Ещё о голоде, Льве Толстом и о половом размножении

                ПРИМЕЧАНИЕ.

                Это ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ
                к большой книге моей
                "Царь Лев против царя Голода"
        (Лев Толстой в земном Христовом служении в 1891 - 1893 гг.),
                которую можно скачать,
                читать по ссылкам:

 (1) https://disk.yandex.ru/d/jAhOt2vi1nSyqA

 (2)https://cloud.mail.ru/public/WNDs/bFtfK3nh4

   Ещё ПРИМЕЧАНИЕ. Такие ссылки "Проза. Ру", к сожалению, УБИВАЕТ. Надо эту убитую ссылочку выделить и скопировать в адресную строку, затем нажать "Ввод", чтобы перейти по этому адресу.


                 ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!
                РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ
                ___________________


                ЗАКЛЮЧЕНИЕ


  Как человек вместе со всеми животными
подчиняется закону борьбы за существование,
так он подчиняется как животное
и закону полового размножения,
но человек как человек находит в себе другой закон,
противный борьбе — закон любви,
и противный половому общению для размножения —
закон целомудрия.

   (Дневник. 18 апреля 1890 г.)


   Необходимость отчётов о «благотворительной деятельности», опубликованных Львом Николаевичем Толстым, супругой его Софьей Андреевной и сыном их, Львом Львовичем предопределялась нехристианским, утилитаризирующим восприятием обывателями, пошлыми мирскими и массовыми, толпяными человеками лжехристианского мира — но и по сей день строгими, как правило, судиями Толстого-христианина — деятельности Толстых именно как БАРСКОЙ И БУРЖУАЗНОЙ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТИ: помощи посредством собранных денег. Взрослые, безнадёжно взрослые и испорченные взрослым миром люди все ОЧЕНЬ любят цифры. И публика ждала цифр: сколько получил? сколько потратил? сколько открыл столовых? Сколько накормил мужиков, баб, лошадок, детишек? Сколько денег осталось? и т. п. Не исключаю я между читателями этой книги таковых же, ожидающих от Заключения её того, что я повторю здесь хрестоматийно известные те же сведения, преимущественно из предпоследнего отчёта Льва Николаевича Толстого о помощи голодающим — про 246 столовых и пр. (см.: 29, 162 – 164). Но для того я и давал, пусть и с некоторыми сокращениями, тексты Отчётов Л. Н. Толстого в Прибавлениях к Главам этой книги, чтобы стяжать в строгих очах ТАКОГО моего читателя право не повторять их здесь. Не только и не столько потому, что цифрами Толстого не исчерпываются даже эти, цыфирные, «итоги» — и к ним, как минимум, нужно присовокупить 208 столовых сына Толстого, работавшего самостоятельно в Патровке, на средства, значительная часть которых была отправлена ему отцом и матерью (Толстой Л.Л. В голодные годы. С. 121). И не в том дело, что, как следует из отчёта Толстого, к цифре в 246 столовых не относятся отдельные столовые для детей школьных лет, «молочные кухни» для малышей и спасение кормёжкой сельскохозяйственных животных. А всё это тоже заведения, которые нужно было устроить и поддерживать. И не в том дело, что Толстой и сын его стремились работать, насколько это было возможно, в продуктивном сотрудничестве с правительственными лицами, с обществом Красного Креста, с земствами и церковью (помощь которой в голоде 1891 – 1892 гг. и позднее особенно ценил Лев Львович). И даже не в том дело, что вообще-то лишь для городской, кормящейся ЧУЖИМ хлебным трудом интеллигентской и прочей дармоедской сволочи столь значительно и важно, сколько именно спасено столовыми «тружеников села»; для самих же для этих тружеников, рабов и жертв садо-некрофильской, лжехристианской городской цивилизации было и есть позарез важно добыть посевной материал, спасти корову и прочий скот, уберечь или вовремя приобрести в хозяйство рабочую лошадь, так же как жене его, матери — уберечь от гибели детей. Нет, здесь, в Заключении книги мы считаем нужным сказать о ДРУГОМ, не о цыфирных итогах, по той же причине, по которой говорит в общем-то о ДРУГОМ сам Лев Николаевич — в своём «Заключении к последнему отчёту о помощи голодающим», заключающему в Прибавлениях последнюю Главу данной книги.

  Вместе с предварившей Бегичевскую эпопею статьёй «О голоде» это «Заключение» служит великолепным идейным обрамлением святого христианского служения Толстого. Просветлённый разделёнными с народом страданиями, в этом, гораздо менее памятном тексте Толстой предстаёт нам не в хитоне мирского витии, публициста, пусть и наблюдавшего, хорошо знающего критикуемую им реальность, а — в светлых одеждах исповедника, не одним словом, но и примером, Христова служения. Но и в этой, выстраданной ипостаси он повторяет то же, что вызвало против него зло после статьи «О голоде»: народ эксплуатируем, но и не уважаем, и, как следствие, заброшен в реальных своих нуждах БЕЗВЕРНЫМИ (не имеющими в себе Христовой веры: не доверяющими Богу и не слушающимися Христа) общественными «элитами» России и их прислужниками, представителями знания светского и духовного.

  Значимость этого вывода — невозможно переоценить.

  Уже разошедшись ко времени писания воспоминаний о голоде с отцом в религиозных вопросах, Лев Львович в книге воспоминаний своих «В голодные годы» намеренно отодвигает на второй план духовное состояние в народе — утверждая, что религия православия в этом отношении соединяет народ с Христом исполняет все насущные задачи (Там же. С. 77 – 79, 126 – 127). Зато более «земные», даже утилитарные причины голода: рутина общинности и невежество — названы сыном Льва в качестве ключевых:

  «Как же поднять этот упавший дух народный? Вот что всего интереснее. Для этого нужно устранить те же материальные причины и стеснения, вследствие которых упал дух. Значит, от чего же нужда? От внешней, т. е. материальной, стеснённости народа, от причин материальных, а потом уже и от духовных.

  […] Посадите американца, свободного духом, в нашу общину-мир, с нашими законами и порядками, он, как ни будь свободен духом, непременно потеряет эту духовную свою свободу под давлением внешних затруднений.

  […] Отсутствие свободы личности, незнание своих прав и законов, община с её порядками, все внешние тяжёлые условия нашего крестьянства представляют, конечно, материальные, а не духовные причины, держащие его в постоянной нужде и косности. На эти-то условия и надо обратить внимание. Тогда и дух народа поднимется, и проснётся его энергия.

  Дайте, кроме свободы, ещё одно великое орудие культуры в руки народу, дайте его вволю, щедро и не скупясь, — просвещение, и вам не придётся больше заботиться о крестьянине» (Там же. С. 147 – 149).

   Любопытно, что Лев Львович, дожив до середины XX столетия, мог лично убедиться, насколько прав оказался его отец и неправ он. Этика и нравы не улучшаются приращением «свобод» и сытости. Потомки патровских мучеников переселились в города, в которых, в современной, 2022 г., России живут сытнее и вольготнее, чем большинство американцев 1890-х гг. и, в отличие от них, большинство имеют по крайней мере одну ВУЗовскую специальность, т. н. «высшее» образование. Но — свободнее ли они духовно, внутренне, чем, скажем, львята Льва Николаевича, толстовцы? Например, те, описанные у Верочки Величкиной — подавшиеся тёплой весной 1892 г. ВОЛЬНО бродить по России, искать Царствие Божие и Небесный Иерусалим? Увы! Только не в «евразийской», то есть цивилизационно мутантной, уродской России! Только не в поганом «русском мире», где сохранились имперские недоверие и неуважение «элит» и правительства к гражданам, где так и не сформировались полноценное гражданское общество, демократическое самоуправление, зато — вырвана из сердец та любовь ко Христу, которую воспитали церковь и чтение евангелий и о которой свидетельствовал Лев Львович как об условии нравственной и физической стойкости и единства народного в бедствиях:

  «Не хлебом единым жив человек. Да, это несомненно. Эта истина подтверждается живыми примерами. Весь наш многотерпеливый, горемычный и нищий народ подтверждает её. Он, несмотря на своё горе, несмотря на нище¬ту, по-своему часто счастлив не весь подряд, это невозможно, исключений много, не одинаково во все года и дни своей жизни, это тоже невозможно, но всё же он не так несчастлив, как нам кажется.

  Одной из главных причин этому служит живой христианский дух русского народа. Суть Христова учения глубоко укоренилась в его нравах и сердце. Каждый шаг, каждая мысль, каждый поступок мужика сопровождаются невольным воспоминанием и мыслью об имени Христовом, сопровождаются бессознательным вопросом: “так или не так это, согласно или противно Его учению?”

