СИМА

Вместо эпиграфа.

Есть две мудрые пословицы. Одна французская. В дословном переводе:

Если бы молодость знала…
Если бы старость могла…

Вторая русская. Ею я буду заканчивать этот рассказ.

Сима - это моя мама, Чернышова Серафима Алексеевна. Она родилась 2 августа 1905 года в г. Кашире Московской губернии в небогатой купеческой семье. Ее отец, Алексей Николаевич Зубов и мать Любовь Ивановна, в девичестве Лаврова, были религиозными и степенными людьми. Сохранилась фотография по случаю освящения церкви, где моя бабушка сидит в центре большой группы священнослужителей и основных жертвователей. Кто-то из дальних родственников утверждает, что дед был купцом 1-й гильдии. Это чепуха. В детстве я спросил у мамы, а какой гильдии был мой дедушка. Мама даже рассмеялась – да никакой! В действительности купцами 1-й гильдии были «мильонщики». Выше их уже «Поставщик Двора…», даже без слова «купец». Вот, например, даже знаменитый меценат Бахрушин не «потянул» на 1-ю гильдию, был купцом 2-й гильдии.

А Зубовы владели в Кашире двумя скромными домами (в одном жили, другой сдавали). Я сам видел один из них, когда, после покупки машины свозил маму на ее малую Родину. Издали дом был вообще похож на обычный двухэтажный барак. Хотя внутри для того времени был относительно приличным. Был у Зубовых также участок леса в окрестностях.

Первая их дочь Анна, умерла во младенчестве. Далее шли мои дядя Вася (1899?), дядя Ваня (1901?), тетя Мими (Мария, 1903), мама Сима, тетя Лена (1907) и тетя Нюра (1915).

О внешности Зубовых. Дедушка был среднего роста, с носом, слегка крючковатым, или, как тогда говорили, греческим. Бабушкин нос был обычный, русский. Была она очень привлекательна. Дедушкин нос унаследовали  Вася и Сима,  у остальных детей – бабушкин. Старший, Василий, был импозантный, высокий, очень походил на знаменитого актера Анатолия Кторова. Иван и Анна были попроще. Мария, Сима и Лена были очень красивы. Но замуж в молодости вышли только моя мама и, ненадолго, Анна. Сказался дефицит мужчин после войн.

Тетя Мими так и умерла старой девой, не дожив и до шестидесяти (она много лет работала секретарем в Метрострое на Ильинке, стала почетным железнодорожником, получила комнату в хорошем доме в Уланском переулке). Сестры Зубовы встречались именно у Марии (тетя Мими, как ее окрестил мой брат Коля, или Мика, как звала ее дочь тети Нюры Алла). 

До революции, «в мирное время», как тогда говорили, дети получали приличное образование. Мама научилась играть на пианино и рисовать. Она была хохотушка и, пожалуй, озорница. У меня до сих пор в ушах ее звонкий хохот до слез.

У девочек была такая забава – в Зубовском лесу в сторожке жил одинокий лесник Тихон, огромный, свирепого вида человек, лохматый,  с большой черной бородой, но души добрейшей. Так вот Мария, Сима и с ними маленькая Лена подкрадывались к нему и выскакивали с криком: «Тихон, с того света спихан!». Лесник изображал неподдельную ярость: «Вот я вас…». С хохотом и визгом старшие бросались прочь, а маленькая Лена, не поспевая за ними, ревела от ужаса (и все равно потом опять вместе с сестрами подкрадывалась к Тихону).

Бабушка умерла незадолго до революции от плеврита (ее лечил военнопленный врач-австриец), а дедушка прожил долго, года до 1947, но в страшной бедности.

После революции относительное благополучие Зубовых рухнуло безвозвратно. Дедушка даже побывал в заложниках у зверствовавших революционных матросов (тех самых, с пулеметными лентами крест-накрест), но чудом спасся. После этого Зубовы, бросив все, бежали на одной подводе из Каширы в Москву, вывезли только пианино «Бехштейн», антикварное, с подсвечниками. Оно потом долго стояло у тети Мими.

