Голод или не голод. Лев Толстой в 1898 году

                ПРИМЕЧАНИЕ.

                Это ОТРЫВОК из
                большой книги моей
                "Царь Лев против царя Голода"
        (Лев Толстой в земном Христовом служении в 1891 - 1893 гг.),
                которую можно скачать,
                читать по ссылкам:

 (1) https://disk.yandex.ru/d/jAhOt2vi1nSyqA

 (2)https://cloud.mail.ru/public/WNDs/bFtfK3nh4

   Ещё ПРИМЕЧАНИЕ. Такие ссылки "Проза. Ру", к сожалению, УБИВАЕТ. Надо эту убитую ссылочку выделить и скопировать в адресную строку, затем нажать "Ввод", чтобы перейти по этому адресу.


                ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!
                РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ
                ___________________


Только человек, сознающий себя духовным существом,
может сознавать человеческое достоинство своё и других людей,
и только такой человек не унизит ни себя, ни ближнего
поступком или положением, недостойным человека.

  (Л. Н. Толстой)


 В 1898 г. в имперской буржуазной России вновь голодали её кормильцы. Конечно же, правительство и земства, не ударившие в грязь лицом и в 1891 году, в этот раз повели себя ещё значительно опытней и грамотнее, нежели в начале десятилетия. В фундаментальном труде своём «Наши неурожаи и продовольственный вопрос» (Часть 1, 1909 г.) министр земледелия и государственных имуществ (1894 – 1905) николаевской России Алексей Сергеевич Ермолов «из первых уст», авторитетно повествует о ситуации того времени и о принятых правительством мерах:

 «В 1897 году продовольственная нужда […] обнаружилась в 7 губерниях европейской России, а именно в губерниях: Воронежской, Калужской, Курской, Орловской, Псковской, Тамбовской и Тульской.

  […] Причины недорода в разных местностях были различны. В некоторых из них засуха не дала возможности засеять озими с осени, в других замечалось сокращение посевов, вследствие недостатка у крестьян семян; в третьих озимые посевы частью погибли от неблагоприятных условий зимы и были весною перепаханы, частью пострадали, как и яровые хлеба, от летней засухи и от вредных насекомых. Бедствие, как и в другие неурожайные годы, усугублялось недостатком кормовых средств. Вообще, однако, характерною чертою урожая этого года была его крайняя пестрота. Не только в пределах одной и той же губернии или уезда, но на пространстве одной и той же волости и даже одного хозяйства, встречались полосы и десятины, которые не вернули семян или были скошены на корм скоту, тогда как другие дали удовлетворительный и даже хороший сбор. […] В этом году, как и во всех предшествовавших и во всех последовавших неурожайных годах, было отмечено, что урожаи на владельческих землях были выше, чем на крестьянских. Лучшее удобрение, лучшая обработка и лучшие семена были тому причиной.

 […] По поручению Министерства внутренних дел, Министерство финансов в этом году закупило, в качестве его комиссионера, за счёт общеимперского капитала, хлеб для пострадавшего от неурожая населения… Было приобретено и распределено около 6 миллионов пудов, на отпущенную из общеимперского капитала сумму в 4 475 000 р.

 […] В губернии, наиболее пострадавшие от неурожая, — Воронежскую, Тамбовскую и Рязанскую, было признано необходимым командировать особых уполномоченных Общества <Красного Креста>. […] Всего израсходовано Обществом на помощь населению пяти губерний свыше 550 000 руб., в том числе на продовольственную помощь до 440 000 руб., на пособия погорельцам — 7 500 р., на покупку лошадей и рогатого скота 78 600 р. и на медицинскую и врачебно-питательную помощь до 25 000 рублей.

 […] В следующем 1898 году положение оказалось гораздо хуже, нежели в 1897 г., был довольно сильный неурожай, от которого пострадало 18 губерний…

 Для борьбы с последствиями этого неурожая […] из Государственного казначейства было ассигновано в этом году — 35 214 518 р. […] Хлеб закупался в 12 губерниях пострадавшего от неурожая района преимущественно местными земскими управами, действовавшими в качестве контрагентов Министерства финансов, а также некоторыми уполномоченными им на то частными лицами. […] Закуплено было всего хлеба 34 404 440 пудов, на отпущенную из имперского капитала сумму в 29 783 000 рублей» (Ермолов А. С. Наши неурожаи и продовольственный вопрос. СПб., 1909. Часть 1. С. 148 – 156).

  Были снова, и грамотней, нежели в 1891 – 1892 гг. организованы лесозаготовительные и другие общественные работы, а кроме того разрешено крестьянам ограниченное пользование лесом в казённых дачах. За купленный же крестьянами лес была введена годовая отсрочка платежа. Столовые РОКК получали казённые дрова бесплатно. Уполномоченные РОКК координировали на местах деятельность своей структуры с деятельностью правительства и земств. В пострадавших губерниях «в разгар деятельности Красного Креста действовало 7 518 столовых, в которых кормилось до 1 500 000 человек. Паёк печёным хлебом, мукою и зерном получало 2 170 000 человек. Всего же продовольствием пользовалось 2 700 000 человек, преимущественно женщин, детей, стариков и немощных, в исключительных случаях кормились и работоспособные, но только временно, при отсутствии на местах заработков». Главной же болезнью этого голодного года стала цинга, на борьбу с которой Российский Красный крест командировывал санитарные отряды, открывавшие на местах временные стационары, общим числом на 15 000 больных. Средств хватило бы и на большее: 3 миллиона рублей в кассу РОКК внёс император, а ещё 1 млн. 750 тыс. рублей поступило добровольными пожертвованиями (Там же. С. 156 – 158).

  Имея, с одной стороны, опыт организации помощи в 1891 – 1893 гг. с другой же — в большей, нежели в те годы, степени боясь всплеска народных волнений, бунтов, царское правительство реагировало на любые алармистские настроения по поводу «недорода» и «пострадавших от неурожая» более нервно, чем в 1891 г. И всё же такие настроения не покидали Россию всё десятилетие 1890-х и усилились в связи с плохими урожаями в 1896, 1897 и 1898 гг.

 Несмотря на огромную творческую занятость (только завершилась труднейшая, многолетняя работа писателя над трактатом «Что такое искусство?» и началась — над «Хаджи-Муратом» и драмой «Живой труп»), Толстому, которого “голодные” слухи в обществе задели и в этот раз, пришлось выступить, как и в 1891-м, с рядом практических инициатив, а также с новой статьёй на тему голода, в которой рассказал о ситуации в сёлах и деревнях известных ему уездов и ещё убеждённей повторил свои выводы о КОРЕННЫХ ПРИЧИНАХ голода.

  Произошло это при следующих обстоятельствах.

  У Константина Сергеевича Станиславского, выдающегося театрального актёра, режиссёра и хорошего знакомого Льва Николаевича, автора первой, 1891 года, постановки на профессиональной сцене комедии Л. Н. Толстого «Плоды просвещения», была младшая сестра, так же актриса, Зинаида Сергеевна Соколова (1865 – 1950). Урождённая москвичка, из семьи богатых купцов, состоявших в родстве с С. И. Мамонтовым и братьями Третьяковыми, Зинаида Соколова окончила в 1892 г. педагогические курсы Д. И. Тихомирова в Москве. Вращаясь в интеллигентских кругах, Зинаида Сергеевна прониклась если не напрямую толстовством, то очень близкими и симпатичными Л. Н. Толстому настроениями «просвещённого» сочувствия к народу — но, в отличие от большинства, не остановилась на словесных симпатиях или подачках денежной «благотворительностью». Ещё до замужества, в голод 1891 – 1892 гг., она приобрела личный опыт заведывания столовыми. Выйдя замуж за хирурга Константина Константиновича Соколова, она переехала в 1894 г. в усадьбу близ села Никольское в Воронежской губ., приобретённую по рекомендации знаменитого из тамошних жителей, тоже кормильца крестьян в голодные годы, писателя Александра Ивановича Эртеля. Хозяйство молодым супругам помогал наладить добрый приятель Эртеля с «голодных» лет, уже немало известный нашему читателю — Матвей Николаевич Чистяков. В Никольском Соколовы полностью погрузились в дела деревни. В имении строится амбулатория и К. К. Соколов работает в ней врачом. З. С. Соколова при содействии Эртеля с 1895 г. берётся за открытие школ для крестьян. Устраиваются мастерская, где обучают крестьян ремёслам, «кустарный пункт», где женщины занимаются художественной вышивкой. Летом 1895 г. началась театральная и литературно-музыкальная деятельность, родился Никольский театр, первый в России крестьянский театр.

   9 апреля 1893 г. А. И. Эртель писал З. С. Соколовой о добровольно избранном ею образе жизни:

  «Казалось бы, что из того, что вот вы, происходя из очень богатой семьи, не наряжаетесь, не носите бриллиантов, не ездите в карете, как это делают “богатые семьи”, а занимаетесь школой, фонарями, чтением, голодающими. Но на самом деле это-то и есть борьба, и далеко не бесплодная» (https://ru.wikipedia.org/wiki/Соколова,_Зинаида_Сергеевна ).

  Это было то самое трудовое и просвещённое единение с народом, к которому призывал Толстой современников в статье о переписи и со страниц трактата «Так что же нам делать?».

  Понятно, что удары неурожаем и обнищанием по столь опекаемым ею крестьянам «родной» губернии Зиночка Соколова восприняла как личную драму. В её воспоминаниях есть такие строки:

 «Стараешься представить себе крестьянина без семян и лошади. […] В голове зашевелились мысли, понеслись вихрем! Можем ли мы, имеем ли право рассуждать: нужно или не нужно помогать голодающим, что выйдет из этой помощи? Допустимо ли бездействовать? И отвечаю себе: нет! Мысленно перебираю разные доводы против помощи голодающим и опровергаю их.

  Пусть опять будет засуха, и ко времени жатвы нивы опять покроются засохшими всходами с массой трещащих кузнечиков, пусть паровые поля опять станут пепельно-серыми, растрескавшимися, а трава на них выгорит и засохнет. Пускай природа сведёт на нет нашу помощь посевными семенами. Ну что же? Крестьян обманет природа, надежда на урожай, но мы-то не обманем, веру крестьянскую в братскую любовь, в сострадание не нарушим, а вера эта в переживаемый год крестьянам, пожалуй, нужна больше, чем большинству из нас!» (Соколова З. С. Наша жизнь в Никольском. Деревенские записки / Цит. по: Эрдели Г. С. Предшествие. Глазами писателей и очевидцев. Воронеж, 2012. С. 6).

  Эту мысль, и даже близкими словами, повторит Л. Н. Толстой в сопроводительном письме к её, Зинаиды Соколовой письму, отсылая его на публикацию в газету, а более развёрнуто, в контексте давних своих упований на преодоление сословных рубежей — в статье «Голод или не голод?»

  В голодные 1897 – 1898 гг. добрая учительница и кормилица народа не могла не знать, не видеть, сколь существенные меры предпринимают правительство, земства, Красный крест — но перед океаном затяжной на десятилетия народной нужды, снова лишь обострившейся в связи с неурожаем, разве можно было считать их достаточными? Дело ведь было не в цифрах, не в объёмах отправленного нуждающимся продовольствия, не в процентах охвата, а — в том нравственном значении, которое доброе дело имеет для делателей его, для исполнителей воли Бога, известной из евангелий, из учения Христа.

  Начиная с осени 1897 г., Зинаида Сергеевна делится своими чувствами и замыслами с московской приятельницей, артисткой Малого театра Екатериной Павловной Полянской, не раз приезжавшей к Соколовым в Никольское для участия в организуемых ими спектаклях для крестьян. Письма свои Соколова просила подругу как-нибудь предать гласности, чтобы начать сбор пожертвований. Е. П. Полянская не нашла лучшего выхода, как переслать одно из писем З. С. Соколовой человеку, в деле сбора средств для помощи голодавшим крестьянам особенно знаменитому и успешному, безусловно авторитетному.

  Увы! но им, конечно же, оказался Лев Николаевич Толстой.

  Судя по записи в дневнике Софьи Андреевны Толстой, письмо её муж получил 22 января, и тогда же набросал черновик ответа, который, по убеждению Софьи Андреевны, «вряд ли напечатают» (Толстая С.А. Дневники. М., 1978. Том первый. С. 344).

  Письмо Зинаиды Сергеевны, вместе со своим рекомендательным, Толстой переправил в «Русские ведомости», издавна дружественную некоторым умонастроениям Толстого газету, орган либеральной московской профессуры и земских деятелей, противостоявший консервативным «Московским ведомостям». Письмо Соколовой он снабдил собственным рекомендательным письмом, датированным 4 февраля 1898 г., такого содержания:

 «Полагаю, что напечатание прилагаемого частного письма от лица, очевидно хорошо знающего крестьянство и верно описывающего его положение в своей местности, — было бы полезно. Положение крестьян в описываемой местности не составляет исключения: таково же, как мне хорошо известно, положение крестьян в некоторых местностях Козловского <уезда Тамбовской губ.>, Елецкого <Орловской губ.>, Новосильского, Чернского, Ефремовского <Тульской губ.>, Землянского, Нижнедевицкого <Воронежской губ.> и других уездов черноземной полосы. Лицо, писавшее письмо, и не думало о напечатании его и только по просьбе своих друзей согласилось на это.