  И это глубокое христианское сознание христианского народа, и по духу своему и по вере, служит главной при¬чиной того, что он и горе своё принимает за радость и голод и нищету переносит с бесконечным смирением.

  Коли не хлебом сыт, так словом Божиим, и это не на словах, а на деле, в самой жизни!

  Это та всемогущая, живyчая, духовная сила русского человека, которая ничем не может быть ни подавлена, ни заглушена. Это та сила, которая спасает и спасала Россию, которая отличает её от других стран.

  Христовым именем утешаются, живут, им же и кормится половина народа, и в года голодовок и бедствий не мы с нашими сравнительно мелкими средствами спасаем голодающих и кормим их, а кормят и спасают друг друга сами эти голодающие, делясь между собой последним хлебом. Совесть бедняка, совесть крестьянина, у которого немногим больше, чем у бедного соседа, который сам может завтра дойти до положения нищего, — чутче и отзывчивее нашей совести, совести господ, богaчей, которую ничто не будит, а котоpyю, напротив, всё больше усыпляет и притупляет наша жизнь.

  Совесть народная — это тот главный “комитет”, который открывают в своей среде голодающие в года бедствий, широко и свободно располагая им. Без этого “комитета” голодовки наши, без сомнения, были бы в тысячу раз страшнее и в мaтеpиaльном, и в духовном отношении» (Толстой Л.Л. В голодные года. С. 126 – 127).

  Этот-то бесценный “ресурс” и угнетается сытостью и светским знанием вне опоры в Откровении и Христовой вере ЖИВОЙ — руководящей помыслами и поступками человека. Хлебная «рулетка» заволжского рискованного земледелия, столь остроумно сравненная В. Оболенским в мемуарах с американскими порядками — тоже ведь своеобразное мирское научение… но уже совершенно другого мира, уничтожавшего в пореформенной России жизнь общинную. Жизнь, уже нравственно обезображенную проникшим в неё христианским религиозным БЕЗВЕРИЕМ.

   Ведь не всё так ладно было у «христианнейших» жителей Патровки и всего Самарского края, как, в пику “еретику” отцу, стремился изобразить Лев Львович. Между «христианами по духу и по вере» царило дичайшее неравенство: знакомство Л. Л. Толстого с Патровкой началось с дома богатого и влиятельного сектанта, молоканина Симона (т.е., по-православному, Сеньки), в котором не много было признаков голода. Но если «голодный голодного разумел» и бедняк крестьянин подавал из последнего нищему, то такие богачи не спешили делиться своими запасами с голодавшими соседями. Пойманных же на попытке воровства жестоко били (Толстой Л.Л. В голодные годы. С. 35 – 36, 74 – 75). И это было весьма “традиционно” для того времени, для “доброго”, “христианнейшего” православным обрядоверием, но скудного живою верой, доверием Богу и Христу русского народа. В одном месте своих мемуаров Лев Львович проговаривается о жестокой спекуляции хлебом богачей на односельчанах: о том, что «некоторые крестьяне покупали дешёвых лошадей и солили их себе на еду, считая это выгоднее, чем хлеб (за лошадь в 12 – 15 пудов платили рублей 5, а за столько же пудов муки надо было заплатить втрое», и что «в соседнем селе крестьяне воровали друг у друга хлеб из амбаров, потому что другого выхода им не было» (Там же. С. 20). Браво, православная Россия! Это надо СУМЕТЬ довести себя до того, что о Христовом «чуде» разделения хлебов и рыб промеж тысячей алкавших не мог уже напомнить даже священник в проповеди!

   Но простой священник — сам плоть и дух народа. Он не виноват…

    Пьянство в народе, когда денег не находилось на хлеб, но они отыскивались на водку — особая мрачная тема, раскрытая Л. Н. Толстым в ряде публицистических выступлений. А ещё одним мрачным признаком разделённой, нелюбовной, то есть мёртвой ко Христу жизни людей русского народа в тогдашней уже, имперской и буржуазно-капиталистической России может служить, в числе прочего, ОБИЛИЕ СОБАК в деревнях, злейших, кидавшихся не раз на волонтёров Льва Николаевича в окрестностях Бегичевки и даже на него самого. Рассказывает Е. И. Раевская:

   «На днях граф уехал вёрст за восемь в с. Орловку, что на Дону (имение Р. А. Писарева). Осмотревши столовую, он шёл садиться в сани, как вдруг на него бросилась собака крестьянская и, прокусивши сапог, выкусила у него из ноги кусок мяса. Графиня Софья Андреевна и Мария Львовна очень испугались, потому что несколько лет тому назад от почти подобной раны граф прохворал несколько месяцев и чуть не поплатился жизнью. — К счастью на этот раз рана скоро зажила, и в эту минуту Лев Николаевич, слава Богу, здоров» (Раевская Е. И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих // Л. Н. Толстой / Гос. лит. музей. М., 1938. [Т. I]. С. 400).

   Огромность и злость этих доместицированных в первобытные века «друзей человека», как и их преемников в современной нам городской России: заборов, видеокамер и второсортной биомассы в лице тупых бездарей полицаев и охранников — признак недоверия и страхов людей в отношении друг к другу, то есть желания “обеспечить” себя и кровно, ЖИВОТНО близких. А желание это, эти страхи в свою очередь, являются гнусными стигматами всё того же БЕЗВЕРИЯ современных обществ людей: недоверия Богу, непризнания истины учения Христа.

   Заброшенность, «богооставленность» — но не Всевышним, конечно, а мирскими «богами», общественными «элитами», от которых и тогда, в эпоху христианского проповедания и служения Льва Николаевича зависело МНОГОЕ в преодолении невежества и омрачённости в народных массах — в рассеянии «власти тьмы»!

  КУЛЬТУРА как концепт этимологически восходит к пахоте, возделыванию поля. Это “возделывание” человеком себя — в духе и разумении. И это — научение быть, для начала на вверенной нам планете Земля, сотворцом Высшего Разума, великого Творца, Бога.

  Американцы привезли с собой в Новый Свет пусть и церковную, либо сектантски-догматическую, то есть извращённую, но всё-таки веру. В этом плане американский квакер и русский молоканин или даже православный, но нравственный, смиренный перед Богом человек — хорошо поняли бы друг друга, даже не зная языков друг друга. А вот из теперешней, сытой да гладкой, как собака в пословице, БЕСЯЩЕЙСЯ С ЖИРУ России, не щадящей своих ресурсов, денег на войну и иные глупости и гадости — бегут не только американцы, но и просто научившиеся УВАЖАТЬ СЕБЯ люди из числа русских и прочих россиян.

  А начало злу было заложено уже в эпоху Льва Толстого: эпоху секулярного знания и гордыни им просвещённого меньшинства, не пожелавшего, в повседневно РАВНЫХ с народом условиях, служить этим знанием с тем, чтобы улучшить, ОХРИСТИАНИТЬ нравы народа, уничтожить «власть тьмы» и сберечь тем самым более природосообразный и свободный, сельский, земледельческий и ОБЩИННЫЙ уклад жизни миллионов россиян. Научить тому, что знали сами: тому, например, что не только не хлебом единым, но даже и не семьёй и детёнышами делается жизнь человека подлинно человеческой. Заботой об уже живущих, их благе — но никак не похотливым и суеверным приплодом всё новых! Не толчеёй этой растущей человечьей пены в раздувающихся городах «мегаполисах». Из которых, кстати, и “атаковала” крестьянское солзнание, недовольное порядками в общинах, гнилая идейка о “неизбежном крахе” общинного традиционного хозяймствования как “архаичного”, то есть не способного прокормить миллионы паразитов в мегаполисах — в свою очередь, развращённых и ождержимых страхами и желанием “обеспечиться” в искусственных условиях лжехристианской цивилизации.      

  В оценках причин голода 1891 – 1892 (1893) гг. и его последствий противоборствуют в современной историографии две любопытные концепции. Современным историком С. А. Нефёдовым, анализирующим события в рамках неомальтузианского подхода, выдвинута теория, представляющая голод 1891—1892 годов как часть истинного мальтузианского кризиса (фаза сжатия демографического цикла), то есть действительную нехватку ресурсов из-за быстрого роста населения. При таком объяснении голод был одним из первых проявлений общей социальной, экономической и демографической перенапряжённости, завершившейся только после Второй мировой войны с переходом к фазе расширения демографического цикла (Нефёдов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: Конец XV — начало XX века. Екатеринбург, 2005). Эта теория признана спорной, её активные оппоненты обыкновенно высказывают мнение, что кризис был вызван принципиально решаемыми административными (сбой системы продовольственной помощи) и институциональными (нерациональное общинное землепользование) проблемами. Но этот второй, более массовый по количеству адептов подход не учитывает обыкновенно КОРЕННЫХ ПРИЧИН той ситуации, которую требовалось решать правительственными мерами. Например, не будь “обнесены” жадностью стремившихся к денежной наживе, продаже хлеба крестьян вкупе с “традиционным” на России воровством зап;сные хлебные магазины — не было бы “сбоя” на первом этапе продовольственной помощи. Да и общины, без их разрушения, можно было нравственно преобразить задолго до голодной годины — чтобы люди в условиях стресса от неурожая, безденежья вели бы себя добрее друг к другу, в букве и духе учения Христа — как дети одного Отца.

