От истоков своих Глава 7 Война с японцами

         Иван и Порфирий прибыли на фронт к концу мая. И уже через два дня они получили боевое крещение. Первый бой ошеломил их. Цепи японцев, сверкая на солнце штыками, двинулись на окоп русских. Новобранцев сковал страх. Оцепеневшие, с ужасом следили они из-за бруствера за стройными рядами врага, несущими на своих штыках смерть. Командир роты, молодой поручик, охрип, призывая солдат подняться из окопа и достойно встретить противника.

 "Страшно-то как! Вона каки вышколены! Как баранов заколют, погибнем все…" – бились мысли в возбуждённом мозгу солдат.

Со стороны японцев прогремел залп из винтовок. Пули визжали над головами, пригибая и без того испуганных солдатиков.
 Несколько японских пуль срикошетили от камней в стенах окопа. Вид крови и крики раненных словно подкинули новобранцев. Плотной волной, не сговариваясь, в одном порыве выдвинулись они из окопа. С яростными криками рванулись в сторону японцев. Рукопашной было уже не избежать. Бой был коротким и жестоким. Русские яростно молотили врага, чем придётся: штыками и прикладами винтовок, ногами и кулаками с такой силой и злостью, что не давали японцам шансов на жизнь. Через короткое время ряды неприятеля были полностью уничтожены. Немало полегло и русских солдат. Уцелевших бойцов окружали трупы, беспорядочно лежащие на земле, слышались стоны раненных, всюду валялись винтовки убитых.  После боя некоторые новобранцы и не пытались унять дрожи, рыдали и не могли преодолеть рвотных спазмов от страха близкой смерти.  И сами выжившие солдаты были с ног до головы в крови. Тяжело дыша, они пытались утереть пот с багровых, разгорячённых лиц, ещё более пачкая их, делая страшными. Горящими от возбуждения глазами, с ужасом оглядывали они картину своего первого сражения.
 
Иван вспомнил свои ощущения накануне боя, когда ему хотелось зарыться в горячую, поросшую выженной травой землю, и устыдился.

 "Вота, значитси, кака она, война-то… А япошек бить можно, не след страх свой перед имя казать!"

В составе пехотной дивизии запаса Порфирий и Иван воевали второй месяц. Друзья считали себя уже опытными бойцами, многое умели и знали из военной жизни, даже характеры их изменились. Из простодушных, любопытных и доверчивых, стали они суровыми и сдержанными. Все понимали, что война закончится не так скоро, как бы хотелось. Все сочувствовали бойцам и жителям Порт-Артура с мая 1904 года находящимся в осаде. Но и здесь, снаружи осаждённого города было нелегко.
 Японцы делали вылазки на расположение русских в основном ночью, проникали в землянки и вырезали всех, кто там находился.

          – Опять на соседев справа японцы набёгли, всех порезали до единаго, инда страшно глядеть.  Как жа теперя их бабы с малятами, на кого теперя им надеетси? Кого ждать? – переговаривались мрачно солдаты, потягивая самокрутки.

      Бойцы дивизии были разного возраста. Умирать, конечно, не хотел никто. Но, если молодёжь шла в бой бесстрашно, то те, кто был постарше из вояк, симулировали всяческие болезни, стремясь обеспечить себе службу полегче да поспокойнее. Сорокалетним труднее было совершать марш-броски и лезть на сопки. Они пристраивались где-нибудь при обозе, кухне, в лазаретах или ординарцами при начальстве. Особенно бузили мобилизованные рабочие из городов, подбивая солдат побросать своё оружие и возвращаться домой к своим семьям. От одного окопа в другой передавалась байка о том, как группа таких вот воинов из крестьян повстречала колонну вновь прибывших новобранцев во главе с офицерами.

          – А чаво, значится энта дорога на Россию идёть? – спросил один из группы солдат.

