Фрагмент романа Ускользающая эстетика эволюции

(расширенная версия-2)

По-другому я надеялся встретить этот мифический Запад. Не в грязном плаще, скрывающем замасленный пиджак, не в украденном котелке, должен был я ступить на землю Франции, где я же прожил некогда веселую, тяжелую и короткую жизнь.
Марсельский порт в 1921 году был полон всякого отребья. Меня дважды, несмотря на такой непрезентабельный вид,  пытались обокрасть. Тут было сборище цыган, грабителей, воров и попрошаек.
Я ушел вдаль от пристаней, сел в глубине какого-то бульвара на траву и долго смотрел на грозное небо, затемненное тучами, готовыми принести грозу. У меня с собой была украденная булка и один франк, подаренный разговорчивым буржуа, с которым мы долго говорили о Дарвине.
- Знаете, что? –  он подливал мне арманьяк в треснутый судовой стакан (мы сидели на корме, там поставили пять скамеек и навесили тенты). – Вы не вправе размышлять. Вообще. Понимаете? Мысль губит всё. Помните Де Карта? Cogito ergo sum. Мысль как оправдание бытия.  Да кто на свете мыслит? Эти моряки, у которых на уме только ром и девки? Вот тот ваш соплеменник в жилете, который уже год не стирали?  Та мадам почти в исподнем? Да смотрите – у нее еще детишки есть: два оборвыша бегают. Если эволюция животного мира и была, то эволюция человека – никоим образом. Этот дикарь, ворвавшись с химическими снарядами в двадцатый век, дикарем и останется. Вообще мне их жаль. Как мне их жаль…
Он говорил, молчал, сидел, глядя на Средиземное море глазами, полными слез.
- Ведь всё это от чувства толпы. Только. Знаете, как? Вот вы сейчас произнесете на палубе речь в стиле Клемансо, призывая всех броситься за борт, а потом это сами и сделаете. И уверяю вас: человек десять последуют за вами. Еще арманьяк? Поверьте: люди всегда ищут пастыря.
Он ложился, прислонившись к фальшборту, и закуривал какую-то турецкую папиросу, от которой несло анашей.
- А пастырь, мсье, это необязательно кто-то в котелке и смокинге. Пастырем может быть ИДЕЯ.
Просыпаясь от холодного утреннего бриза на окраине сада, перед забором у аккуратного марсельского дома, за которым сушилось на веревках белье, я вслед за этим толстым буржуа повторял:
- Мой пастырь – моя идея: поиск и прозрение.
Потом шел собирать деньги у сердобольных французов, чтобы выпить кофе с булкой. О спиртном и табаке тогда и мечтать не приходилось. Я был клошар.      

* * *
Однажды на марсельском бульваре, через два месяца после того, как я там обосновался, какой-то странный заезжий англичанин, похожий на спившегося Ллойд Джорджа (он и был нетрезв) и его миловидная спутница, видимо, парижанка, после короткого разговора одарили меня целой пачкой банкнот. Я не поверил глазам своим, пересчитав деньги. Там была тысяча фунтов стерлингов!
Я знал - фортуна изменчива, что время нельзя терять понапрасну. Поэтому немедленно отправился на скачки. За три недели я сказочно разбогател. Из тысячи фунтов выросло двадцать тысяч франков. Жизнь клошара завершилась. Началось путешествие...   
Мой маршрут по землям послевоенной Европы был похож на неудачный  чертеж военного инженера, от волнения на экзамене в Академии перепутавшего Запад с Востоком. Через Францию и Германию я двинулся в бывшую Австро-Венгрию, проехал через готовые к национальному восстанию земли той  самой Галиции, где воевал в германскую, и в начале 1922 года обосновался в словацкой Кошице. Там моих земляков было немало, хоть с Прагой и не сравнить. К выходцам из России местные относились с умеренной враждебностью, причем братья-славяне не делали ни малейших различий между монархистами и «интернациональными демократами». В 1924 году я перебрался в Варшаву, устроившись редактором в эмигрантскую кадетскую газету. 

