Марина Меликян Стихийное бедствие

Марина Меликян


Стихийное бедствие


Глава 1


* * *

Барселона, 5 марта 2015 года

– Джеймс умер.
Я смотрю на телефонную трубку. Солнечный свет, льющийся в окно, искусственным золотом окрашивает кружащуюся пыль. Мне не хочется плакать, не разверзлись врата ада. Из моего рта не вылетает пылающий вопль, обагренный пронзительной болью, заполняющей мое сознание. Однако я в состоянии проронить лишь едва различимое мычание.
– Я подумал, что тебе стоит приехать, – продолжает говорить Дэниел Каллаган, расценив мое молчание как достаточную реакцию на новость.
– Куда приехать?
– В Лондон. Здесь состоится погребальная церемония. – Дэниел, как всегда, задавлен вежливостью, не позволяющей ему произнести ни единого слова, эмоциональный окрас которого выбивался бы из ровного серого фона.
Как непохожи были братья Каллаганы! Вытянутое бледное лицо Дэниела с аккуратным тонким профилем, обрамленное короткими вьющимися волосами, серые глаза, кажущиеся чуть прищуренными. Он такой неживой и правильный, что раздражает одних и вызывает немое восхищение других.
И его младший брат Джеймс, чье изображение, будь на то семейная воля, заретушировали бы с особой тщательностью. С возрастом Джеймс стал похож на богатую худющую старуху, только прическа и костюм выдавали в нем мужчину.
Выступающий горделивый нос, профиль античного императора, волосы, ставшие столь хрупкими, что не укладывались в гладкую прическу, отчего он, пробудившись утром, являл собой иллюстрацию к стилю рококо, эталону вычурности и утонченности. Его волосы выглядели без укладки как парик «аллонж» с длинными волнистыми локонами, похожими на большое облако. Начав причесываться, он видоизменял «аллонж» в прическу «а-ля Катогэн», когда подвитые волосы зачесывались назад и завязывались на затылке в хвост черной лентой.
Он с детства любил рассматривать портреты молодых королей, Людовика XV и Фридриха Великого, неизменно изображенных в париках именно с такой завивкой. Сам он не носил парик, он сооружал эти шедевры XVIII века из собственных волос, самостоятельно припудривал локоны и часто прятал хвост в винтажный футляр из черного бархата.
Мой Джеймс…
Я всегда четко знала, что Джеймс на том краю света надевает литые запонки под определенный костюм, его рубашка наутюжена до скрипа и он обедает там, где вместо модного трека включают Вольфганга Амадея Моцарта.
Джеймс застыл вне времени, он пудрит свое старое лицо розовой пуховкой от «Герлен», и это никогда не изменится. Пусть он приедет в Париж на ультрасовременном скоростном поезде, несущемся под Ла-Маншем, однако он выйдет на прогулку с зонтом-тростью, плывя посреди луж, как незыблемое стилевое совершенство…
– Алло? – деликатно произносит Дэниел.
– О… – Я возвращаюсь в действительность, к телефонному разговору. – Ты сказал, Джеймс умер в Лондоне? – Я ошарашена. – Но он звонил мне из Парижа.
– Конечно, нет. – Тон Дэниела прозрачен и хладен, как воды Северного моря. – Значит, ты в курсе его мытарств? А позволь уточнить, когда вы общались?
Меня вдруг охватывает злобная ярость.
– Заделался детективом? Начинаешь расследование, мистер Незаинтересованная Сторона?
– О, Маргарет, прошу тебя. Совершенно неподходящий момент для ссоры, – спокойно парирует он. Он всегда называл меня Маргарет, на английский манер, хотя мое полное русское имя – Маргарита.
– Джеймс звонил мне пару дней назад, – отвечаю я неохотно. – И просил приехать к нему в Париж.
– Судя по тому, что ты до сих пор дома, ты отклонила предложение?
– А вот это совершенно не твоего ума дело! – огрызаюсь я.
– Я хотел бы подвести итог, – говорит Дэниел ровно, его совершенно невозможно вывести из себя. – Твое присутствие, как давнего друга Джеймса, было бы желательно. Я официально приглашаю тебя приехать на похороны. Надеюсь, мы уладим все разногласия.
Я молчу несколько секунд. «Давний друг Джеймса», как он деликатно меня назвал. От оскомины даже сводит скулы.
– А ты сообщил Лилиан Джейн? – перевожу я разговор.
– Мисс Смит? – Он неловко кашлянул. – Я собирался.
– Позволь мне, – говорю я вкрадчиво.
– Я согласен. А теперь прошу меня простить, слишком много хлопот.
Он собрался было положить трубку, но я не могу удержаться.
– Дэниел, нет, погоди… – У меня перехватывает дыхание. – Где это случилось? Как?
– Мне не сообщили достаточное количество деталей, но если суммировать, то Джеймс поселился неделю назад в Париже в небольшом частном пансионе на Монмартре и много пил.
У меня кружится голова.
– Хорошо, до встречи…
– Соболезную, – роняет он отстраненно и отключается.
Я молча смотрю в окно. В Барселоне этой ранней весной зной еще не вступил в свои законные права, однако солнце уже подобно расправившему крылья птенцу, готовящемуся к длительному полету. Дыхание лета близко, и томительное предвкушение разлито в воздухе, это сладкое отпускное расслабленное настроение, когда не спешишь, когда удовольствия соблазняют тебя…
Я вздрагиваю. Господи, церемония в Лондоне… Вся их мерзкая, замшелая аристократическая семья попирает последнее желание Джеймса умереть и остаться навечно в Париже, городе, который он так любил…
Я должна туда поехать. В ледяной Лондон, привычный в своей арктической ясности, разлитой в сером городском пейзаже.
Я набираю телефон Лилиан Джейн Смит, бывшей манекенщицы и светской львицы, которую связывала с Джеймсом Каллаганом долгая дружба.
– Нет, нет! – кричит она в трубку. – Он же навещал меня только что! – Ее голос такой визгливый и скрипучий, что мой разум рисует самую неприглядную картинку ее изменившегося с годами внешнего вида.
– Когда? – Неужели Джеймс прощался со всеми прошлыми тенями? Навещал всех по очереди? Я невольно уподобляюсь Дэниелу и будто начинаю теперь уже собственное расследование.
– Маргарет, я еще не выжила из ума. Он приезжал ко мне домой на такси… И это было 25 февраля.
– Он умер вчера, 5 марта. До этого он неделю провел в Париже.
– Какой ужас. – Она тихонько плачет, но это едва слышно, будто она пытается спрятать свои чувства. О, конечно, разве англичане могут прилюдно растрогаться? Она не имеет генетического права показать свое внутреннее эмоциональное состояние…


* * *

Лондон, 7 марта 2015 года

В самолете из Барселоны в Лондон после пары бокалов вина все происходящее кажется мне неким спланированным, но дурно срежиссированным бредом, совершенно неестественным и лживым. Как это, Джеймса больше нет?..
Вся церемония похорон прошла на пронзительном мартовском ветру с осыпающимися с голых веток лепестками розовых магнолий…
Отвратительный ритуал, выстроенный строго по расписанию. Жалкие остатки семьи кучковались отдельно, подозрительно озираясь на посторонних, коих было относительно мало. Лилиан Джейн в черной мантилье на голове жалась к какой-то пожилой полной даме. Некий молодой парень достал блокнот и быстрыми карандашными штрихами начал зарисовывать лица. Я не знала, кто он. Я чувствовала себя невольным героем постановочного кадра фотографии постмортем1. Однако не было ни намека на изящную работу художника или скульптора, которому родственники в предыдущих столетиях заказывали эмалевые миниатюры в память о покойном, нет, тут было все выверенно и беспристрастно. Должно быть, он студент школы искусств, который волею судеб познакомился где-то с Джеймсом и пришел отдать ему последнюю память, подумалось мне.

1 Посмертная фотография (англ. Post-mortem photography, от лат. post mortem – после смерти) – обычай фотографирования недавно умерших людей, появившийся в XIX веке с изобретением дагерротипа. Фотографы создавали видимость, что человек жив или просто спит. Иногда рядом присутствовали любимые предметы, родственники или домашние животные. Определенная традиция требовала запечатлеть умершего человека, дабы его душа жила в сделанном снимке.

Едва я огляделась, возле меня возникла высокая, подтянутая фигура Дэниела Каллагана. Он был облачен в черный фрак и выглядел нелепо.
– Маргарет, прошу на пару слов. – Он железной хваткой вцепился в меня и буквально выволок на усыпанную мелким гравием дорожку.
– Я настоятельно прошу тебя не устраивать никаких сцен и не говорить поминальных речей, – сказал он, чеканя каждое слово, словно на воющем ветру какое-либо из них могло ненароком улететь прочь и остаться нерасслышанным. – Никому из нас здесь не нужны завывания, достойные лучших профессиональных плакальщиц. Возможно, на твоей родине, в России, это принято, но здесь, прошу, уволь!
Я стою, буквально выпучив на него глаза.
– И не строй из себя убитую горем Полу Негри, – шипит он, приблизив ко мне свои серые змеистые глаза, намекая на похороны кинозвезды немого кино Рудольфа Валентино. – Я не потерплю театрального траура, никаких контактов с прессой, заламывания рук и постановочных падений в обморок!
– Ты в своем уме? – только и смогла произнести я.
– Пресса с удовольствием написала бы пару статей об отщепенце знатного рода, бывшей модели и художнике, подверженном всякого рода извращениям. – Последнее слово вылетело у него на пониженных тонах и словно упало на гравий и закрутилось в жгут. – Мы приложили максимум усилий, чтобы сократить поток писанины, и ты обязана подчиниться воле семьи.
Я осознаю, что, если бы не моя половая принадлежность, меня бы не пригласили на церемонию вовсе. А так я – наглядная картинка того, что у Джеймса когда-то были пристойные, традиционные отношения.
– Договорились. – Дэниел счел мое молчание за принятие его правил, кивнул головой в знак одобрения и удалился.
Что же, церемония позволила совершенно попрать реальную картинку образа Джеймса Каллагана. Это был идеальный фарс, снятый на дорогой дагерротип XIX века, и этот посмертный черно-белый выхолощенный портрет был ужасен, не хватало только пышно декорированного гроба и кружевного савана из викторианской эпохи.
Напрасно Дэниел напомнил мне о Рудольфе Валентино. Я смотрела на античный профиль Джеймса с чертами греческого бога, с прилизанными, блестящими от бриолина волосами. Священник нараспев вещал о приобщении к сонму небесных ангелов и о том, что усопший больше не вернется в обитель земных страданий... Но я не могла отделаться от мысли, что сейчас передо мной не Джеймс.
Всем известна легенда, будто из-за опасений, что на похоронах в 1926 году в Лос-Анджелесе толпа спятивших от горя фанатов может разнести на части гроб Рудольфа Валентино, сделанный из серебра, бронзы и редких древесных пород, и даже повредить покойника, памятуя о порывах поклонниц отрезать себе локон или часть одежды кумира, на траурной церемонии вместо тела в открытом гробу была выставлена специально изготовленная восковая фигура. И меня нестерпимо одолевала мысль о чудовищной мистификации: будто это не Джеймс, а кто-то другой…
После церемонии, стараясь не нарушить правил приличия и демонстрируя самое уважительное отношение, Дэниел Каллаган подошел попрощаться со мной. Однако на его лице написано такое унылое долготерпение и в голове, бесспорно, пульсирует мысль: идеально было бы запихнуть меня поскорее в черный кэб-такси и отправить с глаз долой, что я не выдерживаю, довольно громко, во всеуслышание, жалуюсь на плохое самочувствие и прошу проводить меня.
У него нет выхода, и я гаденько радуюсь, наблюдая, как гуляют его желваки и как он старается не потерять лицо.
Он узнал, что я остановилась в отеле в Холборне, районе, никак не связанном с их семьей, и оттого ему еще досаднее, когда я прошу его пройтись пешком.
Мы бредем вдвоем в ночной влажной пелене, но, свернув на Хай-Холборн-стрит, мы окунаемся, несмотря на поздний час, в разноцветный огненный муравейник: двухэтажные автобусы с шумом рассекают лужи на проезжей части, кучки веселой молодежи толпятся у входов в ярко освещенные и перемигивающиеся рекламными огоньками кафе, остановки, кажется, раздуты от всклокоченных людей с мокрыми зонтами.
Дэниел и я, облаченные в черные одеяния со всей присущей строгостью, выглядим словно призраки, случайно выпавшие из временной петли. Он суровый и мрачный, и я с лицом мятым, зареванным и убитым, которое не спасет уже никакая косметика.
– Скажи, а ты носишь джинсы? – спрашиваю я Дэниела, оглядев его довольно фамильярно. Ткань рукава его пальто под моей ладонью грубая и жесткая, четко держащая форму, неприятная на ощупь.
Его покойный брат Джеймс, напротив, часто одевался в бархат, в мягкий кашемир, он носил очень тонкие кожаные перчатки шоколадного оттенка, и его нарумяненные щеки чуть блестели…
Я словно отряхиваюсь от воспоминаний, поворачиваю голову, и передо мной гладко выбритый и довольно остро пахнущий цитрусовым ароматом Дэниел, коротко стриженные волосы жесткие, как щетка.
– Конечно, у меня есть пара джинсов, – сдержанно отвечает он на мой вопрос.
– Надеваешь, небось, с рубашкой и бордовой жилеткой в  цветах  какого-нибудь  благопристойного оксфордского колледжа? А джинсы отутюжены, естественно?
– Я не понимаю смысла подобного разговора, – отрезает он.
– Забавно, не правда ли? – Я выдаю самую саркастичную улыбку, на которую способна. – Впервые в жизни светская беседа ускользает из-под твоего контроля. Куда лучше прогуливаться по Пэлл-Мэлл2 и чтобы на дворе стоял 1952 год, верно?
– Какие странные ассоциации. – Он даже не бормочет, он говорит четко и ясно, и это раздражает больше всего. Чем же еще выбить его из колеи?
– Давай свернем в паб и выпьем? – предлагаю я.
– А может, тебе не стоит так сильно злоупотреблять алкоголем? – Он смотрит мне прямо в глаза своим четким водянистым взглядом.
– Но повод-то есть, – парирую я. – К тому же мы, русские, не злоупотребляем, а употребляем соразмерно сложившимся обстоятельствам. – Мне вдруг становится нестерпимо грустно.

2 Центральная улица Сент-Джеймсского квартала в Вестминстере, ведет на Трафальгарскую площадь. Всю южную сторону занимает Сент-Джеймсский дворец и другие резиденции членов королевской фамилии (Марлборо-хаус). В викторианскую эпоху почти все клубы английских джентльменов проводили заседания в особняках на Пэлл-Мэлл. Именно здесь поначалу располагались Королевская академия художеств и Национальная галерея.

– О да, конечно, сейчас все внимание на Джеймсе, бесспорно, такая потеря! – наконец-то восклицает он с подобием эмоций.
Я тяну его в проулок между офисными зданиями, облицованными бликующим стеклом и высящимися в поднебесье, и эта чопорность и холодность, словно бесконечные клерки продолжают нашептывать решения насущных проблем себе под нос, толкает еще сильнее напиться.
Мрачный деревянный паб поглощает уличные кривотолки, мы просто двое людей с усталыми лицами, и поэтому бармен с удовольствием потчует нас напитками. Мы заказываем шотландский виски, зауженный бокал прекрасно ложится в ладонь. Через час Дэниел с остервенением бросает дартс.
– Может, хватит? – окликаю я его.
– Что? – отзывается Дэниел с неохотой, как разрумянившийся мальчишка, которого строгая мать зовет домой в разгар увлекательной игры.
– Я знаю, ты не привык беседовать по душам, тем более со мной, но я прошу, садись, располагайся. – Я делаю рукой широкий приглашающий жест.
Он слушается, довольно тяжело плюхается на соседний стул, расслабляет узел своего черного галстука.
– Я давненько не бывал в подобных местах. – Он становится более вялым после виски, как будто оболочка размягчается.
– Давай поговорим откровенно, ведь это же не твой клуб завсегдатаев, тут вряд ли найдется кто-то жаждущий подслушать.
Он издал неопределенного толка смешок и придвинулся ближе к столу.
– О чем ты хочешь поговорить? – Он приподнял руки над столом, расстегнул и медленно, вдумчиво, я бы даже сказала, предельно аккуратно закатал рукава рубашки.
– О том, что ты чувствуешь, – говорю я осторожно.
– Да, конечно, давай от скуки поковыряемся в так называемом Дэниеле. – Он хмурится и даже прикрывает рот рукой. – Ты что хочешь услышать? Что у нас с Джеймсом был распространенный среди английской аристократии синдром недолюбленности в детстве? – Он развел руками, но внезапно пустился в воспоминания. – Да, однажды нас отправили в летний лагерь, и родители не приехали нас навестить в назначенный день. Естественно, нашелся мальчишка, который дразнил меня и Джеймса, уверяя, что нас навсегда оставят в лагере, так как мы не нужны, что нас, как он выразился, «сбагрили».
– Желаете что-нибудь перекусить? – Перед нами возник румяный высокий официант.
– Простите, мы, видимо, слишком шумим? – ухмыляется Дэниел. Мне приходит на ум, что, должно быть, за его 60 лет ему первый раз делают замечание в общественном месте. – Да, будьте добры… – он заказывает еду щедро и обильно.
– Странно, что вы не стали ближе друг другу, – рассуждаю я.
– О, это не распространяется на братьев! – восклицает он. – Это отсутствие ласки и заботы только со стороны родителей. Наоборот, мы становились заклятыми врагами, сражаясь за внимание отца и матери. Знаешь старый классический анекдот про кошку?
– Нет, – пожимаю я плечами.
– Приходят в дом гости и видят кошку. Гости делают комплимент хозяйке и спрашивают, нет ли у нее детей. «Есть, – отвечает она, – но выяснилось, что у кошки на них аллергия, и пришлось их увезти».
– Ха-ха, – реагирую я, хотя мне совсем не смешно. – Это так типично по-английски.
– Это, дорогая Маргарет, более чем типично. Популярная в XIX веке книга этикета гласила: «Дети должны быть видны, но не слышны». Дети везде неуместны, их присутствие прерывает размеренное течение беседы, и нет ни одного гостя, который бы не мечтал, чтобы дети удалились поскорее в детскую. По сути, их надо только приучить говорить перед сном: «Доброй ночи, мама и папа»… – Он оглянулся. – Знаешь, до сих пор в некоторых пабах на дверях можно увидеть табличку: «Детям и собакам вход воспрещен» («No children, no dogs»), и если для собак исключение, может быть, еще и сделают, то для детей – нет. Вероятно, в провинции, где один паб на всю деревню, детей и могут пустить в дневное время, но это, конечно, уже не настоящий паб… Интересно, тут есть такая табличка? – Он начал озираться по сторонам.
– Я не могу поверить, что вы росли именно так, – говорю я раздосадованным голосом.
– Мы росли именно так, – констатирует он горько и разводит руками. – Везде была строжайшая дисциплина, дети должны быть сосредоточенными и собранными. Ты не замечала, что слово «сконценрироваться» используется в английском языке в отношении себя самого? Знаешь, какой был самый типичный вопрос, который я слышал в детстве? «Ну и кем вы хотите стать, когда вырастете, молодой человек?» Словно детство – это период, который лишь надо пережить, чтобы стать нормальным взрослым человеком.
– Боже… – Я запускаю руки в волосы и наклоняю голову. – У меня в Москве было совсем иначе. Конечно, в начальной школе у нас был классный руководитель, властная и дородная женщина, Нина Николаевна, в коричневом костюме и со строго уложенными кудряшками, которая не разрешала бегать на переменах, а заставляла строиться в линейку и чинно ходить по коридору. Но стоило выйти за пределы школы – мы безобразничали, нарушали правила, баловались, обманывали родителей, прогуливали уроки, таскали пирожки из школьной столовой, устраивали розыгрыши.
– Розыгрыши, – горестно повторяет он за мной и принимается за еду с чрезмерным усердием.
– Но вы такие разные. – Я не церемонюсь, рассматривая его пристально, подсознательно пытаясь найти сходство с Джеймсом.
– Да, природа распределяет роли удивительным образом. При общем наличии признаков строгое обхождение со стороны родителей в надежде вырастить из сыновей настоящих мужчин дало мне, – он властным жестом указал пальцем на себя, – дало мне определенную амбициозность и довольно успешную карьеру. – Он усмехнулся. – А Джеймс не смог смириться с резкостью и совершенным неучастием в его становлении, и он закрылся в собственном мире.
Мы молчим. Я отвожу взгляд в окно из мутного стекла, на размытые очертания горшков с красно-розовой геранью на улице. Затем вдыхаю витающий в пабе густой запах табака и старого дерева.
Дэниел пересел и растянулся на деревянной скамье, благо мы сидим с ним в салун-баре, где народу меньше, но и цены повыше.
– А хоть один из вас, хоть одна живая душа, хоть кто-то в целом свете задумывался, каково мне? – вдруг выдает он на повышенных тонах.
– А что с тобой? – удивленно вопрошаю я.
– Мне пришлось взять на себя весь груз ответственности и благопристойности. Джеймс разыграл свою карту и с радостью выпал из семейного клана, он словно принял эстафету от дяди Генри. Тот, правда, бунтовал в другом плане… – Он беззвучно пошевелил губами, словно взвешивая, продолжать ли эту мысль. – Но в сухом остатке, – подытожил он твердо, – все стандартные процедуры, все условности, официальное представительство – все досталось мне! – И он резко ударил кулаком по столу.
Я не ожидала столь гневного выпада и бормочу растерянно:
– Но, мне казалось, ты упивался своим статусом, своим внешним видом…
– А хотел ли я этого? – резко перебивает он меня. – Никому не было интересно. – Он уронил голову на руки, и мне вдруг почудилось, что он сейчас захрапит.
Но спустя минуту он поднял голову, осушил еще один бокал виски и продолжил:
– Конечно, у меня генетически была приверженность к порядку, правилам, строгости исполнения, но это, – он выделил последнее слово, – было чрезмерно. Джеймс одевался в свой костюмированный бархат в стиле австрийского двора, ходил по Лондону с макияжем, пугая старожил. – Он скривил губы. – А я был вынужден отстаивать семейные ценности и делать вид, что скандалы нас не касаются…
Меня глубоко смущают его признания, однако я осмеливаюсь спросить:
– А сам-то ты чего хотел? Он улыбается чуть лукаво.
– Да, в общем, того же самого… Только без постоянного ожидания, что преисподняя разверзнется, ибо Джеймс сделает заявление, признание, или его поймают папарацци в каком-то непотребном виде… или он нарисует на своих полотнах что-то разоблачающее… Черт знает, что я думал, но я боялся, как это называется толерантно, – он с издевкой произнес последнее слово, – «его свободы выражения». Иногда меня даже посещала крамольная мысль, что Джеймс притворяется. – Он усмехнулся и помолчал мгновение, а затем пояснил, взглянув в мои распахнутые глаза: – Что он был традиционной ориентации на самом деле, но просто делал назло.
– Кому назло? – Я ошарашена.
– Нам всем, всей семье, просто потому, что его не любили в детстве. Хотя меня точно так же не любили, но я же не выставляюсь на весь свет… Я читал много трудов о причинах гомосексуальности, особенно после 1991 года.
– А что случилось в 1991 году? Я знаю только, что Фредди Меркьюри умер, – бормочу я.
– Боже, храни королеву, – промычал Дэниел, повторив мелодичные звуки английского гимна3.

3 Британская рок-группа «Queen», солистом которой являлся Фредди Меркьюри, завершала каждый концерт исполнением «God Save the Queen», государственного гимна Соединенного Королевства.

