Признание в любви. Часть 1

  ХРИЗАНТЕМЫ
      
       Каждый выбирает для себя               
       женщину, религию, дорогу.
       Дьяволу служить или пророку –
       каждый выбирает для себя.
                Ю. Левитанский

    Метро от работы недалеко, но иду я, как всегда, быстро, на перекрёстке возвышается дом – аристократ. Вместе с такими же спешащими перехожу на другую сторону и оборачиваюсь. Оглянулся я один, он салютует окнами. Не мне – солнцу, непривычно оно для Ленинграда, ясных дней в году у нас едва наберётся на пару месяцев. А вот у зданий в городе привычка завидная – быть красивыми. 
    В нашем коллективе тоже есть привычка, негласная, такие лучше соблюдается, – зайти утром в давно облюбованное кафе, ответить на улыбки приятелей, выпить хороший кофе, сказать знакомым, по институту, девушкам, что они лучше всех. Но сегодня мне некогда, приглашённые коллеги из других организаций, наверное, уже смотрят на часы. До внеплановой встречи с городским начальством остаётся мало времени. А вот наш с Ирой тайный план, на который она согласилась, но не сразу, может и вовсе рухнуть. Он долго созревал, и для меня что-то значит, как для неё, ещё не знаю.
    Сидим в моём кабинете с коллегами, готовимся. Я урвал от обсуждения пару минут и нашёл повод заглянуть к Ире, загладить вину, а её нет, в смысле Иры. Ухожу с гостями, встречаемся в коридоре, поздоровались. Вернулся только к обеду, зашёл ещё раз, опять её нет, сотрудники не понимают, что мне на этот раз понадобилось, выдумал какую-то ерунду. В институте появляюсь ненадолго, Иру не вижу. Вызвать к себе, её обязательно спросят – зачем. Не хочет ведь она, чтобы подумали, будто начальник домогается. Звонить в отдел, трубку снимает не она, и будет тот же вопрос. Следующий день отсутствовал, понадобился вечером генеральному, забежал в конце работы, собираю документы к важной командировке. Не успеваю, как обычно, приготовить их вовремя, сколько себя ни ругаю, а толку нет, ничего не меняется. Хотя сейчас действительно было некогда.
     Заглядывает Адик, её завотделом.
– Ты тут?
– Я стал невидимкой?
– Мы идём на фестивальный фильм. Есть билет – Ира отказалась.
– Не до кино мне… а она что?
– К ней бывший муж приходил, их вместе у института видели.
    Хлопнула дверь, затих вдали топот ног.
    Беспрестанно звонит местный телефон, я задумался – не знаю ведь о ней толком ничего… а нужно? Отвечаю генеральному: «Сейчас буду» – и захожу к Ире. На столе распечатка программы, рядом лежит закрытая книга, взгляд отрешённый. Она машинально теребит воротник кофточки, похоже, задумалась о совсем другом алгоритме, который не сходится, что бы ни делала.
– Привет, – сажусь рядом, книга лежит вверх ногами – перевёрнутая жизнь, – что-то случилось?         
    Видно, что меня не ожидала.
– Из загаданного – ничего.
– Из не загаданного приходят одни неприятности.
– Вот и жду.
    Слышу в каждом слове вопрос. 
– Я пришёл.
    Нашёл, что ляпнуть. Явилась – неприятность, до этого мнившая себя удачей. Её рука застыла, взгляд от распечатки не поднимается, книгу она не поворачивает. Может они с мужем решили сойтись. Адик, кажется, говорил, что они в разводе не один год, но и тогда я всё равно – «приятность». Слышно, как у меня в кабинете надрывается телефон, дурацкая пауза затягивается. 
– Ирочка, – разрешаю себе впервые так обратиться, – в моей «программе» ошибки не ищи, её нет. К сожалению, вечером еду в Москву.
    Распахивается дверь, врывается секретарша: «Бегаю, бегаю, еле нашла, генеральный взбесился». Я поднимаюсь:
– На несколько дней. 

     Столица временем не балует, как и положено командированным, – некогда. Тем не менее почти с утра набираю Адика якобы сообщить, что всё идёт по плану, хотя никогда раньше по такому поводу не звонил. В действительности же готовлюсь услышать: «Ира увольняется» – не услышал. Здесь похолодало, впопыхах я не взял счастливую курточку. Мне предлагают замену – отказываюсь: «Ничто не согревает так, как надежда» – они, конечно, решили, что я о делах. 
     Удивительно, но повезло, в Москве справился быстро, дальше нужно в Минск, по этим самым делам, и совсем некстати – в Гомель. Зовут, даже не упрашивают, а требуют, приятели ещё по Академгородку, они в Белоруссии недавно обосновались. Москвичи советуют: «Удобнее ночным поездом» – но это ещё один день, есть ли он у меня? По блату они сняли чью-то бронь, и я уже в самолётике. Почему ласково? Во-первых, потому что лечу, а во-вторых – это маленький ТУ, под стать ему небольшие облачка. Набираем высоту, внизу разноцветными полями безупречно выложен орнамент, он окружает аккуратные посёлки, блестит под солнцем речка, на берегах приютился лес, красота. В командировке уйма совещаний, запланированных и непредусмотренных встреч, постоянно кто-нибудь опаздывает, кому-то нужно идти в другое место. Ругаешься (про себя), смотришь на часы, всегда стоишь перед выбором: куда лучше в данный момент бежать, чтобы всё успеть и не сломать свои и чужие планы.
   В самолёте успокаиваешься – от тебя уже ничего не зависит, даже выйти не можешь. Сижу у иллюминатора, можно расслабиться: ничего не делаю, в командировке, а отдыхаю. Двое, сидящих сзади, продолжают разговор, достают чекушку:
– А долдонил «поездом, поездом».
– Кто знал, что билеты заловим?
– Не тормози, стюардесса нарисуется.
     Суёт мне стакан.
– Присоединяйся. Выпьем за взлёт.
– Спасибо. Мне нельзя… а пить нужно за посадку.
    Раньше не задумывался, наверное, причины не было, а сейчас вообразил, что летим к Богу глянуть хотя бы издали: красивее у него или нет. Вернусь, расскажу Ирочке, если дождётся.
      Только об этом подумал, как стал чихать один мотор, а их всего два. Пассажиры переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать. Говорю соседке: «Вчера был дождь, он и простыл». Самолёт всё-таки разворачивается, значит что-то серьёзное. Опять переглянулись – возвращаемся. Двигатель снова почихал, почихал и заглох, пилот пытается выровнять одним двигателем – удаётся, летим с креном, но прямо. И недолго.
    Чихнул два раза и заглох второй. Смолкло всё, в том числе разговоры. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, не к месту, что абсолютная тишина существует. В кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают. В действительности всё не так – осторожный шёпот, его слышат только ближайшие соседи: «Падаем». Голос у всех сразу стал одинаковым – безнадёжным. Шёпот передаётся соседям и затихает. Смотрю в иллюминатор, облачка пока ниже нас, потом рядом, и тут же быстро-быстро побежали вверх. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Внутри сжалось от безысходности – ну почему я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа больше не поминаю, продолжаем падать стремительнее.
     Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Соседка молча схватила меня за запястье и сжала. Таких глаз в жизни не видел. И в кино. Впереди пара средних лет, она уткнулась лицом ему в грудь: «Прижми меня сильнее». Иллюминатор притягивает словно магнит. Не отрываясь, смотрю вниз. Получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи. Становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не смотрю, только в иллюминатор. Стали видны сумки в руках у людей на остановке. Они вверх не смотрят, нас не слышно. В памяти промелькнули родители. Сколько не успел для них сделать? Слава богу, есть кому позаботиться, сын здесь будет, дочка. А Ира?.. Хорошо, что не стал ей ближе. Зачем такое молодой девушке? Почему-то замечаю, как женщина отделяется от кучки ожидающих и выходит на проезжую часть дороги, в руках у неё букет цветов, она им голосует, к кому-то опаздывает. А я? Я – тут, мы все тут торопимся, и остановить нас некому. Страха нет. Есть безысходность. Сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся Земля.
     Кажется непонятный шум?.. Нет, не кажется, действительно стал фыркать двигатель с моей стороны, натужно загудел, заработал. Внутри у меня что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу, неустойчиво, с перебоями и чиханием заработал второй. Соседи переглядываются, молчат. Внизу люди задрали головы, показывают на нас.         
      Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Голоса поувереннее, не шёпот «падаем», а погромче – «на шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется. Вот так, вразвалку, болтаясь из стороны в сторону, доковыляли до Внуково, плюхнулись на полосу, запрыгали вразнобой шасси и встали. Удивительно, что ничего не сломали.
      Наверное, также чувствует себя осуждённый на смертную казнь. В повести Виктора Гюго «Записки приговорённого к смерти» герой испытывает страшные муки и держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели его на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но он верит: вот-вот прибегут и скажут, что казнь отменяется. У меня надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.
     Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин. Набежали техники, раскрыли люки, стали ковыряться. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит «повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь, что скажут. Командир корабля объявляет: «Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса, кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт» – голос не сразу узнаешь, и речь торопливая, не как прежде. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».       
     Зал отправления на взводе от шума нетерпеливых голосов. У каждой кассы толкучка. Народ с завистью расступается перед счастливчиком, у которого над головой листочек с указанием продать билет. У нашего окошка тихо, и цель у него другая – принять наши билеты, оглядываюсь: многие летят опять, все или нет, не знаю – не проверять же, а было бы интересно, есть даже с детьми. Показываю соседке по самолёту синяк на руке.
– Я что, синяков не видела?
– От вас. Помните в самолёте сжали?
– У меня сил таких нет.
      Сомневающимся дали два часа. С усмешкой думаю: не плюнуть ли мне на эти дела, тем более что все они возникли по моей инициативе, и заниматься ими никто меня не заставляет? Сам хотел, как лучше, ребята в моём отделении, узнав за чем еду, обрадовались. Ну, скажу им, расстроятся, конечно, будем стоять в очереди, ждать, когда программы поставят в обычном порядке. Но ведь ты всегда был инициатором перспективных разработок, и статус института заметно поднимется. Да, а как с Ирой? Старался завоевать её внимание, наобещал, а сам исчез. Что там у неё? Если уйдёт, она ведь тебе ничем не обязана. Будешь локти кусать. Может всё-таки вернуться? Приятели в Гомеле не говорят, для чего я там понадобился, вдруг что-то серьёзное. Продолжаю сидеть, не размышляю, а просто перебираю прошлое: как я здесь оказался и нужно ли мне всё это.
    Жизнь – книга, ты её пишешь сам, бывает, что и не сам, пишешь задумываясь или не очень. А я? В моей много страниц, но память – удивительная штука, возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни настоящей просто не было бы.
     Работал я в Академгородке, в Новосибирске, работал, и пришла пора определиться – не стоит уже, наверное, жить от родителей за тысячи километров. Переехал с семьёй в Ленинград, продолжил заниматься, как сейчас называют, информационными технологиями, IT. Но речь пойдёт не об этом, хотя нам внушали, что работа и есть главное. Время для неё, если честно, было бездарное, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – тонули они в общем застое и раздражали. Хотелось послать всё к чёрту. Именно это и предлагали рюмочные, не зря ведь их широко раскинули, сетью. Несколько неосторожных движений, и ты в ней запутаешься. 
        В Ленинграде наш институт располагался удобно, в районе Техноложки, почти центр города. Удобство заключалось не только в транспортной доступности, но и в другом, не менее значимом. На работе частенько приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, этим удобством пользовались, тогда это было, наверное, самое популярное занятие мужского населения. Я имею ввиду, конечно же, рюмочные, они были рядом, и народ туда наведывался разный, но одинаково приветливый, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. В них не было музыки, наверное, чтобы не отвлекала от разговоров, в том числе и по служебным делам.
    Другое очевидное преимущество – много кафе. В нашем, излюбленном, куда заходили утром и иногда вечером, продавщица Галя готовила хороший кофе. Она красила губы яркой, изогнутой линией, и когда улыбалась, то одинокая волна пробегала по всегда спокойному морю. Ещё она встряхивала копной волос в ответ на удачную шутку. Сегодня, по питерскому обычаю, с утра – дождь, у прохожих одинаково неприветливые лица, и я быстро к ней:
– Чего не хватает?
   Поворачивается ко мне и молчит.
– Радуги. Улыбнись, и она блеснёт под тучей твоих чёрных локонов. День должен начинаться встречей с хорошим человеком.
    Ко мне пристраивается симпатичная девушка Иветта, похоже, что ждала такого человека. Она не из нашего отделения, милое создание, приятное личико, более, чем симпатичная, мои, да и не только, не обходят её вниманием:
– Хочу с тобой. Когда одна, то кофе – плохой, а тебе заваривают – на удивление.
– Галя нас угощает, чтобы ты обратила внимание на меня.
– Я обратила, а ты не замечаешь.
– Ошибаешься – не надышусь, от тебя весной пахнет… сколько их было у меня.
– Да уж, поговаривают.
– Весна – в тебе, весной упиваются, осень – мне, осенью вспоминают.
– Не оговаривай себя.
– Лучше признаться в этом самому, чем услышать от другого.
    Вечер по ленинградской привычке тоже отдался дождю. Хорошо, что погода не сказывается на рюмочных и на театрах, все равно идут и туда, и туда, но о театре потом. Расставил их в таком порядке не по значению (это я о себе), а по частоте посещения. Не уверен, правда, можно ли сказать «посетил» питейное заведение? Тогда в памяти всплывёт «И вновь я посетил». Впрочем, оба места располагают к размышлениям. К сожалению, у многих – наоборот. Таков мой новый друг, тёзка, «посетив», он обычно перебирает, и его мнение становится единственно правильным. Сегодня я удивляю ребят: «Среди гаишников есть обходительные люди». Тёзка, разумеется, первый: «Не выдумывай!»
    Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, прячусь, уже практически ночь, а они, заразы, – дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин, развернуться негде. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается. Надеюсь, что обошлось. Но он манит рукой – выходи. Я сижу, будто не понимаю. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю головой – не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю, ставлю одну ногу, держусь руками за верх двери, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал:
– Вы же на ногах не стоите! 
– А вы считаете, что я должен ездить стоя?
     Смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права. «Тебе куда? – называю   
адрес, – на мост Александра Невского не суйся. Удачи».
      Прощаюсь со своими и с рюмочной.
– Что случилось?
– Сын приезжает, будет поступать в «Бонч».
– У тебя же дочка.
– Да, но не моя, её отец в Академгородке работает. А сын – мой, от первой жены.
– Эта вторая?
– Не ставь на счётчик.
    Каждое утро на работе один вопрос: «Какие успехи у сына?»
– Внешний вид – на отлично, – показываю фотографию.
– Это же молодой Хемингуэй, не различить.
– У него и спрашивают: «Бабушка в Испании не воевала?»
   Остальное лучше не обсуждать. Учитель я плохой, ученик мой ещё хуже, может, действительно, стоило попробовать литературный институт, он много читал и язык подвешен. Нанял профессионального репетитора. Вечером не остаюсь играть в шахматы: «У меня партия дома, там – цейтнот». Экзамены прошли, как раунды в боксе, только без синяков. Ставить их ему уже поздно. Володька устроился на работу, пожил недолго у нас и перебрался в общежитие, мотивируя тем, что оно рядом с заводом. Это так, но мотив, скорее, в другом – не привык к нравоучениям:
– За две недели не выучить то, на что отводилось два года. Почему теперь не занимаешься?
– Голова другим занята.
   Новые приятели, такие же оболтусы, вечера тратят на выпивку. Володьку даже к психотерапевту водил. Ничего страшного не нашли.
– Пройдёт год, получишь разряды токаря, кого там ещё, потом армия и что? Останешься таким же (неприятных слов не говорю) на всю жизнь, тебя это устраивает?
   Сын повременил немного и вернулся к маме, в Пермь. Мои родители, из-за кого я, собственно, в Ленинград и перебрался, расстроены больше всех. Володька первый класс у них учился, пока мы с женой перебирались из города в город.

     Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются, даже те, в тайне от себя, кто это «всё» давно имеет. Позвонили из отдела кадров:
– Людей заказывали?
– Заявка у вас.
– Троих возьмёте из электротехнического?
      Сидят у меня в кабинете три девушки, одна – будто в честь неё назвали популярный тогда фильм «Самая обаятельная и привлекательная». У неё есть всё, и всё на месте, в том числе настороженность. Одета так, как именно она и должна быть одета. Часто девушки носят что-нибудь броское – вот она я, у таких этого самого «я» и нет, а есть то яркое, что надето. Здесь же напротив, выделить нечего, всё к месту. Какое тонкое чувство стиля, надо же, наверное, так у неё во всём. Но главное – большие глаза, они оценивают, не показывая этого, за улыбкой спрятано понимание и тайна, к которой хочется прикоснуться. Повезло кому-то, кто прикоснулся, но лишь в том случае, если он сам такой же. Впрочем, какое мне дело до неё? Тем более, ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, «ещё больше». 
    Меньше, чем через месяц спрашиваю у Адика, и отмечаю, что не только из служебной необходимости, но и из любопытства – оправдались ли мои наблюдения:
– Как новая птица?
– А как ты сумел подметить? Точно – птица-говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил найти ошибки в чужой программе, быстро справилась.
– Неплохое начало.
– Окончание не хуже – её диалог с тем, кто написал программу. «Пойду думать» – «Не наговаривай на себя».   
      При чём здесь новая птица – Ира? А ни при чём, оценил её верно, и точка. У нас с ней разные круги общения, к тому же, разница в возрасте – семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать человеку под пятьдесят, у которого есть «всё»? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом был смех в коридоре или в комнате, где она сидела, и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Нередко видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они здесь отираются в попытках развить с ней знакомство.
   Иду к Адику, приоткрыл дверь, но он появился из другой комнаты, я его жду и слышу.
– Ты сегодня особенно красивая, – утверждает чей-то голос. Другой с ним соревнуется:
– Почему сегодня? Ира всегда такая.
    Заходим. Сидят двое из другого отделения. Внешний вид приучил их, видимо, к развязности. Адик не выдерживает:
– Опять в нашем огороде сорняки.
– Почва хорошая.
    Говорят, что я отличаюсь вежливостью, но прополоть не мешало бы. Хотя ребята неплохо смотрятся, в меру спортивные. Впрочем, что такое мера? Другому её определяем со своей колокольни. Себе меру устанавливаем, когда выпиваем, вдобавок, тут же и нарушаем. Эти, будто нарочно, совершенно разные, начиная с роста и кончая манерами. Высокий сидит, демонстративно закинув ногу на ногу. Такую неуважительную позу я могу позволить дома, как пренебрежение (скорее всего, справедливое) к самому себе. Глянул на часы – до обеда ровно час:
– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.
– За что?
– Не «за что», а на что – на часы. Ваши спешат на сутки. (Завтра, как раз, перевод стрелок на летнее время).
    Обиженные засуетились и перед дверью (на самом деле, перед Ирой) разыграли сценку, наклоняясь поочерёдно и раскидывая руки.
– Прошу вас вперёд, пожалуйста.
– Нет уж, позвольте, сначала вы.
    И растянули улыбки – никто не отреагировал на «Ревизора». Тогда, который повыше, оборачивается ко мне, для них я – ревизор. 
– Приходите в обед, в теннис поиграем, – им всё ни по чём, но отыграться норовят.
    Вечер, четверг, наших в комнате нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове, сидит один из тех, кого вижу здесь чаще других. У него извиняющийся голос:
– Жду.
– Пятница у нас завтра.
     С какой стати «у нас», и при чём тут я? Она не ко мне приходит – на работу. Утром останавливаю её в коридоре:
– К тебе вчера… Робинзон приходил.
– Многие о себе так думают.
     Шутки шутками, но, когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался, могу что-то предложить ей и я, точнее – себя: «Если будут проблемы – обращайся».      
     Какие есть ежегодные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сидим с завотделами его обсуждаем – повышение зарплаты. Процедура стандартная: приходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность младшего научного сотрудника.
    Пётр спокойно ждёт, плотно сбитый, воплощение уверенности, кажется, что никогда не напрягается, он – педант, не торопится, всё делает тщательно. В колхозе, куда осенью возят на уборку урожая, на своей грядке ничего не оставляет. Чтобы уйти всем вместе, приходится ему помогать. Дома жена ругает: «Что ты всё копаешься?» – «В программировании это важно, не наворотишь ошибок». Она не отстаёт: «Всё имеет свои границы. Один дотошный бухгалтер не мог не докопаться до каждой цифры, откуда она взялась. В отпуске решил убедиться: сколько капель содержит ведро воды. Начал капать и считать, потратил пол-отпуска и заполнил полведра». «Почему не полное?» – «Забрали в психушку».
     Адик подскакивает. Его вообще-то никто не зовёт Адольфом, в том числе и он сам себя. «Откуда такое имя?» – «А чёрт его знает – я не про отца». Невысокий, щуплый, не может усидеть на одном месте, наверное, поэтому везде ищет новенькое и пытается в отделе внедрять. Можно ли к этому отнести повесть, которую он никак не допишет, она о нашей жизни: «Осталось совсем чуть-чуть, в смысле – в повести». Наверное, витает в облаках, потому что ещё лирические стихи пишет. Вот и сейчас, не успел спуститься на землю: «Иру нужно перевести досрочно» – в этом тоже углядел новенькое и норовит пролезть вперёд.   
    У Петра задвигались широкие скулы, прожёвывает – что будет дальше и выжидательно морщится.      
    Лицо третьего завотделом, и так длинное, вытянулось до неприличия, он давно просил за своих и от такой наглости возмущается: «Это не комильфо!» – в школе учил французский, чем и гордится. Живёт в центре, своё длинное, худое тело, засунул в коммуналку: «В большой квартире меня, вообще, не заметят». Когда случается завалиться к нему небольшой кампанией по-тихому выпить, тут соседи его и замечают. «Видите, – он, как оправдывается, – мне хватило бы меньшей».
– Наоборот – комильфо, – расставляю я точки над i, и добавляю, вспомнив профессию отца, – в боевой авиации был приём обучения «делай, как я».
     Ожидаемое недоумение на лицах, и я достаю джокер:
– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы не было обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

    Бездарное время, с чего я начал про Ленинград, было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии – дежурный обмен улыбками. Как-то заходит Адик отпроситься:
– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.
– С врачами не помогу, знакомых, к счастью, нет, за билет спасибо.
      Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой, тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело, да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет. 
     Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак, от света из коридора внизу что-то поблескивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место, хорошо, когда не любят опаздывать. Мужчина – высокий, излишне плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди, спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю «Мартель». Он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально захватил серебряные стопочки. Интеллигент оживился:
– Достойное начало для знакомства, мне нравится.
– Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: «Моя жена, Лена». Около Лены замечаю оглянувшуюся Иру, встретились наши удивлённые взгляды, мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?) Юра похоже привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть» – моё появление вынудило так сказать? По тону не поймешь, хорошо это или нет. Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам» – её недовольство Юра спешит загладить, похоже, что заниматься этим приходится часто:
– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы.
      Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном: отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он (Лемешев, не Жермон) выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и, постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и, толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда таким образом добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и (мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним, – вот-вот конец сцены, а у него не получается). Не с первой попытки, с трудом, удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя. 
    В антракте и мы стоим, у столика, Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее, если и занимался спортом, то сидячим. Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят, он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка, скорее борода, усы и шевелюра, в отличие от моей, длинная и кучерявая. Как и в ложе, потрепал бородку после выпитой рюмки:
– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.
   Допиваю свою порцию в размышлении:
– Климатом.
– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный, надеюсь будем встречаться, – пожимает мне руку ещё раз, – мои друзья все хорошо соображают.    
    После второй рюмки он продолжает:
– В школе пил лимонад, подрос, сменил напиток и увлёкся поэзией. Связано ли это? Написал огромное количество гениальных стихов.
– По его определению, – уточняет Лена и отлучается с Ирой по своим делам
– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, я женился.
– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.
– Почему?
– Налево его принимают по другому поводу.
    
    Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего. На сей раз вышла приятная ошибка, это – давний приятель, Сергей Купреев, везёт мне на друзей с харизматичным именем, он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике. Я не один раз ему жаловался: народ у нас толковый, работать умеют, а занимаемся неинтересной мелочёвкой. Могли бы делать перспективные системы. Он обещал подумать. И вот, неожиданный звонок.
– Готов принять?
– С утра?.. С тобой – да.
   На следующий день принимаю, его самого и невероятное предложение – «Создать на базе моего отделения Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи». Он доволен, есть возможность быстро реализовать перспективный проект и заодно поглядеть, как мои ребята запрыгают от восторга: «Наконец-то получим завидную технику и очередь желающих к нам на работу». В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали, Сергей умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь, при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ». – «Отлично. Делайте. Поможем». 
    Всё бы хорошо, но мой генеральный директор, наверное, подумал, что так будет недолго, и нас выделят в самостоятельную организацию. Обратился в Ленинградский обкоме партии, ему там было к кому. В результате – не разрешили.
      Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.
– Да они что, совсем? – комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам. по науке, неси документы.      
     Меньше, чем через неделю, звонит: «Зайди вечером». Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю», бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.
– В министерстве утвердили, – привычным движением разливает, – просили дослать партийные документы.
– Не состою – рука застыла, недоумение у него вижу первый раз.
– Твоя должность обязывает быть в партии. Впрочем, пустяки, задним числом примем.
– Не хочу быть в партии... даже задним числом.
     Смотрит на меня, по лицу заметно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски, исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время.
– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж, тогда – за порядочных людей. 
      Выпили.
– Интересно, а как тебе жильё дали?
– Мне и не давали, по этой же причине и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу, – ловлю удивлённый взгляд и, кажется, опять огорчаю.
– Не на дачу к Ельцину, но, вообще-то, недалеко, на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на взнос в кооператив.   
    Разговор о работе бессмыслен, собираюсь уходить.
– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.
– Попасть – точное слово.
      Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома в лесу, заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление «Помогите белкам», внизу приписка – «и МНС».
      Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам, бывало, что давали почитать на одну ночь – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».
      8 марта.  Фестиваль авторской песни, перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом Виктором Григорьевым не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае, как раз было сказано, – его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру». Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все, некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.   
     Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, наверное, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин
потом рассказывал, что Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз) и пошёл на сцену – с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны – зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал, наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «трубят…». И тут раздался выстрел: кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.
     После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:
– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли. 
– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.
   Академики не удержались – для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре, не удержались сами исполнители.
     Но в итоге всё равно остановили – фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей «Книге воспоминаний» напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.
    В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: конец оттепели, надежда рухнула. Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч, Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.
    Первомай, флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук, кто-то из них был на концерте. Работают телекамеры, напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, приглядевшись, можно разобрать – «но не в ту сторону». Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят грамм. Я отношусь к другим, успел принять, но меня заставляют нести знамя, – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде, держу его одной рукой, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги, безуспешно призывая к крикам «ура». Одним словом, всё как обычно. 
    Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята, студенты университета, растянули транспарант во всю ширину дороги – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители аплодировать. Между ними стали выделяться серые личности в штатском, не знают, видимо, что делать – телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть. Прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте и бегом в толпу, отдельно друг от друга». Удрали.
     Стоим со своими ребятами, обсуждаем очевидный вопрос – «почему не мы?» Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге зашли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:
– С вами шли те, что с лозунгом?
– Не с нами – впереди.
– Можно вас?
– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают «можно Валю?», один сотрудник отвечает: «У нас всех можно» – я ко всем не отношусь.
– Тут не до шуток, мы на службе.
     Пролетает стая голубей с хорошей кормёжки и роняет большие «кляксы». Одна попадает ему на погон рядом со звёздочками, в нужное место.
– Вас уже повысили.
     Который в гражданском, похоже старше по чину, смеётся, понимает бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно, перед собой. В сторонке дожидается Сергей, карманы солидно оттопыриваются. Похлопал по бутылкам:
– Как знал, что будет причина выпить.      

    Долгожданный вечер, Сергей, собиравшийся в Ленинград больше года, наконец-то сидит у меня в кабинете. Сидит – не то слово, он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. Выбирает кусочек поменьше, поводит у носа, не торопясь разжёвывает и демонстративно причмокивает. У меня наготове бутылка отличного (не по Райкину – отличного от других), а настоящего французского коньяка, как водится, уже неполная (не удержались с ребятами, чтобы не попробовать).
– Как у дочки дела, волейболу, говоришь, мы её зря учили?
– Будет поступать в универ, на биологический, сын трубит в армии, недолго осталось.
– Подруги жены, гостевавшие у вас, растрезвонили, что она в восторге.
– Ещё бы – мечтала жить в Ленинграде, говорит, что за это мне благодарна, к тому же впервые нашла интерес в работе.
     Стук в дверь, так принято, заходит Ирина: «Извините, что помешала».
– Отложенное удовольствие – больше, – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание.
   Хорошее дополнение к вихру на макушке, на всякий случай он его и приглаживает. Не зря в старину у молодых девушек (да и постарше) были альбомы, в которые им писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, где-то взойдут.
– Читаю вечером лекцию, – объясняет Ира.
– Хочешь, чтобы послушал?
– Машинное время не меняют!
– Договорюсь.
– Спасибо. Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить, и её необязательное, подчёркнутое «спасибо». Ира прикрывает за собой дверь, Сергей с завистью, привычка такая, отмечает:
– Красивая. Давно у тебя?
– Год, наверное, не помню точно.
– Х-ха! Раньше помнил. Когда ездил выступать на конференциях, к тебе потом девушки прилетали, за дополнительной информацией.
– Не поверишь, мыслей таких нет.
– Конечно, не верю.
– В том-то и дело – у нас любовь.
     Он меня останавливает, удовлетворённо кивает и подаёт рюмку: «Всё начинается со встречи, часто случайной, – за неё». Мы чокаемся, берём в рот по маленькому глоточку, перекатываем драгоценную жидкость, и наслаждаемся. Получаем то самое удовольствие, но главное – от встречи. Делаем ещё по глотку:
– Хорошо-то как.
– Жаль, что не всё хорошее полезно.
     Допиваем, его реакция не заставляет себя ждать.
– Шикарный коньяк.
– Специально для тебя привёз, из Венгрии, на совещании был по нашей тематике.
– А ещё жалуешься – не интересно тут.
– Это как северное сияние, красиво, но без толку. И не каждый видит.
     Сергей вертит за ножку пустую рюмку, добиваясь положения, при котором её незатейливый орнамент под лампой начинает отсвечивать разными цветами. 
– Выпьем за то, чтобы видели.
   Я наливаю и возвращаюсь к его неверию:
– Любовь у нас к театру!
– При чём тут театр?
– У Станиславского – «Театр есть искусство отражать», в том числе и того, кто рядом. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я Иру и разглядел – такая цельная натура.
– Натуру без тебя вижу. Почему ближе-то не познакомился?
– Завести интрижку? Вряд ли получится.
– Она танцами не увлекается? – подсказывает Сергей, – в Академгородке международный танцор от тебя не отставал: «Борис, нужны мужчины с интеллигентными лицами, мои девушки просят уговорить тебя заниматься».
    Конечно, я не графская развалина (хотя бабушка рассказывала про какие-то корни) – достаточно спортивен, что видно, характер, может быть, и не нордический, но в «порочащих связях замечен не был». Девушки обращали внимание, не без этого, не так, чтобы сразу вешались на шею, но завести отношения были не прочь. Я принимал это, хотя и не особенно. Не очень-то нравилось просто служить той самой вешалкой и, время от времени перебирать гардероб – не пора ли его поменять. Мне этого недостаточно. Хотя, какой мужчина откажется от чего-нибудь прекрасного, пусть и недолговечного. С другой стороны, ещё вопрос – у нас были девушки, или наоборот – мы у них? 
 – А если получится, – заканчиваю я, – испорчу ей жизнь. Ради чего – моей прихоти? Она высокого полёта. С ней интересно разговаривать, а обращаться хочется на «Вы».
– Ладно, а что с «дополнительной информацией»? – животрепещущий вопрос для него.
– Есть такая, правильнее – такие. Но это не трогает, как хотелось бы.
– Зачем тебе подвиги? Дома нелады? Она по-прежнему считает, что во всём права? Не собираешься, случайно, уходить, как в Академгородке сделал?
– Там через несколько дней она себя пересилила, пришла ко мне, и я вернулся. Здесь мы ближе не стали.
– Я на тебе коньяк заработал.
– Поделись.
– Когда ты уехал в Ленинград, с ней не расписавшись, наши в один голос заявили: «Всё, найдёт другую». Я и поспорил: «Борис не такой».
– Семью бы здесь не прописали. Меня одного, с приглашением, и то сколько мурыжили.
– Из-за чего всё-таки прилетел и женился?
– Она с маленькой дочкой бросила успешного мужа, обеспеченную жизнь.   
– Ты же не уговаривал.
– Но развелась-то она из-за меня. Подруги её ругали, а сейчас бы и вовсе затюкали: мы тебе говорили, говорили.
– Ответственность за чужие поступки?
     За что и выпили. Я не привык, в отличие от Сергея, выкладывать подробности своих увлечений, отшучиваюсь:
– Одни, неприкаянные, решают вопрос «самостоятельно», – он ухмыльнулся, – другие, на Западе, участвуют в соревновании «кто больше соблазнит девушек за вечер». Какой-то москвич хвастался записной книжкой с именами 860 таких девушек, «собранных» не за один вечер, конечно, и как в «Двенадцати стульях» говорил: «У меня все ходы записаны».
      После третьей рюмки он начинает издалека в дурацкой манере чтения докладов, к которой привык.
– Давным-давно господствовало представление о «Прекрасной даме», даме сердца. Времена минули, индивидуальное понятие сменилось на обезличенное – «Прекрасный пол». Не мудрствуя лукаво, пользуются его услугами. Известных примеров достаточно, есть даже среди наших нобелевских лауреатов. Их немного, лауреатов, но примеры есть. Показательный – Дау, в научной среде к нему так уважительно обращались (разумеется, не из-за чрезмерного, по мнению «некоторых», в том числе его жены, внимания к этому полу). Какой физик-ядерщик не мечтал работать у Будкера: глаза, борода, огромный лоб – праведник. Наверное, так Моисей выглядел, не напрасно ему верили. (Будкер пробил идею создания первого в СССР ускорителя на встречных пучках и построил его в Институте ядерной физики).
    Мне надоело, и я прерываю:
– Сказал бы просто – добрался до Галки.
– Да. Но я о другом. Отношения у нас давно, встречаться особо негде. А энергия, несущихся навстречу друг другу сердец, при столкновении несравнимо больше. Будкера уже нет, но её муж вечно занят, некогда ему отвлекаться на семейные вопросы, в институте ставят эксперимент за экспериментом. Она тоже поставила – замок на дверь в свою комнату, он всё равно не соглашается на развод. Принял я её приглашение, убедившее, что у мужа до глубокой ночи эксперимент, и решился сменить обеденное «меню».
    Живут они в пятиэтажке, на третьем этаже, машину оставил подальше, у торгового центра, во дворе дети бегают, кто-то домой есть ходит, не так уж и я приметен. Не прошло и пяти минут, как мы заперлись у неё в комнате, инстинкт сработал …Щёлкает входной замок, несколько человек ругаются по поводу неувязок в лаборатории. Зараза! Хорошо ещё, что ботинки у входа не оставил. Муж стучит к нам: «Я знаю, что ты дома, свари кофе» – и проходит с сотрудниками на свою половину. Есть у меня, может быть, несколько секунд, а может и нет. Галка бесшумно открывает свою дверь, затем входную, я в носках, на цыпочках, выскакиваю и несусь по лестнице. Следом выбегает муж. «Кого выпустила?» – «Показалось, что звонили». Отталкивает её, кричит приятелям: «Смотрите в окно» – и бежит вниз. Слышу, как через какие-то секунды хлопает дверь в парадной, затем не такие уже быстрые шаги обратно, и разочарованный голос: «Никого». Я стою… на пятом этаже, держу в руках ботинки и вдыхаю полной грудью. Затем сажусь у стеночки, надеваю их и завязываю шнурки. Разве можно было представить, что возня со шнурками способна доставить удовольствие.
– На худой конец, мог бы сходить в другое место. – У меня не худой. Не капает.
     Выпили за то и за другое.
     Сергея я не всегда понимал, он любит волейбол, шахматы и девушек. В спорте увлекается длинными дистанциями, в отношениях с девушками – короткими. Ему нравится ходьба спортивная и ещё та, про участников которой говорят «ходок». С точки зрения внешности – обыкновенный мужчина, на улице не обратил бы внимание, единственная броская деталь – непокорный вихор торчит на макушке. Может быть, это и привлекало девушек? Проводит он у себя оперативку, ждут задержавшуюся сотрудницу. Та прибегает, извиняется. Думали, что Сергей будет ругаться, как обычно в таких случаях, но неожиданно для всех он смеётся. Причину не объяснил. Дело в том, что среди присутствующих было три женщины и со всеми он был близок, в смысле «прекрасного пола». А с опоздавшей – нет (ещё нет, вот и смеялся). Мой вопрос «Зачем тебе это нужно?» не ставит его в тупик. 
– Само собой получается.
– Они друг о друге знают?
– Хочешь, чтобы спросил? 
   «Верность для мужчины – как клетка для тигра», – говорил про таких Бернард Шоу. Женский праздник, звоню ему домой, жену не застал, слышу что-то ест.
– Поздравь свою половину.
– Нет половины.
– Почему нет? У нас равноправие.
– Какое равноправие? Когда к тебе девушка пристаёт – её личное дело, если ты к ней – уголовное.
– Скажи, что для неё есть подарок.
– Интересно. Какой?
– Ты.
– Кх-кх, кх-кх… чуть не подавился.
– Лишь бы не она.
      Звонит местный телефон, вроде некому в такое время, ставлю рюмку, беру трубку:
– Попроси ещё, скажи, что завтра отдам.
– Твоя Ира? – уточняет Сергей.
– Да, но не моя. Времени ей не хватило.
– На тебя?
      Он погрустнел, допил остаток в рюмке: «Насчёт любви к театру» – помолчал и плюнул три раза через левое плечо.
– Знаешь ведь о чём я до сих пор жалею. Не иди и ты на поводу у случая. Помнишь, как я остался с носом? Выпью, лежу вечером и ругаю себя – дурак.      
    Я подумал о себе и тоже сплюнул.
    А дело было так. Сергей необычно тщательно готовился. К чему, знают три человека: он сам, тот, конечно же, та, из-за которой хлопоты, и я. В значимые события он меня посвящает:
– У тебя опыт больше, два раза женат, поехали, посмотришь.
– Ты в лес ходишь чаще, зато я дальше. 
   Девушек у него более чем достаточно, на мой взгляд, и времени на кого-то даже не хватало, но он всё время искал новых. На этот раз Сергей впервые задумался: не завести ли более тесные отношения, хотя близких, да, собственно, и никаких отношений ещё не было, просто сразу, как некоторые говорят, "запал". Девушка живёт в городе, добираться до неё, в смысле, доехать, больше часа. Один раз договорились они встретиться у оперного театра, это не только красивое здание, оно самое-самое. Крупнейшее в России (из театральных), а монолитный купол – крупнейший в мире, под стать и портал из 24 колонн. Она с билетами на «Дон Жуана», он тоже с билетом – на самолёт, срочная командировка, и с извинениями. «В другой раз» – объяснения другие, извинения и просьбы его простить – те же. И таких «разов» было три. Красавица возмутилась: «Хочу наконец рассмотреть, как ты выглядишь, может быть, специально увиливаешь?»
     Сегодня у Сергея в плане: на вечер – четвёртая встреча в театре, на день – давно назначенное мероприятие, на утро – обещанная метеосводкой погода. Утро не обмануло – загляденье, температура воздуха за тридцать градусов. Народ ломанулся на Обское море, на пляже «Солнечный» при такой погоде теснее, чем на Чёрном море. Есть навесы от солнца (в Сибири!), под одним медпункт, он без работы. У врачей за дежурство на этом месте настоящая драка. Сергей хочет отказаться от мероприятия:
– Предупредила она меня, что это последний раз, не придёшь – всё. 
  Убеждаю его:
– Ты что, обалдел, делаешь вид перед женой будто занят работой, причём, если повезёт, то до утра. Она с подружками давно купается, и мы до вечера успеем, вода – сиди хоть два часа.
     Напротив пляжа – остров, приезжие, услышав название, удивляются – «Тайвань?» Оно и понятно, как в Китае, далеко от берега, а добраться хочется. На нашем – уютный, справедливее – приютный лес, густой, с полянками и кустами, есть где укрыться от нескромных взглядов с лодок или яхт, отсюда и название, из-за романтической цели посещения – «Тань-Вань». Давно мы хотели доплыть, пусть это не один километр, и цель другая, спортивная.
    К продавщицам мороженого волнуется очередь – не достанется. В тени сосен прячутся девушки в неоткровенных купальниках, боятся сгореть (от солнца и на экзаменах), обсуждают поступление в университет. Недалеко похрапывает большое тело. На длинных чёрных трусах лежит табличка из кабины телефона-автомата – «не работает». Песок горячий, но в волейбол играют. Приятели зовут в кружок, где поприличнее состав, но мы стартанули к острову. Надвигается тучка, но время есть, пока дождик пройдёт, пока песок высохнет. Тучи бывают грозные – молодые, чёрные, налетают, швыряют молнии куда попало, пугают громом, эта – старая, с проседью, еле тащится, бояться нечего.
    Она одарила тёплым ливнем, народ рванул в море: вода сверху и снизу. Прыгают взрослые и дети, маленькие кричат от восторга. Капли размером с вишню. Старая туча оказалась ведьмой, как бывает в сказках, злой-презлой. Махнула раз молнией, и вишни созрели… на плечах, на спинах. Вначале град был редкий, но потом закричали все, на песке появилась ледяная крошка. Кому-то повезло: сразу заскочил под навес. Нам не очень, хорошо, что не успели далеко отплыть, но пока бежали к навесу, закрыв голову руками, мне их град разбил в кровь, голову пожалел – больное место? Сергей сплёвывал кровь без перерыва. В медпункте очередь, его пропустили, врач зашил и залепил нос. Смотреть страшно, в цирке было бы – смешно, такой большой нос делают клоунам, они суют его куда ни попадя, за что и получают. Сергей, правда, тоже частенько совал свой в чужую семейную жизнь. И вот заклеили пластырем крест-накрест, сегодня на этом деле поставили крест.
– Больно? – Врача беспокоят слёзы, он ведь не знает из-за чего они. Делает укол. Летний дождь закончился быстро, в этом мы не ошиблись.
– Столько раз к ней ездил, умолял: «Посмотри на меня внимательно». И что она увидит?
– Бутылкой такое не искупить, – каюсь я.
– Что случилось? – всполошились в кафе, куда зашли «передохнуть», – вам чего    покрепче?
    После выпитой рюмки (не рюмочки) Сергей идёт звонить к телефону-автомату: «Бросила трубку». Пытается закурить, пальцы не слушаются, сломал спичку, мою помощь не принял. За соседним столиком психует не совсем трезвый, не совсем интеллигент. После своего неудачного звонка он призвал нас в свидетели: «Купи, купи… взял на последние – а самих нету» – показывает на стул, где что-то прикрыто газетой. После второй рюмки Сергей расстроился окончательно: «Не берёт трубку». Потом он с не интеллигентом чередует рюмки и очередь к телефону. Один ломает больше спичек, другой сильнее ругается. Мы одной бутылкой не обошлись, сосед, на всякий случай, в который раз уже пошарил в карманах и вздохнул – нету больше.
   Идём домой, он нас обгоняет, хвастливо размахивает авоськой, в ней – бутылка, с которой его ждали. И ещё – в ней оказалась дырка. Слышим звонкий стук. Углубление на тротуаре стало лужей, в ней отразилась безразличная Луна. Сосед не верит, опускается на корточки, упирается руками в асфальт и застывает. По негладко выбритым щекам поползли слёзы. От каждой упавшей в лужу слезы Луна вздрагивает и потом долго морщится. Нам стало её жалко. Брызги попадают на руки, он их слизывает и шепчет. Склоняет одно местоимение – мою, меня, мат сквозь слёзы, мат отчаяния. Никогда не слышали, чтобы плакали матом. Нашли в карманах мелочь, я протягиваю. Мотает головой: «Не-а» – слёзы закапали сильнее. А ведь у Сергея такое же состояние, вот только никакие деньги ему не помогут. Еле уговорил взять. Утёр он лицо рукавом: «Подождите, я быстро» – и понёсся за следующей. Мы – в другую сторону.
    Домой к Сергею захожу первым, жена тут же устраивает взбучку, опять мне.
– Кто обещал, что это не повторится? – Увидела его. – Ты не уехал?
   И замолчала, когда он повернулся. Нет, чтобы сказать «спасибо», ведь не уехал же!
С красавицей вышло плохо, но её этот инцидент, скорее всего, уже не трогает, а вот с Сергеем нелады. Звонил он, звонил несколько дней – не хочет она больше разговаривать. В результате обиделся сам – привычка к коротким дистанциям. Больше они не встречались, мне он тоже ничего не говорит, не знает – правильно ли поступил. А узнать можно только тогда, когда сделаешь.
   Рассказываю общему приятелю (про нос!), он сокрушается.
– Ничего себе.
– Себе ничего.
– Тут не до шуток.
     Не объяснять же ему, что Сергею именно это и осталось – шутить.    

