуда турнули, так он на Гаити перебрался… Живет там в бунгало из сахарного тростника с какой-то мулаткой, которая ни бельмеса не понимает по-русски… Влачит нищенское существование, чуть ли не побирается, но домой не едет… Это насколько надо не любить Родину?
— А что эта Родина ему дала? — парировала Жаннет.
— А что ему Америка дала? — вкрутил я.
— Там хотя бы какая-то надежда есть.
— Ага… Американская мечта… Которая так и останется мечтой.
— Каждый сам себе выбирает жизнь.
— Нахуя такая жизнь нужна?
— Так! Товарищи, заходим! — крикнула моя проводница. — Заходим!
— Ты знаешь… — продолжил я свою мысль, хотя ей было уже глубоко плевать: она, словно пастушка, загоняла своих овец в стойло. — Я много где был… Объездил полстраны… Но я нигде не чувствую себя дома — только в Тагиле. Можешь смеяться, но я люблю свой город. Только здесь я крепко стою на ногах, поэтому всегда возвращаюсь домой… И сейчас сердце радостно бьётся: домой-домой-домой.
— Заходим в вагон, молодой человек, — обратилась ко мне Жанна с лицом, не приемлющим никаких шуток.
           Утром 29 сентября я сошёл с поезда и направился на автобусную остановку. Моросил мелкий дождь. Температура воздуха была +9 градусов Цельсия. Я накинул на голову капюшон ветровки, остановившись на краю привокзальной площади, от которой во все стороны отъезжали автобусы и маршрутные такси.
           Город казался бессмысленным нагромождением домов. Люди куда-то бежали с озабоченным видом. В этом сером пасмурном пространстве не было ни одной улыбки — только угрюмые лица и тревожные взгляды. Все были одеты примерно в одинаковую одежду: женщины — в женскую, мужчины — в мужскую. Ярких красок вообще не было. Даже плывущие по лужам автомобили были грязно-серого цвета. В наушниках звучала «Monday Morning 5:19», и это был идеальный саундтрек к этому чёрно-белому кино.
— Ну здравствую, моя деревня! — радостно воскликнул я и хотел улыбнуться, но сердце сжалось от безысходной тоски и глубочайшего одиночества.
           «Неужели меня здесь никто не ждёт?» — подумал я.
           Пока я ехал в автобусе на Тагилстрой, всю дорогу я прикидывал и так и эдак свою дальнейшею жизнь. Я строил какие-то радужные планы и даже улыбался, глядя на мелькающие за окном улицы, мокрые нахохлившиеся дома, переполненные людьми остановки, медленно ползущие трамваи и автобусы. Я улыбался, будто стараясь отогнать мрак, который постепенно окутывал моё сознание.
           Я вышел у кинотеатра «Сталь» и побрёл к себе домой, на Матросова 22. У подъезда я встретил бабу с пустыми вёдрами…
— Женщина! Какого чёрта Вы делаете?! — резко спросил я, а она остановилась и посмотрела на меня удивлённым взглядом — обычная баба лет пятидесяти в сером плаще.
— В каком смысле? — спросила она хрипловатым голосом.
— Вы меня просто убиваете своими вёдрами… Куда Вы собрались?
— Да пошёл ты на ***, придурок! — огрызнулась она и потопала дальше. 
— Ничего себе! Она меня ещё и послала! — Я был просто в шоке от этого города.
           Нижний Тагил встретил меня неприветливо: типа, какого чёрта ты припёрся? Кому ты здесь нужен? Мне очень захотелось увидеть родителей, но я решил оставить свой визит на вечер. «Приведу себя в порядок, побреюсь, помоюсь, куплю торт», — так рассудил я, но через минуту уже звонил Татьяне из «лифтёрки».
           Я мог позвонить с таксофона на вокзале, но взял себя в руки и прошёл мимо. Я мог позвонить от гастронома, у входа которого висел телефон-автомат, но я опять прошёл мимо, собрав всю волю в кулак, хотя два жетона болтались в кармане с самого отъезда.
           Перед тем как набрать заветный номер, я покосился на лифтёршу трусливым взглядом, но не смог попросить её покинуть помещение. Мне было очень неловко, ведь разговор мог пойти не в то русло. Где-то в глубине души я надеялся, что она уже уехала в институт.
           Я подождал несколько гудков и хотел уже повесить трубку, как вдруг щёлкнули контакты реле и послышался знакомый голос:
— Алло.
