Марина Меликян Обмен

Марина Меликян

Обмен


С благодарностью GD


ЧАСТЬ 1

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Канонический лондонский вечер. Капли накрапывающего дождя закручиваются в шарики и бусинками катятся по протяжной мощеной Оксфорд-стрит. Жорж спустился в метро, желая прочувствовать каждой клеточкой почти забытые ощущения от коричневых поручней на линии Бейкерлу, от затертых синих в красную клетку диванчиков, расположенных лицом друг к другу, с неизменным призывом не ставить на них ноги.
Длинные переходы, покрытые, словно чешуей, белой узкой плиткой, яркая и игривая реклама зубной пасты, магазинов одежды и новинок мобильной связи, выставленная в серебристых рамках вдоль уходящей вверх покатой стены эскалатора.
Высокий худой музыкант в длинном закрученном переходе, довольно прилично наигрывающий «Catch the Rainbow»1, и этот привкус движения, ровного железного голоса, предупреждающего о расстоянии между поездом и платформой, толпы разномастных людей, плывущих в едином потоке…

1 Композиция «Catch the Rainbow» («Оседлай радугу»), написанная Ричи Блэкмором и Ронни Джеймсом Дио, завершает сторону «А» пластинки «Richie Blackmore’s Rainbow», выпущенной в мае 1975 года.


Жорж почувствовал себя живым, востребованным, ровное биение его сердца словно было нужно этому городу. Жоржу было 68 лет. Он был писателем. Подтянут, довольно хорош собой, с возрастом он приобрел неотразимость породы и стиля. Его седые волосы нисколько не уменьшились в объеме, он тщательно за ними ухаживал, сохраняя, впрочем, на людях некую небрежность, напоминая себе скорее скакуна, чья грива вьется на ветру при быстром беге, чем всклокоченного льва… Он любил искать метафоры и сравнения, такова уж профессиональная творческая болезнь. В его жизни все было превосходно устроено. У него были взрослый сын Винсент от первого брака и новая молодая жена, которая совсем недавно родила долгожданного ребенка. Ожидая получить упреки, что «в таком возрасте негоже заводить младенца» и
«девочка останется сиротой», он, однако, получил поддержку друзей, подтверждавших, что он помолодел и приобрел немыслимые силы. Его это очень радовало. Он по-настоящему чувствовал себя бодрым, о цифре, отображающей возраст, старался не думать. Он бросил курить, занимался спортом, маниакально следил за здоровьем, превращаясь порой в ипохондрика, но постоянно ощущал, что у него есть оправдание – он должен как можно больше времени провести с новорожденной дочерью, и эта причина давала ему благословение на любые действия.
Он был совершенно доволен жизнью, и вдруг…

Жорж свернул на вьющуюся узкую улочку, спрятанную в переулках в районе Эрлс-Корт2.

2 Эрлс-Корт (Earl’s Court) – крупный жилой район Большого Лондона, расположенный между районами Кенсингтон и Фулем. Получил свое название по имени эрлов (графов) Уорикских, имевших здесь дворец (earl’s court в переводе – «графский дворец»). Здесь же находится один из крупнейших выставочных комплексов Лондона.

Не без труда отыскал деревянную белую дверь с каменными, потертыми по центру ступенями, ведущими в дом Беркли, своего старого приятеля по университету, гомосексуалиста и сибарита, ворчуна, каких свет не видывал, но с невероятно добрым сердцем.
В доме у Беркли, в темной гостиной, с редкими просветами ламп с цветными витражными абажурами, беспорядочно расставленными по периметру комнаты, забившись глубоко в заваленный бархатными подушками диван, Жорж решился изложить другу недавние события своей жизни.
– Представь…



* * *

Осенний вечер в Париже. Еще вьются остатки тепла, но порывистый ветер хозяйничает, срывая тронутые желтизной листья и гоняя уже опавшие по мостовой, добавляя в несмолкающий городской шум особый хруст ломающихся сухих остовов.
Солнце кажется еще совсем летним, однако предзакатные краски уже томятся в прохладных ледяных оттенках, и промозглая ночная дымка деликатно окутывает убегающие вверх улицы.
Он и она. Они встретились в Париже.
Встреча, в которую легко было поверить. Окрашенная звуками струящихся мелодий, написанных в пылкий расцвет влюбленности, изысканными строками стихов, сочиненных в порыве испепеляющего, страстного желания…
Она вышла из театра после спектакля. Нависающие каменные каркасы зданий окружали молчаливую улицу, смыкая объятия на фоне черного бархатного неба, прорезаемого лишь золотыми фонарными отблесками.
Она попыталась закутаться в просторный шерстяной шарф, привычным жестом скользнула ладонью в карман и рассеянно спросила мужчину рядом:
– Простите, у вас не будет закурить?
– Мне очень жаль, – донесся до нее низкий грудной голос. – Я бросил несколько лет назад.
Она взглянула в его темные глубокие глаза под кустистыми бровями. Ее распахнутые, синие, бездонные...
– Ах, – ответила она, начиная улыбаться. – Я ведь тоже бросила, должно быть, это прошлая привычка… Либо представление навеяло. – Она пожала плечами, указав на красочную афишу, висящую в сверкающей рамке на каменной стене театра.
– Понравился спектакль? – спросил мужчина.
– Книга лучше, – рассмеялась она заразительно, и он не мог уже оторвать от нее взгляд.
– И как давно вы не курите? – Он вдруг почувствовал, что в этой незнакомой девушке находится средоточие его интересов.
Узкими, переплетенными тенями они прогуливались по улочке возле театра, оставшись в полном одиночестве после ухода последнего зрителя, получившего заветный автограф. Они говорили, говорили…
Он вытянул руки и почти коснулся ее лица.
– Дай мне посмотреть на тебя. Это так невероятно и неожиданно… встретить тебя, – пояснил он, видя, как немой вопрос загорелся в ее глазах.
Он записал ее телефон и долго и пристально смотрел, как она уходит, растворяясь в ночной прохладе.
«Странно, – бормотал он по дороге домой, – как странно».

Жорж молча следил взглядом за приятелем, взирая на сваленную кучу книг, полнейший беспорядок на письменном столе, запыленные кубки, где под слоем грязи потонули дарственные либо почетные надписи, продавленные кресла какой-то роскошной эпохи, должно быть, изготовленные Чиппендейлом3, а сам Беркли, затягиваясь сигаретой, присаживается на низкий подоконник и упирается лбом в стекло.

3 Мебель, изготовленная из красного дерева Томасом Чиппендейлом (1718–1779), мастером английского мебельного искусства эпохи рококо и раннего классицизма, отличается сочетанием рациональности форм, ясности структуры предмета с изяществом линий и прихотливостью узора.

– В моей жизни все прекрасно устроено. И вдруг эта девушка. Почему она? Почему я? Почему именно в этот момент жизни? – вопрошал Жорж.
У Жоржа было много любовных отношений, но он успокоился, женившись второй раз. Жена его полностью устраивала, спокойная, земная, устойчивая, тишина нарушалась лишь маленькой девочкой, их общей дочерью, которую они обожали. Он старался вспомнить ошибки, совершенные им при воспитании Винсента, чтобы максимально избежать их с дочерью.
Но почему вдруг эта девушка?
Он не влюбился в нее с первого взгляда, его не тянуло к ней с сумасшедшей страстью, но она стала занимать его мысли.

– И я написал ей. Отправил короткое сообщение:
«Привет. Как ты? Ж.» Вместо подписи я поставил только первую букву своего имени – Жорж.
Он написал ей не потому, что она ему понравилась, но оттого, что она жила в другом городе, даже в другой стране, и возникни у него сильный порыв увидеться с ней – он не смог бы спонтанно уехать. А другой город – это другое измерение, которое никак не отразится на его теперешней жизни.
Он написал ей по-английски: «Hey! How are you? G.» Не потому, что она не понимала французского языка, его родного, а потому, что из той беседы возле театра он узнал, что ее работа связана с иностранными языками, и она, порой забываясь, так мило вставляла английские словечки… Ему это согрело душу. Он обожал английскую культуру и музыку, и среди французского колорита вдруг встретить девушку, которая, словно на скрипке, начала играть на его душе…
Она ответила на сообщение.
– Наши диалоги понеслись сквозь Париж, охватывая и пронзая дорожные заправочные станции, пока я спешно расплачивался у громоздкого кассового аппарата, мой любимый сырный магазинчик, где на деревянных стеллажах разложены головки сыров от шести-семи сантиметров в диаметре до гигантских, источая божественный аромат, – мягкие, твердые, с белой и голубой плесенью, прессованные, с нежной корочкой, из козьего, овечьего или коровьего молока, для пикантности с добавлением трав, орехов, семян, пряностей, оливок или инжира… Я разговаривал со своей новой подругой, вальяжно прогуливаясь по узкому мощеному тротуару возле издательства, писал ей, сидя в машине, припарковавшись у стадиона в Сен-Дени, случайно возникшего у меня на пути, либо кружась по нескончаемой площади Конкорд.
Беркли задумчиво тушит сигарету. Сейчас он кажется Жоржу идеальным пережитком викторианской эпохи, превосходно вписывающимся в систему традиционных ценностей, ибо по его лицу невозможно прочитать истинные чувства, на нем маска благовоспитанного человека с присущим набором высокочтимых качеств. Однако Жорж невозмутимо продолжает:
– Иди, я покажу тебе, я сохранил…
«Какую музыку ты сейчас слушаешь?» – спрашивала она.
«Корейскую джазовую певицу Юн Сун На (Youn Sun Nah)».
«Я никогда о ней не слышала…»
«Вот список песен. Прошу, послушай именно в этом порядке. Наслаждайся, моя дорогая».
«Я доверяю твоему музыкальному вкусу».
«Спасибо. Только обещай мне слушать в наушниках!»
«Какая твоя любимая песня?»
«У меня нет конкретной любимой песни, я люблю у этой певицы манеру исполнения, голос, мелодику…»
«А почему именно эту музыку ты слушаешь сейчас?»
«Я купил специальное устройство для очистки грампластинок».
«Что оно из себя представляет?»
«Сейчас пришлю фото».
«Забавно».
«Стоит целое состояние, но после него воспроизведение божественное…»
«Не сомневаюсь! Боже, я вспомнила! Эта певица приезжала на наш летний джазовый фестиваль, я видела ее в телевизионной трансляции!»
«Потрясающе».
«…Я послушала. Спасибо, мой дорогой… Как ты узнал, что с моим внутренним настроением будут созвучны именно эти переливы струн и нот?..»
«Я просто хорошо тебя знаю».

Сумрачное лицо Беркли теперь кажется Жоржу фаюмским портретом4, с его типичными, застывшими, объемистыми восковыми мазками, до того оно не демонстрирует никаких эмоций. Поэтому Жорж вновь вздыхает.

4 Фаюмские портреты – образцы античной погребальной живописи, созданные в технике энкаустики (от греческого слова «выжигаю»), восковая живопись расплавленными красками с использованием сусального золота. Свое название получили по месту первой крупной находки в Фаюмском оазисе в 1887 году британской экспедицией.

Вскоре переписка перешла в телефонные разговоры, потом в видеосвязь. Жорж пожирал глазами экран своего телефона, когда лицо его таинственной возлюбленной высвечивалось на нем. Он жадно ловил ее улыбку, упивался овалом лица, серо-синими глазами, длинной тонкой шеей, как ее темные волосы рассыпались по плечам, когда она запрокидывала голову, смеясь.
– Она напомнила мне Алиду Валли в фильме «Третий человек»5. Однажды по телевизору шла трансляция, я взял телефон и написал: «Посмотри – взгляд, жесты, тембр голоса… Похожа на тебя». Она ответила: «Это великолепный комплимент, мой дорогой». –
«Ты согласна?» – «Бесспорно». Я досмотрел фильм с совершенно иным, трогательно-мистическим восприятием.

5 «Третий человек» («The Third Man») – британский криминальный фильм в стиле нуар, снятый по одноименному роману Грэма Грина, режиссер Кэрол Рид, 1949 год.

Беркли трет переносицу, лохматит и крутит густые брови. Встряхнув головой, словно прогоняя остатки мучающего вязкого полусна, нараспев произносит:
– Хм… Да… Что же… Прелестная прелюдия. Но не говори мне, что больше ты ее не видел!


ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Ей было 38 лет, ровно на 30 лет младше Жоржа. Она имела блестящее университетское образование, читала лекции и вела семинары по английскому языку, обучая иностранных слушателей. Чаще всего это были банкиры и бизнесмены, кому английский язык был нужен для работы, и она доносила до них культурные различия и тонкости при составлении контрактов.
Ему это ужасно нравилось. Иногда он звонил ей днем, и она отвечала не сразу, сообщая: «Я была на уроке», и он упивался мыслью, что она не студентка, хотя постоянно представлял ее посреди пыльного залитого солнцем лекционного зала, построенного, по традиции, амфитеатром.
У нее был муж, но Жорж им не интересовался, ибо она принадлежала ему одному в те моменты, когда он видел ее лицо на экране, и мысли о другом мужчине были ему неприятны.
Он старался не анализировать, приведут ли эти отношения к чему-нибудь, пока однажды его не пригласили на швейцарский литературный фестиваль в Женеве. Отдельные главы из его последней книги должен был читать со сцены профессиональный франкоговорящий актер.
Жоржу польстило приглашение на этот фестиваль. Он был исследователем, вел расследования событий Второй мировой войны, представляя их в художественной интерпретации. У него был определенный круг читателей и поклонников, он не был сильно знаменит, но обожал свою работу, наслаждаясь каждой минутой, проведенной в библиотеках, научных центрах, встречами с историками.
У него мелькнула шальная мысль, что поездка на такого рода мероприятие не вызовет подозрения у жены, и он написал своей таинственной подруге сообщение.
«О, как невероятно, – восхитилась она. – Я прочту твою книгу и приеду послушать избранные эпизоды со сцены».
«Мне было бы приятно, если бы ты это услышала», – подтвердил он.
Поезд Париж – Женева отправился точно по расписанию с Лионского вокзала. Ноябрьский день был ясен, с легкой проседью, томительной дымкой и отблесками катящегося по небосводу усталого осеннего солнца…
Жорж пил черный кофе из узкого бумажного стаканчика, разрисованного крупными разломанными кофейными зернами на кремовом фоне, затем вышел в тамбур, пахнущий резиной и непередаваемым поездным дымом.
Он старался отвлечься, маниакально слушал музыку, чтобы унять растревоженное сердцебиение. Мысли предательски кружились завороженным, заколдованным потоком, едва успевая за гитарными руладами музыкантов группы «Led Zeppelin»6.
Зацикленно слушая композицию «Kashmir»7, сначала версию из оригинального альбома, а затем исполнение, записанное с оркестром, Жорж старался перенаправить штормившее сознание на анализ музыкальной темы, однако ударные инструменты четко и размеренно били по нервам, постоянно возвращая мысли на круги своя…

6 «Led Zeppelin» – британская рок-группа, образованная в 1968 году в Лондоне и признанная одной из самых успешных, влиятельных и новаторских в современной истории музыки.
7 Песня из альбома «Physical Graffiti», выпущенная в 1975 году.

