Ой, мама, как мне больно!

Ой, мама, как мне больно!
В пустыне, у подножия древних пирамид, мамлюк Махмуд сражает саблей своего врага. Смертельно раненый всадник, падая с коня на песок, восклицает по-грузински: «Вай, нана!» Ой, мама! И тут Махмуд Хвича узнает в нём своего друга детства - Гочу. Это сюжет художественного фильма «Мамлюк», Грузия-фильм 1958 год. Мамлюк вспомнил какого он роду племени, вспомнил Гочу, вспомнил своё детство...

Род, родня, родина, народ, родители, родился, уродился, народился, выродился- эти все слова в русском языке однокоренные. Во всех других языках всего человечества все эти слова однокоренными не являются. Такого нет ни в одном языке мира.
 
О чём это говорит? О том, что у русских особое отношение к родине, к родне и к своему народу. На здешних барахолках я иду сразу к ящикам с книгами. В тех ящиках такое можно встретить!Купил однажды толстый сборник стихов золотого века немецкой поэзии. „Сокровища немецкой души". 600 страниц, более 200 авторов, издана в начале ХХ-го века, тираж всего лишь 10.000 экземпляров.

 Неизвестно сколько книг от того тиража сохранилось. Во время войны после бомбёжек от библиотек оставались одни руины. Спрашиваю у владельца фолианта сколько книга стоит. Посмотри, говорит на обложке. Смотрю на обложку и вижу там три числа: 13, 6 и 3. Первые два числа зачёркнуты. Книгу уценяли два раза. Сокровища немецкой души я купил за три марки!

Какая у немцев может быть родина, если они сокровище своей души оценивают дешевле обеда в самой дешёвой забегаловке. С одной стороны это неплохо. Лучше космополитизм, чем неофашизм. С другой стороны слишком уж их антифашизм избирателен. Когда косовский албанец брызжет слюной в телеобъектив и говорит, что для него сербы не люди, то телекомментатор как-то забывает пояснить зрителю, что именно так и выглядит фашизм.

В разгар мирных бомбардировок я попытался объяснить нашему местному евангелическому пастору почему сербы будут драться до последней капли крови. Потому, что сербы не продают свою душу за три марки. Обиделся.
В 2012 году меня пригласили в Закарпатье принять участие в международном слёте «Детей без границ». Мне, как инициатору проекта, отводилась роль свадебного генерала.

Проект был в ходу с 2000 года. Самый первый международный детский слёт прошёл на Алтае. Наша немецкая група, и дети и взрослые, были ошарашены радушным приёмом, который нам оказали наши алтайские коллеги. Тогда, двадцать лет назад, нам ещё верилось, что мы своим проектом сможем сдружить детей всего мира и они, став взрослыми, не смогут убивать друг друга.

К сожалению, вся наша программа начала потихоньку, незаметно уходить в сторону от тех принципов, которые были при основании проекта провозглашены. Связи с Россией заглохли.
Перед выездом на Украину всех участников немецкой делегации собрали на детской турбазе. Вечером у костра я задал очень серьёзный вопрос организатору слёта, моему бывшему шефу, профессору социальной педагогики: «Почему в Закарпатье наши самые первые участники проекта, дети с Алтая, менее желательны, чем мы, немцы? Почему русской детской группе в Закарпатье нос лучше не совать, а мы поедем туда как долгожданные гости?»

Возник спор между мной и профессором. Жуткий спор. Мы донельзя взвинтили друг друга. Я чуть не вылез из себя опираясь на рёбра. Остальные не отважились вступать в нашу перепалку:

