Дорогие мои старики

Говорят, что мудрость приходит с годами, но иногда годы приходят одни… (М. Жванецкий)

Новое поколение стариков появилось лет двадцать пять назад, когда стариками стали наши родители. Дедушки и бабушки ушли в семидесятых — восьмидесятых, но я хорошо их помню. Это были совсем другие люди, они пережили революцию, гражданскую войну, и им больше всех досталось в Великую Отечественную. Они были выходцами из самых разных семей, но был в них некий стержень воспитания, который не позволял им опускаться ниже плинтуса, в любой ситуации. Хотя и они чудили, иногда смешно, иногда необъяснимо, в общем, так, что нам не понять. Вот с них и начну.

ДЕДУШКИ И БАБУШКИ

Тётя Таня.

Посёлок военных под названием Чекист. Как туда попала тётя Таня, я не знаю, но жила как все в деревянном бараке, построенном для семей офицеров, служивших в колонии заключённых. Ходила тётя Таня зимой и летом босиком, в платке который завязывала как-то набекрень на нечесаных волосах, фартук всегда был подоткнут за пояс. Зимой накидывала на плечи телогрейку, и она у неё постоянно спадала, когда тётя Таня колола дрова. Детей у тёти Тани было четверо, растила она их без мужа, который умер от ран, полученных на фронте. Добрейшей души женщина, могла отдать последний кусок хлеба и приютить кого угодно, хотя на всю семью у неё была квартирка — комната и кухня. Как у всех.

Старшая дочка став совершеннолетней, пошла, работать вольнонаёмной в колонию, и загуляла с одним солдатиком срочной службы. Через несколько месяцев стало очевидным, что загул прошёл не бесследно. Дочка ни за что не признавалась, кто ей обеспечил округлившийся живот. Тогда тётя Таня пошла к начальнику колонии (моему деду) и обрисовала ситуацию — по существу и с матерком. Наутро дед построил личный состав на плацу в одну шеренгу, чтобы тётя Таня могла провести опознание и найти того, кто сделал её бабушкой. Дело было зимой. И вот, перед стоящими по стойке смирно солдатами и офицерами, появляется босая, лохматая тётка в накинутой на плечи телогрейке. Она идёт вдоль строя и пристально вглядывается в лица солдат. И вдруг скидывает телогрейку, тычет пальцем в солдатика и зычным голосом провозглашает: «Ён, ён, кобель, …лядь!»

Я помню этого «кобеля», его звали дядя Гриша. Он женился на дочке тёти Тани, и остался на сверхсрочную службу в колонии. Но пока стоял Чекист, он так и оставался — «Ён, ён, кобель, …лядь».

Мой дед.

Майор МВД, офицер пограничник с дореволюционным образованием. Родом из Белоруссии, где его звали Хведька Шлык. Это уже на службе в России он превратился в Шлыкова Фёдора Николаевича. Мой дед был неисправимым романтиком, не смотря на суровую службу в пограничных войсках на советско-китайской границе почти до окончания войны. И только перед пенсией его перевели в этот самый Чекист. Дед любил выпить, и по пьяне погулять с чужими красивыми женщинами. Я помню случай, когда уже будучи старым, он «кадрил» соседку оригинальным вопросом: «А вы умеете целоваться?». Конечно тут же получил от бабушки «леща». Его романтизм проявился и в том, что бабушка по имени Агния, по паспорту стала Агнесса. Это дед при замене паспортов переписал имя супруги на то, которое ему больше нравилось. Тоже получил «на орехи, на пряники», но документ есть документ, ничего уже менять не стали. А однажды, он не пришёл домой ночевать, и явился только рано утром. Он держал в руках газетный кулёк с огурцами, которые нарвал по дороге в чужих огородах. Когда ему навстречу вышла бабушка, дед протянул ей этот кулёк и сказал, — «Вот, Агнесса, я тебе огурцов принёс!». Бабушка молча начала закидывать деда этими огурцами. Дело было при открытой двери, это дед оставил себе путь к отступлению. И вот мимо идут на службу подчинённые деда, и отдают ему честь. А дед — начальник лагпункта, при всей форме, отступает от бабушки, уклоняясь от летящих огурцов, которая закидывает его этими самыми огурцами.

Моя бабушка.

В молодости актриса Томской драмы, всю жизнь ездила за мужем по погранзаставам. Мой отец родился в лодке посреди реки Уссури — не успели довезти в посёлок к фельдшеру. Так как готовила моя бабушка, мне никогда не научиться. Я помню её бигус с говядиной, пироги с рыбой, и конечно пельмени — наше семейное фирменное блюдо. Ничего подобного мне так и не удалось сотворить, хотя я очень старалась. Бабушка любила собак, всю жизнь вспоминала свою собаку Динку из детства. Рассказывала мне истории, как ходила в школу с сумочкой, которую ей сшил отец из своего старого портфеля, а в школе стоял огромный самовар, который кипятил сторож. На большой перемене дети собирались у самовара со своими кружками и завтраками в жестяных коробочках, которые принесли из дома. Бабушка любила Людмилу Зыкину и всегда слушала радио, которое никогда не выключали. Привычка оставлять радио включённым осталась с войны.