 Правда, что положение большинства нашего крестьянства таково, что очень трудно иногда бывает провести черту между тем, что можно назвать голодом, и нормальным состоянием, и что та помощь, которая особенно нужна в нынешнем году, была так же нужна, хотя и в меньшей степени, и в прошлом, и во всякое время; правда, что благотворительная помощь населению очень трудна, так как часто вызывает желание воспользоваться помощью и тех, которые могли бы продышать и без этой помощи; правда, что то, что могут сделать частные люди, только капля в море крестьянской нужды; правда и то, что помощь в виде столовых, удешевления продажи хлеба или раздачи его, прокормления скота и т. п. суть только паллиативы и не устраняют основных причин бедствия. Всё это правда, но правда и то, что вовремя оказанная помощь может спасти жизнь старика, ребёнка, может заменить отчаяние, враждебность заброшенного человека чувством веры в добро и братство людей. И что важнее всего, несомненно правда то, что всякий человек нашего круга, который, вместо того, чтобы не только думать об увеселениях: театрах, концертах, подписных обедах, бегах, выставках и т. п., подумает о той крайней, сравнительно с городской показной жизнью, нужде, в которой сейчас, в эту самую минуту, живут многие и многие из наших братьев, — что такой человек, если он постарается, хоть как бы то ни было, неумело, пожертвовать хоть малейшей долей своих удовольствий, помочь этой нужде, — несомненно поможет самому себе в самом важном на свете деле, — в разумном понимании смысла жизни и в исполнении в ней своего человеческого назначения» (71, 270 – 271).

  Как видим, сведения в письме Соколовой о состоянии с продовольствием крестьян в Воронежской губернии, Толстой дополнил некоторыми собственными сведениями.

   Влияние на ход толстовских мыслей содержания и настроения размышлений г-жи Соколовой несомненно, но далеко не исключительно. Лев Николаевич Толстой давно занимался судьбой секты духоборов, подвергшейся в 1890-х гг. в России особенно жестоким преследованиям, в частности — принудительным переселениям в местности, где, в иных социокультурных и климатических условиях, эти люди, в ту эпоху исповедники неизмеримо более чистой, нежели официальное православие, первоначальной, евангельской веры Христа, оказывались без урожаев и заработка — и голодали, болели, гибли. Лишь в самом конце 1897 года российские духоборы получили принципиальное согласие Министерства внутренних дел Российской Империи на переселение — а лучше бы сказать спасение, эвакуацию – из России. Таким образом, тема народного голода и необходимой помощи оставалась для Л. Н. Толстого в начале 1898 года актуальным «фоном».

   А другим «фоном» было вторичное уже, но снова живое впечатление от очень хорошего стихотворения очень малоизвестного, вскоре умершего молодым тульского поэта Вячеслава Дмитриевича Ляпунова (1873 – 1905).

   В наше время заботами тульского историка Романа Алтухова реконструирована биография Вячеслава Дмитриевича, вызволены из забвения лучшие его стихи… Поэт был уроженцем деревушки Страхово Каширского уезда Тульской губернии (нынче Ясногорский район Тульской области). Родился он в сентябре 1873 г. в семье крестьянина, окончившего сельскохозяйственное училище и служившего управляющим в различных имениях. К моменту встречи с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне Вячеслав, грамотный благодаря заботам родителей и, в особенности, деда Филиппа, благоразумно переселился в Тулу, подальше от тягот крестьянского труда, и работал сперва на Оружейном заводе, а позднее даже в банке. Получив, как городской житель, много досужего времени, Вячеслав Дмитриевич всё больше увлекается литературой и искусством: поёт, играет на гитаре, рояле, рисует, посещает театр... Регулярно он посещал и библиотеку, где познакомился с образцами русской литературы. Сильное впечатление произвели на Ляпунова стихотворения Никитина и Некрасова. Стихотворение Ляпунова «Пахарь», полюбившееся Л. Н. Толстому, без сомнения, имеет признаки подражания обоим названным авторам.

    В конце сентября 1897 г., с пакетом стихов, Ляпунов явился в гости к Толстому. Встретив автора сперва со скепсисом, который, однако, надлежит отнести не к личности молодого поэта, а к поэтам «вообще», Толстой проводил его с волнением и восторгом — благодаря как раз стихотворению «Пахарь», которое позднее отправил на публикацию в журнал «Русская мысль» с рекомендательным письмом (Алтухов Р. Лев Толстой и поэт Ляпунов: http://proza.ru/2016/11/05/1598 ).

   И вот накануне окончания писанием и отправки редактору «Русских ведомостей» письма своего по поводу сообщений З. С. Соколовой, Лев Николаевич, судя по записи в Дневнике, как раз перечитывал в свежем номере «Русской мысли» полюбившегося ему «Пахаря» и был «очень тронут» сочувственными к голодному сельскому труженику строчками:

I.

Эй, ты, вылезь, товарищ! Родной!
Но, касатик кормилец, вали, —
Первый раз что ль идёшь бороздой,
Так на старости лет ты её не криви.

И скрипит, и трещит хомутишко плохой,
Пар столбом от буланого друга,
И бредёт он, качаясь, и с каждой лехой
На боках его слабнет подпруга.

Бороздой он по нивам ходить не отвык,
Не была б борозда искривлёна,
Да кормил-то соломой хозяин-мужик,
Что из крыши для корма свалёна.

Он и сам-то, хозяин, идёт чуть живой,
Почернел будто пень обгорелый…
Разве сытому так бы идти за сохой?
Не впервой, чай, руке огрубелой!

Допахали вчера на господском кругу,
Конь чуть жив до межи дотащился…
Глянул робко хозяин на друга-слугу,
Громко охнул и перекрестился.

На буланого сесть не посмел он верхом,
И с далёкого барского поля
Шёл пешком за сохой, да боролся с грехом
И шептал всё: эх, горькая доля!

Вечеряло; в ночёвку уселись грачи
На макушке засохшей берёзы,
За горою вдали заиграли лучи,
Освещая мужицкие слёзы.

Да! он плакал, и слёз удержать не хотел,
Иль не мог ослабевшей душою,
Всё шагая, на лапти упорно смотрел,
Утирая слезу за слезою.

Как пришли с пахоты ко двору,
Сам калитку буланый отсунул
И глубоко в родимом хлеву
В ясли морду сухую засунул;

Погремел языком там по дну:
Ни зерна в них, ни былки, — обидно, —
Не насыпал как прежде хозяин ему,
Пожалел для товарища, видно.

В это время хозяин швырял с пелены,
Раскрывая порывисто хату,
И уж чёрной соломы клоки свалены
Для обеда усталому брату;

Он потом топором их сплеча изрубил,
Разложил аккуратно в корыто,
Из чугунки горячей водою облил,
Бабе крикнул: «Поди-ко сюда-то.

Что ж, муки добыла али нет?»
И потупился, глядя с тревогой.
«Добыла, — еле слышный раздался ответ
Из дверей развалюшки убогой, —

Только пуд кум Матвей дал взаймы,
Да и то попрекал и бранился.
Аль чем Бога с тобою прогневали мы?
Глянь-ко, высох ты весь, изморился?

Ведь пошлёт же Господь бедняку, —
Уморим мы ребят...» — «Ну довольно! —
Брякнул муж. — Подавай, что-ль, муку.
Ты уж, мать, разболталась, чай, больно...»

Ту муку, что сейчас, он разделит с конём,
Сам уляжется спать полусытый,
И останется тайной, что было с ним днём, —
Он заснёт с своим горем забытый.

Принесла та мешок, затряслась вся в слезах,
Не сдержала, знать, бабья натура...
Повернулся к ней пахарь с улыбкой в глазах.
«Фёкла! Что ты? А Бог-то! Эх, дура!...»


II.

И опять утром солнце за лесом взойдёт,
Бедняков и богатых осветит…
Всё добро, всю неправду Господь разберёт
И в дневник Свой великий отметит.

Уж давно пахарь в поле опять за сохой,
С ним грачи вереницею ходят,
Они дружно сжились и при доле плохой
В борозде своё счастье находят.

Но опять всё крива и мелка борозда,
Знать пропала и бодрость и сила;
И на плечи больные «Андревна» соха
Стопудовым ярмом надавила.

Но, закону судеб повинуясь вполне,
Тянут жалкие Божьи созданья,
И не им рассуждать уж, по чьей тут вине
Непосильные терпят страданья.

Что другим, если бедный кормилец мужик,
Исполняя свой подвиг великий,
Наедаться досыта давно уж отвык
И живёт испитой, бледноликий.

Что за труд в продолжение долгого дня!
Он заплачет от думы сокрытой,
Разживётся-ль муки у соседа жена,
Чтоб семье и скотине быть сытой.

Но он крепок, — средь мудрых законов Творца
В милость Божью он верит глубоко,
И с молитвой свой крест донесёт до конца,
И других опередит далёко.

«Эй, пошёл» — раздаётся порой
В тишине бесконечного поля,
И идёт он, качаясь, своей полосой,
Рассевая мужицкое горе.

Заскородит его горемычной судьбой,
Да слезами польёт от засухи,
И е улыбкой промолвит, довольный собой:
«Ну, теперь не умрём с голодухи.

Лишь бы Бог зародил, а уж там уберём.
Эй, пошёл бороздой! Бестолковый!
Не тужи, обрастём, чередом заживём,
Да с набором хомут справим новый,

Накормлю и овсом, подвяжу колколец,
Как к сватам мы на праздник сберёмся.
Эй, ты вылезь, кормилец-отец,
Будет время, потерпим, дождёмся!...»

Потерпи, мужичок, забавляйся мечтой,
Веселись, разгоняй свою скуку,
Но теперь я с любовью стою пред тобой,
Дай пожать твою грубую руку.

Ты прими мой привет, благодарность возьми
За свой край для родимого края;
Мой поклон пред тобой вплоть до самой земли
Я кладу, на других не взирая.

Друг, спасибо за тех, для кого целый год
Кровь и пот проливаешь в работе,
Кто тобою, как трутень, в довольстве живёт,
И твоей же смеётся заботе.

И за тех, за презренных купцов-торгашей, —
Первый путь твоего разоренья, —
Что жиреют от взятых неправдой грошей,
Позабывши людей назначенье.

И за всех и за вся благодарность я шлю:
Будь здоров и велик в своей доле!
А в минуты сознанья я Бога молю,
Чтоб прошло твоё горькое горе!

  Письмо Соколовой было опубликовано 8 февраля, в № 39 «Русских ведомостей». Здесь надо заметить, что если журналы «Русская мысль» и «Вопросы философии и психологии» сделались осторожными симпатантами некоторых религиозных и общественно-политических взглядов Льва Николаевича, то редакция «Русских ведомостей» делается в 1898 году совершенной союзницей Толстого — даже под угрозой цензурных взысканий. Газета публикует сведения Толстого по голоду, о положении духоборов и привлекает пожертвования. Сам Толстой делается частым гостем в редакции. Накануне публикования письма к редактору, в пятницу 6 февраля, его встречает в редакции литературный критик Михаил Гершензон, о чём сообщает в тот же день в письме к брату: «Видел Толстого, который пришёл поговорить о голоде в Тульской губ. Серая блуза, серые штаны, очень сутуловат и робок» (Гершензон М.О. Письма к брату // Гершензон М.О. Избранное: В 4 тт. Москва – Иерусалим, 2000. Т. 4. С. 432).

  Широко освещала деятельность Толстого по оказанию помощи голодающим и газета «Неделя». Вот лишь некоторые её публикации: «О приезде гр. Толстого в Москву для организации помощи голодающим в Тульской губернии» («Неделя», 1898, № 18); «Хлебная нужда». Письмо Л. Н. Толстого («Неделя», 1898, № 7); «Письмо о голодных». Беседа с Л. Н. Толстым (Сергей Печорин (С. А. Сафонов). «Россия», 1899, № 13); «Разговор корреспондента “России” с гр. Л. Н. Толстым («Неделя», 1899, № 20); Михаил Майков. «Что сказал бы Толстой? («Россия», 1899, № 4 (по поводу предполагаемого праздника роз в пользу бедных)); Письмо гр. Л. Н. Толстого («Вестник Европы», 1900, кн. III, с. 360 – 361).

  Наконец, главный творческий результат эпизода 1898 года помощи Толстого голодающим, статью «Голод ил не голод?» не взялись публиковать ни «Русские», ни «Санкт-Петербургские ведомости», а рискнула опубликовать, пусть и с цензурными изъятиями, другая либеральная, много лет читавшаяся Толстым газета — «Русь».

 Зимой и раннею весной, по всей вероятности, Толстой ещё не имел собственных планов в отношении бедствующих крестьян — в то же время пристально следя за судьбой духоборов: 17 и 18 марта он пишет в те же «Русские ведомости» и в ряд иностранных газет призыв к общественности о содействии переселяющимся духоборам. Но редакция, желая привлечь внимание к письму мало кому известной г-жи Соколовой, сослалась на Толстого, доставившего его в газету, и жертвователи не замедлили начать высылать деньги именно Льву Николаевичу — то есть по адресу, привычному для некоторых из них ещё с 1891 – 1892 гг.! Толстой начинает статью «Голод или не голод?» как раз с сообщения об этом казусе:

 «…С тех пор некоторые лица стали обращать ко мне свои пожертвования для помощи нуждающимся крестьянам. Небольшие пожертвования эти я направил отчасти моему хорошему знакомому в Землянский уезд — 200 руб., ежемесячные же пожертвования смоленских врачей и ещё небольшие пожертвования я переслал в Чернский уезд Тульской губернии моему сыну <Илье Львовичу> и его жене, поручив им распределение помощи в их местности. Но в апреле месяце я получил новые и довольно значительные пожертвования: г-жа Мёвиус прислала 400 р., по мелочи собралось рублей 300, С. Т. Морозов дал 1000 р. — собралось около двух тысяч, и, считая себя не в праве отказаться от посредничества между жертвователями и нуждающимися, я решил поехать на место, для того чтобы наилучшим образом распределить эту помощь» (29, 215).