          – Так ты в Россию собрался? А винтовки ваши где, собаки? А кто за дело государево сражаться будет? Дезертировать?! – вскричал офицер, оголяя шашку.

          – А ты нас не «собачь», ваше благородие. Да, какой из меня «стражатель», коды вона дома у мяне восемь ртов осталося? Кто об их озаботиться? Дитёв шестеро, мал мала меньше, жена хворая, да мать старая. Мяне землю пахать надобно, а не стражаться, – спокойно ответил солдат.

      Дело это добром не кончилось: наказали беглецов и снова в окопы загнали.
Не понимали солдаты конечной цели этой войны, не было в их душах патриотизма. В русских газетах, с лёгкой руки императора российского, японцев часто называли макаками. Прижилось это прозвище и в российской армии.

          – Для чё головы здеся кладём, стражаемся с «макаками» энтими? И земля округ чужая… Пушшай наш государь со своими генералами тута воюеть, коль у его надобность така, – ворчали вояки.

      Стычки с противником были почти ежедневно. Иногда случались и настоящие сражения, в которых стрелять приходилось так много и часто, что приклад винтовки слегка обугливался. А четырёхгранный штык накалялся и чуть сгибался так, что его после сражения приходилось выпрямлять с помощью молотка. 
 Выстрелы гремели со всех сторон, пулемётные очереди прошивали пространство между противниками. Взрывы от артиллерийских орудий поднимали вверх столбы земли, разрывали в клочья тела солдат. Всё сливалось в один протяжный воющий и свистящий звук. Бойцы отважно карабкались на сопки под огнём противника. Бесстрашно бросались они в рукопашную, покрывая японцев отборной бранью. Крики русских «Ура!» и японцев «Уй-я!» или «Банзай!» смешивались с лязгом оружия и другими звуками боя. В сравнении с великанами-бородачами русскими японцы были много меньше по росту. Но сражались они ожесточённо, не жалея себя. Маленькие, юркие они бросались наземь и кололи штыками снизу, пока смерть не настигала их.
Друзья и в бою старались держаться вместе, зачастую буквально спина к спине. Пули обходили Ивана и Порфирия стороной. Бог как будто оберегал их даже в самых жестоких сражениях, где исход битвы решала штыковая атака или рукопашная схватка.
       Цепь русских, скатившись во вражеский окоп, крушила японцев направо и налево. Всё было пущено в ход: звериные зычные крики солдат, сокрушительные удары прикладами по черепам и куда придётся, удары штыками и кулаками, ногами в область живота и детородных органов. Повсюду слышался хруст ломаемых костей, треск разбиваемых черепных коробок, стоны, крики и хрипы адской боли. Гулко шлепались на землю тела убитых. Во все стороны летели струи и сгустки крови, ошмётки кожных покровов, лоскуты, раздираемого в неистовой, жёсткой драке, обмундирования.

      После рукопашной долго ещё дрожали ноги, и руки ломило от чрезмерного нервного напряжения, испытанного во время боя. В таких схватках почти всегда победа была за русскими. Японцы, как правило, несли большие потери, так что командующий японской армией даже издал приказ: в рукопашный бой не вступать, если нет превосходства в силе не менее чем в четыре раза.
Однажды во время такой атаки, Иван, влекомый общим кличем: «Вперёд!», рванулся из окопа, Порфирий ринулся за ним, но споткнулся обо что-то мягкое. Невольно взглянул он вниз под ноги. В окопе, закрыв глаза и обхватив голову руками, сидел молодой, лет двадцати, солдат.

          – Чаво расселси?! – заорал Порфирий, – А ну, бягом! За мной, мать твою через коромысло! Бягом!  ** **** мать! – рванул он новобранца за гимнастёрку, – Впярёд!

Порфирий ринулся вперёд, увлекая за собой молодого бойца.

           – Тако делай! – орал он парню, скатываясь с сопки прямо на голову японцам, размахивая прикладом, как дубиной, круша одним ударом сразу несколько черепов.