   Подход же С. А. Нефёдова и его единомышленников интересен нам особо — тем, что касается пусть не коренной причины общественного зла голода, но весьма неочевидных для большинства исследователей причин его. Ниже приводим вкратце его концепцию демографических циклов — теоретические постулаты и их приложение к истории России.

   С. А. Нефёдов — сибирский историк, сторонник демографически-структурной теории американского экономиста, социолога и политолога Джека Голдстоуна (Jack Goldstone, b. 1953), которую стремится синтезировать с неомальтузианством. Завоеванием последнего стала на рубеже XX – XXI веков концепция «фаз демографического цикла», или, иначе, «большого аграрного цикла» Ф. Симиана и Э. Ле Руа Ладюри.

   Первая, «предварительная», фаза, или ФАЗА РАСШИРЕНИЯ, наступает после того, как голод, войны и эпидемии в конце предыдущего цикла резко уменьшили численность населения, поэтому она характеризуется малой плотностью населения и изобилием свободных земель, низкими ценами на продовольствие, относительно высоким уровнем потребления крестьян, низкой земельной рентой.

   Вторая, «фаза роста», или начальная фаза сжатия, характеризуется быстрым ростом населения, интенсивной распашкой свободных земель, но вместе с тем уменьшением и дроблением крестьянских хозяйств, ростом цен, падением реальной заработной платы и нарастанием социальной напряжённости.

  Третья, «фаза зрелости», РАЗВИТОГО СЖАТИЯ, характеризуется замедлением или прекращением роста населения, крестьянским малоземельем, ростом ренты и налогов, высокими ценами на продовольствие, низким уровнем реальной заработной платы и потребления, войнами.

  Наконец, четвёртая фаза — это фаза МАКСИМАЛЬНОГО СЖАТИЯ, фаза упадка, характеризуемая голодом, эпидемиями, сокращением численности населения.

  К признакам перенаселения относятся: крестьянское малоземелье, дробление хозяйств, рост продовольственных цен и арендной платы, падение потребления до прожиточного минимума, рост смертности, задержки браков и ограничение рождаемости, нищета, бандитизм, эмиграция (постоянная и сезонная), большое количество безземельных, интенсификация земледелия, ирригация и мелиорация, переход безземельных крестьян к занятиям ремеслом и торговлей и в связи с этим — переселение сельских жителей в города, рост городов, который, однако, не решает проблемы перенаселения и т. д. Важное следствие перенаселения для сёл — это рост крупного землевладения и усиление социальной дифференциации (Нефедов С. А. Концепция демографических циклов. Екатеринбург, 2007. С. 21 – 22). Общинные отношения в этой ситуации обречены, и Л. Н. Толстой был перед греховным состоянием человека в большей степени прав в тех своих духовных, христианских сочинениях, где основой доброй и разумной грядущей жизни ставил личные усилия, нравственное совершенствование людей, нежели в тех, например, где пропагандировал аграрную утопию американского «экономиста с Библией в руках» Генри Джорджа, или же в тех, где призывал правительство так или иначе начать реформы с «насущного» упразднения частной поземельной собственности.

  Если неомальтузианская теория «демографических циклов» сама по себе рассматривала население и экономику в целом, то современная демографически-структурная теория Джека Голдстоуна и его школы рассматривает СТРУКТУРУ — народ, государство и элиту — анализируя взаимодействие элементов этой структуры в условиях роста населения. В общественной структуре Голдстоуна три базовых элемента: государство (включая сюда монархов, их придворных, чиновников, судей и армию), «элиты» (дворянство, крупные землевладельцы, купцы, высшие чиновники и т. д.) и народ. Государство защищает «дойную корову», трудящийся народ, от своих конкурентов в ограблении труда, за что получает легитимное в глазах обманутых право грабить их — преимущественно в завуалированной форме сбора налогов. «Элиты» традиционных сословных обществ обеспечивают государственную машину лжи и разбоя кадрами чиновников, полицаев, солдатни и рептильных подлецов-интеллигентов в услужении, за что приобретает право отнимать у трудящегося народа часть ресурсов, в частности, в виде ренты с принадлежащей ей земель. «Элита» негативно реагирует на попытки государства увеличить свою долю. Джек Голдстоун учитывает критику неомальтузианства марксистскими историками и приходит к выводу, что государство, элита и народ находятся в состоянии постоянной борьбы за ресурсы – и динамику этой борьбы необходимо учитывать при определении тех ресурсов, которые остаются у простого народа. Государство может обманом или подкупом склонить к этатизму, то есть своей поддержке, значительную часть «элит» и, конечно, простецов из народа, но в целом — изначально независимая структура убийства и разбоя, сама обеспечивающая своё выживание — иногда в ущерб даже самым полезным «элитам» и самым послушливым из числа прослойки городской интеллигентской сволочи. В монархиях эта тенденция выражена сильнее, в «демократиях» же, где люди развращены участием в разбойничьей власти государства — сильнее элемент сотрудничества.

  Голдстоун вводит понятия государственного кризиса и брейкдауна (разрушения государства). Это ситуации, в которых значительная часть «элиты» и народа полагает, что политика государства является неэффективной, несправедливой или устаревшей, не отвечающей современным нуждам. В период кризиса противостояние между элементами общественной структуры начинает преобладать над сотрудничеством и борьба за ресурсы становится более острой. Государственный кризис и, на пределе его, брейкдаун могут быть вызваны, например, поражением в войне, банкротством казны или неспособностью подавить беспорядки – но часто является следствием неспособности государства справиться с нарастающими экономическими проблемами, имеющими неочевидные истоки (Нефедов С. А. Концепция демографических циклов. Екатеринбург, 2007. С. 73 – 74).

  Одна из серьёзнейших в течении тысячелетий проблем, погубивших немало локальных цивилизаций — это вызовы, предъявляемые системе «государство – элита – народ» РОСТОМ НАСЕЛЕНИЯ и адекватность ответов на них со стороны государства. Рост населения приводит к крестьянскому малоземелью, росту цен и ренты, падению потребления, разорению крестьян, миграциям в города, к безработице, нищете, неурожаям, продовольственным бунтам, попыткам конфискации земель у помещиков. При этом рост населения увеличивает в крестьянской среде малоземелье и безземелье именно среди молодёжи — того более общественно и экономически активного поколения, к которому и без того всегда неприязненное недоверие всех политических режимов в России было особенно сильно. Безземельные вытесняются в города, — как это описывает и Толстой в трактате 1-й полов. 1880-х «Так что же нам делать?» и позднейших статьях, таких, как «Единое на потребу. О государственной власти» (1905) — под действие городских безнравственной борьбы людей с людьми, стяжательства и потребительского разврата. Попытки жить не по средствам увеличивают бедность. Обедневшее, безработное население оказывается не в состоянии платить налоги в требуемом размере — в результате государство постепенно приближается к финансовому кризису, банкротству и потере управляемости. А так как, с ростом доходов, увеличением сытности и калорийности питания, вызывающего похоть, развитием медицины, поощряющей заботу о телесности, выпложивать и взращивать больше прежнего детёнышей начинают и «элиты», претендующие на статусные должности, сокращаемые в условиях финансового кризиса государства — можно утверждать, что в “перегреве” системы «государство – элита – народ» участвуют и они. Происходит резкое расслоение элиты, её распад на отдельные фракции, вступающие в борьбу за статусные позиции. Эта борьба ведётся как внутри элиты, так и с государством, от которого элита требует финансовой поддержки, то есть передела долей в распределении поступающих от народа ресурсов. Наконец, возрастает и давление элиты на народ, что вызывает резкое сопротивление со стороны обедневшего населения. Ещё поддерживая репрессивные механизмы своего выживания, «силовиков», государство начинает экономить на своей идеологической опоре: церковниках, интеллигентах. Возрастают сектантство и диссидентство. В этой ситуации конфликт между государством и «элитами» может привести к тому, что оппозиционные фракции «элиты», посредством пропагандистских услуг перешедшей на их сторону литературной, журналюжьей и иной интеллигентской сволочи, даже и попов, призовут на помощь народ или просто откроют двери народному восстанию. Государство скатывается в брейкдаун и гражданскую войну (Там же. С.74 – 76).