     Один разговор с Ирой, другой, подумал (не наговариваю ли, и я на себя?), что они интересны, по крайней мере мне, и что литературный мир нас сблизил. Стало их не хватать. Хорошо бы пригласить её в кафе, но, с одной стороны, неловко, начальник всё-таки, и при том, на сколько старше? С другой, если честно, опасаюсь – вдруг откажется. Не хотел обрывать то, чего не было. Из ниточки незначащих диалогов не связалось ничего тёплого. А зима, между прочим, холодная. Хорошо, что на исходе.
      Международная выставка оргтехники, я – член официальной делегации. Перед обедом возвращаюсь, в коридоре встречает Адик:
– Интересно?
– Смотреть и потыкать пальцем – не получить, информировали, что будут содействовать, пока вот, презентовали по авторучке, – достаю.
– Классная вещь!
   Выходит с подругой Ира, нарядная, как весна, зиму что ли провожали? Адик: «День рождения». Моя пауза затягивается – должен бы знать:
– Поздравляю! – вручаю ей авторучку, – такой напишешь хорошую диссертацию.
– Люди, рожденные 29 февраля, имеют особую энергетику. Они способны воздействовать на расстоянии, на меня, например, – подходит с цветочком любитель тенниса.
      В обеденный перерыв направляюсь поблицевать в шахматы. На партию отводится по три минуты, у основного соперника первый разряд. Это мой тёзка, болельщики стараются подсказать ход, но не могут, а объясняют тем, что не знают, как обратиться – отчества у нас тоже одинаковые. Ира занята другим, стоит в очереди, видел и раньше, что она играет в настольный теннис (в названном выше фильме не умеют). За столом те, которых вежливо выставил из комнаты, оказалось, что они наши чемпионы. Больше развлекают публику, чем играют. Поздравивший объясняет Ире: «Смотри, как бьётся низкий мяч» – резко подкручивает, попадает и сразу обращается ко мне:
– Что это вы, всё мимо, да мимо? Вроде обещали, вставайте.
     Показалось, что Ира глянула на меня с некоторым сочувствием. «Старый балбес, – это я про себя, – позабыл уже, что когда девушка нравится, то всегда может показаться, что она обратила на тебя внимание». Ребята просто решили расставить всё по своим местам: на работе ты впереди, а в обычной жизни, в очереди на сердце, – последний. Вообще-то, я не занимал.
– Я своё место уступлю, – уговаривает противник поздравлявшего.
    Почему бы, в конце концов, не попробовать? Решил присоединиться, тоже побаловаться. Началось с раздражения – ракетку всучили плохонькую:
– Посимпатичнее не нашли? 
– Бантик привязать?
    Размяться не дали. Соперник с довольной физиономией думает «сейчас я тебя» и сразу подаёт на счёт. Кручёный мяч летит в угол стола. Я разозлился и… промазал. Следующий мяч, по той же причине, отправил мимо. Чёрт возьми, нужно собраться! Ира смотрит. Достал платок, подышал на ракетку, протёр, как в былое время делал: ну, заяц, погоди! Он успел оценить мой уровень и сразу после своей подачи отскочил, чтобы успеть принять сильный ответный удар. Он-то отскочил, а я положил мячик у сетки – засмеялись. При следующем ударе моя рука уже привычно вскинулась и мгновенно загнулась кисть, противник дёрнулся, но не в ту строну. Ещё мяч быстро выиграл сильным ударом. Противник заработал пару ехидных замечаний коллег. Наказывать его дальше или не стоит? Но он решил объяснить: «Ракетку не ту взял». Посмотрим. Начинаю гонять его влево, вправо, специально даю возможность принять. Бедный отбросил мысль о нападения – лишь бы отбить. Он носится, а я стою на месте и каждым ударом круг «забега» увеличиваю, на очередном развороте его ноги заплелись, и пришлось бедняге уцепился за стол. Народ захихикал, значит достаточно, подкручиваю мяч, чтобы отскок был высоким, и соперник заведомо успел. Мой подарок он не оценил и вложил всю силу в удар. Я ожидал, куда будет бить, и успел подставить ракетку. Мяч с такой скоростью отскочил, что пролетел под его вытянутой вперёд рукой.
   Слушаю комплименты по поводу приёма мяча и вижу недовольное лицо Иры. Кем?
Подаю простенько, он легко забивает, я извиняюсь: «Некогда».
– А как со счётом?
– Ничья.
– В следующий раз возьму другую ракетку, – оправдывается соперник, видимо, перед Ирой.
– Не забудь бантик привязать.
    Ругаю себя и оправдания не нахожу. Зачем так сделал? Это не глупость – много хуже. Играл я прилично, поэтому к столу с любителями не подходил. Разве можно показывать своё превосходство, зная об этом? Какое имеет значение, что они тоже хотели? Нашёл в чём равняться. И потом, ровесники сражаются за неё. Зачем полез я? Ладно. А какую тяжесть смогу осилить и бросить на чашу спортивных весов, если понадобится? По гороскопу-то я весы, поэтому, наверное, и качаюсь туда-сюда. «Весы» – идеалист и ещё романтик. Вспомнить, что удавалось, всегда приятно и интересно. А сейчас? Ничего, кроме этого, самого интереса похоже и нет. Любовь с первого взгляда? Взгляд-то был, когда ещё только принимал на работу. А потом? Потом, как в детстве, – суп с котом.
    В дальней комнате занимались гирями, вместо шахмат пошёл туда. Слышал, что местный мастер спорта по тяжёлой атлетике поднимает одной рукой две двухпудовки. Решил проверить себя, раньше этим баловался. Размял плечи, поклонился гире, выжал двухпудовку два раза, держа ручкой вниз. Улыбнулся. Когда молодой, то улыбаешься сам по себе, независимо ни от чего, просто так, потому что – молодой. В книге Виктора Кина с подходящим для меня названием «По ту сторону» оптимистическое начало: «Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой». Я тоже подниму три пуда. И также смотрю на мир, только причина улыбки другая – появилась Ирина… «по ту сторону». Кто там был, ахнули. Ёлки-палки, вдруг ей расскажут. Что подумает, здесь-то я ни с кем не соревнуюсь. Разве что с собой, со стороны это не заметно, по крайней мере, сразу.      
      Успел сесть за шахматы, вдохновение даёт о себе знать, разгромил тёзку.
 – Ты сегодня в ударе. – Меня хотели. – Кто это посмел замахнуться?
     После работы он тянет в рюмочную: «Отыграюсь «вслепую», ребята ждут». Непривычно, но желания нет: «Сегодня без меня». Действительно, некуда откладывать дела, к тому же… у Иры вечером машинное время. 
   
      Недавно был Сергей или давно? Однообразие делает время плоским, не за что зацепиться. Юбилей Адика отметили на работе, в институте, но после рабочего дня. На продолжение зовёт меня домой. Поблагодарил: «Спасибо» – скорее всего она там будет, может не стоит идти, не выкинули ли опять чего-нибудь?
      Он открывает дверь настежь, поправляет галстук, выглядывает и удивляется. – Ты один? – А с кем приглашал? Он не знает, из-за кого на самом деле пришёл, да, вообще-то, я и сам толком не знаю. 
– У тебя есть с кем. – Думаешь Иветта? – «Огласите весь список».
    По обыкновению, Адик не преминул добавить цитату, в данном случае из фильма «Операция «Ы». Там проштрафившихся алкоголиков отправляют на работу, называя поочерёдно куда. Один из бывалых и просит «огласить весь список». Не знаю, насколько я бывалый, свои пристрастия не афиширую, скорее прячу, но сотрудники норовят вычислить мои предпочтения.
– Иветта – слишком лёгкая.
– Сделаешь у себя «дом лёгкого поведения».
– Я имел ввиду ту, с которой видел тебя не где-нибудь, а в гостинице «Европейская», тоже, между прочим, за кофе. Такая возвышенная.
– Углядел, она высоко летает. Когда мы с ней играем.
– Стоп, отсюда поподробнее.
– Зря навострился. В волейбол играем, двое на двое, мужиков обыгрываем. Её в сборную страны брали. Знаешь, чем она берёт?
– Кого?
– Таких, как ты, – модой. Она на полшага впереди, что-то надевает, сегодня удивляются, а завтра – завидуют. В памяти «возвышенность» и остаётся. А как она ходит?
– Плавно…
– Она отводит в сторону правую руку и кокетливо в такт шагам помахивает.
– Заигрывает?
– Не с тобой, ей с собой интересно. 
     Квартирка не совсем уютная, тесновата, как он умудряется писать здесь о высоком? Или чем хуже складывается, тем больше мечтаешь вырваться на простор? Пришедшие почти все свои, немного выпивали, не все немного. Девушка не из нашего института спрашивает у меня:
– Адик стихи пишет, а вы?
– Прозу, – она открыла рот, но Адик опередил вопрос.
– Жизни.
– Вы шутник.
      Объявили белый танец, незнакомка пригласила меня.
– Танцуете вы хорошо, и я буду с вами на ты, как все. Как у тебя с прозой.
– Не жалуюсь.
     Места для танцев не хватило, и музыку выключили, слава богу. Потом, пели, сказали, что у них такая традиция. Натуру Иры дополнили отличный слух и приятный голос, поэтому за песней обращались к ней. Дуэт хорош, когда хотят петь вместе. Я навязываться не посмел, следуя классику "возбуждал улыбку дам огнём нежданных эпиграмм". Кроме улыбки, кажется, ничего и не возбудил, разве что у незнакомки. Можно ли сказать Ире: «Вот он я, тут»? Или не нужно – время моё прошло. Стали закругляться, показалось, что она неравнодушно смотрит, и я не удержался. Если претендентов много, значит – нужного нет. В голове вертятся слова, будто специально написанные для меня, позволю себе надеяться, что не только. Приятное несоответствие с текстом песни – я ещё не седой. Не сморозить бы что-нибудь такое, как с теннисом. Попросил гитару: «Хочу проверить – забыл или нет» – и начал романс Кошевского:

Капризная, упрямая, вы сотканы из грёз.
Я старше вас, дитя моё, стыжусь своих я слез.
Капризная, упрямая, о, как я вас люблю!
Последняя весна моя, я об одном молю…

    Сколько мужчин его пели? Теперь выпало мне. Опять, наверное, удивились. Подпевали, и вряд ли кто обратил внимание, что это я ей. А она? Не знаю – уходили мы поврозь. Незнакомке пришлось объяснить, что мне нужно срочно в больницу, жена ждёт.
   А Ира, такая красивая девушка разве может быть одна? Неужели правда, как в другой песне, – "скоро осень, за окнами август". Ведь и в романсе так: «Зачем я вам, капризная, к вам юноша спешит». На что рассчитывать?

Пойду встречать подругу осень,
Висков, пока что не седых,
И глаз поддавшуюся просинь
Когда-то, вроде, голубых.
Дождусь упавших листьев клёна
Под ноги к скошенной траве…
Она вчера была зелёной,
Как молодость ещё во мне.
Дождусь дождей неторопливых,
Как дней, подаренных судьбой,
Вот только зайчиков пугливых,
Игравших радостно с тобой 
В глазах, казалось, что любимых,
Я не дождусь, возьми с собой.
   
     Данте увидел Беатриче в девять лет. Он и потом только смотрел на неё и оставил нам то, чем восхищаемся. Я постарше. Что такое скоро пятьдесят? Если иметь в виду не юбилей, когда хорошо выпьешь, и это будет совсем не предосудительно, а пору жизни, когда ты в браке второй раз, и снова удачно. Рассчитывать на что-то новое уже поздно, да и что может быть нового?      

    Утром в кабинете звонок: «Не забыл, что игру перенесли на семь часов?»  Вечером, в спортзале, на площадке, «возвышенная» ругается: «Что ты копаешься, опять заблокируют». Очередной проигрыш. Настраиваюсь. Подача на меня, выбросил из головы свои заботы, принял удачно, мяч направил к сетке, почти ей в руки. В молодости, бывало, срывался с низкого старта, фиг догонишь. Наконец успел прыгнуть раньше блока и уверенно забил. Получил благодарственный шлепок, по одному месту. Отыграли подряд несколько мячей. Странно, но мои мысли вернулись к вчерашнему вечеру: зря пил, с гитарой полез, опять выпендрился, да ещё эта незнакомка, Ира меня и «не заметила».
    Планировали отметить победу в «Европейской», план при социализме не может быть не выполнен, мы и выполняем, в смысле – отмечаем, несмотря на дурацкий проигрыш в финале. Так я и не собрался, чем была забита башка? Фантазией предпенсионного возраста. Коньяк запиваем кофе, он тоже не для победы, горький.
– Кофе сегодня прогорклый, – подтверждает бармен моей спутнице, нагнувшись, чтобы вокруг не слышали, она – постоянная посетительница.
– Дома лучше сварим, мне привезли из Финляндии.
– Сегодня не стоит, – это не я сказал, – это мой внутренний голос, и самому показалось странным, что я с ним согласился.
    Даже не задумался, но особого внимания не потребовалось, чтобы заметить, как погрустнели её глаза, и я надеваю дежурную улыбку. Почти сразу, вначале через силу, а потом искренне они засмеялись. Сообразил, что она всего лишь переставила в сказанном глаголе ударение и загладила обиду юмором. (В её кругу такой лексикон). С чего это резанул обидным «нет»? Где моя хвалёная вежливость? Зачем девушке указывать на невнимание, она принцесса, а я делаю из неё прачку моих грязных слов. Пусть она остаётся тем, кем хочет быть. В конце концов, я «весы» и не известно, где успокоюсь.
– Мне не рекомендовано его пить, делаю исключение для тебя. Продолжение отложим до лучших времён. 
    Бросила: «Подожди минутку» – и удалилась по своим делам. Я вышел на улицу, швейцар постарше меня, ливрея уже не застёгивается, открыл дверь. Утром в его напыщенном лице проглядывал мальчишка, мечтающий, что перед ним будут распахивать двери, сейчас он как минимум представляет себя швейцаром в отеле «Ритц», в старушке Европе, ведь наша гостиница тоже не молоденькая, ей лет двести. Впрочем, может быть он и не знает, что такое «Ритц», интересно, кем будет к ночи? На Михайловской улице из деревьев нарезали зелёные шары, киоск разносит лёгкий дурман цветов, тут ему место. Яркие фонари перекрыли звёзды – нечего в небо пялиться, всё, что нужно – здесь. На площади Искусств «вознёсся» Пушкин, протянул руку в сторону, а смотрит на меня, отложив свой список поклонниц, многим из них он посвятил стихи:
– Что день грядущий мне готовит?
– Очередную глупость, – отвечаю за него сам. 
   Рядом группа девушек на любой вкус, работа у них такая, но каждая, наверняка, надеется, что устроит свою жизнь. Клиенты тут не бедные, много иностранцев, вот один вышел с дипломатом – это я. Откуда им знать, что в дипломате спортивная форма, есть, правда, и бумажки, но не зелёненькие, а наши и не так много, как им хотелось бы. Адик говорил, что у Иры приятельница тоже поставила цель – уехать. Я её не знаю, но приглядываюсь к лицам, нет ли знакомого. Девушки заинтересовались – не зря вышел мужчина на ночь глядя, да ещё классно выглядит, подошли ближе.
– Ни на минуту нельзя одного оставить, – появилась моя спортсменка.
– Место такое.
– В институте у тебя тоже такое.
    Спускаемся в метро, подсаживаю её за локоть в вагон. Стоим рядом, но уже разделённые дверью, показываю на себе, что глажу ладошкой её недовольное лицо. По глазам вижу, как возвращается теплота, и теперь уже она машет мне. Внутренний голос не забывает сказать: «Спасибо».
       На следующий день обсуждаем с Адиком дела. «Всё понятно?» – «Всё». Он уходит и возвращается.
– Ты ведь играл в баскетбол? – не понимаю, куда клонит.
– И не только, в юношах за область.
– На «Спартак» с нами пойдёшь? – он не договорил, с кем «с нами», но я понимаю и продолжаю об игре.
– Я смотрю НБА.
– Там Гомельскому, как комментатору, можно аплодировать.
– А кому зрители больше хлопают?
– Кто эффектно забивает.
– Да, но это обычная ситуация. У меня, например, рост ниже среднего, для баскетбола, и если у нас перехватывают мяч, то наши большие остаются не у дел. Несутся два соперника в отрыв, перебрасывают мяч друг другу, я быстрый, успеваю вернуться, мечусь между ними – бесполезно. Очевидно, что один непременно положит его в корзину. Он и прыгает, вытягивается к кольцу – всё, сейчас забьёт. Наши болельщики топают ногами от бессилия. И тут я: подскакиваю, прыгаю, непредвиденно высоко, и – снимаю мяч с кольца. Вот где восторг, нежданная радость, она сильнее. Вспоминают потом не игру, а этот эпизод, особенно девушки. А соперники обобщают: «Из-за тебя, гад, проиграли».
    Зал заполнен, несколько тысяч, наши места в первом ряду второго яруса, его отделяет от первого широкий проход. Игра так себе, можно было не ходить. В перерыве – лотерея для зрителей, призы – две майки с эмблемой клуба. Народ криками убедил комментатора: «Бросай, кто поймает». Первая летит на противоположную от нас сторону. Короткая схватка, крики недовольных. – Моя. – Нет, моя. Вторая – на нашу трибуну, и падает Ирине на колени. Зрители одобрили хлопками. Подталкиваю: «Покажись» – аплодисменты. Комментатор соглашается: «Приз нашёл своего зрителя» – овация.
    Рядом с ней, с другой стороны, сидит Адик: «Ире, вообще, сопутствует удача». Смотрит на неё, но получается, что и на меня. Я – удача? Интересно, в фойе проходили мимо большого зеркала, в котором видел всех, в том числе и себя, но удачи не заметил. Да и не мог, я же не знаю, какие мужчины ей нравятся. А если бы знал? Что из этого – а ничего. Не подходишь – оставайся, какой есть, себя, наверное, уже не переделать. В зеркало я, вообще, не смотрюсь, да и глядеть некогда, но главное – не за чем. Когда утром бреюсь, себя толком не вижу, не то, что «удачу». Был повод рассмотреть лицо: отец подарил опасную бритву Solingen, и я с непривычки оттяпал кусок кожи. Уставился: радости особой увиденное, в смысле – физиономия, не доставило, но и причины плакать тоже.      
    Можно уповать на «со стороны виднее», повод ли это собой гордиться? Если «шутки в сторону», то каков человек, считающий себя удачей? Ему безразличны окружающие, он считает себя выше всех и способен любить только себя, он – нарцисс. Адик, будто специально, опускает меня на землю (обычно я его).
– В отделе тотализатор по футболу («Зенит» – чемпион!), Ира, на удивление, знает про тренеров, про игроков, и ей «везёт». Но иногда говорит: «А-а, рискну, хочу красивой игры», – тогда не угадывает.
     Если человек считает себя удачливым, он пробует разное, и рано или поздно ему повезёт, потому что отважился на то, на что другие не решались. Такие люди понимают жизнь глубже и летают выше. Удача сама попадают им в руки.
   
