Начало

Начало
Утром, после порции любимой овсянки позвонила сестра. Я обрадовалась. Я всегда радуюсь, когда Аля мне звонит, потому что знаю её постоянную занятость.
Мы в последнее время особенно сблизились, в молодости этого не наблюдалось. Раньше наши жизни шли параллельными прямыми. Было четко очерчено пространство сестры, в которое я сама себя не пускала. Чтобы не мешать. Сестре же так было только комфортнее. Ведь я – инвалид, со своим ритмом жизни, который резко отличался от суматохи ее дней. За ней мне все равно не угнаться, так что нечего и начинать.
– Знаешь, кого я сейчас встретила? – Зная, что я все равно не угадаю, не стала меня томить: – Татьяну Григорьевну, – и, слыша, что я как-то по-особому замерла, и, поняв мой незаданный вопрос, продолжила: – Она совсем не изменилась, все та же прическа, глаза и эмоции. Я пообещала, что ты обязательно позвонишь и приедешь.
– Безусловно!
– Редкий человек. Общаться с ней удовольствие.
Воспоминания снесли всё, даже границы приличия, захотелось тут же позвонить, но потом включила голову и поостыла. Показалось неудобно, пожилой человек, мало ли что. Потом завертелись-закружились утренние заботы-хлопоты, а листочек с телефоном так и лежал на столе.
 Вдруг утреннюю суету оборвал телефонный звонок. Пока добежала, вызов сбросили. Абонент не определялся. На интуиции взяла бумажку с телефоном и увидела, что звонила моя Танечка, как я называла её в школе.
Моментально набрала номер, приготовившись к возбужденному приему и… слезам. И угадала, были тут и «охи с ахами» и трепет голоса, и радость, которая зашкаливала… Сам голос, его тембр остался без изменения, я боялась его услышать и одновременно хотела.
И Татьяна Григорьевна сразу-сходу вдруг выдала то, что долгие годы носила в сердце:
– Юлечка, девочка моя, я так перед тобою виновата, не отстояла тебя на выпускном по литературе перед школьной элитой: директрисой и завучем. Сидят, жуют, чванятся, а дети волнуются. Б-р-р. Зашла первая четверка: Шмарская, Цимбалова, Инна Шпак, сильные девахи, потом смотрю ты маленьким воробышком... – Голос всё тот же, что и много лет назад, учительский, хорошо поставленный, но по тому, как она частила, чувствовалось, волнуется. – Отвечаете, я на иголках, ещё и директор переглядывается с завучем, кривляются: «не, не то, не так…». Понятно, они Учителя, а я кто? Вижу, тонете, думаю себе: «Что ж вы делаете-то! Это ж дети! Если сейчас не помогу, амба будет». Сама квелая, а дети ж чувствуют это. Директор ко мне обратилась, а я демонстративно так отгородилась рукой, приняла независимую позу. И даю отмашку: «Наташа, давай», «Давай, Ира»... И вы встрепенулись, вспомнили, как я говорила: «Ври, да громко!». И дело пошло.
Я слушала исповедь любимой учительницы, а в моём мозгу возникла совершенно иная картинка. Перед самим экзаменом все собрались в классе для последних наставлений, и тогда же Татьяна Григорьевна начала раскладывать билеты.
Стоял предэкзаменационный, нет, совсем не мандраж, галдёж.
– А ну-ка тишина, я понимаю, ждать и догонять самое тяжелое. Скоро выясним, кто на что горазд. А пока прошу внимания – это в ваших же интересах.– И, прежде чем положить листик с номером билета, она приподнимала его так, что хорошо была видна цифра. (Татьяна Григорьевна, простите, что выдаю вашу тайну).
Приемная комиссия в лице школьной элиты заявилась чуть позже. Естественно те, кто запомнил расположение билетов, ломанулись в первую пятерку, пока билеты сохраняли своё местоположение. Я-то точно поэтому.
Понятно, я промолчала, вдруг это огорчит мою Танечку.
– Для меня всегда на первом месте дети, а уже учителя – их обслуга. А тут … Сидят развалясь, обсуждают: а за что ей…, а почему ей…, а у неё характер…, она такая разэтакая. И… спасовала я, смалодушничала, тоже не понимала. А нужно было быть решительнее и тверже. Ой-ой-ой, Юлечка, как же стыдно. Гоню эти воспоминания, а они назойливой мухой… Мне Вера (учительница биологии) однажды сказала: «её лучше не трогать, у неё характер…». За этой цепной занятостью, называемой «завуч по воспитательной работе», не могла до каждого ребенка достучаться. Вечно не то, так это. Прости уж меня! Да и не только меня.
Она говорила и казалось, что ей не хватает слов и дыхания, она как эмоциональный человек говорила прерывисто, междометиями и союзами: у, а, и…  В старости такие люди бывают на слезах, по любому поводу. Было, да и осталось у Татьяны Григорьевны одно качество очень ценное, но в тоже время мешающее – искренность. Наверное, поэтому мы и любили её.
– Милая Татьяна Григорьевна, я не знала материала на «пять», четверка – красная цена моим знаниям. Да, я учила, но не могла связать и двух слов, а литература – это, прежде всего рассказ.
– Не надо, не говори мне, пожалуйста, этой новомодной ерунды. Литература – это то, что над текстом – это дух произведения, его душа, уж поверь мне, учителю с пятидесятилетним опытом. Литературу нельзя знать, не знать, её нужно чувствовать. Да и знала ты, вот только, нелегко было тебе эти знания показать. Но как учитель я обязана была поддержать тебя, – осторожно подбирая слова и стараясь не перейти черту, которую сама себе нарисовала. Настоящий учитель чувствует, насколько ученик знает его предмет. Не нужен ему никакой экзамен. Я уже через года поняла, насколько мы - учителя жестоки, бывали в своем всевластии  над вами. Мы должны быть в ответе за всех вас, ведь вы даны нам Богом, чтобы мы вылепили из вас что-то хорошее. Этот поступок точит меня все годы.
