Энума Элиш. Анна

          
    
Энума Элиш.

(Анна)

походный вавилонский словарь
для путешествующих от начала к концу и далее


пьеса в двух актах

действующие лица:

Анна
Анна в молодости (2)
Гипшман
Кульманджи
Маша
Х

(воины, музыканты, танцовщицы, фигляры, невольники и невольницы, поэты и звездочеты)




               
                enuma elish la nabu shamamu
                shaplish ammatum shuma la zakrat

               
                когда вверху не названо небо,
                и внизу земля была безымянна
               
                Энума Элиш, Книга Творения.



1.

naramu
любовь,  возлюбленный


1900-е. Море. Берег. Закат, переходящий в ночь. Лето.



АННА2. Лучше моря не бывает ничего. Не было и не будет. Я родилась у моря. Почитать тебе мои стихи?

Х. Если хочешь. Но вообще-то лучше бы тебе стихов не писать. Ты и без того прекрасна. И загадочна. И ни на кого не похожа. Я люблю тебя.

АННА2. Девчонкой, в платье на голое тело, бежала, неслась, летела к берегу. Туда, где купаются важные дамы… Их дочери… Все чопорные, в модных купальных костюмах с оборками… Купальных шляпках и шапочках… С прислугой, помогающей им раздеться… Морщатся, когда в воду заходят… А у меня платье до бедра распорото. Чтоб ничего не было видно, я его держала рукой – вот так, когда бежала... И я сбрасывала его, присыпала песком, чтоб не сдуло… И все изумленно смотрели на меня, и одергивали дочерей, и тыкали в меня пальцами… А я в воду с разбега… В брызги снопами, в солнечные блики… В волны… На несколько часов… Я забывалась в нем… В этом море…

Х. А меня ты любишь?

АННА2. Я отдавалась морю каждой своей клеточкой. Вся. Без остатка. Я растворялась в нем, как запах свежей сирени растворяется сразу по всем комнатам, в каждом уголочке. Я была частью его и им самим. И оно принимало меня, и тоже растворялось во мне. И становилось мною. И мы были одним целым. Я и всё огромное море. Я думаю, такой и есть любовь. Должна быть. А всё остальное… Что-то другое.

Х. Так ты любишь меня?

АННА2. Наверное, люблю. Я не знаю.


2.

la'bu
жар, лихорадка, болезнь


1942, ноябрь. Ташкент.


Больничная палата. Утро. В чапане, тюбетейке и распахнутом медицинском халате входит Кульманджи. Анна на кровати в косынке, простой темной ночной рубахе. Из окна иногда слышны далекие духовые оркестры, песни.

КУЛЬМАНДЖИ.  (входит, прихрамывает) Я извиняюсь. Ахмедова?

АННА.  Нет. Что ж вы все не стучите?

КУЛЬМАНДЖИ. Э. Как нет? Зачем нет? Я тебя знаю. Вот мен ёзганман написано у меня – да. Вот, здесь. Этот палата, да… Ахмедова… Анахон…  На, сама посмотри, да? (показывает издалека бумажку) Ты – Ахмедова. Стучи, не стучи.

АННА. Ну, хорошо, Ахмедова…

КУЛЬМАНДЖИ. Якши.

АННА. Я Ахматова.

КУЛЬМАНДЖИ. Это никакой разница нет. (подходит к кровати, разглядывает патрон от лампочки над кроватью) Ахмед. Ахмат… Я к тебе пришел лампочка новый ставить. Из Москва сюда Ташкент йулбошчи  начальник большой звонил. Говорит, почему у мой любимый мухаббат куйчиси Ахмедова лампочка не горит?

АННА. Я умру.

КУЛЬМАНДЖИ. Нет, зачем такой слова говоришь?

АННА. Умру. Что ж. Умирать, так умирать - дело служивое. Так у Александра Сергеевича? Кажется, так.

КУЛЬМАНДЖИ. Не надо так говорить. Бомба нет здесь. Пушка нет. Мина нет. Самый лучший больница Ташкент здесь. Лучший палата. Правительственный.

АННА. Шуберт от брюшного тифа умер… Ни одна из его симфоний  не была исполнена при его жизни… Страшно… Образок вот, на кровати (показывает). На грудь положите. Я уж всю ночь отходную читала.

КУЛЬМАНДЖИ. Нет. Я доктор спросил. Доктор сказал – кровь какашка нет, температура нет, брадикардий был, теперь тоже нет, третий неделя самый сложный - прошел. Всё хорошо будет, иншааллах. Твой шуберт не знаю кто, только его не Гипшман лечил, точно. Вот он и помер. Гипшман мертвый встать заставит. Из могила вытащит вот так (показывает), и встать заставит.

АННА. А ты разве врач? Для чего он тебе говорил? Чтоб ты мне сказал, а я не волновалась?

КУЛЬМАНДЖИ. Зачем  врач? Просто завхоз. Кульманджи меня все зовут. А имя Тоджибек. Это из-за тоджи, родимый пятно. Вот здесь (показывает). И здесь. И здесь.

АННА. Ты что, штаны снимать будешь?

КУЛЬМАНДЖИ. Нет. Зачем? Я ж говорю. Я ему спросил – хер доктор, Фридрих Карлович, зачем лампочка крутить, вдруг она умирать будет? Мертвым лампочка не нужен. А он говорит – не будет умирать, вкручивай давай.

 АННА. Как ты меня назвал, Кульманджи?

КУЛЬМАНДЖИ. Анахон. Матушка-госпожа по-узбекски.

АННА. Красиво… Я смерти не боюсь. Вот на руке крест, шрам. В гимназии вену резала. Грязным ножом. Чтоб наверняка.

КУЛЬМАНДЖИ. Из-за любовь, наверное.

АННА. Да. Многие в гимназии так.

КУЛЬМАНДЖИ. Глупый был.

АННА. Да. Но смерти не боюсь.

КУЛЬМАНДЖИ. Это потому что по-настоящему совсем-совсем близко от нее сам не был.

АННА. Нас бомбили в Ленинграде. Сильно бомбили.

КУЛЬМАНДЖИ. Это другое. «Не боюсь»… Так все думают, когда далеко. Совсем близко будет - тогда поймешь. Все боятся.

АННА. А откуда ты такие слова знаешь – «брадикардия», если ты завхоз?

КУЛЬМАНДЖИ. Умный. Каждый доктор мне говорит. Доктор так говорит, как будто все его понимать должен. Я не понимал совсем. Потом лучше стал. Я говорю плохо. Понимаю хорошо. Маленький мальчик был, Самарканд работал.

АННА. В Самарканде все русский знают?

КУЛЬМАНДЖИ. Совсем не знают. По-таджикски все говорят. Я мальчик был, в Москве ресторан Самарканд у Скалкин служил. Петровский парк. А тут третий месяц уже. Сначала сам лежал. Ногу мне лечили. Одну сразу резали, еще на фронт в госпиталь. Нет ее теперь, сосновый деревяшка теперь. А второй здесь лечили. Спасли. Ну, я тут и остался. Завхоз. А мой ребята там без меня бьются. Кто живой остался. Так что ты так не говори – умру-не умру. Это Аллах решать будет.

АННА. Вкручивай лампочку.

КУЛЬМАНДЖИ. Зачем сердишься? Давай я тебя смешить буду. Жалеть буду.

АННА. Я жалости не люблю.
 
КУЛЬМАНДЖИ. Это ты сама себя не знаешь.

АННА. А ты знаешь.

КУЛЬМАНДЖИ. Я - знаю. Я тебя потом к себе пустыня позову. Соберу всех. Весь кишлак. Стариков соберу, чей сын мертвый сейчас. Женщин, кто муж потерял. Детей… Всех… Скажу, читай нам свои песни, Анахон. Твой песня, как вода чистый. И в самый сердце попадет. Я сам в госпиталь видел – ты солдату читал. Он плакал, рана тяжелый очень. А ты подошел… Все другие в большой зал пошел… А ты не пошел, сел рядом и читать начал. И он тихий стал. Светлый.

АННА. У тебя там никто русского не знает.

КУЛЬМАНДЖИ. Если песня настоящий – всё поймут. Поедем. Я тебе самый красивый дастархан постелю. Старый дорогой ляган на него поставлю.  Он, старики говорят, еще Амир Темур помнит. Виноград, как изумруд небесный, - сочный, ах! Инжир, как аметист горный, - сладкий, ах! Дыня сушеный ароматный… Плов сварю настоящий. Как в давний времена варили. Только читай. Пусть люди будут слушать. И звери далеко будут слушать. И птицы в небе. И звезды над ними.

АННА. И вина нальешь?

КУЛЬМАНДЖИ. Что скажешь, всё сделаю.

АННА. Тогда лучше водки.

КУЛЬМАНДЖИ. Хорошо.

АННА. (садится) Устала лежать. Тихо сегодня.

КУЛЬМАНДЖИ. Шанба. Суббота. И праздник. Только дежурный врач здесь и сестры. Все демонстрация пошли.  А вечером «Гулянье в польза танков» — концерт, деньги на танковый колонна - строить. Хочешь, радио включу?

АННА. Включи.

Кульманджи включает радио.

ДИКТОР. …с огромным вниманием слушала вся страна передававшийся по радио доклад Председателя Государственного Комитета Обороны товарища Иосифа Виссарионовича Сталина о двадцать пятой годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями города Москвы. В Москве, Ленинграде, Свердловске, Баку, Ташкенте, Тбилиси, Архангельске и других городах Советского Союза, на фронтах, в частях Красной Армии, на кораблях Красного Флота, а также во многих колхозах страны было организовано коллективное слушание доклада товарища Сталина.

Дальше фоном.

Мудрая речь товарища Сталина, всесторонний и глубокий анализ событий истекшего года, предельно ясно сформулированные задачи советского народа и его Красной Армии вызвали новый величайший патриотический подъём на фронте и в тылу.
В течение ночи на седьмое ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло.
В районе Сталинграда бойцы Н-ской части, действующей в районе заводов, выбили немцев из двух укрепленных пунктов и уничтожили до роты пехоты противника. На южном участке обороны города наши подразделения разрушили девять дзотов и истребили сто восемьдесят немецких солдат и офицеров.
Северо-западнее Сталинграда происходила артиллерийская и минометная перестрелка. Огнем наших артиллеристов разрушено восемь дзотов, подавлен огонь трех артиллерийских и двух минометных батарей, рассеяно и частью уничтожено до батальона немецкой пехоты. На другом участке разгромлен разведывательный отряд итальянцев, пытавшийся ночью проникнуть в тыл советских войск.
Юго-восточнее Нальчика противник силою до двух полков пехоты, поддержанных танками, атаковал наши позиции. Бойцы Н-ской части отбили атаки гитлеровцев и нанесли им большой урон. Два советских бронепоезда в шестичасовом бою уничтожили десять немецких танков, бронемашину, сбили немецкий самолет и рассеяли до двух рот пехоты противника.
Северо-восточнее Туапсе нашими подразделениями уничтожена окруженная и оказавшая сопротивление группа противника. Истреблено сто семьдесят немецких солдат и офицеров. Захвачены трофеи.

Праздничная музыка. Песни.

КУЛЬМАНДЖИ. Муля твой вчера приходил.

АННА. Ты ее знаешь?

КУЛЬМАНДЖИ. Кто Муля не знает? Как Алайский базар идет – все мальчишка ей – Муля! Муля! Муля, не нервируй меня! А она им – дети, идите в жопа!.. Как такой известный артистка может такой слова говорить?! А вчера ее там милиция арестовал – она шуба продавать хотел. Как спекулянт. Так мальчишка такой рады был – Мулю повели! Мулю повели! Но милиция ее тоже узнал. Отпустил.

АННА. Что ж она не зашла, если приходила?

КУЛЬМАНДЖИ. Ей передача нести не пустил. Нельзя, говорят. У Ахмедовой диета Певзнер четвертый номер. А ты ей жирный баранина несешь… Вот выздоровеешь, я тебе сам баран приготовлю. А Муля кричит – я сейчас разнесу этот ваш караван-сарай к чертям собачьим! Ну, пьяный был... Тут другой твой подруга пришел, и они стал между собой ругаться, кричать. Та ей – вы интриганка, Фаина Георгиевна! Вы Ахмедову против меня настраивать. А Муля ей – Надежда Яковлевна, вы сам  такой-какой интриганка, какой-такой сам шайтан не видел. И пошли в разный сторона. А я дверь чинил.

АННА. Да…

КУЛЬМАНДЖИ. Вот – уже не такой грустный. Я знаю – ты человек веселый. Как я. А песни грустный пишешь.

АННА. Что такое мухаббат?

КУЛЬМАНДЖИ. Любовь. Из-за которой ты руку резал. Мухаббат куйчиси – певец любви.

АННА. Певица…


3.

аsutu
 врачевание, лечение


Быстро входит Маша.


МАША. Кульманджи, зараза, ты чего тут? Тебя в хирургии обыскались. Там орут все. Иди.

КУЛЬМАНДЖИ. Машка! Не пыхти. Иду. (стоит)

МАША. Ну, где же ты идешь, холера? Ты же стоишь. Как сапог кирзовый… Как…

КУЛЬМАНДЖИ. Стой. Не говори. Здесь женщина интеллигентный.

МАША. Здравствуйте, Анна Андреевна. Вам бы не вставать еще.

КУЛЬМАНДЖИ. «Зараза»… «Холера»… Там ленивый все стал. Простой лесенка поставить сам не хотят. Я принес. Сам поставят.

МАША. (Анне) Сейчас температурку мерять будем. С праздником!

АННА. А-а!

МАША. Анна Андреевна!

АННА.  Во’роны. Вороны. Вороны. Вороны.

МАША. У нее бред опять начинается. Анна Андреевна, всё хорошо. (берет ее за руку, садится рядом, укладывает) Всё хорошо.

АННА. (приходит в себя) Здравствуйте, Маша... С праздником...

МАША. Не выспались?

АННА. Ничего… Я обычно ложусь поздно, встаю поздно… Но ничего…

МАША. Кульманджи, щас Гипшман тебе башку оторвет.

КУЛЬМАНДЖИ. Не оторвет. У меня башка крепкий такой.

МАША. «Такой»… Знаешь, какой он сегодня злой?

КУЛЬМАНДЖИ. Это потому что у него жена убежал. От такой хер доктор любой убежит.


Входит Гипшман.


Вот я и говорю, Маша. Фридрих Карлович - самый лучший доктор на свете, добрый. Ах, какой добрый. Это каждый беркут в небе знает. Каждый джейран в степи. Каждый…

ГИПШМАН. Хм… Кульманджи.

