Как у великих писателей или любовь в отсутствии ин

 

Сейчас я завидую сама себе, когда вижу по телевизору современные «крымские красивости». Завидую тому, что в годы моей молодости цивилизация ещё не прибрала Крым своими хваткими лапами, и я ещё застала его первозданность.
Шёл тысяча девятьсот семьдесят пятый год, и я только недавно перешла в эту Солнечногорскую экспедицию. Была молода и неопытна, хотя и норовиста, по оценкам мужчин. Я и попала-то туда чисто случайно – это был не мой профиль, не моя аппаратура... Меня тогда гоняли по разным экспедициям, чтобы я как-то притерлась. Работали мы на берегу, производили геологические исследования, определяли глубину залегания грунта, ставили косы – это такие приборы для определения плотности берега, делали другую профессиональную всячину.
Мне повезло. Причем дважды. Во-первых, я соплюшка и вдруг – Крым, о котором я столько слышала от мамы, как о сказке, и, во-вторых – затянувшееся на месяц бабье лето. На удивление, сентябрьских дождей в том году не было, поэтому погода в начале октября позволяла даже купаться, деревья стояли до неприличия зеленые с нетронутой листвой, задержавшиеся в лете. Спокойное, уже не жгучее солнце все так же продолжало ласкать своими  приветливыми лучами, чётко выполняя своё предназначение – дарить тепло и радость.  Пляжи, хотя и не полны народу, но все равно не было обычной для этого времени пустоты. Люди даже немного растерялись от такой природной щедрости.
Рядом с нашей работой, я нашла одно место, где скалы, обрамляющие берег, глубоко уходили в море. Они обросли салатной морской капустой, мягкими и кое-где иссушено-коричневыми водорослями, похожими на тараканьи лапки. Мне очень нравилось плавать возле них и намеренно подставлять свои руки, ноги, тело под их нежно-колючее прикосновение, а после зарываться и греться в теплой гальке. Вся береговая линия и пляжи городка галечные, в некоторых местах камешки настолько мелкие, что их вполне можно принять за песок.
Да, мы купались, загорали, отдыхали, но работа для нас всё же – превыше всего. Мы ещё жили в Советском Союзе, где всему придавалась исключительная ответственность. Хотя с другой стороны эта ответственность умудрялась уживаться с тотальным безразличием.
Сезон всё же закончился, людей на пляже заметно поубавилось, море шуршало, как всегда призывно, штормов не было. Что нас очень устраивало, потому что шумовой фон приборов на косе стал минимальным.