«Как это? Я ее увижу? Мою прекрасную незнакомку с экрана телефона?» Иногда ему казалось, что он ее придумал и в действительности ее не существует.
На шумном просторном вокзале в Женеве его любезно встретила полненькая веселая администраторша, проводила в гостиницу и сообщила, что репетиция представления запланирована с двух до четырех часов дня, ибо приглашенный актер должен продемонстрировать автору, то есть ему, Жоржу, как он собирается произносить текст со сцены.
В красном бархатном зрительном зале мысли отвлекались от речи актера, но это не было проблемой, поскольку Жорж знал книгу почти наизусть. Он всегда писал медленно, постоянно пускаясь в пространный анализ, и оттого стиль его письма был ровным и отточенным. Слова и предложения плыли четко и ясно, поэтому сейчас ему не нужно было следить за их ходом.
Актер играл голосом, выделяя некоторые фразы интонационно, и даже что-то пытался уточнить, но Жорж лишь кивал головой в знак того, что он доволен интерпретацией. Сам же он игриво поглаживал бархатную ручку кресла и думал о том, что многие театры схожи в сочетании красного цвета с золотым орнаментом, эдакое усиление эмоциональности, пылкости и страсти. Роскошь и великолепие, праздничные, царственные атрибуты, они бездонно тонули, когда погас свет, совершенно не отличаясь от того парижского театра, где впервые встретились Жорж и его таинственная возлюбленная.
«Я увижу ее? – пульсировали его мысли, замкнувшись в этом круговороте. – Она реальна?»
Он достал телефон и отправил ей сообщение:
«Привет. Где ты?»
«Я поднялась на собор Святого Петра», – ответила она и приложила фотографию, где ветер растрепал ее темные волосы и она заразительно смеялась.
Его пронзило током. Он написал:
«Я на репетиции».
«Давай я встречу тебя возле театра, когда репетиция закончится?»
«Хорошо. В четыре часа».
Он отключил телефон и зажмурился. Боже, сейчас он хотел только, чтобы быстрее наступили четыре часа. Когда он отворил потертые деревянные двери и спустился по каменной лестнице в мягкий, клонящийся к закату ноябрьский день, с такой же шуршащей листвой под ногами, как в их первую встречу в Париже, с той лишь разницей, что воздух здесь был более чистый, терпкий, горный, с оттенками ледяного фонтана, бьющего из озера прямо в небеса, она уже стояла там, в красной куртке и с такими же развевающимися темными волосами. Он прижал ее к
сердцу и прошептал:
– Я не могу поверить…
Она ответила:
– Я сейчас ждала тебя и думала: «Как это? Выйдет он? Настоящий?»
Он тепло улыбнулся. Она озвучила точный ход его собственных мыслей.

Впоследствии он пытался восстановить по минутам их диалог в кафе до спектакля, звук ломающейся плитки шоколада, терпкий дымящийся кофе, слова, витиеватые обороты, переплетенные с пронзительными взглядами…
Ужин в ресторане после представления вместе с актерами и организаторами фестиваля, куда Жорж пригласил свою таинственную возлюбленную. Белоснежная скатерть, мидии на подставке, золотистое пиво, поздравления, смех… Однако эмоции были столь всепоглощающи и глобальны, что кроме картинок интерьера из его памяти выхватывались лишь разрозненные крупицы… Как она беседовала с пожилым, маститым актером, читавшим другого автора в тот же вечер сразу после его представления, как присутствующие задавали ей вопросы про ее родной город в другой стране, ведь это стало так модно – быть космополитом. Он помнил ее маленькую бледную руку, которую он нежно пожал, ее будоражащие горящие глаза в темноте такси…
– Ты возвращаешься в Париж? – спросила она, когда они прощались на извилистой лестнице, отчаянно бросающейся вниз в узком переулке между грубо вытесанными каменными домами. Полутени прятались, камни создавали иллюзию сужающихся стен, холодный ветер искусно кружился в этом лабиринте, принося с собой капли дождя.
– Да, утром, – ответил он, заботливо заслоняя ее большим темным зонтом.
– Возьми меня с собой.
Он растерянно попытался было возразить, что следующий день – суббота, обычно занятая семейными мероприятиями с женой и дочерью, но она его прервала.
– Нет, ты не понял. Мы поедем вместе на поезде, а в Париже я хочу погулять одна. Несколько часов. И вернусь сюда, в Женеву, поскольку мой самолет домой в воскресенье утром. – Она мечтательно улыбнулась. – Париж – мое любимое место. Ты мне там не нужен. – И она ласково коснулась пальцами его щеки.

С этого момента остальные поезда  в  его  жизни были окрашены ее незримым присутствием. Он вспоминал, как она ела шоколадное пирожное, отламывая маленькие кусочки своими тонкими пальчиками, как рассказывала о своем детстве, как он укрыл ее колени своей бордовой курткой, как она завороженно смотрела в окно, следя за убегающими горными пейзажами, а он любовался ее профилем. Как они вдвоем ели изумительную шоколадную плитку, подаренную организаторами фестиваля, – тающий, обволакивающий, растекающийся аромат какао-бобов, скрещенный фантазией шоколатье с взрывающейся мятной агонией, словно целуешь льдинки из женевского фонтана…
Он помнил, как судорожно поцеловал ее в тамбуре при выходе из вагона на Лионском вокзале, она не ожидала, и ее глаза… о, ее глаза…

Вечером она прислала ему фотографию площади, скрытой в переулке возле церкви Сен-Жермен, о которой нет информации ни в одном путеводителе, но о которой он поведал ей, ибо любил это тихое место с четырьмя каштанами по периметру, истертой брусчаткой, скромно приютившимися маленькими магазинчиками и зеленой скамеечкой в центре.
«Я нашла это чудо. Спасибо», – подписала она фотографию.
У него защемило сердце.
После встречи в Женеве они вновь перешли в режим звонков и видеосвязи, но теперь между ними появилось нечто особенное, отчетливо реальное.


ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

Когда Жорж увидел свою таинственную возлюбленную среди гостей на парижском книжном салоне, он не мог поверить своим глазам.
Толпы людей, звон бокалов с шампанским, ароматы закусок, разложенные зигзагами книги, бесконечный шелест, гомон, перемещения, улыбки, извинения, чей-то напевный голос читает вслух, торопливо бежит приглушенный шепот, а за окном истерично сигналят машины, спешат нахохлившиеся пешеходы, кто-то вдруг замирает в движении, привлеченный ярким светом, льющимся из книжного магазина, и в воздухе витает непередаваемое чувство новизны и ажиотажа…
Жорж лихорадочно озирается, выискивая лишь ее хрупкий силуэт среди множества приглашенных. К счастью, он пришел один, без жены, и чуть не сошел с ума. С неимоверным усилием дождался, пока окружающие почитатели зададут ему достаточное количество вопросов, и почти бегом приблизился к ней.
– Невероятно, – произнес он, пожирая ее горящими глазами. – Откуда ты здесь? Ты не написала, – воскликнул он с упреком, расплываясь в счастливой улыбке. Он обнял ее так крепко...
Их взгляды поверх бокалов игристого вина, фразы, которыми они обменивались столь жадно, почти заглатывая слова, словно если в эту встречу они не наговорятся, то это исчезнет навсегда…
После приема он предложил ее подвезти, и она изумилась, увидев его мотоцикл. Его часто упрекали, что он выбрал этот вид передвижения по Парижу не из-за пробок и проблем с парковкой, а чтобы придать себе моложавый и залихватский вид.
– Что ж, – посмеивался он, надевая рукавицы из овечьей шкуры, которые защищали руки от сквозного ветра, и давая ей запасной шлем, – кто здесь самый удачливый?
Она обняла его и восторженно визжала на резких поворотах. Его это только раззадоривало, и он газовал со всей страстью.
Он проехал мимо сияющего золотом дворца Гарнье, пересек квадратную строгую Вандомскую площадь и остановился на маленькой узкой улице Виньон, где она сняла квартиру.
– Невероятно, – повторил он, – я до сих пор не верю, что ты здесь…
Она не пригласила его подняться, но он заглушил двигатель, надел шлем на руку и пошел за ней следом. Они вошли в лифт, маленькую зеркальную кабину, нижняя часть которой была покрыта защитной бумагой для проведения ремонта. Яркий свет заливал их сверху, лифт ехал медленно, несмотря на искрящуюся новизну, и совсем не скрипел.
– Кабина, – сказал он и поцеловал ее. Как в том поезде Женева – Париж.
– Мы не должны, – произнесла она.
– Мы и не будем, – ответил он.

Он думал о ней весь месяц. Он мусолил воспоминания и нарочно перестраивал передвижения по городу, чтобы лишний раз проехать мимо зеленых ворот на крохотной, притаившейся улице Виньон.
Она написала: «Всю зиму там можно не зажигать уличный свет, настолько сильно горят искры от нашей встречи».
«Нет, – сказал он себе. – Я не люблю ее. Я чист. Я не изменял жене. Ничего не было».
«Нет, – повторил он, – это и есть любовь. Черт возьми, ничего не было, но я люблю ее».
В один из заледенелых седых зимних дней он свернул, чтобы вновь проехать полюбившимся заколдованным маршрутом, и вдруг увидел ее. Он резко затормозил.
– Я приехала по делам, – сказала она, улыбаясь наивно и робко, пытаясь, видимо, объяснить, почему она опять не сообщила ему о своем присутствии.
Он обнял ее прямо там, посреди улицы, облаченной в дневной хрупкий свет, и его уже ничего не заботило.
– Мы мало общаемся, мы редко созваниваемся, что со мной? – сказал он, усевшись в черное кожаное кресло в ее квартире, куда она вновь не позвала его, но он по-хозяйски поднялся сам. – Я живу своей жизнью, но ты незримо присутствуешь.
– Ты сейчас говоришь о себе? – спросила она и разорвала пакет с черными закрученными спиралями лакричными конфетами. Он выхватил парочку и с радостью занялся лакомством. Даже в выборе конфет их вкусы совпадали…
– Мы чувствуем одинаково, – пояснила она.
– Чем ты занята?
– Уроки, лекции… Как всегда. – Она легко улыбнулась. – А ты?
– Я пишу.
– О чем?
– О войне.
– Очередное расследование?
– Ты читала и другие мои книги?
– Да, я в курсе, что ты криминалист.
– Я преступник, а не криминалист. Я боюсь сказать о любви.
– Я тоже.
– Ну и зачем говорить…
«Какие тупые диалоги, – подумал он, – словно мы снова в театре, только на сей раз автор оказался полным профаном».
Она закрыла за ним дверь, а он ждал лифт в этом странном старинном доме. Улица Виньон, кто бы мог подумать… Черт побери… Он хотел бы все бросить, вернуться и забарабанить в эту проклятую зеленую дверь. На следующий день он вновь приехал, настойчиво позвонил. Она не ответила. Спустя два часа написала: «Я приземлилась в своем городе». Черт, подумал он, я не успел…


ВСТРЕЧА ЧЕТВЁРТАЯ

Он ожидал презентации своей новой книги в ужасном нервном напряжении. Он писал ее несколько лет, впервые превозмогая себя, каждая страница давалась непосильным трудом, однако он чувствовал, что именно этот роман будет способен затронуть глубинные струны души читателя. Его агент Андре устроил ему интервью на телевидении, в программе, посвященной литературным новинкам и выходящей по каналу, нацеленному на просветительскую и обучающую деятельность. Интервью прошло гладко, однако друзья заметили, как он нервничал и зажимался в кадре.
На следующий день после эфира он прочитал сообщение от своей таинственной возлюбленной: «Я часто смотрю эту программу, обычно ведущий остр на язык и предпочитает жесткую критику. Но ты покорил его своей книгой. Я чувствую, она затронет людские сердца».
Он выдохнул от умиления, сразу подумал: «Откуда в ее телевизоре в другой стране есть этот телеканал?» Но это стало совершенно не важно, ведь он получил ее поддержку и одобрение, и это ему очень польстило.
«Будет презентация в крупном книжном магазине в Париже. Я не питаю иллюзий относительно уровня продаж, но я знаю, критики оценят», – написал он ей ответ.
«Я желаю тебе уверенности в своей работе и удовольствия от реакции твоих почитателей и хочу непременно это разделить с тобой», – ответила она.