- Да нет никакого украинского языка! Это диалект русского! Украинскую речь я пойму без переводчика, а ты поймёшь без переводчика фризов, баварцев, швабов? И что теперь? Не будем их считать тогда немцами?!
- Это другой вопрос.
- Не другой. Давай Баварию тоже отделим от Германии. Бавария тысячу лет была страной Баварией, а Украина? Сколько лет Украине как государству? Ты интересовался этим? Скажи сколько?
- Но ведь Шевченко...
- Причём здесь Шевченко? У меня однокурсница была Таня Шевченко. Скажи сколько лет украинской государственности? Как она вообще возникла?
- На Украине миллионы людей говорят на украинском, а в Баварии...
- Давай объявим баварский язык государственным, а немецкий поганым и всех немцев заодно погаными. Это был бы нацизм, согласен?
- Сравнил.
- Ты хоть знаешь сколько миллионов русских семей живёт на Украине? А сколько смешанных семей? Их тоже миллионы. Лезете не в своё дело! Что будешь делать, если украинцев с русскими перессорят? Ты знаешь сколько людей там во время гражданской войны погибло?

Мой бывший шеф, профессор социальной педагогики, находил всё новые и новые возражения. Мы оба всё больше и больше выходили из себя. Я не выдержал, забыл все его заслуги и все его усилия вытащить меня со дна немецкого общества.

Первые годы на родине предков я чистил конюшни, подметал дворы, работал грузчиком, стоял у конвейера в пыльном цеху. Вентилятор калорифера стоял на полу и засасывал холодный воздух вместе с ядовитой пылью, в калорифере она раскалялась и высыпалась нам на головы. Трое из нашего цеха ушли в онкологию.

Жить на социальном обеспечении я не хотел, но и оставаться в цеху было опасно. Хотелось большего. Мечтал хоть каким-нибудь боком приблизиться к своей основной профессии, но мне казалось, что шансов на это нет никаких. Ангел-Хранитель явился в образе профессора социальной педагогики Кёльнского университета.

У меня в жизни было много учителей. Он стал моим последним учителем. Профессор помогал падшим подняться и идти к своей мечте. Он был не только учёным. Он был успешным бизнесменом. Миллионер. На вырученные деньги спонсировал разные социальные проекты, а сам спал на полу, ходил в простой одежде, и зимой и летом в одних и тех же сандалиях.

Волею судьбы я встретил этого человека. Учёные люди вздумали поднять меня со дна и сделать счастливым. Благородные усилия своего Спасителя я воспринимал как уникальный социальный эксперимент, в котором мне отводилась роль подопытного кролика.

Профессор как амёбу разглядывал меня через лупу и не думал о том, что я с другой стороны тоже разглядываю его. Он видел меня в увеличенном виде, а я его в уменьшенном. Он переоценил мои возможности, а я недооценил его величие и упорство. Профессор вызнал все мои мечты и сделал всё возможное, чтобы всё, о чём я мечтал, стало выполнимым.

Памятным было лето 2003 года. Едем в Польшу на слёт «Дети без границ». Тащусь на своём фольксвагене вслед за автобусом. В нём немецкие школьники, студенты, два учителя, один доктор наук и один профессор. Среди студентов съёмочная группа с солидной теле-аппаратурой. Съёмочную технику практикантам доверила телекомпания WDR - Westdeutsche Rundfunk.

С переводчиками у нас проблем никаких не предвидится. Я знаю русский, думаю, что украинцы его тоже не забыли. Среди студентов две полячки и одна дама с Амстердама. У дамы папа голландец, а мама – полячка, и не просто полячка, а учёная полонистка. Даму зовут Габриэла, учится в немецком университете, в совершенстве знает четыре языка, но не знает какой ей роднее. Жуть. Не думал, что такое бывает. Дивчина не только умная, но и во всех отношениях очень обворожительная.

Поляки нас очень тепло встретили и разместили в школьных классах. Директор школы пани Ванда Якимко сразу же распознала во мне коллегу и ревностно следила за моей профессиональной реакцией на её организаторский талант. Плотно, очень плотно поужинали, на газоне рядом с футбольным полем поставили шатёр, после этого начался всеобщий балдёж.

Дети носились по коридорам школы и по площадке, студенты подальше от этого шума парами двинулись в село. Вечером у костра я предупредил всю группу:
- Дорогие мои! Завтра в Мощанку приедут украинцы. Они везде и всегда поют. Вы опозоритесь, если будете выть в ответ всякую дребедень. Готовьтесь, боже мой, к встрече!