* * *
"Троцкий едет в Брест-Литовск".
Статью Figaro с таким названием подсунули мне утром через день после приезда под дверь гостиничного номера.
В этом был очевидный намёк - русских в Варшаве не жаловали.
"Пилсудчики", эта местная поросль ленинизма, гадили мне везде где угодно. Когда я заходил в бар, оживленные разговоры умолкали. А хозяин сразу ставил на граммофоне "Полонез Огинского". Я для них был враг. В моем лице видели они керенских и лениных, уничтоживших, с их точки зрения, Речь Посполитую. Хотя нельзя не отметить: именно благодаря Керенскому и Ульянову Польша и получила гарантированную независимость. Я сиживал пару недель в углу, пытаясь писать свою книгу, с ненавистью глядя на этих "полонезских шевалье".
Как-то к моему столику в кафе нагло присел некий Януш, открыто сообщив, что он - разыскиваемый капрал из антиправительственной национальной группы Невядомского, казненного год назад после убийства Габриэля Нарутовича.
- Пан поляк?
- Пан русский.
Он долго и витиевато извинялся, потом перешел на «польско-французский».
Сургучный разговор вырос в жесткий спор. Он неплохо знал русский, поскольку когда-то работал приказчиком в Костроме. Мелкобуржуазная торговая примесь к панству, круто приправленная национальным польским социализмом и убогим окраинным "марксизмом", оставляла чудовищную грязь в душе.
Разговор, который капрал видел программным, закончился тем, что его вызвали к выходу какие-то подозрительные "панове" в пальто, очень похожие на сотрудников контрразведки. Это версию розыска превращало в ничто.
В тот вечер я рано ушел из кафе и не мог уснуть несколько часов.
- Еще Польша не сгинела! – орал кто-то наверху.
А я думал: "Россия тоже! Будущее и у нас есть".


* * *
В ноябре 1924 года меня ждал сюрприз.
Доливо-Добровольский, известный член ЦК ПКД, как-то утром после моего прихода в редакцию протянул мне письмо из Парижа, подписанное крупнейшим деятелем либеральной мысли Овсянниковым. Он являлся соучредителем и главным редактором известной эмигрантской газеты Франции – «Вестник Возрождения». Там говорилось, «что такие честные и стойкие деятели как Вы бесспорно послужат нашему делу сражения с большевизмом, там, где мы находимся на передовой».  Мне предлагалось стать колумнистом в этом издании.
Я выехал из Варшавы в самом начале декабря. Поезд останавливался в Берлине, где надо было ждать дальнейшего пути несколько часов. Я прошел в небольшое кафе, где развернул целую пачку свежих номеров немецких газет. Когда я вчитывался в какую-то обширную статью, посвященную торговым отношениям Веймарской Республики и С.С.С.Р, то услышал негромкое слово рядом:
- Алеша?
Я поднял глаза.
Надежда, поиск которой завершился для меня в Одессе 1919 года, стояла прямо передо мной. Она была одета по германской моде тех лет, разве только российские украшения (золотое кольцо и сережки) указывали на ее иноземный статус.
Минуты две она молчала, присев рядом. Нам слишком много надо было сказать друг другу. Либо не говорить ничего…
- Я искал тебя, - наконец произнес я, затушив папиросу. – Но не нашел.
- Я знаю…
Официант принес ей, хоть она и не просила, бокал рейнского (кафе только что открылось, поэтому посетителей угощали).
- Куда ты едешь?
Я допил свое пиво и отставил кружку на пачку немецких газет.
- В Париж. Хочу быть там. А здесь проездом. Из Гамбурга. От сестры.
Потом Надежда в течение целого часа рассказывала мне о своей сестре, словно пыталась скрыть то, что явственно рвалось наружу.
Я в какой-то момент ее остановил:
- Я тоже еду в Париж. Меня пригласили в знаменитую редакцию. Нам по пути.
Когда ее багаж занесли в наше общее купе (так мной было установлено), а носильщик получил законные деньги, я развернулся, чтобы сказать те слова, которые ждали ее пять лет, но она меня опередила.
- Здравствуй, дорогой ты мой…
Поезд уже давно шумел по рельсам, покидая Берлин, а мы так и стояли у входа в купе,не в силах оторваться друг от друга.
Новая жизнь таинственным образом свалилась мне в объятья.