— Привет.
— Привет. Я ждала твоего звонка.
— Я приехал.
— Я в курсе.
— Я хочу тебя увидеть.
— Прямо сейчас?
— Как скажешь.
— Приходи вечером. В семь.
— Ты в институт едешь?
— Ко второй паре.
— Погода так себе…
— Будем погоду обсуждать?
— Ну ладно, не смею больше задерживать. Позвольте откланяться и шаркнуть ножкой.
— Увидимся. Пока.
           Она повесила трубку, а я ещё долго слушал короткие гудки, пытаясь понять по их тональности метафизику происходящего… «Что бы это значило? — подумал я. — Словно об холодную стенку ударился с размаху. Так не встречают любимого мужчину. Раньше она язвила, орала, бросала трубки или становилась неожиданно ласковой, и всё это было понятно… Но что-то случилось за эти три дня, пока я ехал в поезде?»
           Я поднялся на четвёртый этаж и открыл дверь — тут же из соседней квартиры появился Дмитрий Григорьевич Поздняков; он словно караулил меня.
— Эдуард! ****ь капать! — заорал Дима с самого порога, как только вывалился в коридор.
           Его широкое круглое лицо с выпученными рыбьими глазами напоминало лицо слегка постаревшего пупса; оно было озарено пьяной удалью и весельем. Толстый живот его был на половину обтянут грязно-белой майкой, сохранившейся ещё с советских времен. Словно его автопортрет, на майке был отпечатан олимпийский Мишка, такой же задорный, пузатый и коротконогий.
— Привет, медвед, — сказал я чуть слышно. 
           Он подошёл ко мне вплотную и окутал меня запахом перегара, селёдки и давно не стиранных портков.
— Мне сегодня сон приснился, и ты не заставил себя долго ждать… Хотя если честно, я думал, что ты уже никогда не вернёшься… Кстати, у тебя тут жилец появился… Вот такая харя… наглая!
— С какой стати у меня тут кто-то живет? — удивился я.
— Какой-то дядька… ходит… со шмоньками… не один… Музыка играет… Телевизор говорит...
— Откуда он взялся?
— Я ему задал такой же вопрос, но он вежливо послал меня на ***. Он вообще очень культурный, интеллигентный… настолько… что хамить ему совсем не хочется… Тем более он мне полтинник занял.   
— Послушай, Димон… Ты меня пугаешь! — сказал я с некоторым раздражением и начал трясущейся рукой вставлять ключ в замочную скважину. — Ты какой день уже бухаешь?
— Ты лучше меня спроси, сколько я дней не бухал за последние полгода.
— А может, это был песочный человек? Или господин Коровьев? А физиономия у него была какая? Глумливая?
— Я же говорю — наглая.
           Я вошёл в квартиру, а Дима прятался у меня за спиной, выглядывая из-за плеча. Я прошёлся по всем комнатам и заглянул в ванную — никого не было. И вдруг я обратил внимание на трусы, висящие на верёвке и по размеру напоминающие наволочку. Ко всему прочему, на стиральной машине лежала пачка «Camel», который я никогда не курил, и синяя зажигалка «Cricket», а в стакане на полочке — зубная щётка, не моя. У меня засвистело в ушах как при наборе высоты и неприятный холодок аукнулся в сердце.   
— Похоже, мы с тобой видим одно и то же кино, — прошептал я, выходя из ванной.
— Этот мужик сильно здоровый? — спросил я.
— Как шкаф, — ответил Дима, почесав затылок.
— Как ты думаешь, мы с ним вдвоём справимся?
— Только меня не нужно сюда впрягать! Разбирайтесь сами! — испуганно воскликнул Дима и попятился к выходу.
— Поздняков, я дам тебе парабеллум.
— Что-о-о?! Совсем охренел?! Ты мне лучше пятихатку отдай, которую ты занял перед отъездом.
— Нет. Не отдам.
— Почему?
— Я с юга приехал — откуда у меня деньги?
— Ну ладно… Налей сотку… Я знаю, у тебя всегда есть.
— Откуда?
           Он опустил на нос очки, которые держались у него на лбу за счёт резинки, и посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, что я не смог ему отказать.
— Пошли на кухню, — сказал я. — У шкапчике стоит мерзавчик… Тебя дожидается… Я-то бросил…
           Дима улыбнулся всей своей железной обоймой, и глаза его в этот момент за толстыми стёклами плюсовых очков напоминали двух аквариумных рыбок, а из-под резинки (обычная от трусов) топорщились грязные, жёсткие, седые волосы.   