  По мнению С. А. Нефёдова, довольно легко экстраполировать эту схему на картину исторических событий в пореформенной России вплоть до 1917 года: «С индустриализацией Западной Европы после 1850 года демографический рост уже не мог привести к разрушению государства. Но Россия, Китай и Османская империя с их сохранившейся традиционной экономической, политической и социальной структурой, остались уязвимыми к демографическому давлению, которое продолжало нарастать в IX веке и привело к брейкдауну в начале ХХ века» (Нефёдов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: Конец XV — начало XX века. Екатеринбург, 2005. С. 29).

  Действительно, оперируя характерной терминологией неомальтузианцев, можно утверждать, что Россия начала 1890-х гг. находилась несомненно на СТАДИИ СЖАТИЯ, “балансируя” где-то между второй и третьей фазами большого демографического цикла.

  Например, после теракта в Зимнем дворце 5 апреля 1880 г. император вручил чрезвычайные полномочия графу М. Т. Лорис-Меликову, который предложил удовлетворить требования либеральной дворянской оппозиции, так или иначе сводившиеся к УСТУПКЕ ФАКТОРУ РОСТА СЕЛЬСКОГО НАСЕЛЕНИЯ: среди требований, к примеру, фигурировали уничтожение круговой поруки, разрушение общин и разрешение крестьянам продавать землю, полученную в виде наделов по реформе 1861 г.

  В соответствии с неомальтузианской теорией, в период Сжатия обедневшее население оказывается не в состоянии платить налоги, и государство вынуждено уменьшать свои предъявляемые к народу требования. Вполне в соответствии с этими построениями теории, в августе 1880 года в России была организована серия сенаторских ревизий с целью выяснения положения в провинции. Под впечатлением отчётов о ревизиях было принято решение о разработке мер, направленных на снижение выкупных платежей. Когда поступили сведения о неурожае в ряде губерний, правительство поспешило организовать выдачу ссуд голодающим крестьянам, был отменён соляной акциз, а также приняты меры для снижения цены на хлеб в столицах (Там же. С. 283 – 284).

  Особенно важно отметить, что в подготовленной Министерством финансов записке «О финансовом положении России» в качестве главной причины недоимок указывался именно РОСТ НАСЕЛЕНИЯ: «Когда население возросло, отведённая земля оказалась недостаточной для прокормления крестьян и для доставки им средств в уплате налогов и выкупных платежей. Когда же к этому присоединились неурожаи... тогда положение крестьян в целых уездах и даже губерниях стало бедственным, исправное поступление налогов и платежей прекратилось, и правительство само оказалось вынужденным позаботиться о прокормлении нуждающегося населения» (Цит. по: Там же. С. 285).

  После убийства Александра II (1 марта 1881 года) намеченная реформа стала тем более необходимой, но, как известно, реакция на цареубийство определила для России в целом консервативный курс на сохранение традиционных общинности и религии, то есть ограничилась благими намерениями в своеобычном для России консервативном ключе — ничем на практике не решив проблему возраставшей на селе перенаселённости. При этом предопределённые законом демографических циклов правительственные уступки перенаселённости были осуществлены: по закону, принятому 28 декабря 1881 года, выкупные платежи были уменьшены на 1 рубль с каждого душевого надела, а с 1886 г. была отменена подушная подать. Стремясь компенсировать потери бюджета, правительство перевело государственных крестьян на выкуп. Выкупная операция была рассчитана на 44 года, в течение которых крестьяне должны были платить за ссуду в среднем 82 коп. с десятины вместо прежних 56 коп. оброчной подати. Для компенсации потерь от отмены подушной подати был увеличен поземельный налог (который собирался и с дворян), увеличен имущественный налог с горожан… Чтобы до какой-то степени ослабить земельную нужду, правительство решило организовать покупку дворянских земель крестьянами через специально созданный Крестьянский банк. Условия этой покупки были тяжелее условий выкупа земель по реформе 1861 года: крестьяне вносили 25% наличными, а за оставшуюся сумму уплачивали банку 6,5% в течение 55 лет. В принципе, купив землю на таких условиях, крестьяне ещё долго платили за неё деньги, немногим уступавшие арендной плате, и эту землю можно лишь условно считать крестьянской. Этот затяжной и обременительный процесс выплат предопределил, в числе иных факторов, скорый переход России к третьей и четвёртой стадиям «сжатия», а за ними и к БРЕЙКДАУНУ — крушению государственности.

  В целях укрепления общины, гарантировавшей, как мыслилось государственным мужам тех лет, от крестьянских обнищания и радикализации, были приняты законы о запрещении продажи досрочно выкупленных наделов за пределы общины, об ограничении их залога, о контроле общины за арендой наделов и об упорядочении переделов земли. В свете политики попечительства следует рассматривать также и введение в июле 1889 г. института земских начальников. Как видим, правительство адресовало свои меры МИМО более глубинной причины зла — растущей перенаселённости сёл и деревень — предпочитая очень «традиционные» для России запретительные, ограничительные и регулирующие меры.

    Модернизация западного образца, загнание большинства населения в мегаполисы с отнятием значительной части свободы, Богом даваемой с рождением каждого НУЖНОГО БОГУ, не выморочного человека — было решением современным, технологичным, но НЕ СКОРЫМ, не спасительным для государства.

    Между тем, настоящее, РЕЛИГИОЗНО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОЕ решение кризиса с ростом населения буквально напрашивалось в неглупые головы консерваторов эпохи Александра III: институт церковно-приходских школ был создан как для обучения грамоте, так и для НРАВСТВЕННОГО ВОСПИТАНИЯ народа — но увы! лишь в «традиционном» для России православии, то есть в духовном эгрегоре еврейства и Библии с её глубоко архаичным даже для XIX столетия благословением Бога еле “проклюнувшемуся” некогда, в первобытные времена, человечеству: «раститеся и множитеся, и наполните землю, и господ¬ст¬вуйте ею» (Быт. 1: 28).

    Вне АСКЕТИКИ первоначального христианства решения не было и не могло быть! Вместе с тем грамотность увеличивала конкурентоспособность сельского рабочего на городском рынке труда, равно как и личное его самоуважение — отмеченное Л. Н. Толстым в статьях 1891 г. «О голоде», статье 1895 г. «Стыдно», направленной против телесных наказаний крестьянства, а равно и в статье 1898 г. «Голод или не голод?». Но Толстого не слышали. Страна неумолимо катилась к высшей стадии «сжатия» и БРЕЙКДАУНУ, революции и гражданской войне.

   Кроме того, в соответствии с теорией, «сжатие» и увеличение численности дворянской «элиты» привели к затяжному кризису. «Элита» использовалась государством в роли «100 тысяч полицейских», надзиравших за народом, что создало ненадолго иллюзию “примирения” дворянства с этатистским режимом. Но ни такая “поддержка” доверием и уважением к значительному проценту дворянства, не имевшему права на них уже в силу своей ИЗБЫТОЧНОСТИ среди живущих, то есть обузливости для общества, ненужности Богу и вредности для природы, ни тем более субсидии банков и прочие сугубо внешние меры — ничего не могли изменить в положении обильно плодящегося потомством, но нищавшего и деградировавшего “качеством” (верой, нравственностью, интеллектом) некогда «привилегированного сословия». «Аграрное перенаселение вызывало разложение крупного хозяйства и окончательное превращение прежнего дворянина-хозяина в эксплуататора крестьянской нужды» (Цит. по: Нефёдов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: Конец XV — начало XX века. С. 292).

  Внешне уступая дворянству, государство в условиях «сжатия» тем не менее тяготело к этатизму — защите собственных интересов. Конфликт с «элитами» становился неизбежен. Социальные реформы правительства включавшие, помимо рабочего законодательства, меры по облегчению податных тягот крестьян и создание Крестьянского банка, вызвали противодействие дворянской партии. Катков и Мещерский поставили министру финансов Бунге в вину приверженность к социалистическим идеям, и, вместе с другими обвинениями, это вынудило министра подать в отставку.

  В условиях надвигавшегося голода отыскиваются подтверждающие признаки и для теории Дж. Голдстоуна. Например, в 1891 – 1892 гг. налицо столкновение в России интересов государства и «элит»: новый (с 1 января 1887 г.) министр финансов И. А. Вышнеградский «прибег к решительным этатистским мерам, он ввёл запрет на вывоз хлеба и выступил с предложением о введении подоходного налога для обложения лиц, располагавших “сравнительно большим достатком”. Однако это предложение было отвергнуто правительством, а запрещение на вывоз хлеба продержалось лишь 10 месяцев и было отменено под давлением дворянства и коммерческих кругов. С министром финансов случился удар, и вскоре его вынудили уйти в отставку» (Там же. С. 296).
 
