Муратов, шахтер и Мартин из Шаффхаузена

 Моя сегодняшняя героиня – коллекционер и лауреат Нобелевской премии. Да, физически ее получал Муратов, но ведь в Осло он признался, что эта награда - его коллегам по «Новой газете». Погибшим и тем живым, которые продолжают выполнять свой журналистский долг. Катя Гликман продолжает, уже лет двадцать. Правда, с кофе-брейками. Слава Богу, с кофе-брейками.

 Она встречает меня на вокзале Шаффхаузена (это недалеко от Рейнского водопада), ведет по улочкам старого города, потом наверх по лестнице, приглашает на кухню и водружает на высокую табуретку у барной стойки. И тогда Катя принимается колдовать над кофе. До встречи с Даниэлем она варила туристам кофе на большой дороге в Таиланде - в корытце с раскаленным песком, который собирала на пляже.
 
 - Катя, и как тебя занесло в джунгли?

 - Я выросла на Урале, в среде, где не принято делиться эмоциями и переживаниями. Не умея отстраняться, отпускать, я заталкивала их в самый дальний уголок памяти и души. Накопила невероятное количество боли и сломалась.Ведь мы все время писали об обездоленных, обиженных, униженных и оскорбленных - тех, кого весь мир отверг. О маленьком человеке - государство переехало его на танке, и он никому не нужен. У нас была журналистика вперемешку с правозащитой и психотерапией. Помню, для материала нужно послушать час, а мой герой говорит пять. Ну и пусть рассказывает, раз ему это надо. Очень часто журналист «Новой» оказывался единственным, кто этого человека мог выслушать и заступиться – все суды, все инстанции от него отмахнулись. И получалось, что вся беда концентрировалась у нас. Мне было лет двадцать пять, когда наш шеф-редактор передал мне все тексты Политковской (и я стала ее тайным редактором), а также все тексты о пытках.

- Пытках где и кого?

 - В Чечне. Там не осталось практически ни одной семьи, где не было бы похищения и пыток. А почему сейчас там типа спокойно? Потому что Кадыров всех держит в адском страхе. Это такая запытанная часть России, и как еще нам это аукнется?! Вместе с «Мемориалом» мы очень активно занялись фиксированием – хроника пыток, описание, которое мы, к сожалению, печатали во всех подробностях. Когда предаешь случай гласности, есть надежда, что, если похищенный жив, его не убьют, но заниматься этим очень тяжело.
 
- И ты приходила в себя в Таиланде?
 
 - Уехала сначала года на три, выучила несколько новых языков и новых профессий. Интуитивно нашла для себя лучшее лечение – пошла работать матросом. С рассветом бежала на старенький деревянный кораблик, который возил дайверов. Он так грохотал, что даже не пообщаешься. Пока кораблик шел, я только лежала и смотрела, как волна идет навстречу. И ждала летучих рыб, иногда выскакивающих из-под носа. Их плавники похожи на крылья, и они действительно летают над водой. Когда корабль наступает, а они не успевают уплыть, они выпрыгивают на поверхность и скользят в воздухе вдоль борта. Один из самых счастливых моментов моей жизни – увидеть рыбу, когда она только выскакивает из воды. Для этого надо сосредоточенно смотреть на море и ни о чем не думать, иначе обязательно пропустишь.
 
 А ночами я писала сценарии на крылечке моего домика в джунглях и, особенно в сезон дождей, туда часто приползали змеи. Большинство – ядовитые, они выходили на охоту ночью и вызывали у меня жгучее, прямо звериное любопытство. Я ни одной змеи не пропускаю. Однажды, проезжая на своем скутере и увидев на обочине королевскую кобру, остановилась. Она поднялась, распустила капюшон и уже подалась в мою сторону. Хорошо, я мотор не заглушила и тут же рванула.

 - А как у тебя с чувством страха?
 
 - Страх на месте, но любопытство всегда перевешивало.У меня и работа небезопасная. Однажды мэр, с которым я беседовала накануне, вдруг что-то заподозрил и отправил ко мне своих охранников. В шесть утра они выбили дверь гостиничного номера, где я остановилась, и привезли меня в приемную мэра – ой, я вчера забыл проверить у вас редакционное удостоверение. И для этого надо выламывать дверь! Я сделала про него большой нелицеприятный материал, он даже пытался со мной судиться, но ко мне было не придраться, и дело даже не возбудили.