Её было не остановить, слишком сильна, оказалась у неё горечь вины. Татьяне Григорьевне хотелось, чтобы ещё кто-то знал, что для неё это все не просто так.
– Самое некрасивое,  но неизбежное, то, что помимо детей в школе, есть ещё проблемы взрослых. И они выносятся на первый план. Порой забегу в учительскую и сходу к доске объявлений. И обязательно находится «указатель»:
 – Татьяна Григорьевна, а вы сегодня выступаете.
– Где? – испуганно откликаюсь.
– Там-то и там-то. Читать надо объявления-то.
    А на доске объявлений: и производственное совещание, и открытое партсобрание, и педсовет, и методическое объединение и т.д. и т.п. На любой вкус. И нигде без завуча по воспитательной работе. А дети-то где? Когда сеять разумное, доброе, вечное?
    Переживала: «да что ж за работа-то такая, ни туда, ни сюда». Не всегда приходила подготовленной, все время съедали эти никому не нужные мероприятия. Всегда свою вину чувствовала: то к уроку не так приготовлюсь, как надо, то вообще мой урок заменяли… Забегу к вам, чтобы, оправдаться... Не признавала я того, как говорили некоторые учителя: «какое их дело, они дети, чем накормишь, то и съедят». Вот именно дети! А чем тут оправдаешься? Бывало, что и врала.
– Я опасалась этих замен. Потому что хотела всегда видеть вас рядом. Искала вас на любых школьных мероприятиях и радовалась, когда находила. А находила всегда, потому что вы были везде.
– Аля мне как сказала, сколько тебе лет, я её спрашиваю – это всем моим детям по столько? Она улыбается – «да».
Телефон предполагает диалог, поэтому я все же иногда возникала, пробиваясь через её воспоминания и благословения:
– Татьяна Григорьевна, давайте не будем о грустном. – Опять улыбнулась я в трубку, захотелось приласкаться к моей Танечке и помочь справиться с грузом воспоминаний: – Вы для меня всегда молодая, всегда красивая, пахнущая «духами и туманами». Вам всегда тридцать. Я помню то платье, которое вы надели на выпускной, в талию. Я поклонялась вам, как поклоняются любимым актерам. Возраст такой, ничего не поделаешь. Спасибо, что вы были в моем детстве и сделали его запоминающимся. Ведь мы потом всю жизнь пользуемся тем, чему нас научило наше детство.
 – Ты должна знать такого писателя – Григорий Бакланов. У него есть повесть «Навеки девятнадцатилетние». Так вот, все вы для меня навсегда остались семнадцатилетними. Навсегда вы мои дети.
Музыка голоса. Я ловила и повторяла по слогам за ней каждое слово. Я наслаждалась, слушая её голос, наслаждалась с картинками. И картинки эти уносили меня туда, где мне было хорошо, не смотря ни на что. В святая святых, в мое детство.
***
Когда наш поток перешёл в четвертый класс, в школе появилась молодая пара учителей, только после института. Он с чернильными волосами и темным оттенком кожи, и первая мысль, какой-то не русский. И она полная противоположность мужу: светлая, нежная и прозрачная. Позже, когда Шекспир стал любимым автором, наконец, нашла, аналогию для них: Отелло и Дездемона. Географ и биологиня, похоже на «граф и графиня». Оба худенькие, молодые, готовые начать свои амбициозные эксперименты над нами. Мы тогда были десятилетними и, конечно, ничего в этом не понимали.
Виктор Иванович стал нашим классным руководителем. Классным! Так мы все сразу его оценили. Мы были «бешками». У «ашек» классной мамой, тоже, наверное, классной стала Вера Сергеевна. Но я-то помню, что гордилась тем, что у нас «он», а не «она».   
 Мы были сильнее, чем «ашки», чувствовалась мужская рука, считались элитным классом: 4 «Б», 5 «Б», 6 «Б»…
Виктор Иванович оснастил свой кабинет по последнему слову техники, с пультом управления доской, окнами: с автоматически закрывающимися шторами, опускающимся экраном, выдвигающимся проектором. Сейчас, спустя сорок лет кажется смешным, то, что в те годы считалось «последним словом техники» и вызывало гордость. Тогда же  приходили из других школ, смотрели и перенимали опыт.
    Только парты никто менять не спешил. Громоздкие, как и вся тогдашняя мебель, делавшаяся на века, с дырками для чернильниц и крышками, исписанными-изрезанными подсказками и пожеланиями, неумело закрашенными детской рукой. Крышки из года в год меняли свой цвет – от бутылочного до оттенков синего, смотря какая краска находилась у школьного завхоза.
    Почему-то осознанные воспоминания о школе у меня начинаются с пятого класса, с урока литературы. Хотя до этого было то, что забыть невозможно – начальная школа со строгой, но мамой  Ниной Михайловной. Она рассказала нам, что такое школа, зачем она нужна, старалась научить нас главному – учиться. Вкладывала в нас основные жизненные уроки. Из них самый главный, самый важный урок – урок доброты.
    Помню в первом классе, Нина Михайловна предложила каждому мальчику выбрать девочку и поздравить её с Восьмым марта. И Сережа С. выбрал меня и подарил мне книжку, помню даже её название - «Чуть-чуть считается», и перед классом объяснил, почему: «Таня очень добрая и чуткая девочка. Не ябеда и не забияка».
Это для взрослых на первом месте в человеке стоят честность, ум, сила воли..., для детей же ближе и понятнее – доброта.
