Расщелина Глава 10

ДО ПОЛНОЛУНИЯ…

Установились погожие дни. С приходом тепла и весна по-настоящему проявляет себя, оживая и позволяя вдохнуть, напоенную особым ароматом, свежесть утра, дает почувствовать лицом прикосновение щекотливых лучей солнца. Не обошла она стороной и Уральскую, таежную глубинку; заглянула, согревая лесные опушки и разливая всюду благодать. Радость в людей вселилась; руки к работе тянутся, а душа норовит в пляс пуститься и ни что ее не удержит. Весна — красна, весна — силище…

Подсушило хлябь дорог, обрисовало тропы, как в городке, так и окрест. Расшевелила хлопотная пора людской муравейник не одной лишь заботой, согревая теплом и светом, а ощущением прихода нового, неведомого, первого чувства. Неожиданно пахнет в лицо свежестью тайги и ветра, а сердце уже радостью щемит, наполняя ожиданием чуда проникновения любви в душу…

Иной мимо той красоты пройдет, не проникнется даже, не увидит неба в чистоте луж, стрекоз на поляне, нагонит сапогами мути, ступая напрямки; ему так скорее… Благо, когда приход весны не только видеть хочется, но и надышаться им, по-особому прочувствовать, проникая в самую глубь ее природного истока. Только тогда и видится истинная благость творения родника земного.

В пору прихода этого чудного времени года и новая жизнь рождается. Ее ощутимые желания незримо пронизывают все живое особым чувством. И чувство это — любовь… В любви зверье норы роет, птица гнезда вьет, а человек дышит особенно и сердце его стучит чаще. А красок то, красок в ней столько, что никакому мастеру кисти не под силу с нею тягаться.

Такая именно весна и вошла в сердце Павла. Как не силился, не мог понять; от чего вдруг так хорошо на душе стало. Ведь раньше тоже птицы пели и солнце, случалось, светило ярко, и тепло грело, и лес… Не так все было в прошлом, теперь иначе песню скворец поет; заботливее, с тонким переливом, которого прежде он вовсе не замечал. Вороны кричали, а скворцов не было. Теперь поют заливисто, знать и они приметили его весну. Радуются себе, сидя на ветках, да так славно трель рассыпают, что и Павлу петь захотелось, только вот не пел он никогда; помнил лишь колыбельную бабушки и ее голос. Ничем она этим сегодняшним скворцам не уступала. Жаль, что тогда ее душевные песни казались обычными…

Неспешно шагая по улице, Павлу хотелось думать об Анне. Они так нелепо расстались. На сердце тяжелым, липким осадком лежала неприятная, ощутимая печаль; он заметил тогда, как закрылась и потускнела Анна, в ее глаза прокралась грусть. Ночью совсем не спалось и Павел, незаметно погрузился в воспоминания матери о том таинственном, сокрытом от людей месте, где очнулась однажды его бабушка, угодив в водоворот необычных, событий:

«Будучи израненной и обессилив, опасаясь неясных причин пребывания в жуткой темноте, Мария напряженно ждала решения своей участи. Ведь кто-то же заботливо уложил ее в мягкую, еловую постель, укрыв и согрев коченеющее от холода тело. Кто, волею обстоятельств, взял на себя роль спасителя?.. Тревога нарастала, а понять течение времени не представлялось возможным. Был ли сейчас день, ночь или утро, сколько времени она пробыла в бессознательном состоянии и когда наконец хоть кто-то обнаружит себя? Страдая сердцем и душой, моля Господа о спасении, она верила и ждала.

И вот наконец послышался отдаленный всплеск воды, отличимый от слабого, постоянного шума реки. Он выделялся отчетливо, примешивая внятное шуршание галечника, по которому кто-то двигался в ее направлении. Шум нарастал, приближаясь все медленнее. Мария замерла в ожидании, прислушиваясь и впитывая в себя кромешную темень то ли пещеры, то ли склепа, не зная, во что верить больше. Размывая сознание, билась мысль: «Может уж и не жива она вовсе, а пребывает в отрешенности и движении, уносящем ее душу в неведомую, неосознанную даль темного пространства. И она уже больше никогда не увидит, ни света белого, ни своих близких, оставленных ею в ином мире».