  Независимо от нашего отношения к современным наследникам мальтузианства, нельзя в обрисованной С. А. Нефёдовым историко-экономической и историко-социологической картине не обратить внимание на одну странную фигуру умолчания: автор пропускает, оставляя вне критики, как некий само собой разумеющийся и не значащий акт, вроде дыхания, вылизывания себя или лакания воды, самую «репродукцию» человечьего вида. Если описанные «циклы» и существуют, то всё-таки, отчего бы людям нашей просвещённой современности не учиться у истории и не выйти из фатальности этих «циклов»? Тем более, что у людей XIX – XXI веков репродукция своего вида — отнюдь не безобидное и не «естественное», вписанное в природные циклы, сполна контролируемое природой состояние, а, скорее, часть деструктивной атаки на природу обеспечившего себя питанием, медициной и просвещением, но при этом и возросшего в похоти и распущенности человечества, по-прежнему управляемого из сознания и подсознания животными алканиями, страхами и механизмами восполнения популяции, которые запускают распущенные, неконтролируемые, не управляемые без религиозной веры поведенческие программы.

  На рубеже 1880 – 1890-х и в первой половине 1890-х гг. Толстому досталось крутенько: прежде всего от самого себя, от Льва Толстого, с его, Льва Николаевича, святым, но и «маскималистским» по отношению к мирским установлениям, с точки зрения рабов, жертв и прислужников учения мира — желанием буквально последовать учению Христа. От членов семьи и в особенности от любимой супруги — изуверно, в страхе перед кознями мира, стремившихся пресечь «крайние» шаги мужа и отца. От разочаровавших его «толстовцев». От мира, постоянно отвлекавшего его от дум и творчества — теми происходившими в нём, в мире, глупостями и гадостями, которых бы, значительной их части, не было, хотя бы СТАРАЙСЯ люди, как старался Толстой, жить по учению Христа!

   По этой причине в писаниях Льва Николаевича Толстого со второй половины 1880-х до сер. 1890-х, утрачено значительное связующее звено — восполняемое лишь для немногих специалистов и знатоков, читающих Дневник и письма великого яснополянца, другие источники, но так и не восполненного в обобщающем тексте — ни в художественном творчестве, ни в христианских пророческих и духовных писаниях. Отчасти лишь — в “рубежном” сочинении середины 1890-х, рассказе «Хозяин и работник» с его высоким христианским образом покорности работника человека воле Бога, великого Хозяина Жизни.

    Вот как анализирует современный исследователь Ирина Паперно эволюцию в христианском сознании Л. Н. Толстого, от трактата «Так что же нам делать?» к рассказу «Хозяин и работник», фундаментальной антропологической проблематики «я и другой», «раб и господин» (с которой напрямую связан и безжалостный образ убиваемого пожатием на расстоянии кнопки «китайского мандарина» в статье Толстого «О голоде»).

    «В 1880-е годы в обширной статье «Так что же нам делать?» Толстой обратился к проблеме “я и другой”. Он писал от первого лица, в жанре, который соединял личные впечатления и воспоминания с философскими и политико-экономическими рассуждениями. В этом сочинении Толстой поставил проблему в социальном ключе, как вопрос о своём положении по отношению к бедным и обездоленным в современном ему обществе» (Паперно И. Кто, что я? Толстой в своих дневниках, письмах, воспоминаниях, трактатах. М., 2018. С. 172).

    В канун Бегичевской «голодной» эпопеи, конце 1880-х, судя по записям Дневника, Толстой снова был «занят мыслями об отношениях “я и другой” постоянно, в повседневной жизни» (Там же. С. 169). К этим размышлениям относится запись в Дневнике под 2 марта 1889 г.:

   «Во сне видел: цель жизни всякого человека улучшение мира, людей: себя и других. Так я видел во сне, но это неправильно. Цель моей жизни, как и всякой: улучшение жизни; средство для этого одно: улучшение себя. (Не могу разобраться в этом — после.) А очень важно» (50, 44).

    «Толстой, как кажется, находится в конфликте с самим собой, -- рассуждает И. Паперно, — во сне ему видится, что цель жизни влючает и себя, и других людей, но наяву он думает об одном себе. Позже он вернулся к этой проблеме во время прогулки и, гуляя, перешёл от понятия «я и другие» к идее «я и Отец»:

    «…Думал об этом, гуляя, и пришёл к тому, что удовлетворило меня, что действительно надо быть совершенным, как Отец. Надо быть, как Отец. [...] Я и Отец одно. [...] Так думал на прогулке. Да, выразить это так: ты посланец от Отца, делать Его дело» (Там же).

    В другой день, 14 апреля 1889 года, Толстой «приходит к выводу, что в буквальном, а не в аллегорическом смысле вся жизнь — это работа, и работа не для себя одного: человеку дано “перенесение своего интереса в интерес другого, вне себя, в интерес хозяина или дела”, надо на всю жизнь смотреть “как на работу для дела Божьего, или, короче, для Бога”. В конце концов Толстой формулирует молитву, которую он собирается написать на ногте: “Помни, ты работник дела Божьего” (50, 67).

    […] Есть основания считать, что, работая с аллегорическими образами хозяина и работника в дневнике, Толстой думал не только о евангельских притчах, но и о Гегеле. 29 мая 1893 года он записал: «Говорят, существующее разумно; напротив, все, что есть, всегда неразумно. [...] Если есть работники, т. е. работающие люди, то очевидно есть дело, которое нужно сделать, то очевидно, что мир несовершенен, а есть представление и возможность его большего совершенства» (52, 81). Как и в «Так что же нам делать?», он принимал и видоизменял диалектику Господина и Раба, но отвергал гегелевскую формулу о разумности существующего порядка вещей.

    […] В рассказе «Хозяин и работник» (1895) в образе спасительного слияния между хозяином и работником он предложил другое решение, чем в статье «Так что же нам делать?». Более того, Толстой перевел парадигму Господина и Раба из области философии и политической экономии в область богословия, то есть подверг категории Гегеля ресакрализации» (Паперно И. Указ. соч. С. 169 – 172).

     «В центре «Хозяина и работника» — образ взаимного отношения двух людей, Господина и Раба — парадигма Гегеля, которую Толстой уже подверг драматизации в «Так что же нам делать?». […] В рассказе на первый план выступает один из главных параметров гегельянской схемы: страх смерти. По Гегелю, именно из-за страха смерти Раб, спасая свою жизнь, подчиняется Господину. В рассказе Толстого, наоборот, работник свободен от страха смерти. […] “Он чувствует себя в зависимости от главного хозяина”, то есть от Бога. Хозяин же одержим страхом смерти. Сначала в попытке спасти свою жизнь хозяин разрывает связь с работником, но в конце концов возвращается к нему (благодаря лошади, которая сохраняет верность своему хозяину — работнику). То, что приносит спасение и хозяину, и работнику, — это акт слияния с другим, в буквальном смысле — соединение и в одно тело, и в одну жизнь («ему кажется, что он — Никита, а Никита — он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите»). Именно в этот момент хозяин теряет страх смерти. Работник спасён для этой жизни, а хозяин спасён для жизни вечной. Таким образом, ответ Толстого Гегелю — это замена борьбы за господство над другим христианским самоотвержением ради другого, а  именно слияние с другим.

     […] В рассказе “Хозяин и работник” […] отношения Господина и Раба подменяются отношениями каждого из них с “главным хозяином”, пославшим их в эту жизнь, то есть отношения “я и другой” заменяются отношениями “я и Бог”. В конце концов и хозяин, и работник умирают, но в смерти пробуждаются к новой жизни у нового Хозяина, а в заключительных строках рассказа такое пробуждение обещано и автору с читателем («Лучше или хуже ему там [...] мы все скоро узнаем», 25, 46).

    Это не диалектика господства и рабства по Гегелю, а христианская этика по Толстому. […] Толстой (как и в других случаях) обратил вспять процесс секуляризации: от философской антропологии он  возвращается к христианскому богословию» (Паперно И. Указ. соч. С. 167 – 169).

   Но столь глубокое и полное выражение глубочайших парадигм христианской веры Толстым именно в художественном сочинении — скорее, исключение.  В целом, высокая истина о том, какой альтернативной, более достойной человеческого звания, жизнью мог бы жить христианский, а по его примеру и весь человеческий мир, МИР ПОСЛАННИКОВ И РАБОТНИКОВ ДЕЛА БОЖИЯ — оказалась “в рассеянии” по множеству сочинений Толстого, в основном между двумя рубежами: «Крейцеровой сонатой» и «Хозяином и работником». Это и Послесловие к «Крейцеровой», и статья «Первая ступень», и более подробно освещённые нами выше статьи и отчёты Л. Н. Толстого о голоде.