— Я ослышался или ты на самом деле завязал?
— На самом деле, Димочка.
— Это уже в который раз?
— На этот раз железно… Если увидишь меня пьяным, можешь плюнуть в рожу.
— Я надеюсь, что ты одумаешься, — с хитринкой в глазах заметил Дима. — Мы всегда так душевно выпивали, по-соседски... Мне не хотелось бы терять такого собутыльника, но дело, в принципе, хорошее, правильное… Тебе уже давно пора взяться за ум. Спаивать я тебя не собираюсь, но, если захочешь выпить, то я всегда к твоим услугам.
— Наливай, а то у меня сердце остановится, — подытожил Дмитрий Григорьевич и подтолкнул меня на кухню.   
           Я налил ему полстакана водки, достал из дорожной сумки недоеденный в поезде сырок и кусочек засохшего хлеба. Мы опустились на табуретки возле стола и сидели молча, а в это время за окном барабанил дождь. Дима смотрел на стакан, как кролик на удава, и пытался угомонить разыгравшуюся личину: у него дрожали кончики пальцев и всё тело передёргивалось от идиосинкразии к алкоголю. Мне было знакомо это двойственное чувство: с одной стороны, непреодолимое желание выпить, а с другой — крайняя степень отвращения к этому процессу. Я даже не успевал рюмку опрокинуть: от одного запаха выворачивало наизнанку, да что там говорить, от одного вида рвало.
           Дима вздохнул и взялся за стакан…
— К тому же тёплая, — прошептал он и уставился на меня своими «телескопами».
— Ты давай не накручивай себя… Просто жахни, и всё!
           Как только он поднял стакан, его рука начала биться в припадке бешенства, и он чуть не расплескал содержимое.
— У-у-у-у, бля, какая прыгучая! — восхитился он и поставил граненого на стол.
— Что делать? Может, внутривенно? — пошутил я.
— Ректально! — огрызнулся он, потом резко схватил стакан и опрокинул его в рот, да так что звякнуло об железные зубы.
           Организм попытался выбросить ненавистный ему яд, но Дмитрий Григорьевич силой воли задавил его внутрь; зажав ладошкой рот и выпучив глаза, он смотрел на меня как напуганный школяр. Несколько секунд продолжалось противостояние физиологии с психологией, но постепенно «вулкан» затих.
— Ух! — выдохнул он с облегчением и сразу же порозовел; блаженная улыбка распустилась на его губах, словно маковый цвет.
— Сигаретку, — прошептал он.
           Я сбегал в ванную за пачкой «Camel», и он с огромным удовольствием закурил.
— И всё-таки… Что за мужик у тебя тут ночует? — спросил он, выпуская дым двумя тонкими струйками через нос. — Есть какое-то предположение?
— Я только сейчас вспомнил, что перед самым отъездом дал ключи своему другу… У него были какие-то проблемы… Короче, он захотел у меня пожить, пока я — в отъезде. 
— Неприятный тип… Заносчивый такой… Надменный.
— Ага… Одно слово — мент.
— Да ты что? А я-то думаю: чё у него такая морда протокольная?
           Помолчали. Дима заёрзал на табуретке, и я налил ему ещё сто граммов.
— Точно не хочешь? — спросил он.
— Ладошки потеют, — ответил я, — сердце колотится как у кролика… Настолько хочется!
— Ну так давай, — воскликнул Поздняков голосом рыночного зазывалы, и даже прорезалась приятная хрипотца, — накидаемся по самые гланды в последний раз! А завтра за ум возьмёмся… Будем лежать, пыхтеть, пердеть, смертушку от себя отгонять… Ну! Эдуард! Уважь старика!
— Не могу, Григорич, — ответил я и с грустью посмотрел в окно; сверху вниз по стеклу катились струи дождя, и словно не в фокусе за окном расплывалась картинка: багровыми пятнами к стене соседнего дома прилепилась рябина, высоченные грязно-жёлтые тополя держали на своих плечах хмурое осеннее небо, в дальней перспективе громоздились ржавый крыши и чёрные трубы комбината. — Меня девушка любимая ждёт. Я не могу к ней явиться пьяным и сраным.
— Так ты чё, из-за неё что ли вернулся? — спросил Дима, прищурившись.
— Получается что так.