Вообще-то - это не моя забота. Педагогов тут полно, без меня хватает, но самый знаменитый педагог ещё не приехал. Все ждали Романа: „Вот приедет Роман, он вам всем покажет что такое педагогика!“

На другой день к вечеру прибыла украинская группа. Все белые как лунь. То ли дорога была плохой, то ли автобус был вонючим, но одну девочку даже вынесли на руках. Украинцы быстро оклемались и Роман повёл своих вслед за всеми в столовую. Я знал, что гуцулы везде и всюду не расстаются с песней, но реальность превзошла все мои ожидания. Перед тем как сесть за стол, все хором спели куплет из какой-то церковной песни. Поели, посуду убрали и с песней пошли на стадион. Ну вот. А я что говорил. Они же везде, где только можно, поют.

На стадионе Роман выстроил всех, и гостей, и хозяев вокруг костра, потом взял в руки свой баян и начал распределять между нами припевы шуточной украинской песни. Это невообразимо! Как можно разношёрстную группу в сто детей за пять минут так сплотить, чтоб все до единого запели.

Чем дальше, тем больше. Роман попросил тишины, все замолкли, стало так тихо, что слышно стало сверчка, который трещал где-то за оградой. Объявили песню. Червона рута. Ты признайся менi звiдкиль в тебе тi чари, я без тебе всi днi у полонi печалi... Голос у девчушки ангельский. Запершило в горле.

Габриэла стоит рядом, тронула за рукав, шёпотом спросила: Ну и как? Сердце щемит?... А я тоже чувствую в себе славянские корни...
Тоже? Не знаю. Фамилия моей прабабушки - Рогальская, но ведь не поэтому же меня Червона рута так взволновала.

Вихрем пронеслись в памяти воспоминания о жизни, которая, казалось бы, ушла в небытие, ушла, казалось, насовсем, а тут на тебе… Как будто снова стою у пионерского костра и, то ли меня принимают в пионеры, то ли я сам кого-то принимаю в пионеры или просто замер на каком-то старом, давно забытом традиционном школьном вечере. Ну, Роман, ты даёшь…

На следующий день вечером Ванда пригласила на званый ужин всех педагогов. Пришёл также её муж и друзья семьи. Скатерть самобранку накрыла у себя в директорской. Произносили тосты, выпивали, закусывали, разговорились. Стало шумно. Подошёл Роман с гитарой. Предложил отойти и присесть в сторонке:

- Фёдор, эта песня для тебя!
- Здесь вам не равнина,
- Здесь климат иной -
- Идут лавины одна за одной
- И здесь за камнепадом ревёт камнепад…

В горле опять запершило. Как вчера вечером у костра. Выпили, вроде бы, не так много. Ещё не дошли до той кондиции, когда собутыльники обнимаются и начинают донимать друг друга вопросами типа: «Ты меня уважаешь?....», но мне вдруг захотелось обнять его… Обниматься в кабинете директора польской школы на глазах у всех неудобно как-то. Я просто спросил его:

- Роман, спасибо! Прям в сердце попал! Как ты догадался?
- Видно же. Сколько походов провёл?
- Вместе с экскурсиями больше ста будет.
- Ну вот, видишь. Свой свояка видит издалека.

Боже мой, как тепло, как по-семейному всё было! До тех пор пока не встрял работник польского радиокомитета. Он всё испортил. Его развезло и он начал наезжать на моего шефа. Привожу его монолог по памяти. Такое трудно забыть:
«И чего вы, немцы, стыдитесь за своих отцов! Кровожадней украинцев никого не было. Красная Армия разрешила им гнать нас и они нас погнали. И знаешь что они сделали, чтоб мы поторапливались? Брали грудных младенцев за ноги и головой об угол. Это чтоб ни у кого сомнений не возникало, чтобы поторапливались, чтобы поняли, что бежать надо как можно быстрее...»