  Вот так, снова совершенно не готовясь и не желая того, Лев Николаевич сделался снова, как некогда выразился сам по отношению к денежному своему посредничеству, «распределителем блевотины, которой тошнит богачей». Которой особенно обильно стошнило в те дни памятного Софье Андреевне гостя 19 апреля:

 «Приезжал С. Т. Морозов, болезненный купец, кончивший курс в университете и желавший жить получше. Он дал для голодных крестьян Льву Николаевичу 1000 рублей. Мы едем с Л. Н. в среду к Илье в Гринёвку, где Л. Н. будет жить и помогать нуждам крестьян в тамошнем околотке. […] У него 2000 рублей благотворительных денег, которыми он хочет помочь крестьянам в той местности, где хуже всего бедствие» (ДСАТ – 1. С. 376, 377).

  Сведения в мемуарах С. А. Толстой «Моя жизнь» существенно дополняют запись дневника:

 «Слухи о предстоящем голоде в народе всё более и более распространялись, и заинтересовали, как и в 1891, 1892 годах — нашу семью. Ещё в марте жена сына Ильи, Соня, писала нам из их именья, Гринёвки, что необходимо обратить внимание на положение крестьян и открыть столовые. Предполагалось в имении сына Серёжи, который в то время находился в своём Никольском-Вяземском, немедленно открыть столовую на 100 детей» (МЖ – 2. С. 512).

  Имение Гринёвка Чернского уезда Тульской губернии в этом году стало местом «эвакуации» детей Толстого, а за ними и отца, от напряжённой психологической атмосферы в доме, связанной в это время с особенными интересами Софьи Андреевны — в частности, общением её с композитором С. И. Танеевым и ревностью к нему Толстого, равно и увлечением музыкой отвратительного для Толстого Р. Вагнера. К 20-м числам апреля супруги относительно примирились, и Соня возжелала поехать на несколько дней в гости к сыну и невестке вместе с мужем. Это решение, если судить по дневнику её, далось ей не без метаний и греха. Вот лишь несколько её записей, касающихся переезда в Гринёвку.

 15 апреля. «Л. Н. объявил сегодня, что послезавтра он уезжает к Илюше в деревню, что ему в городе жить тяжело, что у него есть 1400 руб., которые он хочет раздать нуждающимся. Всё это правильно, но мне так показалось грустно и одиноко жить одной с плохой Сашей и Мишей, которого никогда дома нет, что я просто расплакалась и умоляла Льва Николаевича не уезжать ещё от меня, а пожить со мной хоть ещё недельку. Если б он знал, как я слаба душой, как я всячески боюсь себя; боюсь и самоубийства, и отчаяния, и желания развлечь себя — я всего боюсь, себя боюсь больше всего... Не знаю, послушает ли он мою просьбу» (ДСАТ – 1. С. 375).

  Но 16-го состоялся первый сеанс у нового знакомого и желанного в доме гостя, гениального скульптора, князя Паоло Трубецкого (1866 - 1938), с первого взгляда полюбившегося обоим супругам. К радости Софьи Андреевны, решено было задержаться, дав поработать Трубецкому над скульптурой Льва Николаевича. Впрочем, и не без пользы для толстовского дела: деньги от Саввы Тимофеевича Морозова, увеличившие тогдашнюю денежную “кассу” помощи голодавшим более чем в два раза, были получены как раз благодаря этой задержке!

  Наконец, таки выехали. Побывав с мужем у сына и любовно, но неохотно и грустно расставшись со всеми, заглянув после и в весеннюю Ясную Поляну, где тоже так хотелось остаться, Софья Андреевна воротилась на время в Москву, и записала 29 апреля о поездке кое-что в дневник:

  «23-го Трубецкой кончил бюст Льва Николаевича. Он очень хорош. Вечером мы выехали с Л. Н. в Гринёвку. […] В Гринёвке нас встретили верхами сыновья Илья и Андрюша и пешком внуки — Анночка и Миша. Очень было весело их видеть и приехать в деревню. Л. Н. тотчас же приступил к делу: стал объезжать деревни и исследовать, где голод. Хуже всего в Никольском, и ещё <ближе> к Мценскому уезду. Хлеб едят раз в день и то не досыта. Скотина или продана, или съедена, или страшно худа. Болезней нет. Л. Н. устраивает столовые» (Там же. С. 378).

   Соня-мемуаристка снова дополняет сама себя:

   «Вместе с сыновьями Лев Николаевич открыл сначала 11 столовых, а потом число их дошло до 28-ми. Богатые люди почти насильно навязали ему 4000 рублей денег на помощь голодающим, а потом С. Т. Морозов прислал 1000 рублей и другие лица ещё больше. Льва Николаевича это пугало, так как дело помощи могло затянуться надолго и помешать его умственной или художественной работе» (МЖ – 2. С. 512).

 Супруги продолжили общаться посредством писем. Вот главное из письма к жене Льва Николаевича, от 29 апреля:

 «[…] Шпинат и яблоки получили. Очень благодарны. Жаль, что ты не написала, как доехала. Ты очень была нервна, уезжая. Я здоров, только удивительно, или скорее не удивительно слаб для своих 70 лет. Делаем кое-какие распоряжения; сейчас 3 часа, хочу съездить в Никольское.

  […] Из Черни были нынче 3 письма и объявленье на посылку.

  […] Я доволен и спокоен.

  Илюша вчера ездил к Проташинскому, который протестует против столовых в его участке» (84, 308).

  Подчеркнём: как ни масштабна и системно грамотно организованна была помощь пострадавшим от неурожая со стороны государства, а частной инициативы ОФИЦИАЛЬНО и определённо никто в России не запрещал! Ведь это были дополнительные живительные капли на почву народной нужды. Но, как водится, снова явились самоуправные “инициативы” на местах. Мы помним, что в 1891 году стараниями журналистов-доносчиков из «Московских ведомостей» был раздут, в связи с деятельностью Толстого на голоде, грязнейший скандал с политической окраской. Многое забылось — но только не тому консервативному, патриотически-возбуждённому и слегка паранойяльному спецконтингенту, который и по сей день преизбыточествует в России. К таковым относился и Алексей Алексеевич Проташинский, помещик Мценского уезда и тамошний земский начальник: как и многие тогдашние контролёры земской деятельности из числа прежних крепостников, он был убеждённым противником любой общественной самоорганизации, неподконтрольной имперскому чиновничеству. Репутация Толстого в этой среде сразу стала играть с ним дурную игру: одними жалобами Проташинского дело в 1898-м не ограничится… К этому времени совершились репрессии и над печатным органом, согласившимся помочь Толстому. По распоряжению министра внутренних дел 21 апреля 1898 г. издание газеты «Русские ведомости» было принудительно остановлено на два месяца — «за сбор пожертвований в пользу духоборов и за уклонение от исполнения распоряжения московского генерал-губернатора», которое состояло в том, что пожертвования через редакцию в пользу духоборов подлежали передаче администрации, между тем как редакция разумно и смело отослала эти деньги лично Л. Н. Толстому (ПСТ. С. 697. Комментарии).
 
  «Дай Бог, чтоб ты был здоров и спокоен душой. Не утомляйся, пожалуйста, через силу, береги себя, ведь с прошлого голода 7 лет и 6 прошло, не те у тебя уж силы» — пишет Софья Андреевна к мужу в тот же день, 29 апреля (ПСТ. С. 697). Догадываясь о её беспокойстве, Лев Николаевич начинает своё письмо от 30 апреля сведениями о своём здоровье, и уж далее — о делах:

  «[…] Я чувствую себя хорошо, — не так слаб, как был при тебе, но и не так бодр, как бы желал и как бываю. Почти ничего не писал. Вчера ездил в Никольское, где окончательно устроил столовые, и к Вариньке. <Племянница Толстого, Варвара Валерьяновна Нагорнова, жившая в своём небольшом имении, в 9 км. от Гринёвки. – Р. А.> Она хлопочет, убирает дом.

  […] Илюша по случаю протеста Проташинского против столовых ездил 3-го дня во Мценск, в заседание красного креста, а вчера в Орёл к губернатору <А. Н. Трубникову>, от которого получено разрешение на столовые. Видел Стаховича, который хочет в субботу приехать сюда. Нынче он уехал с Андрюшей на ярмарку. Соня старательно занимается помощью, но не совсем основательно, так что, для добросовестности исполнения перед жертвователями их поручений, я рад, что приехал сюда.

  Был 3-го дня в Лапашине <деревня в полутора км. от Гринёвки. – Р. А.>, где тоже надо открыть столовые. Нынче поеду через Бастыево <ж.-д. станция с почтой. – Р. А.>, где отдам это письмо, опять в сторону Спасского <-Лутовинова>, где устрою столовые. Муки всё не купили. Жду ответа из Воронежа» (84, 309).

  С губернатором орловским Л. Н. Толстому повезло. Занимавший этот пост с 1894 года Александр Николаевич Трубников (1853 – 1922), из рода военных и ветеран русско-турецкой войны, остался в благодарной памяти орловчан как благоустроитель, благотворитель и просветитель края. Впрочем, и такой толковый человек — был всё же не без имперских замашек и суеверий и, как и тульский губернатор, поначалу, как вспоминает в «Моей жизни» С. А. Толстая, «недоброжелательно посмотрел на участие Толстых в деле голода. Тогда сын Илья поехал сам с объяснениями к орловскому губернатору, и ему удалось выхлопотать позволение на открытие столовых. По-видимому, начальство заробело и не решилось препятствовать, боясь народа и высших сфер, более разумных и понимающих, чем господин Проташинский» (МЖ – 2. С. 512).

  В Дневнике Л. Н. Толстого этих дней мы находим откровения, подтверждающие основательность недовольств жены его отъездом и оставанием без неё в имении сына. Например, под 29 апреля читаем следующее:

 «Стал соображать о столовых, о покупке муки, о деньгах, и так нечисто, грустно стало на душе. Область денежная, т. е. всякого рода употребление денег, есть грех. Я взял деньги и взялся употреблять их только для того, чтобы иметь повод уехать из Москвы. И поступил ДУРНО» (53, 193).

  Соничка же искренне, по-доброму радовалась своей новой возможности делать благое и общественное, значимое для многих дело. 1 мая она записывает в дневнике поступившие к ней суммы — с почтой и с посетителями. Светские гости и разговоры ей теперь «томительны, шумны, ничтожны», и на ум приходит постоянно «серьёзная жизнь в Гринёвке». Памятуя, как часто писал ей муж, когда она была “в деле” помощи крестьянам в 1891-93 гг., она ждёт таких же частых писем и теперь, и уже наготове обида и слёзы, что письма от Льва Николаевича к 1 мая всё нет: «Всё моё горячее к нему отношение начинает остывать; я ему два письма написала, полные такой искренней любви к нему и желания духовного сближения; а он мне ни слова!» (ДСАТ – 1. С. 380).

  Она, конечно, не была права. Толстой выехал в нищую, частью и голодавшую, местность — что не могло не привлечь к нему особое полицейское внимание, и без того усилившееся в 1897 году, со времени высылки за границу В. Г. Черткова. Письма могли быть задержаны и прочитаны до передачи адресату. Толстой же в тот день, 1 мая, пишет жене уже третье в этой поездке письмо, такого содержания:

  «Милая Соня,

 Сейчас получил посылку с письмами из Москвы и объявления, которые отсылаю. Вчера я писал тебе и возил сам письмо в Бастыево по дороге из Губаревки, куда я ездил. Очень было мне хорошо, потому что делаемое дело было нужное, и оно спорилось. Голода нет, но — нужда, усиленная неурожаем, очень тяжёлая, и видеть её полезно нам. Весна совсем открылась — зеленеет всё, и соловьи, и жуки. Нынче явились из Полтавы Линденберг и ещё бывший учитель Губонин — помогать. Я отказал им. Столовые две уже действуют.
 Письмо это свезёт Линденберг, который уезжает завтра утром.

 [ КОММЕНТАРИЙ.
 Учитель Губонин — лицо практически не известное, упомянут Толстым в Переписке всего дважды. А вот толстовец-общинник Герман Романович Линденберг (1862 – 1933), по профессии художник-резчик и гравёр, был старым знакомым Льва Николаевича — ещё по бегичевской “голодной” эпопее. К сожалению, самым ярким воспоминанием о нём у Толстого было негативное: о конфликте Линденберга с другим толстовцем и бегичевским волонтёром, обожаемым Толстым писателем С. Т. Семёновым — то ли из-за дров, предназначавшихся для крестьян, то ли из-за денег на них. О ссоре их Толстой писал тогда жене в письмах от 9 и 14 февраля 1893 г. (см.: 84, 182, 185). Толстой тогда успел приехать в Бегичевку и предотвратил отъезд необходимого ему Семёнова. Вероятно, по воспоминаниям об этом конфликте он и отказал Линденбергу в участии в новом предприятии помощи голодным. Учитель Губонин, вероятно, просто попал “под раздачу” за компанию с приятелем: позднее в переписке Толстой выражает сожаление, что прогнал и его.

 Позднее Г. Р. Линденберг помогал в переселении в Канаду духоборов и, вероятно, сам долго жил в благословенных краях. В советское время жил в Харькове. – Р. А. ]

 Мука куплена, по 84 к.