        –       Нет, началось все в 1973 году, когда Американская психологическая ассоциация исключила гомосексуализм из международного списка психических расстройств. На это, конечно, повлияла так называемая сексуальная  революция  шестидесятых  годов, и то, что до недавнего времени считалось извращением, начало восприниматься как практически нормальная вещь. – Он вскинул руки. – А потом новая система ценностей перекочевала и в научную сферу… Так вот, – продолжил он, – то злополучное голосование проводилось довольно странным образом. Я изучил все детально, – добавляет он с расстановкой, и я прячу ухмылку. Очевидно, невозможно даже предположить, чтобы кто-то из семьи Каллаганов не применил к относительно важному делу всю возможную тщательность и скрупулезность!
– Бюллетени были разосланы 25 тысячам членов организации, – тем временем продолжал Дэниел. – Лишь четверть адресатов, проголосовав, отправила назад заполненные бюллетени, и из них 58 процентов высказались за исключение гомосексуализма из списка психических расстройств. Это абсолютно безосновательное решение и стало началом переосмысления понятий и превалирования мнения о том, будто бы ведущие ученые доказали, что гомосексуализм не болезнь, а один из вариантов функционирования организма. – Он развел руками, а потом поднял указательный палец вверх для привлечения внимания. – И в 1991 году, о чем мы уже говорили, – он повысил голос, – уже Всемирная организация здравоохранения исключила гомосексуализм из списка заболеваний и заявила, что это «не может рассматриваться как отклонение». А гомосообщество, в свою очередь, начало пропагандировать свои представления о возникновении гомосексуализма. Теперь эти идеи стали общепринятыми в средствах массовой информации и общественной среде.
– Я об этом никогда не задумывалась, – отвечаю я, пораженная.
– Конечно. – Он посмотрел на меня искоса, а потом взял палочку картофеля фри, принесенного официантом, и грубо запихал себе в рот. – Никто не задумывался, моя дорогая Маргарет.
– А что это за причины?
Он улыбнулся, очевидно, ему польстило, что я проявляю такой интерес к его импровизированной лекции.
– Причины, – и он начал загибать пальцы. – Первое, что это врожденная, биологическая особенность, и она является одной из трех основных сексуальных ориентаций, наряду с гетеро- и бисексуальностью. Второе, что переход из одной ориентации в другую невозможен, поэтому терапия в этом направлении запрещена, и третье, что это влияние средовой обусловленности или же совращение, – закончил он, понизив голос.
– Боже мой… подожди… А Джеймс? Я не верю, что ты это все изучал, не применяя к нему, – восклицаю я.
– О, вот только не нужно сейчас жалеть беднягу Джеймса, который перенес травмы в своем далеком и катастрофически несчастливом детстве, став невинной жертвой и мучеником!
– А как было? – шепотом спрашиваю я.
– А он тебе не рассказывал? – язвит Дэниел в ответ, прищурив глаза. – Ты же жила с ним сколько-то там лет? Разве он не раскрыл тебе свою трепетную душу?
Я молчу. Зыбкая, неблагодарная тема, и я стараюсь уйти от нее.
– Почему вы не похоронили его в Париже? – спрашиваю я совершенно о другом.
Дэниел молчит, тупо уставившись в одну точку, но затем, словно очнувшись, развивает предложенный мной вопрос.
– Потому что, как ни странно, Джеймс оставил завещание. – Он криво усмехнулся. – Поразительно, но все его бумаги оказались в идеальном порядке.


* * *

Париж, 3 марта 2015 года

– Я думал о тебе, – говорит Джеймс в телефонную трубку.
– Зачем?
Маргарита знает ответ, она помнит и чувствует малейшее колебание его голоса. Все так ясно и прозрачно.
– Как ты раздобыл мой номер, ушлый старикашка? – насмешливо спрашивает она.
– Вообрази себе, на этот раз мне удалось обойти твоего высокоуважаемого папашу, – отвечает Джеймс с легкой, ироничной улыбкой.
Ее отца, советского госслужащего, давно нет в живых, но последствия его гонений преследуют до сих пор.
– Что делаешь? – Маргарита скрипит голосом, наверное, с каждым годом ей все труднее извлекать звуки из своего кривого рта, испорченного неудачной пластической операцией.
– Я гуляю. Ты же знаешь, я никогда ничем не занят. – Джеймс разводит руками.
– О, да… Хорошо, что ты позвонил, очень кстати. Я перебирала тут твои рисунки… Мои портреты, помнишь, до того, как я решила исправить форму губ у пластического хирурга. Неудачная жертва красоты, на твоих портретах я естественная… Ха! Дочь говорит: «Повесь в рамку, мама, это написано с любовью». Но я к тому клоню, что, если тебе нужны деньги, я могу купить их у тебя. Или выставлю на аукцион, тогда ты сможешь выручить за них приличную сумму.
Ее черствость и излишняя прямота, граничащая с простолюдинской грубостью, так коробят, что Джеймсу хочется отключить телефон в ту же секунду.
– О, благодарю, не стоит. – Его ровный и спокойный голос звучит на автомате. А ведь буквально час назад он горделиво плыл с зонтом-тростью мимо церкви Мадлен, и вдруг афиша, напечатанная на простом листочке стандартного формата, размещенная на доске объявлений, бросилась ему в глаза. Все желающие деликатно приглашались на концерт органной музыки в сопровождении скрипки. Список исполняемых произведений не был указан, но Джеймсу было достаточно информации, чтобы сложить зонт, предварительно стряхнув с него мелкие капли моросящего дождя, и подняться по ступеням в храм.
Он привык внимать величественным органным произведениям Баха, грандиозным, торжественным, монументальным, но на концерте играли Дворжака, и это разбередило истомленное сердце.
Джеймс тихонько плакал, сидя на плетеном стульчике в самой глубине часовни, сокрытый от глаз других прихожан, и вдруг на него снизошло озарение, что всего лишь десять цифр отделяют его от голоса Маргариты.
До того как набрать ее номер, он прочел молитву у зажженных свечей, и сквозь витражи и стекла лучезарный свет струился, ниспадая на его склоненную голову...
– Зачем ты приехал в Париж? – спрашивает Маргарита.
Джеймс молчит.
– Я хорошо знаю тебя, – произносит она насмешливо. – Помирать собрался? Приехал грехи отмолить?
– Никакой учтивости, – покоробленный в очередной раз ее попаданием в самое болезненное место его души, и вновь столь же грубо.
– О, мистер Джеймс Хорошие Манеры! Может, хватит уже? Я тебе не верю. Я уверена, что ты материшься один в пустой комнате. А когда ты запираешься дома – ты грязнуля. Ты не моешь руки и кушаешь все ложкой. Ты только на публике орудуешь миллиардом разных вилок!
– Ты не права. – Джеймс ошеломлен.
– Ну, если ты и в одиночестве, без свидетелей, отвратительный зануда, то меня еще больше тошнит от твоей экзальтированности. Что ты хотел? Зачем звонишь? Ты же чучело в перьях, ты только строишь из себя вельможу и избранника самих небес, а на деле ты…
– Прошу тебя. – Он оперся о колонну и хотел бы, закрыв руками уши, оградить себя от подобных жестоких обвинений.
– А, правда глаза колет! Я до сих пор зла на тебя.
– Я не вижу причин для упреков… После отношений со мной ты удачно вышла замуж. – Джеймс говорит это спокойно. Маргарита действительно составила достойную и выгодную партию со своим соотечественником из дипломатического клана. Ее родственники приложили такое несметное количество усилий, чтобы вычеркнуть присутствие Джеймса из жизни Маргариты, что перестарались. Она боролась до последнего…
– Да, я вышла замуж. Но знаешь, Джеймс, мы ведь были отличной парой… Никогда мне не было так весело. На сегодняшний день, должна с ужасом признать, я уже лет десять не смеялась в голос. И меня бесит эта злобная поджатость губ вокруг твоего имени.
– О. – Ему трудно подобрать слова.
– Прости меня, Джеймс.
– Простить? – Ему едва хватает воздуха, он теряет опору в гигантской многотонной колонне, его качает из стороны в сторону.
– Я была не права. Как всякая женщина, я хотела изменить тебя. Мне думалось, что если ты любишь меня, то пойдешь на жертву ради меня. Но такова была твоя натура…
– Что именно? Гомосексуальность?
– Да нет же, дурашка! Это никогда не было проблемой. Я говорю о твоей английской чопорности. Я не должна была выбивать ее из тебя палками.
– Смею заметить, в вашей семье палки – это традиция…
– О, ну сколько можно?! Эти твои сломанные ребра уже двадцать лет снятся мне в дурном сне! Нет доказательств, что тех людей нанял мой отец… Нет, я поняла, что ты англичанин. Не крикливый румяный сибиряк, который пьет пиво и рыгает перед телевизором, ругая футболистов за очередной проигрыш, а ты, мой проклятый аристократ с наманикюренными ногтями и словами в сослагательном наклонении везде, где мыслимо. Я тебя так любила, Джеймс, что, вероятно, это сила любви все разрушила?..
– Ты меня больше не любишь? – спрашивает Джеймс очевидное.
– Джеймс… я сейчас говорю с тобой и вижу твой четкий профиль в темном номере отеля «Ритц» на Вандомской площади… Я помню, как мы шли с тобой под руку вдоль галерей Лувра и ты попросил купить тебе шарф, простой туристический шарфик из искусственного шелка за столько-то там франков, совсем дешево. Простенький рисунок на бледно-розовом фоне и надпись «Париж». Ты потом бережно повесил его на спинку резного стула в номере отеля «Ритц», помнишь? Мы старались всегда останавливаться в апартаментах Чарли Чаплина. На сиденье стула, обтянутого золотистой парчой, ты сложил свои часы и кольца, которые стоили добрых полмиллиона. Для тебя не было разницы, ты дорожил этими предметами в равной степени. Я поняла, что это все, что у тебя было на тот момент жизни, – один отутюженный костюм, один зонт, плащ, эти украшения и новый шарфик. У меня до сих пор сердце сжимается от этого видения…
Джеймс чувствует, как прозрачная слеза ползет по его щеке.
– Ты плачешь, Джеймс? – Ее голос через много миль рождает такую боль и такое пронзительное счастье…
– У тебя еще остались слезы? – продолжает Маргарита. – Мне казалось, что моя жизнь растратила их все до единой, без остатка… – Она всхлипывает. – Джеймс, мы уже слишком стары, чтобы ждать подвоха там, где его нет. У меня дом, муж, куча бытовых забот, взрослая дочь, но я думаю о тебе.
– Но есть ли смысл в моей жизни, дорогая? Ведь именно эту мысль ты пытаешься произнести? Ты окружена людьми, потомками, ты завещаешь свою личность следующим поколениям, генетически с тобой связанным, а я лишь угасну в своем мнимом величии…
– Джеймс, я люблю тебя. Я не понимала и не постигала тебя, но воспоминание о твоем профиле… Ты греешь мое сердце…
Джеймсу хочется сказать, что он тоже не может вычеркнуть ее из своей жизни, хотя она причинила столько боли, что в какой-то момент стала врагом номер один… Однако прошли годы, и ее кривые губы – это единственное, что он хотел бы поцеловать перед вечным сном.
– Джеймс…
– Приезжай ко мне в Париж, – говорит он тихо, но отчетливо и отключает телефон.
Он растерянно стоит на ступенях церкви, потом отходит к граненой каменной колонне. Должно быть, он прикрыл глаза…
– Месье, вам плохо? – Сердобольная женщина, остановившаяся возле него, осторожно трясет его за плечо. Джеймс, неловко привалившись, прилагает титанические усилия, чтобы не сползти по колонне и не рухнуть на землю.
– Извините, пожалуйста, – шепчет он по-английски.
– Чем вам помочь? – Женщина склонилась близко, и он видит ее сухие губы и острый подбородок. Его мутит, но он силится поднять взгляд выше, и вот ее испуганные серые глаза соединяются с его карими...
– Могу я попросить вас о любезности… – Его слова едва касаются воздуха и тут же исчезают в потоке уличного гула.
– Помочь вам подняться? – говорит женщина тихонько, чтобы не оглушить его еще сильнее.
– Благодарю. – Он прикрывает глаза, она берет Джеймса за плечи и удивительно легко ставит на ноги. – Вызвать вам врача? Сердце болит? – Она при- стально разглядывает его лицо.
– Нет, спасибо, нет, это… это… – Он не находит слов ни на одном языке.
Джеймс прерывисто дышит. Вскоре площадь Мадлен перестает кружиться, он отчетливо видит здания, в состоянии прочитать вывески магазинов. Спустя некоторое время Джеймс идет, пошатываясь, по бульвару к площади Согласия. Надо купить бутылку виски и осушить ее. Может, Господь сжалится и он умрет от разрыва сердца прямо на этом бульваре…





Глава 2


* * *

Париж, 8 марта 2015 года

Я сворачиваю с улицы Бонапарт к церкви Сен-Сюльпис и неожиданно вижу похоронную процессию. Разного возраста люди с зажатыми и опущенными плечами, в черных костюмах, женщины в шляпках с поднятыми вуалями и заплаканными глазами, не прячущие своего горя. Печаль такая пульсирующая и искренняя…
Как это отличается от закостенелого английского действа с медленно кружащимися на ветру лепестками розовых магнолий… Действа, где ледяные статуи не смели оплакать одного из своих соплеменников.
А здесь Париж наглядно толкает меня к осознанию, что Джеймс умер. Белые, снежные цветы в круглых венках, и я вдруг начинаю плакать.
Колокол звонит, но это не полдень, это назойливый звук отчетливо режет мгновения, отделяя истинное существование Джеймса в этом мире от его вознесения к небесам.
Я тяну руку, и сотрясающая меня дрожь дает прочувствовать, как душа отлетает на шаг в небо. Слова «Джеймс умер» только здесь, в Париже, обрели реальность. Слезы текут, и звук колокола разрывает изнутри. Раз-раз… Бум-бум…
Я сквозь туман и пелену в глазах, как сомнамбула, разглядываю поворот на улицу Вье-Коломбье, и инстинктивно хочется откреститься от скорбного зрелища и влиться в беспечную, бойкую и нарядную торговлю на улице Ренн, потому что невыносимо осознавать, что я существую, каменный узкий тротуар под ногами существует, а Джеймса нет.
Люди в черных одеждах медлительно выходят из церкви, толпятся в непонимании и растерянности на ступенях, кто-то подходит к венкам с нестерпимо белыми цветами, стоящим на кремовых гранитных ступенях, и небо после мартовского дождя такое омытое, проникновенно-чистое, и колокол… Раз- раз… Бум-бум…
Я отвлекаюсь от этого видения лишь на Лионском вокзале, в позитивной сутолоке, в выкриках и хладнокровно-мягком электронном голосе объявлений, где я встречаю Лилиан Джейн Смит.
Я выхватываю ее взглядом сразу, она высокая, худая как жердь, в длинном мохнатом верблюжьем пальто с воротником-стойкой, волосы убраны в пучок, щеки впалые, глаза горят нездоровым блеском.
– Мы поедем на метро? – с ходу спрашивает она, озираясь по сторонам, когда я за локоть вытянула ее из толпы пассажиров.
– Почему на метро? У меня есть машина с водителем, – я удивляюсь ее забитым замашкам.
– А, да? Хорошо! – Она скромно улыбается. – Я все время забываю, что ты из русских олигархов…
Я ухмыляюсь. Что она может знать о моем советском прошлом в Москве, о переезде всей семьи в Англию, где отец получил назначение, о трудностях адаптации…
Лилиан Джейн так изменилась, стала как нервная, дерганая старая борзая, готовая сорваться на лай и скалящая зубы, но в то же время боящаяся собственной тени и дрожащая каждую секунду.
Мы идем вдоль перрона, она волочит за ручку свой нелепый коричневый кожаный чемодан.
– Ты можешь представить, Маргарет, что Джеймс приехал тем же поездом на этот же самый вокзал... Может, он шел именно по этой платформе… – бормочет она.
В машине я даю ей расписной термос, украшенный красными жар-птицами, в нем горячий чай с лимоном и медом. Я где-то в глубине души отдаю себе отчет, что для нее, англичанки, дико такое традиционно русское сочетание ингредиентов, но ничего другого у меня нет.
– Расскажи, пожалуйста, как Джеймс приезжал к тебе, – прошу я вкрадчиво.


* * *

Лондон, 25 февраля 2015 года

Район Илинг, длинный ряд одинаковых светлых домов, украшенных по периметру красной кирпичной кладкой. Таксист внимательно рассматривал нумерацию домов, продвигая машину толчками и рывками при переключении передач, поэтому Джеймс, восседавший на заднем сиденье, дергался, как в конвульсиях, и без того будучи на грани обморока.
– Вот, кажись, – заявил водитель, хотя Джеймс и сам увидел на простой темной двери прибитый посередине номерок 56.
Он расплатился, вышел. Поправил платок, повязанный двойным бантом на шее, одернул рукава, прошагал медленно, чтобы пыль гравия, которым была посыпана дорожка, не осела на туфлях. Нажал круглый белый звонок.
Дверь приоткрылась через пару мгновений, и появилась женщина, окруженная яростным лаем агрессивного рыжего пекинеса. Джеймс окаменел на пороге.
Он начал качаться, словно от мелкой дрожи, боясь упасть с некоторого подобия каблуков на лакированных туфлях, а на него смотрело из узкого проема осунувшееся бледное лицо. Темно-рыжие пряди собраны в высокий пучок, высохшее тело несоразмерно закутано в огромный мохнатый халат. Тонкие голые щиколотки торчат, как у игрушечного животного.
– Что вам угодно? – вопрошает женщина, щурясь. Рука инстинктивно взлетает к волосам, должно быть, она привыкла поднимать очки, но сейчас жаждала их приспустить, чтобы рассмотреть нежданного визитера.
– Джеймс?.. Не может быть… Джеймс? – вдруг ошарашенно шепчет она.
– Прошу великодушно простить мою настойчивость, я предварительно звонил из аэропорта, но, к моему величайшему сожалению, телефонный номер не отвечал… – выпалил Джеймс, удивляясь, что слова вылетают из его, казалось, парализованного рта.
– Телефон? – Она всплеснула руками. – За него попросту не заплачено, поэтому он не отвечает.
– Не заплачено?.. – повторил Джеймс на автомате, прикидывая, сколько у него с собой наличности.
– А, ерунда. – Женщина брезгливо передернула плечами. – Давай, входи. – Она касается иссушенной ладонью с длинными красными ногтями его локтя и тянет за собой.
Дом поражает аскетичностью. Ковер с невысоким и довольно неплотным ворсом в зеленых тонах змеей ползет по всем комнатам и перетекает на лестницу. Перила на второй этаж исполнены из самого дешевого дерева. В гостиной стены окрашены простой белой краской, у окна в эркере стоит только одно кресло, обитое новой, но дешевой зеленой тканью, отдаленно напоминающей гобелен. За крохотным чайным столиком стоят два стула с высокими спинками. Стол лыс, как голова епископа, ни традиционной ажурной кружевной салфетки, ни газет, ни даже привычной вазочки с хрустящим печеньем.
– Я приготовлю чай, располагайся, – рука Лилиан Джейн пролетела перед ним, и женщина бесшумно исчезла из комнаты. На окне подняты пластиковые белые жалюзи, и Джеймс видит деревянную рамку, грубо оструганную, в которой представлен коллаж.
Ему не надо наклоняться или брать в руки это творение. Он рассказал бы наизусть в любом порядке, чьи лица запечатлены под стеклом.
Высокая стройная дива в вечернем струящемся лиловом платье с развевающимися рукавами, с уложенной волнами прической, которую венчает сверкающая диадема, – это сама Лилиан Джейн, крупный брюнет в безупречном смокинге рядом – это семнадцатый граф …бери (разглашать прославленную фамилию неуместно). Рядом с графом – представители нескольких аристократических фамилий, знаменитые транжиры британской чести и славы, золотая молодежь тех лет, и, безусловно, Джеймс. На нем роскошный клетчатый пиджак Норфолк, однобортный, с четырьмя пуговицами и поясом на талии. Рядом его русская подруга Маргарита, черные волосы разметались на ветру, она полна жизни и бьющей через край энергии, с ровными (до неудачной пластической операции) губами ярко-пурпурного цвета. Фотография была сделана в Берлингтонском пассаже. В углу рамки вставлен кусок театральной афиши Лондонского Королевского балета, где тисненым строгим шрифтом отпечатано имя солиста.
Лилиан Джейн возникает так же спонтанно, как и исчезла. Теперь на ней узкий синий свитер и облегающие джинсы. Должно быть, так выглядят больные анорексией. Волосы аккуратно собраны в конский хвост на затылке, и ее тонкая шея, испещренная морщинами и выступающими артериями, отчетливо напоминает птичью.
– А ты, Джеймс, видимо, принимаешь колдовское зелье? Ты совсем не стареешь… – Она проводит рукой по его щеке, так ласково, что Джеймс ловит ее и целует.
– Дорогая, как ты живешь? – Джеймс провожает ее взглядом, наблюдая, как она усаживается в единственное кресло, поджимает под себя ноги. Она напоминает высокую левретку, такую же палевую и неуместно худую.
– Я живу… Наверное, я терплю. – Она потупляет глаза.
– Прости меня, – шепчет Джеймс.
– Нет, все в порядке! Я работаю, – скрипуче и чуть торопливо вещает она. Потом встает и начинает накрывать скудный стол для чаепития. – Я делаю маникюр на дому. Ты же понимаешь, Джеймс, что я никогда ничего не умела. – Она вздыхает. – Давай начистоту, да? Мы же старые тертые калачи, ближе, чем друзья?
Она оглядывается, пока Джеймс, вытянувшись, как струна, примостился на самом краешке неудобного деревянного стула.
– Моя карьера манекенщицы закончилась стремительно, тогда же не изобрели еще крем от морщин, такой, как сейчас продается в салонах красоты. На клеточном уровне, с ДНК, произведенный в Швейцарии. – Она произнесла это искусственным, завлекающим тоном, словно из рекламного ролика. – Да что уж теперь…
– Ты всегда была очаровательна, – роняет он неуместно.
– Джеймс, очнись! Если ты не выглядишь как пугало, то вот я точно со дна жизни.
Он не смотрит в ее глаза.
– Я догадывалась, что ты уехал из страны, и обвинять тебя в том, что ты не оставил контактов и не завел мобильный телефон или электронную почту, – глупо. Ты всю жизнь тащил меня вверх, и, Богом клянусь, Джеймс, я не забыла твоей доброты. И когда ты исчез, все случилось закономерно…
Она чуть помолчала.
– Мое желание выйти замуж по любви жестоко посмеялось надо мной. – Она чуть заметно кивнула в сторону коллажа, где рядом с ней маячила фигура графа …бери. – А потом мой другой, вынужденно приобретенный муж сбежал в Камбоджу, и я осталась у разбитого корыта…
– Другой муж? – Джеймс никак не мог представить ее с другим мужчиной.
– Вот, полюбуйся. – Она резко подскочила, схватила с камина фотографию и сунула ему под нос. На ней на фоне Тауэра на набережной была изображена она в мешковатом пальто под руку с крупным лысоватым мужчиной с тяжелым подбородком и фигурой бейсболиста.
– Я вышла за него десять лет назад. Мне думалось, что мужчина не из высшего общества, а вот такой, простой, надежный, безыскусный, сможет меня обогреть и развеять окончательно все мои грешные иллюзии.
– Получилось? – спросил Джеймс вяло.
– Поначалу да, или мне так казалось… – Она горько ухмыляется. – Знаешь, вот как только начинаешь кататься как сыр в масле, то бдительность теряется, улетучивается, ну просто растворяется, как дым в ночи… – Она молча покрутила выбившуюся нитку на свитере, а потом снова заговорила. – Вдруг он все бросил и поехал с благотворительной миссией в Камбоджу. Он подал на развод, продал машину, а дом, оказывается, принадлежал не ему, а его родственникам, которые выкинули меня, как старую рухлядь. Они заплатили мне компенсацию в размере среднего месячного жалованья, отобрали ключи, врезали новые замки, я лишь смогла забрать часть вещей. Остальные они оставили как полагающиеся им, поскольку это были подарки, купленные на деньги этого подлеца. А он даже не позвонил мне больше ни разу.
– Вы ссорились? – Джеймс мешает чай ложкой, не в состоянии сделать ни глотка.
– Нет. – Лилиан Джейн помолчала. – Да, закралась толика равнодушия после определенных лет брака, но он был молчун, не выказывал претензий, не брюзжал… – Она сидит, понурив голову.
– Моя дорогая… Почему же ты не дала знать никому из нас? – Джеймс всплеснул руками и прижал их к губам. От шока у него не было слов.
– Из вас? – Она горько усмехается. – Кому, Джеймс?
– Мо… может быть… мне? Или передать сообщение через моего брата Дэниела... – едва выговаривает он.
– Ну, я все-таки написала тебе один раз на твой прежний лондонский адрес, но письмо вернули, поскольку «данный адресат здесь более не проживает». Ему нечего сказать, и он жалеет, что приехал без шляпы. Сейчас было бы превосходно крутить ее покатые края в руках и не смотреть в глаза нахлынувшей правде. Молчание висит неловко и тяжело, оно твердое, как мятные пряники, его можно было бы снять из воздуха и разломить на кусочки к этому неуместному чаю…
– Никто не виноват, Джеймс, в бедах других, – наконец говорит Лилиан Джейн. – Я выкрутилась. Видишь, живу в съемной, но все-таки квартире, а не комнате. Клиенты ходят. Все в порядке.
– Я… я постараюсь…
– Не стоит, Джеймс. Я привыкну, а ты не обязан нести за меня ответственность…
Джеймс что-то говорит на автомате, а сам продумывает, кого привлечь, чтобы получить права на ее лучшие фотографические портреты, организовать денежные отчисления, нанять помощника, чтобы она начала жить по-человечески.