  Связь идейно-образного строя «Крейцеровой сонаты» со статьёй «Первая ступень» несомненна. Статья осуждает обжорство и утверждает христианский идеал воздержания, поста. Повесть, утверждая христианский идеал ЦЕЛОМУДРИЯ — осуждает «лакомство сытых», именно блуд и разжигание половой похоти, тесно связанных с сытостью и прикрываемых, освящаемых даже общественным институтом «брака». «Брак» этот самый, в свою очередь, мог бы освящаться детьми, но воспитание их в развратных понятиях родителей — тема, восходящая ещё к толстовской «Исповеди» — исключает такое оправдание «семейного» сожительства. Росли бы дети, как сознательные работники Бога в мире, а не как жертвы блудной похоти своих родителей — их бы в XIX – XXI вв. даже количественно не было СТОЛЬКО на Земле: в великой Божьей учебной и творческой Мастерской нет места тем, кому недостанет ОБЩЕГО ДЕЛА! Но дети человеческие ставятся родителями, по наследству, в положение общности перекормленных животных, смысл бытия которых — повторение грешной и бессмысленной жизни родителей: обжорство, сладострастие, репродукция и борьба друг с дружкой за наилучшие условия для этого. Но чем ничтожнее такая жизнь родителей и детей, тем выше ценится и агрессивней, настырнее защищается. Городские богачи, замечает Толстой, хлопочут о здоровье и образованности своих чад, тогда как в сельской, крестьянской среде нормальным является смирение с «волей Бога», когда ребёнок умирает. Так не лучше ли признать волю Бога в том, чтобы и не зачинать греха — ненужного в мире детёныша?

  Взглядывая с этих позиций на всю христианскую проповедь «позднего» Толстого, важный смысл её можно определить так: у человека или группы людей, начиная с семейной пары, может быть много смыслов для соединения, помимо пресловутой половой «любви» и животной функции оплодотворения, выпложения, воспитания человеческих детёнышей. Мы все единый братский коллектив в Божьем мире, все одна семья, дети одного Отца, и заботиться надлежит не столько о низшей, животной функции припложения на Земле (к веку XXI уже безусловно перенаселённой) всё новых и новых членов, ложно приукрашиваемой поэтами и философами красивыми, как павлиньи перья, но пустыми и лгущими смыслами, сколько о благе и, главное, СМЫСЛАХ и творческих результатах жизни уже живущих.

  Благо же — в следовании живой вере, актуальному, единому для всех, религиозному жизнепониманию, выразившемуся изо всех мировых религий полнее и ярче всего в первоначальном, неискажённом учении человека Христа. Жизнепониманию, которое утвердило бы между людьми, независимо от неравенства возможностей и качеств, равенство в любви и доверии — этику и нравы именно христианской общности, членов первоначальной Церкви Христовой.

  Поклонники традиционных возвеличений семейной жизни обыкновенно настаивают на высоком смысле в рождении и ВОСПИТАНИИ детей. Но это лишь в традиционной жизни, начиная с пещер, родитель был априори достаточно компетентен для адекватной передачи детям всего учения жизни — и хозяйственно-утилитарной, и нравственной стороны. «Нуклеарные» же семейства нашего лжехристианского мира часто оказываются перед фактом: ребёнок рождён, но вовсе не гарантирован в отношении воспитания. То есть рождён эгоистическими рабами собственных похоти и суеверий, воспринятых в той социокультурной общности, где проживают сами родители. В сильнейшей, откровеннейшей степени о том же похотливом эгоизме и изобличении его с позиций верно понятого и принятого руководством в жизни учения Христа говорит, разъясняя свою позицию, Лев Николаевич в «Послесловии к “Крейцеровой сонате”». Чем больше отклонился человек от христианского идеала — тем больше в его поступках выразится эгоизм, имманентный в разной степени первобытно-личному и общественно-государственному, низшим по отношению к христианскому, религиозным жизнепониманиям. Только христианство как учение, выразившее в себе высшее доступное пока человеку, всемирно-божеское, жизнепонимание, уводит человека от эгоизма животного и ситуативно-паллиативных малых побед над ним — в принципиально иное состояние по отношению к миру, к Богу и к истине:

  «Как есть два способа указания пути ищущему указания путешественнику, так есть и два способа нравственного руководства для ищущего правды человека. Один способ состоит в том, что человеку указываются предметы, долженствующие встретиться ему, и он направляется по этим предметам.

   Другой способ состоит в том, что человеку даётся только направление по компасу, который человек несёт с собой и на котором он видит всегда одно неизменное направление и потому всякое своё отклонение от него.

   Первый способ нравственного руководства <распространённый в язычестве, еврействе и церковном лжехристианстве, включая православие. – Р. А.> есть способ внешних определений, правил: человеку даются определённые признаки поступков, которые он должен и которых не должен делать.

   “Соблюдай субботу, обрезывайся, не крадь, не пей хмельного, не убивай живого, отдавай десятину бедным, не прелюбодействуй, омывайся и молись пять раз в день, крестись, причащайся и т. под.”. Таковы постановления внешних религиозных учений: браминского, буддийского, магометанского, еврейского, церковного, ложно называемого христианским.

   Другой способ есть способ указания человеку никогда не достижимого им совершенства, стремление к которому человек сознаёт в себе: человеку указывается идеал, по отношению к которому он всегда может видеть степень своего удаления от него.

   “Люби Бога твоего всем сердцем, и всею душой твоей, и всем разумением твоим и ближнего, как самого себя. Будьте совершенны, как Отец ваш небесный”.

    Таково учение Христа.

    Поверка исполнения внешних религиозных учений есть совпадение поступков с определениями этих учений, и совпадение это возможно.

    Поверка исполнения Христова учения есть сознание степени несоответствия с идеальным совершенством. (Степень приближения не видна: видно одно отклонение от совершенства.)

    Человек, исповедующий внешний закон, есть человек, стоящий в свете фонаря, привешанного к столбу. Он стоит в свете этого фонаря, ему светло, и идти ему дальше некуда. Человек, исповедующий Христово учение, подобен человеку, несущему фонарь перед собой на более или менее длинном шесте: свет всегда впереди его и всегда побуждает его идти за собой и вновь открывает ему впереди его новое, влекущее к себе освещённое пространство.

   […] Церковные, называющие себя христианскими учения по отношению ко всем проявлениям жизни вместо учения идеала Христа поставили внешние определения и правила, противные духу учения. Это сделано по отношению власти, суда, войска, церкви, богослужения, это сделано и по отношению брака: несмотря на то, что Христос не только никогда не устанавливал брака, но уж если отыскивать внешние определения, то скорее отрицал его («оставь жену и иди за мной»), церковные учения, называющие себя христианскими, установили брак как христианское учреждение, т. е. определили внешние условия, при которых плотская любовь может для христианина будто бы быть безгрешною, вполне законною.

    Но так как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то и вышло то, что люди нашего мира от одного берега отстали и к другому не пристали, т. е. не верят в сущности в церковные определении брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, и вместе с тем не видят перед собой закрытого церковным учением идеала Христа, стремления к полному целомудрию и остаются по отношению брака без всякого руководства.

   […] Христианского брака быть не может и никогда не было, как никогда не было и не может быть ни христианского богослужения (Мф. VI, 5—12; Иоан. IV, 21), ни христианских учителей и отцов (Мф. XXIII, 8—10), ни христианской собственности, ни христианского войска, ни суда, ни государства. Так и понималось это всегда истинными христианами первых и последующих веков.

   Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть во всяком случае препятствие служению Богу и людям, а потому с христианской точки зрения — падение, грех.

   Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям даже в том случае, если бы вступающие в брак имели бы целью продолжение рода человеческого. Таким людям, вместо того чтобы вступать в брак для произведения детских жизней, гораздо проще поддерживать и спасать те миллионы детских жизней, которые гибнут вокруг нас от недостатка не говорю уже духовной, но материальной пищи.

  […] В Евангелии ведь сказано ясно и без возможности какого-либо перетолкования — во-первых, то, что женатому не должно разводиться с женой, с тем чтобы взять другую, а должно жить с той, с которой раз сошёлся (Мф. V, 31 – 32; XIX, 8); во-вторых, то, что человеку вообще, и, следовательно, как женатому, так и неженатому, грешно смотреть на женщину как на предмет наслаждения (Мф. V, 28 – 29), и, в-третьих, то, что неженатому лучше не жениться вовсе, т. е. быть вполне целомудренным (Мф. XIX, 10 – 12).