В день презентации была запланирована фотосессия, и Жорж облачился в модный пиджак, серый в мелкую елочку, рубашку в тон, узкие синие джинсы. Набросив ветровку сверху, он ехал вдоль авеню Опера, как вдруг на телефон пришло сообщение. Он пробежал глазами, застыв на светофоре, это было от нее, деликатные и красивые завитки слов о его мастерском стиле слова и о поддержке с ее стороны. Он ответил: «Спасибо, моя дорогая».
Спустя полчаса он увидел ее ответ.
«Ты, наверное, не понял. Я прилетела в Париж, я не могла пропустить твою презентацию».
Он застыл, едва не выронив аппарат из рук. Бегло взглянув на часы, он понял, что в запасе есть минимум час, и быстро застрочил:
«Где ты?»
Ответ не заставил себя ждать – она прислала адрес на острове Сен-Луи.
Когда-то он жил на соседней улице. Узкие улочки, каменные коричневые домики, сливающиеся в единый строгий каркас, разбавленный лишь яркими конфетными бутиками, маленькими дизайнерскими шоу-румами с завораживающими одеждами из разноцветных тканей с восточными орнаментами, и кафе-мороженое, чьи разнообразные сорта привлекательно выставлены и подписаны шрифтом, уже вызывающим аппетит…
Воспоминания переполняли его, смешивая яркие, лихорадочные нотки молодости, проведенной в этой части города, когда он только начинал карьеру, был бесшабашным и веселым, с предвкушением, щемящим чувством обладания, единения со своей возлюбленной, которая стоит сейчас у таких же зеленых ворот, как на улице Виньон, и улыбается ему, только ему. Лучезарно, маняще, открыто… Он снял шлем, растрепал волосы и широко распахнул руки для объятия.
Узкая двухэтажная квартира с огромным окном, сливающимся с потолком, полосатые шторы, железный крутящийся замок, запирающий створки, выкрашенный белой краской, но облупившийся по круглому краю. Диван напротив камина, книжные полки и акварели на стенах с изображением цветов. Лесенка вела на второй этаж, где стояли кровать и низенький деревянный столик на резных ножках. Сквозь штукатурную окраску стен пробивались деревянные балки. Все было так типично, квартирка на острове, каменный пол, тяжелая деревянная дверь, и он сам когда-то жил в подобном жилище, но тут, со своей возлюбленной, все было диковинным и будоражило.
Она сварила кофе на маленькой плите, разлила в белые с цветочным рисунком чашки, напиток дымился, а он не мог оторвать взгляд от ее сине-серых глаз… Как ее черная, наискось подстриженная челка ниспадала на щеки, как она отбрасывала волосы, его любимым жестом, чуть вытягивая шею.
– А как же улица Виньон? – спросил он, уютно устроившись на сером мягком диване.
– О, я позвонила хозяину, но он ее продал, к сожалению.
Они говорили о книге, о его страхах и опасениях, о возможных отзывах критиков и публики, и он уплывал по легким, мягким волнам ее голоса, приносящего успокоение, уверенность, ощущал негу от ее близости и ее рук, гладящих его смуглую загорелую щеку. Она вышла его проводить, и, пока он застегивал куртку и надевал черные тканевые мотоциклетные перчатки – для каждого сезона у него имелась отдельная пара, чуть теплее либо легче, – она смотрела на него, высокая, в черных туфлях на каблуках, стройная, в узкой шерстяной фиолетовой юбке, и как улица стрелой пронзала остров Сен-Луи насквозь, так и его сердце, когда он, заведя мотор, стал заворачивать за угол, посмотрев еще раз на нее, пронзилось чем-то очень горячим и терпким.
На презентации он ловил ее взгляд среди публики, упиваясь моментом скрытого торжества и видя в ее глазах отражение своего успеха.
Мероприятие прошло триумфально, он сорвал овации, люди подходили к нему с жаждой пожать ему руку за его выдающуюся работу, он слушал с умилением, был растроган и горд.
На прощание, когда она подошла после всех восторженных поклонников, Жорж обнимал ее чуть дольше положенного, вдыхая аромат ее кожи, и был бесконечно счастлив.

Что может сравниться с прогулкой рука в руке в переплетающихся улочках квартала Маре, затертой деревянной скамеечкой с облупившейся коричневой краской на площади Вогезов?..
Жорж смотрел на выключенный фонтан, на треугольные пихты, на начинающие желтеть каштаны, чьи упругие темные гладкие плоды безжалостно сгребал зелеными граблями задумчивый уборщик.
Она с упоением рассказывала почерпнутые из книг воспоминания, что ранее тут стоял Турнельский дворец, где во время рыцарского турнира получил смертельную рану король Генрих II Валуа, а затем по указу Генриха IV была разбита и застроена эта площадь. Он спросил, какие это были книги, и она с неким удивлением перечислила ему Александра Дюма, Проспера Мериме, Генриха Манна, Понсона дю Террайля.
– Ты не представляешь, до какой степени связаны наши культуры, – заявила она. – Все мои ровесники проводили детство, бессонными ночами читая и затем играя во всех дворах в мушкетеров. Даже девочки, – улыбнулась она.
И вдруг фонтан, облаченный в светлый камень, заработал, яростно выплевывая воду во все стороны, словно рычащий крупный пес, и ветер оросил их лица легкими, летящими брызгами.
Она заливисто рассмеялась.
Петляющие улочки вдоль Сены, антикварные лавочки с плетеными браслетами и литьем, серебряные подсвечники, альбомы по искусству в истрепанных обложках, следы их рук оставались на каждом предмете, которого они касались, рассматривая. Он шутил: «Что бы ты купила себе домой?», как будто где-то в иной вселенной был их собственный дом…
Прямо за зданием Ратуши они увидели церковь Сен-Жерве и пару влюбленных, которые сидели на ступенях, обнявшись, мужчина был почти лысый с короткой седоватой бородой, в очках с тонкими линзами, а лицо женщины было не рассмотреть, она уткнулась ему в грудь, и только грива ее каштановых волос разметалась на ветру. Рядом с ними лежал букет из красных, чуть поникших роз, перемежаемых сиреневыми веточками и какими-то диковинными белыми пушистыми стебельками, и вся цветочная композиция была завернута в прозрачную шелестящую бумагу, которая трепалась на ветру, создавая иллюзию шепота…
Они вошли внутрь и сели на скамеечку у часовни.
– Наверное, нам вместе нельзя тут быть, – проронила она.
– Думаешь, нас осудят, как грешников? Но, по сути, мы не любовники. Мы… – протянул Жорж и замолчал.
– Нет определения, – подхватила она. – Это нечто особенное, что не укладывается ни в одни рамки.
– А как быть дальше? – спросил Жорж, не надеясь на ответ.
– Просто пойдем гулять. – Она взяла его за руку и потянула за собой.
Перед церковью стоял раскидистый вяз, и она, прикоснувшись к стволу, проронила:
– А ты знаешь, что это дерево возобновляется с десятого века?
Он удивленно вскинул брови, ему мнилось, что только он сам вправе делиться с ней секретами родного города, и ее осведомленность просто сбивала с толку.
– Да, в Средние века население квартала Маре собиралось тут, чтобы при свидетелях отдать деньги, взятые в долг. Отсюда произошла наша парижская поговорка: «Ждите меня под вязом».
Она запрокинула голову, провела ладонью по шершавому стволу снова и сказала:
– А у нас говорят: «После дождичка в четверг»… Они продолжили прогулку, но Жорж шел, охваченный внутренним сжигающим чувством отчаяния, ему казалось, что все ее слова про уникальность их отношений – не более чем заученные фразы, которые она хитроумно говорит каждому простофиле, попавшемуся в ее ловко расставленные сети.
Ему захотелось получить от нее доказательства, что он единственный, не считая ее мужа, с кем у нее связь, и ревность, спящая где-то в глубинах его сознания, за столько лет почерневшая и скрипящая, словно несмазанная цепь, вдруг вырвалась из подвалов, где сидела в заточении, и понеслась на свободу.
Жорж ненавидел себя, но уже не мог остановиться. Он встал посреди улицы и принялся расспрашивать, довольно пристрастно, не жалея ее чувств, хлестал ее словами, словно розгами, но получал ответы, которые грели его самолюбие. Она оправдывалась, но потом, разозлившись, стала выкрикивать фразы ему в лицо, и он упивался триумфом.
– Ты подозревал бизнесменов, с которыми я работаю, но теперь знаешь, что там только высокий уровень дипломатии, дистанция, общение на Вы, и речь идет только об их жажде знаний и владения навыками деловой культуры! – Она вскинула подбородок. – Поэтому тут ты не можешь меня упрекнуть, но тебе мало, да?
Жорж раскачивался на каблуках, уже снедаемый желанием заключить ее в объятия.
– К чему ты ревнуешь? Неужели тебе недостаточно, что я приехала специально на твою презентацию, ради тебя одного!
Жорж глупо улыбался, как ребенок, которого уличили во лжи. Эта сцена ревности целиком была абсурдна, ибо у каждого из них был свой супруг, но на них не распространялись эти упреки.
Наконец, он сказал:
– Прости меня, дорогая, я действительно наговорил лишнего.
– Недостаточно! – отмахнулась она.
– Мужчинам всегда нужны доказательства любви, – заявил он. – А вообще эта ссора более чем странна. Мы ведь не пара. У каждого из нас своя жизнь.
Она посмотрела на него пристально.
– Дождись своего часа, – сказала она серьезно, но затем приблизилась и залихватски щелкнула его по горделивому орлиному носу.
Следующие несколько дней он провел в Лионе, где также была устроена презентация в книжном магазине. Он подписывал экземпляры книг: «С дружеским приветом для Гастона», «С уважением от автора для Валери» и так далее, а перед глазами стояло ее лицо. Как будто дразня его, она прислала ему коротенькое видео, всего 14 секунд, где она гуляет по набережной вдоль Консьержери8 в черном брючном костюме, про который она кокетливо заявила: «Это новая модная тенденция, мой дорогой, – носить одежду в цвет волос. Вот видишь, мои локоны цвета воронова крыла, отсюда и костюм такой же».

8 Бывший королевский замок и тюрьма на западной оконечности острова Сите. Замок представляет собой разнородный архитектурный ансамбль с элементами, построенными с XIII по XX век, и является частью комплекса Дворца правосудия.

Ткани великолепно облегали ее фигуру, набережная струилась под ее легкими ножками, первые опадающие листья маленькими золотистыми зверьками разбегались при порыве ветра, и ему хотелось завыть прямо тут, в Лионе, посреди стеллажей, заполненных чьими-то откровениями, которые так и останутся на бумаге, тогда как его душевный порыв может быть реализован.
Он вернулся в Париж вечерним самолетом, вдруг наблюдая из окна такси великолепие ночных мостов, колышущиеся волны Сены, черной с дивными отблесками фонарей, но с синими расходящимися полосами от прогулочных катеров, словно он турист, впервые наблюдающий мистерию ночного города наяву, а не на фотографиях. «Это все она, гуляя тут, она заставляет и меня перенимать свои впечатления», – пробормотал он и вновь включил ее видео. Засмотрев его почти до дыр, он ворвался в квартиру взбудораженный, удалив запись только в лифте.
Жена вышла навстречу нахмуренная, поспешно натягивая сползшую с плеча кофту поверх футболки, где остались пятна от краски, когда дочь, начинающая художница, схватилась ручками, испачканными яркими акварельками, за мамину талию.
– Температура поднялась, – сказала она уставшим голосом, – приходил врач, говорит, подозрение на ангину, хотя по мне, больше похоже...
К своему стыду, он отключился от симптомов и медицинских терминов, потому что понял, что не увидит больше свою возлюбленную до ее отъезда. Он не стал ничего ей писать, а она ничего не спрашивала. У него остался привкус горечи, тот самый оттенок упущенного шанса, нереализованного желания.


ВСТРЕЧА ПЯТАЯ

Париж, украшенный рождественскими синими огнями, в саду Тюильри разбита ярмарка, отовсюду несутся запахи чарующей выпечки и горячего глинтвейна, туристы восторженно толкаются на распродажах, по всему городу наряжены дивные елки, одна краше другой, и атмосфера возбуждения и чуда озаряет каждого путника…
Они сидели вдвоем в полутьме итальянского ресторана, он заказал гребешки и пиццу, они запивали все свежим пивом, подаваемым только тут и сваренным по особому рецепту.
Диалог был рваным, слова словно зависали в воздухе за ненадобностью, и он глядел и не мог наглядеться на нее.
Когда подали кофе, он разорвал пакетик печенья, размочил одну хрустящую круглую дольку и дал ей откусить.
– Вкусно, – улыбнулась она, – прежде я видела только в фильмах, как французы едят печенье и круассаны. Мажут тонкий слой сливочного масла и опускают в горячий, дымящийся кофе. И вот сейчас ты делаешь именно это для меня.
– А вы как едите? – Он отправил порцию печенья себе в рот и даже замычал от удовольствия.
– Наше печенье сухое и ломкое. Хрустим на всю ивановскую, – рассмеялась она и вдруг, без перехода, поведала, что страдает от болезни, измучена и совершенно устала от жизни.
– Я наслаждалась каждой минутой, но уже достаточно, – произнесла она спокойным голосом. – Все цели, к которым я стремилась, достигнуты. Образование, работа, любимый человек, ставший моим мужем. Все было прекрасно. – Она робко улыбнулась. – И даже ты, мой особенный возлюбленный… – Взгляд ее синих глаз. – Но теперь каждая моя минута отравлена болью, я больше не могу терпеть.
Он сжал свой подбородок ладонью и слушал изумленно. Ощущение, что он сидит под огромными часами с тяжелым, качающимся, словно кувалда, маятником и его вот-вот сметет взрывной волной неизвестности и сумбурности. Фантасмагория заползла, будто склизкая пятнистая змея, и Жорж уже теряет отчетливость и чувство реальности…
Затем она заговорила о нем, о его стремлении продлить молодость, дав жизнь очередному ребенку. Что он жаждет провести на земле как можно больше времени, фанатично занимаясь здоровьем, как хочет успеть написать новые книги…
– То, что я скажу тебе, – произнесла она четко, – покажется странным. Я предлагаю тебе обмен.