* * *

Париж, 9 марта 2015 года

– Когда Джеймс ушел, у меня ноги подкосились… – произносит Лилиан Джейн. – Я не могла поверить, что он был у меня. Я закрыла за ним дверь, вернулась в гостиную и как ненормальная стала разглядывать стул, на котором он сидел, будто желая найти доказательства, что он тут действительно был. Но что стул? Хм… Я его даже потрогала, но никаких следов присутствия, даже чай нетронутый. И я опрометью кинулась к двери, распахнула, приговаривая: «А он точно тут был? Или я его придумала?» Он же, в общем… хм… карикатура… Его легко было придумать… – Лилиан Джейн молчит, уставившись в одну точку.
– А потом, – продолжает она, – я выбежала на улицу. И увидела, как через пяток домов Джеймс медленно садится в такси. О Боже… Боже… – Она разразилась слезами. – Это была наша последняя встреча… Больше я его никогда не увижу…
Она еще долго всхлипывает. Уже заметно вечереет, и наш большой черный автомобиль с панорамным люком, как игривый кот, крадется по набережной среди вечерней пробки. Строгий силуэт Эйфелевой башни искрящимся сиянием проглядывает сквозь деревья на набережной, затем машина ныряет в туннель, и огни проносятся, околдовывая и ослепляя, и вот мы кружимся, как в магической карусели, по огромному кольцу движения на площади Согласия…
– О, нет, я не могу! – вдруг нарушает мистическую тишину Лилиан Джейн и испуганно прижимает ладони ко рту. – Я не поеду в «Ритц», меня просто разорвет от воспоминаний…
Я вижу ее лицо с тонкой кожей, такой прозрачной, что, кажется, дотронешься и она порвется, как папирусная бумага, глаза дрожат от набежавших, готовых излиться слез. От страха она вся сжалась, и мне ее становится жаль.
– Ну что ты, – утешаю я ее, деликатно притронувшись к ее руке, – мы не поедем в «Ритц». Я заказала два соседних номера в другой гостинице.
– А еще я боюсь ехать в ту квартиру, – шепчет Лилиан Джейн, широко распахнув от ужаса глаза.
Я понимаю, что она подразумевает место, где Джеймс скончался.
– Нас туда и не пустят. Сначала там была полиция, а теперь уже, должно быть, кто-то другой снял ее…
– Снял?! – Лилиан Джейн похожа на ребенка, которому рассказали страшную сказку. Глаза навыкате, губы едва смыкаются.
Через час мы сидим с ней в кафе на бульваре Сен-Мишель, на застекленной веранде по соседству с семьей туристов, которые с удовольствием поглощают мидии в сливочном соусе. Машины мистически застывают на светофоре, и шум их моторов, затаившийся на одно мгновение, словно рык зверя, усиливается по нарастающей, от приглушенного до оглушительного, ибо они срываются с места стремительно. Пешеходы в моменты зеленого света, торопливо озираясь, переходят дорогу, чтобы попасть в объятия Люксембургского сада, где уже пробивается зеленая травка, где высажены первые цветы и есть прямое доказательство, что жизнь продолжается.
Лилиан Джейн заваривает себе чай цвета черного дерева, такой крепкий, что даже я, прожив в Великобритании довольно долго, не привыкла пить. Она доливает молока, пробует аккуратно из серебристой металлической ложечки и, удовлетворенно кивнув, откидывается на спинку стула.
Мгла опускается на город, сматывая этот бесконечный, полный томительных переживаний день в нечто, подобное клубку мягкой шерсти, который закатился куда-то в угол, и лишь тонкая мохнатая ниточка намекает на его существование.
Лилиан Джейн наконец привыкла к моему обществу, расслабилась и перестала озираться по сторонам.
– Маргарет, я, наверное, ненормальная, – она смущенно усмехается, – но, когда ты мне сказала, что Дэниел Каллаган позвонил тебе первой, я… как бы… приревновала.
– Глупости. – Я переставляю предметы на столе, чтобы унять подступающую к горлу болезненную тоску. – Не к кому больше ревновать.





Глава 3


* * *

Париж, 10 марта 2015 года

Париж под дождем, серая взвесь из мокрых капель добавляет легкий дымчатый фильтр в пейзаж, здания кажутся нарисованными, будто краски еще не высохли, а зелень кустарников неестественно свежая, словно раскрашенное вручную папье-маше.
Люксембургский сад рождает неуловимое чувство потери. Мокрый гравий, зеленые скамейки, застывшие капли дождя чуть дрожат и отражают медленно плывущие облака, в воздухе разлит тот самый аромат несбыточности, ибо мы с Лилиан Джейн здесь, а связующее нас звено, Джеймс Каллаган, исчезло навсегда.
Мы вышли на площадь Обсерватории сквозь высокие золоченые ворота и остановились перед кафе «Клозери де Лила»4.

4 La Closerie des Lilas – кафе на бульваре Монпарнас, известное место встреч французской и европейской артистической богемы в конце XIX – начале XX века. Изначально это было простое кафе под открытым небом, расположенное в здании старой почтовой станции по дороге в Фонтенбло. Основанное в 1847 году, кафе привлекало в свой сад лиловых деревьев немало известных людей. В начале XX века многие литературные и политические знаменитости посещали это заведение, чтобы прочесть свои произведения или обменяться мнениями. Об этом свидетельствуют прикрепленные к столикам таблички.

Изысканность, зелень сиреневых кустов напоминают давно ушедшие времена, и, войдя через вращающиеся двери, мы оказываемся в богатом теплом декоре с красными кожаными креслами и мягким, приглушенным светом.
– Мне кажется, я с закрытыми глазами пройду здесь, – качая головой, нараспев произносит Лилиан Джейн.
Она проходит внутрь, погрузившись в некое подобие рассеянной грусти, рассматривает столы, стеснительно озираясь, и потом неловко тычет пальцем в маленький прямоугольный столик с блестящей табличкой Жана Поля Сартра, который стоит прямо у черного рояля.
– Теперь мне все равно, – бормочет она себе под нос, – я теперь страшное пугало, но ты же помнишь, Маргарет, мы часто бывали тут…
– Да. – Я помню наши прогулки, чтение книг вслух и изумительную, виртуозную игру на фортепиано семнадцатого графа …бери.
– Думаешь, это тот же рояль? Где остались энергетические потоки от пальцев Эндрю на потертых клавишах?
Я медленно распутываю свой громоздкий шарф, закрученный в несколько слоев вокруг шеи, давая ей возможность немного прийти в себя. Она подходит к роялю и осторожно, едва касаясь клавиш, ведет по ним сухими пальцами. Возникает чувство, будто если она нажмет хоть на одну клавишу, то рожденный звук разобьет окружающую нас действительность и она рассыплется, как стеклянная инсталляция.
Появляется официант в костюме, с галстуком в зеленых тонах. Я заказываю для нас кофе и коньяк.
Лилиан Джейн сидит, сгорбившись, словно взъерошенный облезлый воробушек, свое рыжее пальто она повесила на спинку стула и теперь постоянно дергается, боясь, что оно соскользнет. Вскоре на столе появляются две маленькие чашечки черного кофе, украшенные бордовыми мармеладками.
Молчание разбивается легкой музыкой, журчащий джаз так подходит этой старинной красно-золоченой обстановке…


* * *

Лондон, 1970-е годы

Джеймс Каллаган впервые увидел Лилиан Джейн Смит на съемках для Sunday Telegraph Colour Magazine.
Она была заштатной моделью далеко не с первых страниц каталогов, высокой долговязой девчонкой с овальными огромными глазами голубого цвета и тонкой линией губ. Ее летящие легкие волосы были цвета жженого сахара, у нее были длинные руки и почти прозрачные пальцы с ярко-красными ногтями.
В те времена на фотосъемках для журналов не работали десятки парикмахеров и мастеров по макияжу, профессию «стилист» еще не изобрели, поэтому моделям приходилось самостоятельно наносить косметику и делать прически.
В тот день Джеймс вальяжно вошел в съемочный павильон и почти наступил на это скукоженное существо, примостившееся на корточках перед стоящим на полу зеркалом в попытках закрепить шиньон.
– Простите великодушно, – растерянно проронил Джеймс, а она посмотрела на него затравленно, хотя Джеймс ожидал обычной брани на смеси французского и английского языков, которую привычно извергали модели.
– Это вы простите, – едва слышно сказала она, – я села на проходе, вероятно, если бы вошли не вы, меня бы уже выставили отсюда и я бы уже ехала на автобусе домой… – закончила она, опустив голову, будто последние фразы проговорила себе в упрек.
– О, моя дорогая, – Джеймс отставил прочь все, что держал в руках, и принялся помогать ей. – Давайте, деточка, я подам вам заколки…
Она была такая жалкая и в то же время в ней скользила такая невероятная нежность, что Джеймс был очарован. Сначала она чуралась помощи, умоляла оставить ее в покое.
– Мне влетит, – шептала она, однако подставляла голову, чтобы Джеймсу удобнее было крепить шиньон.
– Спасибо вам, – повторяла Лилиан Джейн, как заклинание, и Джеймс едва сдержал порыв отстраниться от нее, ибо ему показалось, что она была готова поцеловать его руку.
– Джеймс! – Фотограф, давнишний знакомый Джеймса, возник из темноты павильона. – Дорогой мой, как ты прекрасен! – Он запечатлел поцелуй на напудренной щеке Джеймса.
– Прекрати сейчас же. – Капризный молодой помощник подскочил за ним следом и шутливо оттолкнул фотографа от Джеймса. – Ты слепой? Ты испортишь макияж своими  жирными,  похотливыми губищами! Простите, мистер Каллаган. – Он коснулся руки ненавязчиво, деликатно, словно котенок, играючи, лапкой. – Позвольте проводить вас, а очередь… мм… Лилия?
– Лилиан Джейн, – донесся голосок позади.
– Очередь мисс Лилиан Джейн еще не скоро… Джеймс пришел на эту съемку ради эксперимента, фотограф задумал стилистические исторические экскурсы, и Джеймс был приглашен участвовать в изображении Тедди-боя5.
Едва Джеймс ступил под свет софитов, как фотограф разразился едким смехом.
– Господа, – заявил он, – перед вами не истинный, а мнимый Тедди-бой!
– Почему это? – спросил худой парень, возившийся с осветительными приборами. Он направил луч прожектора, и Джеймс приосанился. – Он выглядит так, как доктор прописал.
– Да, – протянул фотограф, – но эти парни стремились выглядеть как богатеи и аристократы, а вот наша модель – это истинный, самый что ни на есть настоящий аристократ! Ха, который примазался. – И он снова засмеялся. – Джеймс Каллаган собственной персоной, как я только заполучил тебя?!

5 Субкультура Тедди-боев зародилась в Лондоне в 1953 году, изначально их называли «Cosh Boys», но газета Daily Express окрестила их иначе, сократив таким хулиганским образом имя короля Великобритании Эдуарда VII, поскольку Тедди-бои одевались по моде эдвардианской эпохи: суженые брюки-дудочки, длинные жакеты, приталенные пальто, сюртуки с двойным воротником, галстуки-бабочки. Это была попытка походить на денди и детей чиновников и богачей. Тедди были в основном выходцами из рабочего класса, которые к середине 1950-х годов активно работали и стали независимы от родителей. Это была первая субкультура в Англии, которая дифференцировала себя, имея свой дресс-код и увлечения, выделявшие их из толпы.

– О, тот еще хулиган, – шутливо сказал осветитель, пожимая Джеймсу руку. Он намекал на довольно вызывающее поведение Тедди-боев, когда они шокировали старшее консервативное поколение бунтарскими выходками, такими, например, как столкновения в кинотеатрах с погромом кресел, танцами в проходах и драками.
Однако Джеймс нисколько не смутился, стоя навытяжку в своем синем жакете из драпа с бархатным воротничком. На нем был узкий галстук Маверик (Maverick) и жилетка из парчи. Из обуви он предпочел начищенные до блеска криперсы на высокой подошве.
– Ты идеален, – похвалил фотограф. – Эй, принесите реквизит! – крикнул он, и съемка началась.
Джеймс замечал, как огромные глаза Лилиан Джейн следят за ним из темного угла, и впервые он не получал полного удовольствия от съемки, поскольку мечтал, что пригласит ее в ближайшее кафе и разузнает, как такая скромная девушка оказалась тут, в чреве разврата.
Она была такая солнечная и лучистая, она слушала его лекцию про твид с широко распахнутыми глазами.
– Твид производится из толстой некрученой пряжи, – говорил Джеймс, томно мешая ложечкой кофе. – Эту ткань веками использовали в Шотландии и Ирландии, только она называлась «tweel».
– Да? С «л» на конце? – Лилиан Джейн потихоньку оттаивает и перестает смущаться. Джеймс понимал, какое впечатление он производил в те времена. Девушка просто не смогла отказаться от его приглашения, потому что люди, которые высокомерно платили ей копейки за самую последнюю по очереди съемку с риском, что редактор вырежет именно ее, эти люди кидались к Джеймсу с восторженными или заискивающими интонациями, объятиями и поцелуями. И именно Джеймс, сойдя с подиума, подошел к ней и попросил сопровождать на поздний завтрак. Фотограф успел шепнуть, что она недотрога и зажата, как воспитанница монастыря, но, увы, плотские утехи с барышнями были совершенно не для Джеймса, поэтому он пропустил эту реплику мимо ушей.
– Да, дорогая, – продолжает Джеймс, – говорят, что в 1826 году некий лондонский клерк, принимая заказ, допустил описку, и с тех пор название ткани tweed закрепилось за ней.
– Джеймс, откуда вы все это знаете? Я чувствую себя такой глупышкой… А ведь я работаю моделью, очевидно, что я должна бы разбираться в таких вещах…
– Ну что вы, дорогая… Когда ты аристократ, тебе нечем занять голову, вот и читаешь энциклопедии с утра до вечера, – отшучивается Джеймс. – К тому же мой отец не носил ничего сшитого кроме как из ткани Harris Tweed, это специальная шерстяная ткань, производимая жителями Внешних Гебридских островов на западе Шотландии. Ее до сих пор ткут вручную, а для цвета используют натуральные краски из лишайника рода Пармелия. Каждая нить волокна имеет свой оттенок, отличный от других. Я это знаю с детства…
– С вами так интересно, – вздыхает Лилиан Джейн. Она ютилась в районе Ноттинг-Хилл в арендованной крохотной квартирке на пару с несколькими подружками. На прощание он поцеловал ее худенькую ручку и пообещал привезти много журналов Vogue и Harper’s Bazaar для изучения, а также заручился, что будет ее модным гуру. Так началась их дружба.
Обычно Джеймс звонил ей в начале одиннадцатого утра и спрашивал о планах на день. Если у нее не было работы, Джеймс присылал за ней машину и в его обители из пяти комнат на Холланд-парк-стрит он наряжал ее в разные наряды, иногда делая импровизированные фотосъемки. Частенько Джеймс звонил приятелям-редакторам, и они помещали ее фото в какие-нибудь модные рубрики. Джеймс скрупулезно проверял, чтобы на скромный банковский счет Лилиан Джейн поступали гонорары за каждую публикацию. Ее лучистые глаза были полны слез каждый раз, когда она открывала конверт с очередным чеком.
– Спасибо, сокровище мое, – шептала она и бросалась Джеймсу на шею.
Джеймс везде таскал ее с собой, а потом попросил переехать, ведь ужасно неловко жить в полном одиночестве в пяти комнатах, тем более если страдаешь от приступов ночной паники, необъяснимой тревоги и некоторой степени клаустрофобии. Конечно, она и здесь раскусила ухищрения и даже попросила не лгать ей больше, однако переехала, и они стали жить вдвоем.
Тогдашние приятели Джеймса отреагировали на появление Лилиан Джейн довольно сдержанно, один из них, красивый, плотно сбитый адвокат тридцати пяти лет, заявил, обняв Джеймса за плечи и шепча на ухо своими теплыми, пахнущими виски губами:
– Да, мой дорогой… Рано или поздно все хотят попробовать с женщиной. Это очаровательный опыт!
Джеймс был так утомлен постоянными наставлениями окружающих об истинности жизни, что с радостью согласился с этими аргументами.




* * *

Париж, 10 марта 2015 года

– Маргарет, посмотри. – Лилиан Джейн тянет меня за рукав и указывает на афишу, извещающую, что в церкви Мадлен сегодня играют скрипичные концерты «Четыре времени года» Антонио Вивальди.
– Это звучало на похоронах Джеймса, – из разверзшегося рта Лилиан Джейн несется такой же загробный звук. – Давай сходим на этот концерт. Я хотела бы услышать это второй раз и очиститься. – Она настолько мистически шепчет, что меня, особенно после изрядного количества алкоголя, ее слова гипнотизируют.
– От чего очиститься?
– О… Там я всех ненавидела, – признается Лилиан Джейн.
Мы поймали такси и приехали к началу концерта. Я купила маленькие розовые билетики у сосредоточенного мужчины средних лет, сидящего за импровизированным столиком прямо у массивных бронзовых дверей, пока Лилиан Джейн озадаченно разглядывала выкованные на них фрески.
– Я здесь никогда не была, – шепчет дрожащая и озирающаяся Лилиан Джейн, когда мы вошли внутрь.
– Этот храм греко-римский, освещается через свод. И что символично – парижская администрация планировала превратить это здание в вокзал пассажирской железной дороги, – выдаю я свои разрозненные воспоминания из путеводителя, который истерично читала в самолете, пытаясь отвлечься от гнетущих мыслей о похоронах Джеймса.
Лилиан Джейн вздыхает.
– Я полагаю, планам не суждено было сбыться. Иначе Джеймс бы приехал сюда, вышел бы на платформу прямо тут. – Она топнула ногой по каменному полу.
Мы проходим в небольшую боковую часовню, где деревянные плетеные стульчики соединены по четыре. Лилиан Джейн занимает весь ряд.
– Это ты, я, Джеймс и Святой Дух, – говорит она, указывая тонким длинным пальцем на каждый стул. Я не возражаю.
Мерцание  свечей,  звуки,  соединяющие  небеса и наши мятущиеся души, летят к куполу. Лилиан Джейн тихонько промокает глаза белым платочком, который она деликатно достала из своей довольно потертой черной крокодиловой сумочки.
Я представляю, как Джеймс тоже сидел тут, окруженный прозрачным и чистым божественным сиянием от свечения нимбов над головами святых… Что-то побудило его позвонить мне. Последний раз в его жизни… Скульптуры словно вторят чувствам, я разглядываю цветовую гармонию храма, чередование теплых тонов, акцентированных в позолоте, и холодных, выраженных в белом мраморе.
Боль… Я прямо физически чувствую, как она разливается поверх голов пришедших и слушающих концерт людей, но они не примут ее в себя, нет, они помогут ей взлететь и окрасить этот воздух под куполом в алые цвета, а звук музыкальных  инструментов, особенно кристально-тонкий голос скрипок, рассеет ее…
– Прости нас, Джеймс. – Лилиан Джейн купила свечку и сейчас сжимает в руке красный прозрачный стаканчик, заполненный белым воском.
Вышла высокая хрупкая певица в сверкающем черном платье, и «Аве Мария» Франца Шуберта заструилась ввысь. Внутри у меня все сжалось, и рыдание готово выплеснуться при малейшем изменении интонации.
– Интересно, что она чувствует? – одними губами произносит Лилиан Джейн.
– Что ты имеешь в виду? – Я совсем растерялась. Эта женщина, кажется, сгусток оккультизма и подвластна всем доступным сознанию мистификациям.
– Мне кажется, Джеймс стоит у нее за спиной, – выдает Лилиан Джейн.
– О, Боже мой… Почему?
Глаза Лилиан Джейн расширяются.
– Ее толкает петь невинная душа, невозможно не испытывать сейчас этого тончайшего колебания, – объясняет она.
Мы молчим, слушая музыку. После Шуберта музыканты заиграли заявленные «Времена года» Вивальди. Чтобы отвлечься от неприглядной картинки похорон Джеймса, невольно всплывающей в мозгу, я искренне пытаюсь представить эти исполняемые времена года.
Вот весна, когда буйство цветения и робкое тепло первых солнечных лучей позволяют наглядно прочувствовать торжество жизни над увяданием. Вот знойное лето с дальними раскатами грома и колышущейся рожью на полях, гул густой листвы дубов, прохладная тень и зной… Осень, с ее прозрачной дождливой меланхолией, делающей слитыми проспекты и их перспективу в небеса. И наконец, зима, чистый снег, холодящий восторг морозного духа, пощипывающий щеки…
Вдруг Лилиан Джейн трогает меня за руку.
– Ты помнишь лицо Дэниела Каллагана на похоронах? Меня до сих пор занимает вопрос, вздрогнула ли, или всхлипнула его душа хоть раз?
– Дэниел выполнял на церемонии контрактные предписания. У него был строго оговоренный пункт договора поставить определенную музыку, – как будто оправдываю я его, памятуя нашу с ним беседу в пабе.
– Ты думаешь, он там присутствовал, закупорив собственные чувства? Это же был его брат! – возмущается Лилиан Джейн.
Я прокручиваю в мозгу сонеты, написанные Антонио Вивальди к каждой части «Времен года», дабы найти там слова поддержки либо утешения, как вдруг Лилиан Джейн вздрагивает. Ее тканевый белый платок падает на каменный пол.
– Ты видишь? – Ее пальцы судорожно сжали мой локоть. – Там, за алтарем, возле колонн… Кто-то ходит…
Я осознаю, что мы с ней не до конца протрезвели после возлияния коньяка, но наш совместный рассудок, ведомый чудовищной болью от потери Джеймса, готов сыграть с нами в дьявольски обманные миражи.
Лилиан Джейн шмыгает носом, коряво согнувшись, чтобы поднять свой платок, потом она долго отряхивает его… Но я не могу не признать, что она права. Между второй и третьей колоннами явно мелькает какая-то тень.
– Джеймс не за спиной певицы, – добавляет Лилиан Джейн таким усталым тоном, словно она учитель младших классов и вынуждена доносить очевидные истины своим нерадивым ученикам. – Он не может напугать певицу, она ни при чем, – продолжает рассуждать Лилиан Джейн, и глаза ее горят в темноте нездоровым блеском. – Джеймс ходит там, чтобы мы с тобой его заметили…
Наверное, потом мы оценим происходящее несколько с другого ракурса, но сейчас, в полутемной церкви, где свечи потрескивают и дают дрожащий свет, это таинственное движение между колоннами – единственная реальность, знак, в который мы хотели бы верить.