   […] Надо уметь руководствоваться христианским учением, как уметь руководствоваться компасом, а для этого, главное, надо понимать своё положение, надо уметь не бояться с точностью определять своё отклонение от идеального данного направления. На какой бы ступени ни стоял человек, всегда есть для него возможность приближения к этому идеалу, и никакое положение для него не может быть таким, в котором бы он мог сказать, что он достиг его, и не мог бы стремиться к ещё большему приближению. Таково стремление человека к христианскому идеалу вообще и таково же к целомудрию в частности. Если представить себе по отношению полового вопроса самые различные положения людей — от невинного детства до брака — в которых не соблюдается воздержание, на каждой ступени между этими двумя положениями учение Христа с выставляемым им идеалом будет всегда служить ясным и определённым руководством того, что должно и не должно на каждой из этих ступеней делать человеку.

    Что делать чистому юноше, девушке? Соблюдать себя чистыми от соблазнов и, для того чтобы быть в состоянии все свои силы отдать на служение Богу и людям, стремиться к большему и большему целомудрию мыслей и желаний.

    Что делать юноше и девушке, подпавшим соблазнам, поглощённым мыслями о беспредметной любви или о любви к известному лицу и потерявшим от этого известную долю возможности служить Богу и людям? Всё то же: не попускать себя на падение, зная, что такое попущение не освободит от соблазна, а только усилит его, и всё так же стремиться к большему и большему целомудрию для возможности более полного служения Богу и людям.
    Что делать людям, когда они не осилили борьбы и пали? Смотреть на своё падение […] как на вступление в неразрывный брак.

    Вступление это в брак своим вытекающим из него последствием — рождением детей — определяет для вступивших в брак новую, более ограниченную форму служения Богу и людям. До брака человек непосредственно в самых разнообразных формах мог служить Богу и людям; вступление же в брак ограничивает его область деятельности и требует от него возращения и воспитания происходящего от брака потомства, будущих служителей Богу и людям.

   Что делать мужчине и женщине, живущим в браке и исполняющим то ограниченное служение Богу и людям, через возращение и воспитание детей, которое вытекает из их положения?

    Всё то же: стремиться вместе к освобождению от соблазна, очищению себя и прекращению греха, заменой отношений, препятствующих и общему и частному служению Богу и людям, заменой плотской любви чистыми отношениями сестры и брата.

    И потому неправда то, что мы не можем руководиться идеалом Христа, потому что он так высок, совершенен и недостижим. Мы не можем руководиться им только потому, что мы сами себе лжём и обманываем себя.

   […] “Человек слаб, надо дать ему задачу по силам”, говорят люди. Это всё равно, что сказать: “руки мои слабы, и я не могу провести линию, которая была бы прямая, т. е. кратчайшая между двумя точками, и потому, чтоб облегчить себя, я, желая проводить прямую, возьму за образец себе кривую или ломаную”. Чем слабое моя рука, тем нужнее мне совершенный образец.

   Нельзя, познав христианское учение идеала, делать так, как будто мы не знаем его, и заменять его внешними определениями. Христианское учение идеала открыто человечеству именно потому, что оно может руководить его в теперешнем возрасте.

   Человечество уже выжило период религиозных, внешних определений, и никто уже не верит в них.

   Христианское учение идеала есть то единое учение, которое может руководить человечеством. Нельзя, не должно заменять идеал Христа внешними правилами, а надо твёрдо держать этот идеал перед собой во всей чистоте его и, главное, верить в него.

   Плавающему недалеко от берега можно было говорить: “держись того возвышения, мыса, башни” и т. п.

   Но приходит время, когда пловцы удалились от берега, и руководством им должны и могут служить только недостижимые светила и компас, показывающий направление. А то и другое дано нам» (27, 84 – 92).

  Так или иначе, в «Послесловии» и иных, названных выше, сочинениях Толстого, неочевидно связанных друг с другом логикой его духовной биографии, выражено то “всемирное, божеское”, христианское религиозное жизнепонимание, о котором Толстой рассказал читателю, как об одном из сокровищ, открытий своих, ещё из времён трактата «В чём моя вера?». Вернее прежнего оно уяснилось ему под бегичевским серым небом — быть может, в роковой тот день, когда он сам, подобно персонажам «Хозяина и работника», сбившись с дороги в метель, едва не замёрз в санях. 

  П. И. Бирюков пишет в своей «Биографии Льва Николаевича Толстого», что мысль написать рассказ «Хозяин и работник» пришла Толстому зимой 1892 – 1893 г., и именно в Бегичевке. На эту мысль его навели необычайно сильные в ту зиму метели и вызванные ими рассказы о замёрзших и занесённых снегом путниках (Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого: В 4-х тт. М., 1922. Том третий. С. 206). Бирюков ничем не подтверждает своих слов, но их нельзя оставить без внимания, так как он жил с Толстым в Бегичевке и мог слышать от самого автора о замысле этого рассказа. А заблудиться во время метели привелось даже самому Льву Николаевичу. Е. И. Раевская так описывает этот случай в своём бесценном дневнике, в записи под 5 февраля 1892 г.: «Граф Лев Николаевич ежедневно объезжает, а иногда и пешком обходит за несколько вёрст устроенные им даровые столовые в окрестных деревнях, а если ездит, то всегда один, без кучера, во всякую погоду и по неизвестным иногда ему местностям. Узнаём мы однажды, что он уехал в метель и ещё не возвращался. Мы испугались и послали его разыскивать нашего Алексея Конова: будучи охотником — псарём, он знаком с каждым овражком, каждым кустиком и к тому — отчаянная голова, готов и в огонь и в воду. Алексей отправился верхом и нашёл графа, идущего пешком по снежному полю, а лошадь от него ушла. Алексей её поймал, усадил графа в сани и привёз к нам» (Раевская Е. И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих // Л. Н. Толстой / Гос. лит. музей. М., 1938. [Т. I]. С. 400).

   Современные биографы Толстого проходят мимо этих подробностей, не связывая их ни с идеями «Хозяина и работника», ни с концепцией христианского религиозного понимания жизни, домысленной и доработанной Толстым в эти же тяжелейшие месяцы. Оно и понятно! Кто не ходил и не ездил, как Павел Иванович Бирюков, как Верочка Величкина, как Йонас Стадлинг с Толстым по мертвящим зимним просторам, кто не вглядывался в летнее звёздное небо и в лица полуживых от болезней и слабости крестьян, в глаза голодных детей — тем всегда уж будет невдомёк, ОТКУДА явились пророку России и христианскому учителю человечества бесценные для него откровения.

  Именно концепция «трёх жизнепониманий», явившаяся из-под пера Толстого к 1893 г. в более-менее законченном виде в сочинениях «Религия и нравственность» и «Царство Божие внутри вас…» —  ключик к пониманию как мотиваций Льва Николаевича к тому, что ошибочно, как мы доказали в этой книге, причисляется некоторыми современными исследователями к буржуазной «благотворительной деятельности» Толстого, так и к настоящему пониманию осмеиваемых или огульно «ниспровергаемых» многими и по сей день прозрений «Крейцеровой сонаты», «Послесловия» к ней, статей Толстого-христианина «Первая ступень», «Об отношениях между полами» и ряда других сочинений — на которых мы уже не можем задерживать внимание читателя здесь, в Заключении нашей книги о Бегичевской голодной эпопее Духовного Царя России.

  Все сочинения, о которых мы упомянули выше, как и более ранние христианские писания Толстого, от «В чём моя вера» и соединения Евангелий, и более поздние — все об одном и том же: о том, что человек суть дитя и работник Бога в мире, но часто лишён знания об этом. Невежество же управляемо страхами, страстями и более знающими «элитами» (1). «Элиты», если бы были людьми Христова служения — были бы Церковью Христа, словами и поступками воплощали бы её в жизнь из незримого теперешнего состояния (2). Но привилегированные страты, не исключая «духовенство» лжехристианского мира, служат не Богу, а себе, а народ, эксплуатируемый и, через устроения разбойничьих гнёзд государств, грабимый ими — не уважают, как равных в Боге сестёр и братьев. Народ грабим, обманываем, но одновременно и ЗАБРОШЕН! В этом, как мы показали, сошлись отец и сын (Лев Львович) Толстые. Общинная жизнь пореформенной, «освобождённой» крестьянской России не только не просветлялась, не облагороживалась религиозным спасительным христианским и не просвещалась светским полезным знанием, но «власть тьмы» жестоко разрушала её изнутри: на собственные пороки крестьянских масс накладывалось развратительное влияние буржуазного города. Жрать, развлекаться и — плодить, плодить, плодить подобных себе! Это ли не торжество БЕЗВЕРИЯ?