В едва угадываемом своде пещерного проема, слабо высветило движущуюся черную тень. Она быстро приближалась и вот уже черной глыбой, темным немым изваянием, встала перед беззащитной, и испуганной женщиной. Слабый, мерцающий свет фитиля, выхватив долю пространства, явил себя творением рук человеческих. От осознания появления огня и света, Марии стало легче. Будучи подчинена воле незримого властелина, молчаливо стоявшего перед ней, она отчего-то почувствовала защищенность и безропотно отдала свое израненное тело во власть неведомого существа. Тусклые лучи едва мерцавшей лампадки высветили из тьмы лишь черный овал густой бороды, лица она не смогла разглядеть, что не давало ей шанса представить наконец; с кем ей предстоит иметь дело.

— Согрелась ли ты, заблудшая душа? — Неожиданный вопрос, прозвучавший столь странным тоном, застал Марию врасплох: «Кто же перед ней? Сам Господь Бог, и жива ли она вообще? Но ведь такими реальными кажутся ей и ощущения, и голос; наверное, так и должно быть там… Упала невесть с какой кручи, разбилась… Все остальное сон, пребывание в мире ином, о котором люди лишь догадываются».

Мария даже смирилась и, не пытаясь ответить Божеству, закрыла глаза, в ожидании своей участи. Пауза затянулась… Довольно продолжительное время, не находя в себе силы открыть утомленные глаза, Мария пребывала мыслями в общении со своим спасителем, должно быть Ангелом.

— Что же я, пожалуй, приготовлю трапезу, вы, по всему, должны быть голодны. Во всяком случае, сейчас, это будет очень кстати. Не так ли, сударыня?

Ощутив мерцающий свет и тепло, исходящее от услышанных ею слов, она окончательно очнулась; реальность земного обращения к ней, никак не вязалась с присутствием добрых духов. В предощущении внутренней бури, Мария осторожно приоткрыла глаза и замерла. Как и раньше, она была способна чувствовать и двигаться; она реальна, она жива!.. Хотелось закричать, убедить себя, что действительно жива!..

Засияли свечи, их стояло много, они лучили отовсюду… Стало светлей… Нет, то были и свечи, и огни невесть какого свойства, но они радовали ее, и опершись на локти, она впервые оглядела скромное убранство подземной пещеры. Ощутив реальность жизненного пространства, она вновь откинулась на еловую постель, ожидая нового вопроса своего спасителя. Марии уже хотелось отвечать на них и ждать ответа на свои, однако хозяин скромно предпочитал оставаться в тени».

После столь низкой и подлой лжи, грязными уловками которой, ее умело испачкал Шершень, Анне хотелось побыть одной. Со службы она ушла рано, благо посетителей было не много, и вернувшаяся к работе Глафира вполне справлялась одна. Настораживало, однако, нежелание вновь столкнуться с ненавистным приятелем Сидора: «Это тот тип, нахальных подонков, которые, будучи уязвленными, в стремлении удовлетворить свое самолюбие, легко не отступаются от задуманного».

Факт неприятно обострившегося столкновения, беспокоил Анну весь день. Она понимала, что Шершень не ограничится одним оскорблением, будь перед ним бородатый и сильный Игнат, или юный, не опытный Павел; он станет мстить исподтишка и жалить свою жертву еще больнее. Хоть и считала себя Анна, девушкой не из робкого десятка, но на этот раз, отворив двери собственного дома, ей стало не по себе.

За накрытым столом, сидела в сборе вся троица. Разговор шел деловой и не по ее душу. Анна поняла это, стоило лишь переступить порог. Прихожая, где велось заседание, утопала в синем табачном дыму и духота испарений, бросилась ей в лицо, словно жар от печи. Затаив дыхание, не говоря ни слова, Анна быстро прошла к себе и отворила створку окна. Хотелось уйти и очутиться где-нибудь далеко от невыносимого пребывания в собственном доме, ставшим пристанищем для всякого приблудного, бандитского сброда: «Видимо мягкотелому Сидору не под силу избавить ее от назойливого общества своих приятелей. Но уж коли так, то завтра же она вынуждена будет выпроводить его самого. Пусть избавит ее от такой жизни», — обдумывая сложившееся положение, решила Анна.

А за столом шла важная беседа и строились планы; воротился с хутора Василий, и ему было о чем поговорить с друзьями.