Завхоз школы и муж директрисы уговаривали этого «радиста» заткнуться: «Ни, ни, ни, замкний си...» Не замкнулся, пёр и и пёр вперёд. Мне больно было смотреть на наших украинских гостей. Побелели все. Они ведь в Мощанку с детьми приехали не за тем, чтобы такие упрёки от поляков выслушивать.

Этого «радиста» я увозил домой в город. Он хорошо говорил по-русски. Дорогой он много ещё чего мне наговорил. Я пытался очень деликатно урезонить его. Безуспешно! Да и как это делать, он то ведь дома, в своей стране, а я в Польше был всего лишь гостем. Почётным гостем, инициатором международного проекта „Дети без границ“.

Уже тогда у меня возник напряг между мной и моим бывшим шефом, моим Учителем, моим Спасителем. И вот спустя девять лет в 2012 году у вечернего костра я разругался с ним капитально. Нормы приличия вынуждали меня заткнуться и прекратить спор. Но ситуация обязывала выяснить для какой цели на какие шиши шеф собирается превратить наш проект „Дети без границ“ в проект «Границы без детей».
Я заговорил открытым текстом:

- Чего ты меня тут поучаешь?! Больше меня про Украину и про украинцев знаешь? Да вся моя жизнь связана с украинцами. Мой дед на Украине родился! Отец мой на русском языке с украинским акцентом говорил. В изгнании рядом со мной на детских нарах Гришка Нойфельд лежал, его мать украинкой была! В шестом классе меня оставили на осень по пению. Контрольной работой была украинская песня. Я её до сих пор помню! А ты? Ты хоть хоть одну украинскую песню знаешь?! Сидишь тут, учишь меня!

- Спой! – потребовал Профессор
- Ой, лопнув обруч коло дыжечки, ой дивчата мои, сироижечки, ой, думалося, передумалося, одур холову бэре, та ни знаю где жыве...
Тишина. Все молчат. Костёр горит. Продолжаю в спокойном тоне:

- Учитель пения русским был. И это было не на Украине, а в Сибири. Русские украинцев не притесняли. От властей всем досталось. Русским не меньше, чем украинцам. Раньше они уважали друг друга. Любили. Я сам в этом воспитании принимал участие. На новогоднем карнавале моя дочь в детском садике в украинку наряжалась и стихи про Украину декламировала: Украина, Украина! Пирамиды-тополя, словно море золотое, бесконечные поля...

На Алтае есть село Украинское. Оно так и называется - Украинское. Мы студентами в том селе на практике работали. Мне больно видеть как на Украине зреет нацизм. Представь себе, депутат Верховной Рады, заявилась во Львове в детский сад с телерепортёрами. Перед камерами пристала к ребёнку: «Тебя как зовут? Маша? Машами свиней зовут. Ты свинья или девочка? Ты не Маша, а Марыся! А ты не Александр, а Олександр!»

И эту гадость транслировали по телевидению! Скажи мне, вот эти дети, когда вырастут большими, они свободно будут голосовать или не свободно. У них будет хоть какой-нибудь выбор или уже всё определено такими «несвиньями» как эта баба?!

Шефу ответить было нечем. Он со мной скрепя сердце согласился. Ночью мне надо было его отвезти домой. На следующий день предстоял отъезд на Украину. В Закарпатье. Там Роман живёт. Как я мечтал с ним встретиться, но в тот вечер я очень определённо почуял жуткую вонь киевских костров и одесского пожара. У меня не было уже никакого сомнения в том, огонь этот вспыхнет. Напомню, это было летом 2012 года. Я не хотел быть причастным к тому дыму, который должен был подняться рано или поздно над Украиной. Это было против моей совести.

Перед самым домом я сказал шефу, что не поеду с ним на слёт Детей Без Границ. Спина всё ещё жутко болит. Вдруг что случится со мной, только обузой всей группе буду. Шеф понял. Не помню сколько времени после того слёта прошло, но шеф попал в больницу. Инфаркт и инсульт. Врачи спасли, но мой Спаситель видит теперь меня как в тумане. Ослеп. Разговоров на политические темы с ним не завожу.