________________
( ) Например, разжигающее похоть ложное, продажное за деньги искусство — одно из средств такого незримого, но хваткого управления.
 (2) Исторически сложившиеся церкви нашего христианского мира Толстой признал самозванками и разрушительницами в народах веры.
__________


  Именно недоверие Богу, истине Бога, учению Христа, по-разному являвшее себя в «испорченном дитя» народе и в самых развращённых городских «воспитателях» его — самый КОРЕНЬ ЗЛА. Никак не общинная жизнь, подлежащая разрушению, как полагал Лев Львович, дитя мамимо и московское, а — нравы и пороки людей трудового народа, жившего, слава Богу, тогда ещё крестьянскими общинами. Пороки, которые может помогать выправлять, а нравы улучшать, ОХРИСТИАНИВАТЬ истинная, от Христа, первоначальная Церковь — которой не было и нет в России! Была бы Церковь, то есть торжествуй именно во влиятельном, «элитарном» меньшинстве россиян актуальное ХРИСТИАНСКОЕ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ — не было бы городов, не было бы разбоя избыточным, ненужным Богу на Земле населением по отношению к природе и к чужому труду! И никак не в низкой земледельческой культуре корень зла — ибо она лишь одно из ПОСЛЕДСТВИЙ недостаточности знаний и вдохновения земледельца к труду, а их недостаточность, в свою очередь — последствие всё той же заброшенности народа теми, кому долженствует служить ему знанием научным и религиозным, но кто вместо этого грабит и одновременно унижает своим отношением обманываемых и грабимых. И даже «диагностированный» отцом Толстым и признанный на опыте сыном «упадок духа» — тоже ведь последствие УПАДКА ВЕРЫ в нашем лжехристианском мире. Недостаточности просвещения утилитарного — и совершенного отсутствия РЕЛИГИОЗНОГО УЧЕНИЯ ЖИЗНИ, которым в буржуазной России не владели и не владеют и сами «просветители» народа.

    Частью такого всехнего, единого учения жизни могло бы быть УЧЕНИЕ О ВОЗДЕРЖАНИИ, ПИЩЕВОМ И ПОЛОВОМ, парцеллированно и неполно выразившееся в статье «Первая ступень» (пищевое воздержание) и повести «Крейцерова соната» с Послесловием к ней (половое воздержание) Л. Н. Толстого. И не одно это… Даже и подступы Толстого этих лет к тяжелейшей теме: Что Такое Искусство? Чем оно должно быть и чем уже не быть в христианском мире? Каково значение наших эстетических впечатлений от музыки? живописи? театра? от природных, наконец, красот и звуков? Как управляют нами образ, звук, слово писнное или звучащее? ЧТО нужно совершить, расслышав Гайдна, Моцарта или соловья? Отчего Красота — именно ВЕНЕЦ НА ЧЕЛЕ ДОБРА, но и она же, именно Красота, а не добро, не любовь сами по себе, спасает нас к осмысленной, радостной жизни в единении и сотворчестве великому творцу, Богу?

  Наконец, что даёт всем нам даже это самая пресловутая «первая ступень» Толстого, это аскетическое учение — присутствующее и в христианстве, и в других религиях? Многое! Человек переключает тратимую на половые излишества, на приобретение вкусной пищи и удовольствий время и силы — на служение Отцу, Богу. Он обретает понимание и чувствование себя и ближних как учебного и творческого коллектива в великом Божьем мире: в Его Саду, в Его Мастерской, на Его поле… Основой основ станет, как теперь для врача или, скажем, ремесленника ювелира — не навредить, а приумножить красоту и добро мира. Не выйти из воли Отца, не нарушить дисциплины и техники безопасности в великолепном Саду, в чудной Мастерской: не разрушать, не драться. Следить, чтобы самому быть при деле и то же — о других: как не бывает ни в каком хозяйстве потребно БЕСКОНЕЧНОЕ количество работников, так и в Божьем мире, на планете Земля, не стоит скапливать миллионы и миллиарды тех, кто одним своим избыточным, ненужным (ощутимо для них самих) бытием останется БЕЗ МЕСТА во всехнем Божьем служении, в общем деле и, по безделию, сделается творимыми суетой, глупостями и гадостями вреден и самому себе, и природе, и Богу, и общему делу! Не выпложивать и не взращивать, тем более с огрехами от массовости, людей, чьё выморочное существование поддерживается нынче искусственным устроением городской цивилизации, а, выброшенные за её пределы, в живую, природную и природосообразную человеку жизнь — такие человеческие существа обречены голоду и погибели!

  Ведь пресловутая «модернизация» крестьянских жизни и труда, рассматриваемая как панацея от нищеты и голода — это тоже выплодок городских, интеллигентских мозгов. Без просветления сознания людей актуальным религиозным учением — это только всё то же гибельное «покорение природы» возросшей в деструктивном могуществе, но всё столь же испуганной зверушкой Дарвина. Эволюция её в человека, то есть Творение Богом человека, лишь началась с этого состояния — и долженствует быть продолжена сознательно над собой Человеком как великим Божьим замышлением для известного нам мира. И не важно, будут ли на планете Земля в каждую из эпох, в XXI веке и в последующих поколениях, жить просвещённый, обращённый к Богу, т. н. «золотой» миллиард (что ещё приемлемо), или только миллион людей, или даже двое, как Адам и Ева: важно единение этих людей с Хозяином Жизни, с Богом, исполнение ими настоящей воли Отца в познании и поддержании вверенного воле и разуму их Божьего мира и преображении, совершенствовании самих себя.

   Почему бы не представить себе такой мир — пусть и в неведомом нам грядущем? Почему не сделать такую жизнь будущих поколений уже нашим ориентиром и идеалом?

   «Почему, вместо того чтобы представлять себе людей неудержимо отдающимися похоти и размножающимися, как кролики, и для поддержания своих размножающихся поколений устраивающими себе в городах заводы с приготовлениями химической пищи и живущими среди них без растений и животных, — почему не представить себе людей целомудренных, борющихся с своими похотями, живущих в любовном общении с соседями среди плодородных полей, садов, лесов, с прирученными сытыми друзьями-животными, только с той против теперешнего их состояния разницей, что они не признают землю ничьей отдельной собственностью, ни самих себя принадлежащими какому-либо государству, не платят никому ни податей, ни налогов и не готовятся к войне и ни с кем не воюют, а, напротив, всё больше и больше мирно общаются народы с народами?

   И для того чтобы представить себе жизнь людей такою, не нужно ничего выдумывать и в представлении своём изменять или прибавлять к жизни тех земледельческих людей, которых мы все внаем в Китае, России, Индии, Канаде, Алжире, Египте, Австралии.

   Для того чтобы представить себе жизнь такою, не нужно представлять себе какое-либо хитрое, мудрое устройство, а нужно только представить себе людей, не признающих никакого иного высшего закона, кроме единого для всех, выраженного одинаково и в браминской, и буддийской, и конфуцианской, и таосийской, и христианской религии закона любви к Богу и ближнему.

   И для того чтобы жизнь была такой, не нужно представлять себе людей какими-либо новыми существами — добродетельными ангелами. Люди будут точно такие же, как теперь, со всеми свойственными им слабостями и страстями, будут и грешить, будут, может быть, и ссориться, и прелюбодействовать, и отнимать имущество, и даже убивать, но всё это будет исключением, а не правилом, как теперь. Жизнь их будет совсем другою уже по одному тому, что они не будут признавать добром и необходимым условием жизни организованное насилие, не будут воспитаны злодеяниями правительств, выдаваемыми за добрые дела.

   Жизнь людей будет совсем другою уже по одному тому, что не будет более того препятствия к проповеди и воспитанию в духе добра, любви и покорности воле Бога, которое существует теперь при признании необходимости и законности правительственного насилия, требующего противного закону Бога, требующего выставления преступного и дурного в виде законного и доброго» (Из статьи Л. Н. Толстого «Конец века»; 36, 359 – 360).

   Путь же к этому состоянию для Человека лежит через признание просвещёнными грамотой и системным научным знанием людьми — в наше время уже большинством — возвращённого миру Львом Николаевичем Толстым учения Христа в его первоначальных силе и значении. Через освобождение себя от наследия зоологического и церковно-традиционалистского. Через послушание известной по Евангелиям и по земным примерам жизни Христа, Льва яснополянского и других великих и святых людей — истине Бога о смысле и значении жизни человеческой в воле Его как нашего всехнего Отца и Хозяина в мире.

                Ясная Поляна.
                Октябрь 2021 — май 2022 г.


                К О Н Е Ц  В С Е Й  К Н И Г И