 Японцы кучами врывались в цепь противника. Русские стервенели в рукопашной. В голове и в сердце у Порфирия была в такие минуты абсолютная пустота, никаких чувств, ни боли, ни жалости. Только взгляд, из-под сдвинутых грозно бровей, судорожно искал ненавистные жёлтые околыши.

 "Вота оне! Мишени для ударов прикладом, штыком. Ага! Штык вместе с дулом вошёл в японца, проткнул его наскрозь! Ай, молодца, робята! Вона како ловко подняли низкорослого японца сразу на три штыка!" – мелькнула азартная мысль в горячей голове Порфирия.

Краем глаза заметил он, как бездыханное тело молодого японца, отброшенное назад, сорвавшись со штыков, шмякнулось о землю.
А японцы всё лезли и лезли. И ад боя всё длился и длился. Звучали выстрелы, раздражая визгом пуль, сотрясал землю грохот орудийных залпов. Повсюду огонь, гарь и чёрный дым.  Ноги бойцов вязли в жирной грязи, смешанной с кровью, блевотиной, ошмётками тел и одежд.
Неожиданно артиллерийский снаряд разорвал край окопа. Образовалась большая брешь, в которую валом покатились японцы. Сражаться в тесноте окопа стало гораздо труднее.  И началась «свалка», где в ход пошли кулаки и зубы, камни, земля и всё, что попадало под руки.
Рядом, широко расставив ноги, так же сражался Иван. Лишь после того как полегли все японцы, солдаты перевели дух, стали отряхиваться от земли и прочих последствий боя, утирая пот вместе с кровью с разгорячённых лиц.

          – Испужалси? – спросил Порфирий новобранца, которого за грудки вытащил из своего окопа и увлёк за собой в бой.

          – Было малёха, – слегка растерянно ответил тот.

          – Ничо, быват, – устало сказал Порфирий, – тольки трусить это ж последне дело. Япошки тольки и ждуть такого случая, чтобы труса на свой штык поднять, ровно порося. А то и ночью, сонных, порежуть.  Бить их надыть без страха, не жалеючи, тоды можа и война быстрея кончится, – уже твёрдо закончил он.

      Уцелевшие в бою солдаты, ряды которых значительно поредели, сидели и полулежали на грязной земле, переводя дух. Они озирались в надежде увидеть живыми своих друзей среди груд поверженных тел.
После боя по окопу прокатилась весть, что вскоре будет готова банька и бойцы оживились, обрадовано заулыбались, предвкушая нечастое удовольствие. Баню обычно обустраивали в какой-нибудь землянке. Грели камни-голыши в костре рядом, затем ещё горячие сваливали их в землянке. На кострах грели много воды. И давай – мойся в своё удовольствие! Солдаты очень любили помыться в бане. А после, отдыхая в чистой истоме, попеть протяжные, красивые песни. Это всегда удивляло японцев, до которых лишь отдалённо доносились обрывки прекрасных незнакомых мелодий.
      Уже много было убитых и раненых, коих сразу отправляли в лазарет, а война всё продолжалась, и конца её не было видно.

         Между тем подошла осень. Сопки, покрытые экзотическими растениями, сменили сочный, зелёный наряд на огненно красные одежды. Друзья любовались местной природой, вспоминая родную сторонушку осенью. Хотелось домой, в свою берёзовую рощу, где шелестят, опадая, жёлтые листья. Где журавлиный клин, рассекая небесную высь, курлычет над опустевшей пашней, прощаясь с любимым краем до следующей весны.
 Вслед роскошной осени- красавице, наступила глубокая осенняя пора с непогодой, холодными ветрами и дождями. Солдатам выдали шинели. Вместе с осенней хмарью и настроение солдат становилось всё более хмурым.
 Позади осталось сражение под Вафангоу, закончившееся победой японцев и отступлением русских, затем сражение под Фынхуан-Ченом после которого также пришлось отступать к Ляояну.