* * *

Париж, 28 февраля 2015 года

Джеймс признавал, что в былые времена все было иначе. Он искренне поражен, что публика больше не наряжается в театр на представление, не снимает верхнюю одежду в гардеробе и не вешает на плечики.
Конечно, стоимость плечиков составляет два евро. Но неужели это бьет по их кошельку? Он недоуменно вскинул брови, разве смотреть спектакль удобнее, держа на коленях свернутое в несколько раз громоздкое пальто?
Впрочем, его собственный визит был отточен до совершенства. Он вышел из такси, попросив водителя остановить на повороте с улицей Сюрен, чтобы пройти пешком пару десятков метров до театра и взрастить в себе предвкушение.
Узкая улочка послушно извивается, бар на другой стороне любезно приглашает гостей «до одиннадцати вечера, до последнего посетителя после спектакля». Джеймс тепло улыбается: как трогательно…
В гардеробе он оставляет свое кашемировое пальто, а затем спускается по лестнице, оглядывая себя во весь рост в огромном зеркале. Да, разумеется, он пришел, как полагается, в строгом черном костюме, надушенный пудровым ароматом от Герлен.
Джеймс прошел в зрительный зал, ведомый пожилой полной билетершей, облаченной с темно-синюю униформу, которая любезно указала место. Джеймс благодарит ее с чуть заметным поклоном, аккуратно вручив ей монетку за услуги. Женщина улыбается искренне, очевидно, они последние уникальные приверженцы старых традиций.
Джеймс сел в красное бархатное кресло и пролистал новенькую хрустящую программку. Затем, достав из золоченого футляра очки на округлой ручке из слоновой кости и увеличив буквы, внимательно прочел информацию о предстоящем спектакле. Каждый свой приезд в Париж он, как в ритуальном действе, приходил в театр Мадлен, построенный в английском стиле на месте бывшего манежа для лошадей. Джеймс обожал этот красный бархатный зал и золоченые полукруглые драпировки занавесей.
Сейчас он сидел в партере и заметил, что из боковой ложи ребенок лет одиннадцати не сводит с него глаз. Девочка с плотно заплетенными косичками по плечам, в нежном розовом свитере. Ее глаза как две прозрачные озерные глади, такие удивленные, распахнутые миру еще невинно, но уже с чуть скрываемым любопытством. Однако созерцание персоны Джеймса выбивает ее из колеи послушания.
Конечно, он привык к чужим взглядам. Джеймс прекрасно осознает, как выглядит со стороны. Полнейшее нарушение гендерной дистанции. Он одет в строгий брючный мужской костюм. Однако на нем украшения и атрибуты женского образа, и макияж на лице. Не кричащий, не яркий, но вполне отчетливо различаемый.
Джеймс понимает, что родители, увидев, кого именно дочь так пристально разглядывает, постараются отвадить: «Милая, не стоит акцентировать на этом человеке свое внимание».
Джеймс вздыхает и старается устроиться удобнее, под пиджаком на нем надет корсет на упругих косточках, но это не стремление к извращенной вычурности, это скорее в медицинских целях. С возрастом дают о себе знать сломанные ребра…
Гаснет свет, начинается представление, однако оно увлекает Джеймса не более чем на четверть часа. Он прикрывает глаза кончиками пальцев, затем сжимает себя руками, ладони скользят по шершавой ткани жакета. С возрастом ему все время зябко. Голова начинает кружиться от собственных воспоминаний, навеянных театром… Он силится, щурится в надежде видеть на сцене истинные лица французских актеров, а не призраков своего прошлого. Из горла не доносится ни звука, будто связки вырезали напрочь. Джеймс достает кружевной платочек и тихонько промокает глаза. Влажный батист сжат в ладони. Как чудно. Люди смеются над бравурными юмористическими диалогами, несущимися со сцены, а он трепещет и плачет посреди всеобщих волн накатывающего веселья…
По окончании представления Джеймс вышел одним из последних. Темная улица, и только фонари заманчиво оставляют золоченые круги на мостовой, позволяя мечтать, что таинственный поцелуй парижских влюбленных останется незамеченным…
Ему опять трудно дышать, возможно, нервное потрясение от воспоминаний расшатало нервы окончательно. Джеймс пытается прислониться к стене, однако его вежливо просят отойти немного в сторону, потому что, оказывается, в этих железных воротах находится потайная дверь для выхода артистов.
И люди, как он теперь разглядел, томятся в предвкушении встречи с кумирами, ожидая автографов.
Джеймс слился с ними, он улыбается глазами, пытаясь скрыть затрудненные болезненные конвульсии в своей перетянутой грудной клетке, он опирается о стену, делая вид, что просто нашел удобную позу. Он чувствует желанное единение с людьми.
Ажиотаж в своем апогее изливается на него, когда у него из рук берет программку высокий седовласый мужчина.
– Добрый вечер. – Джеймса ослепляет белозубая улыбка. – Как вас зовут?
Конечно, даже в сумрачно-обморочном состоянии Джеймс понимает, что это исполнитель главной роли. Актер одет в большую темную мешковатую куртку, от него идет аромат сандала, и поверх его растрепанных седых волос надеты солнечные очки-авиаторы.
– Джеймс Каллаган. – Губы мгновенно пересохли от какого-то заоблачного волнения. Какой странный магнетизм у этого человека…
– Для Джеймса. – Актер начинает писать на программке черным тонким маркером, озвучивая каждую букву. – Вы англичанин? – поднимает он на Джеймса свои пронзительные черные глаза.
– Да, бесспорно. – Джеймс начинает смущаться. Актер разглядывает его практически в упор и довольно пристально.
– Простите меня. – Он отвел глаза и улыбнулся. – Это прозвучит странно, но вы похожи на мою мать.
– Видимо, не только внешне, – шутливо произносит Джеймс, почувствовав, как лед, сковавший его, не дававший сдвинуться с места, чтобы дойти хотя бы до стоянки такси в начале бульвара Мальзерб, постепенно оттаивает.
– Благодарю. – Джеймс забирает программку, которую протягивает актер. Он отвешивает легкий поклон, такой изысканный и теплый, что Джеймс улыбается в ответ.
– Добрый вечер, – слышится его грудной голос, обращенный уже к следующему зрителю. А Джеймс наконец способен ходить и медленно плывет в сторону бульвара.
«Вы похожи на мою мать», – повторяет он, практически копируя интонацию, и тихонько ухмыляется.
Пожалуй, истинной материнской лаской и заботой его окружила только русская Маргарита… Женщина с кожей белоснежного цвета, с черными волосами, с нежными маленькими ручками, которые, когда она впадала в ярость, превращались в крохотные острые кулачки... Маргарита, радость и убожество... Она знала Джеймса прекрасного, в ореоле славы, когда он гордо распахивал дверь галереи, где в золоченых рамах висели сотворенные им картины и сам он, облаченный в смокинг со сверкающей бордовой бабочкой, протягивал руки дюжинам гостей, выспренний, точеный, холеный и знаменитый… Она знала его и перепившего, отравленного алкоголем, лежащего на полу в ванной комнате возле унитаза, жалкого, тошнотворного, когда его рвало из-за того, что он намешал разные виды спиртного, и Маргарита заставала его в грязной одежде, со спутанными волосами и сознанием. Она оттаскивала Джеймса в постель после промывания желудка, после купания, переодевала, как больного ребенка, в чистое белье и накрывала мягким одеялом до самого горла. Потом садилась в полутьме рядом и гладила по волосам:
– Спи, дурашка!
Мать никогда не гладила Джеймса по голове. Они с братом Дэниелом чинно вставали из-за длинного покрытого жесткой скатертью стола в столовой, подходили по очереди и целовали мать в щеку.
– Доброй ночи, мама.





Глава 4


* * *

Париж, 11 марта 2015 года

«Я прибуду вечерним поездом», – гласит сообщение на моем телефоне, отправленное Дэниелом Каллаганом.
«Извини, мы не сможем встретиться вечером, мы намереваемся посетить вечерний спектакль в театре Мадлен», – ответила я.
Однако мое владение французским языком оказалось не на том уровне, чтобы разделить с залом единение юмора и искрометных диалогов. Я понимала примерно половину из звучащего  со  сцены. Поэтому я разглядывала публику в зрительном зале, затем мои  мысли  переключились  на  бытовую составляющую, я гадала, от какого дизайнера жилет надет на главном герое? Если его отдают в чистку и он не теряет форму, значит, судя по узору… Ланван?
После спектакля Лилиан Джейн довольно пугливо озирается в темном переулке.
– Мы его тоже дождемся? Того, в очках-авиаторах?
Наконец, железные двери распахиваются усилиями помощника, на которого публика тоже взирает с придыханием, и появляются актеры.
– Добрый вечер, дамы. – На наши плечи внезапно опускаются руки Дэниела Каллагана в деликатном объятии.
– Откуда ты здесь? – Лилиан Джейн удивлена, поскольку я забыла ей рассказать о переписке.
– Позволь заметить, что семейство Каллаганов – известные меценаты, – говорит Дэниел отчетливо и, того и гляди, лопнет от гордости.
– Звучит как рекламный ролик, – тихонько фыркает Лилиан Джейн.
– Да. – Дэниел не смущен и не замечает ее насмешливости. – Мы поддерживали несколько театральных постановок в качестве спонсоров.
– О да, мистер продюсер, деньги с небес не валятся! – подхватываю я.
– Кто бы говорил, госпожа олигарх, – парирует Дэниел, и мы начинаем смеяться. Ситуация явно выходит за рамки стандартной. Выпученные от изумления глаза Лилиан Джейн сияют в темноте.
– Здравствуйте, Поль. – Дэниел протягивает руку тому самому мужчине в мешковатой куртке.
– О, как неожиданно! Я рад вас видеть, Дэниел. – Актер целует на французский манер хладного статичного Дэниела в обе щеки, и от этого мне еще больше хочется покатиться со смеху.
– Вы здесь по делам? – спрашивает Поль своим грудным, обволакивающим голосом, отчего тон Дэниела кажется по контрасту еще более стеклянным.
– Позвольте представить вам мадам Калашову. – Дэниел презентабельно выставляет правую руку вперед, и вот я предстаю пред взором актера.
– Совершенно очарован, – мурлычет Поль, склоняя голову в вежливом поклоне.
– И мадемуазель Лилиан Джейн Смит. – Дэниел буквально достает ее из темноты, и лишь глаза ее горят в невольном восхищении.
– Мы только что посетили ваш спектакль… – щебечет Лилиан Джейн, пока Поль пожимает ей руку. – Вы великолепны. – Она мгновенно вспыхнула.
Мы с Дэниелом невольно переглядываемся. Мне хочется ухмыльнуться, как школьнице, заставшей старшую сестру за флиртом с молодым человеком, однако Дэниел демонстрирует крайнюю невозмутимость.
– Благодарю, – сдержанно реагирует Поль на похвалу Лилиан Джейн.
– Вы не будете любезны пропустить стаканчик в нашей скромной компании? – предлагает Дэниел.
– Спасибо, охотно, – соглашается Поль, и вот я уже почти физически чувствую трепетание Лилиан Джейн от предвкушения.
– Простите, – вдруг в наше пространство вторгаются две женщины, ажиотаж на лицах которых не менее красноречив, чем возбуждение Лилиан Джейн. – Мы хотели бы попросить автограф.
Поль привычным жестом достает ручку из внутреннего кармана куртки. Блондинка с густой челкой протягивает ему программку, а ее подруга вдруг согнулась, подставив спину, словно импровизированный стол. Поль не выказывает смущения, вероятно, долгая творческая жизнь и не такие выкрутасы ему преподносила, но мы с Дэниелом пришли в растерянность.
– Жест отчаянной фанатки, – шепчет Дэниел одними губами.
Лилиан Джейн молча и ревниво наблюдает, оценивающе хмуря брови.
– Мы хотели бы пригласить вас выпить, – кокетливо хлопая ресницами с придыханием произносит блондинка.
Лилиан Джейн застыла, вся превратившись в слух. Я догадываюсь, что ее познаний французского языка достаточно, чтобы четко понимать их диалог, но она боится пропустить хоть слово, будто этот мнимый контроль позволит ей повлиять на ситуацию.
– Он откажется? – спрашиваю я, приблизившись к Дэниелу.
– Конечно, – кивает он. – Видишь ли, дорогая Маргарет, такова судьба. Эти дамы душу дьяволу готовы продать за бокал вина в компании месье Поля, однако он пойдет с нами…
– С чопорным англичанином, толстой русской и трепещущей, как осиновый лист на ветру, бывшей светской львицей, – шепчу я Дэниелу на ухо, осоз- навая, что мои хорошие манеры определенно под угрозой, но уж больно ситуация располагает…
– О, мадам Калашова не в ладах с деликатностью, – парирует Дэниел.
– Конечно, нам, русским, палец в рот не клади! – И вот мы снова хихикаем, как два нашкодивших ребенка.
Поль тем временем вежливо извиняется перед поклонницами, ссылаясь на то, что его давний друг из Лондона уже пригласил его.
– Что, дружище Дэниел, придется отрабатывать бремя славы другого человека? – шепчу я язвительно.
– Запросто, мадам, или вы думаете, что порядочный джентльмен ложится спать в одиннадцать вечера?
– Бесспорно, – подтверждаю я.
– Что же, позвольте с вами не согласиться!
Мы идем в кафе, на котором висит услужливая табличка «Мы работаем до последнего посетителя после спектакля».
Красное вино насыщенного терпкого вкуса, деревянная подставка с тонко нарезанным мясом, сладковатый сыр, разговоры на смеси английского и французского языков… Низкий голос Поля одновременно тревожит и обволакивает, он рассказывает Дэниелу о готовящейся антрепризе, а Дэниел в ответ сыплет лондонскими великосветскими событиями.
Мы заразительно смеемся, и даже каменный Дэниел здесь, в маленьком кафе с простыми деревянными столиками и светильниками с тканевыми абажурами, кажется добрым старым приятелем.
Меня постепенно уносит тихая меланхоличная грусть, я отключаюсь от переплетения французских и английских слов. Мне мерещится, как несколько недель назад Джеймс, покинув театр, вошел сюда и своим скрипучим голосом с чуть растянутыми нотками заказал бокал вина…
Лилиан Джейн сидит на краешке стула, превратившись в подобие сахарной ваты, жадно ловя каждый взгляд Поля.
– Мы, пожалуй, пойдем, – внезапно говорит Дэниел. – Я приехал на поезде пару часов назад, мне не помешает немного передохнуть. Маргарет, позволь? – Он протягивает мне пальто, которое снял с вешалки позади меня. Мы прощаемся и быстро исчезаем.
Холодный терпкий воздух, кажется, запечатывает нос, и я глубоко дышу ртом, хотя тут же возникает из глубин подсознания зычный строгий материнский оклик: «Рита! Немедленно прикрой рот варежкой! Не хватало подхватить воспаление легких!»
Впрочем, ночная парижская улица быстро прогоняет ощущение детства, бульвар впереди дарит рокочущие звуки автомобилей, фонари и балкончики с коваными перилами уводят поток мыслей во взрослые романтические мечтания, и ночной воздух отрезвляюще охлаждает голову.
– Зачем ты оставил их вдвоем? У них ничего не получится, – упрекаю я Дэниела.
– Зачем лишать ее грешных иллюзий?.. – говорит он задумчиво.
Мы бредем вдвоем под руку.
– Видимо, это становится традицией. – Мы сворачиваем с Севастопольского бульвара на улицу Сен-Дени, и перед нами таинственным образом оказывается ирландский паб.
Дэниел начинает говорить с официантом по-английски, должно быть, ему думается, что любое место, где прикреплен английский флаг, автоматически становится частью земли Ее Величества.
– Я напишу сообщение Лилиан Джейн. – Я достаю телефон.
– Может, лучше я напишу Полю? – предлагает Дэниел лукаво.
– Чтобы он имел повод сбежать? – улыбаюсь я. Дэниел рассмеялся:
– Я думаю, у него в арсенале целый набор средств, чтобы отделаться от навязчивых дамочек!
– А у тебя, видимо, сбой в этом вопросе? Ты опять со мной. – Я панибратски хлопаю его по плечу.
Мы заказываем темное пенное пиво.
– А ты знала, что последнее время Джеймс жил в Лондоне? – неожиданно спрашивает Дэниел.
Я изумленно качаю головой.
– Однажды Джеймс позвонил мне не со своего обычного номера, – начал рассказывать Дэниел, поставив локти на стол и задумчиво опустив подбородок на скрещенные руки, словно он хотел погрузиться в воспоминания глубже, – и сообщил не вкрадчиво, а довольно остро, словно ему самому было неприятно признаваться, что он в Лондоне. Я даже вторично посмотрел на экран, на номер, начинавшийся с кода +44, а это определенно Соединенное Королевство. Джеймс говорил со мной строго, будто был вынужден констатировать факт, неприятный ему до брезгливости.
– Ты привез с собой все вещи? – спросил я невпопад, потому что мой разум разрывался. Мне показалось, что с переменами в его тоне он мог измениться и внешне, например, сжечь в буйном порыве все свои винтажные наряды либо же, запаковав в льняные чехлы и проложив нафталином, по самому дорогому тарифу переслать их в родительское поместье на хранение за счет получателя. – Дэниел хмыкнул, словно это был укол их семье, что младший отпрыск умудрился заставить их платить из своего кошелька за свои экстравагантные выходки. – Я представил его в обычном свитере и джинсах, непременно небритого, и это было так дико…
– Я снял квартиру на Логан-Плейс, – объявил Джеймс отстраненно. Я начал прикидывать, где это.
– Уорик-Роуд? – спросил я.
– Да, – отозвался он неохотно, словно разглашение адреса грозило ему моим немедленным визитом. Во время этого разговора я прохаживался вдоль своей гостиной, и мой взгляд выхватил с книжной полки томик Агаты Кристи, где инспектор Джепп всегда задавал вопросы в лоб, в то время как Эркюль Пуаро отличался известной деликатностью. Так вот, мои вопросы в тот вечер побили бы инспекторские, как пить дать... Но потом я опомнился. Это же мой родной брат, а не дача показаний в суде. – Дэниел неопределенно хмыкнул.
– И вы встретились?
– Я спросил его: «Мы могли бы увидеться?», и он ответил, не задумываясь: «Да, бесспорно, только зачем?»
– Джеймс пригласил тебя на Логан-Плейс?
– Нет. Мы ужинали в ресторане. Первая встреча прошла напряженно, он словно ждал расспросов и был в ожесточенном ожидании. Но веришь, Маргарет, я не хотел ничего знать, никаких сплетен, никаких интимных подробностей. Следующую встречу мы назначили через неделю, и он пришел уже менее официальный, одетый более театрально, и у него в петлице, я помню, было что-то розовое, даже кружевное, я бы сказал… Но лицо его, как мне показалось, немного оплыло, потеряв контур. Я поинтересовался, когда мы заказывали легкое домашнее белое вино, не хочет ли он чего покрепче. Джеймс на секунду призадумался, отчего я сделал неутешительный вывод, что он, должно быть, пьет в одиночку в своем жилище на Логан-Плейс. Ты не видела его в последние годы, его лицо обрюзгло, и даже несколько слоев пудры уже не маскировали этого. Он, видимо, угадал ход моих мыслей.
– Я не злоупотребляю спиртным, – сказал Джеймс с расстановкой. – Но я вынужден признать, что состояние моего здоровья внушает некоторые опасения.
– Ты ходил к врачу? – спросил я осторожно.
– О, только не предлагай мне наших фамильных докторов, они набили мне оскомину с самого детства, – воскликнул он.
– Какое великолепное возмущение. – Я тоже начал исподволь ему подыгрывать. – А ведь именно фамильный доктор мог бы отследить и выявить у тебя наследственные проявления. Обычный врач возьмет анализы, но выводов не сделает.
– Милый Дэниел, – Джеймс склонил голову, и его лицо приняло подобострастное выражение, – вот поэтому мне и пришлось покинуть славное Соединенное Королевство. Мне претит любая преемственность.
– Я не знаю, ходил ли он к врачу. Но тот факт, что он так внезапно умер… Его опасения были не напрасны. – Дэниел горько вздохнул.
– А чем он занимался? – спрашиваю я.
– Сказал, что пишет мемуары.
– Он прекратил рисовать? – изумляюсь я.
– Среди вещей, оставшихся в его квартире на Логан-Плейс, не было ни альбомов, ни набросков, – докладывает он беспристрастно, словно презентует результаты отчета на очередных деловых переговорах.
– А кто был тот парень на похоронах? Который делал зарисовки? – Зато я, прищурив глаза, веду себя как заправский полицейский офицер.
– Понятия не имею, – наивно отвечает Дэниел. Я давно заметила за ним особенность игнорировать любые упоминания о спутниках жизни Джеймса мужского пола.
– А что сейчас на Логан-Плейс? – продолжаю я. Дэниел медленно достал серебристый портсигар,
извлек сигарету, начал крутить ее в пальцах, немного прессуя фильтр. Его глаза подернулись некоей мрачностью, словно что-то его расстроило, но он старается это скрыть, заретушировать.
– Ты представляешь, как выглядит Логан-Плейс?
– Нет.
– Это тихая улочка, идущая параллельно с Кромвелл-Роуд, широким многополосным проспектом, обрамленным белыми домиками, деревьями, высаженными в ряд, это такая прогрессивная, шумная улица, где не выпячивается богатство, нет расточительности и крикливой роскоши, нет высокопарного молчаливого любования. На углу Кромвелл-Роуд располагается большой двухэтажный супермаркет «Теско», и на пешеходном переходе всегда скопление покупателей с объемными продуктовыми пакетами. Но ты сворачиваешь в глубину – и неожиданно перед тобой умиротворенный уголок времен короля Эдуарда, особняки из желтого и коричневого камня, обнесенные мощными стенами, где в прожилках виднеются зеленые вкрапления мха, а низко висящие ветви вьющегося куста стараются захватить тебя в объятия. И вдруг я вижу букет роз…
– Где?
– На тротуаре. В стене вырезана неприметная синяя дверь, ведущая, очевидно, в сад, поскольку особняк просматривается на отдалении. Букет лежал пря- мо на пороге, и тут я заметил, что стена вокруг двери закрыта прозрачным стеклом, но в расщелины между стыками были аккуратно засунуты записочки, знаешь, как в иерусалимской Стене Плача.
– Не томи, Дэниел! Что это такое в центре Лондона? – восклицаю я и тяну его за рукав, как ребенок, который жаждет, чтобы быстрее распаковали подарок.
– Ха. – Дэниел самодовольно вскинул брови. – Этот особняк принадлежал Фредди Меркьюри. И цветы – это дар и подношения фанатов.
– Чудеса… – Я качаю головой. – Ты второй раз упоминаешь Фредди Меркьюри.
– Да, культовая личность, гений на грани. Я никогда не был его поклонником, однако его образ на концерте в Уэмбли 1986 года отпечатался в памяти каждого англичанина. Фредди Меркьюри вышел на сцену, приветствуя толпу короной, точной копией церемониальной короны Виндзоров, инкрустированной искусственными камнями, облаченный в пурпурную мантию, отороченную фальшивым горностаем. Он завернулся в нее, как в римскую тогу, и весь зал, все 160 тысяч человек пели с ним в едином порыве. Это было так по-восточному нагло, такое тотальное завоевание, я помню, я даже присвистнул:
«Вот дает!» И это повторилось в точности на открытии Олимпийских игр в 2012 году, ты помнишь? Голографический Фредди Меркьюри управлял толпой мощнее, чем любые другие настоящие участники того действа… Нет, Джеймсу было до него далеко в плане эпатажа, – добавил Дэниел с усмешкой. – Итак, я прошел дальше, почти до самого конца улочки. Справа в неприметном здании располагался театр МакОван, я краем глаза выхватил неяркую и деликатную афишу, а на другой стороне улицы виднелась церковь Святого Филиппа. Бесспорно, подумалось мне тогда, только Джеймс мог выбрать себе такое сочетание для проживания. Фредди Меркьюри, театр и церковь… У меня в кармане лежал ключ от его квартиры в запечатанном коричневом конверте.
Я смотрю на нахмуренные брови Дэниела, на проседь в коротко стриженных волосах, на мелкую сетку морщинок вокруг его синих глаз. Мне хочется взять сигарету из его длинных бледных пальцев и затянуться покрепче.
– В квартире было так пусто, холодно… – продолжает Дэниел как бы через силу. – Несколько костюмов на вешалках в шкафу, две-три пары обуви. К окну было придвинуто псевдовикторианское кресло, рядом маленький журнальный стол. Стопка бумаги, чернильница, перьевая ручка, похожая на ту, с помощью которой мы в детстве вырабатывали идеальный почерк. Все было в порядке. Никаких фотографий, записок, рисунков, писем, ничего личного, словно все персональное было под запретом, граничащим с осуждением. Словно Джеймс стремился избежать любых упреков. Это было так печально… Очередной дом без хозяина должен пережить вторжение, нужно тревожить все вещи, с той лишь разницей, что теперь хозяин не вернется никогда.
Он помолчал немного.
– Я выглянул в окно. Тихая улочка, где деревца опустили свои ветви, чтобы погладить тебя по голове, словно желая излечить ту разобщенность, которая царит в сердце с самого детства… Такое утешительное уединение… Мое отражение в зеркале смотрело на меня в неподвижной отрешенности, и я подумал, что семейное древо должно иметь как корень, так и вершину. Если Джеймс вылетел прочь ввысь, то я остался под землей, правильный, подходящий и соответствующий, как каждое слово в юридическом контракте, однако не менее неприкаянный. Я опустился на диван, и голубой бархат смотрелся в гостиной, оборудованной с дизайнерским минимализмом, естественно и очень нежно. – Дэниел достал еще одну сигарету и крутил ее в пальцах. Потер ладонью подбородок.
– «Будь я проклят», – вырвалось у меня вслух там, в гостиной Джеймса, вот оно, проявление породы Каллаганов, я просто выродок, обобщенная и даже усиленная версия родителей.
Я потрясена. Тишину между нами заполняет воркующий и приглушенный гитарный риф, доносящийся из динамиков.
– Дэниел, я тоже виновата. – Мой голос медлительно рождает слова, они окроплены болью, но старой, ноющей, беспокоящей много лет. – Мои отношения с Джеймсом, это был откровенный фарс.
Дэниел смотрит на меня внимательно, чуть прищурив глаза.
– Фарс… Как странно приходит осознание. – Дэниел подпирает голову рукой. – Я вспоминаю, что ты, Маргарет, постоянно обнимала Джеймса. Сначала мне представлялось это неким издевательством, ведь все до единой души понимали, что вы не можете быть стандартной парой. Я злился, негодующе восклицал: «Что она хочет этим доказать?» А теперь я знаю, ты пыталась его сберечь.
– Знаешь… – Меня тянет поделиться чем-то сокровенным. Терпкое пиво обволокло наши тела, и паб преобразился в тихое мистическое место, где откровения уместны и единственно возможны. – Джеймс часто рисовал мне маргаритку… Простыми штриховыми движениями, это напоминало лисицу, которую Тулуз-Лотрек нарисовал для книги Жюля Ренара. Однако все, кто его знал, не оставили ничего святого, этот прекрасный цветок, всего лишь означавший мое имя, переиначили, будто это извращенная подпись автора, ибо «daisy», маргаритка, на языке сленга обозначала «пассивный гомосексуалист». Мы часто сидели с Джеймсом в кафе, у самого окна, чтобы никто не мог вторгнуться в наше крохотное уединение, и я вижу, как изысканная рука Джеймса извлекает карандашик и как на салфетке из тонких, почти пунктирных линий появляется цветок, будто увлекаемый ветром посреди травы, и это только для меня. Он никогда не говорил мне «Дэйзи», английский вариант маргаритки, он не переделывал, подобно тебе, Дэниел, мое имя на «Маргарет», нет, я для него была всегда Маргарита, с «а» на конце, так же как в русском языке.
– Ты сохранила хоть один рисунок? – спрашивает Дэниел.
– В нескольких письмах остался этот символ, – отвечаю я.
– Давай закажем что-нибудь. – Дэниел оглядывается в поисках официанта. – Нужно закусывать, вот что я понял из пьяных посиделок с русскими.
У меня звонит телефон, и определитель номера выдает «Лилиан Джейн Смит».
– Алло?
– Ах, Маргарет… – Она расстроено сопит носом.
– Я была тронута, что вы с Дэниелом исчезли, потому что мне показалось, что мы поймали с Полем искру… Но едва мы остались вдвоем и мне захотелось прильнуть к нему, как другие посетители кафе узнали его, без приглашения переместились за наш стол, а он стал с такой радостью и энтузиазмом с ними общаться, его смех, ставший резким, пронзительным, до сих пор звучит у меня в ушах! Одна дама предложила перейти в местечко по соседству, потому что там «шумиха-шумиха, мой дорогой!», кажется, как-то так она сказала. И Поль тут же подхватил свою огромную куртку, выгреб несколько банкнот из кармана, оставил это все на столе, поцеловал меня в щеку вскользь, промурлыкал на английском, что он был рад со мной познакомиться, и они всей толпой растворились в ночи. Бармен отдал мне сдачу, довольно приличную, то есть Поль оставил гораздо больше, чем был счет, и вот я одна стою посреди темного проспекта, только значки такси перемигиваются у обочины…
– Вот садись в одно из них и приезжай сюда. – Я диктую ей адрес паба.
– Что случилось? – спрашивает Дэниел.
– О, мистер Прозорливость, догадайся! Наш друг Поль слинял в другую компанию.
Когда появляется Лилиан Джейн, Дэниел заботливо сажает ее в середину, ставит перед ней пинту ароматного пива.
– Боже, словно и не выезжала из своего района. – Она благодарно всхлипывает.