    Не зря я частенько стал вспоминать про возраст, может быть, напрасно, и всё, что с Ирой, мне только кажется, потому что так хочу? Живи, как жил, радуйся, тебе вон завидуют, не поздно ли замахиваться на недостижимое, а принять то, что есть, и смириться? Стоит ли добиваться её внимания? Если действительно любишь, то думаешь, во-первых, о счастье того, кого любишь. Сейчас-то я заметен, даже на фоне её сверстников, а как буду выглядеть лет через двадцать рядом с молодой и красивой женщиной? Дина Рубина справедливо напишет «Жизнь – потрясающая штука, если затевать её вовремя».
     К месту, или наоборот, не к месту, память достала рассказ Шарля Азнавура, который пользовался исключительным женским вниманием. С возрастом оно убывало, убывало и ушло. Девушки перестали бегать за ним стайками. И уже он смотрит на них, но без ответа. Остановился грустный у перекрёстка, весь в воспоминаниях: как недавно это было – времени не хватало, в том числе и на этих девушек. А теперь вот спешить некуда, стоит ли вообще переходить на ту сторону или нет, да и зачем? Топчется он в нерешительности с ноги на ногу, и вдруг подбегает красавица, светится радостью. Неужели от встречи с ним? Ну, наконец-то! Шарль повеселел, подтянулся, вдохнул глубже. Берёт она его под руку, как в старые, добрые времена, смотрит преданно в глаза и:
– Разрешите… помочь вам перейти улицу. 
     О чём напомнил мне Сергей, и о чём до сих пор жалеет. Я его тогда успокоил: «Чем больше случаев, тем больше жалости к себе, не переживай». И я так буду? Тоже выпью, лягу вечером и начну ругать себя – почему не объяснился? С другой стороны, кто я такой, чтобы навязываться? Не был бы начальником, ещё – полбеды, а так, – это просто наглость. Она даже не намекнула на интерес, а с моей стороны что было – одно бахвальство. Сергей недоволен – поддался случаю. У меня даже поддаться не выходит.
    Лето, со своей стороны, поддалось, – неважнецкое, народ за город не рвётся, поэтому кафешки вечером забиты. Какое удовольствие, когда стоят над душой, её ведь нужно будет показывать. Это в том случае, если приглашу её в кафе, если найдётся повод пригласить, и если она согласится. Вероятность такого набора событий известна. Жизнь и состоит из всяких «если», их преодоление от тебя часто не зависит, разве что совсем чуть-чуть. Напрасно или нет не знаю, но думаю, чёрт, только и делаешь, что думаешь. Думать-то не о чем, ничего, вообще, не было! То, что сейчас происходит, идёт помимо моей воли. Да и раньше, по большому счёту, палец о палец не ударил, всё выходило как-то само собой, не прикладывал я особых усилий, разве что – глаза закрывал. И вот теперь, непривычно для себя, вознамерился попробовать – делаю шаг навстречу… сидя. Расположился в кабинете, освобождаю время для завтрашнего вечера, потому что наконец-то решился и достал, кстати, с превеликим трудом, билеты на хороший спектакль; проявил волю, почему-то раньше проявить её было неудобно. Ире, правда, сказал, что, случайно достались, согласилась (не с тем, что случайно достались, а согласилась пойти).
    Надеюсь, но суеверно прячу эту надежду от себя, что освобождаю время не только для завтрашнего вечера, именно поэтому и готовлюсь. Как это делаю? Очень просто: листаю «амбарную» книгу – задел добрых отношений, в неё, по названию понятно, складываются просьбы сотрудников и коллег о мелочах, не требующих оперативного решения. Таких всегда набирается не один десяток, – мелочи для меня, а для кого-то значимые вещи. Бывает, и не редко, что наваливается проблема, тогда всем не до мелочей и память от них очищается, в том числе и у тех, кто просил. Тут книга и выручает, я – «помню». С каким удивлением поднимаются брови у просившего, или меняется его голос по телефону, когда я вдруг сообщаю, что его вопрос решён.
    Так и сейчас разбираюсь, чтобы не упустить важное. Настроение отличное, насвистываю Морриконе, «Мелодию надежды», её можно слушать и слушать без конца, не в моём исполнении, конечно. Она красивая, без слов, я их подбирал сам и ещё не знаю, какими они будут на этот раз. В коридоре тишина, после рабочего дня почти все разбежались. Повторно заглядывает тёзка: «Не передумал? Может всё-таки тяпнем и сыграем?» – удивляется моей перестройке. До возраста Христа он не пил, не потому, что верующий, а занимался спортом – лыжи, велосипед. При его хилой фигуре имел первый разряд. Всё лето на работу ездил на велосипеде от Пискарёвского кладбища, где у него дом, а это – километров двадцать. Потом бросил. «Вечером, – объясняет, – задержишься и, если примешь, что делаем часто, то на велике куда попадёшь? А там у меня дедушка с бабушкой, боюсь, что не узнаю их, я ведь тогда совсем маленький был». Это он, кстати, сумел организовать Чупу, сам тоже ездил.
    Второй раз Морриконе прерывает частый стук каблучков в коридоре. Забегает бывшая, можно назвать «подруга», видно, что сильно расстроена. Я непроизвольно вздыхаю. Как-то на вечеринке, давно это было, по моим понятиям – очень давно, мы прилично выпили и остались там ночевать. Она иногда «намекала» на повторение, но я отшучивался. И вот снова.
– Что случилось?
– Хорошо, что застала, наших никого нет, проводи меня, пожалуйста.
    Моя недовольная гримаса её не останавливает.
– Я не говорю, что у мужа ночью корабль отходит.
   Видит же: некогда, точно не поеду, и лишает меня права выбора
– У нас хулиганы во дворе появились... правда.   
    Меня всё раздражает: не захотела ехать на такси (чтобы я не тратился, или хочет потянуть время?), в метро объявили, что состав идёт в парк, потом автобуса нет и нет, да ещё на каждой остановке он ждёт и ждёт, хочет всех подобрать. Ругаюсь (про себя, естественно), бес меня попутал. От центра дом не очень далеко, но, тут, мягко говоря, темновато, редкие фонари пытаются найти прохожих – и не могут, мы одни. Стандартная пятиэтажка отличается от соседних тем, что состоит из двух половинок, между которыми есть арка для проезда машин. В ней, у стенки, осколки бутылки, недавно выпили и разбили, оглядываюсь. Заходим во двор – никого, к счастью, нет, хотя, в чём счастье, что довёл до дома? На тротуаре валяются грязные бумаги, окурки, ветерок играет пакетами, на проводах болтаются тряпки. Продолжаю ругаться про себя: «Не зря тусклые фонари – мусор не так глаза режет. Угомонись уже, не на экскурсию явился, благополучно добрались – и радуйся, доведёшь до квартиры, скажешь «всего хорошего». Делаем ещё несколько шагов, она держится за левую руку и вдруг вцепляется, откуда столько силы взялось: «Бежим!» – и тянет меня назад. Я тоже увидел, но – поздно (один бы, конечно, убежал, подруга не спортивная).
    Густая берёза прятала четвёрку здоровых лоботрясов. Они словно ждали нас, радостно захихикали, оценили, видимо, обстановку, и вразвалку двинулись навстречу. Их тени начертились на тротуаре и угрожающе потянулись к нам. С каждым шагом они вытягиваются и вытягиваются, подбираются ближе и ближе. Хотят дотянуться. Всё чётче и чётче проявляются наглые рожи. Глянул по сторонам: никого больше нет, в ближайших окнах света тоже нет, до подъезда не добежать. Лихорадочно соображаю – что же делать? Стоим на месте. Выбора нет. Посжимал кулаки, напряг и расслабил мышцы. Вожак оскалился и вышел на шаг вперёд, это хорошо. Пьяные, но немного, жаль. Голова наклонена в сторону, удобно врезать. Идут вразвалку, не ждут, что я ударю первым. Два упорных года в секции бокса пригодились мне раньше один раз, но тут их четверо. На тренера, он рассказывал, напали шестеро, причём, шли веером, а за ним была стена – не отскочить. Но он мастер спорта, и троих уложил сразу, остальных добивать не стал. Я правую ногу отставляю назад, чтобы без замаха, руки беспомощно опускаю вниз, как у Мухаммеда Али. Вам это даром не достанется. Рукава у курточки длинные, застёгнута, будет мешать двигаться, а нужно будет, да ещё как. Начинаю аккуратно расстёгивать молнию, не дай бог, заест. В середине молнии рука за что-то зацепилась, меня будто током ударило. И я застыл. Подруга прячется за спину, слышу шёпот: «Мамочка». До нас метров тридцать. Они не торопятся получить то, что само пришло в руки. Против них один, чуть выше среднего роста. Двадцать метров. Ну, твари… держитесь! Выхватываю из внутреннего кармана пистолет. Выродки задёргались, пытаются спрятаться один за другого. Я начинаю медленно поднимать руку, спрашиваю у подруги: «Который?» – и снимаю с предохранителя. Они застыли, скукожились и стали жалкими. Выпучились от ужаса глазки, не подозревали, что в своей паскудной жизни будут дрожать от страха, и что она вот-вот закончится. Один выронил барсетку.    
      Но тут со скрипом открывается дверь нашего подъезда, показывается женская задница, детская коляска, за ней мужчина и кто-то ещё. «Чёрт!» – ругаюсь я и убираю пистолет. 
      Как эти подонки драпанули. Осталась барсетка, вонючая лужа и тянущийся за беглецами след.       
     Дома подруга хочет угостить меня чем-нибудь покрепче чая, но вначале себя. И я успокаиваюсь, посмотри: грязные пакеты на самом деле цветные, завтра, на худой конец послезавтра, их уберут, как и всё остальное. Не раздеваюсь, нужно бы уходить, но Олечку трясёт. Я её раньше не представил, потому что имя не имело значения, а сейчас оно стало важным, не для меня, разумеется, для неё самой. Говорят, что она пользуется вниманием, милая, обходительная, в общем, симпатичная, ну не хватает ей чего-то ещё. Не одна она такая. А сам что, не такой же? 
    Бутылку принесла в прихожую, достать пробку не может, руки у неё дрожат, в рюмку не попасть. Забрал, наполнил: «За удачу». Стоим мы спиной к дверям, слышу щёлкает замок. Одно к одному – удивлённый мужской голос: «Здравствуйте». Я поворачиваюсь, плотный мужчина с чемоданчиком, роста невысокого, одет прилично, увидел рюмки и челюсть у него задёргалась: «Что происходит?» Оля представляет меня:
– Борис, – и дрожащим голосом спрашивает, – видел на улице лужу?
    Рассказывает мужу и, немного поостыв, добавляет: «Хорошо, что ты не уехал». У него от напряжения остановился взгляд: 
– Откуда пистолет?
– Газовый, – успокаиваю я, – от Макарова не отличить, на работу взял показать ребятам. Коробка большая, неудобная, вот и принёс в кармане. Вспоминали дуэль Бельмондо в фильме «Профессионал» и ещё соревновались, кто быстрее вытащит пистолет.      
    Муж уговаривает меня остаться ночевать, провожает на такси, пытается оплатить.
    Еду молча. Таксист внимательный:
– Могу чем-то помочь?
– Жизнь состоит из случайностей: удачных и не очень. Повезёт, если они совпадут.
   
     Утром в институтском коридоре ждёт тёзка, но я никому не рассказывал и Оле запретил.
– Пропустим вечером? – Гляну – скажу, пожалуй, можно. – Вдвоём. – Что случилось? – Разговор приватный.
    В рюмочной успокаивающий гомон, на соседей внимание не обращают, если они не бузят. Мы устроились в углу, для начала разговора выпили.
– У меня двое школьников и появилась девушка, ты, наверное, знаешь.
– Знаю, и не только я.
– Жена устроила скандал, намерена разводиться. Что делать?
– А что может посоветовать один обормот другому – не быть обормотом? Хотя, ещё неизвестно какому человеку лучше. Совет из моего опыта – никого не слушай.
     Беру рюмку: «Хороший тост». Выпили, но чокаться он не стал.
– Поделись своим опытом.
– Тебе не подойдёт.
– На меня бабы меньше внимания обращают?
– Где ты нашёл у нас баб? Дело в другом. 
– Было что-то особенное?
– Откуда я знаю, что именно особенное? Четвёртый курс института, поздняя влюблённость, она же первая. Подруга ходила целый год в кино с парнем из нашей группы, и он решил жениться, на другой. А мне всё недосуг.
– Что мешало?
– Некогда. Одно лето выручали друга, он без денег, иногородний, общага. Ездили на Северный Урал шурфы рыть.
– Гимнастика для тела и польза для кошелька – удовольствие.
– Удовольствие было в Чупе: нагружали бетоном полную тачку и бегали, раздетыми до пояса, вечером – озеро. На Урале лопаты разложены веером на костре, в грунт воткнёшь только раскалённую. Но сложность в другом – туалет.
– У Ремарка на фронте домик мастерили.
– В тылу, эстет, – тайга, и вопрос в гнусе, его – туча.
– Накомарник. Сам я, вообще-то, не пробовал.
– А ты попробуй: снять штаны и надеть накомарник.
– И как?
– За этот процесс пить не будем. Личный домик – плащ до земли, ведро без дна и две дощечки, лучше без заноз.      
     Другое лето потратил на Эльбрус. Следующим летом подруга ходила в кино и в театр со мной. Идём мы, гордые, с дачи её родителей, у обоих первая близость, она останавливается:
– Ты на крыльях, земли не касаешься.
– Я её не чувствую.
– Да, – завидует тёзка – не слышал такого.
– Это было единственный раз, не переживай.
    Через какое-то время её мама спрашивает: «Знаешь, что у вас будет ребёнок?»  Меня словно ошпарили: «Нет».
     Тёзка поднимает рюмку. Я останавливаю. Мама заявляет: «Чтобы сделать аборт, нужно быть замужем». Она на заводе в отделе технического контроля работает, что такое «возражение», не знает. С кем посоветоваться не представляю. Да она советом и не интересуются. Мои родители допытывались: «В чём причина спешки?» – не сказал, стыдно.
– Правильно, – соглашается тёзка.    
– Вынужденное решение – не значит правильное.
– А потом что?
– Жена хотела бросить институт.
– Из-за этого?
– Учёба давалась трудно. Преддипломная практика была на заводе, в Ижевске, куда распределили практически всех по нашей специальности, мы работали техниками в КБ. Наш с ней диплом оценили, как рационализаторское предложение, и мне выдали премию.
– Деньги за диплом?
– Только мне, кстати, единственному.
– А жене?
– Нет. Работа – пятёрка с плюсом. Мне её и ставили, а жене – двойку, не могла ответить на вопросы, тема-то хитрая, не зря же заплатили.
– Ей диплом не дали?
– Председатель комиссии, чуткий мужик, поставил нам по четвёрке.
– Хорошо.
– Отлично, с точки зрения диплома, с точки зрения психики – неуд. Она привыкает, что кто-нибудь за неё всё сделает. Один я, вообще-то, мог распределиться и не сюда, но тут женатым обещали жильё. Мы сняли комнатку в частном доме, в соседней – ещё одна пара, в прихожей живёт родственница хозяйки, ночует на русской печи. Прокантовались с год. Забеременела, жильё не дают, рожать отвёз к родителям. Договорился там в НИИ, что примут на работу. А с завода не увольняют – по закону должны отработать три года. Иду в отдел кадров. «Дайте справку, что жильё не предоставили». – «Зачем вам?» – «Буду жаловаться». – «Да хоть в Москву». – «Туда и поеду».
    В министерстве направили в нужный кабинет: «Вопросов нет. Уволим».
– У меня вопрос – я один такой?
– Если бы знали и не боялись, очередь бы стояла на улице.
     Сообщил моим родителям в Ленинград. На следующий день приехала мама.
– Зачем? – не понимает тёзка.
     Это я у неё и спросил. Повела меня в солидное здание: «Помнишь дядю Лёшу, он в Минсудпроме большой начальник». По широким коридорам в отглаженных костюмах быстро ходят важные люди. В нашей приёмной сидит несколько человек. Секретарь говорит нам: «Сейчас доложу». Почти сразу открывает дверь: «Вас ждут». Важные люди переглянулись.
     Из-за огромного стола поднимается дядя Леша и раскрывает объятия, сначала для мамы, потом для меня:
– Дуся, я у тебя всегда в подчинённых работал. Если бы Сашу (это мой отец) не перевели, была бы и тут моим начальником. 
– Не в этом счастье, Леш.
   Он разглядывает меня: «Ещё недавно под стол бегал и, надо же, – мужчина. По твоему профилю есть заводы, – перечисляет города и делает паузу, – кстати, директор Симферопольского у меня в приёмной».
      Вызывает, представляет меня: «Перспективный молодой специалист». Задаёт единственный вопрос: «Как у тебя с жильём?» – «Есть резерв, дадим сразу». Мне непривычно такое подобострастие, а Мама довольна.
– Я, вообще-то, планировал в НИИ.
– Молодому специалисту лучше пройти лестницу должностей на производстве, – советует директор. Дядя Лёша с ним соглашается: «Пробежишь быстро, а потом решишь – куда».
     Тёзка в недоумении:
– Неужели не поехал? Я бы – без разговоров.
– Диплом оценили, как изобретение, а я, «перспективный», пойду в цех, мастером.
      Выпили, каждый за своё.
– Меня ещё в институте профессор заставлял писать статью.
– При чём здесь статья? – ругается тёзка.
– Без разговоров берут в НИИ. А влюблённость – не любовь. Долго не держится. Жену друг увидел с кем-то в кафе, правда, в обед. У меня, на работе, с девушкой дошло до близости. Застукали. Уехал в Академгородок, тогда он гремел. Через год получил квартиру.
– С девушками что?
– Дались тебе девушки. Были, но я им объяснял перспективу: жена и сын, извините. И опять моё вынужденное решение – переехали они ко мне. Что между нами – долг. Тянули года два взаимные обиды, в споре из-за сущей ерунды она меня ударила по щеке.
– А ты?
– Опешил и замолчал. Поменяли эту квартиру на Пермь, и они уехали.
– А долг, – издевается тёзка.
– На долге долго не усидишь, свалишься, короче – свалишь.
   Жена быстро вышла замуж, переехала во Владивосток, где у него работа. Я туда летал посмотреть, как сын. Вроде нормально. Через несколько лет – развод, и они вернулась на родину. 
 
     Перебили разговор о театре, но хочу обратить внимание на другой театр, по Шекспиру: «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры». Избитая фраза, но ведь не просто так его театр назывался «Глобус». Спектакль о любви в нём играют двое. Чтобы кого-то туда принять, его нужно понять. Хотя многие поступают наоборот – сначала принимают, тогда на спектакле учатся. У Хемингуэя получилось с четвёртого раза. Почему бы и мне не попробовать написать пьесу про любовь. Каждый пишет для себя сам, если повезёт, то – вдвоём. Тогда обоим понравится.
      Вот её страницы. Они не первые. На самом деле всё началось с нежданного «знакомства». Я не понимаю до сих пор, почему так упорно старался его не замечать. Не зря Сергей удивился.    
     В настоящем театре, куда достал билет, сидим мы недалеко от прохода. Мне неловко обращаться на ты, но в институте я со всеми на ты, кроме генерального. Две пары остановились напротив, привстаю, думал, что им нужно пройти по нашему ряду дальше. Один махнул рукой, мол, спасибо, нам не сюда, и что-то обсуждает, глядя на нас. Я не прячу усмешку. «Ты ошибаешься» – вот оно, первое «ты», сказанное Ирой. Поражаюсь не внезапному уходу с «вы», а её пониманию. Моему удивлённому взгляду она не сразу, но всё-таки отвечает: «Завидуют не тебе, а нам». Внутри у меня ёкнуло – «нам», какое восхитительное слово, не найти прекраснее, неужели мы вместе? Стоп! С чего ты взял, будто она нас объединила? Объединили те, кто на нас смотрит, она всего лишь заметила, что со стороны мы, как минимум, неплохо смотримся, и всё! Не обольщайся. Впрочем, и это неплохо, была любимая поговорка – «какие наши годы», но мне она уже не подходит.   
      Теперь решился пригласить в кафе и не напрасно ожидал, что согласится, тем более что погода способствует. Васильевский остров, берег Финского залива, торопливые чайки падают в мелкую воду, не каждая возвращается с добычей, да и та не бог весть какая. Несколько столиков, деревья загораживают их с северной стороны, будто в ненастье кто-то сюда придёт. Сегодня тёплый вечер отвлекает горожан от проблем рабочего дня. Ему помогают две длинноногие официантки в коротких юбочках, они изящно, как им кажется, фланируют между столами, предлагая разные вкусности. Молодые парни, успевшие до этого изрядно выпить, не так истолковали их приветливость, и после ответных действий покинули заведение. На освободившееся место приглашают почему-то нас:
– Вы весной были, говорили ещё, что попали на балетный спектакль, – официантки заинтересованно оглядывают мою спутницу. 
    Надо же, запомнили, надеюсь – не чайкой за добычей. Комплимент – это бумеранг, чем он удачнее, тем точнее вернётся. Принесёт желаемый результат, как сейчас, или – хорошо, если отделаюсь «синяком».
– Для него жизнь – театр, – соглашается Ира, не поймешь с каким оттенком.
    Пытаюсь изобразить каменное лицо:
– Не слежу, куда с какими приятелями заходил выпить. По-моему, нормальная привычка – сказать приятное девушкам, возможно, говорил, что у вас «ан деор» отлично получается, или что-то в этом роде.
     Закатное солнце ласкает её плечи, отражается на небольшом ожерелье с голубоватым камнем, не знаю точно каким, но красивым. Вокруг благодушные голоса, неспешные разговоры. Кому нужно было домой, убежали. Остались те, кто нужен друг другу, и таких много, все столики заняты. 
     У нас речь пошла о возвышенном, то есть, о чувствах, но о других – о поэзии. В разговор вмешался Сарасате «Цыганскими напевами» и, как говорил Горбачёв, всё усугубил (с ударением на третий слог). Пронизанная тоской мелодия совершенно естественно переключает меня на цитируемого тогда Бродского «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». Хорошо, что я это не сказал. Ира продолжила музыку тремя строчками из стихотворения «Вечер» Ахматовой. 

«Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахло морем»

И добавила:
– Не хватает «на блюде устриц во льду». Недавно вышел сборник лирики Анны Андреевны. Место подходит: морем, правда, пахнет не остро, не как было у неё с Модильяни, зато «скорбных скрипок голоса» – точно оттуда. Подходит ли нам с Ирой окончание короткого стихотворения: «Благослови же небеса – Ты в первый раз одна с любимым»? Она до него не дошла. Понимай, как хочешь. А что я хочу – чтобы молодая красавица призналась в любви «мужчине в возрасте» вот так, с бухты-барахты?
      В такт ритму слов поднимались и опускались ресницы, ветерок играл завитушками волос. Я любовался и не пытался это скрывать, как раньше. Хотелось дотянуться и раскрыть их чуть больше. Чтобы увидела меня. 
 