          – Скольки жа ишщо здеся валандыться? Как тама бабы наши с малятами управляютси? Тоска сердце гложеть, свидемси ли ишшо? – скручивая цигарку, промолвил грустно Иван.

 Скупая слеза покатилась по его, заросшей щетиной, обветренной щеке.

           – У тябе одного сердце болить, што ли? Давай, Иван о своех в тайнях думку держать, тяжко дюжа, – ответил Порфирий, принимая от Ивана «козью ножку».
 
 Он быстро смахнул пыльным рукавом, выцветшей, сильно потрёпанной гимнастёрки, невесть как, набежавшую, предательскую слезинку.

           – А того лучшее, давай заречёмси: коли живыми с войны энтой возвернёмси, поженим детей наших: твою Зину и мово Андрея, коды вырастуть. Навек породнимси! Ты мяне завсегда навроде брата был, а тоды ишшо и сватом станешь, – заулыбался Порфирий, похлопывая Ивана по плечу.

На том и сладили друзья, крепко обнявшись, чувствуя дружескую поддержку  и понимание.
      Сражению под Ляояном предшествовал сезон дождей, начавшийся в Маньчжурии. Дожди шли, не прекращаясь и днём и ночью. Всё развезло неимоверно, разлилось море грязи. Спокойные доселе ручьи и речушки превратились в бурные, мутные потоки, с бешеной скоростью мчавшие свои воды. Одежда солдат пропиталась сыростью, да и души тоже. После почти месячной непогоды, только чуть подсохло, японцы пошли в наступление широким фронтом. Предварительно они произвели мощный артиллерийский обстрел русских укреплений. Земля поднималась на дыбы, вздымая комья грязи. Грохот орудий не смолкал, оглушая солдат, наполняя паникой и ужасом сердца. Кто-то погиб тут же, во время обстрела. Их искорёженные тела и фрагменты разорванных тел, которые всего несколько минут назад были живыми людьми, валялись рядом с уцелевшими бойцами. Солдаты, вжимаясь в землю, покрывались липким потом страха и отчаяния.
Сразу же после артиллерийской подготовки на окопы русских двинулись японские цепи. Атаки противника сменялась контратакой русских. По первому зову ротного бойцы российской империи поднялись из-за бруствера и встретили японцев лицом к лицу. Бой почти сразу же разбился на отдельные ожесточённые схватки. Русские богатыри косили «карликов» генерала Микадо, из превосходящих сил неприятеля, сражаясь до последней своей возможности.
      В конечном итоге сражение длилось почти двенадцать дней. И всё под проливными дождями, по размытым дорогам, в тумане и сырости. В одном из последних боёв в штыковой атаке Иван неожиданно получил удар японского штыка в грудь.
      Острая боль пронзила тело Ивана. Одной рукой он зажимал рану на груди, другой, продолжая размахивать прикладом, отбивал удары японца, но силы быстро покидали его. Подоспевший Порфирий сразил японца. С тройной силой и яростью оборонял он раненого друга, освобождая пространство возле него. Как только отбили атаку, Порфирий подбежал к другу, которому уже сделала перевязку полевая сестра милосердия Рая. Иван был непривычно бледен, с побелевшими губами. Он лежал с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни.
 
          – Ну, чаво? – обратился Порфирий к Рае.

          – Живой! Крови только много потерял, – откликнулась она.

К ним уже бежали два санитара с носилками. Порфирий взял друга за холодеющую руку, горячо заговорил:

          – Ну, чаво ты, Ваньша? И как тябе угораздило, брат? Ничо, подлечуть тябе. Ты уж дяржися тама, живи брат, слышь?  Про уговор наш с тобой не запамятовай, слышь мяне?