***
Каждое утро на берег приходил старик, брал лодку и уходил в море. А на берегу его ждала девочка с темными длинными косами. Профиль её напоминал, как раньше говорили церковный профиль.
Она была настоящей приморской девчонкой, с коричневой кожей, выгоревшими бровями, ресницами и волосами, похожими на паклю. Одета в невзрачный, вылинявший под солнцем сарафан, из которого торчали руки-ноги-шея. Костлявые и длиннющие. Всегда и всюду бегом, везде хотелось успеть, хорошо лето – можно многое пощупать и увидеть. Летом свободы всегда больше, а времени, чтобы потакать этой свободе, почему-то меньше.
Родителей и других родственников у девочки не было. Её вырастил дед, старый, пропахший морем рыбак. За ним она всегда, как за каменной стеной, правда в последнее время заметно осевшей: «ноги уже не те, да и тело плохо слушается». В общем, хозяином над ней был деда, и ей нравилось ему подчиняться.
Девочка не любила свое пышное имя, больше нравилось, как звал её дед, красиво – Чайка. Потому что главное для чайки, как и для неё – свобода: лети, куда хочешь, да и величественней и горделивей птицы она не знала.
Дед был приземист и настолько изъеден морщинами, что напоминал старое иссохшее дерево. Рыбачил, но не от того, что есть было нечего, просто без дела не мог. Не мог он спать «до схочу», плевать в потолок и протирать штаны в местных кабаках. Не про него это. Любил баркас – свою семейную реликвию, палочку-выручалочку, благодаря которому он был «сыт, пьян и нос в табаке». «Такой же хромой, как и я» – говаривал он. Обожал родной город, никуда отсюда не уезжал и всегда хвалебные речи о других местах пресекал: «да, не уж-то»… И, конечно, любил море, и научил этому свою Чайку. Часто непонятно повторял: «научить козла летать нельзя, а птицу невозможно».
Её родители так же, наверное, любили море, но, к сожалению, об этом она уже никогда не узнает.
Жила девочка с дедом почти у самого моря, но, чтобы пощупать его нужно всё же немного пройти.
Дорога к морю – особая радость. По старой набережной в дырчатых сетях и расползшихся пятнах мазута, которые всегда у неё на пути, она бежала, ловко уворачиваясь от этих черных клякс. На пути вставали всегда некстати двойные чугунные тумбы с ушами, на которые тросами насаживались неказистые, маленькие лодчонки. По этим черным бочонкам так весело прыгать, шаг на тумбу, шаг на бетон, пробежишь немного и снова шаг на тумбу, другой ногой на бетон. Это кнехты. Дед смешно, каркая, произносил это слово.
Пахло тиной и рыбой, свежей рыбой. Здесь она везде. Подлакомиться ею сбегались все окрестные коты. Стянут, отбегут в сторонку и смачно лопают, начиная всегда с головы, она подметила. Хруст стоит. Пройдешь немного дальше, где готовят рыбу и в нос уже бьет ни с чем несравнимый сладкий и праздничный дух жареной салаки, по местному царской рыбки. Да и запахи поистине царские …
Девочка летом всегда и всё делала бегом, для медлительной размеренности есть зима. Она ветром неслась по набережной, а рядом плыли арбузные корки, ошметки бумаги, нефтяная плёнка... Но она не видела этого. Взгляд её вдаль, где кучевые облака, чайки, слоистые обрывы скал... Ей нравилось именно такое море: в скалах, в скальных террасах и уступах. Она не любила, да и не представляла себе моря без горного обрамления, такое ей казалось просто водоёмом детским и фальшивым.
Молодая и легкая, как воздух, она решительно взбиралась на скалы, парила чайкой, не чувствуя под ногами ни земли, ни камней, ни травы высохшей и царапающей ноги. Ветер нес её все дальше и дальше… Неслась наперегонки с музыкой, вечно играющей у неё в голове и сливающейся с песней моря. Хотелось подальше от людей, от толпы, в одиночество... После сбегала по крутому склону к воде, огибая, росшие прямо из земли камни и колючки-кустарники, сбрасывала на бегу ненужные одёжки, долго и вольно плавала, после заплывала на облюбованный камень и уносилась взглядом вдаль. Море любит молодость.
Сидела тихо-тихо, боясь пошевельнуться. Слушала море… И оно дарило ей свою симпатию: вода маслянистая и нежная ласкалась к ногам, целуя её пятки, девочка подставляла лицо под его соленые брызги, теплый ветер гладил по плечам, а солнце отдавало ей свою бронзу. Совсем, как милая романтическая Русалочка – символ Андерсена, свернувшаяся на своем пьедестале, девочка обнаружила эту фотку в маминых вещах. Ей нравилось следить за завораживающим бегом волн, когда следующая волна, с белым пенным гребнем спешила накрыть собой первую. Они заколыхивали её. Взгляд натыкался на нависшие над морем скалы затейливо изрезанные природой, следила за маленькими катерами, утюжившими синюю скатерть моря, любила наблюдать, как паруса летают над волнами. И ещё у неё было развлечение – смотреть через пальцы на солнце и видеть что-то своё, представлять и фантазировать. Если находилась в миноре, то дарила морю слезу, которая свободно скатывалась по шёлковой девчачьей щеке. Покидала свой валун всегда немного другой, обновленной и свежей.
Вдруг вдалеке у самой кромки горизонта покажется точка, которая через несколько минут начнет приближаться, постепенно превращаясь в лодочку, лодку, баркас, и наконец, в деда. И тогда девочка ныряла и плыла наперегонки с собой назад, стараясь встретить деда на берегу.
Дед был человек спокойный с крепкими выверенными движениями и чувствами и немного философом. Варили с ним уху на берегу, если не сезон – перловую кашу. Тоже на костре, зачем запираться в доме, когда на свежем воздухе с дымком вкуснее и романтичней. 
Так и проходило её взросление. Кто-то скажет однообразно, каждый день одно и то же. Но одно и то же бывает разным. У кого-то оно скучно и сонно, а у неё – это море.
 Она часто слышала, как взрослые говорят: «река моего детства» у неё было целое море.