Мамы и папы.

Про своих писать не буду, очень противоречивая у них была жизнь, не мне судить. Я напишу небольшие заметки о чужих стариках, поколения моих родителей, с которыми меня сводила жизнь.

Соседи.

Когда моей дочке было три года, мы переехали в отдельную двухкомнатную квартиру. После коммуналки на четырёх хозяев здесь мне всё казалось, чуть ли не райским местом. И вот гуляя с дочкой, я познакомилась с соседом по имени Леонид Ильич. Прямо как Генеральный секретарь. Он всегда сидел на скамейке, и ходил с палочкой. Мы разговорились. Оказалось, что он подполковник в отставке, давно болеет, и не может уже ездить с женой на дачу. И его удел сидеть во дворе и общаться с такими как я. Я сначала не поняла, что он имеет ввиду. А оказалось, что как только он меня увидел в первый раз, сразу понял, что я выпиваю, и вообще девушка лёгкого поведения. Я ему ничего не ответила, просто встала и ушла и больше никогда с ним не разговаривала. А его жена Ирина Сергеевна, оказалась очень приятной, умной женщиной. С ней мы познакомились уже после смерти Леонида Ильича, и хорошо общались, пока сын не перевёз её к себе.

Наша баба Люда, так мы с дочкой называли соседку со второго этажа. Пока я не поняла, что она никакая не наша, а просто мастерица падать на хвост. До сих пор так и живёт — ищет себе обслуживающий персонал, чтобы кто-нибудь в магазин бегал, уколы ставил, с собакой гулял.

Бабушки с улицы.

Зимой темнеет рано. И вот я бегу на вечерний спектакль через территорию рынка, где недавно построили небольшое двухэтажное здание под магазин. Наружные отделочные работы ещё продолжаются, и я зорко смотрю под ноги, чтобы не споткнуться о провода, которых на земле множество. С крыши здания нового магазина светит неяркий прожектор, в свете которого я вижу старую женщину, она чего-то копошится на обочине. Старушка поворачивается боком, и я понимаю, что она держит в руках небольшую циркулярную пилу. Первая мысль — «Ого, дожили, уже бабки с инструментом работают». Но тут же, откуда-то от цоколя здания раздаётся мужской голос, глубокий бархатный баритон, ни дать не взять диктор Левитан, который с достоинством произносит: «Какого …уя тебе надо, (два такта паузы), бабка?» Старушонка бросила пилу, заметалась, словно не знала в какую сторону уходить, потом рванула к выходу с рынка, споткнулась о провод, грохнулась на колени (так и просила волшебного пенделя под зад) подскочила и, прихрамывая, поплелась прочь.

Магазин этот достроили только к весне. На фронтоне укрепили огромные буквы названия — «СОЮЗ», но территорию ещё не убрали от строительного мусора. Наступила пора слякоти, и народ протоптал тропинку в обход магазина, по которой может пройти только один человек. И вот люди идут гуськом по этой тропинке, глядя себе под ноги, чтобы не оступиться в весеннюю жижу. Я тоже иду в этой колонне по одному, и вдруг упираюсь в спину шедшего впереди человека. Люди шуршат — «Что такое? Почему остановились?» И вдруг мы слышим тоненький старческий голосок, который где-то впереди старательно поёт: «Союз нерушимый, республик свободных…» Бабушка, которая шла вместе со всеми по тропинке, подняла голову и увидела название магазина на фронтоне здания. Остановилась и запела…

Зима. Переполненный автобус. В заднюю дверь с трудом поднимается по ступенькам старушка. Водитель дождался, пока она зашла, и закрыл дверь. Бабушка говорит, что уже не может одолеть третью ступеньку в ПАЗике, и до следующей остановки так и стоит на второй. Автобус останавливается, двери открываются, и бабушка буквально спрыгивает со ступеньки на улицу. Я вижу, что она почти бегом уходит от остановки. Противно. Разыграть комедию, только затем, чтобы не оплачивать проезд. Вспоминаю, как ещё в детстве пришла в магазин культтоваров за тетрадками. По магазину ходила бабушка, и просила у ребятишек по десять копеек, якобы на подарок внуку не хватает. К взрослым она не подходила. Через несколько дней мы с мамой зашли в сбербанк (тогда сберкассу) оплатить квартплату. Перед нами стояла эта бабушка и снимала проценты с трёх вкладов. Я внимательно на неё смотрела и думала, почему она тогда в магазине попрошайничала? Мама и эта бабушка оказались знакомы, и когда мы вышли на улицу, они обсудили то, что пенсию и зарплату платят не больше трёхсот рублей, если получается больше, урезают пенсию, потому что зарплату урезать не имеют права. Когда мы пошли дальше, я рассказала маме про случай в «Культиках». Мама поджала губы, и как-то недобро сказала: «Эта Стеша всегда была хитро… опой, даже в автобусе „зайцем“ ездит».