 Занятия писательские не идут, и я не тужу, потому что на досуге хорошо обдумываю и свои писанья и, главное, свою жизнь. Здоровье совершенно хорошо. Только бы желал, чтобы ты была не слишком засуечена и сама не торопилась и не тревожилась. Жду известий.

 <Борис Николаевич> Леонтьев <тоже толстовец-общинник и бывший соратник Толстого по Бегичевке. – Р. А.> тоже предлагает свою помощь. Я в том письме писал, что приму Горбуновскую барышню; но теперь решил, что не нужно. Помогает покамест Вера Романовна <Миллер>, будет помогать Андрюша (я его постараюсь привлечь), а и не будет, то дела так мало, что Илюша, Соня и я всё управим. Целую тебя, Мишу, Таню, Сашу.

 Л. Т.» (84, 310 – 311).

  Сообщая в письме 1 мая П. И. Бирюкову о положении в голодающих деревнях, Толстой пишет:

  «Я вот уже 2-ю неделю уехал из мучительной Москвы к Илье и живу у него с его милой женой и внуками, занимаясь распределением посредством столовых тех 1700 р., которые поручили мне для пострадавших от неурожая. Положение лучше, чем 1891 г., хлеб едят чистый, но ничего, кроме хлеба и щей, и хлебом скупятся. Вчера был в деревне, где на 9 дворов 2 лошади и 4 коровы, в другой, где на 18 дворов 9 без лошадей, и в третьей слободке, где на 5 дворов с 20 ребятами ни одной коровы. Это исключительно дурные деревни, но и во всех нужда большая среди слабых. Крестьянство беднеет с каждым годом, но в прежние года на ; %, на 1%, а в нынешнем году сразу на 7, на 8%, может быть и больше. […] Можно бы было придти в отчаяние от всей этой жестокости и нравственного отупения людей с одной стороны, и унижения, забитости и нужды с другой — если бы не было ясного представления о том, как это дело должно исправиться» (71, 359 – 360).

  Об очевидных для него ещё с 1891 года путях поправления дела Толстой скажет в статье «Голод или не голод?»

  Очередные известия в Москву, жене – в письме под 3 мая:

  «Вчера получил другое твоё письмо, милый друг. <От 29 апреля. – Р. А.> Спасибо, что пишешь, продолжай так же. Я тоже пишу третье письмо, если считать маленькое, посланное в Ясную. <Ошибка Толстого: с 29 апреля это его четвёртое письмо. – Р. А.> У нас всё очень хорошо.

  […] Третьего дня я ходил с приезжим Линденбергом и другим в Каменку <деревня Мценского уезда, в 12 км. от Мценска. – Р. А.> и к сожалению нашёл большую нищету. Говорят, что причина её — пьянство; но детям, женщинам, старикам от этого не легче. Назад шли полями, заблудились и много исходили, славно устали. С этими гостями дружелюбно простился. Вчера утром читал, писал письма, а после обеда ездил в Сидорово и Никольское. Всё было хорошо. У Серёжи застал на террасе кучу гостей. […]

  Сейчас открыто 8 столовых, человек около 400, и ещё две приготовлены. Больше открывать нельзя по средствам. Соня сейчас выдаёт приехавшим забирать. Андрюша помогает и очень мил. […]» (84, 311 – 312).

 Об известиях, полученных в письмах от супруга, Софья Андреевна оставляет 5 мая запись в дневнике:

 «Получила сегодня два письма от Л. Н. Он бодр и здоров, слава богу. Пишет, что открыл восемь столовых и что денег больше нет. Всегда мне казалось, что если одного, двух прокормить — и то хорошо, а не только несколько сот человек. А сегодня показалось так ничтожно девять столовых перед миллионами бедняков. Пожертвований мы не вызывали, Л. Н. уже не по силам много работать; а если б вызвать — денег нам дали бы много» (ДСАТ – 1. С. 381).

  И о здоровье, силах, определяемых возрастом — тоже правда… Уезжая 12 апреля из Гринёвки, Софья Андреевна была расстроена не только разлукой с любимым, но и его настроением, не радостным и не спокойным. Собираясь с силами для хлопотного предстоящего дела, он как будто прислушивался к себе: достанет ли их, этих сил? В Дневнике его под 27 апреля есть запись: «Мне хорошо. Немного нездоров. Соня нынче утром уехала — грустная и расстроенная. Очень ей тяжело. И очень её жалко и не могу ещё помочь» (53, 191).

  От слабости и сомнений в перспективах начатого дела панацеей оказалась — энергическая деятельность, и именно поэтому Толстой воспринимал перерывы в ней, как нежелательные. Его следующее, 5 мая, открытое письмо к жене, небольшое и явно писанное между делами — хорошо передаёт эту торопливую энергичность Толстого к работе Богу:

 «Еду на Бастыево свезти письмо англичанину, узнать, нет ли от тебя писем, и заехать в деревню, где открыли столовую, и вот пишу тебе два слова, чтобы сказать, что мы все благополучны вполне. Жара стоит летняя, всё распустилось вдруг: дуб, черёмуха. Я утром набрал фиалок (отцветают). Дождя нет, грозы ходят кругом.

 Л. Т.

 <P. S.> Где мои все письма? Я ничего не получаю» (84, 313).

 Софья Андреевна, не работавшая в полиции и не занимавшаяся перлюстрацией писем, вряд ли могла бы ответить мужу на этот вопрос.
 
  Письмо Толстого от 6 мая писано было вечером, после всех дневных трудов, на остатках сил — но, несмотря на это, довольно длинно и обстоятельно. Но настроение его, конечно, уже совсем иное, именно вечернее, расслабленное, с созерцанием впечатлений дня и даже немного с философией:

 «Нынче, 6-го, не писал тебе, милая Соня. Теперь вечер. 10 часов. Только что приехали <дочь> Маша с Колей <Оболенским>. Я им очень рад. Андрюша едет завтра в Москву, и вот я с ним пишу это. Нынче был сильный дождь с градом. Это важное событие, потому что жара была очень тяжёлая. Я нынче только после дождя съездил в деревню Каменку, где не дружное общество и столовая не ладится, так что я совсем отказал и перенесу в другую деревню. Зато вчера, после того, как я тебе написал письмо на станции, я поехал дальше, в дальние бедные две деревни, Губаревки, и там всё идёт прекрасно. Назад ехал через лес тургеневского Спасского вечерней зарёй: свежая зелень в лесу и под ногами, звёзды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего берёзового листа, звуки соловья, гул жуков, кукушка и уединение, и приятное под тобой, бодрое движение лошади, и физическое, и душевное здоровье. И я думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно было, что так же хорошо, хотя и по-другому будет на той стороне смерти, и понятно было, почему евреи рай изображали садом. Самая чистая радость, радость природы. Мне ясно было, что там будет так же хорошо, — нет, лучше. Я постарался вызвать в себе сомнение в той жизни, как бывало прежде, — и не мог, как прежде, но мог вызвать в себе уверенность.

 Если тебе сколько-нибудь неприятно моё желание дать денег на столовые, то посмотри на это желание comme non avenu [фр. как небывшее] и забудь.

  Я управлюсь тем, что есть.

  […] Я совершенно здоров. Напрасно ты присылаешь эти горы провизии. […] Больше читаю, чем пишу, и не жалею, потому что совсем неожиданно приходят новые мысли, которые, думается, мне самому полезны» (84, 314).

  Схожие мысли и настроение мы находим в письме Л. Н. Толстого к старичку поэту Якову Петровичу Полонскому от 20 мая:

  «Живу я теперь у второго сына и занимаюсь распределением помощи нуждающимся крестьянам и Чернского и Мценского уезда, на границе которого я живу в 7 верстах от Спасского, через которое часто проезжаю, так как самая большая нужда в деревнях, окружающих Спасское. Очень приятно было узнать, что крестьяне в имении нашего друга были так хорошо наделены землёю, в особенности в сравнении с окружающими, что нужды там нет. Проехал я через сад, посмотрел на кособокий милый дом, в котором виделся с вами последний раз, и очень живо вспомнил Тургенева и пожалел, что его нет. Я уже лет на пять пережил его.

  Вы говорите про старость. Я тоже чувствую и очень её приближение, и мне кажется, что то ослабление жизнедеятельности, которое мы чувствуем здесь, не есть уменьшение жизни, а только начинающийся уже переход в ту жизнь, которой мы ещё не сознаём. Когда же мы умрём, мы вдруг созн;ем её» (71, 366).

  Из следующего послание Льва Николаевича к жене — уже 10 мая:
 
 «Каждый день всё прибавляем по столовой, за исключением вчерашнего дня, Николина дня. Всех столовых теперь 10, около 600 человек. Можно ещё прибавить человек 200, что я и сделаю нынче и завтра, если Бог даст, в двух деревнях: Михайлов брод и Плисково, и на том покончим. Вера Романовна <Цурикова> передаст тебе это письмо и расскажет про нас. Я совершенно здоров. Немного работаю. <Толстой в это время начал работать над «Воззванием», которое послужило началом для статей по рабочему вопросу: «Неужели это так надо?» и «Где выход?». – Р. А.> Нездоровье моё неисцелимое и неприятное — 70 лет дают себя чувствовать, и я привыкаю к нему.

 […] Сейчас еду в Михайлов брод. Если ты не пришлёшь денег, то я обойдусь, если и пришлёшь, то я, может быть, возвращу их. […]» (84, 315 – 316).

  Из письма 12 мая:

  «Со вчерашнего дня дело усложнилось тем, что в Чернском уезде выдана земская ссуда мукою, большей частью на те самые семьи, которые ходят в наши столовые. Надо уменьшить в этих деревнях и увеличить помощь в других; особенно в Мценском уезде, где нет выдачи, и из которого ходят новые <т. е. не пользовавшиеся прежде столовыми. – Р. А.> деревни. Так нынче были из двух, в которых вероятно очень нужна помощь.

  […] Страхова я колеблюсь пригласить, хотя очень люблю его и с ним легко, и он хороший работник. Но дела так немного, что Соня почти управится. Помощник же для неё лучше женского пола, когда я уеду. Серёжа говорил про Муромцеву. И прекрасно. […] Посылаю объявления. Если пожертвуешь сколько-нибудь денег, будет хорошо, и не пожертвуешь, ничего. Я рад узнать, что тебе и самой этого хочется» (84, 317 – 318).

  В письме Лев Николаевич спутал фамилию помощницы С. Н. Толстой, которая должна была заступить на его место по отбытии из Гринёвки в Ясную Поляну. Ею была юная, прекрасная Елена Павловна Муравская, в ту пору студентка математического отделения. О ней С. Н. Толстая вспоминала в письме к А. И. Толстой от 13 февраля 1933 г.: Муравская «быстро освоилась с местностью и народом, аккуратно выдавала, отвешивала и записывала продукты; мы с ней просидели три дня перед отъездом Л. Н-ча днём и ночью, чтобы свести отчёт денежный» (Цит. по: 84, 317 – 318).

 И, наконец, письмо Л. Н. Толстого от 14-го, последнее перед небольшим перерывом, связанным с визитом 17 – 19 мая С. А. Толстой в Гринёвку:

 «Ты, вероятно, уж в Ясной, милая Соня, и, судя по твоему письму <от 11 мая>, если всё будет хорошо, приедешь к нам, чему я очень радуюсь, хотя и беспокоюсь за то, что это утомит тебя. […]

 Иду сейчас пешком в Каменку и Бастыево. Боюсь, что в последнем письме, где я говорил о не совсем исправном желудке, я вызвал твоё готовое всегда поднять[ся] беспокойство. Я совсем здоров. Вчера ездил довольно далеко и открыл 4 столовые, в Мценском уезде. В Чернском выдаёт земство очень богато, так что естественно наше дело переносится в Мценский уезд, где и бедноты больше. Вчера я был в деревне, знаменитой Кукуевке. <Кукуевка в те времена была памятна железнодорожной катастрофой 1882 г. – Р. А.> И нынче оттуда были мужики. Ужасная нищета! […]» (84, 318).

  Софья Андреевна приезжает в Гринёвку и, крайне неудачно, два раза за один день, 17 мая, неделикатно прерывает духовно значимое для мужа общение с кем-то из сектантов-духоборов, тех самых, которым Лев Николаевич взялся уже помочь эвакуироваться из проклятой России. Духобор цитировал наизусть гимны своей общины, и Соня, прервав его лишь для того, чтобы вытащить на прогулку с ней и младшими детьми, была выпровожена Толстым «с досадой» и ушла в слезах; вероятно, духобор справедливо упрекнул Толстого в таком поведении, потому что тот скоро разыскал жену и помирился с ней (ДСАТ – 1. С. 382).

 Вот ещё ценные наблюдения Сони о том, что она читала в письмах мужа, а теперь увидела вживую или узнала “из первых уст”:

 «В Гринёвке идёт горячая жизнь, и мне жаль было, что я не могу в ней участвовать. Открыто двадцать столовых, кроме того, раздача идёт муки; весь день народ с мешками на подводах: то привозят купленное: муку, картофель, пшено, то получают недельную выдачу и развозят по столовым. […] С начальством идёт какая-то глупая путаница: орловский губернатор Трубников выдал Илье официальную бумагу с позволением открыть столовые и даже выразил благодарность за них. Земский же начальник запрещает их открывать, говоря, что у него тайное предписание не допускать открытия столовых, а арестовать и выслать всех тех, кто вздумает жить среди народа и помогать ему. Каково правительство! И кто кого обманывает?» (Там же. С. 382 – 383).