Пребывая в растерянных и тревожных чувствах, Анна все же стала прислушиваться к разговору. Речь шла о Погорелом хуторе, где когда-то жил Павел. Какое-то время Василий рассказывал о своем походе и о напастях, что случились в пути. Потом сообщил о смерти Захария, старожила и долгожителя того хутора и, что там сейчас живет некий Фома, которого приютил Захарий и делил с ним кров до поры. Василий словно бы держал отчет перед своим хозяином, выкладывая Шершню все в подробностях; кто такой Фома и как славно они там поладили. Не преминул рассказать и за собаку, которую он посулил привести Фоме, в ответ на его добрый прием, какой он, при случае, готов оказать любому из его друзей. Захарий, в свое время хорошо постарался и по-хозяйски, в исправности, содержал дом. Так, что у Фомы, на случай гостей все предусмотрено. Рано или поздно, а Павлу мимо хутора не пройти. Мне впору его там и дожидаться.

— А доброго кобеля для Фомы надо привести; я слово дал, да он и самим после сгодится может. Тайга, как-никак. Там вон и медведи, и росомаха шалит. Так что, Шершень, собака край нужна, прежде чем ты меня в обратную дорогу снарядишь.

— Будет тебе кобель, что надо. Завтра с Антипом перетолкую, найдет. А сейчас пойдем-ка выйдем на воздух, проветрим головы, — неожиданно для всех поднялся из-за стола Шершень. — Тут у тебя, Сидор, об этом, ну никак…

Услышав шум и стук, опрокинутого по нерасторопности табурета, Анна поняла, что захмелевшие гости выходят.

По-весеннему, мягкий вечер, уютно расположил друзей к взаимному продолжению делового разговора. Сидор, плотно прикрыв входную дверь, прошел в глубь двора, где Шершень говорил с Василием:

— Ты, Василий, пока на сеновале, у Сидора, поживешь. Там терпимо и тепло. Пока Анька на службе, можешь и банькой попользоваться. Перед девкой не крутись; тебя здесь нет, был да ушел. Главное не высовывайся и веди себя тихо, иначе все дело завалишь. Я покуда кобеля достану, патроны да порох заодно принесу, там сгодятся, — приятель кивал головой и слушал указания, понятливо соглашаясь. — Вот еще что; перед девкой осторожнее надо языком мести. Не знал, что твой сынок на Аньку зарится. Соперничать станет, ему же хуже…

— Да брось, куда там! Было бы о ком говорить?.. — дернулся возразить Василий.

— Ей-то я хвост прищемлю и Сидора не спрошу, а вот до пацана твоего еще добраться надо. Когда-то он все равно в тайгу двинется; мне про то разузнать нужно, а там, глядишь и вместе на хутор подадимся. Из тайги его никак нельзя выпускать, пока не приведет куда следует. Поэтому сиди тихо и жди указаний.

— Не должна Анька шибко возражать; не при делах она, и к порядку приучена, — Пролепетал, в защиту племянницы, стоявший рядом Сидор.

— За нее особо перетолкуем. Зайдем в дом, я укажу ей место, — Шершень вдруг посуровел. Обвел недобрым взглядом озадаченного Сидора.

Словно предчувствуя недоброе, Анне вдруг захотелось уйти из дома. Не нравился ей слишком деловой настрой Шершня; после сегодняшнего конфуза, атака на нее могла иметь свое продолжение. Анна замерла в ожидании, не готовая к тому, чтобы решиться уйти. Неожиданно и бесцеремонно, штора на дверном проеме, ведущим в комнату девушки, была отдернута на сторону. Перед ней стоял Шершень, нагло уставившись на одетую в легкий, домашний халат, Анну. Она резко обернулась, растерявшись от столь неожиданного вторжения. Такого еще не было…

— Вы что себе позволяете?! — возмутилась она, — Вон убирайтесь из моего дома, все трое! — Наглость переходила все дозволенные границы.

Шершень надменно смотрел на взволнованную девушку, давая ей возможность высказаться.