Выхожу из поликлиники, где выяснилось, что я потеряла полис. Закурила на ходу, иду и думаю, как буду этот полис восстанавливать. Вдруг меня кто-то хватает за рукав. Передо мной тётенька за семьдесят. В панамке, личико, как печёное яблоко. Она тараторит, как из пулемёта, и я не сразу соображаю, что она читает мне лекцию о вреде курения:

— Вот, вы так хорошо выглядите, ни одной морщинки и курите! Вот сколько вам лет?

На автомате отвечаю, что пятьдесят семь.

— Такая молодая, а могли бы выглядеть ещё лучше.

Тут я пришла в себя и спросила:

— А вы всегда незнакомых людей на улице останавливаете и указываете им, как и что делать?

Тётенька не обращая внимания на мои слова, продолжает меня стыдить, и тут я не выдерживаю:

— Мне пятьдесят семь лет, я курю с двадцати лет, всего тридцать семь, и прекрасно выгляжу. А вы, наверняка, никогда не курили, и превратились в сморщенную старуху. Всего доброго. — Разворачиваюсь и ухожу.

Как-то сидела в очереди к терапевту, выписать лекарства по диабету. Людей не много, поэтому когда пришёл пожилой мужчина, и начал спрашивать, у кого на какое время запись, я немного раздражаюсь, и спрашиваю, на какое время у него. Оказывается, через полтора часа от текущего. Немного невежливо ему всё объясняю, он кивает головой, и почему-то не садится, а прислоняется плечом к стенке. Незаметно разглядываю его, и прихожу к выводу, что ему, наверное, уже за семьдесят, но выглядит хорошо. Стильно одет — в новый спортивный костюм, аккуратно подстриженная борода, бейсболка в тон костюма и моднейшие тёмные очки. Очередь к терапевту это всегда столкновение интересов молодых и старых. Старые припрутся к началу приёма, построят живую очередь, как когда-то в СССР, и ни за что, никого не пропустят по времени. А этот дед как-то быстро успокоился, и как мне показалось, даже задремал стоячи.

Захожу в кабинет, и пока медсестра высчитывает и заносит в компьютер дозировку инсулина, врач выходит. А вернувшись, кладёт на стол карту со словами: «Морозов явился!» Так как карта оказывается перед моим носом, невольно читаю — Морозов Владимир Фёдорович, 1927 год рождения. А к карте степлером прицеплена вырезка с картонной упаковки таблеток — «Нозепам». Пока меня врач слушает, размышляю вслух:

— Нозепам, что-то знакомое, что-то нервно — паралитическое что ли?

Медсестра смеётся:

— Этот дедушка сидит на нозепаме уже лет пять, сам рассказывает, что начал грезить наяву, целые сериалы видит. Ему уже девяносто два года.

— Это тот, который в красной бейсболке и тёмных очках? Он ещё не присел почему-то. — Спрашиваю я.

— Он самый. А не присел потому, что стоит ему сесть, сразу уснёт и захрапит на всю поликлинику.

— Так чего же он не сказал, что ему без очереди положено, я бы его без слов пропустила.

— Скромничает. — Ответила медсестра.

Когда я вышла, то скомандовала деду:

— Молодой человек, проходите! — Сработала моя театральная привычка называть всех мужиков и молодых и старых молодыми человеками. Вы бы видели, как дед вмиг подтянулся, расправил плечи и походкой от бедра пошёл в кабинет. Молодой человек и всё тут было дело!

Я шла домой и думала о том, что это жизнь мне показала, каким бы был сейчас мой отец, он тоже 1927 года рождения. И у меня бы он выглядел ничуть не хуже, я же театральный стилист как-никак — мастер мужского костюма. Но мой отец погиб, когда мне было всего три года.

Единственный человек, которому я разрешаю повышать на себя голос, это мой старший друг, мой детский врач. Не так давно я ей позвонила, чтобы попроведовать, «встречаемся» теперь только по телефону.

— Здравствуйте, моя дорогая Татьяна Ивановна, звоню вас проведать. Как вы там поживаете?

— Ой, Оля, да нормально поживаю. Вот закончила все дела: обед сварила, за Михаилом всё убрала, могу расслабиться.

— А что такое с Михаилом Васильевичем?

— Да, всё тоже — синдром открытой задницы.

— Это как?

— Ну, вот родился человек таким — если он открыл шкаф, никогда не закроет. То, что взял в шкафу, на место не положит. Где разделся, там всё и оставил. Хожу по дому — раскладываю вещи по местам и закрываю открытые шкафы.

Слушала я Татьяну Ивановну и вспоминала свою «лялечку» с двумя высшими образованиями. Только сегодня утром три раза закрыла шкаф, подобрала две пары носков в разных местах квартиры, унесла в кухню и помыла две чашки и стакан, разложила по местам — ножницы, ручки и карандаши, нитки с иголками, выключила и закрыла ноутбук, повесила на место полотенце, и бросила в стирку вчерашнюю футболку. Исправно закрывает только холодильник — жалко продукты, если он вдруг сломается.

Михаилу Васильевичу восемьдесят три, моей «ляльке» двадцать пять. Значит, синдром открытой задницы не лечится. Печалька…