Глава 5


* * *

Париж, 3 марта 2010 года

Мартовское солнце пронзает парижские  улочки игривыми лучами, словно это гигантский бокал шампанского, где пузырьки плывут наверх, предугадывая ваше томление, а желание вкусить пряный яблочный аромат и тонкий, едва уловимый, ореховый привкус сводит вас с ума… Город подобен терпкому сухому вину, произведенному в Старом Свете.
Сегодня 3 марта. Несмотря на изрядное количество потраченных впустую лет, память не подводит. Где бы Джеймс ни оказался в этот день, он всегда совершал традиционное паломничество в книжный магазин, чтобы выбрать открытку.
Это день рождения младшего дяди по отцовской линии, сэра Генри Каллагана. Семейная линия не имела кровного родства с Джеймсом Каллаганом, семидесятым премьер-министром Великобритании, они являлись однофамильцами6.

6 Сэр Леонард Джеймс Каллаган, барон Кардиффский – единственный политик в истории Великобритании, занимавший все четыре Великие Должности – премьер-министра с 1976 по 1979 год, лидера лейбористов перед восемнадцатилетней эрой господства консерваторов, канцлера казначейства, министров внутренних и иностранных дел. Он был прозван «Большой Джим» как самый высокий премьер-министр за всю историю страны.

О взрывном характере дяди Генри, его высказываниях, граничащих с цинизмом и той правдой, о которой английских аристократов с детства учат молчать или говорить завуалированно исключительно в пассивном залоге, ходят легенды. Его безудержная страсть к охоте, собакам, дорогим ружьям, его бесшабашная жизнь, проведенная в отдаленном семейном поместье в Камбрии, его уникальный острый ум – все эти чрезмерные достоинства, к прискорбию, некому передать. Дядя Генри старый, закоренелый холостяк.
Между Джеймсом и дядей была разница в двадцать лет, поскольку тот был младшим братом отца, а Джеймс, в свою очередь, младшим сыном в семье.
Это давнишняя традиция – дразнить друг друга, доводя до стадии шуточного праведного гнева. Именно поэтому Джеймс в течение многих лет отправлял по почте поздравительные открытки. Нестандартного размера, желательно с вызывающим тиснением вычурного цвета. Идеальной же была бы открытка с аппликацией из сверкающей ленточки, усыпанной стразами. И чтобы заветные слова
«С днем рождения» были написаны подобием рукописного почерка, с максимальным количеством пошлейших завитушек.
Тексты, которые Джеймс писал внутри открытки, оставим целиком на его совести. Он тихонько посмеивался каждый раз, когда в памяти всплывали самые удачные отрывки, чаще в стихах. Жаль, ни один потомок не прочтет эти гениальные издевательства. Дядя Генри разрывал их в клочья либо бросал в яростно полыхающий огонь в камине, и пламя мстительно пожирало вирши…
Впрочем, сегодня Джеймс не слишком изощрялся в выборе открытки. Обязательным являлось лишь одно условие – поскольку он в Париже, сие творение должно венчать изображение Эйфелевой башни. Дядя Генри ненавидит ее.
В дядином кабинете в поместье в Камбрии под стеклом до сих пор висит письмо протеста, написанное знаменитыми людьми конца XIX века и опубликованное в газете Le Temps 14 февраля 1889 года. Письмо адресовано господину инженеру Жан-Шарлю Альфану, генеральному директору работ по организации Всемирной выставки 1889 года.
«Мы, – писатели, художники, скульпторы, архитекторы, поклонники до сей поры нетронутой красоты Парижа, – мы собрались, чтобы всеми силами, со всем негодованием души, во имя непризнанного французского вкуса, во имя французского искусства и подвергающейся угрозе истории Франции, выразить наш протест против неприличного возвышения в самом сердце Парижа бесполезной и чудовищной Эйфелевой башни, которую остроумная общественность, часто обладающая трезвым рассудком и здравым смыслом справедливости, уже окрестила Вавилонской башней».
Далее в письме речь шла о профанации великого культурного наследия, заменяющегося позорным сооружением, которое не захотела видеть у себя даже Америка, а также о прекрасных творениях готической архитектуры: соборе Нотр-Дам де Пари, Сент-Шапель, башне Сен-Жак, Лувре, соборе Инвалидов, Триумфальной арке, над которыми отныне будет возвышаться «гигантская черная труба завода», символ «промышленного вандализма». Этот «тревожный призыв» подписали Шарль Гуно, Шарль Гарнье, Эмиль Золя, Леконт де Лиль, Александр Дюма-сын, Сюлли Прюдом, Ги де Мопассан и другие.
В детстве Джеймсу хотелось нацарапать внизу, на широкой темной деревянной раме, и имя дяди. И, бесспорно, его любимым был анекдот о Ги де Мопассане, который часто обедал в ресторане Эйфелевой башни, поскольку это было единственное место Парижа, откуда башню не было видно.
В прошлом году Джеймс послал дяде открытку, удачно вспомнив, что Эйфелева башня иронически появляется в стихотворении Гийома Аполлинера
«Зона» как башня-пастушка, вокруг которой блеют стада мостов. Дядя был в ярости, поскольку это была прямая аллюзия на место его постоянного проживания, поместье в Камбрии, и его собственное стадо овец породы уилтшир…
Сейчас же Джеймс медленно и вдумчиво входил в книжный магазин «Жибер Жозеф», чьи двери любезно распахнуты на шумном, многолюдном бульваре Сен-Мишель. Первый этаж предлагал выгодные предложения по распродаже, тут же располагался отдел, посвященный туристическим путешествиям в Париж. Джеймс предугадывает, что среди красочных путеводителей, книг об исторических маршрутах и альбомов с панорамными фотографиями, сделанными с высоты птичьего полета, обязательно найдутся открытки с символом Франции.
Однако внезапно он застыл среди увлеченной толпы покупателей. Нет, ему не следует покупать открытку. Проронив извинения, Джеймс протиснулся к выходу.
Он вошел в телефонную будку неподалеку, достал прямоугольную карточку из кармана своего бархатного пиджака, немного ослабил галстук, чтобы не задыхаться от приступов негодования в разговоре с любимым родственником. Снял шляпу, поправил прическу, глядя на свое нечеткое отражение в стеклянной двери. Чувствуя себя, словно школьник перед предъявлением табеля об успеваемости родителям, Джеймс по памяти набрал английский номер.
– Внимательно, – донеслось из трубки после пяти-шести длинных гудков.
– Дядя Генри, – позвал Джеймс протяжно.
– О… – В трубке застыла зловещая тишина, а потом словно разломали имбирный пряник с глазурью, и сквозь треск и посторонний шум раздалось:
– Джеймс, черт тебя подери! Как ты мог не прислать отвратительное чтиво из твоих фирменных, тошнотворных фраз? Мне же нечем будет растопить теперь камин, негодник ты эдакий!
Эхо его голоса, зычного и низкого, словно кольца сигаретного дыма, зависли в тесном периметре телефонной будки. Захотелось даже разогнать их рукой, и Джеймс вяло помахал перчаткой, зажатой в ладони.
– Какой камин, дядя Генри? – учтивым тоном оспаривает Джеймс. – На календаре начало марта. Значит, даже в вашем поместье в Камбрии вступила в свои права весна…
– Да ты никак заболел? – смеется дядя Генри.
– С чего вы взяли? – парирует Джеймс.
– А как объяснить твой звонок через весь свет?
Что, не нашлось подходящей бумажной ереси?
– Я нахожусь в Париже, так что нас разделяет всего лишь Ла-Манш, – констатирует Джеймс медленно.
– В Париже, мать твою! С чего? – Из трубки несется грудной гулкий кашель.
– Это совершенно вас не касается, – цедит Джеймс холодно. – Поздравляю вас с днем рождения.
– Ты позвонил, чтобы окончательно испортить мне настроение? Я с утра выглядываю в окно почтальона, даже собак придержал, чтобы они не растерзали твое мерзкое послание раньше срока.
– Премного благодарен, однако…
– Да что с тобой? – впервые дядин голос звучит серьезно, даже встревоженно.
Вероятно, Джеймс держит паузу слишком долго. Но слова, даже привычные извинения, не идут на ум. Он просто стоит, опершись локтями о маленький наклонный столик, и водит пальцем по слегка запотевшему стеклу.
– Ты тогда это… приезжай что ли… Навести старика, – говорит дядя негромко, но затем тон его становится настойчивым. – Сядь в поезд, сейчас же пустили скоростной экспресс через прорытый тоннель, и приезжай. Ладно?
– Премного благодарен за приглашение, но я только что покинул Лондон, – бормочет Джеймс.
– О, твои достопочтенные ноги коснулись этой изуверской земли? – удивляется дядя Генри.
– Сколько унылой иронии…
– И как?
– Позвольте мне избежать нелицеприятных подробностей, – умоляет Джеймс.
– Ладно, – довольно миролюбиво соглашается дядя. – Но я буду ждать тебя. Раз осквернил своим присутствием благословенную землю Ее Величества, так будь добр, снизойди и до меня.
– Я постараюсь. – Джеймс медленно опускает трубку обратно на рычаг, извлекает карточку, даже не услышав, какой лимит неистраченных минут на ней остался.


* * *

Камбрия, 1970-е годы

Когда наступило очередное 3 марта, Джеймс объявил Лилиан Джейн о поездке в Камбрию, чтобы навестить дядю Генри.
– Джеймс, ты уверен? – Она застыла в дверях кабинета, глядя, как Джеймс укладывал книги в кожаный дорожный чемоданчик. – Как ты представишь меня?
– Поверь мне, моя дорогая, – Джеймс был занят тем, что тщательно сверялся со списком, все ли он взял согласно дядиной просьбе, но подошел к ней и бережно поцеловал ее безжизненно висящую руку, – в отличие от моих достопочтенных родителей, дядя никогда не задает неправильные вопросы. – И он тепло улыбнулся.
По приезде Лилиан Джейн была очарована староанглийским образом жизни, который вели местные промышленники в XIX веке, она с восхищением разглядывала состарившиеся деревянные детали в оформлении особняка и оплетенные зеленым плющом фасады.
– Неужели вокруг дома разбит еще и парк? – восклицала она, но было очевидно, что перед домом представлена регулярная часть, а за ним раскинулся сад с традиционными беседками из розовых кустов, аллеей из яблонь и небольшим прудом.
– О, ты соизволил-таки приехать, наглец, – появился дядя в светлом сюртуке с множеством карманов, в надетой залихватски набок поношенной шляпе.
– Дядя Генри, позволь представить тебе мою подругу. Лилиан Джейн Смит – сэр Генри Каллаган.
Ничуть не смутившись столь фамильярно начавшимся приветствием, дядя тут же превратился в настоящего вельможу с идеальными манерами. Он радушно приветствовал и сопроводил Лилиан Джейн в гостиную так, как следовало бы при визите самых уважаемых и знатных особ.
Гостиная являла собой стилевое единство в духе
«Движения искусств и ремесел» викторианской эпохи. Старинные предметы декоративно-прикладного искусства ручной работы, поющие гимн самобытному творчеству ремесленников Средневековья, лаконичная мебель, лишь немного украшенная примитивными узорами из деревянных шпунтов и колышков. На стенах висели гобелены и прочие живописные произведения, в основном портреты предков семьи Каллаган.
В шкафах красовались фарфор и металлические изделия с разноцветной эмалью, а часть стекол была заменена витражами с растительными и анималистическими мотивами.
– Невероятно, – шептала Лилиан Джейн и сжимала крепче ладонь Джеймса.
– Только не веди себя, как в музее, – едва успел одними губами предупредить Джеймс, как дядя выхватил гостью и увлек на прогулку.
Джеймс плелся за ними следом, играя с резвящимися вокруг собаками. У дяди был целый выводок великолепных английских фоксхаундов, так называемых лисогонов, гончих, внешне напоминающих крупного бигля, традиционно используемых в английской лисьей охоте.
Он зычно окликал стаю, используя классическую английскую поговорку, содержащую все 26 букв английского алфавита:
– Кто здесь ленивая собака, через которую перепрыгивает бурая лисица? (The quick brown fox jumps over the lazy dog). – Ты или ты, дружище? – Джеймс погладил светло-палевого пса, его высоко посаженные уши, а тот завилял в ответ своим саблевидным хвостом. Вся стая воодушевленно прыгала вокруг Джеймса, доказывая, что они не имеют ничего общего с ленью и полны жизни и утонченной грации.
На следующий день Каллаганы были приглашены на ланч в располагающееся по соседству поместье графов …бери.
Лилиан Джейн рассматривала изысканное приглашение, где имена были отпечатаны тисненым шрифтом:
«Уважаемые г-да Каллаганы, сэр Генри и мистер Джеймс, и мисс Лилиан Джейн Смит, не смогли бы вы посетить нас в воскресенье, 4 марта, в 12.00, чтобы познакомиться с мисс Беатрис Блумфилд, невестой нашего старшего сына Томаса. Очень рассчитываем на то, что вы сможете к нам присоединиться. Искренне ваши, граф и графиня …бери».
– Потрясающе, – прошептала она и даже понюхала плотную бумагу с золочеными краями. – Я словно в классическом кино… А расскажи, какие они? Эти граф и графиня …бери?
– Ну… – Джеймс в клетчатом домашнем сюртуке с отделанным бархатом воротником возлежал на кушетке и крутил сигарету в пальцах. – Обычные чопорные люди… Она словно проглотила жердь, а он будто постоянно носит подушечку, смоченную уксусом, за щекой. Оттого у него кислое и сморщенное выражение лица, а она не сгибается ни в каком направлении…
Лилиан Джейн покатывалась со смеху.
– Джеймс, ну правда! А как себя вести?
Джеймс сел и принял привычную выработанную с детства осанку.
– Вести себя следует сдержанно. Однако если кроме Томаса будет и младший отпрыск Эндрю – то все в порядке. Он мой друг детства, с ним не соскучишься.
– А как нарядиться? – Она заметалась по комнате в томительном предвкушении.
– О, не беспокойся! – Джеймс вскочил и с упоением начал рыться в чемоданах, привезенных из Лондона, чтобы собрать идеальный комплект.
Для Лилиан Джейн он выбрал платье до середины икры, закрытое, без глубокого декольте, для себя – классический штреземанн. Он дополнил шелковое платье Лилиан Джейн лакированными туфлями, недлинными лайковыми перчатками и маленькой элегантной сумочкой из бархата, инкрустированной камнями. Из украшений – колье из полудрагоценных металлов, а себе – галстук, булавку и запонки, как можно более кричащие и дорогие.
На прием было приглашено большое количество гостей, поэтому хозяин и хозяйка, граф и графиня …бери, встречали их у входа, провожая всех в дом, представляя вновь прибывших тем, с кем они не были знакомы. Между гостями сновали официанты в строгой форме с бокалами вина и коктейлями.
Лилиан Джейн с сияющими глазами осматривалась. Дядю Генри тут же взял в оборот кузен.
– А я не верил, что ты приедешь, – услышали они голос за спиной. Это был младший граф …бери, Эндрю. Высокий, с чуть опущенным носом, напоминающим ястребиный клюв, – фамильная черта всех представителей рода …бери, с тонким длинным лицом, голубыми, прозрачными глазами, кажущимися чуть навыкате, и ровной темной стрижкой на военный манер.
– Ты стал отшельником? – спросил Эндрю …бери. – Но, кажется, я понимаю почему. – Он бесстыдно пожирал взглядом Лилиан Джейн, и она тут же залилась краской.
– Познакомься, дорогая. – Джеймс тронул ее за запястье. – Это мой самый давний и близкий друг Эндрю… – И умолк на полуслове. Тем двоим стали не нужны слова…
Однако в этот момент дворецкий вошел в гостиную, приблизился к хозяйке и негромко объявил:
– Ланч подан.
Всех пригласили к столу, гости расселись, согласно карточкам с именами, обрамленным по краю тонкой золотой полосой. Стол был накрыт цветной камчатой скатертью, перед каждым гостем была расстелена льняная вышитая салфетка, и все было украшено свежими цветами в вазах, белыми свечами и фруктами.
– Расскажи мне об Эндрю все, что только сможешь, – вкрадчиво прошептала Лилиан Джейн.
– Неужели все? У меня полно позорных и даже непристойных воспоминаний. Детские шалости, откровенно грубые и унизительные.
– Превосходно. – Ее глаза жадно сверкали. – Потому что в моем детстве ничего не было веселого, кроме самостоятельно сшитых нарядов для кукол и игры с парой соседских девчонок, наряженных в занавески, вот именно в такие приемы, навеянные книгами Джейн Остин…
– Вы делали платья из занавесок? – Джеймс изумленно застыл с вилкой в руке.
– Конечно. В мамином сундуке всегда хранились старые портьеры, и если сложить их в четыре слоя и навесить на бечевку, затем повязать на талию – получается идеальное многослойное викторианское платье. Роскошную кружевную пелерину мы делали из летних коротких штор, а на шею вешали массивные украшения из камней и амулетов той эпохи – голубей, сердец, купидонов, которые брались из коробок с елочными игрушками.
Джеймс восхищенно улыбнулся.
– Хотел бы я на это взглянуть.
– О, Джеймс, это обычные девчачьи игры, ничего особенного. Брался роман, например «Гордость и предубеждение», и разыгрывалась сценка «по мотивам»… Это довольно весело, если ты ребенок, и ужасно скучно, когда ты подросток. Ведь реальные мальчики не обращают внимания на твою долговязую фигуру и в лучшем случае игнорируют тебя, а не дразнят… А вымышленные персонажи вежливы и очаровательны. Очарованы именно тобой, естественно… Все обыденно, Джеймс.
По завершении ланча, состоявшего из супа, блюда из заливных яиц и улиток, мяса с овощами, салата и десерта – фруктовой смеси, залитой ликером, поданного в бокалах на ножке, графиня …бери попросила гостей перейти в другую комнату и сесть на более удобные места, чтобы выпить кофе или чай со льдом. Джеймс предусмотрительно задержался, чтобы граф Эндрю …бери пригласил Лилиан Джейн.
– Джеймс, – позвала Джеймса графиня, видя, что тот остался в одиночестве. У него появилось неприятное предчувствие, что она весь вечер высматривала его среди толпы приглашенных и теперь, как хищная птица, нацелила свой острый клюв.
Джеймс услужливо подошел к ней.
– Я помню, дорогой мой, что вместо чая или кофе ты предпочитаешь пунш. – Она взяла его под локоть и провела к столику, где был подан освежающий пунш с плавающими кусочками апельсинов и лимонов. Вокруг сосуда с пуншем были расставлены украшенные мятой стаканы. Графиня взяла один и любезно сама налила напиток.
– Джеймс, дорогой, – начала вещать она тихим голосом, чтобы никто из проходящих мимо не смог уловить суть беседы, – как ты поживаешь? Мы не видели тебя уже так давно…
Джеймс склонил голову и смотрел на нее. Пожилая ухоженная женщина, гладкие волосы, тронутые сединой, зачесаны на манер пятидесятых годов в строгое каре. Кажется, вся ее глубинная сущность – это не вызывать ни в одной присутствующей поблизости живой душе спонтанной антипатии. Она вся в единстве стиля, мягкости линий и непременной внешней опрятности. Однако стоит вам попасть в ближний круг, эта иллюзия довольно стремительно рассыпается. Едва эта дама завладела вами без, как ей кажется, посторонних глаз, она становится проницательна и довольно остра на язык.
– Мы несказанно рады, что ты приехал с девушкой. – Она отбрасывает сдерживающие начала, и вот ее рука с мелкими морщинками вцепляется в запястье Джеймса и ее перстень с ограненным изумрудным камнем впивается в ладонь. – Этот факт, бесспорно, пресекает все недопустимые слухи, которые ходили о твоей персоне.
– Слухи? – Джеймс притворно хмурит брови, наклоняясь чуть вперед. Должно быть, ей отчетливо видно, что его трепещущие ресницы покрыты слоем туши и что волосы, уложенные назад, чуть припудрены. От него исходит острый зеленый аромат шипра с пудровым аккордом ириса, творение Анри Робера, датируемое 1970 годом, эдакая бархатная перчатка на железной руке, это духи «Шанель № 19», сопровождающие расцвет феминизма.
Однако миссис Маурин …бери трудно сбить с толку даже столь бросающимися в глаза утверждениями.
– Тебя не жаловали последнее время, особенно после твоих модельных выходок. – На этом слове кончик ее носа чуть заметно дернулся от тщательно скрываемого презрения. – Мы списали все на юношеский максимализм, бунтарский дух, ведь не зря ты любимчик Генри, этого пижона. Конечно, – она развела руками, как бы подчеркивая очевидное, – в юности мальчики часто совершают пробы жизни на разнообразие ощущений… – На этих словах графини Джеймс даже прикусил губу. Вот, значит, как это называется?! А ему-то кричали вслед на улицах матерные словечки…
– Но, дорогой мой, эта девушка – обыкновенная групи, – голос графини упал до трусливого шепота.
Джеймс удивлен, откуда консервативная леди …бери знает этот термин7.
– Я не уверен, – мягко попытался Джеймс возразить, однако графиня вцепилась в него, словно утопающий за единственное возможное средство к спасению.
– Дорогой мой, ты просто невообразимо молод. – Она смотрит на него с материнской жалостью. – Ты, должно быть, не помнишь «скандал века», разразив- шийся в начале шестидесятых?
– Вы про дело Профьюмо8? – догадался Джеймс.
– Именно. – Графиня торжествующе передернула плечами. – Тогда ты должен прекрасно понимать, что и без того хлипкая репутация девушек-моделей чрезвычайно пошатнулась, и если конкретно твоя подруга не является девушкой легкого поведения, то это очень трудно будет доказать остальным членам общества.