 Порфирий бежал рядом с носилками, на которых несли Ивана санитары, придерживая их одной рукой. Он смахивал слёзы, катящиеся по щекам, не стесняясь их, размазывая по лицу вперемешку с потом, кровью и землёй.

      …Иван лежал в лазарете, обустроенном в палатке недалеко от опустевшего окопа.  Здесь было необычайно чистое бельё и очень светлые простыни. Чистенькие сёстры милосердия сновали по палатке. Они поили, кормили раненых, делали перевязки бойцам, разносили лекарства. Даже запахи здесь были чистыми. Пахло карболкой, какими-то лекарствами и чуть-чуть кровью. Не то, что в землянке, где постоянно висел кисло-затхлый запах махорки и едкого солдатского пота. Боль притупилась. Но почему-то трудно было дышать, мучила одышка и кашель. Врач, осматривавший Ивана после операции, сказал:

          – Ну-тес, отвоевался голубчик. Подлечим тебя, и – домой. Свой долг ты выполнил, боец.

          – Дык, как жа… – начал было Иван.

          – Всё, голубчик, всё. Молись Богу, что жив остался. Японский штык чуть в стороне от сердца прошёл, а то бы… Да и крови ты много потерял. Пришлось повозиться с тобой, с того света возвращая. Наслышан я об отваге твоей, Чернышёв Иван. Уж очень друзья твои тебя хвалят. Вот так-то, голубчик, – ответил врач, – домой, домой…
 
          – Благодарствуйтя, доктор. Как имячко то ваше? Хочу в памятях имя спасителя свово сохранить. Штоба знать за кого в церкви молитьси и свечку ставить. Кто мяне втору жизню подарил, хочу знать, – слабым ещё голосом ответил Иван, слегка коснувшись рукой халата врача.

          – Зовут меня Павел Матвеевич Стояновский. А ты, голубчик, выздоравливай и к семье. Большая она у тебя? Жена то должно ждёт? – спросил с участием доктор, глядя Ивану в глаза, – Такие герои, как ты, жить должны, сынов растить.

          – Семья моя… да не лучшее других, малят четверо, жена и мать с отцом. … ждуть поди, бабе одной с малятами, да с хозяйством управлятьси тяжко, не сподручно. Всю крестьянскую работу одной не ссилить, – рассуждал Иван, – тольки долг у мяне перед першим дружком. Два раза он мяне жизню спас, а я?

          – Ты, боец, тоже кровь за отечество своё пролил. И за друга своего. Я думаю: он на тебя обиды не держит. Так что, герой, подлечишься и домой, к жене, к детям, – сказал доктор, встав со стула.

Ему было необходимо продолжить обход раненых. С того дня Иван с доктором часто перекидывались несколькими словами во время обхода, испытывая необъяснимую симпатию друг к другу.

 "Вота, поди жа ты, доктор-то наш хоть и барин, а, по всему видать, хороший человек. Вона скольки работат, тольки и слыхать: Павел Матвеевич, да Павел Матвеевич. А к нашему брату сколь по- доброму расположенный… Опять жа, домой мяне отправлят… Хороший доктор!" – думал с уважением Иван.

      «Домой»! Сколько долгих дней и ночей Иван с тоской и замиранием сердца повторял про себя это слово. А сейчас вдруг мысли его были о Порфирии, как он там один, без Ивана? Снова ведь Порфирий спас ему жизнь, как же теперь Иван вернёт долг другу? Но радость от скорой встречи с семьёй всё ж не убывала от этих мыслей. Через двадцать дней Иван с оказией на телеге двинулся в сторону Харбина. Оттуда на поезде, с определённой суммой денег и мешком с провиантом, поехал в родные края к любимой своей Наталье и детям. Ранение штыком давало о себе знать. Покашливание и одышка с того самого времени остались у него до конца жизни.
Домой, в своё родное Гусево, Иван прибыл в конце ноября, когда уже вся земля была покрыта снегом, и темнело очень рано.
Услышав шум в сенях, Наталья забеспокоилась: кто бы мог быть в такую пору? Метнулась к двери и обомлела:

          – Иван! Живой… – выдохнула она, оседая на лавку, – ох, ти ж мне, – зашлась она радостными слезами, оглаживая заросшие бородой щёки, заглядывая в золотисто карие глаза, прижимаясь к его широкой груди и крепко обнимая.
 