  Лишь заставь русского дурня Богу молиться — не пощадит лба. Приобретённый государством Российским опыт организации помощи в неурожаи 1891 – 1892 гг., более системно грамотная и уверенная постановка дела на этот раз обернулись, как и многое в России, своей отрицательной стороной: надеясь управиться собственными силами, правительство стремилось скрыть от общественности, а в особенности от “заграницы” масштабы нового голода и, не запрещая официально, препятствовало благотворительной работе частных лиц, в особенности столь публичных и одновременно «неблагонадёжных», как Толстой. В кругах властных и консервативных понимали, что за работой благотворителя Толстого следит весь мир, ожидая не одних лишь практических результатьов, но и высказываний в печати, так что за безобидным делом открытия Львом Николаевичем столовых непременно воспоследует и деятельность его как публициста-обличителя, критика лжехристианского устройства жизни в России. Толстой имел теперь, в 1898-м, в сравнении с 1891-1893 годами, куда большие возможности именно для ЗАГРАНИЧНОГО позорения российского режима — и, конечно же, был готов, ради Божьей правды-Истины и народного блага, устроить царю с помощничками такое, давно ими заслуженное, позорище в неподцензурной печати. В письме около 17 марта к В. Г. Черткову Толстой упоминает беседу с «богатым лицом» (по предположению исследователей, с купцом, книгоиздателем и меценатом Кузьмой Терентьевичем Солдатёнковым) о том, «как устроить за границей печатный орган, в котором печатались бы все дурные дела, совершаемые русским правительством»: «Я сказал, что обличение зла есть одно из проявлений христианской деятельности и что если бы лицо это и не желало вполне служить своими средствами делу религиозному, люди наших верований могли бы вести такую обличительную газету…» (88, 84).

 Вот чем были вызваны противостояние Толстому, слежка за ним и, как мы предполагаем — задержание и чтение писем его к жене и прочим лицам.

 В апреле 1898 г. орловский губернатор А. Н. Трубников дал разрешение И. Л. Толстому на открытие ОДНОЙ столовой для нуждающихся крестьян: мол, ПОБАЛУЙСЯ, барчук, да и станет с тебя!.. В это же время он отправил мценскому уездному исправнику секретное предписание вести наблюдение за столовой. В своих донесениях исправник А. А. Иванов, сообщая о деятельности Л. Н. и И. Л. Толстых по оказанию помощи крестьянам, писал, что помещики встревожены возможными волнениями крестьян соседних деревень, которые будут завидовать кормимым в столовых, и утверждают, что голода в их местности нет (Копелев В. Новые документы о Льве Толстом // Новый мир. 1956. № 7. С. 275 – 276). Вероятно, и земская выдача муки именно тем крестьянам, которые уже посещали столовые, была сделана не без указки “сверху”: с целью, с одной стороны, продемонстрировать супругам Толстым с помощниками “излишнесть” их благотворительного вмешательства, с другой же — натравить голодавших, не получивших ещё совершенно никакой поддержки, на тех, кто получил её избыточно, из двух источников, дабы потом обвинить благотворителей в провоцировании «общественных беспорядков». Между тем, исходя из действительной ситуации, Толстой с сыном Ильёй и его женой, Софьей Николаевной, открыл куда больше столовых, чем было дозволено. 19 мая 1898 г. А. Н. Трубников направил И. Л. Толстому письмо с просьбой столовых больше не открывать.
 
  Письмо своё от 20 мая Л. Н. Толстой направил в Москву, зная, что жена со дня на день будет там (она приехала в Москву 22-го утром). Вот его основное содержание:

 «…Здоровье моё всё не так хорошо, как я привык — болит позвонок и большая вялость. Но кажется, что лучше. Я вчера довольно далеко тихим шагом ходил пешком по лесам, в Каменку и Бастыево, а нынче сижу дома и берегусь. Утром довольно усердно писал, а теперь берусь за письма, из которых первое пишу тебе.

 Илюша вчера ездил в Бастыево и привёз замечательно глупое и жалкое письмо губернатора, который пишет ему, что он разрешил одну ИЛИ ДВЕ столовые, а не многие и потому просит больше не открывать, так как ему донёс земский начальник, т. е. Проташинский, что нужды нет, а Проташинский вчера же сам с Илюшей выбирал нуждающихся в своей деревне и признал их больше, чем записал Илюша. Барышню <Муравскую> нынче утром повёз Илюша к Ильинской, в Ефремовский уезд.

 […] Вот все новости наши. Да вчера ещё получено из Черни объявление <денежный перевод. – Р. А.> на моё имя на 1000 р. Не знаю, откуда и зачем. […]» (84, 319 – 320).

  Дело Толстыми, отцом и сыном было поставлено хорошо, и Льву Николаевичу скоро можно было уехать к супруге. Как нельзя кстати, точно к окончанию денег для голодных у Толстого и у жены, подоспели частные пожертвования, о которых Лев Николаевич упоминает и в следующем письме к жене, датируемом 22-м мая.

  Вот значительное для нашей темы содержание этого письма:

 «Третьего дня ответил 13 писем. В числе этих писем есть известие от режиссёра, Петербургской драматической группы, которые собрали 2000 рублей для голодающих Тульской губ. Я отвечал и постараюсь поместить их в Ефремовском уезде или в здешней местности, но после урожая (который так дурен). Я так и написал режисёру. 1000 р. получил от Мансуровой и 500 р. от Кудашевой из Киева.

  Вчера были здесь, т. е. у нас, студент и курсистка, которые приехали с деньгами от Вольно-экономического общества в Мценский уезд, за 40 вёрст от нас, и их высылают. […] Илюша нынче поехал к губернатору.

  Я совершенно здоров. По утрам пишу и вечером бодр. Вчера ездил в бедную деревню, 10 дворов, 4 лошади и 4 коровы; денег во всей деревне нет ни копейки. Шубы и кафтаны заложены. И было радостно видеть, что можно помочь хоть немного, хоть на время. Оттуда заехал в Гущино, на ужин (тоже очень бедная деревня, 50 домов, 24 без лошадей). Застал 80 человек за столами под навесом-двором. Чинно и весело сидят старики с стариками, старухи с старухами, дети с детьми. Хозяин обходит с ковригой и ножом, подкладывая хлеб, у кого съеден. Удивительно чинно и трогательно. […]» (84, 320 – 321).

 Вольно-экономическое общество и агенты его в 1890 – 1900-е гг., судя по сведениям А. С. Ермолова, оказались в Российской империи в несколько двусмысленном положении. На заседаниях Общества, состоявшихся весной 1898 года, было принято множество общеполезных решений и резолюций — да вот только их влияние на реальную политику правительства в условиях неурожая остаётся под вопросом. Среди резолюций были формулировки весьма интересные, близкие воззрениям Л. Л. Толстого, сына писателя, высказанным в книге его «В голодные годы» и цитированным нами выше, а отчасти – и позиции его отца. Например, вот такая:

  «Для устранения причин экономического расстройства крестьянского хозяйства, как главной почвы, благоприятствующей столь частому повторению народных бедствий, совершенно недостаточно частичных мероприятий по техническому улучшению тех или других отраслей народного труда, а необходимы более решительные меры по широкому распространению просвещения в народной массе и по устранению условий, подавляющих личность крестьян и тормозящих их самодеятельность» (Цит. по: Ермолов А. С. Наши неурожаи и продовольственный вопрос. СПб., 1909. Часть 1. С. 151). Увы! Подобные решения, радикальные и широкие “захватом” глубинных причин зла, обыкновенно оставались и остаются в России не более, чем благими пожеланиями.

  В практической же деятельности Общество на тех же весенних посиделках избрало из своей среды Комитет для помощи пострадавшим от неурожая, «которому уже за первые месяцы его существования удалось собрать до 58 000 руб., распределённых между разными губерниями и областями. Помощь должна была выражаться в устройстве столовых, в кормлении детей при школах, покупке хлеба, муки и картофеля, иногда лошадей для работы и семян для посева.

  Сперва Комитет предполагал действовать совместно с Обществом Красного Креста, но это по разным причинам не состоялось, a затем вскоре и самый Комитет был по распоряжению правительства закрыт» (Там же. С. 152). А кроме того, деятели Комитета не только в 1898 году, но и позднее, в 1900-х гг., в неурожайные годы, когда Комитет был возобновлён, вызвали в провинции настоящую имперскую паранойю: чиновники и землевладельцы подозревали агентов ВИО «в неблагонадёжности и политической пропаганде», тем более, что молодёжь стремилась держаться обособленно, общаясь только непосредственно с крестьянами и друг с другом, «не входя ни в какие соглашения с прочими учреждениями, работавшими в той же области помощи населению». Это и приводило к скандалам, заканчивавшимся полицейской высылкой благотворителей. И лишь в 1906 – 1907 гг. был введён особый циркуляр, регулирующий отношения агентов Общества с местными администрациями (Там же. С. 152 – 153).

 Наконец, вот небольшое открытое письмо Льва Николаевича к С. А. Толстой от 24 мая, интересное главным образом упоминанием им о писании статьи о голоде:

 «Ты, вероятно, уже получила мои последние два письма. С тех пор ничего нового. Я продолжаю быть здоров. Два дня был занят писанием отчёта и статьи об употреблении пожертвований. Не знаю, куда направить. Попробую <зачёркнуто: «Неделю», «Нов. вр[емя]» и «Сын [отечества]»> «Петербург[ские] Вед[омости]», а потом «Сын Отеч[ества]» или «Бирж[евые] [ведомости]»; поручу это Меншикову. <Публицист, сотр. газ. «Неделя», в то время близкий по взглядам к Толстому. – Р. А.> — До скорого свиданья. […]» (Там же. С. 332).
 
 Толстой пробыл в Гринёвке с 24 апреля по 27 мая. Сын Илья Львович, сопровождавший его во время поездок, позднее писал, что при обследованиях «самую трудную работу — распределение количества едоков из каждой крестьянской семьи — отец почти везде производил сам, поэтому целые дни, часто до глубокой ночи, разъезжал по деревням» (Толстой И.Л. Мои воспоминания. М., 1969. С. 226). Всего было открыто 20 столовых. Об этой своей работе Лев Николаевич, помимо личных писем, расскажет в том же 1898 году и для читающей публики — в статье «Голод или не голод?», написанной в основном в период с 23 по 26 мая. Доработка статьи была остановлена сильнейшей дизентерией, которой старенький Лев Николаевич заболел, в отсутствии заботы жены, буквально накануне отъезда. Лишь 4 июня, перед окончательным отъездом из Чернского уезда, Толстой пишет к статье прибавление, 6-го возвращается в Ясную Поляну, а 7 июня уже отсылает текст статьи М. О. Меньшикову для напечатания в «Санкт-Петербургских ведомостях».


* * * * *
 
  В статье писатель «счёл своей обязанностью» высказать «те мысли и чувства», которые вызвали в нём «новое сближение с крестьянской нуждой»: ещё раз высказать всё то, что было пережито им во время борьбы с голодом на протяжении 1890-х годов. Многое в «Голод или не голод?» может напомнить статьи Толстого на эту тему 1891 – 1893 годов. Снова повествование открывается красочным рассказом об объезде Толстым бедствующих сёл и деревень. Поражает наблюдательность Толстого, знание крестьянской жизни. Объезд деревень начался со знакомого ему до боли в ляжках Спасского, принадлежавшего Ивану Сергеевичу Тургеневу. Толстой расспрашивал о нём крестьян, и ему приятно было узнать, что в имении автора «Записок охотника» крестьяне находились «в исключительно счастливых условиях» (29, 216).

 Но если первые впечатления показались не очень тяжёлыми: «Бедствие голода далеко не так велико, как было в <18>91 <г.>», и даже возникли догадки, что толки о нужде крестьян всё же несколько преувеличены. Но посещение других деревень показало, что, хотя прежнего, памятного по 1891 году голода и не было, но «нищета всех жителей была страшная» (Там же).

  В статье Толстой поставил три общих вопроса, которые, «судя по газетам, занимали и общество»:

  «Есть ли в нынешнем году голод или нет голода?

  Отчего происходит так часто повторяющаяся нужда народная?

  И как сделать, чтобы нужда эта не повторялась и не требовала бы особенных мер для её покрытия?» (Там же. С. 220).

  И он чётко, последовательно, по пунктам дал на них ответы, предлагая и своим современникам задуматься над ними.

  С преогромным неудовольствием повествует Толстой-публицист о тех препятствиях, которые чинят представители власти ЧАСТНОМУ делу помощи голодающим: «Так что, несмотря на несомненную нужду народа, несмотря на средства, данные жертвователями для помощи этой нужде, дело наше не только не может расшириться, но находится в опасности быть совершенно прекращённым» (Там же. С. 219). Понимая, что благотворительная деятельность частных лиц «только капля в море крестьянской нужды», писатель убеждён, что и такие «капли» не вредны и не опасны для общественного спокойствия, а только полезны: что «вовремя оказанная помощь может спасти жизнь старика, ребёнка, может заменить отчаяние, враждебность заброшенного человека чувством веры в добро и братство людей». Здесь вновь находит воплощение толстовская идея о могучей силе христианской любви. «Воспрепятствовать общению людей нельзя, можно только нарушить правильное течение этого общения и там, где бы оно было благотворно, дать ему вредное направление», – утверждает Толстой (Там же. 230). Можно грубым вмешательством исказить, даже задушить главные, ДУХОВНЫЕ смыслы общения просвещённых «элит» с кормильцем их, с народом. Между тем Лев Николаевич убеждён, что помочь всякому человеческому бедствию может только духовный подъём народа, братское единение людей. Эту веру в важность всякого доброго усилия Толстой стремился передать своим читателям.