           Он помотал головой, как необъезженный конь, и даже издал похожий гортанный звук, а потом покосился на водку своим выпуклым водянистым глазом.
— Не-е-е-е, — промычал он, — не буду разгоняться… День ещё длинный.
— Ты у меня до ночи собрался сидеть? Мне вообще-то помыться надо, побриться, отдохнуть.
— Успеешь! — отсёк меня Дима. — К своей чёрно-бурой лисице…
— Помню, как она к тебе в хату ломилась, — продолжил он, после того как закурил; выпустил дым мне прямо в лицо. — И всё-таки добилась своего? Да? Сломала людям жизнь? 
— Не перегибай.    
— Ты парень неплохой, но полный долбаёб.
— Эко тебя раскудрявило с одной рюмки!
           Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, — он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть. Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние — интуитивно я проходил все фазы опьянения вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).    
— Когда-то у тебя в жизни было всё, — продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, — и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! — Он брезгливо огляделся по сторонам. — Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?   
           Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.
— Чья бы корова мычала, а твоя бы помолчала, — сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: — А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.
— Это почему?
— Да потому что ты мне не симпатичен, — сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.
— Ты пьешь мою водку, — продолжал я тем же индифферентным тоном, — жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.
— Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? — спросил я, широко зевнув. — На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.
— И хули?! — возмутился он, широко открыв глаза. — Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!
— Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская. 
           Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.
— Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему ***! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, — причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.
           Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.
— Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, — продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. — Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень — тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.
           Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.
— Не туда пошла, зараза, — задушено хрипел он. — Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!
           Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…
— Так вот, — продолжил он свою мысль, — это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. — Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. — Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный. 
— Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! — сказал я, глядя в его мокрые глаза. — Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.
           Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.
— Ну теперь душа моя спокойна, — подытожил он.
           Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.
           В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился — из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.
           В одной руке у меня дымилась сигарета, а в другой я держал букет её любимых белых хризантем. На мне была белая рубашка, чёрные брюки, чёрные модельные ботинки и чёрная кожаная куртка с широким металлическим зиппером. Несмотря на пасмурную погоду, я был в солнцезащитных очках, — мир казался мне более привлекательным, когда я смотрел на него через мои любимые wayfarer gold.
           Я представил себя со стороны и улыбнулся: ну вылитый жених, куда деваться! «А что тут смешного? — подумал я. — Брошу пить, возьмусь за ум… С Танюшкой ребятишек настругаем и заживём душа в душу. Правильно Дима говорит, что я ещё молодой мужик и у меня всё впереди. Главное — не сорваться, самому в себя поверить, и тогда, возможно, в меня поверит она».   
           Я бросаю окурок в лужу и решительным шагом отправляюсь к подъезду. Поднимаюсь на второй этаж — квартира № 6. Давлю на звонок — дзинь-дзинь-дзинь. Жду. Бешено колотится сердце — глухо стучат клапана. Тишина за дверью постепенно превращается в вечность…
           Ещё раз звоню, на всякий случай, хотя понимаю, что квартира пуста. Я почувствовал это с самого начала, как только взглянул в её окна: в них не было жизни, и форточка в комнате была закрыта, и почему-то острой иглой пронзило грудь, да так что не вздохнуть.
           На третьем этаже хлопнула дверь и послышались шаги: кто-то спускался по лестничному пролёту… «Неужели что-то случилось? — подумал я, прислонившись к дверному косяку. — Уехала к родителям на Монзино? Мама заболела? Бабушка умерла? Да всякое может случиться». — «Только не сорвись! — услышал я внутренний голос. — Держись, Эдька! Это провокация… Вопрос ребром… Ты или она?» — Вспомнилась проводница Жанна и её гипотетический арт-нуар: «Она не успокоится, пока не загонит тебя в грунт... А потом придёт на могилку с букетиком гвоздик и будет горько плакать… На кого ж ты меня покинул?» — Я представил Татьяну в чёрном, а себя — в малиновом гробу и в белых кружевах.
— Андрюха! Ты что ли?! — услышал я за спиной знакомый насмешливый голос.
           Я нехотя повернулся — это был мой случайный собутыльник Дёма, с которым мы выпивали у неё во дворе перед моим отъездом; с ним тогда было ещё двое отморозков — Рафа и Володя. Я очень хорошо запомнил эту компанию, как и всё что было связано с Татьяной.