***
Татьяна Григорьевна пришла к нам в пятом классе, когда «старая» словесница ушла в декрет. Сейчас уже и не помню, ни как она выглядела, ни как её звали. Но помню, что ожидала увидеть такую же заурядную серую мышь, с тихим голоском, потому что сама из себя ничего не представляла. Новая учительница оказалась полной противоположностью: живая, напористая, красивая… Нет, не так, на первом месте добрая, что особо было ценно для меня, а потом уж красавица с завораживающим "косульим взглядом". Она мощно ворвалась в нашу школу (став заместителем завуча по внеклассной работе), класс и вообще в нашу жизнь. Я же внутренне воспротивилась, ну, не хотела моя болячка соглашаться ни с чем новым.
Она рисовала лицо: удивленную азиатскую бровь, подчеркивала лисьи глаза Софи Лорен, обрисовывала чуть изогнутые в непроизвольной усмешке леденцовые губы. Да и сейчас она красавица. Даже лучше Софи Лорен. Потому что наша! Был у неё и советский прототип  – Татьяна Доронина. Такая же глубоко дышащая и порывистая. Свою красоту хранила и в чутких руках, которыми она дополняла свою речь и во французских каблуках, и в хорошо поставленном голосе, словно созданном для чтения стихов Марины Цветаевой. Ещё не видя портрета поэтессы, только слыша от Танечки её стихи, я уже решила, что они похожи. Отзвук во мне – встреча двух женщин.
Татьяна Григорьевна открыто несла себя, свою красоту по гулким школьным коридорам, помню, что любила идти следом. Казалось, только так, я смогу познать её тайну. А она определенно существовала, не могла не существовать, ведь не могла же такая красавица не быть таинственной.
На фоне наших учителей «синих чулков» – это был праздник, «брызги шампанского».  Она выделялась своей женской складностью. Когда смотрела на неё во мне, маленькой соплюшке, просыпалась женщина.
Кто-то сказал, что учительница может быть любой, главное, чтобы она была красивой. Девчонки училась у неё манере одеваться, крутить на голове забавную прическу-финтифлюшку. И я думаю, что не я одна втайне от мамы красила губы в ярко красный. Ну и что, что не шло, зато, как у Танечки. Дальше-больше, почти все девчонки на выпускной пришли с наведенными на глаза стрелками. Для многих мальчишек она стала первой любовью.
***
Учеба мне давалась с трудом. Нет не так, с трудом давалась мне не учеба, а изложение своих знаний. Родилась я с диагнозом и чем взрослее становилась, тем ярче становился и мой диагноз. Нет, на память я не жаловалась, материал схватывала мигом, услышанный раз он сразу же поселялся в мозгу. Самое неприятное и непонятное – тяжело было говорить. Стоило выйти к доске, деревенело всё руки-ноги, голос. Давилась спазмами и словами. На язык, будто кто гирю навесил, он постоянно цеплялся за зубы, десны; речь становилась вязкой и малопонятной. Да и голос был до того тихий, порой сама себя не слышала. Хотелось грамотной речи, построенной по законам красоты, но получалась какая-то каша, спотыкалась о собственные слова, часто теряясь от бесцветности и скомканности своей речи. Неловко чувствовала себя у доски, т.к. казалось, что соученикам неловко смотреть на мои малоэстетичные потуги.
Но помню одно, никого никогда не винила в своих бедах.
В школе я маленькое робкое создание – куда меня поставишь, там и стоять буду. У учеников сначала вызывала любопытство своей необычностью, что приводило к определённой настороженности. Затем по мере узнавания и привыкания интерес ко мне увял и оказался заменён единственно правильной реакцией – не замечать. Учителя же просто не знали, что я за зверь и что от меня ждать, а приспосабливаться и что-то выдумывать некогда – свои дети, свои заботы. Поэтому и не трогали меня, даже где-то боялись. Не было опыта, да и желания общения с ребёнком-инвалидом. Это сейчас разработаны программы и методики, педагоги учатся понимать необычного ребёнка, а тогда…
Я не видела больше таких детей. Казалось, я такая одна на свете и это сильно пугало.
Бегать-прыгать – это не моё, ещё и поэтому я росла полным ребёнком, малоинтересным для резвящихся мальчишек и девчонок. Потому не имела друзей-подруг, их мне заменяли книги. Мир книг стал моим внутренним убежищем. Частенько предвкушала: сейчас приду домой, открою книгу и начнется другая жизнь. Захватывающая! Приятно растянуться на кровати  и вдруг обнаружить, насколько не одиноким может быть одиночество. Чтение стало моей защитной реакцией на непонимание и ненужность. Я сбегала в книги именно от одиночества. Этим-то и спасалась.
Никогда мне не забыть впечатление от «Старика и моря» Хемингуэя. Первая мысль после прочтения: неужели так возможно написать? Душа светится!
  Будто вчера это произошло. Шестой класс и в начале третьей четверти я заболела. Сейчас пишу и ощущаю сладость, какую на меня произвела книга. В тоненькой книжечке рассказано о любви и огромной силе воли. Т.е. о самом главном. До сих пор я не могу понять, как это сделано. «Вот, что мне нужно» – подумала я и, казалось, забыла. Но с тех пор где-то в самых тайных закоулках моего мозга, нет, души заблудилась идея писательства. До поры до времени заблудилась, пока не оказалась нужной людям.
Я поднялась на классиках, тогда преимущественно их мы изучали-проходили (кому, как повезло) по школьной программе. Так же ещё были живы и даже в рабочей силе Б. Васильев и В. Быков с их правдой о войне; А. Алексин со школьными историями, которыми я зачитывалась, даже сидя на уроке и держа книгу под партой, никогда мне не забыть «Мой брат играет на кларнете», читала и сравнивала с нашим 6-м или 7«Б»; Ф. Искандер с его глубоко лиричной прозой, звучащей поэзией… Они учили нас тому, что делать нельзя, просто потому что нельзя. Потому что ты человек. Тогда у нас не было Библии, но была литература, которая взяла на себя право вещать, как жить, «чтобы потом не было мучительно больно…».