Мы встретились на перекрёстке
Открытых временем страниц,
Где прячет эхо отголоски
От шелеста твоих ресниц.

Где буквы – дочки жмутся к точке
У строгой матери – строки,
И мыслям грустно в одиночку,
Как людям, в омуте тоски.

Где цвет у неба синий, синий,
Надежду дарит бирюза.
Ко мне спустившейся богини
Любовью светятся глаза? 

     Написал я это, конечно, потом, но потянуло на рифму сейчас, прежде тянуло в другое место, с приятелями. Ира часто говорила красивыми экспромтами. Не от этого ли и у меня появилась причина складно поговорить с собой?  Конечно, это не стихи, но дело в другом: может быть, удастся, пусть и неуклюже, продолжить говорить в рифму с ней? С одной стороны, шелест ресниц, он рядом, с другой – листья клёна.
    Осторожно надеюсь, на Ахматову можно, что простое увлечение переросло во что-то значимое и взаимное. Будь, что будет. Неспроста даже само место подталкивает, рядом со столиком раскидистый клён, листья близко… и в прямом смысле. Ничего не поделаешь, до моей осени тоже недалеко. Не буду её ждать. Всё равно на вопросы, заданные жизнью, верный ответ даёт только время.   
     Придвигаюсь ближе к Ире, голос сам собой понижается, но я всё-таки уверенно говорю, что хотел бы сделать ей подарок. Самый дорогой, возможно, самый древний, какой девушки получают. Скорее всего, первый раз его преподнёс неандерталец – высокий, сильный мужчина, пленившей его представительнице гомо сапиенс сто тысяч лет назад. Это не только красивый подарок, но и нужный – он подарил Луну. В те времена днём-то было опасно, а ночью и подавно. Чем осветить дорогу любимой? Луной. Влюблённый неандерталец протягивает к небу руки: «Жди, принесу». И уходит. Откуда ему было знать, что Луна не прячется за горизонтом. Как настоящий мужчина он не мог вернуться, не выполнив того, что обещал. За горизонтом открывался новый горизонт. За ним ещё и ещё. И нет им конца… а у жизни был.
      Она помнила, какой он. Других таких нет. И не знала, что он может не вернуться. Память она сохранила в себе. Эта память осталась на все времена. В нашей крови его гены. Память их любви. Кому из нас они достались, тот становится настоящим мужчиной и продолжает дарить Луну. Подарок не отнять и не потерять. Вместе с Луной он дарит себя. Тогда Луна сияет светом любви, делая жизнь счастливой. Медики утверждают, что их генов становится меньше и меньше. Неужели придёт время и не останется людей, которые для любимой готовы сделать невероятное? Какая скучная будет без них Земля.
– Кофе оказался неожиданно вкусным, – переключаюсь я, оставляя прапра...родительницу, полагая, что и мою, с непрошедшей любовью. Ира порылась в сумочке, достала автобусный билетик:
– Утром дали счастливый, даже симметричные цифры с обеих сторон совпадают. Смешно, но я первый раз решила не выбрасывать.
– Счастьем не бросаются, – поддерживаю я советскую примету, – во что у нас ещё верить?
   Почти над самым столом замечаю подсушенный листочек клёна, он опускается медленно, петляя из стороны в сторону, решаю не дать ему упасть на землю. Но оказывается, Ира увидела раньше и у неё наготове раскрытая ладонь:
– Если на вас упал желтый лист, примета уже народная, то в этот день ожидайте перемены к лучшему.
    Забегали, закрутились мысли: листочек-то мой, но вспомнил про себя-удачу и промолчал. Собрались уходить, когда отодвигал её стул, ненароком зацепил платье рукой. Взгляды встречаются, и мы оба смеёмся, хорошо, что, кажется, понимаем друг друга без слов – потому что дальше у Ахматовой

И моего коснулся платья.
Так не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

      Смех разрешил обнять Ирочку за плечи, может показаться странным, но делаю это тоже первый раз, благо, что есть предлог:
– Нельзя обмануть ожидание Анны, тогда ещё не Андреевны, она знает, кому помогать.            
      Провожаю домой. Типовая пятиэтажка стоит на углу, одной стороной она даёт приют магазинам, другой закрывает чистенький дворик. В его задачу входило окружить деревьями детский садик. До конца не удалось, обычная ситуация для жилищного управления, а какая у меня ситуация? Остановились у подъезда, пора сказать «до свидания», чувствую, что наступил подходящий момент сказать до какого именно. Лето, сейчас уже неважно, какое оно было, моё лето, на исходе, впереди та самая осень. Набираюсь духу свалить все свои желания в одну кучу и неуклюже предлагаю:
 – Лето на редкость неудачное… не слетать ли нам на юг, за подарком? Море ещё тёплое и… Луна там ближе, – шутка такая про Луну, географическая, от волнения не придумал лучше.
     Замешательство. То ли от неожиданности вопроса, то ли от моего тона.
– Спасибо.
      Успел обрадоваться. А она продолжает.
– Я подумаю.
      Объяснений ответу два, и оба правильные. Неудобно отказать сразу и ещё более неудобно сразу же согласиться.
    Через несколько дней, в кабинете поздно вечером, без стука отрывается дверь – Оля, оглядывается, нет ли кого в коридоре.
– Не вздыхай, провожать не прошу.
     Достаёт из сумки пакет и показывает бутылку отменного коньяка.
– Из загранки муж привёз, тебе. Передаёт отдельное «спасибо».
– Не мне, случаю.
– Всевышнему, что ли? У нас в округе удивляются – куда хулиганьё делось? Я не объясняю.
    Можно ли тоже назвать случаем, что, проходя мимо институтского буфета, увидел Иру одну, всё время она с кем-то была, не приглашать же в кабинет, чтобы услышать ответ на свой вопрос. Здесь восемь пластиковых столиков позволили себе согнуть уставшие ноги, на них наваливаются тяжестью своих проблем простые люди с не такой уж лёгкой работой, как кажется. По стойке смирно они стоят в другом учреждении, где я сегодня успел поесть. 
– Ой, вы сказали, что не будете обедать, я не оставила, сейчас, – извинения буфетчицы прерываю.
– Спасибо, не нужно, мне – компот.
    Ира задумалась в уголочке, вилкой тычет в тарелку, не обращая внимания, что там лежит. Правой рукой, не глядя, мешает ложечкой такой же, как у меня компот… а откуда возьмётся другой? Смотрит в одну точку. Что-то там сошлось, или, наоборот, не сошлось, поэтому и всматривается. Заметила меня и перевела вопросительный взгляд на одинокий стакан, который я ей показываю. Подсаживаюсь.
– Взял, чтобы подсластить ответ, – она говорила, что последнее время в компоте переусердствуют с сахаром.
     Подняла глаза, похоже, в них зародилась улыбка.
– Хорошо.
     Пожимаю плечами, благо есть чем пожать.
– Что хорошо? Что летим или что не зря взял компот?
– Можно было не брать.
      Предлагаю проводить домой. Вечером ожидаю на остановке, мне нужно объяснить ситуацию, но надвигается гроза, зонтов нет, вымокнем, простудится ещё. Еле успели добежать до её подъезда и спрятались, как школьники. В квартиру не захожу – неудобно, да и не приглашает. Живёт вдвоём с мамой. Стоим у окна, смотрим, когда закончится дождь. А я не могу начать извиняться – мы никуда не едем. Сам узнал об этом перед уходом с работы, генеральный изложил проблему, из-за которой поездку придётся отложить. Объясняю это Ире, а сам уже поглядываю на часы, нужно успеть вернуться в институт. Она смотрит мне в глаза, я ей на руки. Ладони на подоконнике, пальцы начинают подрагивать. Мои дела сразу исчезают. Не понимаю, что с ней случилось. Молчим. Ливень ушёл неожиданно быстро. Ира сдавленно говорит: «Чем сильнее ливень, тем быстрее проходит – ты тоже… иди». В глазах что-то невообразимое. Успокоить её, встать на колено и признаться в любви – не умею и боюсь. Вдруг засмеётся. Спросить – тем более не могу. Не до конца понял себя? Ира красивая и молодая! Может передумала? А я? Есть только надежда, вот и зацепился за Луну. Откажется от подарка – будет хоть не очень стыдно, в моём-то возрасте.
   * * *         
      И вот я во Внуково, с верой в теорию вероятностей лечу дальше. Дела в Минске закончил быстро, Гомель почти рядом. Приятелей я не понял – встречают без бутылки: «Нас ждут, а повод выпить сейчас будет». Везут в университет.
– Тебя ректор знает.
– Мы на конференции разговаривали, он сказал, что мой доклад его заинтересовал.
     В ректорате объясняют. Открылась новая кафедра по моей специальности, преподавателей хватает, нужен завкафедрой, предлагают мне:
– Ректора, к сожалению, ключи от квартиры он просил передать, вам понравится.
   В парке, на берегу симпатичной реки Сож, у дворца Паскевичей, приятели разливают:
– Перспективная кафедра, дособерёшь нужных людей, река как Нева, что в Питере делать? У нас без забот, следи за «модой» и всё, а тебе и следить не нужно – ты впереди. Поэтому и приглашают.
– С одной стороны – заманчиво, посоветоваться нужно
– Решения принимал всегда сам, появилось, с кем советоваться.
– Не уверен.
– Не уверен – не тормози, отказ даже от простой мелочи на психику долго давит.

     Возвращаюсь наконец домой, из аэропорта – в институт. По коридору выжидательно сопровождает Пётр, выходит нетерпеливый Адик:
– Ну что? Привёз?
– В двух словах не объяснишь – на собрании… такое впечатление, что тут ремонт был.
– Да нет, с чего это тебе показалось?
    Навстречу топают чемпионы по теннису, раскланиваются: «Добрый день». Пробежал быстро по комнатам, не в поисках Иры, а так всегда делаю после командировок – со всеми поздороваться. Её нет. Потом неотложные хлопоты, короткое обсуждение у начальства. На собрании отделения рассказываю, что привёз новое программное обеспечение, о котором было столько пересудов и вот – оно у нас. Её опять нет. Коллеги из других институтов успели прослышать, трезвонят: «Как бы нам получить?»
   Ребята не первый раз напоминают про обед.
– Может принести?
– Нет уж, спасибо, начитан про места, где еду разносят.
   В буфете пусто, за столиками и на витрине.
– Если что-нибудь осталось, поем.
– Вы единственный, кто не ругается. Заранее не благодарите – вдруг не понравится.               
     Подбираю вилкой «что-нибудь». Вернулся. Всё так, как и было, обычная жизнь. Сегодня пойдут в театр или в кино. Есть я и ли нет, что изменилось бы – почти ничего. Кто заплакал бы всерьёз?
   И тут входит Ира, на ней кофточка, в которой была, когда я уезжал (запомнил):
– Сказали, что ты здесь. Привет. Я тоже не ела.
– Тоже и тебе возьму, наверное, осталось.
– Меня уже обрадовали новостью.
– Руководство галочку поставит, что внедрим новое, а мы столько работы на себя взвалили.
   Ни к чему не обязывающий разговор сослуживцев, и она переходит к тому, что я жду.
– Выклянчила у наших машинное время. Подчищаю хвосты.
– Есть причина раздать долги? – да что это я, в конце-то концов. Обиделся на то, что не встречает меня с цветами после случившегося? Хорошо, что она не знает. Почему вынуждаю её объясняться? Почему не спросил прямо, чего боюсь – отказа? В молодости не боялся, правда и поводов не было, всё получалось. А теперь заставляю переживать того, кого люблю, козёл.
    Смотрит на меня.
– Ты сказал… в твоей программе ошибок нет, – в глазах, похоже, недоумение, но она заставляет себя пошутить, – вот и искала в своей. 
    Беру её маленькую тёплую руку:
– Прости, я перенервничал… билеты заказать на ближайшее время? 
– Да, – удивительное слово, самое короткое, а все проблемы снимает одним махом.
 
   Душа трепетала, просилась в полёт, в прямом и в переносном смысле, моя душа. Наконец, мы первый раз действительно вместе. Летим за подарком. Примет ли? Сидим рядом, сидели рядом и раньше, но не одни, а как зрители в театре, это не в счёт. Правда, один раз были вместе в кафе, вот там как раз хорошо, что не одни, а с Ахматовой. В результате мой курс, теперь надеюсь, что наш, на юг, в Геленджик. Отчего туда – вернувшиеся из отпуска приятели сказали: «Народу там мало».
     При взлёте, она взяла меня за руку. Я было обрадовался, но выяснилось, что она просто боится летать. Когда узнал почему, всё равно радости не убавилось. Не легко прогнать улыбку – рядом любимая, и я позволяю себе думать, что взаимно. И вот над нами чистое небо. У меня внутри тоже чисто и светло. Внизу леса, реки, города – но, трижды мысленно перекрестился, до них далеко. Томительное и одновременно радостное ожидание праздника.
    Упорная, надоедливо общительная, соседка пополняет свои знания – донимает кроссвордами. Человек открывается в общении – Ира показывает мне новую черту, не может не помочь постороннему, даже в мелочах. Заодно удивляюсь эрудиции – практически на все вопросы ответила. 
     Из аэропорта тороплюсь, едем на такси, сидим на расстоянии друг от друга.  Шутку бы сюда, но не идёт. Сидим, как не знаю кто… а ведь так оно и есть, не знаешь – кто ты. В неведении и доехал. Хорошо, что Ира рассказывала про Джулию Робертс в фильме «Красотка» – я не успел посмотреть.
     Сентябрь, насчёт отдыхающих не обманули, их практически нет. У самой воды – двухэтажная гостиница в зелени, свободные номера. В Ирин я поставил букет хризантем. Почему их – накануне, на её столе из кучки распечаток программ выглядывал сборник японской поэзии, обложку украшали эти цветы. В японском языке Солнце и хризантема пишутся одним иероглифом, и так совпало, что в сентябре отмечается праздник этих цветов. Они олицетворяют счастье и долголетие (надеюсь, что именно последнее из названных мне и понадобится). Стоим, молчим, друг на друга не смотрим, глядим в окно, там рокочет море, волны поднимаются у берега и с шумом на него набрасываются, спешат унести мою, захваченную с собой, «пену дней». Как много набралось ненужных встреч – за один раз не убрать. Стараются унести всё в глубину прошлых лет. Не задумывался раньше, сколько там было никчемного. Волны шумят, что-то говорят, мы всё молчим, стесняемся открыть свои тайны. Прилетела со мной, а я боюсь спугнуть то, что спустилось к нам, вдруг улетит. Боюсь не то, что коснуться, слово сказать. Оно стало далёким и неподъёмным, как со дна этого моря. Странно, с моим-то опытом.
– Волны всегда торопятся, потому что одиноки, – говорю я о себе, – одиночество в толпе.   
– Бегут друг за другом и всегда опаздывают. Когда одна приходит на берег, другой уже нет, – поворачивается ко мне, в глазах вопрос. Тянутся секунды, я не решаюсь, и она продолжает.
 – Никогда не поздно уйти из толпы. Следуй за своей мечтой, – потом вспомнил, что так, кажется, советовал Бернарда Шоу. Как он вовремя.
     Электричество разряжается, руки сами касаются любимых плеч, ожидание на лице меняет улыбка – разрешение сделать шаг навстречу. Сколько я его ждал? Обнимаю свою мечту, её губы открылись и потянулись к моим. Не слышу больше волн, не вижу солнца, исчезло всё, кроме любимой. Свершилось чудо. Успел шепнуть на ушко нашу тайну: «Мы всегда будем вместе» – надеясь, что она скоро раскроется.
    Ночь оказалась короткой, точнее, её не было, в обычном понимании. Я медленно погрузился в нежность рук, нежность губ, во что-то божественное, и там остался. Ирочкино обаяние поглотило меня целиком. Рассвет подарил удивительное спокойствие, будто раньше его никогда не хватало, а я ждал и ждал. Не утра – спокойствия. Всё, что подспудно хотел, пришло само. Почему такое ощущение? Да потому что её глаза светятся праздником, в жизни ничего другого больше и не нужно. Не напрасно в исламе считают, что через любовь к женщине мужчина познает самого Бога.
     Рядом с гостиницей расположилось кафе, плотным строем неоткрытых бутылок к нему поставлены кипарисы. Ира и стала звать сюда привычным для меня: «Пойдём выпьем». Внутри, на задней стенке нарисован камин, он предлагает странный здесь уют, на юг приезжают за другим отдыхом. Насколько можно дальше от входа спряталась пара, видно, что приехали как раз для этого и скоро им расставаться, грустные глаза и улыбка улетела, как птица из клетки, насовсем. Даже бармен напоминает набитый мешок, готовый к отправке, привален к стойке, воротник рубашки затянут шнурком, чтобы не развязался в дороге. «Зимой, когда дует ветер, хочется тепла», – читает он мою мысль. Не зря между скромным набором бутылок лежит захватанный «Инспектор Морс» Декстера. «Увлекаетесь детективами?» – «В жизни не хватает». Начинаем с кофе. Ира без него не обходится. Вот ведь, даже кофе сейчас самый вкусный и крепкий. С этого времени так и будет, когда мы вместе. Она наслаждается, надеюсь, что не только кофе. «Кофе, кофе», – разубеждает меня за спиной тенор. Типун тебе на язык. Кому он доказывает? Оглядываюсь – бармен по телефону, заказ делает. Слава богу, я ведь помянул имя Господа не всуе. Любовь – его начало.
     Решаем повторить кофе ещё раз, для бодрости, признаю и одобряю новое осознание – все решения хочется согласовать. Пока заваривают, за соседним столом нервничает абхазец, ему нужно куда-то лететь, он боится и оправдывает подруге свои опасения случаем из тридцатых годов.
      В газете «Гудок» работали Ильф и Петров, Булгаков и Паустовский, да и много кто ещё. Проводили они товарища на самолёт, в смысле выпили с ним в редакции. На следующий день он появился слегка помятый.
– Что случилось?
– Упали.
– И что будешь делать?
– Как что? Завтра лечу, не могут самолёты подряд падать.
– Езжай поездом, надёжнее будет.
       Не послушался, улетел. Возвращается через два дня перевязанный.
– Что опять?
– Снаряд в одну воронку – дважды.
     Больше он никогда не летал.
     Подруга стучит по столу: «Тьфу-тьфу-тьфу, боишься летать? Не психуй, иди на поезд». Бармен – оптимист: «Я бы полетел». Ставит нам дымящиеся чашки и спрашивает меня: «А как вы?»
– Наверное, полетел бы.
    С каким чувством смотрит на меня Ира не пойму, с одобрением или с опаской. ыяснять не стал.
     Рынок чистенький, многообразная, вкусная снедь разложена аккуратными горками на прилавках, редкие покупатели, среди продавцов выделяются гортанные голоса с характерным акцентом: «Гамарджоба, генацвале!» В пряном воздухе от фруктов и цветов подобным образом выделяются гигантские шары хризантем с расцветками на любой вкус и чуть терпким запахом. С одной стороны, он подаёт надежду, а с другой – горьковатый привкус разочарования, предупреждения. Понимай как хочешь. Так и люди бывают красивые со стороны, а познакомишься – горечь. В Греции хризантемы – символ скорби и печали. Понятно, когда люди уходят и цветы осыпаются, то остаётся боль. На востоке, наоборот, хризантемы – символ всего хорошего, но мы-то православные. Сейчас цветы стоят на подоконнике большущим букетом. Запах обалденный, смешанный с морским. «Это пахнут не водоросли, а дали за горизонтом, – как будто Ира читает мои мысли, – они во все времена притягивали неизведанностью, манили и давали надежду, подобно хризантемам. Как часто она оборачивалась горькой стороной. Но что там на самом деле, всё равно хочет знать каждый».
    А горизонт вот он, из окна виден. Теперь нашего окна, наш горизонт. Что там ждёт? Незаметно прошёл день. Мы были заняты друг другом. Вечером волны продолжают шуршать под окном, теперь уже приглашают с собой, как делает осторожный влюблённый, – шёпотом.
    Ощущение полной беззаботности. Прошлое осталось где-то далеко-далеко, и нет его. Только мы вдвоём. Время остановилось. Смотрим друг на друга и улыбаемся. Со стороны не всегда видно – улыбка сидит внутри, ей там уютно, и с этих пор она не уходит. Удивительное блаженство. Вокруг всё чего-то ждёт и кажется, что вот-вот вместе с нами сделает вдох. У закатного солнца удивлённое лицо. Оно чувствует себя лишним и торопится отдать нам последнее тепло. Душа, как цветок, в нём нуждается. Когда души вместе – они раскрываются.
– Слышишь музыку?
– Что-то прекрасное.
– Она в душе.

Любить – заставить всё звучать,
Мелодией с душою слиться,
В ладони звуки нежно взять,
В волшебных нотах раствориться,
Богов священный дар принять
И возвратиться синей птицей.