…Обычная история любви. Он и она встретились.
Это не любовь, но и любовь.
И вдруг все преобразилось… Обмен… Она готова отдать ему свои годы, чтобы он провел их с новорожденной дочерью. Тридцать лет. Разница между ними.

– Ты запомнишь меня навсегда, – сказала она на прощание, вновь готовая раствориться во мраке, предательски наступающем на город из-под золотистого света уличных фонарей. – Париж, ветер, наш невесомый поцелуй сквозь пелену… Нас нет, но мы присутствуем. Подумай об обмене. Я тебе позвоню.

Голова у Жоржа шла кругом. Обмен. Потерять ее, но приобрести тридцать лет. «Боже мой, ребенок, первые шаги и слова дочки, забавные рисунки, неумелое катание на велосипеде».
«Но разве не испытал ты это с первым ребенком, с Винсентом, – спрашивал Жорж себя, – разве этого недостаточно? Прими себя, свой возраст, прошлого не вернуть… Или возможно пережить все заново?»
Он вспомнил, как однажды Винсент упал с велосипеда. Летний знойный день, пыльная дорога со словно кланяющимися длинными пучками травы, растущей у обочины, заговорщический шум деревьев, которые обступали дорогу, отбрасывая четкие тени. Как он нес сына домой на руках, а мальчик извивался и просил не заливать рану перекисью водорода, потому что она пенится, и как он сказал? «Адская боль меня пронзит насквозь!» А он увещевал, что иначе будет заражение крови и Винсент может умереть. Это возымело действие, и мальчик сидел, скукожившись, зажмурился и стойко терпел обработку раны.
Сердце сжалось. Разве эмоции, подаренные ребенком, не стоят тридцати лет? На другой чаше весов женщина, его нежная иностранная любовь… Значит ли эта женщина так много для него, как его ребенок? Но Жорж и его таинственная возлюбленная никогда не смогут быть вместе… Если он будет ее вспоминать и лелеять в своих мечтах, она останется жить навечно. Он придумал хорошее оправдание. Оно
утешило его на несколько недель.
Когда она позвонила – он согласился. Она умерла, и у него появилось лишних тридцать лет.




ЧАСТЬ 2


ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

Жорж измученно выдыхает.
– Вот, теперь ты знаешь все про меня, мою таинственную возлюбленную и обмен.
Секунда благословенной тишины, и с Беркли мгновенно слетает вся махина благопристойности, этот псевдовикторианский восковой букет под колпаком, освободив из своих пут так долго нежившийся гнев.
– Ты идиот, – воскликнул он, театрально взметнув руки. – Боже мой. – Он на секунду прячет лицо в ладонях, но потом вскидывает голову. – Давно я не слыхивал подобной дребедени, но по сюрреализму ты превзошел даже Монти Пайтона9!

9 «Monty Python’s Flying Circus» – самое значимое и самое популярное комедийное шоу в Британии. Комическая группа «Летающий цирк Монти Пайтона» – комедийный скетч, объединяющий в себе сюрреалистические шутки, глубокий сарказм и мрачный юмор.

– И что ты думаешь? – наконец произносит Жорж, нисколько, однако, не покоробленный определениями Беркли в свой адрес.
Тишина вдруг отчетливо повисла в этой наполненной дорогими безделушками комнате, словно полотняное покрывало, которым укутывают антикварный хлам.
– Ты уже неправильно построил жизнь и, естественно, неправильно распорядишься этими тридцатью годами, – безапелляционно заявляет Беркли.
– Почему?
– Мне странны твои желания. – Беркли разводит руками. – Мы в этом никогда не были схожи, мой друг. Мне никогда не хотелось нянчиться с детьми, вглядываясь в их глаза и ища себя.
Беркли легкой виляющей походкой приближается к нему, оттягивает полу его пиджака и, указывая на внутренний карман, заявляет:
– Вот что у тебя в бумажнике? Или как сейчас принято? На экране телефона или планшета? Давай, достань, покажи, – приказывает он.
– Посмотри, пожалуйста. – Жорж выуживает телефон из внутреннего кармана. На экране в качестве заставки установлено его собственное детское фото с матерью, совмещенное коллажем с фотографией новорожденной дочери.
– Да! – Беркли торжествующе хлопает в ладоши. – Ты чудной, ты носишься с этим уже много лет, – посмеивается Беркли себе под нос. – Я что, думаешь, запамятовал, как ты совал мне детские фото Винсента?
– Не помню такого. – Жорж смущенно отводит взгляд.
– Ой, брось! Ты всегда ищешь подтверждение. Может, втайне сомневаешься, что эти женщины зачали от тебя? А если ребенок – твоя копия, значит, точно тебя не надули.
Пыль летает в воздухе, ковры, бесконечные стеллажи, словно весь дом – это библиотека, возможно, хозяин и спит прямо тут, укрывшись пледом в пеструю шотландскую клетку.
Беркли достает откуда-то бутылку виски.
– Я тебе не предлагаю. – Беркли пьет из бокала, края которого уже довольно засалены.
– А зря, – почти огрызается Жорж.
– А, ну да, теперь же тебя не тронут тлен и разложение по меньшей мере тридцать лет, – хохочет Беркли дерзко. – Хотя, наверное, даже еще дольше, ты же сначала свои отпущенные года должен дожить. Сколько тебе боженька отмерил? Тебе сейчас шестьдесят девять, допустим, с твоими стараниями и маниакально-здоровым образом жизни до восьмидесяти ты дотянешь. Так что плюс еще одиннадцать лет. Давай, можешь снова пить и курить, причем не только сигареты. – И Беркли заговорщически подмигнул.
– Господи, что ты несешь! – возмутился Жорж, пряча улыбку. – Ты отвратительный математик, ты все неправильно посчитал. Тридцать лет начались с момента заключения сделки, когда... – Жорж не закончил фразу.
– Ага… Лучше бы ты сделал этой своей тайной возлюбленной очередного ребенка, чем  брать от нее тридцать лет. Хитрющая бабища кинула тебя, а ты попался! – Беркли хрипит, заходясь в глубоком кашле.
– Черт, Беркли, что делать-то? Я приехал положиться на твою мудрость, – взмолился Жорж.
– Мудрость? Откуда она у меня-то? – Беркли беспомощно разводит руками. – Мы с тобой начинали вместе в университете, копались в этих заумных научных трудах, только ты довел все до конца, опубликовал свои чертовы книги, я их даже читал, – он поднял палец, отмечая важность момента, – эдак страниц сорок, мне достаточно для представления.
– Но это военные расследования! – воскликнул Жорж, не сумев сдержаться.
– Я читал с конца, – чеканит Беркли. – Сорок последних страниц. С выводами. – И Беркли лукаво смеется. – О, как ты чувствителен, у тебя прямо губы задрожали. Как будто мое мнение тебе важно! Хотя ты такой зануда, тебе любое мнение важно, – Беркли грозит пальцем, – даже обязательно!
– Я разочарован. – Жорж досадливо отворачивается.
– Конечно, – констатирует Беркли. – Ты ехал за советом, чтобы тебе разжевали и разложили все по полочкам. Но это твой обмен, рули сам. – Он хлопнул рукой по столу. – А что Винсент?
– Послал меня. – Жорж вяло махнул рукой.
– Правильно. – Беркли щелкнул пальцами. – Удивительно, что он так не похож на тебя. Хотя внешне похож, не суетись. – Беркли замахал руками, пытаясь ограничить поток возражений.
– Я хочу написать книгу, художественную… – поделился Жорж сокровенным. – Об этом обмене...
– Чувствуешь себя специалистом по чужим жизням? – Беркли зло прищурил глаза. – Только потому, что получил эти тридцать лет? Нет, дорогой мой. – Он откинулся в кресле и вальяжно перебросил ногу на ногу. – Этого мало. Количество никогда не перейдет в качество в твоем случае. – Он помолчал. – Знаешь ведь сам почему?.. – И Беркли зашелестел, сдирая обертку с очередной пачки сигарет.


ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Сын Жоржа Винсент был актером, но карьера его не развивалась, его никуда не приглашали.
Жорж долгое время не мог переломить себя, чтобы продвигать сына по знакомым, и все же один шаг он сделал. Договориться о личной встрече ему претило, и он ограничился телефонным звонком.
Это был его давний приятель, крупный кино-продюсер.
– О, дорогуша, ты меня удивляешь, – сказал продюсер в трубку тягучим голосом с характерными гнусавыми нотками. – Бесталанные сынки и без того уже все заполонили, а теперь и ты хочешь своего запихнуть?
Жорж был готов к такой реакции, он делал этот жест скорее для успокоения собственной совести.
– У моего сына может быть реальный талант. На том конце раздался вялый смешок.
– В кого? В папашу? Ты писатель, ты что-то там изучаешь, ты – классический книжный червь, а тут искусство, к которому ты мало имеешь отношения. Нет. – Продюсер взял минимальную паузу, но продолжил: – Артистические потуги твоего сына ты не в состоянии оценить.
– А ты видел его на сцене или на пробах? – начал Жорж злиться.
– Хорошо, ладно, ради нашей давней дружбы, – примирительно сказал продюсер. – Пришли мне видео.
Однако на том дело и закончилось.

* * *
Лондон будто в свисающих с самих небес новогодних огнях, оранжево-золотистое марево накрывает город вуалью, и лишь мост Миллениум остается верным фиолетовому инопланетному свечению.
Жорж стоял прямо перед собором Святого Павла, уподобившись десяткам праздно шатающихся туристов, и в ожидании Винсента старался сфотографировать рождественскую ель. Огромное дерево, мириады сверкающих шаров и игрушек, похожих на тающие сосульки, словно стекали по веткам, множась в отражениях друг друга. Гирлянды обвивали ветки, и искусственный снег зиял синими матовыми пятнами между блестящими сгустками.
Он разглядывал искрящееся отражение в лужах, вспомнив невольно недавно прочитанную статью о том, что на железнодорожном вокзале в Цюрихе ставят ель, наряженную в кристаллы Сваровски, и пытался понять, неужели эта ель может быть менее радостна, чем роскошная швейцарская.
Изображения дерева также множились в огромных металлических шарах, стоявших перед входом на мост. Винсент опаздывал, что было предсказуемо. Он снимался в сериале во второстепенной роли, а это всегда ненормированный рабочий день.
Наконец Винсент появился, в длинном пальто, с волосами, уложенными на косой пробор, как у современных футболистов, в стоптанных кедах, которые покрылись от дождя и влаги неровными, желтоватыми разводами.
Жорж предложил зайти в кафе или паб, но Винсент огрызнулся довольно грубо, что он торопится и пришел сюда исключительно на деловую встречу.
– Расскажи, как дела, что у тебя за роль? – попытался Жорж начать подобие светской беседы, но это разозлило сына еще сильнее.
– Кого ты хочешь обмануть? – вскричал Винсент довольно агрессивно. – Я заранее знаю все, что ты скрываешь за своим делано-одобрительным тоном.
«Какая роль, какая работа, сколько платят в час?» – передразнил он заботливо-спокойные нотки в голосе отца. – А на самом деле ты предпочел бы видеть меня в костюме, чтобы я был клерком в престижном банке, да? – Он вскинул руки. – Чтобы пил пиво после затяжного трудового дня и получал фиксированную пристойную зарплату?
Жорж ничего не ответил.
– Нет, вот скажи? – не унимался Винсент. – Я у тебя прошу деньги? Прошу? – истерично выкрикивал он. Жоржу не хотелось раздувать этот скандал, и он просто молча слушал, глядя мимо сына на темную воду Темзы, на которой переливались огни набережных, проплывающих лодок, нависающих офисных
зданий.
– Ну, вот пока не прошу деньги, ты не имеешь права мне указывать! – завершил Винсент, уязвленный нежеланием отца вступать в полемику. – И завещания мне твоего не надо, отпиши все своей малолетней соплячке. Проживу как-нибудь сам! – И он спешно пошел прочь.
Жорж вздохнул. Вот так и стоишь посреди моста Миллениум, освещенный фиолетовым, мистически-изумительным светом, вокруг тебя идут беспечные прохожие, кто-то торопится, кто-то влюблен, кто-то восхищен, кто-то как раз и есть описанный сыном клерк, спешащий на автобус, а ты стоишь и смотришь, как уходит твой сын, с совершенно разбитым сердцем.


ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

Прошел год, и Жорж вспомнил литературный фестиваль в Женеве, поскольку наткнулся на фотографии, где на облаченной в камень набережной участники и организаторы образовали полукруг, кто-то поднял камеру, и вот улыбающиеся и местами дурачащиеся лица изображали высшую степень довольства и буйной радости.
Он вспомнил, как его таинственная возлюбленная прислала ему свой портрет в красной куртке, снятый на колокольне собора Святого Петра. Он, конечно, стер эту фотографию тогда, чтобы жена не увидела. Но возможно, в какой-то копии осталась...
Он включил компьютер и разыскал резервную копию, сделанную примерно год назад. Да, вот ее портрет. Голубые глаза, улыбка, черные волосы, развевающиеся на ветру. Он сжал голову руками.
Интересно, что чувствуют те, кто живет с пересаженным сердцем? Но, черт возьми, почему же так больно?
И он поехал в Женеву.
Бесцельно бродил по узким, убегающим вверх, закрученным улочкам, поднялся по каменным стертым ступеням на крышу собора, едва не поругавшись с седовласым растрепанным смотрителем, у которого не оказалось достаточно сдачи с крупной купюры. На смотровой площадке собора хозяйничал ветер, какая-то пара японских туристов с упоением запечатлевала каждый миллиметр пространства на свои ультрасовременные фотоаппараты, а Жорж облокотился, подпер голову руками и смотрел вдаль. На бьющий в небеса фонтан, на радугу, образованную брызгами капель, на красно-коричневые черепичные крыши, на прячущиеся за поворотами улочки, выглядывающие словно исподтишка… Он попытался
разглядеть кафе, где они сидели перед спектаклем.
Существование его таинственной возлюбленной во вселенной растворилось, но она незримо присутствовала.
Жорж деловито погладил каменную опору, слушая оглушительные удары огромного медного колокола, словно это его сердце стучало так громогласно, ведь оно теперь не одно, с ним не случится сердечный приступ, он защищен ее годами, и эта мощь явственно оглашала весь город. Бум! Бум!
Он спустился на набережную, ровную, обрамленную высокими постриженными деревьями, шел, отмеряя каждый шаг, и в итоге наткнулся на место их встречи. Стоял, опершись о парапет, глядя на прозрачную темную воду, на плавающих белых длинношеих лебедей, чьи красные лапы-весла степенно гребли в абсолютно прозрачной, кристальной толще воды, и пришвартованные деревянные лакированные лодки мерно качались, тихонько поскрипывая.
– Ты когда вернешься? – спросила по телефону жена.
– Сегодня, вечерним поездом.
– Ты нашел, что искал? – уточнила она чуть резко. Он объяснил ей накануне, что едет посмотреть один документ в архиве, необходимый для его исследования.
– Нет, у них не оказалось, – ответил он. – Жаль, я надеялся…
Это было правдой. Он хотел найти ответ на свои вопросы в Женеве, но не нашел.
В обратном поезде в Париж он слушал Пола Маккартни, новый альбом, загадочно и привлекательно названный «Египетская станция».
«Интересно, а я, в свою очередь, могу делиться своими новоприобретенными годами? Может, подбросить сэру Полу пяток годков?» – подумалось ему иронично.
Жорж смотрел на пробегающие горные пейзажи, на серые, словно обломанные и крошащиеся скалы, извилистые речки с проблесками бурлящих вод, которые плавно сменились коричнево-желтыми широтами полей. Скоро поезд прибудет в Париж.
Он давно не курил, но, влекомый неведомым желанием, вышел в тамбур. Теперь рак легких не убьет его, это же ее года… можно курить снова. Он попросил сигарету у стоявшего там молодого парня в серой толстовке с капюшоном и жадно и привычно затянулся.
Он вспомнил вкус ее губ.
Нет, это невыносимо. Он не предполагал, что будет так часто думать о ней, но она вторгалась в его мысли без спроса, как лейтмотив.


ВСТРЕЧА ЧЕТВЁРТАЯ

Жорж вновь сообщил жене, что едет разыскивать материал для нового исследования, и полетел в родной город своей таинственной возлюбленной.
Жорж вышел из такси в начале широкого проспекта, справа возвышалась громада серого мраморного собора, и вот он входит под своды, удивляясь массивным скульптурным композициям медных орлов, украшающих пюпитр перед алтарем.
Сердцебиение Жоржа вторит органным аккордам, затуманенный взгляд выхватывает на противоположной скульптурной группе переплетенные буквы «SV», и мозг сразу проецирует это в молитву, вычленяя: «Saveur, Спаситель». Но параллельно Жоржу так хочется найти аналогию с ее именем или с их общими воспоминаниями…
Он бродил по городу в некоем остервенении и постоянной, бесконтрольной злости, безуспешно пытаясь писать. Блокнот трепался в кармане пальто зря, скопированные электронные записи вызывали ощущение остекленелой пустоты и прозрачности собственного мозга… Поездка в этот мистический город должна была принести новые главы, но Жорж был выжат, он вымучивал каждое слово, и все равно, давшиеся с таким колоссальным трудом, перечитываемые вечером в гостиничном номере, все черновики отправлялись прямиком в мусорную корзину.
– Ты свободна, – шептал он сквозь плотно сжатые зубы, лежа в темноте и отслеживая взглядом, как ползут фонарные отблески, – а я тут маюсь.
Его прошлый роман был напечатан маленьким тиражом, продавался через Интернет, и даже среднего пошиба магазины не взяли его на реализацию. Критики немного поглумились, но он воспринимал это спокойно. «Это небеса говорят», – повторял он фразу, услышанную им однажды в чужом интервью, и она ему так понравилась, что он приписал ее со временем себе.
Надежды написать новую блестящую книгу сгорали, медленно растекаясь по песку, подобно свечам в очередной церкви, где он сидел уже почти час.
Он зажег длинную восковую желтую свечу и завороженно наблюдал за ее таянием, затем купил другую свечу в красном стаканчике с изображением святой Девы Марии и сунул ее себе в карман. Пора возвращаться.
Новая книга, казалось бы, дышала, звала его, но это словно отголоски голоса его таинственной возлюбленной, давно покинувшей его. Вознамерившись много писать – отчасти ради этого и был затеян этот обмен, – он обнаружил, что все наоборот. Он рвал и рвал странички черновиков.
Порой ему чудилось, что он придумал свою возлюбленную, что никакого обмена не случилось, это не более чем изысканная, искусственная дьявольская ложь, но каждое утро он просыпался с ощущением устойчивой энергии, которая была привязана к нему намертво, он был законсервирован, только вот талант его не преумножался. Мудрость не приходила, как и предрек Беркли.
Однажды он подумал: «Я должен написать о нас. Пусть это будет роман про этот чертов обмен».
Он набрал номер своего литературного агента.
– Ты там что, с виски не слазишь? – спросил изумленно Андре.
– Это новая идея, – вяло возразил Жорж.
– Ты известен в литературном мире своей определенной манерой, – начал вещать Андре голосом занудного приходского священника. – У тебя наработанная годами репутация. С чего вдруг на старости лет предлагать публике сопливые рассуждения о любви? – Андре фыркнул. – Твои читатели ждут новых военных расследований, ты серьезный человек! Представь, что будет с тем, кто знает тебя годами и ждет твоих опусов? Он придет домой, откроет книжку, а там: «Я ее так любил…» Тьфу, тошнотворно как!
– Я имею право написать то, что хочу, – возразил Жорж жестко. – Я не раб своего имиджа.
– Тогда используй псевдоним, – смилостивился Андре. – Лучше женский. Пусть какая-нибудь Мари-Жизель напишет любовные бредни, а ты со своим именем продолжай копаться в военных архивах. – И Андре раздраженно отключился.


ВСТРЕЧА ПЯТАЯ

В следующий раз Беркли позвонил спустя полгода и довольно унылым голосом сообщил, что он теперь живет в Париже. Удивлению Жоржа не было предела, и он ринулся сразу же, как Беркли назвал ему адрес. Это оказалась роскошная квартира с видом на площадь перед церковью Сен-Сюльпис.
– Говорят, Катрин Денев – твоя соседка? – обронил Жорж в крайнем изумлении.
– Не знаю, не встречал пока, – в привычной манере ворчит Беркли. – Мой двоюродный брат, баронет, а по совместительству знатный извращенец, оставил завещание, – начал вещать Беркли о своем вынужденном переселении. – Согласно этому документу, пока его коты не сдохнут, я за ними должен приглядывать, водить к ветеринару, развлекать, и потому вынужден жить в этой парижской квартире.
– Беркли, ты шутишь? – Жорж изумленно рассматривал антикварный интерьер, огромные деревянные шкафы, заставленные книгами, висящие в рамочках автографы и фрагменты рукописей, у него даже голова закружилась от имен – знаменитые писатели, архитекторы, политические деятели. Эта квартира не особо отличалась по стилю и настроению от лондонской квартиры Беркли, только идеальный порядок и богатство здесь были основополагающими, а в Лондоне – словно все под паутиной и слоями патины и пыли, как в заброшенных средневековых замках.
– Хотелось бы, чтобы это была шутка. – Беркли вздыхает и разводит руками. Он облачен в дурацкую жилетку из гобелена, в видавшую виды футболку, в растянутые джинсы с оттопыренными коленями, подпоясанные ремнем с невероятно огромной пряжкой с гравировкой «Аризона».
– Юрист, к моему прискорбию, проверяет. Я посылаю ему фото этих долбаных котов.
Жорж выглянул сквозь кружевные занавески на площадь перед собором, где матери позволяли детишкам в ярких костюмчиках кормить голубей, где ухоженные собаки чинно выхаживали со своими хозяевами, хотя время от времени какой-то пес зали- вался лаем на взмывающих в небо птиц, разогнанных очередным мальчишкой на самокате. Умилительное, успокаивающее нервы зрелище, преисполненное добротой и забавой, негой от непрерывности жизни и ее бесконечных радостей…
– И что, после смерти котов эта квартира отойдет тебе? – повернулся Жорж обратно к Беркли, который пытался переложить открытое печенье из пакета в замысловатую фарфоровую вазочку.
– Прикинь. – Беркли горько смеется. – Это частая практика среди знаменитостей, я читал желтую прессу. Хотя поначалу я ржал, как ненормальный, а теперь сам вовлечен в этот глобальный заговор. Эй, напиши книгу об этом, это будет самый смешной бестселлер со времен Джерома. «Старый козел с котами умершего двоюродного брата».
– А другие родственники?
– Они есть, но они получили часть наследства сразу.
– А брат тебя что, вообще не знал? – Жорж сам поддался этому невероятному искушению и с особой тщательностью вознамерился узнать все детали этого странного завещания. – Почему твой кузен решил, что именно ты обеспечишь лучший уход котам?
– Знаешь, – Беркли кряхтит и покусывает губы, – идиотизм в том, что я к ним привязался уже. Он был хороший психолог, мой брат. Другие, на первый взгляд, более покладистые родственники, на самом деле размышляли бы, как извести или отравить зверей поскорее, а я вот разговариваю с ними… Они приходят и ложатся, греют мне бока, а я их глажу. Я похож на брата для них, наверное. Пусть живут, знаешь… Я их, правда, стараюсь обозвать на свой лад, но они понимают иронию.
– И как их зовут?
– Ха, думаешь, я их вместо «Наполеон» и «Ньютон» кличу «Засранец» и «Бездарь»? Ты знал, что имя животному дается в зависимости от года, когда он родился? Ну, конечно, это правило относится только к чистокровным, породистым расам, но у брата, естественно, именно такие! Это началось в 1885 году, когда начали использовать племенную книгу регистрации в государственном гражданском реестре. Одна книга для собак – называется LOF (Livre des origines fran;ais) и вторая LOOF (Livre official des origins f;lines) – племенная книга для кошек. Каждому году соответствует буква, с которой должно начинаться имя животного. В 2017 году – это N. Я пытаюсь их переделать на Нана и Нюню, специально, чтобы не выпендривались.
– А сейчас они где? – Жорж огляделся, стараясь найти притаившиеся силуэты животных.
– Спят где-то, – Беркли неопределенно махнул руками. – Не переживай, если проснутся, обязательно придут оценить тебя.


ВСТРЕЧА ШЕСТАЯ

Жорж был гибельно и пристрастно погружен в историю о себе, своей таинственной возлюбленной и обмене.
Однако он с горечью обнаруживал, сколь ничтожно малы его познания, ибо части, касающиеся жизни его подруги, пришлось восстанавливать по крупицам. Как гончая в разгар охоты, он запустил в движение все свои навыки, чтобы воссоздать ее жизнь.
Жорж сделал наброски, базируясь на ее рассказах, завел отдельный блокнот. «Ее дом» – он вспомнил расположение комнат, которые он видел, разговаривая с ней по видеосвязи. «Ее работа» – она преподавала, читала лекции об истории языка, о межкультурных связях. «Ее интересы» – он восторгался тем, что она читала его книги, часто посылал ей свою любимую музыку и ждал, как она воспримет, когда послушает.
Его вдруг озарило, что он не имел ни малейшего представления о ее истинных пристрастиях.
И еще одна крамольная мысль подтачивала его сознание, как жадный мерзкий замогильный червь, – как ее муж живет после ее смерти? Что, если встретиться с ним? «Здравствуйте, я расследую жизнь вашей бывшей жены, потому что... что? Она отдала мне тридцать лет?» Загадочная тайна, мучающая его настолько, что в итоге он силой воли заставил себя стереть любые домыслы об этом человеке.
Картинка о возлюбленной изменялась, краски не вставали на место, выбиваясь из общей канвы, либо, напротив, были искусственными и приторно-неестественными. Его возлюбленная… она никак не хотела явить ему свое истинное лицо.

* * *
– Я свободен, коты мои умерли, – донесся до Жоржа мрачный и приглушенный голос Беркли спустя полгода.
– Что случилось? – Жорж невольно отметил, что животных кузена Беркли уже полноправно считал своими, хотя прошло всего несколько месяцев.
– Отравились чем-то, ветеринар не спас, – гнусавит Беркли. – Адвокат провел целое расследование, признал официально, что я не виноват, но мне так тошно, что я возвращаюсь в Лондон. – Он сопит. – Не уверен, что вообще захочу переступить порог этой чертовой парижской квартиры.
– Переживаешь? – осторожно спросил Жорж.
– Да, черт возьми! Я и не знал, что потеря питомцев так тяжела.
– Хочешь, я приеду?
– Давай, в Лондон. Адрес знаешь. – И он отключился. Вместо перелета Жорж купил билет на поезд «Евростар», который отправлялся с железнодорожного вокзала Кингс-Кросс, в ожидании отправления потолкался у знакового места для любителей Гарри Поттера10. Мысли кружились, уподобляясь завихрениям снежного бурана, ведь этот мистический переход через стену вел в параллельную реальность, в мир волшебников, а Жорж думал о том, что он мог бы попасть в другой мир, где существует его таинственная возлюбленная…

10 Гарри Поттер (англ. Harry Potter) – литературный персонаж, мальчик-волшебник, главный герой серии рома- нов английской писательницы Джоан Роулинг.