КУЛЬМАНДЖИ. А жена неумный такой.

ГИПШМАН. Кульманджи.

КУЛЬМАНДЖИ. Я, хер доктор. Какой небо на улица. Какой солнце. Музыка играет. Ветер шумит…

ГИПШМАН. Ты что, скажи, здесь делаешь?

КУЛЬМАНДЖИ. Вот, хер доктор, один лампочка ставить надо.

ГИПШМАН. Какой… лампочка?.. Тьфу!.. Лампочку… Какой... Тьфу… Какую?.. Доброе утро, Анна Андреевна. Вы извините.

АННА. Ничего.

КУЛЬМАНДЖИ. Так сказал.

ГИПШМАН. Что? Что значит «так сказал»?

КУЛЬМАНДЖИ. Значит – так сказал.

ГИПШМАН. Кто «сказал»?

КУЛЬМАНДЖИ. Ты.

ГИПШМАН. Я!?

КУЛЬМАНДЖИ. Ты.

ГИПШМАН. Кому?

КУЛЬМАНДЖИ. Мне.

ГИПШМАН. Тебе?

КУЛЬМАНДЖИ. Мне.
 
ГИПШМАН. Кульманджи, знаешь, что в таких случаях говорит наш главный врач?

КУЛЬМАНДЖИ. Знаю.

ГИПШМАН. Что?

КУЛЬМАНДЖИ. Он говорит – билят.

ГИПШМАН. Что!?

КУЛЬМАНДЖИ. Билят. Это такой женщина нехороший. Главный врач после каждый слово это говорит.

ГИПШМАН. Кульманджи, я тебя сам лечил, и сам же и удушу когда-нибудь, как Бульба своего этого…

МАША. Андрея.

ГИПШМАН. Андрея!.. Да.  Это же невозможно выдержать… Извините, Анна Андреевна.

АННА. Ничего.

МАША. Он его застрелил, вроде.

ГИПШМАН. (Маше) Ты еще тут. (Кульманджи) Он говорит, что таких… таких…

КУЛЬМАНДЖИ. (подсказывает) Баран… Ишак… Эчки - козел, значит… Хер доктор. Не надо говорить «баран» там, «ишак». Скажите - этот достойный человек. И все сразу поймут, что он баран, ишак, свинья грязный, собака бешеный…

ГИПШМАН. Да?..  хм… Так вот, он говорит… хм… что таких работников… хм…

АННА. Да вы ругайтесь, я привыкла.

ГИПШМАН. Надо в шею гнать, просто гнать в шею. И в зад. Пинками. Пинками. Вот так! (показывает) Невзирая даже на все трудности военного времени!..  Что я тебе сказал?

КУЛЬМАНДЖИ. Что йулбошчи начальник из Москва звонил.

Пауза.

ГИПШМАН. (спохватывается) А, черт, точно! Точно! Совсем вылетело… Черт! (Анне) Фадеев…  Позвонил, вчера, поздно вечером, главврачу… Сказал, что…  Иосиф Виссарионович… сам…  поинтересовался давеча, как там поэт Ахматова… Точно… Совсем вылетело… (Кульманджи) Главврач мне, а я тебе… А ты – всё хорошо, только лампочка не горит… Я сказал вкрутить…

КУЛЬМАНДЖИ. Бу шундай.

ГИПШМАН. Что?

КУЛЬМАНДЖИ. Да, так. Правильно. Так и было.

ГИПШМАН. Что «правильно»? Так что ж ты не вкрутил, хм… достойный человек?

КУЛЬМАНДЖИ. Когда тиф, лампочка свет плохо. Глаза сильно портится. А ей писать надо. Она без глаз совсем не может. Песня писать не будет. Плохо.


Маша смеется.


ГИПШМАН. (сдерживается) Ну, Кульманджи… Маша, ты температуру померяла?

МАША. Да нет. Вот… тут… (показывает на Кульманджи)

ГИПШМАН. Всех гнать! Всех! К еб… (сдерживается) (Анне) Извините, извините, никаких нервов не напасешься с этими… достойными людьми.

АННА. Не сердитесь на них.

ГИПШМАН. (Кульманджи) Без тебя что, не разберутся? (ядовито) А вчера что тогда молчал, коллега?

КУЛЬМАНДЖИ. А вчера ты сильно усталый был, хер доктор, ничего не слушал. Только кричал. Нехороший слова говорил. Как сейчас. Только хуже.

ГИПШМАН. Маша… Мария Александровна… прямо как императрица… ну, да у нас с царями покончено… Иди в соседнюю палату. Померяй там. Давай градусник. (Маша из коробочки с градусниками выбирает,  достает один, протирает, стряхивает, дает ему) Я сейчас подойду. (берет, дает Анне) И возвращайся.

МАША. Хорошо. (выходит)

ГИПШМАН. Ну, хоть засмеялась… У нее, между прочим, Анна Андреевна, всю семью сожгли. Хотя что значит «между прочим»?.. Под Минском… На ее глазах. А ее саму… Вырывалась… Держали… Били… Та’к вот… Потом бросили, сознание потеряла, думали умерла. А так бы пристрелили. Других  пристрелили. Звери… Звери… Партизаны подошли, спасли… На самолет… В Москву… Подзашили, порвано там всё было сильно. И в промежности… и прямая кишка… И рот тоже… шрамы теперь… Потом сюда самолетом. Здесь долечивали… Уговорили остаться… Боялись руки наложит… Молчала полгода и не видела ничего.

АННА. Маша-Маша… (смотрит на Кульманджи)

ГИПШМАН. А Кульманджи знает. Она ему сама рассказала. Чтоб не приставал. Чудовищно… я сам – немец… Немцев  всех сейчас выселяют… В Сибирь везут… И сюда… Я понимаю – война… Меня не трогают пока… Так она ему рассказала. А он ко мне. Хочу, говорит, с ней быть. Хочу жениться на ней. Сможет ли она детей иметь? Если нет, то всё равно…

КУЛЬМАНДЖИ. Меня такой вот, как она полдня вытаскивал. Под Сталинград. Десятый дивизия НКВД… Вся погибла… От всей дивизия человек сто осталось… Сколько тащил не знаю… В себя пришел, а она на мне… Мертвый… Осколком… Собой, получается, закрыл меня… Я дальше сам полз… Мертвый все вокруг… И тут, вижу, мародер, дезертир, часы ходят снимают. Всё, думаю, добьют. Они ко мне. Ребята, говорю, пропустите… Часы возьмите… Они расступился молча, часы взял, я дальше пополз. Приполз медсанбат. Мне говорят – дорогой, не можем. Никак. Нет места совсем, совсем, раненый много… Даже перевязать не можем… А ждать - ты не доживешь… Ползи другой медсанбат… Хлеба мне дал… Я дальше пополз… Не знаю, как дополз…

ГИПШМАН. Вот что. Кульманджи, я тебе историю расскажу.
 
КУЛЬМАНДЖИ. О, давай, хер доктор. История я люблю.

ГИПШМАН. В одном городе решили строить баню.
 
КУЛЬМАНДЖИ. Это хорошо.

ГИПШМАН. Стены сделали. Крышу. Печь сложили. И застряли. Не могут решить, что делать с полом. Если доски обстругивать и зашкуривать - будет скользко, когда вода, мыло... А если не зашкуривать – все ноги будут в занозах... Ну, вот... И так ломают голову, и эдак. Ничего придумать не могут. Собрали старейшин. Самых мудрых. Самых древних. Думали-думали старейшины – один день думали, другой, третий… месяц... И наконец придумали. Решили доски зашкуривать. Но зашкуренным класть вниз. (пауза) Что скажешь?

КУЛЬМАНДЖИ. Якши, скажу. Лампочка вкрутим. А включать не будем.
 
ГИПШМАН. Иди, в хирургию загляни, потом вкрутишь. Радио выключи. Только вкрути обязательно. А то, сам знаешь… И тебя, и меня… пинками… Если не хуже…


Кульманджи выключает радио, уходит.


Ну, как мы? Язычок давайте глянем.

АННА. Хорошо… Сплю только плохо… всё время сны какие-то… тяжелые… Как будто город древний… Площадь перед зиккуратом-храмом… Песок поземкой… И то ли суд… то ли представление странное… И судят меня… Я напишу пьесу. Из того, что увидела.

ГИПШМАН. Да. Мне Маша говорила. Бред еще бывает. Это ничего… Вы же, кажется, театр не любите.

АННА. Чехова не люблю… Всю эту… тоску и тину… Мхат… Смотришь и думаешь – что-то долго героиня в туалет не ходила… Я другой театр люблю… (показывает язык)

ГИПШМАН. А-а.

АННА. А-а.

ГИПШМАН. Уже неплохо. Отечность ушла с языка. И налета почти нет. А сны… галлюцинации… (берет у Анны градусник, смотрит) Это потому что лихорадки нет уже, а инфекция еще осталась... А тиф у вас не самый тяжелый... Всё хорошо будет… Подхожу  к ординаторской, слышу. Кульманджи Маше – Знаешь, это не твоя грязь. Это их. Она к тебе не пристанет. Отойдет. Вот осенний дождь пойдет -  всё смоет. Потому что душа у тебя чистая, ясная, как вода в горной реке. А она – Да кому я такая нужна буду? Себе и той не нужна. А он – А может, мне нужна. Я сам там был. Смерти в лицо вот так (подносит ладонь к лицу) смотрел… Она – У меня, может, детей не будет. А он – Будет. Аллах всё может. Молиться надо... Вот так бывает.

АННА. Мне после рождения сына сказали, что детей больше не будет… Тяжело было... Дома здесь ваши институтские красивые. Я красивые дома люблю. (привстает к окну)

ГИПШМАН. Не вставайте. Вам нельзя еще… Кадетский корпус здесь когда-то находился… давно… Чернопогонный… А вы где в Ташкенте живете?

АННА. На Маркса.

ГИПШМАН. А-а… Там неподалеку церковь раньше стояла, Преображенская. Кадеты в нее каждые выходные строем ходили. Взорвали ее лет пять назад… Да не поддавалась, так ее пушками… Крепенькая оказалась…

АННА. На животе сыпь еще.

ГИПШМАН. Это пройдет. Волосы вот не дали остричь. (поправляет ей косынку) Теперь выпадать будут. После температуры... Временно. Но пару месяцев придется в косынке походить.

АННА. Похожу. Челку свою уже не буду носить.

ГИПШМАН. Владимир Георгиевич мне написал, про вас спрашивал.

АННА. Это я сама друзьям написала. Что тиф брюшной у меня. Чтоб его подготовили.

ГИПШМАН. Напрасно. В Ленинграде… (оглядывается на дверь, понизив голос) очень тяжело… Кошек, говорят, и тех всех съели. А у Гаршина жена умерла… Несла ему еду… Упала и умерла… крысы ее, мертвую, объели… Гробов нет. Мертвых в простыни зашивают. В одеяла. И оставляют, кто сам хоронить не может. Потому что копать могилы некому… Жулье повылазило… Стервятники… Эвакуация машиной - три тысячи. Самолетом шесть… На фронте летчикам за пятьдесят успешных боевых вылетов три тысячи дают. А за сто двадцать – пять. Меньше чем эти барыги там за один берут… Дистрофия у всех. У Гаршина тоже дистрофия…

АННА. Надо было эвакуировать всех еще в августе сорок первого. Оставить тысяч пятьдесят. Тогда еды бы хватило.

ГИПШМАН. Ну, да. Отсюда, конечно, виднее. Из правительственной палаты. Со спецпайком… Извините... Не стоило ему писать… Тяжело там ему. А эвакуироваться отказался.

АННА. Я люблю его. И он меня любит.
 
ГИПШМАН. Мы с ним в Киеве, в университете учились... У него какой-то магнетизм, всегда в него были влюблены все девушки вокруг… Интеллигент, каких я больше не встречал… Как говорить начнет -  все тают… Эксперт высочайшего класса. Главный патологоанатом Ленинграда сейчас. Сотни вскрытий каждый день.  Благодаря ему много спасено жизней... В блокаду болезни по-другому совсем. Пневмония  без температуры, дизентерия - без поноса... На  фронт выезжает…. Прямо на поле боя вскрытия, чтоб определить от чего погибают убитые, и что вообще значит «убитые»… Подал  докладную, что гибнут в основном от потери крови. И после этого резко увеличили количество полевых санитарных бригад бойцов вытаскивать. Может, потому и Кульманджи жив… Отчасти…

АННА. Я за Гаршина замуж пойду. (смеется) Если позовет... Фамилию его возьму. Настоящую. Писательскую. Буду Анна Гаршина. Он лучший из всех, кого я знала и знаю. Он меня на руках носит. Хочу к нему. Он моя последняя любовь.

ГИПШМАН. А у меня жена правда ушла. К писателю. Из ваших, эвакуированных. Наверное, так и должно было случиться. Рано или поздно. Я совсем не Гаршин, и уж вовсе не так сногсшибательно обаятелен… Наоборот… И ругаюсь… А он - нет… Забавно. Фамилия моя Гипшман, Hubschman, от  hubscher Mann – красавец… Какой я, к дьяволу, красавец?..


4.

diglu
 предвидение, прорицание

Входит Маша.


ГИПШМАН. Да… (дает Маше градусник) Померяла? (Маша дает ему листок, он мельком проглядывает) Пойду. Вы тут одна. А в соседней пятеро... Вроде, всё неплохо. (Маше) Но никого не пускать к ней. Нельзя еще. Если бредить опять начнет… хм…  давать ничего не надо и колоть… (Анне) Что-то мы на сердце жаловались…
 
МАША. Анна Андреевна всё время на что-то жалуется.

АННА. Симулянтка.

ГИПШМАН. Да... Позовем еще кого-нибудь... посоветуемся. Нет  ли диастолической недостаточности сердечной… В общем, если не сильно - просто посидеть рядом, она успокоится, заснет. Ну, а уж если… что… Зовите меня. Пошли. (Маша подает ему ватку со спиртом, Гипшман протирает руки ваткой)

АННА. Пусть Маша еще со мной посидит. Если можно. А то что-то опять грустная.

ГИПШМАН. Хорошо. Недолго. Я в соседнюю. (Маше) Найдешь меня. (уходит)

МАША. Анна Андреевна.

АННА. Да, Маша. Не грустите. Вон праздник сегодня. Праздник. Концерт вечером. Артисты будут сцены из пьес играть, петь. Вы любите театр?