— Да, да, Сидор, тебя это тоже касается. Я не стану больше терпеть твои выходки. Чтобы завтра же тебя здесь не было вместе с твоими друзьями. Убирайся и дай мне жить спокойно, а нет, то тебе помогут. Завтра же позабочусь об этом. — Анну несло; она просто не могла остановиться, не высказав накипевшего возмущения: «Ну зачем ей дался этот пригревшийся под боком дядька, охамевший до того, чтобы тащить в дом этих негодяев. В память об отце только и терпела его. Наследством в виде немощного Сидора наградил ее незадачливый родитель. Но всему приходит конец…»

Анна понимала, что в ее одинокую, сиротскую жизнь, уже приходят перемены, зовущие к лучшей доле. И она готова, хоть сейчас, бежать им навстречу; в ночь, в непогоду, только бы поскорее окунуться в иную жизнь с головой, забыть боль унижений и почувствовать наконец свою защищенность.

— Охолонись, замолчи и слушай, девка! Не-то выжму как лимон, а эти двое подсобят!.. — Лицо Шершня напряглось и побагровело; его больно ужалили девичий напор, неповиновение и гонор.

Анна осталась стоять униженная и неуслышанная даже дядей, явившим себя трусливым и жалким подобием родственника, перед хамским произволом и выходками ее обидчика.

— Узнаю, что с сыном Василия продолжаешь встречаться, накажу обоих! Я тебя предупредил! И твой бородатый защитник мне не указ!

— Не посмеешь! Тебя его жизнь не касается, как и моя тоже. И знай — у него много защитников! — Анна, как могла отражала нападки и угрозы Шершня.

— А тебя, милашка, чтобы ты знала, я под себя отписал. Моя будешь! Вон, даже родственник возражений не имеет. А, Сидор, не против? На днях сватов зашлю и делу конец. Тут и Павел не поможет; руки у него коротки, да молоко на губах не обсохло, чтобы мне перечить.

Сидор, трусливо горбясь, таращил выпученными глазами на своего пахана.

— Сволочи вы все, мне противно здесь, выпустите меня, — Анна сделала попытку проскользнуть в проем двери, но Шершень закрыл ей дорогу.

— Да ты не волнуйся так; я ему ничего не расскажу про нашу брачную ночь, про то какая ты сладкая в постели, — и Шершень до боли вцепился Анне в руку, пытаясь притянуть ее к себе. — Будешь мне мешать, девка, обоих рядом положу или разлучу надолго. Иди и помни об этом, а сейчас трогать тебя мне перед Сидором совестно. Пусть он сватов дождется, а там… — Шершень довольно ухмыльнулся.

Быстро, не чувствуя ног, бежала Анна сквозь тьму проулков. Она надеялась и полагалась только лишь на Павла; он ей ближе всех, он поймет и простит ее боль и состояние. Она чувствовала его рядом; он с ней, он бежит совсем близко, но она от чего-то бежит быстрее его и она будет первой в стремлении не быть беззащитной и слабой женщиной, любить и быть любимой… Анна знала, чувствовала — Павел тот, кого она всегда ждала. Не искала, нет — ждала… И вот он уже рядом, но не с ней. Почему? Ведь они должны быть всегда вместе, и никакие Шершни не смогут разлучить их, забрав любовь и стремление друг к другу.

Внезапные чувства Анны, схожие с шумным, весенним дождем, окатили прохладой несущегося навстречу ветра, порывом неистового желания быть с любимым. И они же, словно остужая пыл, неожиданно вернули ее к реальности, остановили среди мрака ночи. Она вдруг замерла: «Пусть так, пусть она верит в это, — неслось в затуманенном, случившемся осознании своего положения, — но она не должна так поступать, нет!.. — Этого может не понять или не принять Павел. Они еще недостаточно знают друг друга, мало знакомы и совсем не говорили о взаимных чувствах. Пока что их соединяет лишь большая дружба и доверие. Но почему только это? Ведь она ощущает совсем иную, душевную тревогу, если его нет рядом, и когда мутная тень недоверия, пронесшись между ними, настораживает и делает ей больно».

Тускло светил месяц, опустивши книзу рога — бодал темноту ночи: «А ведь до полной луны пройдет время, — подумала Анна, — Так и в ее судьбе; нет пока полнолуния, нет ясности отношений. Еще не поздно, пойду лучше в заведение, Игнату пожалуюсь», — решила наконец Анна, давя в себе боль досады, обид и оскорбления.