В начале нулевых я взялась за расследование деятельности рыбной мафии на Дальнем Востоке. Опубликовала даже не колонку, а всего лишь анонс, крошечное ни о чем – мол, открываем серию материалов. Меня тут же пригласили к главе Госкомрыболовства Наздратенко, бывшему губернатору Приморского края. Фигура очень одиозная, и, если ты погуглишь, все сразу станет понятно. Наз-дра-тенко. Я – совсем юная, начинающая журналистка, и что с этим делать?

Со мной пошел майор Измайлов – фантастический, уникальный человек и мой любимый автор «Новой». Он, рискуя жизнью, вытаскивал русских мальчишек из чеченского плена. Государство плюнуло на них, армия плюнула, и он лично занялся их освобождением.  Эти ребята, большинство из провинции, приезжая в Москву, прямо из плена первым делом попадали в редакцию, и я хорошо помню их дикие, замученные лица со впалыми щеками. Один сидел на ступеньках на лестнице – как человек из Зазеркалья, из другого мира.
 
Майор Измайлов знал Наздратенко по Чечне, и тон беседы оказался совсем не таким, каким министр планировал его изначально. Очень дружелюбно он пытался убедить, что расследование делать не надо. И с одного бока подходил, и с другого. И чаю вам налью, и плюшек, может, желаете. Но мы продолжили. Это была многолетняя работа. Я даже в Японию съездила – туда, где российские браконьеры нелегально загружали икру и краба, и все это контролировалось государством. За серию огромных репортажей мне дали премию Союза журналистов. В те годы он еще был съедобен, но вскоре превратился неизвестно во что.

 - Когда ты начала работать в «Новой»?

 - Я пришла в 1998 году на практику, когда училась на факультете журналистики, а после окончания МГУ занялась там расследованиями коррупции. Моим первым начальником был Юрий Щекочихин. Очень теплый человек, всегда улыбался, пытался всех накормить, угостить. Беспокоясь обо мне, все время зарубал мои темы. А я злилась на него. Когда его отравили, он за неделю постарел на десятки лет. Это страшно – еще на днях шел по коридору тебе навстречу и держал руки наготове, чтоб обнять, а теперь – неузнаваемый старик в гробу.
 
Я как заморозилась – долго не могла об этом не то, что говорить – даже думать. Кстати, от злости на его убийц я немедленно взялась за все расследования, которые Щекоч (так мы его называли) мне зарубил. Стала звонить по контактам тех, кто был готов поделиться информацией, но ни один не ответил – видимо, от страха они скинули номера. Кабинет Щекоча стал нашим. Я ревностно охраняла его кресло на колесиках – старое, скрипучее. Это было единственное, что от него сохранилось. Но однажды я заболела, и тогда завхоз, который отвечал за мебель, его выкинул. Вернувшись в редакцию, я вошла в кабинет и заплакала. На месте полуразвалившегося кресла Щекоча стоит красивое, новенькое, а я смотрю на него и плачу.
 
Самая главная моя боль – убитые коллеги. Когда не стало Политковской, со всего мира слали соболезнования, а из России – ну и хорошо, не нужна нам ваша чернуха, не мешайте смотреть сериалы. Ее терпеть не могли в России. Она ездила на войну, ее брали в плен, по дороге в Беслан травили ядом, а люди травили ее словом. Чего мы только не наслушались после ее убийства, и такое неприятное народное лицо открылось мне тогда. И я, максималистка, молодая и требовательная к людям, разочаровалась тогда в человечестве.
 
Я пережила это и изменилась. В принципе, будучи человеком, ты уже виновен, потому что мы творим кошмар, но в то же время проявляем себя так красиво, что зло уравновешивается добром. И я понимаю, что я тоже часть и того, и другого. В памяти и в душе я накапливала истории, которые наполняют меня радостью, и держалась за них. И дело не в количестве – один человек из подвижнической коллекции может перевесить целый город.
 