МАША. Нет. Кривляются… Столько горя вокруг и так… Чтоб еще на сцене смотреть. Если только веселое, чтобы забыться на время… Но тогда лучше спирт. И не дышать. И сразу запить… Я, знаете Анна Андреевна, летом в свободное время в Комиссии эвакуированным детям помогала. Вместе с вашей… знакомой… Ну, дочкой, не помню… кто бармалея сочинил… айболита…
 
АННА. Трудно?

МАША. Да… Нет… Не в этом дело… Ушла.

АННА. Почему?

МАША. Не трудно. Тяжко. Тяжко очень. Не выдержала. Так это… всё… Какие люди бывают…

АННА. Люди разные. У вас папиросы есть?

 МАША. «Кармен», противные, как солома…

АННА. Ничего.
 
МАША. Вот. (достает пачку, дает папиросу и спички)

АННА. Я в окно покурю. (встает)

МАША. Вам не надо вставать. Язвочки должны затянуться хорошо.
 
АННА. Я осторожно. (накидывает восточный халат с драконом, подходит к окну) Карагачи… чинары… Верблюдов караваны... Комиссаржевская здесь умерла. В феврале  десятого.  Ушла из своего театра. От оспы умерла. Ей было сорок пять… В апреле десятого я венчалась. Под Киевом… Улицы тут кривые... Арабской вязью…

МАША. Это для того, чтобы с одной стороны всегда была тень. Кульманджи говорит - так в Мекке. И в Москве.

АННА. Ну, в Москве точно не из-за тени… Музыка… Праздник… У меня здесь, напротив дома госпиталь… Раненые днем выползают на костылях, лежат на траве обрубками голыми, песни военные поют, козла забивают, хохочут, матерятся… Где-то сейчас кто-то гибнет… плачет… воет…

МАША. Да. Кто-то воюет где-то… Последнее отдает… А кто-то… Я злая стала. Такая злая, что сил нет. Мы в Комиссии детям помогали. Которые без родителей остались… в детских домах. Так, бывает, машину целую, пальтишек, что для них привезут -  и сразу не в детский дом, а на базар… Воруют страшно. Ваша знакомая бьется, как может с этим. А я не смогла. Как же это можно?.. Но страшнее всего рассказы этих детей слушать. Вас из Ленинграда самолетом вывозили?

АННА. Самолетом. Истребители прикрывали. Ночью летели. Почему-то вдруг сели где-то на полпути. Секретный аэродром какой-то. Тьма кромешная… Я кричу: «Где мы!? Где мы!?» И не отвечает никто. Нельзя. Страшно было. Немцы же везде…

МАША. Да… А мальчик вот один… Их зимой из Ленинграда по озеру везли. На машинах. А женщин, матерей, посадили в первую… После бомбежки полынья была. Ее ледком затянуло, снегом присыпало… И первая машина в эту полынью попала. И ушла под воду. На их глазах. И женщины кричали – погибаем! погибаем! А «помогите» не кричали, он говорит, этот мальчик. Потому что никто не мог им помочь… А у другой девочки, не помню откуда, немцы дома стояли… Угощали чем-то даже… Консервами… Сестренка ее маленькая, грудная, как-то плакала… Так он подошел, немец, на руки взял из люльки, покачал, убаюкал, она плакать перестала, видно умеет, видно своя такая есть… А потом вышел с ней -  и в колодец ее… Я ей – зачем в колодец!? А она мне, маленькая девчушка - А вы что - немцев не видели? Мешала ему дрыхнуть, вот и кинул. У нас что ни двор - во всех колодцах грудняшки валялись… Да и я… свое… тоже видела… Видела… Пока не забылась. Но про свое рассказывать не буду…  У вас вот на кровати иконка. Думаете, Бог есть?

АННА. (пауза) Есть.

МАША. В «Правде» сегодня поздравление Иосифу Виссарионовичу. Митрополитов. Сергия Московского. Николая Киевского. Называют Иосифа Виссарионовича богоизбранным… Бог везде с большой буквы… Молятся за него, благословляют… Поверить невозможно… В «Правде»… Где же он тогда? Этот Бог.

АННА. Не знаю, Маша... Сегодня еще праздник. Дмитриева суббота поминальная.  Дмитрий Донской, говорят, ввел. После Куликовой битвы... А были дзяды. Деды. Языческие.  Ушедших поминание… Последний поминальный день в году.

МАША. Вы как-то… стихи читали… вслух. Я слышала. Как будто про моего братика. Я вспомнить не могу.
 
АННА.
Постучи кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда ...

Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.

Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
(пауза) Не плачь, Маша.

МАША. Я не плачу.

АННА. Плачешь. Не надо. Поверь.
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.

КУЛЬМАНДЖИ (входит). Ну, что, ставим лампочка?

АННА. Кто это?.. Зачем?..

КУЛЬМАНДЖИ. Это я. Кульманджи.

МАША. Давай, вкручивай, наконец.

АННА. Загнали. Загнали. Как зверя загнали. Чужие. Чужие. Чужие.

КУЛЬМАНДЖИ. Может, не надо?

АННА. Во’роны, вороны, вороны.

МАША. Вкручивай эту проклятую лампочку и уходи. У нее опять бред начинается. Зря я стихи читать попросила.

КУЛЬМАНДЖИ. Гипшмана позвать? (становится на табуретку)

МАША. Он сказал, сразу ничего не колоть.  (Кульманджи). А ну, держи ее. Давай на кровать.


Бегут к Анне. Хватают  за руки. Ведут. Сажают на кровать. Она опять встает. Сдается.


АННА. (устало) Прочь уйдите!

КУЛЬМАНДЖИ. Вкручивать?

МАША. Убью, сволочь!

АННА. Пустите меня! Пустите!

МАША. Анна Андреевна!


КУЛЬМАНДЖИ  снова забирается на табуретку, торопливо вкручивает лампочку. Лампочка загорается тускло и начинает разгораться.


АННА.
enuma elish la nabu shamamu
shaplish ammatum shuma la zakrat
abzu-ma reshtu zarushun
Mummu Tiamat mu(w)allidat gimrishun
meshunu ishtenish ihiquma


Резкие ревущие звуки восточных  духовых. Шум толпы.

Лампочка горит всё ярче и ярче. Меняются световые картины. Цвет то становится монохромным, то пестро цветным, то графично «негативным», то пропадает совсем.

Лампочка пылает невозможным ярким светом и взрывается.

Голоса, крики. Огненный дождь. Тьма.


5.

Babili
врата Божьи


Анна одна. Площадь. Очертания Вавилона. Храм-зиккурат.


АННА. Я умру… умру… Они все врут мне… Остаться собой. И уйти достойно. Это главное. Четверо нас было. Осип сгинул… Марины нет больше … Остались я и Пастернак… Вот и мое время… В тридцать четвертом позвали в союз писателей… А до того десять лет не печатали и не давали выступать… И вот позвали… А я не смогла заполнить анкету… Не смогла… Не смогла себя заставить… Только что был арестован Мандельштам… Может быть, лучший из нас всех… При мне был обыск… И я не смогла… И еще пять лет меня не печатали… Все человеческие лучшие мои годы прошли в небытии… Потом Марина… Из парижской нищеты вернулась сюда… за мужем… И муж ее был арестован, и была арестована дочь… Я виделась с Мариной на Ордынке, потом в Марьиной роще… Перед самой войной. В первый и последний раз… Она поэт лучше, чем я… Сын ее мучил… Унижал… Он приходил ко мне в Ташкенте… Марина была убеждена, что немцы дойдут до Урала, и всё бессмысленно… И она одна в этом безжалостном мире, а сын так жесток к ней… И вот – петля… И никто не ответит – почему всё пришло к этому. Моя мать помогала народовольцам… Разве кто-нибудь мог представить, что придет к этому? Или по-иному и быть не могло? Тогда совсем страшно…
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
О, как я много зрелищ пропустила,
И занавес вздымался без меня
И так же падал. Сколько я друзей
Своих ни разу в жизни не встречала,
И сколько очертаний городов
Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
И женщина какая-то мое
Единственное место заняла,
Мое законнейшее имя носит,
Оставивши мне кличку, из которой
Я сделала, пожалуй, все, что можно.
Я не в свою, увы, могилу лягу.
Но иногда весенний шалый ветер,
Иль сочетанье слов в случайной книге,
Или улыбка чья-то вдруг потянут
Меня в несостоявшуюся жизнь.
В таком году произошло бы то-то,
А в этом — это: ездить, видеть, думать,
И вспоминать, и в новую любовь
Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
Измены и еще вчера не бывшей
Морщинкой…
Но если бы откуда-то взглянула
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец…


Садится на табуретку. Закуривает. Закидывает голову. Снимает косынку и зачесывает назад волосы.


В золотистой канди до ступней, с пурпурной бахромой внизу, в  остроконечном голубом кидарисе с орнаментом, с посохом в руке, увенчанным головой орла, появляется  Гипшман (Ут-Нипуштим). Квадратная завитая борода. Каждый шаг его отдается эхом. Редкие крики далекой птицы.

Воины-тени с копьями  проходят рядами справа и слева под удары литавры-барабана. Останавливаются.

Кульманджи (Шамаш-шум-укин) во фраке, сапогах и фуражке НКВД с васильковой тульей и красным околышем, не хромает, говорит без акцента, фуражку, когда нужно, снимает. Маша (Мара-Маараф), в вечернем открытом платье, накидке с орнаментом и диадеме с подвесками.

Гипшман подходит к Анне.

Вавилонский ансамбль-оркестр (и хор).


АННА. Что это?

ГИПШМАН. (на свою одежду) Это? Это, грустноокая, виссон. Самая наитончайшая и самая дорогая ткань от Евфрата до Нила... Прядильщицу надо учить пять лет, чтобы она могла выпрясть эту ткань из нитей морских моллюсков Моря Заката. А то и десять. Платок из нее может уместиться в скорлупу от ореха. В Египте ее носят фараоны, ею оборачивают их бренные останки по окончании земного пути. А у тебя, я смотрю, на накидке дракон, почти как на наших северных восьмых воротах. Воротах Иштар. Богини войны.

КУЛЬМАНДЖИ. Богини любви.

МАША. Плотской любви. (кивает на Анну) О, она в этом понимает. Ее надо бы в храм жрицей, утолять похоть заезжим урукским торговцам.

АННА. Это Вавилон.

ГИПШМАН. Ба’билим. Так точнее. Врата Бога.

КУЛЬМАНДЖИ. Как вам здесь, госпожа?

АННА. Красиво. Немного подавляет. И тревожит. Я должна всё это записать.

КУЛЬМАНДЖИ. Боюсь, это опасная затея, госпожа. Истинные поэты, как пророки. И наоборот. А может, это одно и то же. Можно заглянуть туда, куда заглядывать не стоит. Или еще хуже – спровоцировать движение времени в эту сторону.

ГИПШМАН. Ну, не будем отвлекаться. (забирается на ступени зиккурата) Я – Утнапиштим, названный так в честь единственного выжившего после всемирного потопа шумерского царя города Шуруппака -  главный хранитель мудрости Вавилона и сокровищницы его текстов; бескомпромиссный и проницательный Шамашшумукин, слуга солнечного бога Шамаша, и пламенная Мара-Маараф, что значит испытавшая горечь Всевышнего, и нагая, как сама истина – хранительница нравственности и благопристойности Великого Вавилона, приветствуем тебя. В некотором роде.   Не голодна ли ты? Мы тут быстренько чего-нибудь организуем.

АННА. Нет. Благодарю.
 
КУЛЬМАНДЖИ. Луна уходит. Осталось лишь несколько часов до новолуния. Начала последней трети лунного вавилонского года. То есть его конца. (забирается на ступени зиккурата)

ГИПШМАН. Что же. Поднимем эти кубки с добрым шумерским пивом, ибо это лучшее, что изобрели черноголовые.

МАША. Опять! Я не буду.

ГИПШМАН. Как хочешь. Это кубок тоже шумерский. Со змеями. Они украли у Гильгамеша цветок вечной молодости. Гильгамеш помер, а они сбросили кожу и стали бессмертными. Ну, будьмо!

КУЛЬМАНДЖИ. Прозит!


Гипшман и Кульманджи чокаются, выпивают.


ГИПШМАН.(Анне) Да. Шумерское пиво – не ваш «Горный дубняк» на желудях заводов главликерводки.

КУЛЬМАНДЖИ. Да.


Поют на мотив «На Муромской дорожке». Гипшман начинает, Кульманджи подхватывает.

По Тигру и Евфрату
Плыла одна ладья,
Послал я к милой свата,
А сват послал меня.

Он сам не ей жанился,
Он сам ея любил,
Ах, лучше б я несчастный
Утопнул в речке Нил.

 
Кульманджи делает знак рукой, оркестр играет.


МАША. На повестке дня нашей всевавилонской надписьме’нной охранительной организации личное дело поэтессы...

АННА. Поэта. Вы же не скажете пилотессы.

ГИПШМАН. Пилотессы?

АННА. Кто  управляет самолетом. Он пилот, она - пилотесса.

ГИПШМАН. Нет. Не скажем.

МАША. Мы будем говорить, как посчитаем нужным. Вот я смотрю ее паспорт.
 
АННА. (пауза) Ну, чуть убавила… Годик…

МАША. Годик?

АННА. Ну, два.

МАША. Два?

АННА. Три. Вам, как женщине, должно быть понятно.

МАША. Это не имеет значения мужчина или женщина.

АННА. И здесь те же проблемы.

МАША. Она постоянно лжет. И никому не верит. У нее паранойя. Во всем она видит слежку. Она считает, что в ее бумагах постоянно кто-то роется.

ГИПШМАН. Пусть пишет, как все, на глиняных табличках, и сдает их в главное вавилонское хранилище.

АННА. Видела я ваши таблички. Купил барана, продал овцу… Продал овцу, купил барана… Тысячи табличек… И всё о баранах.  Да еще гимны.

ГИПШМАН. Не всё. Ты опять пытаешься нас отвлечь. (всем) Считаю заседание открытым. Тот, кого боги осчастливили великим даром называть события и явления, должен отвечать за свой дар перед трудовым вавилонским народом. И хвалить богов. Ибо в этом его главное предназначение. (чокаются, выпивают)

КУЛЬМАНДЖИ (спускается, дает Анне руку, ведет) Взгляни, это бит-якинское халдейское зеркало. Из черного обсидиана. Из самых земных огненных бездн. Оно умеет думать, как человек, грустить и радоваться. Иногда кричит от боли и плачет. Оно хранит в себе то, что было, и то, что будет. В нем можно разглядеть очертания будущего. И отчетливо видно прошлое. Посмотри в него и входи, Алиса.


Анна медлит.


МАША. Ну же.
Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять,
В полном ветра и солнца приморском саду
По широким аллеям гулять.


