Заметка про Агамбена

Агамбен, Джорджо – теоретик на редкость пустой и путанный, за что его можно и нужно критиковать. Вместе с тем исключительность пустоты его суждений достигает почти что схоластической выхолощенности, свойственной сочинениям какого-нибудь Бертрана Рассела или Виттгенштейна. Агамбен как политизировавшийся Виттгенштейн – судя по всему, продуктивный концепт, который может быть доказан. Другой вопрос – что значит подобная метафора, и насколько в принципе релевантно подобное сопоставление авторов: X есть Y - ?

Рассмотрим его книгу "Грядущее сообщество". Она начинается словами: "Грядущее бытие – бытие любого", по причине своей абстрактности ставшей объектом критики того же Тарасова, отчасти заслуженной. Впрочем, что касается Тарасова то тут ситуация двойственная. Агамбен, но у Тарасова это в случае с ним или некоторыми другими авторами не получается поскольку он плохо понимает текст и контекст данного направления Тарасов в этом смысле бывает крайне поверхностен это в частности видно из его интервью о проблемах теории. По сути, его метод заключается в публицистическом заземлении всякого философского и теоретического высказывания, вычитанный им у ранних Маркса и Энгельса, развивших его в ходе критики младогегельянцев и анархистов, своих современников. Так, высказывание о первичности материи, о её субстанциональности из сферы онтологии немедленно должно бы быть переведено на пример пролетариата с выводом о том, что он является основой современного общества – что, конечно, верно – однако вовсе не устраняет необходимости доказательства существования материи и её субстанциональности, что ни кем из теоретиков марксизма не было сделано за полтора века его существования по причине распространения такого публицистическо-педагогического метода далеко за границы его применимости.

Вместе с тем, сам Агамбен, вначале ничего не пишет ни о классовой борьбе, ни о конкретной стратификации общества, и это серьёзный минус его текста, заставляющий усомниться в его адекватности и актуальности, тгда как концептуальная сеть завязана в большей мере на схоластическую философию, вкупе с идеями  Левинаса, которые, в свою очередь, уже является дальнейшим изводом философии Хайдеггера. В этом отношении программу Агамбена уместно назвать не иначе как слабой онтологией, по причине разреженности и неконкретности смысловых связей, её образующих, а также по причине того, что её предметом является не сущее, но и не бытие, а скорее какое-то бывание как гипонимическая форма бытия.
Однако, когда он доходит до утверждения, что классов больше нет, и что все они растворились в мелкой буржуазии – то это просто не соответствует действительности. Вслед за этим следуют разного рода чудеса в решете, обсуждать которые нет особого смысла. Следует лишь отметить, что пустая лиричность его стиля, оказывается неожиданно близка стилистике Достоевского, открывая пространство для нередуцируемой диалогичности, так как обсуждать его тексты можно с разных точек зрения сколь угодно долго, и всё – попусту.

В этом, в свою очередь, заключается аутоэкскоммуникация Агамбена, его самоисключение из общения с миром марксистской мысли и действия. Эта исключительная пустота является той зоной невысказанного, что конституирует его основное произведение – трилогию Homo sacer.

Homo sacer 1: Суверенная власть и голая жизнь – книга из трёх частей: Логика суверенной власти; Homo sacer; Лагерь как биополитическая парадигма современности. Тема, очерчивающая её проблематику – это эффекты социального опустошения, производимые придаточными аппаратами глобализирующегося капитализма на уровне национальных государств. Концептуализация имеет интересные отсылки к античным и схоластическим терминам, но слабую опору на эмпирический и теоретический материал, что методически роднит её с текстами Лиотара.

Homo sacer 2: Чрезвычайное положение – книга из шести глав, в которых продолжается обсуждение логики суверенной власти в эпоху капитализма с отсылками к текстам Вальтера Беньямина, Карла Шмитта, римскому праву, богословию и другим концептуальным источникам. Показывается, что приостановка символического порядка законности, или грубее, беззаконие, лежит в основе государственного суверенитета – как и в основе порядка военного, которому оно определённым образом (а)симметрично.

Homo sacer 3: Что остаётся после Освенцима – книга из четырёх глав, очерчивающая своеобразную воронку, в которой скручиваются нравственные категории добра и зла по мере экзистенциального падения субъекта, в центре которой находится субъект со стёртой концлагерем субъективностью, уже не способный свидетельствовать о своём опыте. Вопрос же заключается в том, какова роль обнулённого таким образом субъекта в структуре дискурса – и уже заранее ясно, что она окажется весьма существенной.

[Эта тема свидетельства предполагает языковую передачу перцептивного, прежде всего визуально-аффективного опыта – но также и (не)доверие свидетелю. Патологическая форма недоверия – отрицание преступлений фашизма, являющееся клинической патологией авторитарного, консервативного мироощущения. Вера в справедливый мир не является топливом для костров инквизиции и печей Освенцима, им является соединение ненависти господствующих классов к обществу с ненавистью коммунализированной социальности ко всему, что выходит за её пределы. Однако именно вера в справедливый мир является той идеологемой, что оправдывает подобный ход событий.]