Я многим обязан ему. Мои выступления на научных симпозиумах воспринимались мной как само собой разумеющиеся. Как будто это просто было, воткнуть вилы в навозную кучу, выйти из конюшни и полететь в Афины. Там я выступал в университете с докладом об истории российской благотворительности. Я не считаю работу в конюшне позорной. Эта работа мне с детства знакома. Любой труд почётен. Но, кто бы меня забрал из той конюшни на научный симпозиум?

Благодаря Учителю мой круг друзей и знакомых расширился. Среди них было много докторов наук и профессоров. Самым близким из них был Бернгард Кирфель, выпускник теологического университета. Мой друг дал обет безбрачия и до тридцати лет работал пастором католического прихода. В тридцать лет вышел из церкви и стал атеистом. Образование позволяло стать преподавателем светского университета.

Профессор Кирфель женился на немецкой дворянке, которая от своего титула отказалась. Оба ярые антифашисты, полжизни собирали компромат на дядю жены, бывшего идеолога СС. Его сослуживцев всех перевешали, а дядя ходит живой.
Мы с Бернгардом были друзьями не-разлей-вода. Спорили безоглядно на политические темы.

Я убеждал его в том, что на нём лежит ответственность за судьбу Германии выше той, которая была у дядюшки. Дядюшку за протесты могли отправить в концлагерь, а его, профессора социальной педагогики не тронут, если он открыто возмутится «мирными бомбардировками Белграда» или акцией «Энергия для демократии». В то время города и сёла Сербии, которые голосовали за Милошевича, отключили от электроэнергии, им не завозили горючее, а владельцев машин не заправляли на заправках.

Бернгард построил возле руин замка Бедхайм турбазу основал там международный молодёжный лагерь. Находил спонсоров и успешно проводил разные встречи и слёты. Мне он предложил свои услуги. "Вези ко мне своих детей и подростков и делай с ними всё, что хочешь."

Это был ещё один подарок судьбы. Работу романтичней и интересней до сих пор себе представить не могу. Десяти томов не хватит, чтобы осветить весь интеграционный проект, который спонсировали по инициативе профессора Кирфеля.

На той турбазе, в парке старинного замка Бедхайм мне удалось основать детский лагерь труда и отдыха, такой, какие были в советское время в Сибири. Участниками были западные немцы, восточные немцы и российские немцы. Мы построили баню по-чёрному. Парная на двадцать человек. Сложили русскую печь, проводили краеведческие экскурсии в соседние города и сёла. Думаю, что ничего похожего в современной Германии никто и никогда не проводил и проводить не будет.

В 2017 году 16 мая мы с Марией улетели на Алтай. Мы, как ушли на пенсию, так каждую весну туда улетали и поздней осенью возвращались обратно. Но та весна была особой. 16 мая 1767 года мои предки по матери основали на реке Медведице немецкое село Гуссенбах. В тот же день на том же берегу в 12 км выше по течению предки Марии основали село Франк. Это был юбилей тех сёл. 250 лет прошло. Сегодня те сёла носят другие названия.

В тот год исполнилось 500 лет Реформации и 100 лет Великой Октябрьской Революции. Перед отъездом я позвонил другу в замок Бедхайм. Бернгард был в трансе от украинской группы. От них просто воняло нацизмом.

Моему другу и так было тяжело. Нет бы мне успокоить его, поддержать. Я не сдержался от упрёков. Напомнил ему о том, что ему об этом много раз говорил, а он к моим оценкам не прислушивался. Он ведь ни разу не осудил агрессию НАТО, уверен был в том, что агрессор борется с мировым злом. Те ребята, которые его огорчили, обыкновенные нацисты, идеологические потомки тех, кто скидывал детей в Бабий Яр и сжёг людей в Хатыни.

Бернгард молчал, потом говорит: «Да... Ты знаешь мне это всё переварить надо... Мне это надо пережить, потом продолжим разговор»
Мой друг не пережил стресса. Умер от рака мозга. Правда восторжествовала. Друга нет.

Ой, мама, как мне больно! Ой мамо, як мені боляче! Вай нана, рогор мцгинс ме!