 Что же препятствует этому духовному подъёму в народе? Что «сверху», от правительства и «элит», мешает противостоянию самого народа периодическим ударам природных стихий, отнимавшим урожай? Да всё то же, что и в 1873-м, что и в 1891-м годах: «традиционные» для России, для сволочного «русского мира» неуважение и недоверие в отношениях власти и «элит» к народу!

 Отвечая на главный, вынесенный в заголовок вопрос, Толстой прямо заявляет, что «голода нет, а есть хроническое недоедание всего населения, которое продолжается уже 20 лет, и всё усиливается. [...] Голода нет, но есть положение гораздо худшее» (Там же. С. 224 – 225). И писатель повторяет образное, меткое сравнение с вопрошаемым о положении больного врачом, памятное читателю по отчёту его 1893 года: «Всё равно, как бы врач, у которого спросили, есть ли у больного тиф, ответил бы: “Тифа нет, а есть быстро усиливающаяся чахотка”» (Там же. С. 225).

 Показывая бедственное положение народа, Толстой-христианин аскетичен и как художник: в статье он избегает эффектных описаний, обыкновенно служащих к тому, чтобы разжалобить читателя. Он приводит, казалось бы, сухие скучные цифры – выписки из своей записной книжки, где даны подробные расчёты необходимой помощи, чтобы документально подтвердить личные впечатления.

 Но для прекращения хронически повторяющихся голодовок в России писатель считает необходимым отнюдь не изменение в этой статистике, а то же, что в начале 1890-х: необходимо ПОДНЯТЬ ДУХ НАРОДА, «перестать презирать, оскорблять народ обращением с ним как с животным». Стыдно, что на пороге XX столетия в России разрешено сечение крестьянства розгами, которое, «как Дамоклов меч, висит над каждым крестьянином».

 Писатель, публицист и исповедник Христа призывает людей, искренне желающих отплатить добром народу, «все силы свои употребить» на помощь ему. В связи с этим Лев Николаевич предлагает царскому правительству принять комплекс наиважнейших, насущно необходимых, по его мнению, мер. Он предлагает:

 1. дать народу свободу вероисповедания;
 2. подчинить крестьянство общим для всех граждан, а не исключительным, законам;
 3. обеспечить для крестьян свободу вероисповедания, обученья, передвижения» и др.;
 4. «главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании, разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян» (Там же. С. 187).

  Одна из сентенций Л. Н. Толстого о необходимости дать народу душевное благополучие, эмоциональный комфорт и просвещение, светское и духовное, весьма знаково перекликается с известнейшим высказыванием П. А. Столыпина уже в 1909 году о 20 годах покоя, которые необходимо дать государству, чтобы Россия преобразилась:

  «Если б мне сказали: вот ты хочешь добра народу, — выбирай одно из двух: дать ли всему разорённому народу на двор по 3 лошади, по 2 коровы и по три навозные десятины, и по каменному дому, или только свободу вероисповедания, обученья, передвижения и уничтожение всех специальных законов для крестьян, то, не колеблясь, я выбрал бы второе, потому что убеждён, что какими бы материальными благами ни оделить крестьян, если только они останутся с тем же духовенством, теми же приходскими школами, теми же казёнными кабаками, той же армией чиновников, мнимо озабоченных их благосостоянием, то они через 20 лет опять проживут всё и останутся такими же бедными, какими были. Если же освободить крестьян от всех тех пут и унижений, которыми они связаны, то через 20 лет они приобретут все те богатства, которыми мы бы желали наградить их и гораздо еще больше того» (Там же. С. 225 – 226).

  Можно надеяться, что читатель наш не забыл и этих строк из ответа Льва Николаевича Толстого Николаю Страхову, письма от 24 апреля 1892 года:

  «Бывают хорошие минуты, но большей частью, копаясь в этих внутренностях в утробе народа, мучительно видеть то унижение и развращение, до которого он доведён. — И они всё его хотят опекать и научать. Взять человека, напоить пьяным, обобрать, да ещё связать его и бросить в помойную яму, а потом, указывая на его положение, говорить, что он ничего не может сам и вот до чего дойдёт предоставленный самому себе — и, пользуясь этим, продолжать держать его в рабстве. Да только перестаньте хоть на один год спаивать его, одурять его, грабить и связывать его и посмотрите, что он сделает и как он достигнет того благосостояния, о котором вы и мечтать не смеете. Уничтожьте выкупные платежи, уничтожьте земских начальников и розги, уничтожьте церковь государственную, дайте полную свободу веры, уничтожьте обязательную воинскую повинность, а набирайте вольных, если вам нужно, уничтожьте, если вы правительство и заботитесь о народе, водку, запретите — и посмотрите, что будет с русским народом через 10 лет» (66, 204 – 205).

  До первого в России революционного взрыва оставалось тогда больше 10-ти лет! Времени хватало… Даже в 1898 году было не поздно изменить на ХРИСТИАНСКОЕ отношение к народу и с народом.

  Не унижать людей, верить в народ, уважать народ, доверять народу, обеспечить народу возможность «духовного подъёма» (а не ожесточения, которым всегда пользовались «оппозиционные» демагоги!) – этим, по мысли Льва Николаевича, правительство может поспособствовать не только предотвращению собственного кризиса, но и, главное, братскому единению людей в России. Для нас здесь важно характерное сочетание христианских призывов писателя с объективным анализом ситуации в стране и либеральной по своей сути программой внутриполитических преобразований, адресованной царю и правительству, что тоже является своеобразной «традицией» толстовской публицистики. Толстой здесь объективно ЛИБЕРАЛЕН, НО НЕ ОППОЗИЦИОНЕН ПРАВИТЕЛЬСТВУ страны, а готов к сотрудничеству в общем деле благоустройства жизни народа.

 «Духовный подъём народа» равносилен для Л. Н. Толстого ненасильственному революционному перевороту, могущему пресечь разящим ударом из «ружья духовного» разрушительную работу над народным сознанием революционных радикалов и её последствия – всплеск революционного насилия, разрушения жизни в стране, уже угрожавшего в то время самодержавной России.

 ГЛАВНОЕ же, о чём не дописал и не мог дописать в статье Толстой, но что логически выводится из сказанного — следующее: как религиозное и научное светское знания, так и уважительное отношение «элит» передастся народу. «Только человек, сознающий себя духовным существом, может сознавать человеческое достоинство своё и других людей, и только такой человек не унизит ни себя, ни ближнего поступком или положением, недостойным человека» — эту великолепную максиму мы находим в толстовском «Круге чтения», в записях на 25 октября. И действительно, всякий человек, уважающий себя и просвещённый не одними мирскими знаниями, а нравственным религиозным учением, в котором выразилось бы актуальное и для нашего времени жизнепонимание первоначального, чистого христианского учения — будет избегать для себя и ближних всякого положения унизительного, недостойного человека. А к таковым следует отнести и перенаселённость, неизбежно влекущую за собой катастрофы антропогенные и гуманитарные, в частности — войны и голод, равно и нарастающую от поколения к поколению несвободу, выхолощенность жизни отдельных людей — во имя выживания в одном поколении, на одной планете, слишком многих! Христианское же отношение к половой связи, к репродукции потомства, к повседневному труду и результатам его — напротив того, навсегда уничтожит самый риск перенаселённости, голодоморов, побоищ и революций.


                * * * * *

 Как было выше сказано, изначально Толстым предполагалось дать статью «Голод или не голод?», как и отчёт и статьи об употреблении пожертвований, в «C.-Петербургские ведомости», или «Сын Отечества», или «Биржевые ведомости». Толстой просил М. О. Меньшикова «взять на себя труд поместить эту статью» в «Санкт-Петербургских ведомостях», потому «только, что, говорят, государь читает их». Меньшиков сообщил о переговорах с издателем газеты кн. Э. Э. Ухтомским, его колебаниях и просьбе дать «два-три дня на размышления и на зондирование почвы». Толстому стало ясно, что статья «едва ли будет напечатана в России», а для русской газеты в Англии она слишком tame (робкая). Но всё оказалось не так ужасно. В России статья была напечатана со значительными купюрами в газете «Русь» (1898, №№ 4 – 5, 2 и 3 июля (второе издание)). В текст статьи включён денежный отчёт (согласно указаниям Толстого в письме к Меньшикову). За границей же отрывки из статьи были напечатаны в сб. «Свободное слово» (под ред. П. И. Бирюкова, изд. В. Г. Черткова, 1898, № 1, с. 261–264).

  Перепечатанная многими газетами, статья вызвала яростную полемику, что стало признанием важности обсуждения поднятых Толстым вопросов. Вызвала статья и специфическую КОНТРПРОПАГАНДУ: точнее, желание оппозиционно настроенных авторов использовать выступление Толстого для усиления “удара” по общественному сознанию СВОИХ идей. В частности, с «Открытым письмом к автору статьи “Голод или не голод?”» выступил издатель бесцензурной газеты «Русский труд» С. Шарапов, характеризовавший себя «не официозным публицистом: не Грингмут, не князь Мещерский», обвинявший Толстого от имени «той небольшой части нашего “образованного общества”, которая сохранила немного патриотизма». В деятельности Толстого Шарапов усмотрел «вызов правительству, упразднение, дискредитирование его»: «Ваше слово […] ненапечатанное, разлетится с быстротой молнии по всей России, более того, по всему миру»; «Вы с Олимпа дезертировали, […] стали публицистом, политиком, общественным деятелем…» (с. 120); «Громовой протест разнёсся по всей России. Гайдебуровской “Руси”, печальному глашатаю, дано предостережение. Читатель подавлен грандиозной картиной Вашей толстовской кисти» (Передовая статья // Русский труд. 1898. № 44; Шарапов С. Сочинения. Кн 3. Публичные речи. Открытые письма и ответы. СПб, 1899).

  О публикации Шарапова 18 июня 1898 г. цензор Матвеев доносил начальнику Главного управления печати следующее: «В сегодняшнем № 29 еженедельного издания “Русский труд” напечатано начало “открытого письма” издателя “Р. труда” Шарапова к гр. Л. Н. Толстому по поводу статьи в “Руси” “Голод или не голод?”. Великодушно принимая на себя защиту правительственной власти, бессильной и слабой, по мнению автора, в борьбе с пропагандой Толстого, г. Шарапов порицает последних, заявляет, что правительство колеблется, впадает в ошибки, у него мало силы, мало деятелей, в его распоряжении одни чиновники, думающие более о 20-м числе <день выдачи жалования. – Р. А.>, чем о народе, который их кормит, у него нет программы. Отметив “огромное значение” пропаганды Толстого, Шарапов, обращаясь к нему, говорит: “Вы кличете по всей России, и правительство ничего путного не умеет делать, да и не будет делать, а будет лишь вас грабить”.

  Такого рода комментарии к статье Толстого, хотя и делаемые ради опровержения, крайне неприличны и могут произвести самое дурное впечатление, так как автор изображает Толстого как грозную силу, победоносно громящую правительство». Подпись: Цензор Матвеев (ЦГИА. Фонд 777, оп. 5, 1897, д. 16. Лист 96; см. также: ЦГАЛИ, ф. 542, 1, 41. Письмо Е. М. Феоктистова Д. И. Цертелеву).

  В свою очередь вступились за «похулённого» писателя А. А. Стахович (№ 34), И. С. Дурново, в обширной статье «Гений и Хулители» («Русский труд», 1898, №№ 41, 42, 44) утверждающий, что Толстой сделал великое дело своим указанием размера народного бедствия и выяснением его причин.

  В обществе даже связали со статьёй Толстого опубликование в «Правительственном вестнике» сообщения о пожертвовании императором 12 миллионов рублей в распоряжение Красного Креста.

  Но прямые христианские смыслы статьи Льва Николаевича Толстого «Голод или не голод?», кажется, прошли мимо внимания большинства читающей России и, судя по оценкам в литературе деятельности Л. Н. Толстого в 1890-е гг. на голоде, как исключительно благотворительной, «распределительно-кормящей», не уяснены в отечестве славного Льва, великого Духовного Царя России, и до сего дня.

                ________________


Прибавление.


                ГОЛОД ИЛИ НЕ ГОЛОД?


 Нынешней зимою я получил письмо от г-жи Соколовой с описанием нужды крестьян в Воронежской губернии и передал это письмо с своей заметкой в «Русские Ведомости», и с тех пор некоторые лица стали обращать ко мне свои пожертвования для помощи нуждающимся крестьянам. Небольшие пожертвования эти я направил отчасти моему хорошему знакомому в Землянский уезд — 200 руб., ежемесячные же пожертвования смоленских врачей и ещё небольшие пожертвования я переслал в Чернский уезд Тульской губернии моему сыну и его жене, поручив им распределение помощи в их местности. Но в апреле месяце я получил новые и довольно значительные пожертвования: г-жа Мёвиус прислала 400 р., по мелочи собралось рублей 300, С. Т. Морозов дал 1000 р. — собралось около двух тысяч, и, считая себя не в праве отказаться от посредничества между жертвователями и нуждающимися, я решил поехать на место, для того чтобы наилучшим образом распределить эту помощь.

 Как и в 1891-м году, я считал, что наилучшая форма помощи — это столовые, потому что только при устройстве столовых можно обеспечить хорошей ежедневной пищей стариков, старух, больных и детей бедных, в чём, я полагаю, состоит желание жертвователей. При выдаче провианта на руки цель эта не достигается, потому что всякий хороший хозяин, получив муку, всегда прежде всего замесит её лошади, на которой ему нужно пахать (и поступив так, поступит совершенно правильно, потому что пахать ему нужно для прокормления своей семьи не только в нынешнем, но и в будущем году), слабые же члены семьи будут недоедать в нынешнем году, как и до выдачи, так что цель жертвователей не будет достигнута.