— Вы ошиблись, молодой человек, — ответил я, а он насмешливо покосился на букет, который я опустил головками вниз; два нежно-белых лепестка упали на бетонный пол. — Меня зовут Иннокентий.
           Он широко оскалился, явив миру свои редкие, чёрные, прокуренные зубы, — его красивое порочное лицо исказила ехидная гримаса, и он медленно провёл ладошкой по своему выбритому черепу. Я ещё в прошлый раз заметил, что он постоянно гладил себя по голове и при этом блаженно улыбался, — по всей видимости, любил себя неимоверно.
— Да мне без разницы, как тебя на самом деле зовут… Ты же к Таньке пришёл?
— Ну допустим. — Я напрягся и приготовился слушать.
           Я знал, что этот человек не может принести благую весть: не для того он появился в этом навязчивом нарративе.
           Это была картина великого импрессиониста — огромный холст, в рамках которого я видел с самого начала только смешение цвета и формы, переплетение каких-то непонятных разорванных линий…
— Так вот, — продолжил он, — где-то полтора часа назад она уехала с пацанчиком на белой «десятине», тонированной в хлам, с обвесами и спойлером… Кстати, не первый раз вижу его у нашего подъезда.    
— Ты уверен? — спросил я.
— Такую тачку трудно не заметить.
— Когда он появился?
— Точно сказать не могу… Недельки две гоняет, по-моему.
           Я долго не мог понять сюжет этого холста, но когда прошло некоторое время и я отдалился от этих событий, потеряв к ним живой интерес, то увидел картину не фрагментарно, а целиком, и вот тогда я поразился хитросплетению сюжета и гениальности замысла. Кто он — этот художник, создающий подобные холсты? Неужели его настолько интересует судьба каждого человека на этой земле? Трудно поверить, но это факт: любая сюжетная линия прописана мастером, поэтому случайностей в этом мире не бывает.
            Мои ноги тут же стали ватными и желудок скрутила такая боль, как будто я шарахнул стакан соляной кислоты. В одно мгновение мне стало очень плохо, даже в глазах потемнело, и меня чуть не вырвало прямо на Дёму. В далёком прошлом я не мог представить, что когда-нибудь буду настолько — на физиологическом уровне — зависеть от какого-то мало знакомого человека, с которым даже не буду состоять в кровном родстве. «Что это — высшее проявление любви или зависимости?» — подумал я.
           Одно было ясно: с этим явлением будет сложнее бороться, чем с алкоголизмом и похотью. Именно в тот момент, на лестничной площадке, я совершенно отчётливо осознал всю глубину своей греховности и слабости. Мне безумно захотелось выпрыгнуть из своего тела, из формата самосознания и субъективного восприятия окружающего мира. Мне захотелось покинуть этот город, эту страну, эту Землю, эту Вселенную: я уже не мог влачить эту жалкую человеческую юдоль.
           Мне жутко захотелось вознестись над собственным прахом и материальным миром, потому что я устал жрать, срать, трахаться, спать, смотреть какие-то дурацкие фильмы, слушать какие-то странные звуки, которые называются музыкой; я устал общаться с людьми, которым нет до меня никакого интереса и на которых мне самому плевать; мне надоело признаваться в любви женщинам, от которых мне ничего не надо, кроме секса, да и секса по большому счёту уже не надо.
           Но больше всего мне надоело вкалывать за кусок хлеба, даже без масла и красной икры, — это было самое большое унижение, которое я мог себе представить. «Почему два процента людей имеют все ништяки этого мира, — думал я, умирая от тоски на работе, — а мы должны за гроши на них горбатиться? Только потому, что они оказались ближе к кормушке, чем все остальные? Нет, всё-таки социализм был прекрасной идеей, но люди способны изговнять всё: не только учение Маркса и Энгельса, но и учение Христа превратили в инструмент для зарабатывания денег и закабаления масс. Человечество обречено: оно никогда не построит коммунизм, никогда не освоит Марс, и эра милосердия никогда не наступит, потому что в нас всё — от лукавого, потому что люди — это самое страшное зло на планете, и она их когда-нибудь перемелет, пережуёт и выдавит из себя как мясорубка. Мне стыдно за всё человечество. Мне стыдно, что я человек».
— О-о-о-о, я гляжу, ты влип, как тот очкарик, — заключил Дёма и добавил назидательным тоном: — Ты чё, братишка?! Ни одна тёлка этого не стоит! Ты что-то там себе напридумывал, а на самом деле всё гораздо проще… Это не та девушка, которую можно любить… Это не та девушка, которая может любить… Врубаешься? Извини, что так категорично, но я её вот с таких знаю... — И он отмерил ладошкой от пола чуть меньше метра.   