      Иван слегка морщился от боли, целовал жену и мальчишек, жавшихся к его коленям. Сердце его переполнялось от радости и большого счастья встречи со своей семьёй. Через несколько минут Наталья сноровисто стала метать на стол всё, что было съестного в доме. Одновременно она отвечала на вопросы Ивана, который прошёл в горницу, поцеловал спящих дочурок и с наслаждением оглядывался кругом. Везде была приятная чистота и порядок, Наталья не терпела беспорядка ни в хозяйстве, ни в доме.

          – Дык, как жа, ты тута, с малятами управляласи по хозяйству? – спросил Иван, возвращаясь к столу.

          – Дык как?  Обнаковенно. На деньги, што ты нам оставил, работников нанимала и летом и осенью. Так что зерно всё и посеяли и сняли. Закрома в амбаре полныя. Ну, и со скотиной так жа, всё сохранила, – заглядывала Наталья в глаза мужу, всё ещё продолжая всхлипывать после плача.

          – Ну, добро, добро, Натальюшка, любая моя, – поглаживал Иван жену по голове, по плечам, любуясь ею.
 
      Пока Иван вечерил, Наталья подтопила баньку и мыла его легонько вехоткой* в бане, не давая ему делать это самому, осыпая нежными поцелуями тело мужа.

 "Слава Богу, живой!  Счастье-то како! Родненький мой, любый!" – бились в голове счастливые мысли.

      На следующий день в избе Натальи собралось чуть не пол села: родственники и односельчане праздновали возвращение Ивана с войны. Иван сидел в красном углу, под образами, в чистейшей гимнастёрке. На его груди почти не заметная глазу была сделана умелой рукой Натальи маленькая штопка - след японского штыка.

          – Глянь! Эко диво како! – удивлялись односельчане, робко прикасаясь к штопке, – Это сюда тябе японец ткнул? Вота, вражина! Прямёхонько в сердце целил. А ты, значится всё ж таки увернулси? Герой, ну ясно – герой! – уважительно покачивали они головами.

Гуляли шумно с песнями и плясками и, конечно, с разговорами. Пришла на гулянье и Матрёна, жена Порфирия. Иван без утайки рассказал, как жили они всё это время с другом там, в далёкой «Манджурии». Как воевали с японцами, как во всём помогали друг дружке и какой Порфирий оказался герой, как спас он Ивана от верной смерти. Сельчане слушали Ивана в полной тишине, Матрёна утирала слёзы кончиком платка, шепча:

          – Господи, спаси и сохрани мужа мово, Порфирия.

Постепенно возвращались мужики домой с войны, многие имели ранения. После Нового года вернулся и Порфирий, тоже демобилизованный после ранения в ногу. Пуля раздробила кость, и Порфирий долго лежал в лазарете на излечении. Но кости всё-же срослись не так, как надо, и он слегка прихрамывал, да так и остался хром на левую ногу. Радости Ивана не было предела, что друг живой вернулся с войны.

          – Должно, церквушка наша их сберегла от смертушки. Сколь ушли на войну, стольки и возвернулиси. Не иначе, Благословение Господне снизошло на нас. В других-то деревнях, что округ, почти все полёгли…– переговаривались жители в селе, радуясь возвращению мужчин в свои семьи.

Война продолжалась ещё долгих семь месяцев, и всё это время уходили из села мужчины на эту войну. Однако все они вернулись домой живыми.

*вехотка – мочалка.

      Продолжение http://proza.ru/2022/08/07/1172