Я не любила в детстве читать рассказы, потому что они быстро прочитывались. Сейчас же, после пятидесяти, когда осталось мало времени – напротив, отдаю предпочтение меньшей по объёму форме художественной прозы. Для того чтобы выразить главную мысль, совсем не нужен многотомный труд, достаточно рассказа.
Отвечать у доски для меня – пытка. Но уж на сочинениях я отрывалась. Оценка неизменная 5/2, почерком, устремленным за пределы тетради. За содержание и грамотность. Это у меня и сейчас осталось: 5/2. Сочинения – это моё, особенно если они давались на дом. Нравилось жонглировать словами, подбирать не затертые эпитеты, придумывать что-то своё… Мысли перегоняли одна другую, всегда пыталась связать то, о чем писала с тем, что хранилось у меня в душе. С детства жило желание творить, хотелось открытия, написать что-то такое «фр-р-р». Любила сочинения ещё и потому, что на письме мне удавалось то, чего не могла устно: четко сформулировать свою мысль. Язык был скован болезнью, но мысль оказалась выше, выше и неудержимее низменной речи.
Во время сочинений Танечка ходила по классу, останавливалась возле каждой парты и заглядывала в написанное. На ней надета серая кофта, с белыми полосками по рукавам и с долгим поясом-кушаком, доходившим почти до края юбки. Неизменная её спутница. Она то и дело одним движением подтягивала широкие рукава, до сих пор помню этот жест.
Я всегда хотела ощутить спиной  её дыхание.
– Юля – это ты сейчас написала? Послушайте, как Юля видит, ну, например, Наташу Ростову… – И после непременно удивление.
Какую я испытывала радость и удовольствие, оттого что и меня заметили, и я в чем-то лучше других. Очень хотелось показать, что я тоже человек, и я тоже что-то умею. А как это сделать ребёнку, которого никто не принимает всерьёз? Поэтому мне всегда было комфортно с одним человеком – с собой. Когда находилась одна не нужно ничего придумывать, притворятся...
***
  Татьяна Григорьевна не работала учителем, она им была. Я ощущала её любовь и правду в том, о чем она нам рассказывала. Всегда старалась разнообразить подачу материала. То воспользуется проектором для показа фильмов, то предложит читку в лицах какой-либо пьесы (мне запомнилась пьесы Островского), то сама читает стихи или прозу. Читая, Танечка играла и рисовалась, горела и блистала, чувствовалось, что в ней умерла великая актриса…
 Кинопроектор. Стоял-то он почти в каждом классе, но запомнила я его именно на уроках литературы. Виновата, наверное, избирательность моей памяти, когда всё лучшее тащится мною в отделение с надписью «урок литературы». Автоматически или вручную опускались вторые, черные шторы. И начиналось действо, почти священнодейство. Мы, тогдашние дети не были избалованы всякими техническими гаджетами (слово это для меня звучит, почти как ругательное).
       Много чего рассказывала и показывала Танечка (кликухи у неё не было. Была любовь, поэтому – Танечка) на этом аппарате, но самое яркое впечатление – фильм «Детство» по Горькому.
    Перед просмотром фильма она заявила:
– Если кому не читается, смотрите кино. Всё по книге, точь в точь.
– Так мы Горького вроде в том году прошли, – послышалось с галёрки.
– Тогда закончится фильм, буду спрашивать.
Класс немного заштормило: зашикали.
Гениальный красочный фильм, даром что черно-белый. До сих пор перед глазами большая плывущая по экрану старуха. Мне намного интересней было слушать комментарии Танечки, чем текст фильма. Если она замолкала, я чувствовала потерянность, и глаза начинали бегать, как у маленькой девочки в поисках мамы и, когда находили, наступало огромное облегчение, может, даже и счастье.
Все ещё слышится голос Танечки:
    – Какое тяжелое детство у человека. Дикая русская жизнь, угрюмость дядьев, жестокость и самодурство деда. Но была бабушка – светлое пятно в жизни мальчика Алеши.
    Фильм был в удовольствие ещё и потому, что длинный, полуторачасовой и занимал два урока. Два урока ничего неделанья! Да ещё и темно в классе, раздолье мальчишкам – возможность неузнано дурачиться и плеваться жеваной промокашкой через трубочку, сделанной из шариковой ручки. Но Танечка все равно безошибочно определяла «сапожника» (хулигана).
Частенько я замечала, что Танечка не придерживалась святого для педагога – учебного плана, по этому кондуиту жили тогда все школы страны. Сама устанавливая сроки для того или иного автора или произведения, и это при нашем тотальном контроле. Мы могли месяц разбирать похождения Чичикова, ведь это было так захватывающе.
А в восьмом, да-да Лермонтова же мы проходили в восьмом классе – праздник души, книга М. Сизовой «Из пламя и света». Это, как раз был урок, которого не было в школьной программе, но именно эти уроки вызывали у меня особую благодарность школе, литературе, моей Танечке. Они дали мне больше, чем вся программная литература. Они сделали меня.
Она прямо влетела в класс:
– Ребята, я хочу познакомить вас с удивительной книгой. О Лермонтове. Это единственная художественная книга, которая описывает детство писателя.– До сих пор слышу теплоту голоса Танечки:  – Это мне мама книжку подарила.
  Потом на протяжении нескольких уроков она читала – воспоминания бабушки Лермонтова о его детстве, о мятежной душе, как она его любила, ждала, какой он был баловник, чего только не творил её Мишенька. Вот Мишенька вырос, вот он мятущийся, презрительный к властям... И трагическая дуэль, оборвавшая жизнь для нас – поэта, а для неё внука. Как в Тарханово гроб несли Мишенькин, а бабушка слепая тянет к нему руки. Танечка рассказывала не о величайшем русском поэте, она рассказывала нам о своём Лермонтове. Неторопливо, с нежностью.