Откинувшись с комфортом на полосатое сидение поезда, Жорж раскрыл журнал, купленный в сутолоке вокзала, и прочитал какой-то рассказ про толстую пятидесятилетнюю Сару, которая ехала в этом самом поезде и хотела бы, чтобы ее звали Матильда и чтобы она была красива и обласкана мужским вниманием. Жорж ухмыльнулся. Он давно уже пережил желание стать кем-нибудь другим, но не потому, что принял свою сущность, а просто потому, что ему удалось в жизни все устроить и он уважал свой колоссальный труд по невыходу из зоны комфорта.
В Лондоне он вновь спустился в метро, казалось бы, с возрастом толпа должна напрягать, но в своем новом качестве ему, напротив, хотелось как можно больше сливаться и соприкасаться со всеми живущими, хрупкими, конечными людьми. Тридцать лет – это, конечно, не бессмертие, однако он ощущал эти проявления вечности всем своим существом.
Беркли уже ждал его.
– Как там твоя жена? – спросил он, насыпая сухой листовой чай в заварочный чайник и вертя викторианскую серебряную мерную ложку в форме морской раковины, украшенной орнаментом из цветов.
– Как обычно, – ответил Жорж бесцветным голосом.
– Ага… – рассуждает Беркли, – она постоянно занята ребенком, поэтому ты смог втихаря влюбиться и завести роман со своей тайной возлюбленной, жена даже не почувствовала. Странно, да? Главное действо твоей жизни, приобретение тридцати лет, мистический обмен.
Жорж молчит в бессильном и немом раздражении.
– Но если ты заведешь еще одну, тут уже не миновать скандала, – уверенно заявляет Беркли.
– Я не собираюсь никого заводить, – отрезал Жорж.
– Да у тебя на лице написано, что надо срочно опробовать свой потенциал. Поистрепался уже, думал все? – Беркли смеется. – А тут столько новых возможностей. Ты не мелочись, – шутливо погрозил он пальцем, – найди кого-нибудь экзотичного.
– Ты чокнутый старик, – огрызнулся Жорж.
Эта мысль ему казалась абсурдной. Зачем искать новую женщину? Он уже отравлен. Присутствие его таинственной возлюбленной, даже такое мимолетное, – это как впрыснутая и отравившая его кровь инъекция яда, от которого уже не избавиться.
Однако прошло время, и женщина появилась.



ЧАСТЬ 3


ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ

В библиотеке с поскрипывающим паркетным полом, с запахом пыли и вековой хрупкой бумаги, где священная тишина поглощала шепот и шуршание переворачиваемых страниц, Жорж всегда чувствовал себя студентом. Навстречу ему вышла темнокожая библиотекарша, с тонкими руками и ногами, высокая, немного сутулая, словно она стеснялась своего роста. На ней был костюмчик из дешевой ткани, сидящий, впрочем, довольно ладно, что придавало ей очарования и неуловимой хрупкости.
Разглядев ее детально, Жорж смахнул с себя студенческое смущение и робость и ринулся в бой. Сначала она помогала ему в работе, но затем он вдруг ощутил исходящее от нее тепло, истинно женское, такое притягательное. Они перешли на ты.
Жорж начал шутить, сначала стандартно: почему же такая красавица не фотомодель, а скромный куратор в библиотеке?
Амандина, так ее звали, восприняла его флирт абсолютно серьезно и в ответ на его интерес поведала о своей жизни.
Она была родом из Шампиньи-сюр-Марн, парижского предместья. Жорж сразу же вспомнил видео инцидента, снятого несколько лет назад в новогоднюю ночь, когда толпа жителей французского гетто избила двух полицейских. Эта съемка разлетелась по всем социальным сетям и вызвала бурные дискуссии по всей Франции. Одна группа людей устроила дома частную вечеринку, другая группа стремилась туда попасть. Началась потасовка, кто-то позвонил в полицию. Прибывшие по вызову полицейские попытались остановить драку, но на них накинулись агрессивные местные жители. Комментаторы разделились на два лагеря, одни осуждали «животных», другие, «антифашисты», радовались, что полицейские «получили по заслугам».
– Знаешь, я росла там, обуреваемая единственным осознанным желанием – вырваться.
Амандина рассказала, что первоначальное противостояние между мигрантами первой волны из Португалии и их новыми соседями из Африки, в частности из Алжира, сошло на нет, поскольку португальцев вытеснили в другие, более «европейские» районы, и сейчас опасность представляют только местные группировки.
– Добавь сюда ужасную архитектуру, которая полностью убивает психику. Социальная жизнь там – это постоянная вражда, бесчеловечность. Это порождает только насилие...
– А как же ты уехала?
– Смогла получить образование. И вот, устроилась в библиотеку.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать восемь… Хотя мои родные до сих пор живут там, в огромной панельной многоэтажке. У них в доме есть даже собственная котельная, такая роскошь. – Она горестно вздохнула. – Люди не общаются с соседями, принято узнавать только жителей своего дома. Мне очень нравится в библиотеке, знаешь, в гетто совершенно нет четких границ территории, теряется связь «свое – чужое». Никто не следит за подъездом или двором. Зона комфорта ограничивается квартирой. Поэтому тут, где каждая книга общественная, где безупречно устроен и действует порядок, все четко следуют правилам, по которым читатель может взять книгу, мне так нравится, я наслаждаюсь тишиной, перегородками, стеллажами, тем, что столы стоят в ряд и никто не имеет права шуметь.
Жорж вдруг обнял ее. Она не отстранилась, а лишь еще раз вздохнула.
Он стал приходить чаще и однажды пригласил Амандину в ресторан. Вечер закончился в полутемном гостиничном номере.
– О ком ты думал? – спросила Амандина, накручивая на руку свои длинные черные как смоль волосы, пахнущие кокосовым маслом.
– Я наслаждался тобой, – ответил Жорж, глядя ей прямо в глаза, однако он лгал, потому что в его страсти была другая женщина. С синими глазами, чарующей улыбкой, которая запрокидывала голову, смеясь, вытягивая длинную шею. Та, что обманула его.




ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Лондон привычно холоден, стальной привкус навяз в зубах, мокрый асфальт отражает расплывающиеся силуэты зданий, крыши теряются в рваных контурах луж, улицы дрожат и пересекаются неожиданно, ломаясь на перекрестках. Жорж идет по мосту над железной дорогой, почерневшие кирпичи, полустертые границы между блоками, кое-где виднеется цепляющаяся за призрачную жизнь травка, жалкие, истерзанные зеленые лучики, треплющиеся на холодном ветру.
Жорж вытягивает руку, листья растущего раскидистого куста кажутся пластиковыми, глаз выхватывает плакат, краски оплыли, выцвели от времени, и ветер равнодушно и безжалостно рвет разлезшиеся полоски, висящие несимметрично.
Зеленый мусорный контейнер, стоящий почти на проезжей части, заполненный до верха, Жорж видит рваную черную сумку, на округлой ручке с растрескавшейся тканью тоскливо болтается бирка «Вивьен Вествуд».
«Так я и поверил, что какая-то дама заносила фирменную сумку до зияющих прорех, откуда торчала бы подкладка, и выбросила ее, как ненужную рухлядь, прямо в мусорный бак. Подделка», – презрительно фыркнул Жорж.
Он закрутил головой, волосы непослушно трепались на ветру, и очки почти сползли с носа. Он поправил дужки, пригладил вихры.
Купить билет на спектакль, где Винсент играл небольшую роль, оказалось проще простого, ему даже любезно предложили скидку на веб-сайте, потому что он заказал билет за пару часов до начала спектакля. Акция называлась «Последний шанс», однако Жорж подозревал, что это оттого, что зрительный зал и без того будет незаполненным.
Он предпочел выбрать место на балконе, потому что внезапно пришел в священный ужас, осознав, что его сын, играя не ведущую роль, не участвуя во всех диалогах, может разглядывать публику в зале, и зачем ему состояние шока, если он наткнется на физиономию отца, сидящего в центре партера?
Когда Жорж подходил к зданию театра, его вдруг охватила непонятная нервная дрожь, хотя он осмотрел заранее улочку перед фасадом, нашел высокую дубовую дверь с квадратной золоченой надписью «Артисты», прикинул, что можно будет дождаться Винсента прямо у витрины маленького кафе напротив.
Темное небо… Фонари, казалось, раскачивали яркий искусственный свет нервно, мистически, он мигал и подрагивал, как сердце у Жоржа. Он прошептал себе: «Сейчас надо посмотреть спектакль, волноваться буду после», и решительно вошел в здание театра.
Его теория о том, что все театры одинаковы, получила и тут свое достойное подтверждение. Такие же красные бархатные кресла, огромный тяжелый синий занавес с замысловатыми драпировками, может, другие маски, другие ухмылки, чуть более обшарпанный декор, но в целом, особенно когда погасили свет, все такое же. Единственное непривычное действо, что он сидел на балконе, а не в центре партера и глядел на все сверху, не озираясь, удовлетворяя любопытство. Ну что же…
Спектакль был современный, сценарий, построенный на опыте отрицания. Не отрицательный, а именно отрицания. Не было целостности восприятия, не сплетались воедино раздробленные впечатления, поскольку режиссер использовал выразительные средства, присущие и заимствованные у анимации, фотографии и даже кино. Декорационные задники менялись, привлекая к себе повышенное внимание зрителя, поскольку были чрезмерно красочны, изящны, даже оригинальны. Шел почти сказочный видеодождь, появлялась и исчезала яркая молния, где-то в глубине громыхал гром. Зрители завороженно следили за этими техническими чудесами, поражаясь параллельно театру, обеспеченному столь приличными средствами.
Но у Жоржа закралась мысль, а так ли продуктивно иметь в своем арсенале перегружающие театральный текст видеоэффекты, не теряет ли само представление потенциальную глубину и цельность свойственных именно ему сценических средств из-за многообразия цифровых технологий? В этих размышлениях он почти не успел критически отнестись к появлению на сцене Винсента, он просто смотрел, как тот двигается, слушал его голос, почти не вникая, и, когда персонаж исчез, он откинулся в кресле и постарался сосредоточиться на предстоящем разговоре.
Потом он вышел, закурил. Видения начали двоиться, ведь он познакомился со своей таинственной возлюбленной возле театра, но тут явно не хватало интимности, изысканности и неуловимого парижского настроения.
Рядом было довольно шумное вьетнамское кафе, темные, громоздкие припаркованные машины, снующие туда-сюда люди, шумные, громогласно испускающие смешливые возгласы, длинный звеняще-шипящий смех. Жорж встал чуть поодаль, и темнокожий охранник внимательно осмотрел его. Жорж замер прямо напротив выхода для артистов.
Когда распахнулась дверь и появился актер, игравший главного персонажа, его окружила толпа, человек двадцать, он раздавал автографы и даже бросил любопытный взгляд на Жоржа, стоящего через дорогу: почему этот человек не подходит?
И тут вышел Винсент. Кто-то из толпы, собирая, видимо, весь набор автографов, попросил и его расписаться. Винсент взял ручку и вдруг…
Он увидел Жоржа на другой стороне улицы.
От его пронзительного взгляда в горле мгновенно пересохло, Жорж сжался в нервном порыве.
Винсент отдал ручку поклоннику, заученно улыбнулся для совместной фотографии и, кивнув на прощание, пересек улицу и приблизился к отцу.
– Ты? Здесь? Все-таки приехал? – И он радостно улыбнулся.
– Я смотрел спектакль, – сказал Жорж и обнял сына.
– Боже… – Винсент уткнулся ему в плечо. По-кошачьи затеребил шершавую ткань короткого шерстяного пальто.
«Неужели это происходит со мной?» – Жорж никогда не признался бы сыну, что следил в сети Инстаграм, как другие поклонники выкладывали снимки с актерами после спектакля, как он смотрел даже по карте Гугл, как выглядит этот пятачок улицы перед театром, и читал все комментарии, как мантру.
Внезапно несколько поклонников обступили их, разъединив. Однако, ставя быстрые росчерки автографов, Винсент вновь поймал взгляд отца и спросил:
– И что ты думаешь?
– Ты мне очень понравился, – ответил Жорж искренне.
На следующий день за час до начала спектакля Жорж снова топчет мостовую перед театром. Загоняет чей-то размокший окурок в кювет. Из-за угла узенькой улочки Винсент ловко выкручивает руль черного блестящего мотоцикла.
– Ох, папа, – воскликнул он, снимая шлем, – я не ждал тебя еще раз.
– Мне кажется, мы мало пообщались, – обронил Жорж беспечно, даже не подозревая, что столь простая, обыденная фраза способна вызвать невероятную, злобную бурю негодования в сыне.
– Я не понимаю, чего ты добиваешься, – шипит Винсент, он, не оглядываясь, вводит код на затертом кодовом замке на двери от артистического выхода, распахивает ее, дубовую, резную, массивную, широко и яростно, лишь жестом приглашая отца за собой, но лицо его сморщилось, он легонько трясет головой в нервном напряжении. Поднимаясь друг за другом по лестнице, ловко лавируя в белом узком коридоре, они заворачивают вновь и вновь за угол.
– Твоя гримерка где, под куполом цирка? – язвительно спрашивает Жорж, не в силах сдержать колкие комментарии.
Винсент резко остановился.
– Вообще-то, если бы ты хоть раз в жизни был в театре, ты бы знал, что даже отдельные ложи ведущих артистов не расположены… О боже, ну что я несу? Как будто месье нуждается в моих объяснениях!.. – Винсент обреченно всплеснул руками. Мотоциклетный шлем, надетый на его правую руку, звонко ударился о стену. Винсент сверлит отца острым взглядом. – Да, мое место, конечно, как в хвосте самолета у самого туалета, потому что я не в главной роли, вот позор-то. – Винсент делано вздыхает и разводит руками. – Давай пойдем скорее, чтобы ненароком тебя кто-нибудь не узнал. А то папочка-звезда мне не сдался!
Жорж разглядывает стерильный белый коридор, указатели с облупленным золотом на поворотах. Для каждого артиста, должно быть, это момент замирания сердца, когда он читает: «К сцене».
Они идут по закрученному коридору, Жорж ведет рукой по стене, пытаясь свыкнуться с мыслью, что его сын – настоящий артист.
– Послушай, ты неправильно понял, – пытается объяснить Жорж спокойным и примирительным тоном. – Мне нравится, что ты занимаешься своим делом. Что ты нашел призвание. – Гордость где-то под сердцем свернулась и едва щекочет его, это так волнительно.
Винсент вновь замер, обернулся и внимательно посмотрел отцу в глаза.
– Ты ли это?
– Да, я… Я многое передумал.
– Странно. – Винсент хмурится, ему не удается разгадать, где сокрыт подвох.
Затем он перегибается через парапет и зовет служащего.
– Можете, пожалуйста, организовать пригласительный билет, это мой отец.
Жорж обнимает худые плечи Винсента, желает удачи и послушно идет обратно по закрученным, как в детском калейдоскопе, коридорам к кассам вслед за служащим.
Ход и действо спектакля Жорж даже не заметил. Темный зал, одухотворенные лица зрителей, окружающих его, единение от порыва совместных эмоций.
Жорж оглушительно хлопал, когда пришел час оваций, он поднялся, на восторженном выдохе выкрикнул: «Браво!», и Винсент, зажмурившись, поднес ладонь к глазам, сделав подобие козырька, рассмотрел его в зале и во время поклона выделил приветственным жестом рукой.
Жорж дышал и чувствовал каждой клеточкой своего существа, как сын счастлив, пусть не в главной роли, пусть в этом маленьком театре, но разве это имеет хоть какое-то значение?
Ожидая вновь сына на ставшей уже привычной тесной улочке возле театра, Жорж обуреваем мыслями.
– Господи Боже, – бормочет он, измеряя шагами узкую полосу асфальта, метание зациклилось, словно в прежние времена кассета, поставленная в магнитофоне в режим повтора.
Жорж знает, что на соседней улице, которая предательски выглядит лощеным проспектом, ярким, манящим, с навязшей в зубах дороговизной, находится другой театр, раскрученный, популярный, с полными залами, претенциозными хлыщами-зрителями и билетами, само собой разумеющееся, втридорога.
Однако Винсент сворачивает именно туда. Афиша сшибает с ног помпезностью и весомостью. Шекспир, мать его! Жорж сжимает челюсти, чтобы удержать ругательства, танцующие тарантеллу на кончике языка.
– Публике, неискушенной в искусстве, – начинает вещать Жорж, – и по своему положению и статусу богатой, внушают, что Шекспир – это верх совершенства. – Жорж, не смущаясь, подходит прямо к широкому плакату, знаменующему, что весь месяц будет идти постановка «Король Лир». – Лучшие сцены мира борются за право инсценировать его великие пьесы. Ха! – Жорж тычет пальцем прямо в лицо ведущих актеров. – А кто-нибудь задумывался, насколько эти хваленые драматургические ходы противоречивы и неестественны?
– А что не так? – с любопытством спрашивает Винсент, глядя на отца, как студент-первокурсник на именитого профессора.
– О, борьба с окружающим миром, звучит как призыв! – Жорж потряс кулаком. – Но вдумайся, королю Лиру нет никакой надобности отрекаться от власти. Это неестественный ход событий. Его придумал автор, твой обожаемый Шекспир то бишь. И далее по сюжету, отец прожил всю жизнь с дочерьми, а в итоге верит лести двух старших и прогоняет правдивую младшую… Трагичность его положения просто нелепа. Ну, и анахронизмы… и язык, вычурный, сложный, одинаковый для всех персонажей без разбору, ни у кого нет своего словесного лица, и, ключевое определение, далекий от речи живых людей!
– А мне кажется, именно в этом уникальность, – робко вставляет Винсент. В темноте глаза его блестят.
– Ладно, это просто бредни старого ученого, я начитался всяких исследований, – пытается сгладить неловкую ситуацию Жорж, ведь очевидно, что сын мечтал бы выйти на сцену в любой роли в трагедии этого именитого, будь он проклят, Шекспира!
Жорж с сыном под руку, они идут, как старые заправские приятели, сквозь легкую пелену дождя, который, как любезная сводня, подталкивает их друг к другу ближе, заставляя склонить головы и что-то шептать, чтобы в полуночной мгле голоса не разносились гулким эхом по мостовой.
Они заходят во встретившийся по пути итальянский ресторан, на стенах дразняще развешаны фотографии со знаменитыми посетителями.
– Да, черт возьми, да, – притворно ворчит Винсент, – я желал бы тоже тут присутствовать, вот здесь, недалеко от Майкла Кейна. – И он ткнул пальцем в небольшой просвет между фотографиями.
Пока сын скрупулезно изучает меню,  выискивая что-то с обожаемыми грибами, Жорж осматривается.
За круглым столом неподалеку от закрытого массивными драпированными занавесками окна сидит колоритная пара – пожилой плотный мужчина, волосы кудрявые, седые локоны висят по плечам, и молодая женщина. Он одет в коричневый твидовый костюм с жилетом, она – в обволакивающем мягком черном свитере.
Их руки явно переплетены под столом, Жорж это точно знает, он мгновенно ощутил притяжение, которым эти двое скованы, напряжение момента эротизма, запретного плода. Их желание лежит на поверхности, словно им подали его на тарелке вместо запеченной рыбы.
– На кого ты смотришь? – Винсент зачарованно озирается. – О боже! Это же!.. – И он подавляет имя знаменитого актера, чтобы не выглядеть полным простофилей.
– Да, держи марку, ты тоже будущая звезда, – промурлыкал Жорж довольным тоном, и Винсент тепло улыбнулся.
– Он играет в театре тут, неподалеку, и, должно быть, зашел после спектакля, – шепотом завороженно рассуждает Винсент. – А у них роман, да? – как любопытный школьник, интересуется сын, старательно ковыряя спагетти в тарелке, однако постоянно кося глазом в сторону столика у окна.
Затем он замечает задумчивость отца.
– О чем ты думаешь?
Жорж потирает лоб ладонью, комкает полотняную зеленую салфетку, переставляет приборы на столе.
– С одной стороны, я думаю о тебе. Я рад за тебя и горд, – говорит он просто. – А с другой… Если бы ты мог поверить… – Слова не идут с языка. Рассказать Винсенту о таинственной возлюбленной было бы верхом предательства. Как же, однако, обжигающе хочется…
Жорж сидит, опершись головой о сложенный кулак, сжатый, как пружина. Фоном льется неаполитанская мелодия, Жоржу чудится «Fenesta ca lucive» Винченцо Беллини, песня о молодом человеке, который проезжает мимо окна своей возлюбленной и от ее сестры узнает, что она умерла. Он помнил эту пронзительную мелодию в фильмах Пьера Паоло Пазолини, и сейчас, похожее на древнюю молитву на самом мертвом из языков, это звучание взывает к слезам даже у тех, кто не понимает ни слова.
– Ты давно видел мать? – спрашивает Жорж будто невпопад.
Винсент нахмурился, закатил глаза, выуживая моменты из глубин памяти. Жорж, бывало, раздражался на него за такую манеру, хотелось воскликнуть: «Ну ты же актер, у тебя память должна быть божественная!»
– Она прилетала из Нью-Йорка под Рождество, кажется, – неуверенно роняет Винсент.
– Хорошо. – Жорж удовлетворен. Каждый раз, намереваясь что-то сообщить сыну, Жорж хотел убедиться, что его бывшая жена в порядке. Вероятно, инстинктивное желание отогнать чувство вины.
– Знаешь, со мной кое-что произошло. Я кое-кого встретил.
– Ах-ха-ха! – выдал Винсент, и Жорж понял, что это был выпад против его нынешней жены, что ее нагретое место, уведенное, как сын всегда считал, у его матери, тоже пошатнулось под напором нового любовного увлечения.
– И кто она? – Винсент ненароком бросил взгляд на маняще-возбуждающий столик у окна, где возлюбленные склонили головы друг к другу низко-низко, и за длинными, падающими на щеки волосами не разглядеть, притаился ли поцелуй на губах.
– Все закончилось… Она погибла, – ложь сама скатилась с языка, обдав Жоржа жаром, словно сотни горящих игл средневековой пыточной машины вонзились в плоть.
Жоржу даже не пришло на ум назвать Амандину, хотя эта теплая темнокожая ящерка ждала его, свернувшись калачиком. Нет, Беркли как в воду глядел, она совершенно ничего не значила, ибо любое упоминание о чувствах бередило в нем воспоминание лишь о его таинственной темноволосой и голубоглазой чаровнице, будто она сжимала в руке его сердце, так сильно заходилось оно в волнении.
– Погибла? – переспросил Винсент, часто моргая ресницами.
– Мы ужинали с ней под Рождество в похожем ресторане… это был последний раз, когда я ее видел.
– И что произошло? – совершенно беззвучно, одними губами спросил Винсент.
Жорж вдруг застыл, сжал руками лоб и запустил руки в волосы. Он не знал, сколько минут прошло в этой скорбной, опустошенной тишине, ибо время остановилось, пригвоздив его, застрявшего в нем навечно, и секундная стрелка застыла, прекратив отсчитывать мгновения.
Сердце горит, ускоряя удары, и их гул бежит и сотрясает вены, и вот-вот, кажется, случится кровоизлияние, но нет, это невозможно, странная магия тридцати лет отводит и этот удар.
– Я не знаю деталей, – вымолвил, наконец, Жорж.
Это была чистая правда.
– Мне жаль, – пожал плечами Винсент, пытаясь скрыть некоторую долю разочарования, ведь, воодушевленный актером с молодой женщиной за мистическим столиком у окна, он ожидал пикантных подробностей.
– Может, я не должен был говорить, но делиться нормально, ты взрослый, ты меня поймешь? – Жорж сказал эти глупые слова, словно установленное кем-то клише, закостенелые правила, что рано или поздно отец и сын должны вести грубые мужские разговоры. Он снова обернулся на актера, тот сидел, чуть за- прокинув голову, седые пряди струились по плечам, он снял пиджак, его темная водолазка с высоким горлом топорщилась на уже дряблой груди, но, казалось, с губ слетали слова, совершенно подходящие для любого возраста, любовное воркование уместно при любых обстоятельствах, если двое встретились.
– Я так мало провел с ней времени, – обронил Жорж без привкуса уныния, горечь тоже не присутствовала, только истина, совершенно неприглядная, но бьющая наотмашь своей прямотой.
– Странно, что ты рассказываешь мне, и странно, что я слушаю. – Винсент задумчиво хмурит брови. – Приятели обсуждают своих отцов, а мне всегда нечего было сказать. Ты не пугал меня, не порол, не учил жизни, не брал с собой на охоту или в горный поход… Ты никогда не был авторитарным, и я не чувствовал к тебе, даже не знаю, страха? В детстве мы вместе играли… А ты играешь с дочерью?
– Ну, – Жорж замялся. – Да, я, бывает, строю для нее дворец, для ее кукольной принцессы. – Жорж сжал рукой лоб, словно от приступа мигрени, и нахмурился. Получалось, что он не проводил с дочерью больше времени, не участвовал в ее воспитании усерднее и прилежнее, этого не требовалось, девочка и так росла в любви и внимании. А вот Винсент, этот отрезанный ломоть... При принятии решения об обмене Жорж и вовсе не брал его в расчет, а оказалось, сын вторгся в его сердце и разбередил душу.
– Как для меня из кубиков крепость для моих рыцарей на конях! – воскликнул Винсент. Жорж любуется его лицом, озаренным счастьем. – Вечно им нужно было убежище…- вспоминает Винсент с упоением. - Будто до сих пор я хочу куда-то спрятаться... – рассуждает он, и Жорж нежно пожимает его руку. - И ты был лучшим компаньоном, – заключил Винсент и тепло улыбнулся.




ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ

Распахнув свою деревянную белую дверь, Беркли едва справился с ошеломлением. На пороге стоял Жорж под руку с высокой темнокожей Амандиной.
– Добро пожаловать, – промурлыкал, однако, Беркли густым голосом, в котором знающий друга Жорж уловил вязкое, муторное неодобрение.
Проводив гостей в столовую, Беркли начал картинно сервировать стол, болтал без умолку елейным и дружелюбным тоном и суетился, как старинная тетушка-дуэнья.
Но стоило Амандине извиниться и отлучиться из гостиной, Беркли метнулся в сторону Жоржа и зашипел:
– Ты рехнулся?
Жорж был готов к такой реакции и лишь пожал плечами.
– После твоих рассказов об обмене и твоей таинственной возлюбленной я совершенно иначе начал думать о тебе и твоем сердце, а тут… Сколько ей лет?
– Двадцать восемь.
– Опомнись! – Беркли вздохнул. – Хотя кому я это говорю? – Он безнадежно всплеснул руками.
– Что ты имеешь в виду? – Жорж приподнялся в кресле и почувствовал каменное оцепенение в плечах.
– Я тут размышлял… Ты ничего не сделал ради своей возлюбленной. Взял ее года, а в ответ что?
– Как это? – Жорж застыл в изумлении.
– Обмен в чем?
– Ну… – Жорж начал тереть переносицу в крайней растерянности. – Я ее избавил от ее мучений, – наконец выдал он.
– Нет, – Беркли махнул рукой. – Ты не понял сделки. Она тебя о чем-то просила?
– Послушай. – Жорж встал и, приблизившись к Беркли вплотную, быстро зашептал, едва успевая выговаривать слова целиком: – Я рассказал тебе все. Если бы от меня требовались условия и я бы их не выполнил – я бы не получил тридцать лет, ты не находишь?
– Посмотрим, – проронил Беркли и потрепал Жоржа по волосам, как непослушное и нерадивое дитя. – Это не дар, это наказание, а ты его безропотно принял. – Беркли развел руками. – Бездумно, польстившись на мнимую выгоду… Повторю вопрос: «О чем она просила?»
– Ни о чем! – отрезал Жорж резко.
– Давай рассмотрим обмен пристальнее. Ты упиваешься эгоизмом. Молчи! – Беркли вытянул ладони вперед, предвосхищая любые возражения Жоржа. – Во-первых, ты не написал книгу о вас, потому что ты ничего о ней не узнал, а придумывать ты не умеешь. Расследования, копошение в чужих деяниях и подвигах – вот твоя стезя, ты мастерский и превосходный рассказчик.
У Жоржа задрожали руки, и он с трудом поставил на поднос дребезжащую и подпрыгивающую фарфоровую кофейную чашку, не попав с первого раза в разъем белоснежного блюдца с замысловатым узором. Беркли подошел к нему и положил руку на плечо.
Жорж сгорбился и просел под тяжестью. Губы едва сомкнулись, подавив вздох.
– Во-вторых, она отдала тебе свою жизнь, наверное, потому что любила тебя, а ты этого даже не заметил… И наконец, она должна была что-то по- просить у тебя, а ты не услышал ее. – Беркли говорит это почти на ухо, но шепот такой обжигающий и громогласный, что Жоржу невмоготу терпеть. – Тридцать лет – твое наказание, тебе придется их мучительно терпеть, ибо мы уже осознали, что талант свой тебе не дано преумножить.
Из полураскрытого окна доносится гул машин, пронзительные сигналы, обрывки голосов прохожих, и небо нависает, словно по ступеням белесых облаков опускаясь прямо на склоненную голову Жоржа.
– Она тебя прокляла этими тридцатью годами. Годами пустого бессилия и воспоминаний. Воспоминаний о ней, кстати. Твоя новая подруга не дает тебе ничего, кроме проблем с женой.
И как ни в чем не бывало Беркли продолжил разливать чай, подавая вернувшейся Амандине вазочку с хрустящим печеньем.