***

Осень приходит незаметно, как-то в одночасье и всегда не вовремя. В приморских районах это особенно ощутимо: гонят ветра, на смену теплу приходят прохлада и сырость.
Пошли дожди. Мелкие капли глухо били, отскакивая от  прибрежной гальки, высохшая же почва жадно пила их. Кустарники запахли дико и остро.
В нашей экспедиции проходил практику один парень, совсем мальчишка, лет девятнадцати.
Мы работали на берегу, и я частенько видела, как наш Витя, спрятавшись за огромным валуном, наблюдал за девочкой, когда она сбегала по склону. Засматривался на эти косы настолько, что иногда пропускал поправки на инспектируемой косе. Начальники, конечно, ругались, но потом это само собой сошло. Сезон у нас продолжался до декабря месяца, когда уже начались бьющие в берег шторма. И уже дед с лодкой не приходили, естественно, девочка тоже. И Витя стал у нас киснуть.
Ну и решили мы узнать, кто эти люди. Недалеко находился маяк, и его смотритель определил сразу: «Ну, это Нико со своей внучкой ходит на рыбалку, а сейчас зима и они рыбу не ловят». На вопрос как звать внучку, ответил с достоинством, потому что сам был седобородым греком: «Афина».
Вернулись с выяснялок, доложились начальнику партии и он в прекрасный для нашего парня момент, сказал ему, кто она есть. И окончательно раскисший и осунувшийся мальчик, у которого щеки, веки, глаза, и другое, то, что ранее было выпуклым, отныне стало впуклым, положил себе найти приглянувшуюся девочку.
И через неделю смотрим – исчез. Сначала забеспокоились, как это и положено коллеги-рабочие, затем начальник отряда, следующим был начальник партии – куда он делся? Ну, все переполошились и начали искать нашего Витю и на четвертый день нашли, сидевшего на пятой точке под забором полуразвалившегося дома, уронив руки с колен и повесив между ног голову. По-видимому, караулил.
Когда его нашли, он находился в полубредовом состоянии, нес какую-то ахинею. В итоге выяснилось, что он влюбился в эту девочку и ожидал, когда дед разрешит ей выйти из дому, чтобы познакомиться.
Витя вообще парень был стеснительный, ни хам, ни наглый. В девятнадцать-то лет люди встречаются ушлые. Он первый год приехал к нам на практику смотрителем косы или просто рабочим, не помню.
Ну и начальник партии пошёл к этому деду Нико. Разговаривать.
– Ей только четырнадцать, пока восемнадцать не исполнится, ничего не будет, – отрезал дед.
Какие были разговоры, мы толком не знаем, но в итоге дед все-таки дал согласие: – Хорошо, если он её так любит, пускай ждёт четыре года.
Витя, когда ему все это рассказали, чуть в обморок не упал, схватился за голову, у него ж ещё три года учебы. Дед и про это не забыл: «как раз он и институт закончит, профессией обзаведётся, на ноги встанет, и наша девочка подрастет».
Видя, что у Вити все серьезно, мы решили познакомить их: начальник партии, начальник отряда, ну и меня взяли, как единственную женщину. Всю дорогу начальник партии допекал меня: что, да как говорить? «В дурацкое положение поставил меня, обормот. Надумал себе любовь».
Точно я что-то понимала. Мне тогда и было-то года двадцать два-двадцать три, сразу после института. Недалеко от «обормота» ушла. Принесли с собой кое-что из продуктов. Парень наш приволок целую охапку цветов, я ни тогда, ни сейчас не видела такого количества цветов, разве что в полях.
Девочка-то сама по себе ни в кого, конечно, влюблена не была. Она вообще, как говорится «ни очми, ни речми». Вышла к нам в сарафанчике и все перебирала в смущении кончики своих тяжелых кос. Это было типа обручения, хотя, конечно, тогда никто таких слов не знал. Начальник партии произнес, как в виденном фильме: «Вот наш мальчик, а это ваша девочка. И мы ручаемся, что он будет ждать её. Вот тебе его адрес. И пишите письма!» Начальник дал слово, тем самым взяв на себя ответственность. И этого оказалось достаточно.
Сейчас, в середине десятых, нового двадцать первого века я с трудом представляю, что начальник будет просить за подчиненного даже в большом, не то, что в идиотском смысле. У меня – бизнес, а тут какая-то любовь. И кого – мальчишки.
Был конец сезона, ударили такие шторма, что приборы ничего толком не показывали. Мы скоро собрали свои манатки и отчалили.

***

Прошло два сезона. Меня снова отправили в эту же экспедицию, но в другую партию, и этого парня я не видела, а на третий я заменяла на старом месте заболевшего регулировщика аппаратуры. Только немного дальше по берегу, чем раньше.
Начальник партии вызвал меня и предложил, как знающей эту историю:
– Давай зайдем, посмотрим, что там у них?
Мы пошли на знакомое место, нашли эту «избушку на курьих ножках», вежливо постучали, вышел дед, мы поинтересовались, что да как. И смотрим из дома выходит наш Витёк.
 – Никак прижился? Вроде и четырех-то лет ещё не прошло.
– Ну, вот, девочка сказала, что она его полюбила, – невозмутимо ответил дед, но на лице угадывалась радость, оттого что так получилось.
И тут эта самая девочка выносит нам стопку писем и говорит, косясь на деда:
– Вот! Мы поняли, что мы нужны друг другу.
А Витя в свою очередь несет другую пачку, не менее толстую:
– Благодаря этим письмам мы полюбили друг друга, и я не мог ещё год ждать и приехал. Я и диплом защитил досрочно. –  И в доказательство протягивает синюю корочку диплома.
 Мы с начальником партии переглянулись. Это же роман в письмах, как у великих писателей. Мы стояли в остолбенении, слова не могли вымолвить.
А дед Никос и говорит:
– Все началось с вас. А завтра у нас свадьба, приходите. Уже подошло время. Девочке он купил платье и туфли. Приедет моя родня с гор, и мы пойдём в город, в ЗАГС.
А начальник партии и говорит:
– Мы не сможем прийти на вашу свадьбу, но на днях, привезем от нас подарок.
Когда вернулись в лагерь, рассказали, что выходили, кто знал эту историю, тот удивлялся и порадовался за парня. Скинулись деньгами и купили подарок – кухонный набор, в то время очень модный: ложки, плошки, поварёшки. Для обустройства семьи сгодится.
Меня же просто поразили эти стопки писем.
Москаленко Е.
Написано с рассказа знакомой.