           Я бросил букет ей под дверь и пошёл на выход. Я уже не мог смотреть на эту гнусную рожу; ещё мгновение и я вобью его башку в стену, меня сам Бог потом не остановит.
— Слышь, братишка… — Эта категория людей называет тебя «братишкой» только тогда, когда им что-то от тебя надо.
           Я всё-таки обернулся: хотелось просто проверить своё знание жизни.
— Что?
— Не в службу, а в дружбу… — Я смотрел на него насмешливым взглядом. — … займи червонец… а лучше два… При встрече отдам.
— При какой встрече? Я больше сюда не приду.
— Понимаешь, ночь уже подкрадывается… за горло берёт… а вариантов никаких… Кризис жанра… Одолжи хотя бы пятак… Ну ты же понимаешь меня!
           Он аж весь в струнку вытянулся, и мелким бисером покрылся лоб, и мерзкая улыбочка облезла с его наглой физиономии, и наглости не осталось ни на грош, — действительно, «кризис жанра».
— Иди сюда, — сказал я, чуть шевельнув губами.
— Что?
— Сюда иди! — сказал я довольно резко, на повышенном тоне.
— Зачем?
— Не бзди — не трону.
           Он начал медленно пересчитывать ступеньки пролёта. Мне даже стало смешно и вспомнилась цитата из великого произведения Киплинга: «Вы меня хорошо слышите, бандерлоги?» Дёма спустился ко мне на лестничную площадку, слегка обомлевший, — струйка пота катилась у него по щеке, а в глазах затаилась плебейская ненависть… Да, в тот момент я был его хозяином: у меня было то, что ему было нужно больше жизни; у меня был грев.
— Скажи, Дёма… — произнёс я, положив на его чело довольно дружелюбный взгляд. — Сколько тебе нужно денег, чтобы нажраться сегодня в уматину?
— А Вы с какой целью интересуетесь, гражданин начальник? — спросил он, криво ухмыльнувшись.
— Хочу тебя сегодня осчастливить, дружок.
           В его глазах тут же забегали цифры, как на табло счётчика в такси.
— Тридцать шесть рубасов, — ответил он. — В аккурат у Манучихи три пол-литра возьму. Она нормальную крутит. Вон, уже очередь у окошка стоит… Колдыри  со всей округи собираются.
— А почему её менты не трогают?
— Ты о чём..? У неё менты на зарплате сидят. Валера тут начал орать по этому поводу… Мол, какого *** она народ травит?! Куда милиция смотрит?! Ну, культурно так постучался к ней в окошко, что оно треснуло. Правду хотел отыскать в этих ****ях. Приехали менты на жёлтом луноходе, завернули ему ласты, да так что он через голову три раза перевернулся, и отвезли его в буйное… А что с него взять? Он же дурачок.
           Я достал из кармана пачку денег (там было рублей триста) и отслюнявил ему полтинник.
— На… Нажрись сегодня за нас двоих... Тебе завтра ещё на пиво хватит.
— Огромный респект и уважуха! — радостно воскликнул он, и купюра тут же исчезла в его потной ладошке; он смотрел на меня как преданный пёс и только хвостиком не вилял.
— У меня к тебе будет маленькая просьба, — ласково промурлыкал я, состроив добродушную физиономию.
— Ага… От души, бля... — ответил он, приложив руку к сердцу.
— Увидишь Таньку — пожелай ей огромного счастья и попроси, чтобы она мне больше никогда не звонила и забыла дорогу на Матросова. Хорошо?
           Он кивнул головой. Я протянул руку, и он сунул мне свою вялую влажную ладонь. Я крепко её сжал, да так что затрещали его тонкие пальчики.            
— Ты всё запомнил? — спросил я, не отпуская его руку.
— Да, — сдавленным голосом ответил Дёма.
           Когда я выходил из подъезда, во мне звучала только одна мысль: «У меня никогда не будет хозяев. Никогда! Я — свободный человек! Я никому не подчиняюсь и никому не должен. Надо мной нет никого, кроме Бога одного». Последняя цепь разлетелась на куски за моей спиной, когда захлопнулась железная дверь и я увидел над городом алый закат, запутавшийся в ветреных облаках. Ненастье отступило.