Анна подходит к каменному зеркалу, зеркало мерцает. Анна проходит сквозь него. Ветер, гул. В  сотнях зеркал-отражений в белоснежном платье, шляпе с пером страуса появляется Анна2. Анна узнает ее, чуть гладит по голове. Анна2 не узнает, брезгливо отстраняется.


КУЛЬМАНДЖИ. Узнала?

МАША. Узнала.

ГИПШМАН. Узнала.

АННА. Это я. Это я.

КУЛЬМАНДЖИ.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей —
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезой горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука - а сколько там
Неповинных жизней кончается ...

ГИПШМАН. Шамашшумукин, не отвлекайся.


Гипшман и Кульманджи чокаются, выпивают.


6.

ningutu
музыка, веселье, праздник


 «Париж». (1910-е). Х(Гумилев) в смокинге. Неиллюстративная  странная музыка.


МАША. Это твой первый?

АННА. Я не буду отвечать. Тем более на такие вопросы.

КУЛЬМАНДЖИ. Мы не будем настаивать. (Маше) Мара, дай-ка мне вон ту папку. (смотрит) Толстая. Черт, кириллицей. (Анне)  «Дело оперативной разработки на Анну Ахматову»… «Скрытый троцкизм и враждебные антисоветские настроения».

Х(ГУМИЛЕВ). Аня, посмотри! Дебюсси, Кусевицкий, все тобой любуются. Молодец я, что притащил тебя в Париж?

АННА2. Я на небе. Над  облаками. Свадебное путешествие в Париж. Это сказка. Я всем рассказываю, кричу, что  мой муж привез мне это перо из Африки. Он там охотился на львов. Он лучший поэт России!

АННА. Он лучший поэт России.

АННА2. Как тебе моя парижская челка? Теперь буду ходить только с ней.

Х(ГУМИЛЕВ) Что-то этот итальянец больно пристально на тебя пялится. Как будто раздевает.

АННА2. Вероятно, художник. Знамо дело. Художники все так смотрят. Как, впрочем, и поэты. Как, впрочем, и все мужчины, когда думают, что их никто не видит.
 
Х(ГУМИЛЕВ). Откуда это тебе известно про всех мужчин?

АННА2. Оттуда. А я вот спрошу у него, кто он такой.

КУЛЬМАНДЖИ. (Анне) А где сейчас ваш сын, кстати говоря?

АННА. Он…

КУЛЬМАНДЖИ. (открывает другую папку) Нет, клинописью читать удобнее... Клянусь Шамашем, моим солнечным богом... Так… (читает) Глубокоуважаемый… Глубокоуважаемый… Мара, передай… Пусть автор сам, как говорится… (Маша передает лист Анне)

АННА. (читает) Глубокоуважаемый… Иосиф Виссарионович… (опускает письмо, она помнит его наизусть)

ГИПШМАН (СТАЛИН).) Да. Гисмен, дзвирпасо. Слушаю тебя, дорогая.

АННА. Зная ваше внимательное отношение к культурным силам страны и, в частности, к писателям, я решаюсь обратиться к вам с этим письмом. Двадцать третьего октября в Ленинграде арестованы НКВД мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент ленинградского университета).

ГИПШМАН(СТАЛИН). Видимо, было за что.

АННА. Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю вам честное слово, что они не фашисты, не шпионы, не участники контрреволюционных обществ. Я живу в ССР с начала революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается. В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет. Анна Ахматова. Первое ноября тысячу девятьсот тридцать пятого года…


Маша забирает бумагу, возвращает Кульманджи.


КУЛЬМАНДЖИ(ЯГОДА). С ошибками, однако, написано. Не контреволюция, а контрреволюция…

АННА. Я всегда писала с ошибками.

ГИПШМАН(СТАЛИН). Товарищ Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилева. Льва. И  сообщить об исполнении...

КУЛЬМАНДЖИ(ЯГОДА). (Гипшману) Есть. Освобождены.

ГИПШМАН(СТАЛИН). Хорошо. (чокаются, выпивают)

КУЛЬМАНДЖИ. Так где сын?

АННА. (пауза) Арестован… В лагере…

КУЛЬМАНДЖИ. Опять? Ты скажи… Понравилось ему, что ли?.. Так… (листает, читает) Тысячу девятьсот тридцать восьмой… Лев Гумилев сказал на допросе - Мать неоднократно говорила мне, что если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сыном отца...
 
АННА2. Ну, вот видишь. Я же говорила – художник, итальянец.

Х(ГУМИЛЕВ). Аня!

АННА2. Его зовут Модильяни. Ты сам говорил, что влюбленность – постоянное состояние поэта.

Х(ГУМИЛЕВ). Мы поженились меньше месяца назад. Не смотри на него.

МАША. Значит, это ваш первый?

АННА. Это мой муж, Николай Гумилев, поэт. Он полюбил меня еще в царскосельской гимназии. Был ли он первым мужчиной  у меня, я отвечать не буду... Как хотите.

МАША. И не надо. И так понятно. Думаю, для него это был сильный удар, после того, как он столько лет просил вашей руки.

ГИПШМАН.  Поэты, как пророки… Вы, кажется, с детства умели предчувствовать будущее. И чужое, и свое.

АННА. Умела. Потом перестала хотеть знать наперед. Не хочу. Я приму любое будущее… Кульманджи любит Машу.

ГИПШМАН. Кто это?

АННА. Не важно. И хорошо было бы, если бы они стали жить вместе. Родили детей. И светлые ветры теребили их волосы. И дивные птицы пели над их головами. Будет ли так?.. Хорошо бы, чтоб к Гипшману вернулась его жена, и всё вернулось... Но она не вернется. Хотя ее писатель скоро бросит ее… Немец Гипшман начнет пить, и его уволят из института, и через пару лет никто не узнает в шатающемся по Алайскому рынку попрошайке одного из лучших инфекционистов… Я и лунатиком была… Даже из Смольного забрали. Месяц только там проучилась. Боялись меня все девочки, что я ночью встаю, когда луна.

КУЛЬМАНДЖИ. Ну, луна уходит, и скоро уйдет совсем.


Кульманджи делает знак оркестру.


(Петербург), (1910-е). Музыка неиллюстративная.


ГИПШМАН. Чудесно. Прекрасно. Я немного волнуюсь, как всегда. Но это дело обычное. Здесь, в нашем знаменитом подвальчике «Бродячая собака», похоже, я единственный, кто еще как-то не в себе. Кстати, где она? Где эта тварь? Эта самая собака. Пронинская Мушка. Она опять тяпнула меня за палец. Я ей – Муся, Мусенька! А она, скотина – раз!.. Что же сегодня? Это всем интересно. Госпожа Карсавина…. Чудо нашего балета… Хотя нет, это завтра…  Олечка Судейкина!!


Маша (Судейкина) выходит на «сцену», кланяется.


Казароза напрочь сорвала голос на дьявольских Кузминских песенках, пардон. Невозможно же петь таким (хватает себя за горло)  писком, я извиняюсь. Оркестром управляет Артур Лурье, надежда и звезда музыкального авангарда, будущий комиссар музотдела при наркомпросе! Которого, правда,  Маяковский называет не иначе, как сволочью!


Кульманджи выходит на «сцену», раскланивается, дирижирует.


Артисты МХТ на подходе. Они нынче здесь, в Петербурге, на гастролях. Еще будут Мейерхольд и Евреинов. (Маше и Кульманджи) Госпожа Судейкина! Артур Сергеевич! Или Наум Израилевич, как вам больше по душе, - La Milonga de Buenos Aires! Прошу!


Маша и Кульманджи танцуют.

ГИПШМАН. (поет)
Al son de tu majestad
Hoy pasar te vi
Por mi gran ciudad
Y en vos descurb;
Que la copia sos
De una que olvid;
Y que, como vos
Portena fue…
Sos la flor de Buenos Aires
Portenita primorosa
Digna nieta de la bella
Que paseaba majestuosa
En aquella gran aldea
De ventanas coloniales
Y patrullas federales
Sos la flor de Buenos Aires
Portenita idolatrada
Copia fiel de aquella estampa
Que hace tiempo que se fue


Появляется Анна2 и Х(Гумилев).


ГИПШМАН. Аннушка!

АННА2. Константин Эдуардович, вы в своем репертуаре.

ГИПШМАН. Ма шер. Прошу простить за фамильярность и амикошонство. У Алешки Толстого поднабрался. Вы ангел, Анна Андреевна! Можно сомкнуть руки на ее талии, так она тонка. Николай Степанович! Приветствую!

Анна2 делает «колесо», забирается на ступени зиккурата и садится на шпагат.

АННА2. Ну, как?

КУЛЬМАНДЖИ, МАША, ГИПШМАН. Великолепно, поразительно, чудесно!

ГИПШМАН. Может быть, тоже станцуете, богиня?

АННА2. Я не танцую никогда. И не пою. Зато я гибкая, как змея, и тонкая, как стебель папоротника. У меня, кстати, день рождения на Ивана Купалу!

ГИПШМАН. (Анне) Да. Она тонка, как стебелек. Писатель Бунин потому даже посвятил вам свой поэтический шедевр.

АННА. Терпеть не могу Бунина.

МАША. (танцуя) А она никого терпеть не может. Бунина ненавидит, Тургенева презирает, Толстого поносит по чем зря, Радлову называет просто жабой. Вот, например. (достает из декольте листок, читает): «Ахматова на днях мне сказала: «Маяковский за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, потом вдруг прочёл "Преступление и наказание" -  чем это кончилось, вы знаете...»


Кульманджи (в танце) «стреляется», картинно умирает, вскакивает, танцует дальше.


АННА. Зато Кузмин считал Радлову лучшим поэтом... А я Маяковского ставлю рядом с Пушкиным. И никогда не верила, что он застрелился из-за женщины. У него было столько женщин…

ГИПШМАН. Мда… Кажется, Радлову тоже ждет лагерь. Как и брата балерины Карсавиной, впрочем… Как же вы никого не любите?

АННА. Я Данте люблю… Достоевского… Шекспира… Кафку… И Пушкина, конечно.

ГИПШМАН. (Анне2) Писатель Бунин посвятил вам свой поэтический шедевр. В античном, так сказать, трагедийном духе. Позвольте я прочту. Ну, позвольте, прошу вас.

АННА2. Бунина терпеть не могу. Но, читайте. Чего уж там. Я сама это всем читаю.

ГИПШМАН. (трагически) Иван Бунин. Анне Андреевне Ахматовой.
Любовное свидание с Ахматовой
Всегда кончается тоской.
Как эту даму не обхватывай,
Доска останется доской.


Хохочут, веселятся.


7.

napishtu
 душа, жизнь, дыхание


АННА. Да, я, нагнувшись назад, могла головой коснуться ног. Без занятий и разминок. От природы. Соломинка только такой же была. Худой. Где она сейчас?..

ГИПШМАН. Соломинка, Соломка, Саломея… Госпожа Андроникова. Может, еще придет. (Анне2)  Анна Андреевна, «короля», «короля», «сероглазого короля»!

МАША. Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король.


Анна2  отрицательно машет рукой.


АННА2.
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнем.

Рассветает. И над кузницей
Подымается дымок.
Ах, со мной, печальной узницей,
Ты опять побыть не мог.

Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?

Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
В сердце темный, душный хмель,
А лучи ложатся тонкие
На несмятую постель.

Х (ГУМИЛЕВ). Анечка, ты с ума сошла! Подумают, что это правда. Что я какой-то садист!

АННА2. Пусть думают. Так и есть (целует его)

Х(ГУМИЛЕВ). Не надо здесь.

АННА2. Плевать. Коля, ты мой муж. (целует его еще) Почитай ты!

Х(ГУМИЛЕВ)
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

АННА2.
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.

Х(ГУМИЛЕВ),
Дерево да рыжая собака -
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

АННА2.
И второй... Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь - его подруга,
Коврик под его ногами - мир.

Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.

АННА. Да. Он был моим мужем. На венчании не было никого из его родни. Не  хотели, чтобы на мне женился... Коля много лет уговаривал выйти за него замуж... В марте двенадцатого вышел мой первый сборник. Всего триста экземпляров. А в октябре родился сын… Следующий сборник уже был тысячу экземпляров… И потом переиздавался много раз… Я пьянела от счастья.

МАША. Вы всё помните.

АННА. Не всё. Пушкина всего наизусть знаю. А свои стихи – нет. Не записывала многие. Так и пропали…


МАША.
Было душно от жгучего света,
А взгляды его - как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить.
Наклонился - он что-то скажет...
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.


АННА2.
Поцелуем руки коснулся -
И загадочных, древних ликов
На меня посмотрели очи...
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его - напрасно.
Отошел ты, и стало снова
На душе и пусто и ясно.

АННА.. Да. Это не мужу… (вдруг смеется) Одна моя знакомая, как-то приехала, вернулась в Ташкент… Из Алма-Аты…

МАША. Она никогда никого не называет… «Одна знакомая»… «Один человек сказал»…

АННА. …Пришла сердитая. Эйзенштейн забрал у нее роль Старицкой в Иване Грозном. А она мечтала это сыграть. Знала, что такой роли больше не будет никогда… Для актера это знаете что… Эйзенштейна заставили… Мол, у этой актрисы слишком семитские черты выпирают, чтобы играть русскую княгиню… И взяли на ее роль Бирман. Как будто у нее эти черты выпирают меньше… Я спрашиваю – почему? А она мне – а Бирман по паспорту молдаванка… Так вот, пришла она. И вдруг давай эти мои стихи петь… (поет на восточный манер, пародирует) Не люби-и-ишь, не хочешь смотре-е-еть?.. О, как ты красив, прокляты-ый!.. И я не могу-у взлете-еть, А с детства-а была крыла-атой... (обычным голосом) Вот я и запела…
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная …
Ой, худая, ой худая
Голова тифозная.

Про себя воображает,
На подушке мечется,
Знать не знает, знать не знает,
Что во всем ответчица,

Что за речкой, что за садом
Кляча с гробом тащится.
Меня под землю не надо б,
Я одна - рассказчица.

КУЛЬМАНДЖИ. Она в порядке?

МАША. Вроде.

ГИПШМАН. Ничего.

КУЛЬМАНДЖИ. Тогда…  «Одна знакомая»… Вот тут у меня и про нее, «одну знакомую» и про вас… «Вечером, поздно, зашла в писательский дом на Маркса, к Анне Андреевне, занести последние перепечатанные страницы. У нее застала Раневскую, которая лежала на постели после большого пьянства. Анна Андреевна, по-видимому, тоже выпила много. Я ушла, мне не хотелось видеть ее такой… Раневская потом, в пьяном виде кричала во дворе писательским  женам: „Вы, стервы, гордиться должны, что живете в доме, на котором будет набита моя доска“.