Да разве это забудешь:
 – Дети послушайте!..
Танечка учила нас не просто слушать, а слышать и сопереживать:
– Вы должны уметь плакать не только, когда у вас болит, но и, когда болит у другого.
 На уроках литературы я открывала себя. Помню, как я изменилась буквально за один день, когда прочла «Шинель» Гоголя. Читать её начала Танечка в классе и мне захотелось почувствовать этот рассказ ближе и глубже и пожалеть это «непутевое создание». Ещё и потому, что в Акакие Акакиевиче я видела себя.
Или «Война и мир»… Я даже не поняла романа, но он заронил в меня что-то, какую-то мысль, идею. Я больше узнала и почувствовала войну восемьсот двенадцатого года не на уроке истории, а по роману Толстого.
    Я думаю, что всё это она сама, все о ком она нам рассказывала, с кем знакомила. Она и Пушкин, и Лермонтов, и Сонечка Мармеладова, и Шолохов и, безусловно, Акакий Акакиевич… Всё это моя Танечка. Она, да и вся литература заложила во мне два главных чувства доброту и ответственность и я, потом всю жизнь несла их, боясь расплескать. И уже сейчас, когда пришла к Богу, поняла, что лучшего и большего тогда, в той школе моя Танечка сделать с моей душой не могла.
Казалось вся моя жизнь, начиная с рождения, подготавливала меня к познанию Бога.  Ведь именно потому, что я книжный человек, обращение к Библии стало для меня, чем-то естественным, само собой разумеющимся.
Благодаря моей Танечке я вошла в литературный мир, став в нем не прохожим, а своим человеком. Читателем. И ещё я почувствовала себя созданием русской литературы. С восторгом преображалась по мере того, как мой мир и мое «я» приходили в соприкосновение с великими русскими писателями, других в школе не изучали. Все лучшее – детям!  Мы в силу своего возраста, стремились понять жизнь, докопаться до её смысла, увидеть цель…. Для понимания этого нужны были помощники. Классики же – это те, у которых зрение на этот мир стопроцентное. И именно Танечка, в силу своей, даже не профессии, а любви зарождала во мне доверие к ним. Мы ещё были страной Пушкина и Толстого, они ещё были нашим всем. Я давала им кредит на себя, свою жизнь. Разговаривала с книгами, ну это время было такое, когда придыханием относились к книге. Это вело и помогало мне всю мою непростую жизнь.
Моя Танечка вместе с книгами научила меня создавать, создавать себя, и творить!
Вообще школа для меня – это один урок литературы. Нет, были, конечно, химия с математикой, но они присутствуют в моем сознании, как приложение к изящной словесности.
***
Школа наша состояла из двух зданий, основного и пристройки, где занималась начальная школа, а соединяла их столовая. Дети всегда толклись здесь. У кого водилась копеечка, тот чувствовал себя королем, кто-то же просто глотал слюну, вдыхая вкусные запахи. Редко, но и мне от мамы перепадала денежка, тогда я с полным правом подходила к пункту раздачи и покупала песочное пирожное с рассыпчатой крошкой за десять копеек или курабье. Сказочно вкусно!
И однажды вижу, как повариха Ираида Марковна остановила Танечку, тянет какого-то парнишку и жалуется:
– Татьяна Григорьевна, вот, пирожок своровал.
– Иди сюда. – Танечка порылась в карманах, достала какие-то медяшки: – на, иди, попроси прощения, отдай деньги и чтобы этого никогда больше не было. Это плохо, не твое – не бери.
Я деликатно подслушала, разговор учительницы с поварихой, и привожу здесь его окончание:
– Мне детей всех жалко. Ну, мало ли, может голодный, есть хотел.
И ещё слышу нынешнюю, умудренную школьным опытом Танечку: – Я учитель языка, а в языке есть существительные, и есть глаголы. Глагол – это действие. И вот с годами я поняла, что в школе наряду с правилами грамматики или математики нужно учить правилам доброты. Чтобы существительное «доброта» превращалось в глагол. Путь к человеку начинается с доброты, самое нужное начинание бесполезно, если оно не затронет души детей.

***
Третья четверть седьмого класса. Почти всем исполнилось четырнадцать, и поэтому «Ленин, партия, комсомол», плавно переходящее в «Любовь, комсомол и весна».
Татьяна Григорьевна, сама не являясь коммунистом, но как завуч по воспитательной работе, да и просто неравнодушный к детям человек готовила нас к приему в ВЛКСМ. А кому готовить-то, коммунистам что ли? Им некогда, у них дела посерьёзнее – собрания, сессии, съезды.
Среди седьмых классов пробежал слушок:
– Танечка задает странные вопросы.
– Что значит странные?
– Спрашивает, любишь ли ты родителей. Смешно.
       Кому-то смешно, а мне обидно. Я ведь днями и ночами штудировала тоненькую красненькую брошюрку карманного формата – устав ВЛКСМ. Особенно упирала на вопрос о демократическом централизме. С большим трудом в детской голове укладывался «моральный кодекс строителя коммунизма».
    И вот зашла я в класс, стараясь запомнить всю эту абракадабру и поэтому с неохотой (перед смертью не надышишься!) закрыла красную книжицу. Попутно слышу, как Танечка интересуется у будущего комсомольца:
– Маму любишь?
– Люблю.
–Что дома делаешь?
– Ну, подметаю, посуду мою, в магазин хожу.
– Молодец! Ты, когда на субботнике метешь территорию школы, о чем думаешь?