Дедушка, дядя Ваня и тетя Лена жили в крошечной комнате барачного дома в Малом (?) Могильцевском переулке. (Среди красивейших многоэтажных домов дореволюционной постройки в переулках Старого Арбата встречались и бараки. Я сразу вспомнил дедушкину комнату, когда прочитал в «12 стульях» описание общежития имени монаха Бертольда Шварца, состоящего из таких «пеналов»). Приходя с мамой к ним в гости, я или сидел с лежащим на топчане дедушкой, или выходил (через окно) во двор погулять.

Дядю Ваню я видел редко, он все время был на работе – 2-м Часовом заводе, где работал мастером в цехе, а после эвакуации завода в 1941 году был оставлен временным директором (?), отвечающим за невывезенное оборудование. Семья его, жена и трое сыновей, в Москву не переехали и жили в Ступине(?), недалеко от Каширы. О благосостоянии этого «директора» свидетельствует рассказ тети Лены о том, как возвращаясь ночью пешком с работы (у Белорусского вокзала), дядя Ваня нашел завернутую в газету селедочную голову, из которой был сварен вполне приличный суп. Умер дядя Ваня внезапно, почти одновременно с дедушкой.

Тетя Лена вышла замуж уже в пожилом возрасте, за некоего Михаила Андриановича, который, вроде бы, «пристроился» после развода. Добрая, скромная, милая женщина. Из снесенного барака переехала в «хрущобу» где-то в районе Беляево.
Она всю жизнь проработала копировщицей (?) в какой-то проектной организации, типа «Стальконструкция» на минимальной ставке.

Василий, Серафима, Елена и Анна дожили до преклонных лет.

Из-за катастрофы, постигшей Россию в ХХ веке, жизнь благополучной семьи Зубовых превратилась в полосу прозябания с некоторыми периодами условного облегчения.
Никому не удалось получить высшего образования. Так, моя мама, проучившись всего один год в Финансовом Институте, была «вычищена», как социально чуждая. Правда, в дальнейшем в анкетах, в графе «образование» она писала «незаконченное высшее», и обладая хорошей грамотностью и активностью, все же достигала руководящих должностей, хотя и самого первого уровня. Например, она была начальником планового отдела на маленькой швейной фабрике. Отдел состоял из одного человека, и зарплата была мизерная, но фабрика находилась в пяти минутах ходьбы от дома, и мама успевала прибежать и накормить меня обедом, когда я стал школьником (никаких «продленок» в то время не было).

Тетя Нюра, проработав в тяжелейших условиях при строительстве метро, также стала «инженером-практиком». На мой вопрос, какой институт она закончила, ответила: «Скотопрогонный». Позже, в шестидесятых годах, когда дефицит в специалистах иссякал, всех этих практиков стали «сокращать» в массовом порядке. Так, маме даже не дали доработать около года до пенсии.

Я в это время учился в ВУЗе, стипендия была ничтожная, и мама занялась тем, что сейчас назвали бы индивидуальным предпринимательством – она на ручной швейной машинке шила женское нижнее белье и сдавала его в убогий комиссионный магазин при Преображенском рынке. Даже непритязательные колхозницы покупали эту «продукцию» без особого желания, но в эпоху дефицита другой возможности у них часто не было.
Вставала мама часа в три-четыре утра и шила, стараясь не разбудить меня и соседей по квартире (могли донести).

Как-то ее все же вызвали к следователю по доносу, когда она получила якобы незаслуженное вознаграждение за рацпредложение. Она предложила использовать упаковочную ткань, сдаваемую в утиль, для изготовления «сидушек» на стулья, что дало фабрике хороший эффект. Но все было законно и ход доносу не дали. На полученную премию мама купила ножную ажурную машинку, намереваясь изготавливать не ней фигурные воротнички для женских платьев. Но машинка оказалась очень капризная, и затраты на ее регулировку не покрывались стоимостью продукции, что привело к ее продаже с большим убытком. Надо признаться, что и я внес в это свой вклад – уж очень любил я покрутить машинку!