АННА.
Это всплески жуткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я, как тень, стою на пороге
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный.
Холодею, стыну, горю
И, как будто припомнив что-то,
Обернувшись в пол оборота
Тихим голосом говорю:
Вы ошиблись: Венеция дожей
Это рядом. Но маски в прихожей
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы.

АННА2
Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч,
Не знаешь, как, усталая,
Я не решалась лечь.
Смотреть, как гаснут полосы
В закатном мраке хвой,
Пьянея звуком голоса,
Похожего на твой.
И знать, что все потеряно,
Что жизнь- проклятый ад!
О, я была уверена,
Что ты придешь назад.


Кульманджи и Маша целуют Анну2.


ГИПШМАН. У вас были… особые отношения с этой актрисой, Судейкиной.

АННА.  Я любила ее... Это всё. У  Цветаевой была Парнок, у Маяковского Брики… Мандельштамы были не прочь затащить к себе в постель кого-нибудь из приятельниц Нади. Никого это особо не удивляло…

МАША.
Ты письмо мое, милый, не комкай,
До конца его, друг, прочти.
Надоело мне быть незнакомкой,
Быть чужой на твоем пути.
Не гляди так, не хмурься гневно.
Я любимая, я твоя.
Не пастушка, не королевна
И уже не монашенка я -
В этом сером, будничном платье,
На стоптанных каблуках ...
Но, как прежде, жгуче объятье,
Тот же страх в огромных глазах.

АННА2
Ничего не скажу, ничего не открою.
Буду молча смотреть, наклонившись, в окно.
Как-то раз и меня повели к аналою,
С кем- не знаю. Но помню - давно ...
Из окна моего вижу красные трубы,
А над трубами легкий клубящийся дым.
Но глаза я закрою. И нежные губы
Прикоснулись к ресницам моим.
То не сон, утешитель тревоги влюбленной,
И не тихий привет ветерка ...
Это-ранивший душу взглянул напряженно,
Так ли рана, как прежде, ярка.


КУЛЬМАНДЖИ. Как хорошо.


Кульманджи садится за «вавилонский орган», играет



АННА.
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье — Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в теплом море,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее — губы, а слова —
Как звезды падали сентябрьской ночью.
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей,
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь.


АННА2.
Лучше б мне частушки задорно выкликать,
А тебе на хриплой гармонике играть,
И, уйдя, обнявшись, на ночь за овсы,
Потерять бы ленту из тугой косы.
Лучше б мне ребеночка твоего качать,
А тебе полтинник в сутки выручать,
И ходить на кладбище в поминальный день
Да смотреть на белую Божию сирень.

АННА.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».

ГИПШМАН. Перед великими событиями бывают великие знамения.


8.

amelutu
человечество
mithushu
бой, битва


1914. Осень, листья


АННА. И вот война. Та. Первая. Пустынная. Промозглая. Вера в победу. И предощущение конца… Гумилев совсем не был богатырем, и сердце было у него не очень -  даже меня, невесомую, поднимал, и сразу запыхивался… Иногда курил гашиш. Иногда отравлял свой мозг эфиром… Но когда началась война, тут же без колебаний пошел добровольцем, и получил два креста за мужество. Русский поэт Гумилев…


Анна2 обнимает Гумилева.


ГИПШМАН. А что скажет наш знаменитый футурист? Владимир Владимирович. Маяковский.

КУЛЬМАНДЖИ (МАЯКОВСКИЙ).
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре бл...дям буду
подавать ананасную воду!


Машет оркестру, танцует



АННА2.
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар

Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.


Война. Гумилев. Воины-тени бьются. Гумилев среди них. Пропадают. Снова появляются.


АННА. Марина потом говорила мне. В ту нашу единственную встречу. У Ольшевской, на Ордынке. Перед уже другой войной. Самой страшной. Самой кровавой. Самой безжалостной. Со времен создания мира. «Как вы можете так писать?.. Отыми и ребенка, и друга… Ведь это всё сбывается. Если напишешь…» Она была тогда в полубезумном состоянии… И вот – сбывается. Муж расстрелян, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне… Гумилев говорил мне, что нельзя говорить «черный конь». Не бывает черных коней. Бывают вороные… Одна его родственница так и никогда  и не вышла замуж. Приехал единственный жених, и  она назвала его коня «черным»... Он сразу же уехал , а других женихов уже после не было… Вот он пронесся над Россией. Черный конь.


АННА2
Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь,
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат.

Не подумай, что в бреду
И замучена тоскою
Громко кличу я беду:
Ремесло мое такое.


АННА.
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать

Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.

Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.


Воины-тени превращаются в птиц, поднимаются вверх. Страшный птичий бой.


АННА. И вот.
На разведенном мосту
В день, ставший праздником ныне,
Кончилась юность моя.
Рухнуло всё. Тогда мы этого не понимали. Никто. Революция.

ГИПШМАН. Может, началось новое? Неизбежное?


Птицы падают. Одна, вторая, третья… Больше и больше…


АННА. Может.

ГИПШМАН. И, возможно, если бы не революция и всё последующее, ты так бы и писала вечно «сжала руки под черной вуалью» и прочее подобное. Как писали сотни других экзальтированных барышень. Твоя жизнь сделала тебя поэтом совсем другого масштаба.

АННА. Наверное. Я знаю. Хотя ничего нельзя знать наверняка.

ГИПШМАН.  Можно. Про это знают боги. Никакую революцию невозможно объяснить причинами исключительно социальными, политическими… Иначе их бы просто не было. Ведь те, кто правит всегда бы могли всё рассчитать и подправить, чтобы не терять свою власть. Но никогда им этого не удавалось.


Поле мертвых птиц.


9.

аdamatu
 кровь темная


АННА. (ходит среди мертвых птиц, разглядывает их, смотрит им в глаза) Бог отвернулся… Значит, мы все были виноваты… И побежали многие… Туда, где безопаснее, где сытнее. Они не должны были бежать. Да. Может быть, многие бы погибли... Это тяжелый, страшный выбор. Но они бросили свою Родину... И потом никого не осталось. Никого. Чтобы противостоять. Если бы они остались, всё было бы по-другому. Я так считаю. Я не уехала. И не уехала бы никогда. Как не уехал бы и Мандельштам. И Пастернак... Марина уехала и вернулась... На погибель. Но вернулась... Они – поэты… Поэт должен быть со своей страной, с ее болью, болезнью, судьбой... Всегда. Если вы думаете, что я вас боюсь, вы ошибаетесь.

ГИПШМАН. Нас не надо бояться.

КУЛЬМАНДЖИ. Наша задача помочь. Разобраться.

МАША. Она думает, другие все были трусы. За себя не бояться дело нехитрое.

АННА. Так или иначе – я не уехала.

АННА2.
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее, -

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.



Птицы пропадают. Х(Гумилев)



АННА. В восемнадцатом вернулся Коля. Но я уже жила другой жизнью. И он жил своей. И в том же году я ушла от него. (Х(Гумилеву).  Я хочу расстаться с тобой.

АННА2. Я хочу расстаться с тобой. Навсегда. Навсегда.

Х(ГУМИЛЕВ). (пауза) Я говорил тебе, Аня - ты совершенно свободна делать все, что ты хочешь. (пауза) Ты можешь сказать, кто он?

АННА. Шилейко.

АННА2. Твой знакомый. Шилейко.

Х(ГУМИЛЕВ). Ты сошла с ума. Ты погибнешь с ним. Шилейко это катастрофа.

АННА. Может быть.

АННА2. Прощай.



Земля медленно начинает плавиться. Облака-тучи над головой.



АННА. (Х(Гумилеву) Прости. (пауза) Голод. На улицах лежали мертвые лошади, и все удивлялись. Сейчас в Ленинграде на улицах лежат мёртвые люди. И никто не удивляется. Могильщики просят за могилу два кило хлеба, а его ни у кого нет… В девятнадцатом я рыла окопы у Литейного моста, по разнарядке... Утром выбегала на улицу, чтобы прикурить. Потому что не было даже спичек… Продавала на рынке ржавую селедку, которую выдавали литераторам «на прокорм»… И кто-то из прежних знакомых подходил сзади и… потешался:
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду…
С Шилейко было очень тяжко. Но я не вернулась.

АННА2
А ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе странный подарок -
Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом -
Я к тебе никогда не вернусь.

АННА.
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.            

Земля плавится сильнее. Тучи несутся быстрее.

Через десять дней, после того, как я это написала, его расстреляли. В двадцать первом. Стихи такая вещь… Имеют обыкновение сбываться… Хотя я писала не про него... Он был ни за белых, ни за красных. Он был русский поэт. Забавно. В том же двадцать первом, в Цюрихе, Эйнштейна пригласили выступить с лекцией о теории относительности. А он вышел со скрипкой и предложил послушать вместо лекции сонату Моцарта или Чакону Баха… А за шестьсот лет до этого, в тысячу триста двадцать первом умер Данте. После смерти Коли я читаю его Комедию всю жизнь.


Кульманджи берет скрипку, машет оркестру,  начинает играть Моцарта


ГИПШМАН. По постановлению Петроградской Губернской Чрезвычайной Комиссии от 24-го августа тысячу девятьсот двадцать первого года, расстрелять  активных участников заговора в Петрограде в количестве шестьдесят один человек.  Так. Гумилев Николай Степанович,  тридцать пять лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издания "Всемирная  литература", беспартийный,  бывший  офицер. Участник Петроградской Боевой Организации. Активно содействовал  составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией, в  момент  восстания, группу  интеллигентов,  которая  активно примет участие  в  восстании,  получал от организации  деньги на технические надобности.
     Президиум Петроградской Чрезвычайной Комиссии – Утнапиштим. Мара-Маараф. Шамашшумукин. Шамашшумукин!


Кульманджи откладывает скрипку,  выкатывает пулемет, прилаживает.


КУЛЬМАНДЖИ. Во имя светлого солнечного бога Шамаша, и вечных последующих солнечных дней великой Вавилонии. Оркестр!


Оркестр играет.


ГИПШМАН. Огонь!


Кульманджи стреляет. Достаточно долго. Его колотит вместе с пулеметом. Х(Гумилев) стоит, мелко дрожит.


АННА2. А-а!


Анна2 бросается к Кульманджи, пытается оторвать его от пулемета. Безуспешно. Сдается, опускает руки.


АННА. Не плачь. Не надо плакать. Их радовать.


Кульманджи перестает стрелять. Х(Гумилев) падает на колени, опускает голову. Кульманджи встает, театрально раскланивается. Берет скрипку, играет.


ГИПШМАН. Маараф!


Маша подходит к Х(Гумилеву).


МАША. Во имя богини Иштар, вечной, небесной, любви и счастья всех будущих детей Вавилонии.

ГИПШМАН. Огонь!


Маша стреляет из пистолета в затылок Х(Гумилеву). Х(Гумилев) падает. Маша раскланивается и делает книксены и реверансы. Кульманджи перестает играть.



ГИПШМАН. (подходит к Х(Гумилеву) Во имя великого бога Мардука, сына чистого неба, и во имя вечной Вавилонии. Огонь. Огонь. Огонь.


Трижды стреляет из пистолета  в Х(Гумилева). Кланяется.


Х(Гумилев) пропадает.


ГИПШМАН. (Анне) Как вам наши вавилонские забавы? Что скажешь?

АННА. Ничего.


Падает без сознания.


ГИПШМАН. Мара-Маараф!.. И найди ей какую-нибудь одежду. Что она в каком-то тряпье? И змея Туамат сверху…


Маша помогает Анне. Анна приходит в себя. Маша приносит накидку, накидывает.


АННА. У  него уже была другая жена. Тоже Анна. Она умерла в феврале этого года, сорок второго. От голода. В Ленинграде. И умерла его дочь. Единокровная сестра моего сына. А мой сын, его сын, - сейчас уже три года в лагере… Водоворот. Адский водоворот. Кровавый маскарад. Безумная комедия дель арте… Агранов, приехавший из Москвы вести это дело, был приятелем Мандельштама и Маяковского… И в коллекцию пистолетов Маяковского добавил, подарил, свой. Из которого Маяковский потом и застрелился… Лиля Брик Маяковского была любовницей Агранова… Как и Лариса Рейснер, которая до того любила Гумилева, и которую он лишил невинности в каком-то проходном доме свиданий. Оскорбив тем, раздавив и унизив на всю ее короткую жизнь… В доме, который построил Джек... Имело ли всё это значение?.. Наверное, нет… Но расстреливать…

ГИПШМАН. Агранов как-то потом скажет - В двадцать первом семьдесят процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь... Так что сбежали далеко не все, как вы полагаете... Да. Маяковский звал его Агранычем, по-приятельски. Агранов позже входил в худсовет театра Мейерхольда. И вот так поделить на чистых праведных и злобных кровожадных не получится... Там всё перемешалось… А Агранов, дослужившийся до комиссара госбезопасности первого ранга, второе звание в высшей иерархии, почти маршал - расстрелян в тридцать восьмом. Вот так.

КУЛЬМАНДЖИ. Да и ваши собраться по перу и «Бродячей собаке»…  Знаете…
Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом — мертвец молодой,
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!

Вы околели, собаки несчастные, —
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, —
Я же на небо гляжу!

Может, — в тех гробиках гении разные,
Может, — поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Это за месяц до расстрела, между прочим, написано.

МАША. А про июль что он писал. Про пчел. Ужас!

КУЛЬМАНДЖИ. Серебряный век. Эстет.

АННА. Но Тиняков умер своей смертью. А Гумилева расстреляли.

МАША. Но ты же его бросила, бросила, бросила! Ушла, предала. А теперь стенаешь. Что тебе?

АННА. (пауза) Для чего вы мучите меня?

КУЛЬМАНДЖИ. Для того, что ты не Тиняков. У твоих слов другая сила...  Шумеры считают, что если что-то не названо – значит его и нет. А есть только то, что названо. Поэтом. Пророком. Тайновидцем. Ты называешь вещи и явления. Ты избранница.

АННА.

enuma elish la nabu shamamu
shaplish ammatum shuma la zakrat
abzu-ma reshtu zarushun
Mummu Tiamat mu(w)allidat gimrishun
meshunu ishtenish ihiquma


МАША.
Когда то, что вверху еще не названо небом,
И суша внизу не имела имени
Апсу первородный, всесотворитель,
Праматерь Тиамат, что все породила
Воды свои воедино мешали…



Конец 1-го акта.