Ученик растерянно оглядывается, лихорадочно пытаясь уловить подсказку, и одновременно сообразить ответ, который бы устроил Танечку. «Уж лучше б устав спрашивала, так, по крайней мере, понятнее».
Но неожиданно помощь приходит от самой учительницы:
 – Проклинаешь все на свете или говоришь: хорошо, будет чистенько. Школа будет чистая, город будет чистый...
Девочки смущенно улыбаются, мальчишки же начинают почесываться во всех местах:
 – А… ага… Ну да!
– Иди! Хорошо!
Надо же подсказывать, ведь дети. А дети для Татьяны Григорьевны всегда люди особые.
Все равно в райкоме поставят галочку. Были, конечно, и те, кто «не дорос до комсомола», но рано или поздно, принимали и их. Статистика – дело серьезное, как я узнала уже во взрослой жизни.
***
 Стремительно проносились школьные дни, четверти и годы и верно подбиралось моё весеннее время.
В нашем классе новенький мальчик, вернее старенький. Он учился с нами в начальной школе, потом уехал с папой военным на четыре года на север, и вот – вернулся. И мое сердечко, остро жаждущее любви вдруг откликнулось, подняло голову. «Пришла пора, она влюбилась», как и положено в первый раз с бабочками в животе. И понятно – навсегда. Как раз в восьмом классе, в пушкинский год...
И первая мысль: чтобы никто ничего не узнал. Будут смеяться. Нашла вариант приемлемый для себя, для своей болезни, сторона –  в буквальном смысле. Я забивалась в какой-нибудь закуток и, сгорая от любопытства и страха быть узнанной, подглядывала за своим предметом. Сердце стучало о грудную клетку, едва не выпрыгивало. Вдруг я почувствовала, что сердце – это не просто орган качающий кровь, как нас учили по анатомии. Узнала его главное предназначение: щемить и болеть, а еще, если повезет, радоваться и петь.
Мальчик был откровенным гадким утенком. Нет не так, гадким утенком он был раньше, четыре года назад. Сейчас же расцвел. Обычно такой глагол используется для девочек, но, его красота и была девчачьей. Все: глаза, губы, щечки с ямочками…
Я обратила на него внимание на уроке литературы. Снова литература… Он читал Пушкина. У нас раньше никто и никогда так стихи не читал. Тихо, совсем не манерничая  и не играя голосом, просто стоял и читал о любви. Сейчас уж и не помню какие, их у классика не счесть.
Я даже вела дневник, исписанный письмами к нему. Неизвестно куда подевавшийся. Чтобы я только сейчас не отдала за эти записи.
Конечно, уши и глаза были не только у меня. На мое горе их имели и другие девчонки. Конкурентки, соперницы? Конечно, нет! Какие могут быть конкурентки у запуганного болезнью и неуверенного в себе ребёнка? Они оказывали ему внимание, так что мне с моим вниманием пришлось подвинуться. Я знала свое место, но так хотелось его нарушить. И я нарушила, втайне от всех, как мне казалось.
И, конечно, после – страшный ожог, черное пятно.
Помню, тогда шли с Танечкой вместе домой. Конец учебного года, девятый класс, на улице приглядный май. Она сама догнала меня. В памяти остался её тон, вежливо-осторожный, и бежавшая впереди интеллигентная улыбка. В этом она вся – прежде всего, чуткость везде и всегда и боязнь пережать и этим причинить собеседнику неудобство или, чего хуже – боль.
– Редко, когда первая любовь одна и на всю жизнь, но воспоминания о ней останутся с тобой навсегда. Самые светлые. Более того, чем болезненнее первая любовь, тем неожиданней и чудесней следующая. А любовь у тебя ещё обязательно будет, и будете вместе жить долго и счастливо. – Эта фраза должна была примерить меня с миром.  –  А вообще все у тебя в жизни будет проходить через боль и непонимание. И дружба и любовь, и здоровье, но ты же борец. И… я дам тебе один совет, не учителя, а женщины, человека: главное любить, а не быть любимым. Настоящее счастье не брать, а отдавать.
И ещё я узнала от моей Танечки, что в каждом «плохо», есть свое «хорошо». И жизнь не раз подтверждала эти слова.
Таким образом, болезнь снова подставила мне подножку, которая  перетекла во взрослую жизнь. Чем дальше жила, тем больше на себе убеждалась, что любовь избирательна и жестока, что она не для меня. Несмотря на то, что мои любимые книжки утверждали обратное – любовь непредсказуема и инвалид тоже человек. Но чуда не случилось, как я его не искала.
 Оно случилось лишь с познанием Бога. Я, наконец-то поняла, что значит «не брать, а отдавать» и испытывать от этого ни с чем несравнимое удовольствие, когда уже больше ничего не нужно. Дальше только счастье. Это и есть та любовь, которую дарует нам Бог. И для этого совсем неважно мужчина ты или женщина, инвалид или здоровый, важно почувствовать Божью любовь. А дальше – пей и люби!!!

***
 Ждали её уроков, ещё и для того, чтобы узнать что-то из её жизни. Рады были уже тому, что Танечка сочтет нужным нам поведать. Когда стало можно, много рассказывала о себе, на будущее, чтобы помочь нам разобраться в нём. Ведь старшие классы особенный возраст, подготовительный к взрослой жизни.
Пришло время и в десятом, ответила на вопрос, давно крутившийся на наших языках: как познакомилась со своим мужем? И как всегда не просто рассказ, а показ, в лицах, с игрой голоса и заламыванием рук.
Танечка, как-то сама пояснила: «Да, моя игра не от желания показаться, это у меня в крови, от папы. Он такой же был экспрессивный и искрометный. Этакий Актер Актёрыч!»