7 Групи – термин, означающий поклонницу поп- или рок-группы, сопровождающую своих кумиров во время гастролей. С середины 1960-х годов это слово употреблялось в ироническом смысле в отношении молодых женщин, стремящихся оказывать своим кумирам сексуальные услуги.
8 Военный министр Джон Профьюмо, депутат от партии тори, категорически опровергал связь с Кристин Киллер, моделью и актрисой топлес-кабаре, однако ложь была раскрыта, и ему пришлось подать в отставку. Эта девушка также была и любовницей Евгения Иванова, помощника военно-морского атташе Посольства СССР в Лондоне.

– Я вынужден не согласиться, – парирует Джеймс. – Скорее это высшему обществу следует доказывать свою незапятнанную репутацию после «медовой ловушки» Нейхума9.
– О! – Графиня мгновенно взорвалась. – Джеймс, ты чрезвычайно недальновиден! Ясно, как божий день, что это была фальсификация, призванная на- нести удар не только по высшему сословию, чьи моральные устои оказались выставлены в неприглядном свете, но и по престижу власти, и даже по классовому устройству нашего королевства!
– Боже мой, какие высокопарные и выспренние слова. – Он ухмыльнулся.
– Послушай меня, Джеймс. – Она снова коснулась его руки, как бы в знак примирения. – Мы обязаны защищать наши семейные традиции и устои. Любыми средствами. Поэтому мой долг сказать тебе, что эта девушка является недостойной партией для такого благородного представителя почтенной фамилии, как ты, – заканчивает свой монолог графиня.

9 Королевский фотограф Бэрон Нейхум снимал интимные развлечения высокородных особ и вел дневник так называемого «Четверг-клуба», организованного в первые послевоенные годы. Архив постепенно превратился в богатую коллекцию отборного компромата. В 1963 году контрразведка и лондонская полиция провели масштабную операцию по изъятию документального компромата, который мог бы навредить крупным фигурам, включая членов королевской семьи.

Джеймсу нечего ей возразить. Это непрошибаемая стена неприятия, отвергающая все разумные доводы и аргументы.
Но каков последует ироничный поворот судьбы, когда младший граф …бери назовет именно эту женщину, манекенщицу Лилиан Джейн Смит из простой рабочей семьи, своей избранницей, и вот тут гнев и неприятие семьи разрастутся, как снежный ком, и нежным чувствам придется быть безжалостно и без остатка перемолотыми тяжелыми семейными жерновами под звучным и благородным названием
«традиции».
Однако сейчас молодые голубки укрылись под романтично-безопасной сенью ночного сада, а Джеймс пьет пунш и тихонько посмеивается себе под нос.





Глава 6


* * *

Париж, 12 марта 2015 года

Париж залит весенним солнцем, утро столь прозрачное, какое может быть только в этом городе. Я достаю из кожаной косметички помаду красного матового оттенка и, как раньше, веду ею по губам. Да, они извращенно кривые сейчас, после неудачной пластической операции, но, думая о Джеймсе, я четко знаю, что ему понравилось бы.
Под руку с Дэниелом мы направляемся в тот же магазин на бульваре Сен-Мишель, где Джеймс выбирал открытку для дяди Генри, и на первом этаже я увлекаюсь путеводителем.
Оплатив покупку, мы переходим улицу, и, поравнявшись с фонтаном Святого Михаила, я внимательно рассматриваю его, читая: «Созданный архитектором Габриэлем Давидом, он изображает Архангела Михаила в победе над демонами. Кроме прямого библейского сюжета у фонтана имеются и дополнительные смысловые нагрузки. Это и победоносные войны Наполеона в Европе, и торжество христианской веры над язычеством, как трактуют символизм скульптуры богословы. Фасад фонтана разделен на четыре горизонтальных уровня, внешне напоминающих триумфальную арку с колоннами коринфского ордера, которые венчают статуи, символизирующие основные добродетели – Благоразумие, Силу, Справедливость и Воздержание. Скульптуру Святого Михаила исполнил Франциск Жозеф Дюре. По мнению ценителей, статуя является воплощением красоты богини Афродиты, только в мужском обличии».
– Джеймс обожал эту скульптуру, – мрачно говорит Дэниел, – потому что святой Михаил похож на Роберта Шредера.


* * *

Лондон, 1980-е годы

Возлюбленный Джеймса, танцовщик Королевского балета Роберт Шредер, запрещал приходить на его спектакли, но однажды Джеймс пришел.
Они прожигали жизнь, группа отборных отбросов английской знати и аристократии, каждый со своим тайным или явным пороком, однако перед ними были открыты все двери благодаря единственной, но самой верной в мироздании разменной монете – знатности крови и несметным состояниям.
Конечно, если погрузиться в глубины родословных, половина из них уже смешалась с полукровками и недостойными мира сего, а промотанные состояния и абсолютный ноль на счетах с лихвой компенсировались апломбом, высокомерностью и узким кругом завсегдатаев.
Они ужинали в тот день в ресторане The Capital, за двумя из имеющихся девяти столиков. Пиршество не обошлось без кроличьей ножки, фаршированной черными оливками, жареного лосося с кислой капустой и, конечно, роскошного французского вина. Всеобщее коллективное здоровье в те времена позволяло обильные возлияния, и, когда они вышли нестройной толпой на свет божий, первое, что Джеймс увидел, едва не растянувшись на тротуаре, споткнувшись о начинавший скручиваться от дождя коврик перед входом, это афиша балета «Жизель». Его захлестнули противоречивые чувства, Джеймс всплеснул руками:
– Ну почему мне нельзя созерцать идеал красоты и телесного восторга?
Друг детства и постоянный собутыльник, семнадцатый граф …бери, весь вечер играл роль заводилы, однако в тот момент именно Джеймс стал центром всеобщего внимания.
– Это вот он? – спросил граф, ткнув своим длинным пальцем в афишу, где сплелись силуэты Жизель и Альберта.
– Нет, он не в главной роли, – промямлил Джеймс, раздираемый желанием достать платок и высморкаться прямо посреди улицы Найтсбридж.
– О, тогда бросай его, дорогуша! Для нас неприемлемы полумеры! – подал голос один из приятелей, адвокат.
– Я никогда не видел Роберта Шредера на сцене, – продолжил граф, – давайте пойдем и оценим!
Джеймс пытался было спорить, но его практически за грудки закинули в машину, а потом выгрузили прямо в ложу Королевской оперы в Ковент Гардене. Это была ложа, соседствующая с королевской, предназначенной специально для членов британской монаршей семьи, прямо в центре бельэтажа, напротив сцены, чей первый ряд имеет двенадцать кресел. Естественно, компания не могла смотреть балет просто из зала, они заполучили самые престижные места.
– А что, – самодовольно сказал граф …бери, – если однажды руководство театра удовлетворит мое стремление посидеть на стуле королевы, то есть начнет сдавать королевскую ложу в аренду и тем самым, возможно, спасет театр от банкротства, то это будет веский аргумент для меня в пользу монархии! – И он разразился едким смехом.
Джеймс совершенно изнемогал, он сидел в глубине ложи, изрядно поддатый, словно пропитанный вином насквозь, и свои слезы, смешанные с потекшим гримом, он размазывал по лицу. Ему было плохо, он любил своего танцовщика и одновременно хотел бросить его.
Еще болели бока после столкновения с людьми, как он подозревал, нанятыми отцом Маргариты, саднили всевозможные кровоподтеки, но больше всего – собственная душа.
Вся жизнь неправильна, все извращено до предела, и даже белая рубашка, накрахмаленная и колючая, как будто этим можно было очиститься от страданий… Только прорастаешь в них вглубь.
В тот день Джеймс сильно напился, его пресловутая английская привычка все мешать с пивом сыграла злую шутку, и под воздействием мятущихся и пугающих чувств, что он увидит своего танцовщика на сцене, он, как ненормальный, присосался к узкой бутылке «Джек Дениэлс», которая валялась на заднем сидении лимузина.
Музыка была божественна, легкая, кружевная, Адольф Адан – гений, бесспорно... Потом Джеймс, раздвинув бархатные стулья, лег на пол в ложе, и мелодия струилась сквозь него.
– Эй, а который твой? – Чей-то дружелюбный ботинок подтолкнул его в бок.
Джеймс приполз и навалился всем телом на бархатный парапет.
Взгляд выхватывает силуэт Роберта. Его величественная осанка, крепкая спина и литые плечи, мускулистая шея, высоко поднятая голова… Полет фантастичен, величие тела возносит смысл танца на новый творческий виток, где пластика – это язык души…
– Это его ты хочешь бросить? – Рука Лилиан Джейн обвивается вокруг шеи Джеймса.
– Да, дорогая. Потому что мы разные, ты же видишь. – Губы шевелятся едва, звуки вылетают дрожащие и полупрозрачные.
– Но он прекрасен!.. Я заворожена… Изумлена… – Тонкий профиль Лилан Джейн выступает в свете прожекторов. Джеймс отворачивается от сцены и любуется ею. Такая утонченная, пикантная англичанка, сестричка по несчастью. Они оба страдали от невозможности любви. Однако если Джеймса экзальтированное общество не отвергало с его пороками, ибо происхождение автоматически прощало нестандартные наклонности, даже так явно и вызывающе выставленные напоказ, то Лилиан Джейн окатывали презрением исключительно за нечистоту крови. Ничьи, даже самые высокопоставленные рекомендации не могли проломить этот барьер. Ее избранник, граф …бери, не мог на ней жениться.
Сейчас он полулежит по правую ногу от Джеймса, откупоривает новую бутылку вина и мычит, что отлично понимает желание распрощаться с танцовщиком.
– Да, дорогуша, любовь и титул несовместимы… Джеймс вновь отводит глаза и упивается красотой Лилиан Джейн. Своим врожденным мастерством стилиста он довел ее образ до совершенства, журналы мод поставили на пьедестал новую светскую львицу, однако семья графа осталась глуха и слепа.
Лилиан Джейн буквально сползает по Джеймсу, выхватывает из рук недоконченный виски и выпивает его подчистую.
– Скажи, Джеймс, почему жизнь так несправедлива, – стонет она. – Ты любишь кого-то определенного, и никто другой тебе не нужен в целом свете, но препятствия… – Ее тонкая рука с острыми ногтями кроваво-красного цвета цепляется за бархат, но она не удерживается. Они сидят под парапетом королевской ложи, она кладет голову Джеймсу на плечо, нежная, хрупкая женщина.
Джеймс в очередной раз чувствует насмешку природы. Вот почему его не влечет к ней? Она идеальна, совершенна, почему же его до дрожи во всех членах влечет этот танцовщик на сцене, но и отторгает в то же время?
Противоречия... Их слишком много. В этом, как это ни печально, Джеймс солидарен с господином графом…
После представления он в полуобморочном состоянии долго ждет в темной подворотне, пока откроют служебный вход, откуда выходят артисты.
Наконец, вот и он, божество, Роберт, и улица будто освещается от его стройного тела в едва запахнутой куртке.
Он видит Джеймса, вжавшегося в стену, жалкого, он даже не припудрился после позорного возлияния в ложе, костюм измят, волосы сбились под порывами ночного ветра, но разве это имеет значение в эту минуту, если Роберт пронзает его взглядом? Таким стремительным, сквозь толпу поклонников и обожателей, на автомате подписывая подставленные блокнотики для автографов, роняя цветы, и в итоге, как бы в порядке общей очереди, застывает перед Джеймсом.
Джеймс весь дрожит и хрипит:
– Это все, больше я не приду…
– Ах ты, обманщик! А разве ты приходил до этого? – Он толкает Джеймса, и тот почти отлетает обратно к потертой стене. – Ты, жестокое аристократическое создание, ты натуральная холодная свинья! – Роберт срывается на крик, трясется от возмущения. – Это я, звезда, бегал за тобой! – вопит он своим высоковатым звонким голосом. – Ты меня мучаешь, издеваешься словно специально. – Он трясет Джеймса за плечи, потом вдруг хватает за лацканы пиджака и притягивает к себе в порывах истерики.
Хвала небесам, что поклонники практически разошлись, остались лишь коллеги-артисты, но даже они замерли при этой неожиданной драме, пара десятков глаз смотрят на них, пожирая, им невероятно интересно и хочется посмаковать пикантные детали. Танцоры презрительно оглядывают Джеймса, кто-то шепчется, и во внезапно возникшей тишине слышно: «Это его любовь, тот самый англичанин?»
– Нет, ну что в тебе? – восклицает Роберт, глаза его горят. – Ты ноль, пустота! Ты ничего мне не дал! И теперь ты приходишь сюда, куда я запретил тебе приходить, и вместо того, чтобы разрыдаться от восхищения, что ты видел меня на сцене, ты пришел сообщить, что бросаешь меня? – Он плачет, так специфически и искусственно кривя губы, что у него получается изогнутая линия рта, и это вдруг напоминает Маргариту.
Чувство брезгливости, страха, презренного ужаса охватывает Джеймса, и он начинает пятиться, словно увидел змею.
– Что случилось? – стонет Роберт. – Почему?
– Я… я тебя бро… бросаю из-за твоего кривого рта… У меня из-за него сломано два ребра. – Джеймс впал в состояние полной потери ориентиров, как будто он говорит это ей, Маргарите. Джеймс вгрызается взглядом в губы Роберта, захлебывается слезами, и они оба не могут прекратить эту пытку.
– Уходи, – роняет Роберт наконец. – И забудь мой номер телефона. Я не желаю, не желаю, слышишь? – Он выдыхает это навзрыд.
– Как скажешь, – отвечает Джеймс холодно, – прощай. Он уходит, шатаясь. Человеческих слез, собранных воедино под покровом этой леденящей ночи, не хватит, чтобы передать хотя бы часть, хотя бы мизерную часть страдания… Металлический блеск фонарей рубит прямые лондонские улицы на мелькающие квадраты из фантастического фильма о будущем. Уличное движение воет, хлопают двери, доносится гул человеческих голосов, но для Джеймса это лишь глобальное разобщение, город выплюнул его вместе с несчастливой любовью, ему нет места в этом потоке единовременного полета сквозь пространство. Джеймс видит темно-серые остроконечные башни церквей, ему хотелось бы войти под свод и забыться в молитве, глядя на алтарь затуманенным взглядом, но уже ночь, а он не только вне пространства, но и вне времени. Двухэтажный автобус огромным красным пятном проносится мимо, Джеймс успевает зафиксировать взглядом номер маршрута, но нет, даже к пустому дому нет пути… На углу Боу-стрит с визгом тормозит черный кеб,
и из приоткрытого окна доносится бодрый голос Лилиан Джейн:
– Эй, дружок, заползай сюда! Мы тебя согреем, мы всех любим!
– Зачем ты его бросил? – спрашивает граф …бери. Он тоже изрядно пьян, его наряд совершенно вышел из строя, манишка залита вином.
– Я его бросил, – чеканит Джеймс, находясь в полуобморочном состоянии, – потому что, когда он плачет, он похож на Маргариту… А зачем мне два одинаковых возлюбленных?
– Ммм, – мычит граф и сдвигает брови в знак неодобрения, – а скажи начистоту. – На повороте граф наваливается на Джемса всем телом, но потом отодвигается с явным усилием. – Прошу простить, извините… Так о чем я? А! Ты же живешь с этой русской, Маргаритой… А как это возможно, если у тебя, как бы это сказать… несколько иные пристрастия?
Джеймс смотрит на него – очки сбились, стрижка растрепалась, весь он словно неумело нарисованная карикатура. Только в подобном состоянии, вне его полного достоинства и укомплектованности, он бы и осмелился произнести подобные слова.
– Все дело в том, ваше высокопревосходительство, – Джеймс отвешивает деланный и церемонный поклон, – что любовь не имеет границ, равно как не имеет и возраста.
– О, дорогой, ты прав! Как нельзя прав! Границы возраста – это не преграда, а вот иные границы… – Он берет руку Лилиан Джейн и целует.
Джеймс отключился от их разговора, уставившись в темное окно. Это прерогатива Лилиан Джейн – выслушивать его признания и постыдные причины отказа…
В конце концов Джеймсу позвонила мать.
– Послушай, сын, – начала она медленным, заторможенным, будто отпечатанным старинным шрифтом голосом, словно это не реплики живого человека, а старинное, скрипящее либретто. – Мы закрывали глаза на твои дикие выходки, но сейчас ты позоришь нашу фамилию. Если ты не возьмешь под контроль свою пагубную страсть с этим балетным танцовщиком, Робертом Шредером, мы с отцом вынуждены будем тебя просить покинуть Великобританию… – Она заявляет это так, словно это уже принятое решение, а не рассуждение. – Да, ты мог бы пожить в другой европейской столице либо же на другом, Американском, континенте, где не так откровенно порицается поведение, бросающее откровенный вызов порядочному обществу.
Джеймсу было много чего ей возразить по поводу приличного общества, ведь многие ее знакомые, с которыми она сидит и поглощает яства за одним столом, проделывают в своих спальнях вещи похуже его нетрадиционной любви, однако он не стал.
– Вы предлагаете мне прервать эти отношения? – спросил он холодно.
– Да, определенно. – Мать удовлетворенно хмыкнула.
– А как же мои чувства? – воскликнул Джеймс язвительно. Это был вопрос вне ее компетенции, потому что чувства мать не рассматривала как существующее явление. С таким же успехом он мог спросить ее об инопланетной форме жизни или о преимуществах телепортации.
– Чувства?! Джеймс, возьми себя в руки. О чем ты говоришь? Будь благоразумным, сын мой, – только и ответила она.
– Если бы вы проявляли ко мне чуть больше любви в детстве, возможно, я бы вырос «нормальным», с вашей точки зрения, – бросил Джеймс в сердцах.
– Я кладу трубку, – ледяным тоном сказала мать. – Твои речи недопустимы. Не смей упрекать меня и отца в своей невоздержанности.
– Невоздержанности?!
– Прощай, Джеймс, мы договорились. Семейная честь и приличия не должны быть для тебя пустым звуком.
Джеймс опустил трубку на рычаг и заплакал. Горько, громко, в голос, как его танцовщик…




* * *

Париж, 12 марта 2015 года

– Кто был тот парень на похоронах Джеймса? – Я рассчитываю, что упоминания о Роберте Шредере позволят развить эту неблагодарную тему.
Бульвар Сен-Мишель, словно гигантские легкие, взмывает в атмосферу потоки разномастных звуков, и это смешанное певучее многоголосие растворяет застывшие на уголках губ Дэниела едва теплящиеся слова.
– О, мистер Благопристойность, сколько можно! – Я замираю посреди улицы и сверлю его пристальным взглядом.
Дэниел вздыхает.
– Это Томас, – наконец произносит он. – Начинающий художник, протеже Джеймса. Я его видел лишь однажды, – пресекает Дэниел мои дальнейшие расспросы, – в гостях у дяди Генри.
Мы садимся за столик уличного кафе, и кофе вновь томительно остывает в наших чашках.
– Было такое ощущение, – продолжает рассказ Дэниел, – что в Камбрии образовалось тайное общество с явным намерением потрясти веками сложившиеся семейные устои. Дядя Генри живет с молодой секретаршей, а Джеймс приехал с этим художником. Меня позвали, должно быть, для гармоничного равновесия, – усмехнулся Дэниел.
День ползет медленно, словно этими порывами легкого колкого ветерка, этими шуршащими, хрупкими, сухими листьями он пытается начертить последние воспоминания о Джеймсе, ибо, вернувшись в свои города, мы погрузимся в повседневные заботы и бытие Джеймса растворится в нещадном потоке обыденности.
– Дяде Генри сейчас восемьдесят один год, – говорит Дэниел, – он вполне здоров, но предпочитает передвигаться в инвалидном кресле, если выезжает за пределы своего поместья. Если бы он присутствовал на церемонии похорон Джеймса, можно было бы делать ставки, кто первый сорвется с цепи – ты или дядя Генри.
– Ха! – Я вскидываю брови. – Меня ты ловко нейтрализовал! Хотя я и не собиралась ничего устраивать. В любой стране похороны – дело строго регламентированное. И печальное.
– Дядя Генри вполне мог бы выступить с обвинениями, как семья была жестока к Джеймсу.
– Как будто он был бы не прав, – ворчу я.
– Поэтому он и не приехал. Почтил память племянника громогласным молчанием… Последний раз я навещал его в прошлом году. Дядя Генри выехал встречать меня на крыльцо в ультрасовременном кресле, напичканном электроникой, хотя был способен передвигаться на своих ногах. Он сидел насупившись… Крупный седой старик, облаченный в охотничью куртку и коричневую шляпу с обвислыми полями. Время от времени он затяжно и пронзительно кашлял, так что мне приходилось повышать тон голоса. Он представил мне свою молодую ассистентку, Челси.
– Давай выпьем рюмочку, – пригласил меня дядя после ужина и распахнул дверь своего кабинета. Письменный стол, стоящий у высокого окна, завален книгами, некоторые раскрыты, отовсюду торчат листы бумаги, испещренные его тонким вьющимся почерком.
– «Никогда не опаздывайте к обеду, курите гаванские сигары и пейте армянский коньяк» – так говорил сэр Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль. – Дядя разливает коньяк.
– Неужели у вас припасена бутылочка «Двина»? – Мы с дядей много спорили в свое время, достоверна ли легенда, что Черчилль после Ялтинской конференции получал от Сталина по ящику армянского коньяка «Двин» каждый месяц.
– Не надейся. Это Камю10. Почему ты не приехал вместе с Джеймсом? – ворчит он глубоким глухим голосом.