А в общем бОльшая часть жизни моей мамы проходила в жутких условиях. Ее поколению досталось более, чем другим – как до, так и после.

Первые двенадцать лет жизни относительное благополучие (до 1917 года).

Затем около пяти лет голод, нищета и беспредел властей (до 1922 года).

В период НЭПа –  быстрое налаживание экономики – частичное восстановление благополучия при значительном сохранении беззакония (до 1929 года).

Разгром сельского хозяйства (коллективизация), обнищание вплоть до голодомора в ряде районов (до 1933 года).

Медленное восстановление благополучия при нарастании политического террора (до 1937 года).

Тотальный террор, постепенное снижение уровня жизни (до 1941 года).

Хаос войны, угроза выживанию (1941-42 гг.).

Очень медленное восстановление уровня жизни с 1943 года в условиях тоталитарного государства.

Особенно страшным было для мамы начало 1945 года, когда она в течение одного месяца потеряла мужа и старшего сына. Мне, пятилетнему, не дано было прочувствовать до конца весь этот ужас. Вспоминаю, как порой мама во сне начинала звать: «Коля, Коля…». А я тормошил ее и говорил: «Мама, мама, ты что? Ведь я Алик!».
Мама открывала глаза, и взгляд ее сначала был такой светлый и ласковый, но постепенно превращался в совсем печальный…
Много позже я сам осознал такое чувство перехода от тихой радости к непередаваемой грусти, когда потерял своего 28-летнего сына. Мне часто снился мой Илюша, почему-то двух-трехлетний, и я снова и снова думал во сне – вот, в прошлый раз, я тоже видел его живым, но потом сон кончался… Так вот он все-таки живой!!! Но, просыпаясь, я опять переживал этот мучительный переход.

Начиная с 1986 года, когда постепенно отменялась цензура, и стали доступны запрещенные произведения искусства, снимались ограничения в политической жизни, наступила счастливая пора свободы, особенно для таких интеллигентных и порядочных людей, как моя мама. Правда, уровень жизни был очень низкий, но экономная и рациональная мама ухитрилась снова заняться музыкой (купила по дешевке совершенно убитое пианино). А ее картины украшают и сейчас мою квартиру и дачу (и я хоть чем-то ей помогал, делая простейшие рамки для картин и подбирая листы упаковочного оргалита у мебельных магазинов, который она использовала вместо дорогостоящего холста).

Позже, когда у меня появилась своя семья, и постепенно я стал все больше зарабатывать, а мама осталась одна в своей комнате в коммуналке, она решительно отказывалась от денег или подарков: «Мне ничего не надо, у меня все есть». Более того, ухитрялась откладывать из своей мизерной пенсии и с готовностью согласилась внести все свои сбережения на покупку новой машины, чтобы можно было не продавать старую, а отдать ее старшему внуку Денису в качестве свадебного подарка. Позже я все же подарил ей относительно дорогие наборы колонковых кистей и художественных красок, она была рада, но продолжала рисовать теми же жалкими остатками, что у нее были. И сейчас, когда я вижу эти нетронутые наборы, особенно сильно ощущаю не ценимые ранее скромность и самоотверженность моей мамы.

Ей доставляло радость, когда я привозил к ней по выходным своих детей, последовательно всех троих, когда им было от двух до пяти лет (становясь старше, они уже предпочитали компании сверстников). К слову, они никогда не называли ее бабушкой – только Сима.

Когда мы захватывали что-нибудь к чаю, мама с удовольствием смотрела, как мы сами это и поглощаем («а я сейчас не хочу»).

Рядом с ее домом была английская спецшкола, и мама устроила в нее сначала Дениса, потом Илью, и я утром перед работой завозил их, а вечером забирал. Всех такая «продленка» устраивала. Знакомый из Консерватории (рядом) давал Денису первые уроки игры на пианино, даже научил сочинять простенькие мелодии. Но эти уроки Денисом, мягко говоря, не приветствовались и быстро прекратились.