2 акт


10.

maqtu
бездна


Берег моря. Ночь. Рассвет, переходящий в день.


АННА. Рассвет. Какие звезды здесь огромные. Где я?

КУЛЬМАНДЖИ. Море Восхода. Персы назовут его Персидским. Арабы – Арабским. В него впадают Идигна, что значит быстрая река, которую ты знаешь как Тигр. И Пуратту - Евфрат. Когда-то они впадали раздельно. Теперь слившись, как сливаются в объятьях друг друга любовники. Египтяне называют их «реки, текущие обратно». Наперекор всему миру и времени. Потому что Нил течет в противоположную сторону…

АННА. (заходит в «воду») Какая теплая вода. Как в детстве… Несет меня. Держит. Баюкает. Поет свои вечные песни. Морю можно доверить любую тайну. Оно выслушает, оно поймет…  И простит…  Девчонкой, в платье на голое тело, бежала, неслась, летела к берегу. Туда, где купаются важные дамы… В дорогих и  модных купальных костюмах с оборками… Шляпках и шапочках… С прислугой, помогающей им раздеться… Капризно морщатся, когда в воду заходят…  Взвизгивают… А у меня платье до бедра распорото. Я его держала рукой, когда бежала... И я сбрасывала его, присыпала песком, чтоб не сдуло… И все изумленно смотрели на меня, и одергивали дочерей, и тыкали в меня пальцами… А я в воду с разбега… В брызги снопами, в солнечные блики… В волны… На несколько часов… Я забывалась в нем… Тот, которого я ждала и искала всю жизнь сейчас ждет меня. Как это море моего детства. 

КУЛЬМАНДЖИ. Ты не боишься ошибиться опять?

АННА. Нет. Уже нет. Я слишком долго искала и ждала.

КУЛЬМАНДЖИ. Пора дальше.

АННА. Ты  ведешь меня по заливам и отмелям моей памяти.  Как Вергилий водил Данте по обратной стороне нашего бытия. В комедии. Которую Боккаччо назвал  божественной.

КУЛЬМАНДЖИ. В чем разница между комедией и трагедией?

АННА. Комедию пишут простым языком. Она начинается с чего-то плохого, а кончается хорошо. Трагедию пишут непростым языком, начинается хорошо, а кончается ужасно. Так считал Данте... Звезды гаснут... Вот Полярная… Во времена Данте считали, что именно она притягивает магнит, и стрелка компаса поэтому на нее показывает… Удивительно… Где та звезда, что притягивает меня, куда бы я ни повернулась?.. Гаснут… Погасли все… Начался новый день, как начинался он тысячи лет назад, и будет начинаться через тысячи лет после... Где я в этом потоке, и движении времени?..

КУЛЬМАНДЖИ. Комедия… Трагедия…  К чему же относится твоя жизнь?

АННА. Я не знаю. Я не знаю, что меня ждет.

КУЛЬМАНДЖИ. Уверяю тебя. Ты узнаешь.





11.


abkallu
мудрость


(Петроград). Конец 1910-х. Вьюга.

 Бесчисленные раскрытые книги на полу, метет по ним, печка-буржуйка. Х(Шилейко) в шинели без погон, круглых очках разжигает огонь.


АННА2 входит с дровами, закутана платком, простое пальто, валенки.


Х(ШИЛЕЙКО). Аня, ты?

АННА2. Я, Володя.

Х(ШИЛЕЙКО). Где-то были письма от Вайднера и Данжена. Не могу найти.

АННА2. Тут разве что-то найдешь?

Х(ШИЛЕЙКО). Тут всё на своих местах. Я знаю где что.

АННА2. Ни Данжена, ни Вайднера, ни вместе, ни по отдельности - я не видела.

Х(ШИЛЕЙКО). А ты откуда?

АННА2. Да вот же. Дрова колола.

Х(ШИЛЕЙКО). А-а. (внезапно бросается к столу, что-то пишет) Вот так правильно.

АННА2. Есть совершенно нечего.

Х(ШИЛЕЙКО). Главное, чтобы чай был и папиросы. Так, Акума?

АННА2. Так.

Х(ШИЛЕЙКО). Это ли главное? Знаешь, есть один поэт.

АННА2. Хороший?

Х(ШИЛЕЙКО). Хороший. Твой Гумилев в этом лучше разбирается... Но хороший. Из Индии… У него стихи на бенгальском.

АНАА2. Ты читаешь и по-бенгальски?

Х(ШИЛЕЙКО). Еще нет. Сделали перевод на английский… «Кажется, я любил тебя в бесчисленных формах, бесчисленное количество раз. Жизнь за жизнью. Век за веком. Всегда». Это про меня. (целует Анну2)

АННА2. Нет. Это про меня. Про меня. Кажется, зима никогда не кончится. Вот это правда. Нынешнее мое воплощение случилось в довольно странное и страшное время, как оказалось. Я пишу всё меньше и меньше. Должно было бы уже как-то… А оно всё валится и валится, и конца нет.

Х(ШИЛЕЙКО). Всё кончается. Кончится и это.

АННА2. Ты так много куришь. Снова откроется туберкулез.

Х(ШИЛЕЙКО). Не откроется. У меня на этот случай ассирийские магические заклинания припасены. Целая куча. И вот еще. (показывает коробку, достает руку мумии)

АННА2. Это что?

Х(ШИЛЕЙКО). Рука.

АННА2. Что!?

Х(ШИЛЕЙКО). Рука. Мумия.

АННА2. О, господи! Какой ужас! Ты ненормальный.

Х(Шилейко). Египетская принцесса. Хм... Молодая... Двадцать второй век до нашей эры… В Эрмитаже взял. На время. Шаману одному показать. Потом на место положу.

АННА. Ты сумасшедший… Сумасшедший... Нет. Конечно, ты гений…

Х(ШИЛЕЙКО). Может быть.

АННА2. Ты читаешь прямо с табличек. Без словарей. Ты знаешь полсотни языков. Вы гений, Букан. Вы живете не в свое время. Вам бы в Ниневию или Ур.

Х(ШИЛЕЙКО). Там таких своих хватало. Хотя мы имен их не знаем. Как и поэтов. Энхедуанна. Была такая. Тоже Анна. Твоя далекая предшественница. Как раз в городе Ур. По ее стихам-гимнам в Междуречье столетиями учили грамоте и смыслам явлений. Кто знает, может быть, когда-то будут учить и по вашим стихам. И университеты будут принимать вас в почетные доктора. Где-нибудь в Оксфорде... И будете вы не в каком-то пальтишке, а в ученой мантии и квадратной шапочке с кисточкой…

АНАА2. Когда она жила?

Х(ШИЛЕЙКО). Пять тысяч лет назад. Жрица лунного бога.

АННА2. Пять тысяч… какая бездна времени… И слово пробивает эту бездну…

Х(ШИЛЕЙКО). Собственно, кроме нее, мне до тебя и вспомнить особо некого. Из женщин, что писали стихи. Хотя раз мы знаем этих, были, стало быть, и другие… Рабия из Балха… Аттар и Джами считали ее равной себе… Ты в хорошей компании. Протяните им руку. Как я протягиваю руку Хаммурапи и Саргону… В их времена книжников ценили, и строили для них отдельные поселения…

АННА2. А Сафо? Меня часто так называют.

Х(ШИЛЕЙКО). Чушь. Легенда. Миф. Ничего от нее не осталось.

АННА2. Осталось имя. От других не осталось и этого.

Х(ШИЛЕЙКО). Имя да… Но все они, что в Европе, что в Азии, писали про любовь, про Бога,  про левую перчатку и правую ногу, как и ты когда-то… «Всё расхищено, предано,  продано» что-то я у них не особо припомню… А когда небо вверху еще не названо небом, кто-то должен его назвать.

АННА2. Небо?

Х(ШИЛЕЙКО). Небо. И землю, и всё вообще. Это из одной древней книги книг. Клинописной. Семь табличек творения мира. Энума Элиш.

АННА2. Энума Элиш.

Х(ШИЛЕЙКО). (замечает краешек письма в кармане ее пальто) Что это у тебя? Письма? Дайте мне. Опять ваши Недоброво, Анреп, Циммерман,  кто еще…

АННА2. Недоброво тяжело болен и давно здесь не живет… Анреп в Лондоне… Циммерман…

Х(ШИЛЕЙКО). Вас надо замуровать. Как Рабию, в бане.

АННА. Вы и так меня всё время запираете.

Х(ШИЛЕЙКО). Дайте, пожалуйста, письма.

АННА2. Нет.

Х(ШИЛЕЙКО). Аня. Акума. Я ведь не собираюсь их читать.

АННА2. Всё равно. Нет. Я сама их не читала. Нет. Нет. Нет.

Х(ШИЛЕЙКО). Анна Андреевна!

Бросается к Анне2, заламывает ей руки, забирает письма.

Не распечатывая, бросает их в огонь


Пауза.


АННА2. (берет себя в руки) Чем вы разводили огонь?.. Это же из моего сборника… Мои стихи…

Х(ШИЛЕЙКО). Я расскажу  одну историю. Тысячи лет назад, в городе, на неспешной реке Евфрат, в южной его части, правил храбрый и прекрасный царь. Позже этот город восстанет против гордого надменного Вавилона, и Вавилон отведет русло Евфрата, и город не выдержит страшной засухи и погибнет. Но в те времена он процветал. И золотые колесницы с воинами и звездочетами грохотали  по плитам мощеных улиц, а купцы всего Великого Междуречья везли в город свои товары. Город этот назывался Урук. А правителя его звали Гильгамеш.

АННА2.  Я помню. Коля, кажется, переводил.

Х(ШИЛЕЙКО).  Он переводил с французского подстрочника. Подсказывал ему всё я. Это не важно. Гильгамеш был отважен и силен, и никто не мог его победить ни в борьбе, ни в стрельбе из лука, ни в скачке на коне. Но он не был уверен, что его соперники не поддаются ему, боясь его гнева. Он мечтал найти достойного противника, сильнейшего из сильнейших, который бы не знал Гильгамеша, и сражался яростно и безоглядно. Как в последний раз, не боясь самой смерти. И вот его лазутчики узнали, что далеко живет такой храбрец.  Живет, царствуя над зверьми и не зная людей. И звери почитают его, как верного и справедливого, который их никогда не предаст. Его звали Энкиду. Он никогда не бросит их, сказали лазутчики, и не придет к тебе. Гильгамеш долго думал, и понял, что надо делать. Он позвал Шамхат.

ГИПШМАН (ГИЛЬГАМЕШ). Шамхат, ты самая прекрасная из женщин живущих на этой земле. Ты служишь в храме Иштар, и путники самых дальних  земель идут к тебе, чтобы узнать что такое божественная телесная любовь. Пойди, и приведи ко мне Энкиду.

МАША(ШАМХАТ). Он не пойдет. Он не предаст.

ГИПШМАН(ГИЛЬГАМЕШ). Он никогда не видел твоей груди. Обнажи ее перед ним. Он не устоит.

Х(ШИЛЕЙКО). И Шамхат пошла.




12.

sinnishtum
женщина


Маша(Шамхат) идет по пустыням и степям.


Х(ШИЛЕЙКО). Она шла дни и ночи. Солнце палило ее. Ветры трепали ее волосы и одежду. Тучи  хлестали ее  плетьми ливней. Травы и кустарники в кровь резали и пронзали колючими иглами.

Маша(Шамхат) идет. Ветра, ливни, песчаные бури.

Х(ШИЛЕЙКО). И вот она дошла.


Маша подходит к Кульманджи(Энкиду)



МАША(ШАМХАТ). Энкиду. Я пришла к тебе.

КУЛЬМАНДЖИ(ЭНКИДУ). Кто ты? Я никогда не видел такой красоты. Ты спустилась с неба, и тебя послали мне боги.

МАША(ШАМХАТ). Иди ко мне, храбрый Энкиду.


Маша(Шамхат) обнажает перед Кульманджи(Энкиду) грудь. Он обнимает Машу(Шамхат). Любовная сцена. Ветер гонит траву и лепестки цветов.


Х(ШИЛЕЙКО). Они любили друг друга десять дней и десять ночей. И наконец силы оставили его, и он не смог подняться с земли.


Подходят звери. Стоят возле него и уходят.


Х(ШИЛЕЙКО). И подошли звери. И смотрели на него. И пошли прочь. (пауза) У них не было больше того, кому они верили, и ради которого готовы были отдать свою жизнь. Он предал их. Шамхат отвела Энкиду к Гильгамешу.

АННА2. Зачем вы рассказали мне это?

Х(ШИЛЕЙКО).  Вы стали моей первой женщиной. До вас у меня не было никого. И я ни разу не изменил вам за те несколько лет, что мы прожили вместе. И теперь я хочу сказать. Мы должны расстаться. Мне нужна другая женщина. И она есть у меня.

АННА2. Лучше, чем я?

Х(ШИЛЕЙКО). Лучше.

АННА2. От меня не уходят. Вольдемар-Георг-Анна-Мария Шилейко! Я всегда ухожу сама! Сама!

Х(ШИЛЕЙКО). Значит, в этот раз будет по-другому... Мы можем остаться друзьями. Но близости не будет уже никогда.

АННА2. Все говорили «святой, святой»… «Египтянин»… Я же пришла к тебе… к вам… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…

Х(ШИЛЕЙКО). Очищение?.. Да, у меня ишиас, я не могу делать тяжелую работу… колоть дрова… Но твой Лурье упек меня в больницу на целый месяц. И ты не жила здесь… Да, я запирал тебя. Но ты выползала, как змея вод воротами ограды, и уходила… Чего же вы хотите?.. Простите меня.

АННА2. Хорошо. Так и будет. За годы с вами я не написала ничего. Пару стихотворений в год.


АННА.
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама…
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.

Через несколько лет он умер. От туберкулеза. В том же году, что Маяковский. Он не дожил и до сорока... Он был гений.


Х(Шилейко) пропадает



13.

tadirtu 
скорбь


Вавилон. Площадка-крыша главного зиккурата-храма. Далеко внизу за ним Евфрат и парусные ладьи. Уходящий в пустыню город. Статуя бога Мардука.