      Птица прилетела к нам. Любовался тем, что нравилось, и раньше. Но по-другому. Изменился сам, вместе со мной изменилось всё. Понимаешь вечные истины. Приходит любовь и дарит наслаждение простыми вещами. Мир стал красивым.
      Осознаёшь, что такое счастье. В прикосновении и во взгляде, в слове и в молчании, в чистом небе и тёплом море, в чашечке кофе и в каждом цветке хризантемы – его так много, что, кажется, передаётся другим. Бармен приносит, мы не заказывали, в маленьких чашечках кофе покрепче: «За счёт заведения». Постоянные посетители просто здоровались, а теперь стали удивительно приветливы. Это не просто дружеское отношение, а заново возникший, общий мир. В нём мы для них источник радости. Мир стал светлым. Не зря в имени Эйрена заключено магическое, высшая сила.
    Купаться ездим на мыс, там почище и людей поменьше. Никогда не замечал, что море может быть таким ласковым. Причина одна – мы вместе. Барахтаемся недалеко от берега, уплывать далеко не хочется, просто наслаждаемся друг другом, прилетели чтобы быть вдвоём, а не с дельфинами. Не известно, что у них на уме. Видно, как они невдалеке выпрыгивают, подходят ближе и ближе. На мелководье есть свои «дельфины», явно не афалины, скорее белобочки, и отличаются от настоящих московской наглостью. На Иру везде обращают внимание, эти пристают с предложениями обучить плавать: «Вы так не научитесь, давайте поможем» – заметно, что они моложе меня. Выпендриваются, норовят вызвать её интерес, один «учитель» показывает на приятеле, как нужно плавать и поддерживать, когда учишь. Видимо, так истолковали нашу возню. Известно – каждый толкует в свою пользу. И я как-то потерялся на их фоне. Они всё могут, а я? Завтра что-нибудь придумаю.
   Но утром заштормило, волны большие, даже слишком. Спасатели прошли вдоль берега, на всякий случай предупредили, хотя никто в воду не лезет: «Не купайтесь!» – выполнили свою работу (правда, её ещё не было) и исчезли. Москвич, который предлагал научить плавать, решил, что ему можно, посмотрел презрительно на меня – с этого мол нечего взять. Затем снизошёл: «Учись, как нужно» – и демонстративно зашагал в отходящей волне. Подкатилась новая, до пояса, он повернулся боком, потоптался, но устоял, победно оглянулся, помахал своим и двинулся дальше. Но за ней поднялась следующая, непомерно высокая, он сразу стал маленьким, повернулся бежать на берег – предыдущая волна отходит, тянет в море. Он помогает себе обеими руками, гребёт изо всех сил, – бесполезно, видит, что не успеет и стал вопить: «А-а-а», – но недолго. Волна подошла и накрыла. Через несколько секунд над несущимся бурным потоком показался мусор – две высунувшиеся до колена ноги, они подыгрались, подыгрались и пропали. Его приятели бросились к берегу. Я кричу: «Возьмитесь за руки!» – на всякий случай тоже поднимаюсь. Встали они цепочкой, с трудом, но слава богу, выловили беспомощное тело. Сели утешать всхлипывающего со страху «учителя». В театре актёры после представления сами снимают маски, у этого сняла волна. Под напыщенной физиономией оказалась жалкая рожа.
    А я? Тоже боюсь? В критической ситуации за меня не спрятаться, так и уеду трусом. Но ведь никто купаться не лезет. И ты будешь никто. Неистребима мужская потребность – похвастаться. В детстве без неё никуда. Я что, хочу почувствовать себя юным, выступить перед Ирочкой? Да – она же меня не знает. Но это не партия в теннис, где заведомо должен был выиграть. Здесь «соперникам» нос утереть не просто. Сомневаться в себе больше не стал, выбрал волну поменьше, когда она стала разваливаться, бросил Ире: «Посиди» – и понёсся, чтобы не успела удержать. Некстати вспомнился неандерталец. С каким интересно чувством смотрели москвичи, как не умеющий плавать, во всю прыть, прыжками (в воде так быстрее) гонится за отходящей волной, дальше и дальше.      
     Нырнул под выросшую волну, потом под следующую, потом ещё раз и ещё, немного отплыл. Пытаюсь с гребня помахать, но волна закручивается, нужно успеть опять нырнуть. Мелькнёт верхушка деревьев и пропадёт в буруне. Не поздно ли дошло, что, может быть, не стоило лезть и, пожалуй, лучше вернуться. Выбрал благоприятную волну, с ней удалось приблизиться к самому берегу, но не тут-то было. Она выросла до непозволительных размеров, пришлось улепётывать в глубину, не то закрутит и… привет. В смысле, «привет» могу уже и не сказать. Единственное, что успел – увидеть на берегу рядом с Ирой двоих людей. Они, похоже, следят за моими попытками выйти. И я поторопился, но напрасно, вот уж где нельзя, и во второй раз мои усилия были плачевнее. Не успел вовремя уйти вниз, буруном меня зацепило и придавило ко дну. В таком море отвлекаться некогда. На четвёртый или пятый раз, не до счёта, получилось оседлать подходящую волну, доехать на ней до берега и самому выбраться. Двое оказались спасателями, у них наготове тонкий канат с поплавком. Не вязать меня, надеюсь, а вытаскивать.
– С ума сошёл! Такая волна.
– Наверное, сошёл, но не от волны.
– Посадим, будешь знать.
– Вдвоём и в отдельный номер.
     Оттаяли, посмеялись. Отговорился тем, что пригласил поужинать. У Иры глаза мокрые, молчит. Кому нужны мои дурацкие оправдания? Не успели побыть вместе, а я уже заставляю её переживать. Что дальше будет? Если вообще будет это дальше с таким, как я.
     Пришлось идти вечером в кафе. Привычка, конечно, неудобная – отвечать за данное слово. Она обременительна, но полезная – сеешь семена порядочности. Расстались приятелями. Через день море угомонилось, сидим с Ирой на банке (в лодке скамья так называется) у спасателей, идём (катерочек не плавает, а ходит) осматривать достопримечательности. Она изучает петлю на тросе, поясняю: «Беседочный узел, умели вязать ещё финикийцы. Незамысловатый, как видишь, но заключает в себе главное, то, для чего и завязывается, – петля никогда не затянется, как бы сильно не тянули, а развязать, если захочешь, – просто, достаточно дёрнуть за этот конец. Ты меня к себе так привязала». Ира замечает «пловцов» на новом месте, зрение хорошее, меня же увидела.
– Хвастаться нечем стало.
– Что вы, на них уже жаловались. Хорошо тем, у кого есть свой спасатель, – рулевой глянул на меня, – с такой фигурой. 
– А это что за оболтусы? – взглядом показывает Ира на два дома, вылезшие, чтобы испортить красоту зелёного холма.
– Московские.
    Не могу не сказать, что первое наше утро обрадовало, а вот вечер, не вечер, конечно, а я, – разочаровал. Что случилось? Обещал подарить Луну и не выполнил первое же обещание, а хвастался, хвастался – неандерталец. Почему? Луны просто не было. Не догадался посмотреть в календарь! Объясняю, оправдываюсь, что вот мол, из-за меня задержались, кто-то опередил. Пусть ему будет удача. Мне придётся ждать следующую. Зато месяц легче довезти, он вырастет и будет у тебя своя Луна с самого рождения. Смешно, но неприятный осадок остался (у одного меня?)
     Требовательный стук в дверь, заходит горничная:
– Извините, если помешала, завтра у вас последний день.
    Неужели? Вот те раз. А я не сказал высоких слов, правда, раньше обходился без них. Прожил долго, но как-то не научился, может быть, причины не было. А сейчас? Гляжу на море, на наш горизонт, принесли оттуда грустную весть. Подходит Ира, прижимается к спине, дышит мне в затылок, и замечаю, что чайки летают уже не отдельно, а парами, друг за другом. Нежные руки поворачивают меня к себе. Сколько в её взгляде тоски, и голос – непривычно ломкий: «Когда смотрю в твои глаза, то становится спокойно, ни о чём не хочется думать, и не нужно… почему-то кажется, что всё это сохранится. Никогда такого не было. Боюсь одного – вдруг не смогу больше посмотреть».
     Нежданное, всегда ожидаемое, закончилось? Нет – началось. Стоим у окна обнявшись. Море спокойное, берег чистый, всё улеглось на свои места. Жизнь стала другой, словно в театре открыли занавес, и оказалось, что, на самом деле, мир прекрасен. Непонятно в нём только одно – как мы могли жить раньше? Не иначе, это Бог послал запоздалый дар – возможность сделать счастливым одного человека. И не забыл дать этого человека, спасибо ему. 
– Что ты хочешь напоследок? – спрашиваю у этого человека.
– Посидеть у камина, знаешь почему он там нарисован?
– Теперь понял: тепло должно быть всегда, а огонь – внутри.
      
     Возвращаемся мы в «пену дней». В самолёте и в такси разговоры ни о чём, точнее, обо всём, кроме того, как жить дальше. Готовая сцена для комедийного фильма. Он хвастался, что всё может, какой он весь из себя. Дошло до дела, а привести любимую девушку некуда. Напрашиваться к ней не хочет, видите ли, может показаться меркантильным, а там ещё мама, и неизвестно, как отнесётся. Она, тем более молчит, вдруг он скажет «спасибо за отдых и… до свидания».
     Разумеется, это я должен предлагать:
– Тебе в Гомеле приходилось бывать? – мой вопрос её озадачивает.
– Это обязательно? – и такое в голосе отчаяние, что я, сомневающийся сам, поставил на переезде крест. А там была бы Ира старшим преподавателем на моей кафедре. 
     Отвожу её домой, благо адрес знаю и подъезд. Этаж не знаю, но лифта нет. Взялся отнести её сумку, поднимаемся. Открывает женщина, близкого к моему возрасту, приятная:
– Здравствуй Борис.
      В институте ничего не меняем, да и не хотим делать событие. Первому, кому говорю, тёзке. После нашего разговора он разорвал брак (точное слово) и переехал поближе к институту, к девушке. Я его спрашивал: «Как земля?» – «Чувствую. Шатается». Тут не известно, чем всё обернётся. У меня – известно, но не знаю «когда». Боюсь вернуться домой. Стоять и смотреть глаза в глаза: как у неё польются слёзы, содрогнутся плечи и, не дай бог, зарыдает. Чем остановить не знаю. Попытаюсь утешить – будет ещё хуже. Может быть, я даже останусь, но так будет повторяться каждый день, ведь жить с ней я не смогу. Плохо будет всем.      
     Объясняю по телефону – молчание. Я не приеду – молчание. Трубку взяла дочка: «Мама села». Рассказываю ей, что произошло: «Ты взрослая. Что понадобится – звони. Как мама?» – «Подожди». Через несколько минут отвечает: «Дала ей валокордин. Выпила. Ушла в ванную». – «Мне что делать?» – «Ты уже сделал».
     Сказал Ире. Ночь, лежим, молчим. Уснуть не могу. Ира тоже не спит. Прижимаюсь к ней. Под защиту. Гладит меня по щеке. И всё. Не хочет влиять на моё решение? А как же сама? Думает только обо мне?
     На работе нас чаще видят вместе, иногда, начиная с утреннего кафе. Поклонников у неё много, накатываются, словно волны в штормовом море, молодые, симпатичные:
– Почему Ира с тобой? Она молодая, красивая, – намекают на мой возраст.
– Ребята, во-первых, она – умная. Это нас и объединило, а с вами, именно на этой почве, единства не получилось. 
    У нас получилось. Ирина подруга, Люба, сказала, что это она подтолкнула случай. В своё время у неё была проблема – боялась читать лекции в институте повышения квалификации. Ира сама читала и её уговаривала, убеждала, затащила послушать на свои, в итоге – та согласилась. Она и поведала о своём убеждении. Стоит Ира за дверью на лестнице-курилке, был такой уголок, дрожит. «Что случилось?» Отговаривалась, отговаривалась, открылась – Борис пригласил слетать к морю. Голова программиста рисует алгоритм: «Что – если – тогда». Душа зачёркивает: «Хочу – боюсь». Подруга убеждала битый час: «Ты свободная, что мешает проверить, попробовать. Если что не так, тогда и будешь думать».   
    После возвращения на Любин вопрос «как?» Ира без слов подняла вверх большой палец. – Во всём? – Во всём!   
   Адик засомневался в прочности наших отношений:
– У тебя же девушки есть. Что будешь делать?
– Наоборот.
– Что наоборот?
– Не буду ничего делать. Сегодня не пойду играть в волейбол.
     С этого времени можно выбирать страницы из нашей повести, внезапно подаренной судьбой. Почему-то мы оба уверены, что иначе и быть не могло. Пусть встреча задержалась, ничего с этим не поделаешь, но всё что было прежде, стало совсем неважным. История наша долгая или короткая, как считать. Для нас – короткая, потому что её можно описать одним словом – любовь. Никто, думаю, не будет спорить, что без любви и жизни настоящей нет.
    Человек приходит на Землю, чтобы любить. В Эдеме живут двое и горизонт у него – влюблённость, влюблённость той, только что начавшейся любви. Горизонт, за который ушёл неандерталец. До этого горизонта, как теперь известно, не дойти. Мы идём, за ним открывается следующий, такой же горизонт любви, он не меняется. И так до конца, не горизонта – жизни. Потому что не замечаешь и не знаешь сколько времени шли, оно остановилось. 
      Если пройдёт любовь, останется привычка – исчезает и горизонт. Идти некуда и, главное, – не за чем. Время побежит – не догонишь. Каждая женщина мечтает, чтобы ради неё совершались подвиги. Хотя бы… дарили Луну. Художественная литература держится на любви. Да и Библия, по сути, тоже книга о любви.
      Настоящее счастье – когда даришь. В любви ты даришь себя. Подарок ждут, как ждут чуда. Хочется сказать каждому: «Посмотри на себя». Не в зеркало в ванной, когда бреешься, и не в зеркало в коридоре, когда прихорашиваешься. А в зеркало жизни. Посмотри внимательно, и не глазами – сердцем. Радует ли твой подарок того, с кем живёшь? Подарок парадоксальный. Чем больше ты отдаёшь, тем больше остаётся. Закон сохранения не действует на возвышенную материю – любовь. Это замечательно! Но не каждый замечает, а напрасно. Отдавая, становишься богаче. Если, конечно, есть что отдавать, без этого «что» у любимой нет жизни – ты для неё всё. Тебя нет – ничего нет. Любовь, как воздух, ты спешишь к любимой, чтобы она могла дышать. Когда она просыпается и тянет к тебе руки, она тянет их к своему счастью. Цветаева знает:

Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра
* * *
    Радость – это прекрасно, но должно быть место, где утром можно поздороваться. Ира с мамой вдвоём жили в трёхкомнатной квартирке, но такой маленькой, что втроём не разойтись, есть на кухне нужно по очереди.
    Они поменяли на двухкомнатную побольше, но район похуже. На самом деле, неважно, где жить, главное – на что мы свою жизнь тратим. Что может принести ещё не разведённый мужчина в новую семью – любовь.
– По закону ты можешь забрать свою долю в прежней квартире – советуют приятели.
– По Библии – «Не желай дома ближнего твоего», и – по совести. Мы себе сможем купить, не сразу, конечно, а там этой возможности теперь нет.
       Ира готовила на кухне закуску:
– Борис знает, что я не поеду в такую квартиру.   
– А если бы жена ушла? – допытываются приятели.
– Ей бы оставил. Кто виноват, что ушла?
    В новую квартиру нужно пригласить старых знакомых. Ходим с Ирой по книжной ярмарке. Перебираем книги, перебираем, где они добрые друзья? В магазине их нет и тут не видно, как вдруг они сами заговорили тем самым, ушедшим слогом, мы даже опешили. Оглядываемся, пара, он и она, подчёркнуто аккуратно одеты, внешне обычные, но вот язык. «Простите, вы откуда?» – «Из Гётеборга». И рассеивают наше недоумение: «Мы русским языком занимаемся». По лицам видно, что они тут давненько и притомились, Ира предлагает фику, я не знаю, что это такое. Как она умудряется запоминать разные вещи и к месту их использовать. На самом деле, никогда не угадаешь, что может пригодиться. Шведы обрадовались и радостно закивали, значит, что-то приятное. Идём, как оказалось, пить кофе. Перед этим заглянули в туалет, на входе реклама туалетной бумаги; реклама есть, бумаги нет. Швед смеётся: «Теперь реклама будет преследовать вас везде и всегда, начиная от противозачаточных средств и заканчивая ритуальными услугами. Она есть, когда нас ещё нет, и останется, когда нас уже не будет».
   Для фики обязательны булочки с корицей, Ира, кстати, их любит. Она напоминает, что в Швеции с малознакомыми людьми начинают разговор с погоды тем более, что сегодня она пакостная. Шведы соглашаются:
– Когда у нас летом солнце, то с работы отпрашиваемся позагорать.
– Если чего-то много, то и наименований для этого должно быть много. В эскимосских языках пятьдесят названий снега. У нас для дождливой погоды можно бы придумать не меньше. Не говорим же мы про сегодняшнюю «хоть плачь», что небо и делает.
   Глядя на пустые чашки, шведы сожалеют, что им нужно уходить, а не хочется, наконец-то встретили близких людей. Ира предлагает: «Хотите посмотреть, как живут «старые» русские?» – «С удовольствием. Нас тут всё зазывают новые, похвастаться, наверное, своими квартирами, нам это даже не смешно».
    Первые иностранцы у нас дома, интересно. Мне ещё интересно посмотреть на Иру чужими глазами, тем более – иностранными. Первый, общий вопрос, – как накрыть стол? Ирина мама, сказать «тёща» у меня язык не поворачивается, когда мы с ней вдвоём в магазине, то продавщица в ответ на комплимент непременно заметит: «Какая у вас жена симпатичная». Друзья тоже завидовали: «Даже тёща у тебя – просто клад, таких не встречали». Так вот, Ирина мама предлагает:
– Если хотим накормить исконно русским – то кислыми щами.
– Шведы, вроде бы, нормальные люди, – соглашаюсь я, – могут и напиться, останутся ночевать – положим на пол (места-то больше нет), а утром, с похмелья, лучшего лекарства не бывает.
    Остановились на пельменях. Ира закупила мясо: говядину, свинину, баранину, кучу специй. В деревянном корытце это тщательно нарубили, точнее, нарубил. Тесто, конечно, своё, разминали и раскатывали до тонкого листа, на просвет. Тогда и получится цимес. Мама за работой мне рассказывает, что Ира с отличием окончила школу, занималась во дворце пионеров живописью. А когда училась, читала – не оторвать, не знали: огорчаться или радоваться. Приходилось вставать по ночам и выключать свет – не возражала. Но что-то меня смутило. Захожу тихонько ночью, укутана, причём вся, спит, наверное. Приподнимаю край одеяла – открытая книга и светит фонариком.
– Дай до самого главного дочитать.
– Вот откуда в своей «книге жизни», она к самому главному и стремится.
    Закончили под утро довольные – наготовили пельменей дня на четыре, не меньше.
    Вечером открываем дверь вдвоём с Ирой и выходим из коридорчика, для четверых места нет.   
– Тесновато, – сочувствует швед.
– Зато посмотри сколько книг, – восхищается жена.
     Стеллаж делал я сам, он от пола до потолка и во всю длину комнаты.
– Вы это всё прочитали?
– Дело не в том, сколько прочёл, – отвечает Ира, – а в том, что если ты это понял и принял, то книги подбираются не по цвету обоев, и друзья – не те, кто любой ценой делает деньги.
– Отличный будет тост, – соглашается швед
   Берёт книгу Линдгрен «Малыш и Карлсон» и указывает на табличку «Можно брать».
– Первый раз вижу, каким образом можно показать, что мы дома, совсем по-шведски – вешать таблички с разрешением, у нас к этому щепетильно относятся.
    Смотрит иллюстрации: «Хороший малыш».
– В русской литературе нет таких ярких детских героев, разве что у Успенского, – говорит Ира, – в этом, возможно, одна из причин, почему Швеция первой в мире приняла закон, запрещающий физическое наказание детей.
    За столом их поразил зелёный лук.
– Откуда у вас? Только что с грядки.
– Соседи дали, они нас уважают: «Вы ещё протестовать ходите». Были они умеренными диссидентами, один раз на демонстрации им влетело – бросили это дело. Перешли в алкоголики и наверстали энтузиазм. Запили, но тихо. В одной из двух комнат застелили паркет полиэтиленовой плёнкой, насыпали земли и посадили лук, на закуску. Плантация несбывшихся надежд, такая же горькая.
    Дошла очередь до пельменей, и шведы застыли: «Никогда таких не пробовали!»
– Откажешься? – спрашивает швед у жены. Ира стоит с черпалкой – добавлять или нет.
    А он смеётся:
– Жена хотела стать вегетарианкой, но после ваших пельменей, кажется, передумала.
– С отказом никогда не нужно спешить, чтобы потом не жалеть, – заключает Ира.
     К полуночи наш расчёт шведы опровергли – пельменей след простыл: «Дайте рецепт».
– Засиделись, – смотрят они на часы, – пора и честь знать. Мы с вами первый раз, а будто давно знакомы.
    Я подаю даме пальто, швед целует ручку Ире: «Это от вас в доме тепло».
    Через неделю они устроили у нас шведский стол, но не стоя. Привезли из Стокгольма даже хлеб. Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: сюрстрёмминг. Ира обрадовалась: «Давно хотела попробовать». Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря… пахнет, скорее – воняет, из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы «Селёдка давно протухла». Шведский Абсолют это дело сгладил, «за дружбу» – первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона. "Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол, Коллонтай, личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего».
     Наш первый новый год, первое января. Ближе к вечеру, привычно уже тёмное окно стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, конечно, закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – нечего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд я, после секундного замешательства, согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться, над собой.
      Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие, пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.
      Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, поглотил звуки с улицы, белое полотно накрыло сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались Ирины глаза и в них любовь. 
– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?
– Счастьем.          