Потом мы переехали в далекое Перово, и пришлось переводиться в местную школу.
Чтобы обеспечить молодую семью Дениса собственной отдельной квартирой, мама с готовностью согласилась на «родственный обмен» и последние шесть лет жизни провела опять со мной. У нее, конечно, была своя комната с пианино и мольбертом. Жила совершенно самостоятельно, ничего не требуя, только изредка просила купить продукты, и то «если по пути!». Переехав в новый окраинный район, без телефона, она не смогла больше общаться со своими интеллигентными знакомыми, а контактов с людьми малокультурными не имела без крайней необходимости. Никогда не видел ее, сидящей у подъезда в компании сверстниц.

Мама угасала постепенно. Сначала прогулки сменились чтением на балконе, вплоть до наступления самой ненастной погоды. Когда ей стало очень трудно передвигаться самостоятельно даже по квартире, я протянул вдоль стены от ее комнаты веревку, и она, держась, как за перила, снова была рада не доставлять нам хлопот. Она не смогла больше читать и даже смотреть телевизор, который и раньше включала не часто. Из радиопередач предпочитала только литературные и музыкальные. Когда провели телефон, некоторое время общалась со старыми друзьями, которых оставалось все меньше. Потом ее голос стал совсем тихим, и я провел к ее постели кнопку звонка, чтобы помогать при необходимости. Кормил и ухаживал за ней в основном я.

Врачи говорили: «что вы хотите, 88 лет…». И вот тут я совершил такую подлость – за все то, что она для меня сделала, я предал ее. Поддался настойчивым уговорам и согласился в конце февраля 1994 года на госпитализацию («ведь ее там будут лечить, будет уход…»).

В больнице я увидел, какое это было лечение, какой уход. Мама лежала в коридоре, рядом на стуле стоял нетронутый обед. За все время, что я бывал у нее, никто не подходил, ни врач, ни сестра. Только я мог поменять ей постельное белье, дать маме холодный чай, пищу она не принимала. Мама меня узнавала, пыталась что-то сказать, но речь была неразборчивой. Потом я понял – это было «умираю…». Значит, она была в сознании! Значит, все понимала! Значит, провела последние дни жизни брошенной и понимала это!
Как-то раз, проходя мимо, какая-то санитарка бросила: «Ээх, позор! Выкинули старушку на помойку!».

Грубо, горько, но СПРАВЕДЛИВО.

Получилось так, что даже в последние дни жизни, мама позаботилась о нас — она тихо скончалась в ночь на 2 марта, и мы получили начисленную ей за март пенсию…


Кстати.
Ни за что не повторяйте мой мерзкий поступок. Человек должен умирать в своей постели! Свободным! В больницу – только с авторитетной гарантией выздоровления. Даже если лечение платное, с хорошим уходом. Если позволяют средства, лучше наймите сиделку.
И уж точно не в дом престарелых. Побывал я в таком «геронтологическом центре». Да, чисто, да, неплохое питание. Но человек становится НЕ свободным и никому НЕ нужным. Это только для совершенно одиноких, причем за сданную квартиру.

И еще – если последние дни жизни родного человека проходят в непереносимых мучениях, не мешайте ему принять самому роковое решение.

Человек рождается беспомощным и зависимым, а умирать должен свободным!

Далее – церемониальные похороны, заборчик и цветочки на могилке, ее посещение накануне Пасхи – это все танцы с бубном. Все равно могилы долго не сохраняются. Почти никто не скажет, где могилы его прадедов, а то и дедов. Никому они не нужны…

Я, например, хотел бы, чтобы мой прах был развеян среди посаженных мною сосенок. Если буду в этом уверен, умру радостнее.

Память о человеке живет в его близких, а не в надгробиях.
Хорошо, если она светлая.

На прощание цитата из Козьмы Пруткова, ставшая воистину мудрой русской пословицей:

Что имеем – не храним…
Потерявши – плачем…

2022 год.