МАША. Она их просто коллекционирует… Высасывает кровь, как слепень, теряющий зрение от наслаждения пожирания крови, или летучая мышь, выплевывающая в рану свой яд, отчего жертва не чувствует боли, пока та не упьется досыта и не бросит ее ради другой жертвы. И идет-летит дальше…

ГИПШМАН. Те, с которыми она была близка создали ее саму… Такой, отличной от других. И создают сейчас…

МАША. Но вот любопытненькое: (читает) «Милая мама…»

Анна вскрикивает, закрывает лицо руками

«Я здоров, но так как я не люблю арифметику, она очень неинтересная, то ко мне ходит учительница, мы делаем задачи… Я увлекаюсь индейцами, и у нас создалось племя из четырех человек… Пожалуйста, приезжай на Пасху. Твой Лёва…  Христос Воскрес, милая мамочка…» Трудное время. Это мы понимаем. Она отправила сына к родне. За пять сотен верст… Это мы тоже понимаем… Но с двадцать первого по двадцать пятый год она ни разу не приехала к нему… А когда, наконец, приехала, утром, в обед уже уехала обратно… Она очень редко даже писала ему. Своему сыну. Даже когда он был уже арестован…

АННА. Это правда. Я не знаю, что сказать.

АННА2.
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу —
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.

КУЛЬМАНДЖИ. Она написала Реквием памяти всем невинно осУжденным, как у них говорят.

МАША. Реквием бывает по умершим. А ее сын жив. Она похоронила его. Живого. Так он ей и скажет. Его муки нужны были только для создания ее новых стихов.

ГИПШМАН. Что нам до ее сына? Что он нам?

МАША. Но она же пишет о самых важных вещах. О любви, смерти. О том, как устроен этот мир и человек в нем. Боги дали ей этот дар.

ГИПШМАН. (чокается с Кульманджи, выпивает) Вопрос о сыне нас не интересует. Пусть хоть совсем издохнет.

МАША. Это вопрос не о сыне, а о ней.

АННА. Кульманджи любит Машу.

МАША. Что? Про кого она?

АННА. Не важно. Но она не выйдет за него замуж. Никогда. Теперь  я это вижу… Она не сможет забыть то, что пережила. И освободиться от этого… (Гипшману) Гипшман, зачем вы пьете?.. Это жену не вернет…

ГИПШМАН. Какую жену? Я в разводе. У меня две рабыни и наложница. Как она меня назвала?

КУЛЬМАНДЖИ. Гипшман, ваше сиятельство.

АННА. Это значит красавец.

ГИПШМАН. Хорошо. Мне нравится. (Кульманджи) Но правильно называть меня  высокопочтеннейший Утнапиштим, названный так в честь единственного выжившего после всемирного потопа царя города Шуруппака.

КУЛЬМАНДЖИ. (Анне) (не может повторить) Так говори, как он сказал.

ГИПШМАН. Из дворян, небось.

КУЛЬМАНДЖИ. Из них. Всю жизнь с утра обливается до пояса холодной водой. Русские дворянки почти все так. Цветаева вот тоже. Окуневская даже в лагере.

ГИПШМАН. Скажите, пожалуйста. Была бы здесь холодная вода, я бы тоже обливался.

МАША. Она ненавидит готовить. Сварить картошку это подвиг. Она может неделями не убираться и не мыть посуду. Её все время кто-то должен обслуживать.

ГИПШМАН. Как и всех нас. Рабовладение - прекрасное изобретение человечества. Как заметил мне при встрече один эламский мудрец и звездочет – чтобы быть философом нужны только три вещи: ясная голова, трепетное сердце, и десятка два рабов. Рабовладение будет всегда. Только называться будет по-разному, создавая иллюзию свободы. Кстати говоря, боги и создали человека, чтобы он трудился на них и служил им. А они бы вечно могли пировать. По-моему, это очень мудро. Главное, чтобы она славила богов и не высказывала опасных мыслей.


14.

urru 
свет дня


АННА. (подходит к краю площадки, смотрит на Вавилон перед ней) Как жесток этот мир. Он всегда был таким. И, видимо, всегда будет. Только что выглядит сейчас… Хотя и сейчас… После Боттичелли и Рафаэля. После Баха и Мусоргского... Такая чудовищная война… После стольких тысячелетий самых разных религий… Что в них толку? Мир не меняется. И человек в нем так же беззащитен…  В гимназии, в Царском Селе, потом в киевской… Были девочки, которые уходили куда-то на время обеда. Потому что у них не было денег даже на бутерброды. А другим привозили еду прямо на золотых подносах лакеи в каретах. Я не относилась ни к первым, ни ко вторым. Но мне бы никогда не пришло в голову кого-то убивать за возможность получать еду на золотом подносе… Убивать за еду.

КУЛЬМАНДЖИ. Это ты не голодала по-настоящему.

АННА. Цветаева отдала своих детей в детский приют. Потому что ей нечем было их кормить. И младшая дочь умерла там от голода. В двадцатом.  Но и Марина бы не стала убивать.

КУЛЬМАНДЖИ.  Люди разные.

МАША.  Ваш возлюбленный, к которому вы так стремитесь сейчас, встречи с которым так ждете – превратился в старика за этот год. У него истощение. Но каждый месяц он шлет вам оттуда деньги. А вы принимаете их, и получаете усиленный паек, вам готовят, у вас убирают… Это всё для того, чтобы написать пару стихотворений?

ГИПШМАН. По-другому она не умеет.  Какая нам разница?  Время движется, нам пора как-то определяться... Что там дальше?

КУЛЬМАНДЖИ.
Чичерин растерян и Сталин печален,
Осталась от партии кучка развалин.
Стеклова убрали, Зиновьев похерен,
И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.
И Крупская смотрит, нахохлившись, чертом,
И заняты все комсомолки абортом.
И Ленин недвижно лежит в мавзолее,
И чувствует Рыков веревку на шее.


15.

zikarum 
мужчина, фаллос


(Ленинград, 30-е). (Весна).  Анна2 лежит (под одеялом).


Х(ПУНИН). (входит с кипой журналов) Анна Андреевна, хватит болеть. (целует ее)

АННА2. Да лучше б я повесилась вчера, Или под поезд бросилась сегодня.

МАША. Ага. Пунин. Теперь у нее «гениальный» искусствовед. Рядом с  ним она продержалась дольше всего. Хотя у него была семья, и она жила среди них. Вот где талант.

ГИПШМАН. Вот он о той же Лиле Брик, кстати... Так… (читает) «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения»… Хм… «У нее торжественные глаза»… Это знакомо… «Есть что-то наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками»… Вот…  «Она молчит и никогда не кончает». Что он имеет в виду?

МАША. Утнапиштим, вам хватит пить.

КУЛЬМАНДЖИ. Может, так себе он мужичонка. А может она никакая. Эта Лиля Брик.

МАША. Шамашшумукин. Мы не ее сейчас обсуждаем.

Х(ПУНИН). (Анне2) Опять хандрим. Нет же никого. Для кого это?.. Вы ведь, кажется, уже вешались?

АННА2. Да. В юности. Гвоздь сломался. (протягивает бумагу)

КУЛЬМАНДЖИ. Что ж ей всё так не терпится?

ГИПШМАН. (Анне) Что ж вам так не терпится?

Х(ПУНИН). (читает) "Базедова болезнь в стадии активации, требующая после длительной подготовки оперативного вмешательства, и хронический туберкулёз легких". Так. В углу старик, похожий на барана, внимательно читает «Фигаро».  Баранов писал? Василий Гаврилович? Из Куйбышевской больницы? Там одни коновалы. Я их знаю.

АННА2. У меня все сестры от туберкулеза умерли.

Х(ПУНИН). История болезни раньше называлась скорбный лист. Это было правильно. Зачем же тогда вы курите?

АННА2. У меня базедова. А базедова болезнь перебивает туберкулез.

Х(ПУНИН). О-о-о, господи!! Я спросил, кстати, у Гаршина про вашу отечность на ногах. Он говорит – Анне Андреевне надо просто носить более свободную обувь.

АННА2. Ну, конечно! Все считают меня симулянткой. Особенно Гаршин. Вот, вот! (показывает на свое лицо)

Х(ПУНИН). Что?

АННА2. Темное пятно.

Х(ПУНИН). Где?

АННА2. Вот.

Х(ПУНИН). Да где же?

АННА2. Вот.

Х(ПУНИН). Вот это малюсенькое?

АННА2. Это рак. Я умру. Пусть. Так даже лучше!

Х(ПУНИН). О-о! Нет же никого! Можно царственность не разыгрывать.

АННА2. (на журналы) Что пишут?

Х(ПУНИН). Нехорошо. Добром это не кончится. (читает)   «Среди критиков изобразительного искусства в Ленинграде долгое время подвизаются эстеты, враждебные советской культуре и оторванные от народа. Они систематически пропагандируют «достижения» формалистической буржуазной живописи, отрицая передовую роль советского искусства и великое значение наследства русских демократических художников девятнадцатого века».

КУЛЬМАНДЖИ. На допросе Пунин показал, что Ахматова всегда была настроена антисоветски и никогда этого не скрывала.

ГИПШМАН. Советски, антисоветски… Какое это будет иметь значение через какие-то сто лет?..

Х(ПУНИН). «Идейным руководителем и душой этих критиков является известный ниспровергатель русского реалистического искусства Н.Пунин… Еще в первых своих выступлениях он писал: «Реалисты бездарны не как личность, это было бы полбеды, а как школа, как форма. И в этом, единственно в этом безысходная трагедия реалистических художественных течений».

АННА. Сын Марины показал мне ее последнее письмо ему. «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

АННА2. Вас арестуют. И в это раз я, мне кажется, не смогу вам помочь.

Х(ПУНИН). Надо быть честным. Иначе зачем жить? Ради каких-то мелких подачек? В Вавилоне, в пятый день празднеств нового года, жрецы всегда читали «Энума Элиш». Поэму о творении мира. Где, между прочим, начинает править Божественный Совет. Там тоже «советская» власть… в некотором смысле… И творение мира происходит в битве… И о том, как создается человек… Каждый поэт пишет свою энума элиш наново. Мандельштам, неврастеник, психопат, гений, написал «мы живем под собою не чуя страны». Кто его заставлял? Никто. Только внутренняя свобода поэта-пророка…

ГИПШМАН. Внутренняя свобода…

АННА. Безоглядность… Достоинство. Бескомпромиссность… Марина жила последние месяцы в совершенной нищете. На даче у друзей. Под Москвой. И Юдина, может быть, величайшая наша пианистка, любившая стихи Марины, попробовала ей помочь. Привезла на дачу тексты песен Шуберта. Гете… Ну, чтоб Марина перевела, хоть чуть-чуть заработала… Марина перевела. Петь это было невозможно. Технически. И Юдина осторожно-осторожно попросила поправить. Марина сразу наотрез отказалась от работы совсем. Вот так… Через два месяца она повесилась. Не плачьте, Маша.

МАША. Я не плачу.

АННА. Плачете. Не надо, поверьте.

МАША. Я не плачу. И зовут меня Мара-Маараф.
 
АННА. Господи, что с ним будет? Я не хочу знать.

ГИПШМАН. Ты сама захотела быть пророком. Никто не заставлял тебя.

КУЛЬМАНДЖИ. Ленинград, 1949 год, августа одиннадцатого дня, я, старший оперуполномоченный УМГБЛО Шамашшумукин, рассмотрев материалы о преступной деятельности Пунина Николая Николаевича 1889-го года рождения, уроженца города Хельсинки, русского, гражданина СССР, из семьи военного врача, беспартийного, дважды подвергавшегося аресту, по специальности искусствоведа, бывшего профессора университета имени Жданова и Академии художеств в Ленинграде нашел:


Бьет  Х(Пунина) по лицу. Он падает.



Х(ПУНИН). Я враждебно настроен к существующему в СССР государственному строю. В 1935-м году высказывал террористические намерения по адресу руководителя ВКП(б).


Кульманджи бьет его еще раз.


В первые годы существования Советской власти в своих статьях проповедовал идеалистические взгляды. Я неоднократно высказывал террористические намерения по адресу руководителя большевистской партии и Советского правительства. Я заявлял, что «русское, тем более советское изобразительное искусство является лишь жалким подражанием живописи европейских стран».


Кульманджи целует Х(Пунина) в лоб, гладит по голове.



КУЛЬМАНДЖИ. На основании вышеизложенного Пунина Николая Николаевича
подвергнуть аресту и обыску.


Ветер, всё разбрасывается, вой. Анна2 мечется.


МАША. Он сдохнет в лагере.


Х(Пунин) пропадает.


16.

sharqu
кровь алая



АННА2.
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.



Анна2 пропадает



АННА.
Привольем пахнет дикий мед,
Пыль - солнечным лучем,
Фиалкою - девичий рот,
А золото - ничем.

Водою пахнет резеда
И яблоком - любовь,
Но мы узнали навсегда,
Что кровью пахнет только кровь ...

И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;

И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома ...

Что будет с моим сыном?

МАША. О. Запереживала. Мамаша.

ГИПШМАН. Посмотри в это зеркало. Если хочешь.

АННА. Он отсидит свое, и как сын своего отца, русского поэта, пойдет добровольцем. Потому что война. И будет участвовать во взятии Берлина. И получит награду. А через несколько лет будет снова арестован, и получит еще десятку… Господи! Я не хочу!

ГИПШМАН. Что уж тут поделаешь. (чокается, пьет)

МАША. Сколько можно. Солнце уже садится.

ГИПШМАН. (Маше) Вавилонская женщина! С кем ты так говоришь!? С великим халдеем, названным там не помню в честь чего, но где все утонули. Щас закончим, и идем смотреть закат. Девчонок из Старого города прихватим.

КУЛЬМАНДЖИ. (Анне) Да и что уж так волноваться? Ты переживешь всех из вашей великой четверки крылатых небесных серебряных скакунов,  и умрешь последней. Своею смертью. Сын твой, наконец, освободится, и станет знаменитым ученым. Правда, с тобой последние годы он не будет общаться совсем. В конце концов, драмы и трагедии жизни и смерти - источник твоих стихов. И ты прекрасно это знаешь.

МАША. Можно, вы дальше без меня?

ГИПШМАН. Э нет, Мара-Маараф. Каждому тащить свой камень. Так решают боги. Нас не останется. Останутся камни, которые мы притащили куда надо, и из которых сложили крепости и зиккураты.

МАША. Мне жаль ее.

КУЛЬМАНДЖИ. А мне нет.

ГИПШМАН. Мне тоже.

МАША. Мне жаль ее. Она много страдала.

АННА. Больше всего я ненавижу жалость к себе. И сострадание.

ГИПШМАН. Мы знаем. Забавно -  один из ваших… хм… друзей, кажется, собирается увековечить вас в камне. В виде мозаики. На полу лондонской галереи. Он назовет эту картину как раз «Сострадание»… Анна, разрушенный город, трупы людей. Война… Ну, да ладно. Шамашшумукин!