10 Camus – Коньячный дом, основанный Жаном Батистом Камю в 1863 году. Предприятие всегда было и остается семейным. Это единственная в мире частная компания по производству коньяка. Продукция поставляется в 150 стран мира.

– Я не знал, что Джеймс тоже приглашен, – ответил я просто.
– Ага… – Дядя кряхтит, потом привстает и берет со стола толстую потрепанную книжку, где заложено несколько закладок. – Я тут читал некоторые исследования относительно Древней Греции. И знаешь, я нашел ответы на вопросы, касающиеся Джеймса.
– Боже мой, неужели древние философы с незапамятных времен заботились о существовании такого уникума, как он? – съязвил я.
– Не юродствуй, ты знаешь прекрасно, о чем я.
– О, да. О природе его существа. Мне прекрасно известно еще со времен моего обучения в закрытой школе, что этические ценности классической Античности базировались не на религиозных нормах или авторитете, а на социальном консенсусе, который выступал в роли источника чувства чести или стыда. Именно эти чувства имели психологический резонанс и влияние в обществе, поскольку духовными вождями были не жрецы, а философы, поэты, писатели…
– Да. – Дядя довольно потирает руки и поглаживает выпуклый живот, обтянутый клетчатым шерстяным жилетом. – Вот смотри, что по этому поводу пишет Цицерон. – Дядя открыл книгу на первой закладке и продекламировал: – «Мне кажется, что обыкновение это – любить мальчиков – происходит из греческих гимназий, где к подобным любовным делам относятся снисходительно и терпимо» (Tusculanae 4, 33).
– Вы считаете, что Джеймса «испортили» в колледже? – Я подаюсь чуть вперед, чувствуя себя немного сбитым с толку.
– Погоди, не так быстро. – Дядя перемещается к следующей закладке. – Если заглянуть в утверждения Горация, то «греческий порок» – это римский термин, применяемый к гомосексуальным отношениям с эфебами, то есть свободно рожденными юношами, обучавшимися военному делу. Мальчики, проходившие подготовку к активному участию в политической и социальной жизни города, получали образование в гимназиях, куда девочки не допускались. Эфебическая любовь была распространена и всячески поощрялась в классических Афинах. Это была и физическая любовь, и одновременно духовное и интеллектуальное явление, причем взрослый преследовал по отношению к подростку педагогические цели. Такие отношения считались социально и легально приемлемыми только для подростка от 12 до 17 лет, впоследствии он обязан был занять позицию мужа в гетеросексуальных отношениях и в то же время быть erastes – любовником и наставником другого юного возлюбленного, с тем чтобы вовлечь того в жизнь государства. Если же мужчина продолжал играть пассивную роль, став взрослым, он подвергался резкому порицанию.
– Очень поучительно. – Я потер переносицу и отставил бокал. – То есть вы хотите сказать, что, пока Джеймс учился в колледже, вся семья радовалась его «греческому пороку», но, когда он перевалил определенный возрастной рубеж, все стали крайне недовольны, что он не демонстрирует правильное поведение?
– Дорогой мой, мы все, поколение за поколением, учились в закрытых пансионах. Там действительно широко распространена интимная близость, но не между старшим мальчиком и объектом его привязанности, согласно греческой теории, которая была как бы аналогом романтической иллюзии и гетеро-сексуальных отношений. В близость вступали ровесники, не связанные узами любви. Это была обычная подростковая похоть. Мы просто использовали друг друга.
– К чему вы клоните? – Я начал раздражаться. – Это просто невообразимо, что вы пытаетесь измерить современные английские закрытые школы по античной морали!
– А что удивительного? – Дядя поднимает брови. – Именно тогда была создана величайшая философия. Или ты считаешь, что теперешние меры пресечения, как психоанализ и электрические импульсы, действуют более эффективно?
– То есть моего брата Джеймса определенно стоит лечить? – Я напрягся.
– Перестань. Я никогда не считал его больным или ненормальным. В отличие, кстати, от ваших родителей.
Я отвернулся.
Дядя Генри откинулся в кресле и задумчиво крутил коньячный бокал в пальцах. Его седые волосы растрепались, непослушные вихры торчали в разные стороны, небрежно примятые очками, которые он передвинул высоко на лоб.
– Джеймс рассказывал о том, что ваша мать всегда была стабильна в своих привычках и пристрастиях. Ей было восемьдесят девять лет, когда она умерла, но до последнего дня телефонные звонки Джеймса ей сопровождались унизительным ритуалом.
– Здравствуй, мама, – говорил Джеймс как можно вкрадчивее в трубку.
– Это ты, Дэниел? – скрипучий голос будто бы состоял из тысячи бисеринок, перемещающихся по туго натянутой проволоке с замедленным интервалом.
– Нет, мама, это Джеймс.
– О, не учи меня. Я прекрасно знаю, кто это! – старуха выказывала крайнее возмущение. Однако болезненная традиция «не узнавать» младшего сына и называть его твоим именем всегда глубоко уязвляла и задевала Джеймса.
– Когда звонил я, мать, конечно, не использовала чужих имен, – отчеканил я, – она не путалась в идентификации, но я никогда не слышал трогательного трепета в голосе или нежного обращения «сынок».
– Ага… – Дядя погрузился в размышление.
– Позвольте уточнить. – Я решил вернуться к первоначальной теме. – А как же гетеры и куртизанки?
– О, конечно, это всегда существовало. – Дядя согласно кивает головой. – В сущности, в Древней Греции не было «брачной морали», поэтому любая любовь имела место. – Дядя порылся в стопках книг и выудил еще одну. – А вот в Риме культурный и политический контекст породил резкую критику «греческого порока». Популярные философские школы пропагандировали воздержание, аскетизм и самоконтроль. Медик Соранус, живший во II веке нашей эры, считал гомосексуализм душевной болезнью (Cantarella, 260). И с приходом христианства имперское законодательство стало жестко вмешиваться в сферу гомосексуализма.
– О, боже мой. – Я вздохнул. – Давайте опустим эпохи гонения и преследования. Но какие выводы вы сделали о Джеймсе? – Я заерзал в своем кресле, чувствуя неловкость, словно надо быстрее закончить этот неуместный разговор, словно сейчас Джеймс войдет в комнату и разоблачит нас.
– Джеймс не страдает синдромом «недостаточной мужской гендерной самоидентификации». Вот тут еще… – Дядя порылся в своих закладках и продолжил: – Многие греческие мыслители ставили любовь к мальчикам выше любви гетеросексуальной, происходящей от естественного инстинкта размножения, что делало ее неполноценной по сравнению с гомосексуальной любовью, единственная цель которой – эстетическое наслаждение и общение. Существовало широко распространенное убеждение, что истинная любовь к женщине невозможна, а брак считался необходимостью. Когда обсуждалась красота, говорили обычно о красоте мальчиков, а не женщин.
– Да, Роберт Шредер, божество красоты тела и духа, балетный гений… – ворчу я себе под нос.
Утром, когда промозглый туман опутал деревья словно белым похоронном саваном, я заметил в саду фигурку Челси, которая с маленькой лопаткой собиралась садовничать. Я надел пальто и спустился вниз.
– Доброе утро, Дэниел, – приветствует она меня любезно. – Как спалось на новом месте?
– Прекрасно, спасибо. Вы не против, если я пройдусь с вами?
– Надо было вам дать резиновые сапоги, – рассуждает Челси, оглядывая мое облачение. – Значит, Джеймс приедет сегодня? – Челси ведет себя сдержанно, однако ее открытая манера очень располагает к себе.
– Вы его встречали?
– Да. Он приезжал с молодым человеком, Томасом. Знаете, я боялась… Здесь, в этом поместье, я будто живу в викторианскую эпоху, где подвергаюсь тщательному наблюдению и, как и следует ожидать, осуждению. «Молодая охотница за наследством, бесстыжая секретарша, которая захомутала старого джентльмена из аристократической семьи».
– Я так не считаю, – поспешил заверить я.
– На дворе двадцать первый век, а достопочтенные тетушки в пекарне все еще шушукаются за моей спиной! – Она посмотрела на меня пристально. – Спасибо вам, – сказала она просто. – Стало быть… – Она пытается собраться с мыслями. – Да, Джеймс позвонил по телефону. Сначала, вы извините, мне показалось, меня кто-то разыгрывает. Его голос был такой тягучий, он показался мне издевательским, словно кто-то выпил лишнего и теперь играет великосветским акцентом. Однако он представился, попросил позвать его дядю, а я понятия не имела, что у Генри есть еще племянник, помимо вас, Дэниел. Но вас я видела и хорошо представляла вашу манеру общения.
– Идеально вырезанная ледяная скульптура, как сказала бы Маргарет? – подсказываю я иронично.
– Точно. – Она рассмеялась. – А тут словно разговариваешь с растаявшим в резной креманке крем-брюле. «Джеймс Каллаган», – сообщил он. Мне захотелось переспросить: «Бывший премьер-министр? А миссис Тэтчер тоже прибудет с вами?»
Однако Генри не удивился, когда я передала его слова.
– Давно пора засранцу показаться, – вот что он сказал. – Долго игнорировал.
Я начала расспрашивать, и Генри достал альбом и показал мне фотографию. Я была ошеломлена. На меня смотрел красивый человек в театральном костюме, с прической из XVIII века.
– Он актер? – спросила я Генри.
– Да, именно, – небрежно бросил он.
И вот они приехали, Томас, высокий худой парень, с короткой стрижкой, лицо с немного впалыми щеками, одетый в синие джинсы и короткую дубленку. Он вышел первым и открыл дверь такси, и появился Джеймс. Простите, но я подумала: а почему не постелена красная ковровая дорожка? Это же повелитель явился со своей свитой. Он был такой горделивый, он двигался с грацией, медлительно, но потом вдруг, когда он расплачивался с таксистом, я увидела, что этот человек хрупкий и очень несчастный. И мне захотелось помочь ему, решить за него все вопросы, просто чтобы он сел пить чай и отдохнул… Я была потрясена. А Генри уже появился в дверях и начал что-то громогласно трубить, Джеймс не отвечал, а просто обнял его, приникнув к груди. Но ведь вы, Дэниел, тоже всегда обнимали дядю. Но скорее, знаете, как президент и генерал благодарят друг друга в конце парада.
Я киваю головой.
– Томас был безумно заинтересован поместьем, – продолжает Челси, – его восхитили произведения искусства, и Генри с радостью вещал про все подряд, показывал ему какие-то книги, а Джеймс сидел в кресле у камина, тихий, скромный. Я предложила ему чай, и он благодарно согласился. Я присела рядом, и он чрезвычайно увлекательно, хоть и тягуче, рассказал о традиции с поздравительными открытками в день рождения и Эйфелевой башней, мы смеялись.
– Как я вам сочувствую, дорогая, – сказал он. – Каждый член нашей семьи – это словно в один мешок сбросили самые невероятные предметы и, как на шоу-викторине, извлекают один за другим, но вы теряетесь от отсутствия логики, не так ли?
– Генри сказал мне, что вы актер.
– Невероятно… Вовсе нет. Я никто, – обронил Джеймс и улыбнулся с легкой горечью.





Глава 7


* * *

Париж, 13 марта 2015 года

Следующим утром мы втроем чинно входим в квадратный дворик Лувра и садимся на каменную скамейку. Мартовское солнце в подернутой дымке пробивается сквозь прохладный воздух.
Три испуганные барышни взлетают, как пичужки. Экскурсовод спешно отзывает их в сторонку и продолжает заученный рассказ о том, что устаревшая Большая башня Лувра была разрушена по приказу короля Франциска I и в 1546 году началось превращение крепости в великолепную королевскую резиденцию. Я неожиданно для себя киваю головой, вторя экскурсоводу, ибо повествование ведется на русском языке.
– О, как великолепно, – радуется Лилиан Джейн, хлопая в ладоши, как восторженный ребенок. – Маргарет сможет перевести нам, а то неохота рыться в справочнике.
Девушки по соседству проглотили очередную порцию исторических данных и принялись шумно фотографироваться, заливаясь искристым смехом и пытаясь запечатлеть друг друга в движении с раскинутыми руками, желая охватить в объятии весь мир.
В самом Лувре мы бродим бездумно, скорее подчиняясь эстетическому порыву, чем желанию изучить экспонаты. Мы застыли и рассматриваем картину Рафаэля Санти «Автопортрет с другом».
– Как же, с другом, – иронично цедит Лилиан Джейн. – Ну, мистер Просвещенность, – она кивает Дэниелу, – поведайте-ка нам об этом.
Дэниел хмурит брови.
– Достоверно не известно, кого Рафаэль поставил на первое место в автопортрете. Тут важно не имя, а принцип. Автопортрет – это всегда попытка самопознания. Рафаэль умер, будучи тридцати семи лет от роду, а автопортрет создан в тридцать пять лет, то есть за два года до смерти. Это живописное высказывание очень личное и откровенное. Разместив себя на периферии портрета, он как бы говорит: «Вот я, Рафаэль Санти, человек, для которого дружба и любовь, то есть способность поставить другого впереди себя, были превыше всего…»
– Он кладет руку на плечо друга и как бы подталкивает его к зрителю, дескать, смотрите на него, не на меня, – анализирую я услышанное.
– Но разве это именно друг? Не возлюбленный? – Лилиан Джейн приближается, зачарованно разглядывая каждую деталь на портрете.
Я беру из ящичка на стене ламинированную табличку с описанием картины.
– «Гипотез выдвигалось немало… Пьетро Аретино, автор скандальных эротических сонетов… Бранконио дель Аквила, богатый коллекционер – нумизмат, камерленг папы римского и впоследствии исполнитель завещания Рафаэля… Архитектор Антонио де Сангалло…»
– О, Маргарет, эти имена мне ничего не говорят, – разочарованно тянет Лилиан Джейн. – Но концепция удивительна. Мне теперь везде мерещится Джеймс. Мне хочется всех с ним сравнивать.
Мы перемещаемся наперерез толпе посетителей, которые старательно слушают аудиогиды в наушниках. Возле картины Леонардо да Винчи «Мадонна в скалах» мы вновь останавливаемся.
– А губы святой Анны похожи на губы Джеймса, – тихо шепчет Лилиан Джейн.
Я созерцаю портрет жадно, почти заглатывая воздух. «Твои губы, Маргарита, единственное, что я хотел бы поцеловать перед приходом вечности», – сказал тогда Джеймс.
Что-то сжимается в груди, эта боль утраты такая явная, живая, пульсирующая… она никогда не уйдет. Наш последний несостоявшийся поцелуй.
Мои спутники изъявляют желание спуститься во внутренний двор флигеля Ришелье, где выставлены «Кони Марли» – четыре конные статуи авторства Гийома Кусту. Я рассеянно слушаю, как Дэниел рассказывает о заказе короля Людовика XV. Скульптор рисовал непосредственно в королевских конюшнях, а для изображения возниц приглашал натурщиков. Прообразами композиции послужили позднеантичные скульптурные группы Диоскуров на Квиринальной площади в Риме, однако парные римские группы статичны.
Оказавшись в галерее с античными бюстами, Дэниел восклицает:
– Узнаю эти лица, словно открыл свой любимый потрепанный учебник истории!
Смотритель совершенно нас игнорирует, будучи занятым наблюдением за парой подростков в другом конце зала. Воспользовавшись этим обстоятельством, Дэниел подходит к бюсту Помпея Великого и вдруг проводит рукой по щеке статуи.
– Вы только посмотрите… Это наверняка копирование бронзового оригинала, но мы видим Помпея на вершине славы, столь живая, тревожная и уверенная в себе и в то же время доброжелательная индивидуальность! Именно так описывают этого человека Плутарх, Цицерон и Веллей Патеркул.
– А нос отбит, – без обиняков констатирует Лилиан Джейн. – Он в натуральную величину? – Она пристально и придирчиво разглядывает бюст.
– Давай, прикоснись, – игриво побуждает ее Дэниел.
– Ой, – Лилиан Джейн всплеснула руками, – я не верю, что это оригинал, изваянный из мрамора до нашей эры! Чтобы вот каждый посетитель мог руками потрогать. – Однако ее тонкие пальцы послушно скользят по гладкому мрамору.
– Даже если это копия, – заговорщически шепчет Дэниел, деликатно склонившись к ней, – это божественное творение…
Я залюбовалась было ими, окутанная в саван воспоминаний, но потом отошла к окну. Вдоль набережной гуляет пожилой полный мужчина с собакой – медлительным толстым бежевым псом, похожим на сардельку на неповоротливых ножках. Пес обходит деревья, довольно лениво перемещается по следам и как будто ворчит: «Да, следует обнюхать все, так положено, но не очень-то это и интересно, осмелюсь вам доложить».
После посещения Лувра Лилиан Джейн решает вернуться в гостиницу, а мы с Дэниелом идем дальше вдоль Сены.
Наклонная каменная лесенка с вытертыми ступенями ведет в полуподвальный магазинчик, букинистическую лавку, затерянную в переулках бульвара Сен-Мишель.
С высоких обшарпанных деревянных полок нависают, как спелые плоды, книги на английском языке.
Дэниел начинает полушепотом зачитывать названия, словно перебивая звуки и сочетания букв, которые ласкают своим звучанием. Он запрокидывает голову и чуть щурится, стараясь разглядеть, какие несметные сокровища сокрыты на верхних стеллажах.
– Ты давно не был в таких местечках, а? – Я ласково посмеиваюсь, ведь такие неказистые лавочки он, очевидно, обходит стороной в Лондоне, заказывая только эксклюзивные антикварные раритеты у проверенных коллекционеров.
– Да, – признается он, – я действительно либо заказываю новые книги через Интернет, либо гоняюсь за редчайшими изданиями, но это, знаешь, как традиционная псовая охота. – Он озирается по сторонам с явным удовольствием на лице. – А вот такой простой магазинчик с продавленными креслами и старинным затхлым запахом… какая прелесть, – улыбается Дэниел.
Он бережно достает какую-то книгу, рассматривает пожелтевшие ставшие почти негнущимися страницы, проводит пальцами по широким пустым полям.
Мой взор тоже рассеянно шарит по узким полкам, как вдруг…
– Боже мой, – только и смогла проронить я.
– Что ты увидела? – Дэниел крайне заинтригован.
– Это «Овод» Этель Лилиан Войнич, – изрекаю я торжественно.
– Что?
Я начинаю невольно смеяться, это не первый англичанин на моем жизненном пути, кому я, русская, рассказываю про их знаменитую соотечественницу и ее роман.
– Эта писательница – родственница исследователя, покорившего Эверест, – уточняю я. – В честь дяди матери Этель Лилиан Войнич, Джорджа Эвереста, названа самая высокая горная вершина в Гималаях – гора Эверест. А роман «Овод» о революционерах, боровшихся за свободу Италии в XIX веке. В советском мире «Овод» стал гимном борьбы, его воспринимали как манифест революции, отсекая другие смыслы… – рассказываю я с упоением.
– Ты читала роман по-английски? – изумленно спрашивает Дэниел.
– Нет, в детстве у меня была книга в русском переводе. Но я читала ее столько раз, что до сих пор помню практически наизусть. Переехав в Лондон, я первым делом побежала в книжный магазин, но отыскала английский оригинал не сразу, хотя в Великобритании было восемнадцать изданий «Овода» до 1920 года. – Я достаю с полки книгу и демонстрирую Дэниелу, что перед нами как раз такое издание. – Сначала я нашла книгу в одной библиотеке... Ох, ты
просто поймал меня на преступлении. – Я начинаю заговорщически смеяться.
– Что ты имеешь в виду? – Дэниел склонил голову и смотрит на меня заинтригованно.
– У меня был любимый эпизод в романе, и я вырвала эту страничку из библиотечной книги. Но, будучи воспитанной по законам советских пионеров и комсомольцев, я не смогла смириться с нанесенным надругательством. Книги – это достояние… И вот я, сгорбившись, как узник, которому предстояло окончить свой жизненный путь на галерах, вошла под гигантский свод библиотечного зала, где между возвышающихся колонн с немым укором взирали на меня тисненные в технике гравюр портреты великих писателей. Я понурила голову и, шаркая по старинному паркету, приблизилась к стойке администратора, которая смотрела на меня равнодушно, но строго, не повышая тона своего голоса выше разрешенного в этом святилище. Я сообщила, что потеряла книжку. Взамен администратор предоставила мне список того, что можно купить, чтобы не платить штраф. После всех действий у меня была целая книжка, и я приклеила страничку обратно. Эта книга кочевала со мной по всему миру… Я, подобно Леонардо да Винчи, не могла расстаться со своей «Моной Лизой»11.

11 «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо», картина Леонардо да Винчи, написанная в 1503–1505 годах, находящаяся в Лувре, Париж, Франция, считается портретом Лизы Герардини, супруги торговца шелком из Флоренции Франческо дель Джокондо. Картина занимала значительное место в творчестве художника. Покидая Италию в зрелом возрасте, он увез картину с собой в числе некоторых избранных работ. Да Винчи испытывал особенную привязанность к этому портрету, а также много размышлял во время процесса его создания, что отражено в «Трактате о живописи». Затем он продал портрет французскому королю Франциску I.

Я читала ее без словаря, потому что с любого места узнавала слова, русский переводчик перевел гениально.
– И какой же эпизод твой любимый? – задумчиво спрашивает Дэниел.
Я бегло листаю и, найдя нужный отрывок, медленно начинаю читать вслух:

«Она встала на колени перед буфетом, а Овод подошел и вдруг наклонился к ней:
– Что у вас там такое? Шоколадные конфеты и английский ирис! Да ведь это п-пища богов!
Джемма подняла глаза и улыбнулась его восторгу.
– Вы тоже сластена? Я всегда держу эти конфеты для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам.
– В с-самом деле? Ну, так вы ему з-завтра купите другие, а эти дайте мне с собой. Я п-положу ириски в карман, и они утешат меня за все потерянные радости жизни. Н-надеюсь, мне будет дозволено пососать ириску, когда меня поведут на виселицу.
– Подождите, я найду какую-нибудь коробочку – они такие липкие. А шоколадных тоже положить?
– Нет, эти я буду есть теперь, с вами.
– Я не люблю шоколада. Ну, садитесь и перестаньте дурачиться. Весьма вероятно, что нам не представится случая толком поговорить, перед тем как один из нас будет убит и…
– Она н-не любит шоколада, – тихо пробормотал Овод. – Придется объедаться в одиночку. Последняя трапеза накануне казни, не так ли? Сегодня вы должны исполнять все мои прихоти. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели в это кресло, а так как мне разрешено прилечь, то я устроюсь вот здесь. Так будет удобнее.
Он лег на ковре у ног Джеммы и, облокотившись о кресло, посмотрел ей в лицо:
– Какая вы бледная. Это потому, что вы видите в жизни только ее грустную сторону и не любите шоколада.
– Да побудьте же серьезным хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти.
– Даже и две минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.
Он завладел обеими ее руками и поглаживал их кончиками пальцев»12.