  Кроме того, только в форме столовых для слабых членов семей есть какой-нибудь предел, на котором можно остановиться. При выдаче на руки помощь идёт на хозяйство, а для того, чтобы удовлетворить требованиям разорённого крестьянского хозяйства, никак нельзя решить, чт; крайне и чт; не крайне нужно: крайне нужна и лошадь, и корова, и выкуп заложенной шубы, и подати, и семена, и постройка. Так что при выдаче помощи на руки приходится выдавать или по произволу, наобум, или всем поровну, без различия. Поэтому я решил распределять помощь, как и в 1891-м и 1892-м годах, — в форме столовых.

  Для определения же наиболее нуждающихся семей и числа лиц из каждой из них, которые должны быть допускаемы в столовые, я руководствовался, как и прежде, следующими соображениями: 1) количеством скота, 2) числом наделов, 3) числом членов семьи, находящихся в заработках, 4) количеством едоков и 5) исключительными несчастными случаями, постигшими семью: пожаром, болезнями членов семьи, смертью лошади и т. п.

 Первая деревня, в которую я приехал, было знакомое мне Спасское, принадлежавшее Ивану Сергеевичу Тургеневу. Расспросив старосту и стариков о положении крестьян этой деревни, я убедился, что оно далеко не так дурно, как было дурно положение тех крестьян, среди которых мы устраивали столовые в 1891-м году.

 У всех дворов были лошади, коровы, овцы, был картофель и не было разорённых домов; так что, судя по положению Спасских крестьян, я подумал, что не преувеличены ли толки о нужде нынешнего года.
 Но посещение следующей за Спасским — Малой Губаревки и других деревень, на которые мне указали, как на очень бедные, убедило меня в том, что Спасское находится в исключительно счастливых условиях и по хорошему разделу, и по случайно хорошему урожаю прошлого года.

 Так, в первой деревне, в которую я приехал — Малой Губаревке, на 10 дворов было 4 коровы и 2 лошади; два семейства побирались, и нищета всех жителей была страшная.

 Таково же почти, хотя и несколько лучше, положение деревень: Большой Губаревки, Мацнева, Протасова, Чапкина, Кукуевки, Гущина, Хмелинок, Шеломова, Лопашина, Сидорова, Михайлова Брода, Бобрика, двух Каменок.

 Во всех этих деревнях хотя и нет подмеси к хлебу, как это было в 1891-м году, но хлеба, хотя и чистого, дают не вволю. Приварка — пшена, капусты, картофеля, даже у большинства, нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забелённых, если есть корова, и незабелённых, если её нет, — и только хлеба.

 Во всех этих деревнях у большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить.

  Так что крайней нужды в окружающей нас местности — районе 7—8 вёрст — так много, что, устроив 14 столовых, мы каждый день получаем просьбы о помощи из новых деревень, находящихся в таком же положении.

  Там же, где устроены столовые, они идут хорошо, обходятся около 1 р. 50 к. на человека в месяц и, как кажется, удовлетворяют поставленной нами себе цели: поддержать жизнь и здоровье слабых членов самых бедных семейств.

  Вчера вечером я заехал в деревню Гущино, состоящую из 49 дворов, из которых 24 без лошадей. Было время ужина. На дворе, под двумя вычищенными навесами, сидели за пятью столами 80 человек столующихся: старики вперемежку со старухами за большими столами на скамейках; дети за маленькими столиками на чурбачках с перекинутыми тесинами. Ужинавшие только что кончили первое блюдо (картофель с квасом), и подавалось второе — капустные щи. Бабы наливали корцами в деревянные чашки дымящиеся, хорошо заправленные щи; столовщик с ковригой хлеба и ножом обходил столы и, прижимая ковригу к груди, отрезал и подавал ломти прекрасного, свежего, пахучего хлеба тем, у кого был доеден.

  Хозяйка и женщина из столующихся служат взрослым, хозяйская дочь, девочка, служит детям.

  Ужинавшие были большей частью исхудалые, истощённые, в изношенных одеждах, редкобородые, седые и лысые старики и сморщенные старушки. На всех лицах было выражение спокойствия и довольства. Все эти люди, очевидно, находились в том мирном и радостном настроении и даже некотором возбуждении, которое производит употребление достаточной пищи после долгого лишения её.   Слышались звуки еды, степенный разговор и изредка смех на детских столах. Были тут и два прохожих нищих, за которых столовщик извинялся, что допустил их к ужину.

  Всё происходило чинно, степенно, точно как будто этот порядок существовал веками.

  Из Гущина я поехал в деревню Гневышево, из которой дня два тому назад приходили крестьяне, прося о помощи. Деревня эта состоит, так же как и Губаревка, из 10 дворов. На десять дворов здесь четыре лошади и четыре коровы; овец почти нет; все дома так стары и плохи, что едва стоят. Все бедны и все умоляют помочь им. «Хоть бы мало-мальски ребята отдыхали», — говорят бабы. «А то просят папки (хлеба), а дать н;чего, так и заснёт не ужинаючи».

  Я знаю, что тут есть доля преувеличения, но то, что говорит тут же мужик в кафтане с прорванным плечом, уже наверное не преувеличение, а действительность.

  «Хоть бы двоих, троих с хлеба спихнуть, — говорит он. — А то вот свёз в город последнюю свитку (шуба уж давно там), привёз три пудика на восемь человек — на долго ли! А там уж и не знаю, что везти...»

  Я попросил разменять мне три рубля. Во всей деревне не нашлось и рубля денег.

  Очевидно, необходимо устроить и тут столовую. Так же, вероятно, нужно и в двух деревнях, из которых приходили просить.

  Кроме того, нам сообщают, что в южной части Чернского уезда, на границе Ефремовского, нужда очень велика, и до сих пор нет никакой помощи. Казалось бы очевидным, что надо продолжать и расширять дело, и это возможно, так как в последнее время получено ещё довольно значительные пожертвования: 500 р. от кн. Кудашевой, 1000 р. от г-жи Мансуровой, 2000 р. от драматических деятелей.

  Но оказывается, что не только расширить дело, но и продолжать его почти нельзя. Продолжать же нельзя по следующим причинам:

  Орловский губернатор не разрешает открывать столовые: 1) без соглашения с местным попечительством, 2) без обсуждения вопроса об открытии каждой столовой с г. земским начальником и 3) без того, чтобы заблаговременно не уведомлять губернатора о том, сколько нужно открывать столовых в известной местности.

  Из Тульской же губернии уже приезжал становой с требованием не устраивать столовых без разрешения губернатора. Кроме того, запрещено всем не местным жителям участвовать и помогать в устройстве столовых без разрешения губернатора; без участия же таких помощников, специально занятых сложным и хлопотливым делом столовых, устройство их невозможно. Так что, несмотря на несомненную нужду народа, несмотря на средства, данные жертвователями для помощи этой нужде, дело наше не только не может расшириться, но находится в опасности быть совершенно прекращённым.

   […] Теперь постараюсь ответить на те общие вопросы, на которые навела меня моя деятельность, — вопросы, которые, судя по газетам, занимали и общество в последнее время.

  Вопросы эти следующие:

  Есть ли в нынешнем году голод или нет голода?

  Отчего происходит так часто повторяющаяся нужда народная?

  И как сделать, чтобы нужда эта не повторялась и не требовала бы особенных мер для её покрытия?

  На первый вопрос отвечу следующее: есть статистические исследования, по которым видно, что русские люди вообще недоедают на 30 % того, что нужно человеку для нормального питания; кроме этого, есть сведения о том, что молодые люди черноземной полосы последние 20 лет всё меньше и меньше удовлетворяют требованиям хорошего сложения для воинской повинности; всеобщая же перепись показала, что прирост населения, 20 лет тому назад, бывши самым большим в земледельческой полосе, всё уменьшаясь и уменьшаясь, дошёл в настоящее время до нуля в этих губерниях. Но и без изучения статистических данных, стоит только сравнить среднего исхудалого до костей, с нездоровым цветом лица крестьянина-земледельца средней полосы с тем же крестьянином, попавшим в дворники, кучера — на хорошие харчи, и сравнить движения этого дворника, кучера и ту работу, которую он может дать, с движениями и работой крестьянина, живущего дома, чтоб увидеть, насколько недостаточным питанием ослаблены силы этого крестьянина.

  Когда, как это делалось прежде нерасчётливыми хозяевами и теперь ещё делается, держат скотину для навоза, питая её на холодном дворе кое-чем, только чтобы она не издохла, происходит то, что из всей этой скотины вытерпевает без ущерба своему организму только та, которая находится в полной силе; старые же, слабые, неокрепшие молодые животные или издыхают, или, если и выживают, то в ущерб своему приплоду и здоровью, а молодые в ущерб росту и сложению.

  Вот точно в таком положении находится русское крестьянство черноземного центра. Так что, если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891-м году, нет и в нынешнем.

  Если же под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже около 20 лет существует для большинства черноземного центра, и в нынешнем году особенно силён.

  Таков мой ответ на первый вопрос. На второй вопрос: отчего это произошло? ответ мой состоит в том, что причина этого духовная, а не матерьяльная.

  Военные люди знают, что такое значит дух войска; знают, что этот неосязаемый элемент есть первое главное условие успеха, что при отсутствии этого элемента делаются недействительными все другие. Пускай будут солдаты прекрасно одеты, накормлены, вооружены, пускай будет сильнейшая позиция — сражение будет проиграно, если не будет того неосязаемого элемента, который называется духом войска. То же самое в борьбе с природой. Как только в народе нет духа бодрости, уверенности, надежды на все б;льшее и б;льшее улучшение своего состояния, а есть, напротив, сознание тщеты своих усилий, уныние — народ не победит природы, а будет побеждён ею. А именно таково в наше время положение всего нашего крестьянства и в особенности земледельческого центра. Он чувствует, что его положение как земледельца — плохо, почти безвыходно, и, приспособившись к этому безвыходному положению, уже не борется с ним, а живёт и действует лишь настолько, насколько его к этому побуждает инстинкт самосохранения. Кроме того, самая бедственность положения, до которого он дошёл, ещё усиливает упадок его духа. Чем ниже в своём экономическом благосостоянии спускается население, как тяжесть на рычаге, тем труднее ему подняться, и крестьяне чувствуют это и как бы махнули на себя рукой: «Где уж нам, — говорят они, — не до жиру, быть бы живу!»

  Признаков этого упадка духа очень много. Один, первый и главный — это полное равнодушие ко всем духовным интересам. Вопроса религиозного совершенно не существует в земледельческом центре; и совсем не потому, что крестьянин твёрдо держится православия (напротив, все отчёты и все сведения священников подтверждают то, что народ всё более и более становится равнодушным к церкви), а потому, что у него нет интереса к духовным вопросам.

  Второй признак — это косность, нежелание изменять своих привычек и своего положения. За все эти годы, в то время, как в других губерниях вошли в употребление плуги, железные бороны, травосеяние, посевы дорогих растений, садоводство, даже минеральное удобрение, — в центре всё остается по-старому с сохой, трёхпольем, изрезанными делянками в борону шириной и всеми рюриковскими приёмами и обычаями. Даже переселений всего меньше из черноземного центра.

  Третий признак — отвращение к сельской работе, — не лень, а вялая, невесёлая, непроизводительная работа, работа, эмблемой которой может служить колодезь, из которого вытягивается ведро не журавцом, не колесом, как это делалось прежде, а просто верёвкой, руками, и вытягивается в ведре, которое течёт и из которого вытекает треть воды, пока его донесут до места. Такова почти вся работа черноземного мужика, кое-как, с огрехами пашущего 16 часов на чуть волочащей ноги лошади пашню, которую он на хорошей лошади, при хорошей пище, хорошим плугом мог бы вспахать в полдня. При этом естественно желание забыться, и потому вино и табак всё более и более распространяются, так что в последнее время пьют и курят мальчики-дети.

  Четвёртый признак упадка духа — это неповиновение сыновей родителям, меньших братьев старшим, неприсылка заработанных на стороне денег в семью и стремление молодых поколений избавиться от тяжёлой безнадёжной сельской жизни и пристроиться где-нибудь в городе.

  Поразительным для нас признаком происшедшего за последние 7 лет упадка было то, что во многих деревнях взрослые и, казалось бы, достаточные крестьяне просятся в столовые и идут в них, если их допускают. Этого не было в 1891-м году. Вот, например, случай, показывающий всю ту степень и бедности и недоверия к своим силам, до которой дошли крестьяне.

  В деревне Шушмине, Чернского уезда, помещица продаёт крестьянам через банк землю. Она требует с них по 10 р. приплаты за десятину, и то разлагая на два срока по 5 рублей, отдавая притом им землю с посевом и по 2 четверти овса на яровой посев. И при этих поразительно выгодных условиях крестьяне медлят и ничего не предпринимают.

  Так что ответ мой на второй вопрос состоит в том, что причины того положения, в котором находятся крестьяне: — потеряли бодрость, уверенность в своих силах, надежду на улучшение своего положения — пали духом.

  Ответ же на третий вопрос: как помочь бедственному положению крестьян — вытекает из этого второго ответа. Для того, чтобы помочь крестьянству, нужно одно: поднять его дух, устранить всё то, что его подавляет.