В России много неравнодушных и отзывчивых людей. Вот, например, бывший шахтер Николай Иванович помогал мне на Кузбассе после взрыва на Ульяновской шахте – притом возник он с улицы. И шахтеры, и вдовы, потерявшие мужей при катастрофе, отказывались со мной разговаривать. Николай Иванович убеждал их пообщаться со мной, и они, все очень запуганные, смогли довериться мне.
 
Когда я в очередной раз вернулась в Кузбасс по своим расследовательским делам, мы встретились. Я смотрю - Николай Иванович летает. Оказалось, влюбился. Правда женщина, на которой он мечтал жениться, не верила в серьезность его чувств и бегала от него. Я спросила разрешения – можно написать, как пенсионер Николай Иванович влюбился. Когда я написала невинную и очень красивую историю любви, стена пала. Эта женщина прочла, и через посторонний взгляд смогла увидеть, что его чувства – настоящие, а не просто наваждение. И они стали жить вместе. С Николаем Ивановичем я продолжаю дружить. Моя коллекция – большое богатство! Я – ловец.
 
 - А жуков ты сачком ловишь?

 - Энтомологическим, с трехметровой телескопической ручкой. Мой отец – биолог и он всю жизнь хотел, чтобы я пошла по его стопам. В Таиланде я неделями высиживала яйца ящерицы, часами наблюдала за змеями, рыбами и диковинными птицами, которые прилетали к моему домику на рассвете. И думала – где же выстрелит. Но прилетел жук. Я легла на живот и заглянула ему в глаза - самый никакой, самый бледный, но сердце у меня – дык-дык. (Позже я узнала, что он – коротконосый долгоносик, и это не каламбур, а название всерьез).
 
Я боролась с этой страстью – думала, что в тридцать лет я уже довольно пожилой человек, чтобы начинать научную карьеру. Но ничего не смогла с собой сделать и в какой-то момент рискнула.  Долгоносики эти - чуть больше миллиметра, их 70 тысяч видов и идентифицировать многих из них практически невозможно. Ими занимается всего несколько специалистов в мире. Я работаю с профессором Зоологического института РАН в Петербурге – посылаю ему или самих жуков, или их фотографии. Когда он идентифицирует долгоносиков, я развешиваю их огромные портреты у себя в кабинете. Чтобы любоваться нежным пухом, который обычно растет у них между лопатками, у меня есть микроскоп.
 
До первой поездки в Таиланд, где я выучила несколько языков, несколько профессий и влюбилась в долгоносиков, я занималась расследованиями и аналитикой. Через три года Азии вернулась в Москву и принялась за большие репортажи и портретные очерки, сделавшись полевым журналистом. Я специализировалась по отдаленным точкам. Пять раз была на Камчатке, в Корякии, проехала весь БАМ, выходя практически на каждой станции. Это дорога в четыре с половиной тысячи километров, и там живут люди, тяжело, в беде, брошенные, и про них никто не знает. Для строителей БАМа поставили фанерные времянки, сборно-щитовые дома. Их должны были снести, а вместо этого поселили людей, и они живут там до сих пор. А зимы до тридцати пяти, и туалет почти у всех на улице. «Новая» как-то провела расследование, и оказалось, что у 30 миллионов жителей страны туалеты на улице. И, как правило, в регионах с настоящей зимой.
    
Неистребимое племя подвижников выживает в любом месте, в непроглядных дырах, даже когда все условия против них. В республике Коми восьмидесятилетние дедушка с бабушкой, потомки невинно осужденных, занимались жертвами репрессий. Собирали свидетельства, помогая местному Мемориалу, нашли кладбище, установили крест. Я была у них не зимой, но они встретили меня в огромных валенках и гамашах гармошкой. Они всю жизнь прожили в избе, где на уровне груди и головы воздух теплый, а ниже – ледяной, он не прогревается. Там же вечная мерзлота и, видимо, нет подушки между землей и полом.
 
 - Мой папа появился на свет как раз в Коми, на просторах концлагеря. Его отец Мечислав Тукалло к тому времени уже отсидел на Соловках и в Ухтпечлаге, где и остался вольнонаемным. Потому что тех, кто после срока возвращался на волю, сажали заново. А его брата Александра расстреляли на Колыме. Обоих, понятное дело, реабилитировали.