КУЛЬМАНДЖИ. Надо хвалить богов и великих. И Осип Эмильевич,  и Борис Леонидович это прекрасно и искренне делали. (дает знак оркестру приготовиться)

АННА. Это не мое. Я не могу. И вы же говорите, что всё в конце концов будет хорошо.

ГИПШМАН. Но жизнь нельзя перепрожить еще раз. Какие ужасные страдания еще ждут вашего сына. Он не сможет их вам простить. Какие потери еще ждут вас. Вы можете всё изменить.

АННА. А мой любимый? К которому  шла всю жизнь. Который ждет меня. Изнемогает под тяжестью этого ожидания.

МАША. Надо воспеть богов и высших правителей. Ибо на них держится мир. И всё будет хорошо.

АННА. И стать Алексеем Толстым, который ходит по Ташкенту в малиновой косоворотке… Или даже Суровым. Который ухитрился получить две Сталинские премии за пьесы, которые писали за него другие… Как-то давно, еще в двадцатые,  собрались у Толстого… В двенадцать ночи… МХАТ... Москвин, Качалов, Книппер… Вино… Стол ломится… Качалов говорит Толстому - Поцелуйте Ахматову. А он - Не буду. Она мне даст в морду... Но стихи мои любит… Да и вообще… Он талантливый… Я не могу. Не могу. Не могу.

КУЛЬМАНДЖИ. Мы вам поможем. Оркестр!


Оркестр играет. Воины поднимают вверх пики.



АННА.
Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.

Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду.
Не притронусь я дулом к виску.

Смерть стоит все равно у порога.
Ты гони ее или зови,
А за нею темнеет дорога,
По которой пошла я в крови.

А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни.
В остальном я сама разберусь.

Я не могу.

КУЛЬМАНДЖИ. Еще как можешь.

АННА. Не получится.

ГИПШМАН. Еще как получится. Вас ведь тоже выставляли на Сталинскую премию. Шолохов, Толстой, Фадеев.

АННА. Шолохов любимый писатель моего сына.

КУЛЬМАНДЖИ. (читает) Ахматову всегда окружали поклонники и верной женой она никогда не была. После развода с Гумилевым, который ей открыто и много изменял, вышла замуж за профессора археологии. Затем жила шестнадцать лет с искусствоведом Пуниным. Оба изменяли друг другу. В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина. Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно. Очень русская. Своим национальным установкам не изменяла никогда. Стихами не торгует. Дом писателей ненавидит как сборище чудовищных склочников. Хорошо пьет и вино, и водку.


17.

hattu
 страх, ужас, трепет



АННА. (ее колотит)
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, -
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.

КУЛЬМАНДЖИ. Вот. Уже лучше. Не плачь. Ты же никогда не плачешь. И всем говоришь не плакать.

АННА. Я не плачу.

ГИПШМАН. Она редкий тип совершенного эгоцентрика, - почти ничто, не касающееся ее, ее не интересует. И говорит она только о себе. В бурном состоянии отвратительна, и нужно иметь большую волю, чтобы вынести ее капризы, стремление уколоть и оскорбить.

АННА.
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.

Ветер швыряет ее. Она поднимается. Кричит.

АННА. А-а! Вороны, вороны, вороны.

МАША. Наш агент сообщает. После выпивки Ахматова лезет целоваться - гладит ноги, грудь, расстегивает платье... Отсутствие реакции ее раздражает, и она томно приговаривает: "Я сегодня, лично, в меланхолическом настроении".  Задерживает меня до четырех утра, пьяная, одинокая женщина. Я делаю вид, что близорука во всем. Обнажает свои груди, вздыхает, целует меня в губы. Пьем без конца водку… салат из крабов… стихи… музыка… В житейском отношении - беспомощна. Зашить чулок - неразрешимая задача. Сварить картошку - достижение. Нет никакой привязанности к деньгам и вещам. Подарки принимает как должное и тут же передает их другим. Легко, без надрыва, переходит на иждивение друзей и близких. Несмотря на славу, застенчива.

АННА.
Свой дух вдохнул он в этот город,
Он отвратил от нас беду, -
Вот отчего так тверд и молод
Москвы необоримый дух.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
«Мы пришли
Сказать, - где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»


КУЛЬМАНДЖИ. Совершенно секретно. Товарищу Сталину. О необходимости ареста поэтессы Ахматовой.

ГИПШМАН(СТАЛИН). Да. Слушаю.

КУЛЬМАНДЖИ. Докладываю, что МГБ СССР получены агентурные и следственные материалы в отношении поэтессы Ахматовой, свидетельствующие о том, что она является активным врагом советской власти. Арестованный Пунин показал, что Ахматова враждебно восприняла установление советской власти в стране и до последнего времени проводила вражескую работу против Советского государства. Еще в первые годы после Октябрьской революции называла большевиков «врагами, терзающими землю», и заявляла, что «ей не по пути с советской властью». Арестованный  Гумилев, ее сын, показал: «В присутствии Ахматовой мы на сборищах без стеснения высказывали свои вражеские настроения...» МГБ СССР считает необходимым Ахматову арестовать. Прошу вашего разрешения.

ГИПШМАН. Мы подумаем. Моей дочери ее стихи нравятся.

КУЛЬМАНДЖИ. «Советский писатель» выпустил сборник избранных произведений Анны Ахматовой за двенадцатый – сороковой года. Стихотворений с революционной и советской тематикой в сборнике нет. Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой: Бог и «свободная» любовь. Предложить Управлению пропаганды и агитации проверить работу Главлита и внести в ЦК ВКП(б) предложения об усилении политического контроля за выпускаемой в стране литературой. Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой.

ГИПШМАН. Просто позор, когда появляются в свет эти, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появиться в свет? Книгу стихов Ахматовой изъять.

КУЛЬМАНДЖИ. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

АННА. (приходит в себя)
А я сижу — опять слюну глотаю
От голода. — А рупор говорит.
Я узнаю, какой была я скверной
В таком году, как после становилась
Еще ужасней…
Как в тридцать лет считалась стариком,
а в тридцать пять обманами и лестью
кого-то я в Москве уговорила
прийти послушать мой унылый бред,
как дочь вождя мои читала книги
и как отец был горько поражен.

КУЛЬМАНДЖИ. Что?

АННА. (уже спокойно) Так…. Ничего... Ничего…. Ничего….
Там - в коммунизм пути, там юные леса,
Хранители родной необозримой шири,
И, множась, дружеские крепнут голоса,
Слипаясь в песнь о вечном мире.

Там волны наших рек нетерпеливо ждут
Великолепное цветущее мгновенье,
Когда они степям бесплодным понесут
От черствой засухи спасенье.

А тот, кто нас ведет дорогою труда,
Дорогою побед и славы неизменной, -
Он будет наречен народом навсегда
Преобразителем вселенной.

Опускается на колени перед статуей Мардука.

ГИПШМАН(СТАЛИН). Молодец. Правильно.

АННА. Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Вправе ли я просить Вас о снисхождении к моему несчастью. 6-го ноября 1949-го года в Ленинграде был арестован мой сын, Лев Николаевич Гумилев, кандидат исторических наук. Сейчас он находится в Москве. Я уже стара и больна и я не могу пережить разлуку с единственным сыном. Умоляю Вас о возвращении моего сына. Моей лучшей мечтой было увидеть его работающим во славу советской науки. Служение Родине для него, как и для меня, священный долг.

ГИПШМАН(СТАЛИН). Это Совет Богов решать будет.


18.

gabrahhu
отчаяние

Анна и Анна2.

АННА2. Мне показалось, вы что-то хотели сказать мне. Да?

АННА. (пауза) Нет.

АННА2. Значит, показалось. Простите. Вы так смотрите. Как будто знаете что-то про меня. Что я сама не знаю. Не хмурьтесь. Жизнь прекрасна. И любовь прекрасна.

АННА. Да. Жизнь прекрасна. И любовь прекрасна. Пишешь стихи?

АННА2. Пишу. Я пойду. Меня ждут.

АННА. Он красив?

АННА2. Да. Как вы догадались?.. И умен.. И благороден.. И великодушен… Чему вы улыбаетесь?

АННА. Так. Пустое. Иди. Прощай. (целует Анну2 в лоб)



19.

nablu
пламя


1944. Ташкент. Весна. Ночь. Комната. Национальная музыка из радио. Анна одна.


АННА. (подходит к окну)
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.

Берет пьесу

Сбывается. Написанное сбывается. Или может быть даже не написанное, а произнесенное? Подуманное? Страшно. Никогда не боялась боли и унижений. Боялась бессмысленности прожитого. Которое никому не нужно... Как сходили с ума на концертах Северянина. Безумие… И кто его читает сейчас?.. И что же я в этом потоке?.. И умирать в сознанье горделивом, Что жертв своих не ведаешь числа, Что никого не сделала счастливым, Но незабвенною для всех была… Это всё?
О, что мне делать с этой чистотою,
Что делать с неподкупностью простою?
О, что мне делать с этими людьми!
Мне зрительницей быть не удавалось,
И почему-то я всегда вторгалась
В запретнейшие зоны естества.
Целительница нежного недуга,
Чужих мужей вернейшая подруга
И многих - безутешная вдова.

Седой венец достался мне недаром,
И щёки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.
Но близится конец моей гордыне,
Как той, другой - страдалице Марине, -
Придётся мне напиться пустотой.

И ты придёшь под черной епанчою,
С зеленоватой страшною свечою,
И не откроешь предо мной лица...
Но мне недолго мучиться загадкой -
Чья там рука под белою перчаткой
И кто прислал ночного пришлеца.
Написанное сбудется. Как сбылись пророчества  Иеремии и Исайи. Я не хочу. Не хочу.


Сжигает пьесу.



20.

gamalu
прощать


Больница. Анна в плаще, шляпке. Праздничная музыка из радио.


АННА. Фридрих Карлович, я попрощаться. Уезжаю. Домой. Блокаду сняли. Домой, в Ленинград.

МАША. Ой, я Кульманджи позову. Он вас всё время вспоминает (убегает)

ГИПШМАН. К нему?

АННА. К нему. Он сделал мне предложение. Ждет. Я счастлива. Буду женой. Я счастлива.

ГИПШМАН. Чудесно. Рад за вас. А пьеса как?

АННА. Хорошо. Написала. Сожгла. Чтоб не сбылась. Поиграла в Гоголя.

Маша возвращается с Кульманджи.

ГИПШМАН. Это вы очень жестоко к себе.

КУЛЬМАНДЖИ. Не поехал со мной пустыня, Анахон. Ну, ничего. Я Машу увезу. Поедем, Маша?

МАША. Поедем. Вот. У меня цветы для вас. Солдат раненый подарил. Я ему ваши стихи читала. Что помню. Ничего не запоминаю. (дает цветы)

АННА. Надо учиться запоминать. Знаете, одна моя знакомая… Нет, скажу. Таня Гнедич. Она байроновского Дон-Жуана всего наизусть знает. На английском. Это чуть не сто тысяч слов. Стихами… Всю блокаду в Ленинграде… Военным переводчиком… Надеюсь, жива… (Гипшману) А вы как?

ГИПШМАН. Всё хорошо. Жена вернулась. Чудесный она человек у меня. Владимиру Георгиевичу поклон. У него будет замечательная спутница жизни. Умная, талантливая, чуткая. Заботливая… (хватается за глаза) Извините.


Анна смотрит на Машу. Та из-за спины Гипшмана отрицательно качает головой.



АННА. Вот и славно. Будьте счастливы. (обнимает всех) У меня тут… Ну, не подарки, а так. На память…  (Кульманджи) Это я. (дает статуэтку) С собой брала. Когда из Ленинграда улетала. Думала – подобьют, упаду, ничего не останется от меня, а статуэтка вдруг сохранится. Хоть в осколках. Может, кто соберет когда-нибудь. Так меня и узнают. Глупо… У нее тут голова отлетела… Я приклеила… Вам, Фридрих Карлович, образок. Что на моей кровати висел. Когда думала, что всё уже… Спасибо вам. (дает образок) Прощайте. Маша, это вам. На память. Стихи. (дает тетрадку) Прощайте.

ГИПШМАН. У нас с Кульманджи тоже подарки для вас.  Кубок. Кульманджи из своего аула привез, хотел старьевщикам снести. Я отговорил.

КУЛЬМАНДЖИ. (дает кубок) Старый. Немусульманский. У нас нельзя животный изображать.

ГИПШМАН.  Может быть, даже из Междуречья, может быть, даже шумерский, кто знает... Гаршин коллекционер… Две змеи любящиеся. Символ вечной молодости, и бессмертия. И жезл между ними. Символ силы и благополучия. Возьмите. Вам это надо... И вот от меня. «Кипарисовый ларец», посмертный сборник Анненского. Редкий. Всё время со мной. Очень люблю...  Мне радостно будет знать, что он у вас, как память обо мне. Среди миров, в мерцании светил, Одной Звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я Ее любил… А потому, что я томлюсь с другими... (кланяется, целует руку, дает книгу)

АННА. Анненский - мой учитель….  Спасибо. Спасибо. Прощайте.


21.

bultu
 время жизни
shimtu 
судьба


1944. Лето. Ленинград. Вокзал. Пусто. Х(Гаршин), совсем старик, в плаще и шляпе, сутулится.



АННА. Вот. Я.


Пауза.


Х(ГАРШИН). Мы не можем сейчас поехать ко мне.


Пауза.


АННА. Не можем?


Пауза.


Х(ГАРШИН). Новая квартира... Она еще… не готова. Вам надо ехать к Рыбаковым. Я договорился. Я всё объясню... Потом... Вы всегда для меня будете самым чистым человеком. Небесным…



22.

shamu
небо


Ветер. Анна идет по разрушенному городу.

Зеркала мерцают.

.

В зеркалах Колонный зал в Москве. Шум толпы.  Анна выходит на сцену. Зал встает. Долго хлопают.


Анне вручают диплом почетного профессора  в Оксфорде. Она в мантии и квадратной шапочке.


Она за трибуной в очках читает доклад.


Она среди деревьев.


Она на берегу моря. Входит в него.


Она посреди моря. Ветер треплет волосы. Птицы садятся на плечи.


.


Стойка с газетами. Анна подходит, читает.

ДИКТОР(радио). Далее товарищ Жданов сказал. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе. Произведения Ахматовой за последнее время появляются в ленинградских журналах в порядке «расширенного воспроизводства». Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т.д. и т.п., то есть всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве.


АННА.

Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз вздохнуть.
Присягнули — проголосовали
И спокойно продолжали путь.

Не за то, что чистой я осталась,
Словно перед Господом свеча,
Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.

Нет! и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.


Поднимает шумерский кубок.


Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью, -
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.


2022 г.

___