Перестройка               
      Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).
– Скажите, долго ждать перемен к лучшему?
– Если ждать, то долго.
    Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?»          
    Виктор Рассадин, мой друг ещё по Академгородку, экономист, переехал в Москву заниматься конверсией – если быстро не перейдём на гражданские рельсы, то не туда уедем. Решал он эти задачи и для ленинградского завода «Арсенал». Там закупили персональные компьютеры, новое для страны направление. Для этой цели познакомил нас с Игорем, одним из руководителей завода. Мы начали устанавливать им программное обеспечение. Игорь – спортивный, статный, не по сравнению с Виктором, а на самом деле. Во времена большого скачка СССР его портрет разместили бы в газете на первой полосе – передовик производства, ответственный руководитель. Девушки бы вздохнули, вырезали и положили у себя на столик, перед кроватью. Виктор, со своей стороны, из спортивных упражнений проделывал одно, зато успешно – поднятие тяжестей одной рукой. Успешность заключалась в том, что практически всегда соблюдалась мера, за этим следил Игорь, когда были вместе. А вместе они с детства, учились в одной школе в Краснодаре, в Ленинграде – в разных вузах, но когда видишься не каждый день, то дружба от этого только крепче.
     Приняли они нас с Ирой в свою компанию, отношения близких по духу людей быстро становятся дружескими, особенно после совместных мероприятий. Проводили мы их на маленькой кухне, в скромной квартире Игоря, где уклад жизни состоит не в том, чтобы брать, а наоборот – давать. За столом видно, что в детстве его приучили не черпать из общей миски полной ложкой. Вечера завершались одинаково. Он прилично пел, брал гитару, Ира садилась рядом, и начинали с песни Александра Дольского «Сентябрь». 
А если бы жизни кривая
Легла на ладонь, словно путь,
Я смог бы, глаза закрывая,
В грядущее заглянуть.
Нет, лучше, пожалуй, не надо -
И так не в ладах я с судьбой.
Известны исходы парадов,
А чем же закончится бой?
    Жена Игоря с нами не пела и не выпивала, но как-то просит:
– Сядьте все на диванчик, я сфотографирую.
– Одно прекрасное личико и три нетрезвые физиономии, особенно моя, – Виктор не хочет, – кому это нужно?
– Маме. Она два года не встаёт, говорит, что сердце отдыхает, когда вы поёте. Будет смотреть на компанию не разлей вода и успокаиваться. Сыну покажешь для истории.
– Во-первых, не вода, а коньяк, во-вторых – не для истории, а для географии, ещё одно место, где впивал, – он пересаживается, – а с сыном замаялись: наркотики, врачи, деньги, список начинается, естественно, с денег.
    Наш институт утратил значение для города и стал разваливаться. В дополнение к основной работе мы сделали фирмочку и сели на два стула, оба неустойчивые. Второй находился в таком месте, что ему не грех завидовать, что гости и делали. Выбрали мы его специально поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича, на Неве. Внутри – красота Штакеншнейдера, в рыцарский зал, были организованы экскурсии. Мы водили туда Виктора.
    Генеральный директор, известный в Европе архитектор, сидит в просторном кабинете, за дубовым столом. Мебель здесь такая, что декор требует отправить её на выставку. Мы с Ирой скромно присели напротив, руки на коленях – неудобно облокачиваться на предмет искусства. В таком помещении стыдно жаловаться, но генерального, видимо, уже достало и говорит он, наверное, это всем:
– Плачевна судьба исторического центра, дожили – разрушается. Есть хорошие проекты, денег у города нет. И взять негде.
   Столько было разговоров о новой жизни, сколько о ней мечтали. Пожалуйста, вот вам возможность, берите в свои руки, начинайте её делать. Меняйте надоевший строй, есть необходимое городу, почему никто не участвует? Взялись за непривычное дело мы. А кто такте мы? Даже не смешно.
– У нас с этим не лучше, – издеваюсь я над своими «проблемами», – чем помочь, подумаем.   
    Генеральный не первый раз слышит подобные обещания. Мы встанет с ними в очередь. Я говорю, что бесполезно, Ира – посмотрим
     Нам не дали даже подумать.
     19 августа 1991г. Если судить по газетам и телевидению, то в стране тихо-мирно, Горбачёв на заслуженном отдыхе в Крыму. У нас нет своих планов на отдых, он не заработан, в отличие от упомянутого. И вдруг – ГКЧП. Старая власть, думает вернуть страну в прошлое (думает – неподходящее для них слово, хочет – правильнее). Наши знакомые, про других не знаем, возмущены, все разговоры сводятся к тому, что на город идёт бронетехника Псковской десантной дивизии. На улицах, ведущих к Исаакиевской площади, строят баррикады. Объявлена запись добровольцев. Вечером Ленинградское телевидение в прямом эфире передаёт обращение мэра. Он призывает горожан выйти завтра на Дворцовую площадь, на митинг против путча, начало в 10 часов. Уличные собрания запрещены. Ира говорит: «Пойдём».
20 августа 1991г. Утром одеваюсь, как делал на сборах в армии, за минуту, чтобы у неё не было такой возможности, но она мне не даёт: «Подожди, я с тобой». Разве можно объяснять, почему не беру, пытаюсь обратить в шутку:
– Женщина – это щит. Сейчас нужен меч, к тому же, ты знаешь – я быстро бегаю. (Правда, это не понадобится – там нужно будет стоять, до конца).
      Не пускает одного, и всё тут. Выручила мама – схватила Иру, она вырывается, заперли в комнате. Мама кричит: «Быстрее! Не удержу».
      Бегу по лестнице, на улице торможу первого же частника. «Куда?» – «На площадь». – «Садись». – «Сколько?» – «Какие деньги. Считайте, что я с вами». По пути берём ещё одного. Дворцовая площадь быстро заполняется. Выступают ораторы (слово-то как к месту!) Из окон здания штаба Гвардейского корпуса высовываются курсанты, приветственно машут, потом они растянули транспарант «Ленинградцы, мы с вами». Его встретили аплодисментами. Но почти сразу показались офицеры, свернули лозунг, закрыли окна. Гул разочарования. Ждём танки. Рядом Сенатская площадь, зимой 1825 года на ней также стояли декабристы. Переглядываемся – уйдёт кто-нибудь? Наоборот – подтягиваются ещё. Но, вообще-то, город насчитывает миллионов пять, на праздничной демонстрации Невский заполнен на несколько часов. А сейчас, что – остальным всё равно? Но ведь это их будущее. Как запряжешь, так и поедешь, они даже запрягать не хотят. Отбили охоту? Сегодня есть возможность сказать своё слово – скажите. Завтра не дадут. Вот где не достаёт количества, а качество у пришедших есть. Выступает Марина Салье, академик Дмитрий Лихачев, политики, Александр Дольский. Напряжение растёт, растёт. Меняются ораторы. Уверенные голоса выступающих, твёрдый взгляд у слушающих. Ждём не один час.
     Дождались… сообщения: «Бронетехника остановлена». Кто-то кричит «Ура», кто-то обнимается. Родные лица, все стали близкими друзьями. Овацией встретили первого избранного мэра, Анатолия Собчака. Домой частник вёз бесплатно, всю дорогу смеялись над путчистами.
      
     Вернулись мы к размышлениям не о потерянном отпуске, а к тому, о чём обещали подумать – о финансировании проектов. В том числе и своих. Денег не было не только у нас, но и у организаций, взаиморасчёты проводили бартером. Коллеги сменили бизнес, наметили сделку с Ираном, неизвестная страна. Я вызвался посодействовать через знакомого в торгпредстве. Взял отпуск за свой счёт и улетел Тегеран, доставил себе превеликое удовольствие. Сложилось удачно, со мной расплатились четырьмя машинами Лада. Семейный совет: расширить квартиру, поездить по заграницам, обеспечить себя впрок. У Иры другое предложение: две отдать сотрудникам, они не планировали покупать, не на чем планы строить, одну – Виктору, семья в долгах, нечем платить врачам. Согласились без обсуждения. У сотрудников радости было – еле отбился, за просто так получают две машины.
     Звоню в Москву, слышу ожидаемую реакцию.
– Не возьму! У самих денег вечно нет, – возмущается голос, – живёте в коморке. И потом, за что?
– С друзьями делятся болью и радостью. Сейчас время коммерческое, поделимся доходом.
    Удивительно, но оказалось, что можем попытаться оказать помощь институту. Виктор, помимо основной работы в Академии наук, эксперт у Константина Борового, президента биржи РТСБ. Созваниваемся (с Виктором, не с Боровым же), объясняем. Через несколько дней сообщает, что Боровой ждёт, но ничего не обещает. Едем с Ирой за удачей в Москву.
      Секретарь проводит нас в кабинет, Боровой смотрит на часы:
– Мне вскоре идти на сделку, опаздывать совестно.
– Константин Натанович, не ходите на сделку с совестью, идите один, – советует Ира.
      Глянул на нас с интересом.
– Виктор сказал, что нужна помощь. Откуда прибыли?
– Какие прибыли, что вы, за этим мы и приехали. Не для себя, конечно, для города. Другого такого ведь нет.
      Встречаем его на перроне уже в Петербурге (почему «уже» – город сменил название!) Первый раз видим, чтобы один человек ехал в отдельном вагоне. В институт везём его на нашей «Ладе». Охрана сзади, на другой машине. На перекрёстке случайно от них оторвались, Боровой предупреждает: «Наши подумают, что меня похитили». В конце квартала догоняют нас по встречной полосе.
      Сидим в дубовом кабинете, обсуждаем детали. Подписали соглашение об организации акционерной компании по реставрации исторического центра города. Проект, без преувеличения, обещает быть грандиозным. Секретарь потом говорил, что раньше не видел генерального таким воодушевлённым. Любое дело можно сдвинуть, если заручишься поддержкой мэра, поэтому нужно показать наши предварительные документы Собчаку. Генеральный неважно себя чувствует, посылают меня. Тогда было не сложно попасть к мэру, особенно по делу, интересному для города. Сижу в кабинете, излагаю вкратце суть предложения. Он кивает, ничего не спрашивает. Заходит секретарь: «Делегация из Германии, вчера у вас были, остался вопрос. Можно?» Просит меня подождать, я что, могу не согласиться? Решает с ними за пару минут, берёт наши планы и начинает немцам рассказывать, какой он задумал потрясающий проект. Немцы хлопают: «Ausgezeichnet …vortrefflich» – хвалят Собчака. Переводчик не успевает: «Прекрасно, превосходно». Рассказываю Ире – смеётся.
    Одновременно проходила какая-то важная конференция, банкет на «Авроре», мы получаем приглашение. Первый раз сидим в командирском салоне, на корме, ожидаем начала. Торжественная обстановка, все места заняты, довольный народ собрался решить свои вопросы, да ещё за таким столом. Нетерпеливые разговоры смолкли, как по команде, оборачиваюсь – Собчак. Решительная походка человека, уверенного в себе и в своей власти над временем, капитана, выбравшего верный курс. Он оглядывает подчинённых, поднимается на мостик, не обращая внимания на мелочи. И вдруг, неожиданно для всех разворачивается, делает несколько шагов обратно и останавливается рядом с нами. Я встаю: 
– Анатолий Александрович, моя жена Ирина, – двумя словами объясняю, за что она отвечает в проекте.
– Если такие женщины будут отвечать за красоту Петербурга, то уверен, что всё будет без помарок.
     Гости соглашаются, надеюсь не из подхалимских соображений. Ира поправляет:
– Анатолий Александрович, без помарок должно быть в некрологе. Это не для города.
    Одобрительные поддакивания собравшихся.
– Когда будете готовы, обращайтесь напрямую, в любое время.
– Для получения срочной помощи в выходные, в Израиле рекомендуют обращаться к Богу. А в Питере?
– В Петербурге я вначале уповаю на себя, а уже потом...
– На президента, – спешит поправить Ира.
       Тут уже все хотят выразить своё согласия и непременно, чтобы их заметили. Стол украшен строго и красиво, сообразно флотской обстановке, к тому же вкусно. Тосты за город, правильный путь развития и, конечно, за мэра. Мы до конца сидеть не стали, вышли, с нами ещё пара. В кулуарах они высказывались: «Может быть к коммунизму ещё вернёмся?» У знаменитого орудия смотрим на небо. Ира показывает Полярную звезду.
 – В 1917-м на звёзды, указывающие путь, не смотрели, и теперь на ствол пушки, известившей о начале новой эры, можно повесить траурный венок. Знаете анекдот про часы с кукушкой?
– Нет.
– Вместо боя часов выезжает Ленин на броневике и поднимает руку: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики... ку-ку!».      
     Закрутилось, завертелось, бегаем по инстанциям. Боровой договорился о финансировании с банком в Вене, они готовы подписать документы. Заказали билеты, жду, когда выкупать. Утром звонит секретарь: «У генерального инфаркт…назначены похороны». Большому проекту нужно имя. Его не стало, не стало и проекта. Лежат дома подарочные вымпелы с «Авроры» – наш холостой выстрел. Не повезло – не нам – городу. Нашлось много желающих сделать на этом бизнес, полезли, как после хорошего дождя, поганки, достаточно назвать Регент Холл на Владимирском проспекте.   
         Какое после рюмочных второе, по популярности, место встречи интеллигентных людей – Дом книги. В него упирается Казанский мост, на нём не протолкнуться. Хорошо было Канту, он ходил по проезжей часть дороги: «Проще увернуться от лошади, чем от навязчивого собеседника». Шагаю аккуратно, чтобы не налететь на впередиидущего, как вдруг у самого носа опустили шлагбаум – чья-то рука. Резко останавливаюсь, в спину упёрлось что-то упругое и приятное, тут же ладошки схватились за мою талию (она есть). Приятное отстранилось, но не сразу, руки остались. «Простите», – это Юра извиняется перед девушкой. Руки убрались, я не оглядываюсь, чтобы не испортить впечатление.
– Я знаю, что Ира хочет, – он по-хозяйски ведёт в магазин, берёт два томика детективов и ведёт дальше, на канал Грибоедова, в его кафе. Его длинные ноги не спешат, они уверены, что дошагают вовремя. На входной двери две подруги читают объявление: «С животными вход запрещен». Одна спрашивает: «Сюда пойти с Толиком?» – «Не пустят». – «Почему это?» – «Потому что он козёл».
    Мы садимся у окна. Летний день в Питере тоже не торопится. С одной стороны блестит купол Казанского собора, с другой ему скромно подсвечивает глобус Зингера. На тротуаре голуби подбирают кусочки булки. Прохожие им не мешают – обходят. За соседним столиком двое своё выпили, доругиваются:
– Ты просто не понимаешь.
– Сам ты не понимаешь
– Какой у тебя IQ?
– Не проверял.
– Боишься?
   Юра ждёт, когда недовольные друг другом уйдут:
– Выпивка сходна с автомобилем, как он – средство передвижения, так и выпивка – средство, средство общения. Иногда – разобщения.
    По привычке, Юра не выпускает инициативу и заказывает обоим свой любимый крем-суп. Официантка приносит одну тарелку.
– Извините, закончился.
   Неподходящее место для извинений – думаю я.
– Зато советуют какой коньяк лучше брать, – читает он мою мысль, – и просит: «Принесите ещё ложку».
     Его рука с подчёркнутой значимостью поднимает рюмку, к блеску куполов присоединяется запонка. Оба улыбаемся, и Юра соглашается:
– Каждый должен чем-то блестеть.
– Повезёт, если умом.
– Хороший тост.
    Он ждёт, когда я первый воспользуюсь закуской. Потом берёт сам и возвращается к теме, теперь нашей общей.
– О себе лучше самого никто не расскажет. Но к Ире это не относится, не в её характере. Она ведь о себе ничего не говорила? Я исправлю.
     В школе я её не замечал, два класса разница. С Ириным кузеном, Сашей, мы не один год ходили вместе на шахматы. Повзрослев, отмечали какой-то праздник, это могло быть всё, что угодно, например, отъезд его родителей на дачу. Зашёл спор о кино, тогда спорили яростно. Неожиданно пришла Ира, одна. Она напоминала осаждённую крепость, которая не сдаётся. Лет с пятнадцати у неё был роман с одноклассником, быстрое замужество. Дальше – коммуналка, мужа отчислили из института, после армии он не проявил желания ни учиться дальше, ни толком работать, и мир её возвышенных чувств начал разваливаться. Видимо, отношения испортились окончательно. Здесь она отражала нападки Сашиных друзей на фильм, не помню на какой, и привела цитату Фасбиндера. Этим оружием их отбила (кто такой?), а я сумел продолжить цитату, чем её удивил, – надо же, Сашин приятель, а знает Фасбиндера. Дело в том, что зарубежные фильмы шли в единственном кинотеатре – «Спартак», и туда было не попасть. За всем житейским – очередь, но вот чтобы отстоять пять-шесть часов за билетами на фильм, одних усилий недостаточно.
    Мы стали встречаться, но не часто, у каждого своя жизнь. Моих стихов Ира не любила, что нас связывало – страсть к литературе. Это было бегство от действительности. Мы вспоминали стихи любимых поэтов, обменивались книгами, которые не достать на чёрном рынке даже за большие деньги, которых, конечно, тоже не было. Вместе нам казалось, что жизнь продолжается. Она лучше знала Ахматову, Цветаеву. За чаем, не за вином, устраивали соревнование: один начинал стихотворение какого-нибудь поэта, другой должен был продолжить, или назывался третьестепенный герой серии романов – нужно назвать сюжеты, где он участвовал. Сравнивали сонеты Шекспира, Киплинга в разных переводах. Ире ближе Пастернак, одинаково относились к Маршаку, я считал Финкеля волшебником. 
    Как она успевала следить за тем, что выходит, не понимал. Бориса Виана знаток литературы, это я о себе, даже не слышал, а она уже прочитала «Пену дней». Достала и мне, книга не просто понравилась, а вызвала восторг. И так она во всём.
     Сидели, кажется, в «Сайгоне», тогда он уже стал другим, книгу, что хотели достать, не удалось, разговор не клеился. Дома у Иры тоже, наверное, расклеилось, и я пытался её ободрить сущей правдой:   
– Ты такая красивая и умная – грех унывать.
– Ошибаешься, во-первых – умная, а потом остальное.
– Что поставишь на первое место, так жизнь и сложится.
     Неожиданно Юра замолкает, что не свойственно. У стола возникает Лена:
– Знаю, где искать.
– Хорошо, что не «у кого».
– Моей тёте отвечал по домофону?
    Лена здоровается со мной и поясняет: «Юра не очень с ней ладит, был дома один, увидел в окно, что тётка направляется к нам. Подъезд заперт, та звонит по домофону».
– И что можно ответить? – удивляюсь я.
– Никого нет дома.
– Как я ей объясню? – возмущается Лена.
– Объяснять можно тому, кто способен понять, – Юра всегда логичен. 

     Совестно бросать нужное для страны направление, туда и Виктор подталкивает. Конверсия оборонки – второй большой проект. В Казани находится «Международный фонд Конверсии», отделение есть в Москве. Почему у нас нет? Столько предприятий, ресурсы, как говорится, не ограничены. О фонде сказали не менее важное – у руководства прочные исторические связи в министерствах. Приехал их представитель, организовали отделение в Питере, Ира занималась логистикой. Загрузили завод переработкой боеприпасов, средств для расширения производства не хватает. Решение очевидно, Татарстан – это прежде всего – нефть. Подключился к заманчивому ресурсу и фонд. Всё пошло отлично, фонд получил республиканские награды, к нам, в питерский офис, прилетал вице-президент Татарстана Лихачёв.
   Темп жизни не позволяет останавливаться. Принимаем с Ирой делегацию из Ирана, ответный визит. Четыре человека, придерживающиеся традиционных ценностей, иначе там быть не может. Любопытен состав. Сын одного из руководителей, два специалиста, четвёртый – из органов, как у нас. Чем удивить людей из страны с многотысячелетней историей? Один из них учился в Сорбонне и предложил Эрмитаж – дома такого нет. Экскурсовода, сколько мы ни просили, не дали, Ира его вынужденно заменила. Часа два музей терпел озабоченных экскурсантов: красота – посмотреть хочется, а религия не позволяет. В итоге, не особенно задерживались в залах, где преобладает обнажённая натура. По ходу присоединились другие посетители, получилась большая группа, пришлось вести на двух языках, все потом благодарили: как интересно (решили, что специальный маршрут – Ира так строила рассказ). Я попытался представить себя на её месте – не сумел бы, хотя считался знатоком. Мы упросили сделать приятное гостям – открыть Иранские залы (были закрыты): ковры, изделия из серебра и бронзы, керамика, декоративный орнамент. По «Европе» они ходили, а тут, увидели своё, обрадовались, норовили потрогать, забегали и вдруг встали – опять портреты женщин, да ещё в откровенной одеже. Не знают: можно смотреть или отвернуться. Ира сообщает им «новость»: в XVIII и XIX веках, в Тегеране, писать портреты считалось естественным, эволюция страны делает иногда непредсказуемые повороты. Который из Сорбонны добавляет уже нам: «Учтите это в своей перестройке». 
     В общественной жизни мы тоже не на обочине, в офисе места достаточно, выделили питерскому отделению партии «Яблоко». Днём обсуждали пути развития страны, вечером зажигали камин. За столом переубеждать некого. Явлинский предлагает нам вступить в их партию. Ира отшучивается:
– Ваша эмблема многозначна. На голову Ньютона упало яблоко – озарение, Адам и Ева откусили – познание. Чем оно для них закончилось? Основоположник теории искусственного интеллекта Алан Тьюринг тоже откусил, а там цианид.
– Будем вместе бороться, чтобы у наших Тьюрингов были другие возможности.
– Спасибо, Григорий Алексеевич, мы подумаем, – и улыбается.
    Он тоже:
– Не могу возразить, чтобы вы не думали. В нашей партии это – обязательное условие.

      Моя семейная жизнь, теперь она стала нашей, тоже наладилась. Сын наконец-то осознал, что паршиво быть балбесом, и после армии решил добить «Бонч». Стройный, симпатичный, хвастаюсь: «Весь в меня». Поступил на заочное, работает в Перми по специальности, приезжает на сессии. Дочка – в университете, думает об аспирантуре, когда она не в экспедиции, то успевает сходить с Володькой в театр. Мои родители довольны больше всех – наконец-то идёт так, как они рассчитывали.
      Ирина приятельница, которую я высматривал у «Европейской», добилась своей цели – выходит замуж за финна. По статистике пьют, в смысле выпивают, итальянцы и французы больше финнов. Это по статистике, а те, кто ездят сюда, они для этого и приезжают.
– Вы к нам за водкой ездите.
– За всем остальным, вы – к нам, – парирует, и справедливо, новобрачный, – я вот ещё за женой.
    В сквере, на Петровской набережной стоит первый домик Петра 1, он поражает простотой до преклонения, его площадь меньше нашей стандартной трёхкомнатной квартирки. Не случайно, наверное, рядом с ним здание ЗАГС, скорее похожее на дворец, то самое «Окно в Европу». Мы с Ирой – свидетели на регистрации. Ставим подписи и едем в Зеленогорск отмечать, финн объясняет, откуда знает русский: «Здесь, в Териоках, у родителей был дом до войны, сейчас его нет, что осталось – язык».
   