- Нам нужен Нюрнберг. Немцам «повезло» - им некуда было деваться, а нам придется устраивать суд над собой. Надо назвать вещи своими именами: преступников – преступниками, преступление – преступлением. Невозможно оставлять это не переосмысленным: мы – нация, которая частично уничтожила себя, совершила автогеноцид, не говоря уже про развязанные войны. Тут не может быть недосказанности. Как бы ни было больно, надо познакомиться с историей своей страны и своей семьи.

Моей семье очень помогла моя поездка на север Германии – в те места, где мой дедушка находился в лагере как военнопленный. Мы тащили на себе всю тяжесть ада, которую он там пережил. Он прожил всю жизнь, ничего об этом не рассказывая, так и умер. Моя бабушка, его жена, все держала в себе. Моя мама хоть и пыталась что-то говорить, но не умела и плакала втихаря.  У меня при упоминании чего-то близкого этой теме появлялся комок в горле. Вся тянулось бы дальше, но я сумела разрубить узел. Съездила, нашла, прочувствовала, проплакала, написала историю, рассказала маме, показала ей фотографии. И буквально увидела, как она выдохнула какой-то тяжелейший груз.

Затриггерить нас, зацепить за что-то больное и сманипулировать нами, например, пропагандой очень легко. Мы – глубоко травмированная нация, такую поискать – не найдешь. Потому что кроме мировых войн у нас была и революция, и Гражданская, и репрессии. Мой прадедушка – участник  пяти войн. Это же просто немыслимо! Я его застала – он умер в девяносто девять лет. И это не один человек вобрал в себя столько насилия, это – наша история. У меня в семье одиннадцать человек воевало, многие пострадали, а еврейские родные просто исчезли с лица земли. Они жили на территории нынешней Украины, и из них ни один не уцелел.

 - В Швейцарии ты продолжаешь собирать свою коллекцию? Или здесь не та фактура?
 
 - Замечательные люди, настоящие подвижники окружают меня везде. Мои подруги. Одна, почти ежедневно, ходит встречать беженцев на Цюрихский вокзал, другая раздает им еду на социальной кухне. Или Мартин - добродушный швейцарец с соседней улицы.  Я ничего не знала про него, кроме имени, но при встрече мы обязательно здоровались. Однажды я шла с двумя украинскими беженками, матерью и дочерью, с которыми подружилась, и навстречу - Мартин. А они говорят – мы уже несколько месяцев живем у него в квартире.
 
В конце марта «Новая Газета» была вынуждена приостановить работу, а в начале апреля открылась «Новая газета. Европа». Пятьдесят журналистов приехали в Европу на птичьих правах – попасть сюда сейчас очень сложно. Ни у кого ни жилья, ни денег - по сравнению с ними я нахожусь в очень привилегированном положении. Помню, как переписывалась с авторами (как редактор), а мне отвечают – да-да, часа через полтора доделаю, только границу перейду. И у меня шок – я поняла, что мои коллеги кардинально меняют свою жизнь. Они оставили родителей, друзей, прошлое и, может, никогда больше не вернутся. Потому что для журналистов «Новой» это слишком опасно, если все будет продолжаться в том же духе. А они в аэропорту, на вокзале, в маршрутке, переходят пешком границу, и продолжают трудиться - писать на своем ноутбуке.

Я выступала перед швейцарцами, рассказывала о наших трудностях, они спрашивали, чем могут помочь, но помочь было невозможно - нас не зарегистрировали и у нас долго не было счета. Наш главред Кирилл Мартынов пришел в европейский банк, там увидели российский паспорт и отказались открывать счет. В итоге счет открыли, но потребовалось два месяца. Мой муж Даниэль наблюдал за нашими несчастными потугами, не выдержал и решил открыть ассоциацию «Друзья Новой газеты. Европа». Он – главный редактор двух журналов, очень много работает, и он ночами создавал для нас фандрайзинг.
 
 - Даниэль, как и жуки, попался на тайском острове?
   