– Невероятно… – роняет Дэниел задумчиво. – Джеймс иногда говаривал мне: «Это оттого, что ты грустишь и не любишь шоколада».

12 Войнич Э. Л. Овод / Пер. Н. Волжиной. М., 1977. С. 203–204.





Глава 8


* * *

Лондон, 13 марта 2015 года

Лондон встречает шумом, грохочущими поездами, леденяще-звенящими объявлениями, произнесенными роботизированным, холодным голосом. Однако я вдыхаю этот резиновый, пыльный, с ванильными нотками привокзальной выпечки запах и не пытаюсь скрыть улыбку. Из близлежащего кафе бьются жесткие чеканные ритмы группы «Роллинг Стоунс», и я качаю головой в такт музыке.
– Где ты остановишься? – спрашивает Дэниел.
– А ты уже сдал квартиру на Логан-Плейс? – эти слова вырвались сами собой, однако через мгновение стали казаться самой естественной просьбой на свете.
– Нет еще, – ответил он, даже не выказав изумления. Я прошу дать мне ключи.
Лилиан Джейн надрывно всхлипывает и цепко обнимает меня за плечи.
– Маргарет, мы же увидимся еще? – шепчет она, и я тону в ее едва сдерживаемых слезах, ее колючем пальто, чей рукав щекочет мне щеки, и этот почти
выдохшийся аромат «Шанель № 19», единственно уместный, словно связующий клей наших общих воспоминаний…
– Конечно, дорогая, – отвечаю я, ибо здесь, в восторженно-спешащей сутолоке вокзала, все обещания мерещатся чудесно-правдивыми.
Мы едем с Дэниелом в такси. Небо над городом разбухло, тучи ползут низко, и, кажется, их серая вата скоро зацепится и порвется от соприкосновения с очередным шпилем церкви. И будто стоит этой железной стреле встретиться со вздувшейся густой субстанцией облаков, как она изольется холодным дождем и поднимется, освобожденная, выше, чтобы голубое небо воссияло над нашими головами.
– Лилиан Джейн так впечатлительна… – говорю я осторожно.
Дэниел трет подбородок, чуть склонив голову.
– Мне думается, – произносит он глухим голосом, – когда она смотрит на меня, она неизбежно вспоминает Эндрю …бери. И не ровен час, она попросит рассказать о похоронах Эндрю. Все это время я страдал от стойкого ощущения, что не вызываю в ней никаких других ассоциаций.
– А что случилось на похоронах Эндрю? – Я спрашиваю устало, готовясь заранее, что и это повествование не окрасится радужными позитивными красками.
Дэниел достал и молча крутит серебристый портсигар, не открывая его, задумчиво обрисовывая пальцами замысловатые узоры на его поверхности.
– К сожалению, история графов …бери довольно печальна… – Он набирает побольше воздуха в легкие и выдыхает протяжно. – В нашей среде считается, что всему виной их семейное поместье. В теперешней экономической ситуации содержать поместье по силам лишь единицам, поэтому обычно хозяева занимают малую его часть, превращая остальное в музей. – Голос Дэниела льется ровно, но острое, стальное напряжение обволакивает меня, словно густым предгрозовым туманом. – Либо же поместье передают в различные фонды с целью сделать его открытым для посещения публики. Сейчас почти все родовые замки принадлежат общественным организациям, – продолжает рассказывать Дэниел безликим и спокойным тоном, – при этом бывшему хозяину разрешается проживать в боковом флигеле на правах съемщика жилья. Графам …бери потребовалась продажа собственности Национальному фонду, это организация, скупающая родовые гнезда разорившихся аристократов и превращающая их в музеи, – пояснил он. – Графы …бери с маниакальной настойчивостью бились за свое поместье, проявляя невероятную находчивость, чтобы сохранить свой родовой дом. Сначала старший граф, отец Томаса
и Эндрю, пытался коммерциализировать поместье, превратив его не просто в музей, но в место отдыха и развлечения. Он организовал экскурсии с гидом, рассказывающим о произведениях искусства, хранящихся в поместье, об архитектурных стилях и особенностях самого здания. Затем была налажена продажа сувениров, ну, знаешь, – Дэниел неопределенно махнул рукой, – открытки, записные книжки, ручки с символикой, значки и тому подобное… Потом в парке были разбиты детские площадки, на озере сдавались лодки напрокат, открылся небольшой ресторан местной кухни – пудинги, кровяная колбаса, имбирное печенье...
– Это принесло доход? – спросила я.
– О да. – Дэниел кивнул головой. – Поначалу. Пока была ценность новизны. Но поместье не было расположено на популярном туристическом маршруте, и прогноз потока туристов не оправдался. Через несколько лет Томас …бери, старший брат Эндрю, додумался продавать на аукционе «обеды с графом», где каждый желающий за соответствующую плату мог пообедать с ним, его женой и сыновьями и даже переночевать в поместье.
– Ого! – Мне даже хочется присвистнуть.
– Должен отметить, что эта услуга пользовалась успехом, – неожиданно улыбнулся Дэниел, – особенно у американцев. Хотя один мой знакомый возмущался, что, мол, Квентин Крисп обедал в Нью-Йорке бесплатно, и даже телефон его имелся в телефонном справочнике! На что я справедливо возразил, что мистер Крисп, к прискорбию, не являлся графом, а Томас – потомственный шестнадцатый граф …бери!
Я удивленно развожу руками.
– Впрочем, – Дэниел склонил голову, – подобное поведение нарушало все традиционные представления о том, как должен вести себя настоящий английский аристократ. В адрес семьи …бери постоянно сыпались насмешки, критика и откровенное осуждение. В конце концов, вся семья покинула поместье, Национальный фонд выкупил его целиком, а им пришлось ютиться в небольшой квартире недалеко от вокзала Виктория.
– Боже мой. – Я прижимаю руки к лицу, я не ожидала подобной развязки.
– Да… – Дэниел устало потер переносицу. – А затем от семьи …бери остались лишь больной Эндрю и его престарелая мать-графиня. Как сейчас вижу Маурин …бери перед собой, – Дэниел словно рисует портрет, – с возрастом нос ее совсем скрючился, волосы поредели, но она продолжала носить неизменное каре, что придавало ей некую искусственную мягкость, взгляд всегда оставался стальным, острым. Такси  замерло  в  дорожном  заторе,  и  мы  в  некоем тягостном молчании разглядываем кирпичные особняки, красной извилистой лентой тянущиеся вдоль проезжей части.
– А что касается Лилиан Джейн… – Дэниел вновь вздыхает. – Она явилась, когда стало понятно, что дни Эндрю сочтены. «Я прошу вас уйти», – потребовала миссис …бери и не пустила Лилиан Джейн даже на порог вышеупомянутой квартиры в районе вокзала Виктория. Графиня шипела, как гадюка, в приоткрытую дверь: «Как вы посмели прийти?» – «Позвольте мне попрощаться», – пролепетала Лилиан Джейн. – «Нет! Уходите!» Лилиан Джейн плакала, перед глазами кружились ступени, выщербленный мрамор, деревянная потускневшая дверь с круглой истертой ручкой посередине… На следующий день графиня позвонила. Не извиниться, нет, – Дэниел скривил губы, – а сказать, что Лилиан Джейн запрещено появляться на похоронах Эндрю. Вот и конец истории…
– Я не знал, что с ней так обошлись, – медленно добавляет Дэниел после некоторого молчания. Руки его непроизвольно сжались. – Джеймс был в скитаниях, и у графини …бери никого не осталось, кто бы взял на себя достойную организацию похорон Эндрю. Она позвонила мне. Я исполнил лишь формальности… Конечно, миссис …бери не преминула упрекнуть меня, что лучший друг ее сына, то бишь Джеймс, отсутствует, и мне пришлось придумывать веские причины, потому что даже я, родной брат, не мог с ним связаться. Миссис …бери в итоге просто позволила мне сделать мою работу. На церемонии похорон Эндрю она тихонько плакала у меня на плече… Она не намного пережила сыновей…
– Так странно, – говорю я, вдруг вспомнив, куда я еду. – Одна семья теряет поместье, а Джеймс сам захотел остаться неприкаянным, несмотря на ваши фамильные особняки…
– Ну… – тянет Дэниел, – оба брата Каллаганы были травмированы, один больше, один меньше, но кто знает истинную цену? – Он многозначительно поднимает на меня глаза.
После этой истории остается привкус горечи, который плавно перетекает во всю окружающую обстановку, и я неловко сжимаюсь, каменный холодок сковывает мои члены, превращая в подобие ледяной скульптуры из датских сказок Ганса Христиана Андерсена.
– А мы с Лилиан Джейн ходили в церковь, это очень по-русски… – заявляю я. – Сейчас объясню, – добавляю я, замечая недоумение на лице моего спутника. – Мы, русские, сначала нагрешим, а затем идем в церковь отмаливать, стоим на коленях под темными и мрачно взирающими на твою преклоненную голову иконами и кланяемся до земли…
Брови Дэниела ползут вверх, однако губы не проронили ни слова.
– Ты представляешь, как выглядят православные иконы? – Я с уверенностью взираю на его отрицательное покачивание головой. – Лики святых изображены с пронзительными большими глазами, это не творения Леонардо да Винчи, где изображение объемное, нет, они плоские, но пронзают своими взглядами до самых костей, до самой сути твоего существа... И вот мы, грешники, покупаем и зажигаем самые толстые свечи, ведь чем дольше горит, тем с большей гарантией грехи отпустятся… И неистово веруем, что очистились. Легко так веруем, запросто, с радостью…
– Джеймс вернулся в Лондон, когда от семьи почти ничего не осталось… Хотя кого я обманываю? – Дэниел горько усмехается. – Никогда, даже в нашу бытность молодыми, наши семейные мероприятия не давали тепла отчего дома.
– Дэниел, мне очень жаль…
– Наши семейные ужины, – продолжает он почти с остервенением, – были словно из прошлого века и по накалу эмоций соответствовали стерильному больничному покою, хотя Джеймса редко приглашали. А если приглашали, он на удивление тихо сидел на своем месте, потупив очи, смотрел в тарелку и отвечал на вопросы только «да» или «нет». Конечно, от него пахло жасминовыми духами, и, возможно, его веки поблескивали в мерцании свечей, но никто не разглядывал его пристально. Это было… не принято.
– Бедняга… Хотя наши семейные ужины тоже не были образцом для подражания. Мы назло местным традициям продолжали придерживаться пресловутого московского образа жизни, мама готовила любимые блюда, салат «Оливье»…
– Салат… что, прости?
– О, – восклицаю я, воодушевившись, – это самое традиционное блюдо у русских людей. Его создал французский повар Люсьен Оливье, однако после революции салат адаптировали под простые продукты. С тех пор без него не обходится ни одно застолье.
Когда мы приехали, я взяла ключи от квартиры Джеймса, тепло поблагодарила.
Уподобившись Лилиан Джейн на парижском вокзале, я гулко и неуклюже волочу чемодан по брусчатке. Мне совершенно не хочется снова садиться в такси, и я, словно оттягивая момент прибытия в дом Джеймса, пытаюсь собраться с мыслями. Я спускаюсь в метро и выхожу на огромной, переполненной людьми, многоуровневой пересадочной станции «Эрлс Корт».
Я медленно бреду по узкому тротуару в хитросплетении улочек викторианской эпохи, застроенных домами с нарядными фасадами из красного кирпича, состоящими из двух-трех этажей.
Однако после излившегося дождя, в преддверии сумеречной дымки, пейзаж кажется столь вязким и мрачным, что невольно соглашаешься со стереотипами иностранцев о туманном Альбионе, ибо сырость с небес переползает в самые потаенные закоулки твоей души.
А мое размягченное сердце, водянистый привкус чая на губах, руки, мнущие шерстяной шарф, и осознание, что осталось преодолеть перекресток и повернуть, взывают к последним крупицам присутствия Джеймса на этой земле. И мысль, что в Париже, должно быть, светит солнце, немыслима в этой каменной прохладной действительности…
Квартира, о которой живописал Дэниел, пуста. Я сажусь на голубой бархатный диван.
«Джеймс, даже в своей квартире ты кажешься придуманным средневековым привидением, которое никто никогда не видел».
Я долго рассматриваю интерьер, аскетичный, чужой и холодный, потом неторопливо завариваю чай в фарфоровом чайнике, украшенном розами и, мне хочется верить, маргаритками. Такая милая псевдо-викторианская безделушка.
Я сервирую маленький стол на двоих, ставлю две чашки на блюдца, кладу серебряные ложечки и разливаю чай. Смотрю из окна на тихую улочку времен короля Эдуарда и грущу.
Как бы мне хотелось встретиться с Томасом, последним другом Джеймса! Но я нашла альбом для рисования на краю деревянного письменного стола. Как дядя Генри громогласно отсутствовал на похоронах, так и Томас отчетливо дал понять, что не желает встречаться с кем-либо из семьи. Он вернул альбом, не приложив даже записки.
Звонит телефон.
– Я хотел узнать, как ты устроилась? – спрашивает Дэниел.
– Я заварила чай, а сотрапезника нет, – констатирую я, разводя руками.
– Я подумал, вдруг ты захочешь взять на память какую-нибудь вещь?
– Может быть, ты заглянешь, и мы вместе решим? – предлагаю я в ответ.
– Благодарю.
Приехав, Дэниел показывает мне фотографию. Джеймс сидит в кресле, изящно сложив щуплые ладони одна поверх другой под подбородком. Он выглядит хрупким, сутулые плечи, поникшая осанка, но взгляд светящийся, он взирает на нас с полуулыбкой на сухих губах, словно не осуждая нас.
– В век современных технологий у меня не нашлось совместных фотографий с Джеймсом, – возмущается Дэниел. – Какая банальность, селфи… – Он усмехнулся. – Но разве я мог в ресторане, когда мы встречались по субботам, вдруг достать смартфон и сделать несколько снимков? Хотя розовая бутоньерка Джеймса отпечаталась в моей памяти ярче любой фотографии. Знаешь, у Джеймса был самый обычный, простой телефон с кнопками, без встроенного фотоаппарата.
– Где же ты раздобыл этот снимок? – тихо проронила я.
– Это Челси прислала.
Мы сидим на диване рядышком, словно два послушных ребенка в преддверии мессы. Наконец, Дэниел ставит чашку на деревянный журнальный столик.
– Неужели это все?.. – осмеливаюсь произнести я. Брови Дэниела сходятся на переносице, он глубоко вздыхает, но затем его лицо озаряется.
– Ну, тогда давай вернемся к началу. Про меня все ясно, четырех лет от роду мне явили младшего брата. А как ты с ним познакомилась?
Я начинаю кашлять от столь неожиданного поворота и одновременно улыбаюсь. Истинный дипломат, он нашел способ скрасить горестные минуты.
– О… Я познакомилась с ним на благотворительном вечере. У меня в ту пору была медленная, тягучая речь, прерываемая русскими восклицаниями, ибо я еще не владела английским языком свободно. Развевающиеся волосы, черные как смоль. Я была как разъяренная Белоснежка, активная, громкая, как будто нарочно испытывающая вашу хваленую английскую вежливость на прочность.
Дэниел внимает, качая головой.
– Я довольно активно слушала политические дебаты, держа в руке бокал, наполненный искристым шампанским. Вычурности мне было не занимать в ту пору. Моя округлая рука, бледная мраморная кожа, переливающиеся камни в кольцах, браслет в форме змейки опутывал мое запястье.
И вдруг я обратила внимание, как один из собеседников принял спорный аргумент.
На нем был твидовый фрак с длинными фалдами и с воротником фатерморд, белоснежная рубашка, сияющая булавка в галстуке и карманные часы с цепочкой.
– О, узнаю, – поддакнул Дэниел, – образ Джорджа Браммелла.
– Кого? – не поняла я, ведь я описывала Джеймса.
– Это основатель стиля денди, социально-культурного типа XIX века в буржуазно-дворянском обществе. Джеймс начинал как светский человек, подчеркнуто следящий за внешним видом, поведением, изысканностью речи. Щеголь, франт, законодатель мод. Последователь Байрона, Гюисманса, Уистлера, Бодлера… Джеймс сначала избегал пестрых оттенков, различного рода аксессуаров и побрякушек.
– Да, точно! – подтвердила я.
– А знаешь, что сумасшедший успех Браммеллу обеспечило его умение высмеивать других? Он дерзко и безнаказанно язвил даже в адрес короля. Увы, недолго. Из-за своей убийственной способности Браммелл вынужден был покинуть Англию, после чего в его жизни наступила черная полоса. Первая жертва моды, однако он вошел в пятерку самых наилучшим образом одетых мужчин всех времен и народов.
– О, неужели это аналогия с Джеймсом? – Я пожимаю плечами. – На мой русский взгляд, не избалованный познаниями и эстетической данностью, каковая, например, существует в Италии, Джеймс являл собой само совершенство.
Я коснулась его руки, посмотрела в его синие глубокие глаза и сказала:
– Мистер Каллаган, позвольте уточнить… Я слушала вас чрезвычайно внимательно, – продолжила я, убедившись, что он оцепенело застыл от столь дерзкого покушения на его личное пространство. – Вы согласились со всем вышесказанным, однако я уверена, что в глубине души вы думаете совершенно иначе.
– Отчего же, позвольте узнать? – произнес Джеймс потрясенно.
Я отпустила его руку, и он инстинктивно прижал свою ладонь туда, где мягкая ткань пиджака согрелась от моего прикосновения, он медленным и вдумчивым жестом разглаживал примятые ворсинки. Потом поднял глаза.
– Почему вы ответили положительно и даже склонили голову в притворном поклоне?
– О… – Он явно был совершенно ошеломлен, выбит из привычной колеи, хотя, должна заметить, этого совершенно нелегко добиться. Любая критическая ситуация только укрепляла его манеры, не позволяя демонстрировать хоть малейшее колебание темперамента. Возможно, это было мое врожденное чутье, ибо я уловила на уровне подсознания некую фальшь.
– Мистер Каллаган, это сборище нелицеприятных франтов утомило меня. Давайте выйдем на воздух. – Никто никогда в жизни не приглашал его на прогулку подобным образом. Скорее это было похоже на похищение, причем грубое и нетрадиционное. Я видела, что он собирался проронить отказ, сдобренный щедрой порцией извинений.
– Тсс, – прошептала я.
Он покорно вышел за мной, и мы погрузились в ночной моросящий дождь и пронзительный ветер.
Диалог замер. Джеймс кутался в плащ Макинтош, перчатки потеряли форму от окутывающей влаги, зонт совершенно не защищал, поскольку мелкая взвесь клубками вилась под порывами ветра. Мои волосы, выбившиеся из-под шляпы, висели тяжелыми, непослушными прядями.
Я что-то рассказывала, Джеймс вежливо слушал.
– Мысленно перевожу все с русского и обращаюсь на ты. А английский язык не передает этой границы, как забавно, впрочем, в вашем стиле! – Я засмеялась, и звук моего грудного голоса с низкими нотками полетел вдоль пустынной улицы. – Смотри, закоченелые особняки, везде чопорность просто вываливается из окон и дверей. И сейчас мы с тобой, такие совершенно далекие, с разных концов континентов, оказались вместе.
– Да, пожалуй, – вежливо согласился Джеймс.
– Нет, драгоценный мой, я расшевелю тебя! Джеймс стоял посреди пустынной улицы, раскачиваясь на каблуках. Должно быть, мое поведение превысило все допустимые нормы приличия.
– Дорогая, возможно, не стоит этого делать? – Он же, продолжая мыслить на языке Шекспира, оставлял себе право называть меня на Вы.
– Отчего же? – парировала я. – Ты, такой божественный со своим античным профилем, застывшей хладностью и загадочными манерами. Наверное, спустя поколения, история нашей встречи займет достойное место в каком-нибудь биографическом журнале. И наши черно-белые, размытые и нечеткие портреты с крупным зерном…
– Простите, моя дорогая, но любовь в вашем понимании неприменима ко мне, – попытался он намекнуть, что вечер, переходящий все дозволенные границы, вряд ли закончится так, как мог допустить мой горячий разум.
– Да я все знаю, – отмахнулась я, – мне это не нужно.
– О, – выдохнул Джеймс, окончательно сбитый с толку. – А позвольте поинтересоваться…
– Вот зануда, – сказала я и передернула плечами. – Просто расслабься, ладно? Ты одновременно и хрупкий, и непрошибаемо-каменный. В тебе сила веков, накопленная твоими аристократическими генами, и в то же время ты как ребенок, выпавший из времени, мне тебя жаль...
– Жаль, – эхом повторил Джеймс и улыбнулся…
– Конец истории ты знаешь. Не такой душераздирающий, как у Лилиан Джейн и Эндрю …бери. Хотя, надо признать, старшее поколение аристократов всегда придерживалось ясной позиции в отношении простолюдинов, вроде ее и меня... Гораздо логичнее в их понимании и мировоззрении было осуждать выбор сына и громогласно клеймить «неподходящую женщину», чем признать, как в случае с Джеймсом, что их наследник – гомосексуалист…
– Родители часто жестоки, – роняет Дэниел.
– Я помню вашу мать, – сказала я. – Сначала мне представлялось, что это должна быть женщина-глыба, высокая, с огромной прической, уложенной в стиле начала века, с глазами навыкате... А в итоге это была маленькая сухонькая старушка, с огромными бриллиантами в отвислых мочках ушей, с красной помадой на сморщенных губах. Но она так властно указала своей крохотной ручкой на кресло у окна, что я помню, как ты, упакованный в смокинг верзила, чуть ли не бегом ринулся исполнять поручение…
Смеркается медленно и уныло, листва за окном замирает, будто приберегая шелест листьев для рассветного действа.
Мы молча переворачиваем страницы альбома, оставленного Томасом. Горизонтальными штрихами Джеймс передавал поверхность воды, рисуя озерную гладь в имении дяди Генри, вертикальными – траву в саду Тюильри, количеством штрихов получал разные уровни насыщенности, я помню его технику, как он накладывал на бумагу прямые линии с отрывом карандаша, а затем возвращался к началу и наносил остальные штрихи. Мы узнаем портреты друг друга, мои развевающиеся волосы для усиления тона выполнены перекрестной штриховкой…
Я встаю и отхожу к окну, цепляясь за занавеску и комкая ее, опасаясь, как бы мои слезы, капающие из глаз, не размыли рисунки…




* * *

Лондон, 13 марта 2015 года

Мы идем с Дэниелом по бульвару Хай-Стрит-Кенсингтон, не бурлящему, как обычно в ночные угарные часы, а спокойному в своей добротности и ухоженности, и каждая витрина зданий из разномастных камней, украшенная яркими рекламными вывесками и орнаментами, любезно целует и размывает наше изображение.
Наконец, истина является нам прямо на автобусной остановке, где сидит бездомный, распивая металлическую баночку пива. Увидев меня, он приподнимает вязаную растянутую шапку грязной рукой в перчатке с отрезанными пальцами и, чуть склонив голову, бросает мне:
– Доброй ночи, мэм!
– Благодарю, – отвечаю я.
Мы заходим в первый же бар, оказавшийся на пути. Все стандартно: уютный, отделанный потертыми деревянными панелями небольшой зал, доска-меню с надписями белым мелом, небольшие невысокие окна из матового стекла, массивная старинная барная стойка с высокими красными стульями перед ней. Наверное, не хватает только круглой яркой мишени для игры в дартс, чтобы сымитировать нашу вылазку в паб в день похорон Джеймса.
– Чего изволите? – спрашивает щуплый бармен. Я присаживаюсь на высокий стул и, бросив перчатки на стол, ослабляю шарф на шее. – Налейте коньяка, пожалуйста.
– С удовольствием. – Бармен приосанился и словно очнулся от ледяного оцепенения. Он разглядывает нас исподволь. – Хороший вечер, не правда ли? – говорит он мягко.
– О, бесспорно, – отвечает ему Дэниел.
Коньяк обжигает дубовым ароматом, легкие приятно согреты, я дышу глубоко.
Что же, по английским правилам этикета, мне следует лишь сказать: «Я безмерно сожалею…»