– Надела в первый раз новые туфли. Натерли жутко, возвращалась с работы, еле-еле переставляя ноги. А напротив моего дома здание больницы. Иду, ковыляя, и вдруг парень в белом халате спрашивает: "Девушка, что у вас с ногой?", я мол, так и так, а он: "Давайте я вам помогу". Я и муркнуть не успела, как он подхватил меня на руки, пронёс через весь двор, аж на пятый этаж поднял! Поблагодарила, а в ответ услышала: "Работа у нас такая - людям помогать". И так мне тепло стало от его поступка и слов, а вы же знаете свою Татьяну Григорьевну, набралась я нахальства и заявляю: «А не сходить ли нам с вами в кино?» 
Слушали затаив дыхание, боясь шелохнуться, а то вдруг старые парты заскрипят и оборвут на полуслове.
От Танечки впервые услышала фразу: «Чужих детей не бывает. Если мужчина любит женщину, то должен любить и её детей».
– Татьяна Григорьевна, вы же учили нас не только литературе. На ваших уроках вы с нами говорили о том, о чем с мамкой не поговоришь. Поэтому мы и любили их. Помню, как дуралеи мальчишки не выучив урок, задавали вам каверзные, как им казалось, вопросики про жизнь. Специально, потому что знали вас. Вы откликались, и понеслось… по жизненным ухабам и жизненному счастью. Ваш ответ порой занимал весь урок. А это-то нам и нужно было. Понимали ли вы это? Мне казалось, что вы были мудрее Андрюшки Севастьянова.
– Конечно, Юлечка, я сознательно шла на это. Они думали, что манипулируют мною, я же просто подыгрывала им. Хотелось без оглядки на планы и отчеты просто поговорить о жизни. Ведь где, как ни на уроке литературы можно затронуть струны детской души?
***
В девятом классе нас подчистили, объединили и получили суперкласс в сорок три человека. Виктор Иванович давно как ушёл на повышение, поэтому вся власть над нашим девятым без буквы перешла к Вере Сергеевне.
Девочки смотрелись кобылками, это ведь так природой заведено, у девочек  развитие более раннее. В поведении девчонок проскальзывало соперничество, хотелось выделиться, блеснуть друг перед другом. Несмотря на то, что тогдашняя школа старалась свести это выделение к минимуму. Чуть не каждую неделю устраивались так называемые санпроверки. Проверялось состояние ногтей, чистота ушей, длина и внешний вид волос: «повышенная лохматость» особенно для мальчишек – «тлетворное влияние Запада». Сразу же отправляли домой для приведения себя в «человеческий вид». Попутно высматривалось наличие маникюра, кольца, сережки и вообще золото в школе – нонсенс и замечанище! Частенько сама завуч выходила на тропу войны. Глаз у неё наметан, сразу нацеливалась на «лахудр и хиппариков».
Но как же выделиться? Удлинить ногти, сделать в старших классах прическу или распустить косу никто и не пытался – запрет однозначный. Бижутерии, того, что можно сразу снять, не так много продавалось, а золота некоторые, в частности я, и в глаза не видели.
Оставалось одно – форма. Тут изгалялись, кто как мог. Мне, например, очень нравилась тоненькая кружевная беечка, которой отделывались воротник платья и манжеты, и чем тоньше она была, тем оригинальнее смотрелось. Помню радость, когда удалось её найти и купить. Фасон школьного фартука был произвольным, поэтому стремились оторочить его рюшами или воланами. И ещё, помню, папа подарил мне свои часы, огромные, как кремлевские куранты на железном браслете. Они болтались на руке, и мне нравилось эффектно подтягивать их наверх вместе с рукавом.
Девчонки завидовали мальчишкам, ведь для них было легче прийти не в форме. Но и мы что-то умудрялись придумать, в старших классах вожжи внешнего вида были немного ослаблены. Уже появился новый урок – НВП (начальная военная подготовка), а с ним и новая форма – бежевая или жёлтая рубашка, черные брюки (для девочек – юбка) черный галстук с зажимом и, особый шик – пилотка с кокардой. Мы сразу бросились ушивать в талии рубашку и подкорачивать юбку. Вообще юбка – это отдельный разговор, что с ней только не вытворяли: и укорачивали, и суживали, и цепляли валаны, и разрезали. Идешь строем на НВП, окрик военрука: «девчата юбки» и одним движением хватаешь разрезы в кулак.
Ещё были неформальные мероприятия, субботники, походы, работа на виноградниках, в старших классах – школьные вечера и масса других, как бы сейчас сказали «встреч без галстука». Где, наконец-то, обходились без надоевшей формы.
Когда наши мальчики подросли, женщины-учителя стали для них предметом поклонения. Мальчишки все были шикарные: высокие, плечистые. Яркие и живые натуры, что за словом в карман не полезут, но низости и хамства и вообще и по отношению ко мне не случалось, разделений по группкам не было, павлинов и мажоров не помню.
Да, класс был хулиганистый. Над учителями, конечно, подшучивали, куда ж без этого. Но никогда мы не делали больно, чтобы сделать больно и повеселиться.
Как-то Юрка К. принес в школу ужа, а так как первым уроком была история, то уж оказался в классе у историка. В старших классах уже разрешалось приходить в школу в форме НВП. О том, что историк близорук по школе легенды ходили. Юрка положил  пилотку с ужом на парту и, конечно, периодически заглядывал туда. Генрих один раз сделал замечание, второй прикрикнул. На третий со словами: «Да, что у тебя там такое», ныряет в пилотку носом. Сначала гробовая тишина, граничащая с испугом и после рев: «Вон из класса». Когда Юрка хотел выйти, историк прокричал: «И змею забери».
После урок физ-ры и мальчишки подбросили этого ужика в девчачью раздевалку, и он испуганно выглядывал из чьей-то туфли.