* * *

Обратный путь в Париж они проделали на скоростном поезде «Евростар».
– Вообще-то я не люблю поезда, – заявляет Амандина, проскальзывая на свое место у широкого прямоугольного окна. Она снимает свой бежевый плащ, долго и усердно складывает его, расправляя складки, потом кладет на верхнюю полку над сиденьем.
Контраст бьет Жоржа наотмашь, в одно мгновение стало не хватать воздуха, и радость, еще было теплящаяся где-то на самом донышке, вдруг погасла. Конечно, несносный и безжалостный Беркли приложил ощутимую толику усилий, чтобы погасить эту свечу, и теперь холодный ветер различия окончательно задувал огонек.
Она была настолько другая, что Жорж даже поймал себя на мысли: а что она делает рядом?
Однако ее беспомощность, какая-то детская радость от преимуществ, предоставляемых первым классом в поезде, хотя, по мнению Жоржа, они были довольно незначительны, ее искренняя благодарность начали растапливать его сердце. Наивная, бедная, подумалось ему об Амандине, она оглядывается, как ребенок в преддверии представления, о котором столько слышал накануне. Нежность разлилась по жилам, заполнила артерии тягучей теплотой.
Беркли не прав. Ах, да что теперь все его увещевания?! Разве есть однозначный, постижимый смысл в каждом действии бытия?
– Я рада, что ты помирился с сыном, – сказала Амандина, уплетая за обе щеки предоставленные на выбор шоколадные пирожные.
– Ну, мы нашли общий язык, – пробормотал Жорж. Смущение обдало его удушливой волной, ведь он поведал Винсенту о таинственной возлюбленной, а не об Амандине. И еще эти пирожные, шоколад, который тает прямо в пальцах, горячий, липкий, облизываешь кончики, и сладость, смешавшись с горечью, наполняет тебя удовольствием, таким доступным сейчас и запретным в глубине своих губительных, мучительных, сладостных воспоминаний…
– А он действительно талантлив? – продолжает интересоваться Амандина.
– Он счастлив. Он на своем месте. – Жорж утвердительно потряс головой.
Затем Амандина уткнулась в телефон, оставив Жоржа быть предоставленным самому себе.
Жоржа унесли и поглотили воспоминания, как его таинственная возлюбленная однажды написала ему, когда он готовился в гримерной к телевизионному интервью.
Это была белая квадратная комната с несколькими зеркалами и длинной стоячей металлической вешалкой для одежды, где качался его шерстяной пиджак от «Китон», шейный платок в сине-розовых тонах, в углу стояло большое, освещенное с разных сторон трюмо, где возвышалась открытая коробка с золочеными запонками в форме звезды.
Жорж словно заново увидел перед собой экран телефона, но слов не разобрать, все сливается, отчетливо только имя. Она назвала его по имени. Не привычное «мой дорогой друг» или «таинственный незнакомец», как она иногда шутила, а его имя – Жорж. И он ощущал горячую, удушающую волну от ее сообщения. В ответ он послал ей отражение светильников на стеклянной поверхности стола и свое разрезанное кадром наполовину лицо с лукавым взглядом.
– Что случилось, дорогая? – спросил он скорее механически, будучи не в состоянии молча выйти из этого болезненного, мучительного оцепенения. Он чувствовал испепеляющую тоску, отвлекшись от глубинного заточения в недрах тех чувств, к которым больше нет возврата и которые он так старательно лелеял в надежде написать новую книгу. Но, возможно, его возлюбленная не желала быть увековеченной в книге? Или в его книге?
– Все нормально. – Однако голос Амандины встревоженный. Неожиданно ее телефон зазвонил.
– Это мой брат, – сообщила она скомканно, резко встала и направилась в сторону тамбура.
Жорж мгновенно засомневался, что это брат. Ее реакция смутила Жоржа. Они не были парой в том смысле, чтобы иметь виды друг на друга, а с другой стороны, крохотная доля ревности закралась.
Он провожает взглядом ее высокую, чуть сгорбившуюся фигуру, словно она экзотическая птица, выставленная напоказ, только клетка для  нее  тесновата… Она склонила голову, отвечая на звонок, и даже прикрыла тоненькой длинной ладонью рот, пряча слова. Жорж смотрел, как плавно закрылась за ней стеклянная  дверь,  отделяющая  пространство  вагона от багажного отделения, и вдруг заметил, что мужчина, сидящий напротив, внимательно следит за развитием событий. Поняв, что он вторгся в сокровенное, мужчина быстро отвернулся. Жорж потряс головой, досада и сожаление заполнили  его  существо,  и  будто внутренний стыд, неловкость, что их пара столь странна и нестандартна… Он столько лет учился не обращать внимания и отбрасывать посторонние мнения прочь, что даже поморщился от того, что сейчас его это задело так явно…
Поезд медленно подходит к вокзалу, он скрипит и качается, как неповоротливый зверь, ломающий себе проход сквозь непроходимую, густую лесную чащу, огоньки скользят, Жорж завороженно смотрит, как на смуглой коже Амандины отражаются зо- лотистые отблески.
Он проводит рукой по ее плечу, касается лавы густых волос.
– Дорогая, ты не должна ничего мне объяснять, мы с тобой совершенно ничем друг другу не обязаны, просто я тебя люблю, – сказал он, желая смягчить самые непритязательные моменты их отношений.
Она все понимает, наивность совершенно отсутствует в этой девочке, и он это видит, глаза ее суровые, подернутые влагой, слезами умиления, но и горечи.
Она молчит, только кивает и склоняет голову, стараясь коснуться его щеки.
– Ты не объясняй мне ничего, но, если тебе нужна помощь, скажи, – объявил он размыто.
Поезд томительно приближается, пора брать чемоданы в руки и направляться к выходу.
В тамбуре, в приглушенном свете, Жорж оборачивается и целует Амандину. Отчаянный жест повтора, словно иной поцелуй в поезде способен воссоздать тот самый, первый, желанный…
Амандина дергается и отскакивает на полшага назад.
– Ты что? – шипит она. – Не надо здесь!
Жорж не понимает: это смущение или вдруг ей стыдно, что она молода и хороша собой, а ему уже семьдесят. Он смотрит тепло на ее плотно сжатые губы, на глаза, полыхающие яростью, она как встревоженная длинноногая цапля, прекрасная и немного несуразная.
– Прости меня, дорогая, – говорит Жорж растерянно. Горечи не осталось. Разочарование уже давно выточило и выело до шелухи все тайные желания, влекомые, как всполохи огня, куда-то в поднебесье, в мир надежд и иллюзий. Реальность показывает только сухие факты, жесткие и непримиримые. Лишь жалость и нежность остаются к этой девочке, но никак не любовь, ничего общего с теми томными и острыми нотками с его возлюбленной, которые витиеватыми росчерками и вкраплениями заковали в панцирь его сердце.
Вокзал обрушился шумом, гоготом, пассажиры будто включили внутренние моторчики и задвигались в ускоренном режиме, толкотня, извинения, звонкий голос объявлений парит над всей этой безумной, копошащейся толпой.
Толчок в грудь. Жорж даже не сразу понял, что произошло. Высокий плотно сложенный темнокожий парень, совершенно лысый, одетый в огромную мешковатую спортивную куртку, навис над ним и сверлит его бешеным взглядом.
– Ты кто такой вообще? – как будто откусывая во рту все согласные, кричит парень в лицо Жоржу.
Амандина кидается вперед, пытается оттолкнуть его.
– Ты зачем приехал? Кто тебя просил? – острым тоненьким голоском царапает она стену его возмущения.
– Я не понял, – взревел парень с новой мощью. – Ты его защищаешь?
– Отстань от меня! – взвизгивает она.
Прохожие стали замедляться, толпа словно создает броню.
Амандина отлетела в сторону одним броском сильной руки, и парень вновь вцепился в Жоржа.
– Она не шлюха, понял, ты? – Жорж видит замахивающийся кулак, чувствует удар, успевает только вскинуть руки, как сзади кто-то хватает его. Парень, как в замедленной съемке, отъезжает от него прочь, его держат двое других людей.
– Перестаньте, – увещевает кто-то, – хватит, сейчас полицейские появятся!
Амандина бросается к Жоржу, хватает чемодан, упавший навзничь под ноги спешащей толпе.
– Быстрее, – как заклинание, шепчет она, протискиваясь к яркому зеленому знаку «Выход».
В такси она прижимается к Жоржу, гладит его по распухшей щеке, как ребенка.
– Прости, прости…
Жорж молчит, ему не интересны детали, ничего из произошедшего на вокзале.
Такси движется почти бесшумно, на мгновения замирая на перекрестках, скользит по городу словно в невесомости. Взгляд Жоржа цепляется на старинные здания на набережной, построенные в эпоху Ренессанса, и ему хотелось бы применить их метафору к себе: твердое основание – это подножие здания, изящная середина – корпус, вершина – это крыши с остроконечными окнами. Он хотел бы стать монументальным, недвижимым, весомым. Глыбой, как в собственной жизни, так и для Амандины.
Она, наконец, немного успокоилась, приникла к Жоржу, он приобнял ее свободной рукой.
За окном мягкий вечер, низкие сизые облака почти растворились и смешались с темнеющим небом, мелькают верхушки деревьев, силуэт Эйфелевой башни крутится и цепляется за отражение в окне, словно она склонилась и тычется в машину, как указующий перст.
Жорж трясет головой, прогоняя какие-то видения, ощущения клейкие, вязкие, их трудно осмыслить и еще труднее избавиться от них.
– Куда тебя отвезти? – спрашивает Жорж. – Ты уверена, что дома ты будешь в безопасности?
– Глупости, – отвечает Амандина мягко. Она вполне пришла в себя, достала телефон снова, но лишь взглянула на сообщения.
– Как скажешь, – покорно обронил Жорж.


* * *

На следующий день Жорж решил позвонить Амандине.
Он стоит у окна, взирая на каменное палевое здание напротив, с его симметричными крыльями, массивными оконными обрамлениями, темную мансардную крышу с двойным наклоном. Маленькие овальные окна, oeil-de-boeuf, «глаз быка», как называют их, словно уставились на него с падуги. Как окулюс, символизирующий всевидящее «око Господне», воззрился на него, приговаривая к неизбежному исходу.
– Алло, – ответила Амандина тоненьким голосом, искаженным слезами, сдавленным и прерывистым от заходящегося дыхания.
– Дорогая, – сказал Жорж, – я тебя не оставлю. Он собирался произнести иные слова, однако…
– Ты где? – спросил он.
– В библиотеке. – Она помолчала, явно собираясь с силами. – Проводи меня, – сказала Амандина. – Пожалуйста.
Такие простые слова, и он понял вдруг, что ей это важно. Что он не испугается быть рядом с ней, сможет защитить.
– Конечно, – ответил он.
Машина скользит по пустынным улицам, кажущимся заброшенными, где явно чувствуется запустение. Парижский пригород словно отрицает человеческое честолюбие, рожденное из послевоенной гонки архитектурных сооружений.
Массивные серые здания состарились, как лица стариков, удручающе оставшихся жить тут, потрескавшиеся стены, нет энергии и в неустроенной, безработной молодежи, шатающейся между домами.
Жорж не остался, он привез Амандину к дому, даже не поцеловал на прощание, просто дождался, когда она зайдет в подъезд. За ней захлопнулась обшарпанная дверь, и он пошел обратно к своей выглядящей здесь неуместно черной машине.
Его резко сбили с ног, он увидел грязную обочину асфальта, растоптанные окурки, какой-то расслоившийся почти до молекул бумажный мусор и капли собственной крови, капающие из разбитого носа.
– Ты что, слов не понимаешь? – Сверху на него навалился вчерашний парень, и Жорж почувствовал, как холодное чужеродное металлическое лезвие вспарывает его живот.
Задерживая дыхание от рвущей боли, он вдруг увидел одну мысль. Отчетливо, не как описывали эзотерики и философы в своих книгах. Не мелькали картинки его прошедшей жизни, не слышен был и шелест крыльев ангелов, нет, одна мысль обрела телесное воплощение и появилась.

Годы, полученные в таинственном обмене, прервались. Избавление. Потому что он сделал что-то не для себя.