Очень странное кино - тридцать три

                или Плагиат. Из Лимонова
                Отважной блондинке Хичкока Эжени Бушар
    После майских меня этапировали в Джезказган. Ужасающее слово. Джезказган. Так и слышится шум перекатываемых в беззубом слюнявом рту российской вонючей старухи камешков, набранных в конце пятидесятых на пляже Гурзуфа, куда она, тогда, конечно, еще молодая угодила по профсоюзной путевке. Конвоировавший нас мент, здоровенный жлоб в обвисших по почему - то неожиданно тощему заду форменных чорных штанах зольдата, шумно харкнул в окружившее нас серо - оранжевое марево.
    - Ходя, на.
    Дерганые казахи с автоматами погнали нас в воронок, молча стоявший у привокзальной будки обходчика. Идя к воронку, неся матрас и три своих баула с рукописями, я неожиданно вспомнил, что вот точно так же двести три года назад здесь плелся Грибоедов, волочимый казаками в Петргоф. Все знают, что наш, обычный, северный Петергоф лежит куда севернее, а то, что здесь, в нынешнем Джезказгане был некогда свой Петргоф - забыли. Коротка память у русского народа, погруженного в пучины алкогольного безумия. Куда этим несчастным хотя бы просто знать о Петргофе.
    - Ходя, нгы.
    Проклятый конвой низкорослых, скуластых людей переговаривался на каком - то неведомом языке, немного похожем на один из диалектов подзагребищенского, помнится, хорунжий Грибз из Загребской консистории отрывисто выругивал нечто похожее. " Ходя, ры, манц туа руй ". Уроды. Здоровенный мент встал у воронка, потираясь явственно вспухшим пахом о ржавую лесенку в три ступеньки. По ним мы и запрыгнули в воронок, тот скоро рыкнул, и вот нас уже снова везут куда - то. Таков жизнь арестанта. Везут тебя куда - то, привозят, потом снова везут, а в конце, когда осмотришься, понимаешь, что никуда и не уезжал. Я уселся в боксике на корточках, закрыл глаза и придумал такие строки.
    - Ходи, ржаво скрипнув в ногу,
    Засушили сало в Новый год.
    Завели на непонятную дорогу,
    Весь в опилках мой щербатый рот.
    Кто - то стукнул меня по плечу. Оглядываюсь. Вижу, что это трехметровый амбал Струйко Ёжич. Тоже жизнь покидала человека. Работал он трактористом под Каневом, потом очутился в анклаве непризнанной республики Феодосская Лусь в чине ротмистра, был выдан жандармам, но бежал и пристроился личным провиантером к преступной группировке доцента Собчака в девяносто третьем. Тогда его и посадили, семь трупов, четыре побега. Срок дали дичайший даже по меркам нашей идиотической северной страны, гнусной уже климатом, этими вечно нависающими над разумом тучками, сорок семь лет крытки. Сидевший со мной в Руандском ПДРЕПЕ чечен Хуак Шумургаев говорил, что встречал Ёжича под Таганрогом, где они строили дорогу.
    - Кто ?
    Здоровенный мент громко дышал сквозь решетку, обдавая меня тусклым запахом чеснока.
    - Кто строил дорогу ?
    Демонстративно отворачиваюсь от такого глупого человека. Как ему объяснишь, что сам не знаешь, кто там именно строил, но главное - то в том, что строили ! Были дороги рокадные и шоссейные, связывающие воедино громоздкое тело так и не скомпанованной воедино страны, их кто - то строил, не могли же они появиться сами по себе.
    - Мустафа, может ?
    Дотошный мент. И зачем ему, интересно, знать имя строившего дорогу человека ? Ну, пусть Мустафа.
    - Мустафа, - говорю ему, ловко сморкаясь в бороду.
    Мент довольно ржет и падает на спину, сучит ногами, пускает пену. Видимо, эпилепсия. Или, как думается мне по прошествии двадцати лет, тоже, так сказать, избранник богов.