- Прилетел в отпуск из Швейцарии – чтобы читать книжку, купаться в море, вкусно поесть и выспаться на год вперед. А я подрабатывала в баре - варила туристам кофе и мешала коктейли с видом на закат. Медная джезва наполовину была закопана в раскаленный песок — такого он еще не видел. Он так и провел отпуск: утром – кофе, вечером – бар. Я прогоняла его – ну что ты сидишь здесь безвылазно, а он отвечал – мне и здесь хорошо. Даниэль так и не увидел знаменитый водопад. Уезжая, увез с острова большой мешок песка – на случай, чтоб мне было на чем варить ему кофе, если наши дорожки пересекутся.

А через несколько месяцев вернулся с тремя килограммами сыра и двумя - картошки, и на маленьком скутере мы вместе отправились на север Таиланда. Забирались в самые непроходимые джунгли, прокололи шину, встречали опасных животных и добродушных горцев, ночевали в курятнике. В конце путешествия он сказал: «Надо пожениться». Мы очень быстро все провернули. Это случается, наверное, когда люди так похожи, что узнают себя в другом. Черный кофе и зеленый чай очень хорошо сочетаются, правда? Так подают кофе в горах Таиланда.
 
 - Невероятно! Я не могла себе представить такую комбинацию.
 
 - Правда, Юрий Рост, выпив моего кофе, сказал: «Я бы не женился». А что он еще мог сказать на следующий день после свадьбы?! Жуки Рост, Муратов и Саруханов прилетели к нам в Шаффхаузен в качестве родственников невесты (я открыла три вида долгоносиков, назвав их в честь трех моих коллег и друзей). И именно в этот день, почти три года назад, мэр города зажег на всех улицах и площадях рождественские огни. После ЗАГСа мы отправились на Рейнский водопад. Сначала на поезде, потом пересели на кораблик, где выпили глинтвейну за счастье всех сразу. Муратов все повторял: «Чудо, чудо!». И оказалось, что он имел в виду вовсе не паровоз, не пароход и даже не водопад. А то, что в мире очень много предательства, и это чудо — когда вера в человечество еще теплится после всего, через что ты прошел.
 
Недавно я переслушала его нобелевскую речь (осенью мы слушали ее в прямом эфире).  Он назвал всех шестерых убитых журналистов «Новой» поименно и даже сократил речь - чтобы осталось время почтить коллег минутой молчания. Он умудрился сказать все, что было необходимо, и я поразилась, что сейчас его слова звучат еще более мощно, чем тогда. В пользу украинских детей-беженцев он продал на аукционе самое дорогое, что у него было, – нобелевскую медаль. Но есть вещи, которые он не афиширует и про которые никто не знает.

Он не просто общается с родственниками погибших коллег, он «взял» их к себе в семью - знает про них все, как про свою маму, помогает, навещает. И не только в Москве – родители Насти Бабуровой живут в Севастополе. Попробуй общаться с пожилыми родителями, у которых убили ребенка, а ты его начальник – то есть отвечал за него и не уберег. Муратов не просто пережил трагедию, он взвалил ее на себя и несет. Мама Политковской умерла год назад, и он до последних дней с ней дружил и ее поддерживал.

- А про что была твоя речь на получении швейцарской премии «Pro-Litteris»?

- Про Муратова, про добродушного Мартина с соседней улицы, про моего мужа Даниэля, про коллег из «Новой газеты. Европа». Честно говоря, я про эту премию ничего раньше не слышала, а тут звонят – жюри, единогласно. Я была в одном хорошем доме, окруженная беженцами, рядом младенец орет. Выйти, чтобы спокойно поговорить некуда – я даже не разобрала сначала, о чем речь. А когда поняла, что действительно награждают меня как журналиста, я села на ковер и от неожиданности заплакала. Мне говорят, говорят что-то в трубку, а я сижу и плачу.
 Эта премия, кроме больших денег, очень мощная моральная поддержка. Типа - держись, ты все делаешь правильно. Я надеюсь, что уже никогда не разочаруюсь в человечестве, что бы оно ни творило. Потому что в Кузбасе есть Николай Иванович, в Москве - Муратов, а в Шаффхаузене Мартин.