Мальчишки на уроке физики привязали ложку на ниточке и тянули её. Физюля была подслеповата, да и нитку эти сорванцы подобрали под цвет пола. Она увидела ложку и, вполне естественно, нагнулась, чтобы поднять её, а она возьми, да и поедь. Физюля здорово тогда испугалась: живая ложка. Наша физюля называла всех на «вы» даже в шестом классе, а физик кидался мелом. Представляете, вот так стоишь, пишешь у доски, и вдруг в тебя летит кусок мела и крик: «А если подумать?»
Вспоминаю, что рисунки «Как я провел лето» рисовались всегда тридцать первого августа, аналогичная ситуация и с гербариями по ботанике. Они, как правило, даже и просохнуть не успевали. Физкультуру никогда не ставили первым или последним уроком, иначе она обязательно прогуливалась.
Однажды Андрюха С. классный заводила и по совместительству мой сосед по парте притащил на урок Танечки транзистор. И в самый ответственный момент, момент опроса включил его. А сам сидит развалясь, нога на ногу, предвкушает.
Танечка слышит музыку и сразу теряется, начинает метаться: где, что, у кого? От бессилия приказала всем встать. Сорок три человека! Стена! Знаем, что в сумку (в старших классах вместо портфеля мальчишки носили сумки через плечо или дипломаты) она уже не полезет. Стоим, давимся смехом, да ещё выступает Геннадий Хазанов, кто-то не выдерживает, а уж за ним и весь класс раскатисто: ха-ха-ха. И Танечка поддержала компанию – улыбнулась, чтобы избежать двусмысленности и ненужных выяснений.
Но, оказалось, что Танечку ничуть не смущало такое поведение мальчишек, она, как думающий педагог понимала, что так они утверждались. Искали того, чтобы быть взрослыми, перед девчонками, учителями, перед собой. Возраст. Слышу её слова: «Люблю хулиганов. Ненавижу правильных и спокойных, неизвестно, что у них там внутри. И разговаривают-то они как должно, на устах елей и благость, но стоит копнуть…»
На выпускном Танечка вспоминала: – Зайду в класс, а сама боюсь, что на этот раз придумали? Сидят лбы-акселераты, такие все дядьки усатые-бородатые. Да, ладно бы умные, а то половина к поэзии не чуткие: «сиди я сам открою». Все как один взгляд в тебя вперили и мычат сквозь губы. Стра-ш-но.
    А мы ржали и с любовью смотрели на свою Танечку. Так бывает только в детстве, когда хорошо просто так, от того, что небо синее и трава зеленая. Когда радуешься искренней радостью, а не от выгодной подлости, от того, что кого-то обштопал или обидел. Это, к сожалению, подоспеет позже, с жизнью.
Самым поразительным для меня было то, что она не нагибалась, говорила с нами в полный рост. И в пятом и в десятом. Старалась разрисовать нас яркими, радужными красками:
– Я относилась к вам, как к взрослым, состоявшимся людям. Которых нужно только настроить на правильный лад. 
Помню слова нашего однокашника, на одной из встреч выпускников:
    – Дорогие наши учителя, вы научили нас любви, добру, пониманию и уважению, учили не переступать через человека, сострадать чужому горю. А теперь мы хотим вас спросить, как нам со всем этим  жить? Ведь сегодняшняя жизнь нас учит обратному. Татьяна Григорьевна, я до сих пор помню, что «человек – это звучит гордо», призыв Корчагина «прожить жизнь, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»… Кому сейчас это нужно?
Гробовая тишина повисла над столом и тут поднялась наша Танечка:
– Валик, а разве это не так? Разве ты хотел бы, чтобы твои дети думали по-другому?
***
Все это моментом пролетело в моём сознании. И вот я все в той же коленопреклоненной позе с мобильником возле уха.
– Учитель это тот, кого помнят всю жизнь и тот, от кого встретив на улице, не отворачиваются, – я почти увидела, как улыбнулась моя Танечка. Нехорошо улыбнулась, будто что-то вспомнив. Так не должна улыбаться моя любимая учительница. – Я скоро уеду на родину, к маме, ей девяносто. Сейчас борюсь с чиновничьим аппаратом. Ух, не-на-ви-жу я русского чиновника. Ты же знаешь свою Татьяну Григорьевну.
Закончить этот разговор было так же тяжело, как и начать его.
Потом, после звонка долго не могла прийти в себя. Растормошил меня разговор, ностальгия завладела мною. Все думалось и думалось о самом-самом для меня: о детстве, о школе, о родителях, о вчера и сегодня... Это не правильно, когда ничего не возвращается. И мне, мне, мне предстояло доживать эту жизнь и не растерять своего детства. А сегодня мне показалось, что жизнь только началась.
Но я утвердилась в правильном ориентире для себя – только жизнь с Богом помогает мне найтись.
Конечно, многое из написанного утрировано и приукрашено. Потому что детство. А детство всегда безупречно и с каждым годом оно для меня становится привлекательнее. Как у любимого Пушкина – «что пройдет, то будет мило».  Несмотря на холод и отчуждение, которым меня частенько встречали в классе при мысли о школе мне всегда становиться хорошо и легко. Когда хочется добра, вспоминаю школу, и на мои губы ложится мягкая улыбка. Танечка вместе с книгами научила меня создавать, создавать себя, и творить!
Да, Татьяна Григорьевна не была столь однозначной и нарисованной только светлой краской, как в этом рассказе, порой в её поведении проскальзывало невнимание по отношению к нам, детям. Но я этого не то, что не замечала, не хотела замечать. И это мне легко было сделать, потому что для меня Татьяна Григорьевна всегда была и останется моей любимой учительницей, моей Танечкой. Кажется, у Канта есть выражение: «один смотрит в  лужу и видит грязь, другой видит отраженные в ней звезды». Я всегда и тогда, да и теперь стараюсь примечать красоту и доброту этого мира. Только вот с жизнью это все труднее и труднее…