  Подавляет же дух народа непризнание в нём теми, которые управляют им, его человеческого достоинства, признание крестьянина не человеком, как все, а грубым, неразумным существом, которое должно быть опекаемо и руководимо во всяком деле, и, вследствие этого, под видом заботы о нём, полное стеснение его свободы и унижение его личности.

  Так, в самом важном, религиозном отношении каждый крестьянин не чувствует себя свободным членом своей церкви, свободно избравшим, или по крайней мере свободно признавшим исповедуемую им веру, а рабом этой церкви, обязанным беспрекословно исполнять те требования, которые ему предписаны его религиозными начальниками, присланными к нему и поставленными независимо от его желания или выбора. То, что это есть важная причина подавленного состояния народа, подтверждает то, что всегда, везде, как только крестьяне освобождались от деспотизма церковного, впадая, как это называется, в секту, так тотчас же поднимается дух этого народа, и тотчас же, без исключения, устанавливалось и экономическое благосостояние его. Другое губительное для народа проявление этой заботы о нём есть исключительные законы для крестьянства, сводящиеся в действительности к отсутствию всяких законов и полному произволу приставленных к управлению крестьянами чиновников.

  Для крестьян номинально существуют какие-то особенные законы и по владению землею, и по дележам, и по наследству, И ПО ВСЕМ ОБЯЗАННОСТЯМ ЕГО, а в действительности же есть какая-то невообразимая каша крестьянских положений, разъяснений, обычного права, кассационных решений и т. п., вследствие которых крестьяне совершенно справедливо чувствуют себя в полной зависимости от произвола своих бесчисленных начальников.

  Начальниками же своими крестьянин признаёт, кроме сотского, старосты, старшины и писаря, и урядника и станового, и исправника, и страхового агента, и землемера, и посредника по размежеванию, и ветеринара, и его фельдшера, и доктора, и священника, и судью, и следователя, и всякого чиновника, и даже помещика, всякого господина, потому что по опыту знает, что всякий такой господин может сделать с ним всё, что хочет. Больше же всего подавляет дух народа, хотя это не видно, то постыдное, разумеется не для жертв его, а для участников и попустителей его, — истязание розгами, которое, как Дамоклов меч, висит над каждым крестьянином.

  Так что на три поставленные в начале вопроса: есть ли голод или нет голода? Отчего происходит нужда народа? И что нужно сделать, чтоб помочь этой нужде? — Ответы мои следующие: голода нет, а есть хроническое недоедание всего населения, которое продолжается уже 20 лет, и всё усиливается, и которое особенно чувствительно нынешний год при дурном прошлогоднем урожае, и которое будет ещё хуже прошлогоднего. Голода нет, но есть положение гораздо худшее. Всё равно, как бы врач, у которого спросили, есть ли у больного тиф, ответил бы: «Тифа нет, а есть быстро усиливающаяся чахотка».

  На второй же вопрос ответ мой состоит в том, что причина бедственности положения народа не материальная, а духовная; что причина главная — упадок его духа, так что пока народ не поднимется духом, до тех пор не помогут ему никакие внешние меры, ни министерство земледелия и все его выдумки, ни выставки, ни сельскохозяйственные школы, ни изменение тарифов, ни освобождение от выкупных платежей (которое давно пора бы сделать, так как крестьяне давно переплатили то, что заняли, если считать по теперь употребительному проценту), ни снятие пошлин с железа и машин, ни столь любимые теперь и выставляемые несомненным лекарством от всех болезней — приходские школы, — ничто не поможет народу, если его состояние духа останется то же. Я не говорю, чтоб все эти меры не были полезны, но они делаются полезными только тогда, когда народ поднимется духом и сознательно, и свободно захочет воспользоваться ими.

  Ответ же мой на третий вопрос, — как сделать, чтоб нужда не повторялась, состоит в том, что для этого нужно, не говорю уже уважать, а перестать презирать, оскорблять народ обращением с ним, как с животным, нужно дать ему свободу исповеданья, нужно подчинить его общим, а не исключительным законам, а не произволу земских начальников; нужно дать ему свободу ученья, свободу чтенья, свободу передвижения и, главное, снять то позорное клеймо, которое лежит на прошлом и теперешнем царствовании — разрешение дикого истязания, сечения взрослых людей только потому, что они числятся в сословии крестьян.

  Если б мне сказали: вот ты хочешь добра народу, — выбирай одно из двух: дать ли всему разорённому народу на двор по 3 лошади, по 2 коровы и по три навозные десятины, и по каменному дому, или только свободу вероисповедания, обученья, передвижения и уничтожение всех специальных законов для крестьян, то, не колеблясь, я выбрал бы второе, потому что убеждён, что какими бы материальными благами ни оделить крестьян, если только они останутся с тем же духовенством, теми же приходскими школами, теми же казёнными кабаками, той же армией чиновников, мнимо озабоченных их благосостоянием, то они через 20 лет опять проживут всё и останутся такими же бедными, какими были. Если же освободить крестьян от всех тех пут и унижений, которыми они связаны, то через 20 лет они приобретут все те богатства, которыми мы бы желали наградить их и гораздо ещё больше того.

  Думаю же я, что это будет так, во-первых, потому, что я всегда находил и больше разума, и настоящего знания, нужного людям, среди крестьян, чем среди чиновников, и потому думаю, что крестьяне сами скорее и лучше обдумают, что для них нужнее; во-вторых, потому, что крестьяне, те самые, о благе которых идёт забота, лучше знают, в чём оно состоит, чем чиновники, озабоченные преимущественно получением жалованья, и, в-третьих, потому, что опыт жизни постоянно и безошибочно показывает, что чем больше крестьяне подвергаются влиянию чиновников, как это происходит в центрах, тем более они беднеют и, напротив, чем дальше крестьяне живут от чиновников, как, например, в Сибири, в Самарской, Оренбургской, Вятской, Вологодской, Олонецкой губерниях, — тем больше, без исключения, они благоденствуют.

  Вот те мысли и чувства, которые вызывало во мне новое сближение с крестьянской нуждой, и я счёл своею обязанностью высказать их для того, чтобы люди искренние, действительно желающие отплатить народу за всё то, что мы получали и получаем от него, не тратили бы даром свои силы на деятельность второстепенную и часто ложную, а все силы свои употребили бы на то, без чего никакая помощь не будет действительной, — на уничтожение всего того, что подавляет дух народа и на восстановление всего того, что может поднять его.

  26-го мая 1898.

  4-го июня 1898 г.


  Прежде чем отсылать эту статью, я решил съездить ещё в Ефремовский уезд, о бедственном состоянии некоторых местностей которого я слышал от лиц, внушающих полное доверие.

  По пути к этой местности мне пришлось проехать во всю его длину весь Чернский уезд. Ржи в той местности, где я жил, т. е. в северной части Чернского и Мценского уездов, в нынешнем году чрезвычайно плохи, хуже прошлогодних, — но то, что я увидал по пути к Ефремовскому уезду, превзошло мои самые мрачные предположения.

  Местности, которые я проехал — около 35-ти вёрст в длину — от Гремячево до границ Ефремовского и Богородицкого уездов и в ширину, как мне говорили, вёрст на 20, — ожидает и в будущем году ужасное бедствие. Рожь на пространстве этого четыреугольника — почти в 100 тысяч десятин — пропала совершенно. Едешь версту, две, десять, двадцать и по обеим сторонам дороги на помещичьих землях вместо ржи сплошная лебеда, на крестьянских — нет даже и лебеды. Так что к будущему году положение крестьян этой местности (также, как мне говорили, пропала рожь и во многих других местах) будет несравненно хуже нынешнего.

  Говорю о положении только крестьян, а не вообще землевладельцев, потому что только для крестьян прямо, непосредственно кормящихся своим хлебом и именно ржаным полем, урожай ржи имеет решающее значение, вопрос жизни и смерти.

  Как только у крестьянина не хватает СВОЕГО хлеба на весь обиход или на большую часть его, и хлеб дорог, как нынешний год (около рубля) — так положение его угрожает сделаться отчаянным, подобно положению, скажем, чиновника, лишившегося места и жалования и продолжающего кормить свою семью в городе.

  Чиновнику без жалования, для того чтобы существовать, нужно тратить или запасы или продавать вещи, и каждый день жизни приближает его к полной погибели, точно так же крестьянина, принужденного покупать дорогой хлеб свыше обычного, обеспеченного определенным заработком количества, с той разницей, что, спускаясь ниже и ниже, чиновник, пока он жив, не лишается возможности получить место и восстановить своё положение, крестьянин же, лишаясь лошади, поля, семян, лишается окончательно возможности поправиться.

  В таком угрожающем погибелью положении находится большинство крестьян здешней местности. Но в будущем году положение это будет не только угрожающим, но для большинства наступит самая погибель.

  И потому помощь как правительственная, так и частная, будет в будущем году настоятельно необходима. А между тем именно теперь, как в нашей Тульской губ., так и в Орловской, Рязанской и других губерниях, принимаются самые энергические меры для противодейстия частной помощи во всех её видах, и, как видно, меры общие, постоянные. Так, в тот Ефремовский уезд, куда я направлялся, совершенно не допускаются посторонние лица для помощи нуждающимся. Устроенная там пекарня лицом, приехавшим с пожертвованиями от Вольно-экономического общества, была закрыта, само лицо выслано и также высланы прежде приезжавшие лица. Считается, что нужды в этом уезде нет и что помощь не нужна в нём. Так что, хотя и по личным причинам, я не мог исполнить своего намерения и проехать в Ефремовский уезд, поездка моя туда была бы бесполезна или произвела бы ненужные осложнения.

  В Чернском же уезде за это время моего отсутствия, по рассказам приехавшего оттуда моего сына, произошло следующее: полицейские власти, приехав в деревню, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали, — и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения. Трудно себе представить, что происходит в головах и сердцах людей, подвергшихся этому запрещению, и всех тех людей, которые узнали про него. Ещё труднее, для меня по крайней мере, представить себе, что происходит в головах и сердцах других — тех людей, которые считают нужным предписывать такие мероприятия и исполнять их, т. е. воистину не зная, что творят, — отнимать изо рта хлеб милостыни у голодных, больных, старых и детей... Я знаю те соображения, которые выставляются в защиту таких мероприятий: во-первых, надо доказать, что положение вверенного нашему управлению населения не так дурно, как это хотят выставить люди противной нам партии; во-вторых, всякое учреждение (а столовые и пекарни — это учреждения) должно быть подчинено контролю правительства, хотя в 1891 и 1892 гг. такого подчинения не было; в-третьих, прямое и близкое отношение людей, помогающих населению, может вызвать в нем нежелательные мысли и чувства. Но ведь все эти соображения, если бы они и были справедливы, — а они все ложны — так мелочны и ничтожны, что не могут иметь никакого значения в сравнении с тем, что делается столовыми или пекарнями, раздающими хлеб нуждающимся.

  Всё дело ведь состоит в следующем: есть люди, — не будем говорить умирающие, но страдающие от нужды; есть другие, живущие в избытке и по доброму чувству отдающие этим людям свой излишек; есть третьи, желающие быть посредниками между первыми и вторыми и на это отдающие свой труд.

  Неужели такие деятельности могут быть для кого-нибудь вредными и может входить в обязанность правительства противодействовать им?

  Я понимаю, что солдат-сторож в Боровицких воротах, когда я хотел подать нищему, воспретил мне это и не обратил никакого внимания на моё указание на евангелие, спросив меня, читал ли я воинский устав, но правительственное учреждение не может игнорировать евангелие и требований самой первобытной нравственности, т. е. того, чтобы люди людям помогали. Правительство, напротив, только затем и существует, чтобы устранить всё то, что мешает этой помощи.

  Так что правительство не имеет никакого основания для противодействия такой деятельности. Если же ложно направленные органы правительства и требовали бы подчинения такому воспрещению, частный человек обязан не подчиняться такому требованию.

  Когда приезжавший к нам становой пристав сказал, что что же мне стоит обратиться к губернатору с просьбой о разрешении устройства столовых, я ответил ему, что не могу этого сделать, так как не знаю такого законоположения, которым запрещалось бы устройство столовых; если же и было таковое, то я не мог бы подчиниться ему, потому что, подчинившись такому законоположению, я завтра мог бы быть поставлен в необходимость подчиниться запрещению выдачи муки, подачи милостыни без разрешения правительства. Право же подавать милостыню установлено самою высшею властью, и никакая другая власть не может отменить его.

  Можно закрыть столовые, пекарни, выслать из одного уезда в другой тех людей, которые приехали помогать населению, но нельзя воспрепятствовать этим высланным из одного уезда людям жить в каком-нибудь другом, у своих знакомых или в крестьянской избе и служить народу какими-либо другими способами, отдавая точно так же на служение ему свои средства и труды. Нельзя отгородить один класс народа от другого. Всякая же попытка такого отгораживания приносит те самые последствия, которые этим отгораживанием желательно было избегнуть.

  Воспрепятствовать общению людей нельзя, можно только нарушить правильное течение этого общения и там, где бы оно было благотворно, дать ему вредное направление. Помочь предстоящему, как и всякому человеческому бедствию может только духовный подъём народа (я разумею под народом не одно крестьянство, но весь народ, как рабочие, так и богатые классы); подъём же народа бывает только в одном направлении: в б;льшем и б;льшем братском единении людей и потому для помощи народу надо поощрять это единение, а не препятствовать ему. Только таким б;льшим, чем прежнее, братским единением людей не только покроется и нынешнее и ожидаемое бедствие будущего года, но и поднимется общее благосостояние всё упадающего и упадающего крестьянства и предотвратится повторение бедствий 91, 92 и нынешнего годов.

 (29, 215 – 230)