     Завод «Арсенал» делает спутники серии «Космос». При чём тут мы? В США для изучения земной коры используют спутники. Почему у нас нет? Ира разыскала нужные контакты, получили от американцев предложение: установить на наши спутники их аппаратуру. На заводе довольны: не нужно самим возиться с разработками. Я лечу в Академгородок не только к друзьям выпить, но и в институт геологии и минералогии, показать им новые возможности. Там ухватились двумя руками – давайте быстрее. Подписали соответствующее письмо у председателя СО АН СССР. На заводе подготовили документы по установке американской электроники. Пытаемся получить разрешение в министерстве, ездим туда. 
      3 октября 1993г. Я в Москве, вечером по телевидению показывают события: Белый дом, толпа штурмует Останкино, разъезжают отряды с оружием, кое-где стреляют, неспокойно и небезопасно, есть убитые и раненные. По плану должен был ночью уехать, чтобы утром, как обычно, быть дома. 
      Днём приезжает к нам Игорь: «Где Борис?» – не знаем. Они с Ирой на вокзал, в милицию. Может быть меня задержали (не дай бог, что-то случилось, или лучший вариант – подписали и выпили лишнего). Игорь – уважаемый человек, не дожидаясь трёх дней, стали разыскивать. Повели их в «обезьянник»: решётки, соответствующая публика требует к себе уважения. Не нашли, Ире уже стало плохо. Проверили списки: среди убитых нет, запросили Москву. И там нет. Успокоили – данные ещё не полные. Лучше ей не стало. Вернулись домой – что делать? Игорь ходит на почту, благо недалеко, звонит в Москву своим, те не в курсе.
     Ближе к вечеру я возвращаюсь – никак было не уехать. Ира лежит, глаза мокрые, рядом сидит мама, пичкает сердечными лекарствами. И тут я, весь в белом:
– Что случилось?
– Обещал приехать утром – там стреляют… а ты вечно лезешь туда, куда не следует… я же знаю.
    Получаю от Игоря (на кухне): «Телеграмму почему не дал?! Пора думать не о себе».
    В скучную, вернее, в скученную прозу быта добавили нам поэзию. Когда друзья собирались отметить какой-нибудь праздник у нас, то за столом усаживались в два ряда, мест не хватало. Фонд сделал подарок – купил в Питере три квартиры, одну выделил нам. Тянуть с переездом в «новую жизнь» не стали – зачем терпеть неудобства (из второго ряда не дотянуться, чтобы чокнуться рюмками). Диван оставили в старой квартире – не хотим везти с собой прошлую жизнь, первые ночи спали на полу. А первая мебель, купленная нами, – большой стол, места за ним хватит всем.
    Через несколько дней звонок в дверь, мы проводили очередных гостей и решили, что они забыли какую-то мелочь, например, поцеловать на прощание. Но на пороге незнакомые люди, здороваемся.
– Простите, вы здесь живёте?
– Да.
– Мы из Новгорода, наша фирма купила в этом доме квартиру, в справке написано, что эту.
     Ира приносит наши бумаги (мы ещё не прописались) с тем же номером.
– Извините ещё раз, пойдём разбираться у себя.   
      Ирина мама слышала разговор, выходит расстроенная:
– Хорошо, что не успели продать нашу.
    Следующим утром я сижу в милиции, жду следователя.
– Вы второй из этого дома.
– Что делать?
– Ждите решения суда.
    До сих пор мы не знали, кто такой юрист. Познакомились:
– Несите документы на квартиру, желательно – быстро.
     Обнаружилось, что не все они оформлены должным образом. Строительный трест стал уже разваливаться, подписывать никто ничего не хочет. У тёзки нашёлся шахматный знакомый, который там работает: «Посредническая фирма продала квартиры по нескольку раз, отсюда и сложности». «Что же делать, мы всё оплатили». – «Постараюсь выбить».
    Прошло два дня. В девять утра звонок в дверь. Никогда звонок не вызывал дурного предчувствия.
– Вы здесь живёте? – успокаиваюсь. Хорошо, что это очередные пострадавшие (не в смысле «хорошо», что они пострадали, а то, что это не милиция).
– Да. 
– У нас документы, – я перебиваю: «В номерах квартир допущены ошибки, обратитесь в фирму, где вам их дали, пусть исправят».
    Поздно вечером у мамы горит свет, заходим, она готовит вещи для возвращения на старую квартиру: 
– На фронте год считали за два, у меня сейчас – за три.
– Зато какая была репетиция новоселья, – Ира находит полезное зерно, – Станиславский пришёл бы в восторг и не один раз кричал бы: «Верю!»   
    Каждый день по нескольку раз звоню новому знакомому. Наконец он – мне: «Приезжай. Готово!»  Мошенников арестовали. Они забыли классику – «жадность фраера сгубила». Чёрт с ними, я лучше о нас. Сколько лет не одному поколению внушали: у нас общие ценности, помогая друг другу мы строим светлое будущее. Дом двенадцатиэтажный, официально ещё не сдан в эксплуатацию, но практически весь заселён. В «нашем будущем» лифт не работает. Чтобы включить его на пару часов для поднятия вещей, нужно найти электрика и оплатить. Можно заплатить сразу за ввод лифта в эксплуатацию. С этим предложением активный сосед обошёл всех: «Давайте жить дружно». Кто поселился внизу, отказались – нам не нужно, мы и так поднимем.
     Квартирные мошенники признались в подлоге, а с оценкой нашей действительности ошибся я. Каким приличным словом её назвать? Выбирал, выбирал, подсказала Ира – «непростая».  Мошенников отпустили до суда. Понятно ведь, что они сделают, – уедут за границу. Так и вышло, в итоге суда не было.
     Через несколько дней засорилась канализация (связано ли это – не знаю). В подвале лопнула труба. Оттуда пошёл, мягко выражаясь, как и про действительность, запах, нужен срочный ремонт. Сосед обежал всех, чтобы собрать деньги: «У нас же всё общее… в том числе и то, что в подвале». На этот раз отказались верхние – у нас не пахнет.      
   
    Ребята из фонда пригласили на недельку (не в «Комарово») – на Селигер, но тоже до второго числа: «Отметим наш подарок и ваше новоселье». Пели там песню «На недельку до второго», наслаждались отдыхом, говорили друг другу: «Живи и радуйся». За радость жизни поднимали бокалы. Расстались друзьями.   
    Конкурентов в борьбе за лакомый ресурс, нефть, много, нужно везде успеть. Расстояния большие, наших выручает вертолёт. Утром звонят, вызывают в Казань.
– Сегодня не успеем.
– Ладно, но завтра – обязательно.
      Берём билеты. Поздно вечером приносят телеграмму. Вертолёт с руководством разбился. Лечу один, на похороны.
    Возвращаюсь, Ира утыкается в меня со слезами: «Если бы ты был там… я бы не пережила". Утешаю её, а сам думаю: всё равно ведь когда-то я буду «там», а она останется. Причины аварии не установили. «Исторические связи» остались в истории.               
    Звонит Саша, двоюродный брат Иры, из Израиля, он всегда пытается чем-нибудь отвлечь, сейчас – анекдотом. Что бы ни случилось, Изя всегда говорил: «Могло быть ещё хуже». Встречает его Фима. – Ты знаешь, что случилось? – Нет. – Хотел-таки Абрам сделать жене сюрприз и вернулся на день раньше из командировки. – Ну и шо? – Застал Сару в постели с любовником. Убил его, жену и потом себя. – Ужасно… но могло быть хуже. – С ума сошёл! Что может быть хуже? – Если бы он вернулся на два дня раньше, он убил бы меня.

     Осталась надежда на проект по космосу, где всё удачно складывается. Ездили в Москву, ездили, но министерство не разрешило работать с американцами, мотивируя секретностью. Мы с Ирой не захотели больше «сворачивать горы», спустились вниз и подготовили такой, который не зависит от высоких разрешений. У Игоря после выставки завязались хорошие контакты с датчанами. На «Арсенале» есть подходящее оборудование для выпуска аналогичной продукции. Договорились организовать производство в Питере. Опять же нужны деньги. На этот раз подсуетился я. Приятель работает в правлении банка в Перми, под гарантии завода обещает выгодный кредит. Лечу (без приключений!), привожу деньги, начинается спокойная работа.
    От неё всегда можно отвлечься, чем – застольем, тем более что Володя приехал. Сидим у нас за большим столом, поём. Я аккомпанирую на гитаре, подпеваю, разумеется, вторым голосом и не потому, что баритон. Ира тонко чувствует музыку и подстроиться к её ощущению не просто приятно, а необходимо, иначе испортишь.

«Не сольются никогда зимы долгие и лета:
у них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги — та и эта,
та натруживает ноги, эта душу бередит».

     Допели песню Окуджавы, и Виктор у меня спрашивает:
– Почему не пел куплет про «слёзы в разлуке»?
– К мужчинам это не относится. 
    Я отлучался в командировки, и дома тут же появилось розовое платье. Возвращался с приятелем вечером, проболтались целый день, по делам. Он смотрит на наши окна:
– Ира в розовом, чтобы издалека видно было?
– "Эта женщина в окне
В платье розового цвета
Утверждает, что в разлуке
Невозможно жить без слёз».
– Да, чёрт возьми, не зря тебе завидуют. Правда, тут не чёрт, а ангел, но ведь не говорят «ангел возьми», а было бы кстати.
    Заходим в квартиру и продолжаем вдвоём: «Потому что на Земле две дороги та и эта». Дальше пою один, утверждение в песне мы с Ирой опровергли: "Эти разные дороги к тебе обе привели". Получаю поцелуй от неё и аплодисменты от приятеля: «Вам обоим, но больше Ирочке, на ней всё держится».
– Лучше расскажу об авторе песни, – Виктор показывает на четыре тома «Антологии самиздата» в книжном шкафу. С Марком Барбакадзе я долго занимался этой «Антологией». По писательским делам часто бывал в Центральном доме литераторов, там мы с Ирой как-то обедали. В слабо заполненный зал входит невысокий мужчина и оглядывает посетителей, отличительная особенность – большой лоб. Его знают, и не только здесь. Увидев меня, направляется к нашему столу, я встаю поздороваться. Он удерживает мою руку в ожидании ответа на немой вопрос: «Кто это со мной?»  – смеюсь:
– Булат Шалвович, не завидуй, – жена моего друга, Ирина, они сумели изменить свою жизнь.
– Не завидую, а радуюсь чужому счастью.
   Булат склоняет голову в Ирину сторону. Молчит. Потом голос понижается и ещё больше располагает к себе, может быть, от того, что мы нуждаемся в его песнях, или, скорее всего, от того, что именно в этот момент он подумал о себе, о своих не исполненных намерениях: «Особенно за тех, кто решается оставить прошлое и начать всё заново».
     Разговор о поэзии я перевожу на прозу – на жизнь, на то, чем сейчас занимаюсь, той самой конверсией. Для меня она – поэзия, а для страны – единственная возможность в перспективе выбраться из того, в чём сейчас находимся, в этом я был почти уверен. Пытаюсь убедить Иру и Булата. Но поэтическое ощущение будущего у Окуджавы, как и бывает у таких людей, оказалось прозорливее. Странно, что у Иры с техническим образованием берёт верх не столько аналитический склад ума, сколько интуитивное понимание действительности. Она поддержала не меня, а его предсказание о нравах следующего поколения.
«Зависть, ненависть и вражда
Взойдут над просторами их полей».
 
      Время опять стало плоским. Удивляет ранний звонок Виктора:   
– Обнаружил, что слово «родить» применимо и ко мне. Ночью родилась заманчивая идея по датчанам, нужно кое-что изменить, вечером буду.
    Как обычно расположились на кухне, не за чаем, Луна смотрела на нас, смотрела и ушла.
– Наверное, искать трезвенников, – Ирина мама намекает, что и нам пора.
– Где она их ночью найдёт? – с Виктором никто не спорит.
     Игорь задержался в Новгороде, звонит оттуда, извиняется. Подыскал он там хорошую базу отдыха, не для себя, естественно, а для рабочих завода, хотя, в то время это было совсем не естественно, впрочем, и в наше время тоже. Мы обсуждаем на кухне, а Игорь перезванивает и перезванивает, дополняет предложение Виктора. Говорит, что новой идеей, как радостью, хочется сразу же поделиться с друзьями. В шутку попросил:
– Не допивайте, сделайте на бутылке надпись «За Игоря», будет для меня память, вечером начнём с неё отмечать удачный шаг к нашей цели.
– А сумеете после этого утром подняться вовремя? Не забыли, что собирались навестить Ахматову в Комарово, в прошлом году откладывали, откладывали, а послезавтра наш день, – напоминает Ира.
– Встанем, где ещё заставишь тебя почитать стихи.   
    Мы спали, на столе ждёт недопитая бутылка. Звонок. Слышу рыдания, ошибся кто-то, хочу трубку повесить. Сквозь всхлипы еле узнаю голос жены Игоря. Вначале ничего не могу разобрать: «Вспомнила только ваш номер… авария… Игорь… сердце». А потом не хочу это принять. 
     Разбудил приятеля, который участвовал в автогонках, а у него машина в ремонте. Сели с Виктором, теперь уже в его машину, и несёмся в Новгород. Приятель ворчит, что не успел побриться, для него это священнодействие: подправить опасную бритву, взбить горячую пену. А я не дал.
– Куда спешить – поздно.
– Гони, – Виктор не допускает возражений, – жене Игоря нужен я, ей некуда больше уткнуться со слезами.
      В холле гостиницы она рассказывает. Перевернулись. После грохота страшная тишина. Игорь шёпотом спрашивал: «Живы?». Выскочил из машины, вытащил сына затем меня. Ощупывал, ощупывал: «Не болит, не болит?» Убедился, что ничего не сломали, сел рядом, и впервые в жизни я от него услышала: «Слава Богу». Остановилась, проезжавшая машина, оттуда побежали к нам. Он сказал: «Теперь всё». И повалился на спину. Я кричу: «Игорь, Игорь…»
     Виктор насильно сажает её с сыном в машину, торопит приятеля: «Увози быстрее». Мы ждём, когда они скроются, и идём в морг. Спортивное тело Игоря неподвижно, но кажется, что он сейчас встанет. Неверующий Виктор кладёт ладонь ему на лоб: «Никогда у тебя не было такого спокойного лица. Ты уверен, что мы обо всём позаботимся. Так и будет».
     Через несколько часов приезжает автобус с заводскими друзьями Игоря. Я встаю у его головы, Виктор у ног, берёмся за специальную подстилку, и вдвоём переносим его на носилки. Дальше везут друзья. Отпевание было в Никольском морском соборе, это не случайно. Игорь страдал без моря, и ещё: он любил Ахматову, её отпевали здесь же. Что нам с Ирой удалось – выхлопотать для него последнее место на Земле, на Волковском кладбище, недалеко от Литераторских мостков (выручили старые исполкомовские связи).  Похороны всем заводом, работники кладбища удивляются: «Сколько людей! И все простые. Редко такое бывает. Хороший человек был, для них старался». Рассказывая о своей жизни, Игорь говорил, что выйдет на пенсию, напишет, есть ведь о чём, его обязательно напечатают, и добавлял: «Может быть и я удостоюсь здесь места». 
«Известны исходы парадов,
А чем же закончится бой?»
     Закончился. Не дошёл он до Литераторских мостков. Оставил надпись на бутылке, мы и выполняем его наказ, стоя, молча. Ира кладёт руки мне на плечи, смотрит куда-то вдаль и прижимается, чтобы я не видел её слёзы. Что она будет вспоминать обо мне? Опять её утешаю.

     Все проекты окончились трагически и принесли одни страдания. Бросили мы, наверное, не своё дело. Приятели сокрушаются: «Денег совсем не заработали». Но разве можно о них рассуждать, когда ушли друзья? Правда, всё равно «кушать хочется». Оперативно выручила машина, Ира была против. Я несколько дней занимался извозом. Интересное с точки зрения психологии занятие. Если найдёшь за что похвалить клиента, то он соответственно и заплатит. Везу симпатичную девушку за город, обсуждаем фестиваль в Каннах. У небольшого коттеджа останавливаемся.
– Мне нужно переодеться, подождёте минут десять?
– Конечно, заодно отдохну.
– Идёмте в дом, угощу кофе, – ожидаемое после интересного разговора приглашение.
– Спасибо… у меня клаустрофобия.
– Закроете глаза, я буду водить за руку.
     Из машины не выхожу. Возвращается переодетая и накрашенная:
– Что делали?
– Глядел на облака. Их раскидали, словно куски ваты, чтобы не было соблазна увидеть наготу неба.
– Тогда напрасно не пошли.
    Перед каким-то клубом она выходит. На сиденье оставила непривычно большую сумму, понимает – если бы дала в руки, то не взял бы. Какое неуважительное чувство возникает к себе – получать от девушки деньги, даже если они заработаны.
    Удалось быстро наладить работу нашей фирмы, но такая нервотрёпка Ире ни к чему, тем более что её давно уговаривали пойти на работу в пенсионный фонд – у нас спокойно. Взяли на простую должность. Сначала было, как обещали. Но такой человек не может оставаться незамеченным. Её стали повышать и повышать, спокойствия не добавилось, наоборот, я даже начал возмущаться: «Везде найдёшь из-за чего переживать».
     А что со страной? Она захватила с собой то, из-за чего, собственно, и развалилась – главное наступательное оружие – грабли, как тогда говорили. Результат очевиден, к сожалению, не всем. Простым людям, кто хочет сберечь руки чистыми и душу светлую, для нас это, как в математике, необходимое условие, нужно следовать Бродскому: «Если выпало в империи родиться – лучше жить в глухой провинции у моря». 

Мы и живём – престольный град.
Дороже всех земных наград
великолепие дворцов –
наследство дедов и отцов,
сердечность улиц, площадей,
и лица гордые людей.
   
    Архитектура – это мироощущение. Если она того стоит, то – удовольствие. Рядом легче дышать, по-другому смотришь на мир. Точно сказал Шлегель – застывшая музыка. Когда хотелось подняться над суетой, мы спешили услышать симфонии Росси и Воронихина, Растрелли и Монферрана, одна мелодия ярче другой, мелодии душ тех, кто строил. Ими особенно наслаждаешься, когда рядом любимый человек, тогда «счастливые часов не наблюдают». Но часы не про нас – про тех, кто влюблён. Кто действительно любит, тот не замечает лет, тогда годы пробегают мимо, не трогая нас внешне, ну, почти не трогая, они обогащают души. 
     Есть и другая архитектура, в ней застыл звон лагерного колокола, проходя мимо, мы с Ирой поднимали ворот. Её отец часто пел популярную в своё время песню Александра Ткачёва «А ну-ка парень, подними повыше ворот, подними повыше ворот и держись!». Простые аккорды гитары, как уходящие шаги тех, чью жизнь переехал чёрный ворон. Активисты группы «Война» выразили к ней своё отношение: ночью, когда начали разводить мосты через Неву, они пролезли под ограждение и сумели за несколько секунд на пролёте моста нарисовать гигантский фаллос, и он поднялся напротив такого здания на Литейном проспекте. 

 Дети. 
      Бегали они бегали, играли в детские игры, и неожиданно выяснилось, что выросли. По детям только и замечаешь сколько прошло времени. Чёрт, это значит, что мне столько же добавилось? Не может быть.
    Не зря Володя рвался в Питер. Оказалось, что привлекал его не столько диплом института им. М.А. Бонч-Бруевича, сколько дочка второй жены. Разве можно такое придумать? Дети моих бывших жён полюбили друг друга. Интересно, было ли у кого такое? Моё подсознание ехидно отмечает, что груз ответственности теперь будет лежать в одном месте. Радуются все, особенно мои родители, не знаю, кто сильнее.
     Что им подарить Ира не спрашивает:
– Невероятное событие нужно отметить особо, ты, скорее всего, знаешь моё предложение. Оно доставит временное неудобство, но справиться с ним проще будет нам. 
– Ты иногда сама на работу на машине ездишь.
– Иногда и не буду ездить.
    Ребята выбрали лучший дворец бракосочетаний – особняк фон Дервиза на Английской набережной, везу их туда на нашей «Ладе». Внутри сказочно красиво, какой и должна быть семейная жизнь. Приняли у них документы, назначили дату регистрации. Я вынимаю из сумки ключи от машины:
– После регистрации они будут ваши.
– А как же вы?
– Мы долго без неё маялись, пусть у вас будет всё сразу. 
    Наконец-то Володе удалось наладить жизнь, это не удача, он добился всего своими руками. Обидно, что столько времени потрачено впустую. С другой стороны, когда осознаешь результат и понимаешь, что было бы в противном случае, тогда и радости больше, во всяком случае, у меня. Ему предложили интересную работу в Питере, и он
едет в Пермь, поставить все точки над «i». Быстро закруглиться не получается, звонит сюда, нервничает – его не отпускают. Дочке осталось сдать экзамен после второго года обучения в аспирантуре, она переживает больше. Мне нужно в Новосибирск. Рассчитываю посодействовать и лечу сначала к нему. «Помогаешь чужому счастью?» – «Почему чужому – своему».
   Стоим в парке им. Горького, это центр города, ждём мушкетёров, утреннее солнце предвещает тёплый день, зелёные листочки ещё небольшие, запах цветов приостанавливает вдох. Невдалеке остановилась стайка выпускниц, не специально ли они по очереди крутят расклешенными юбками – у кого выше поднимется. Я смотрю на них из своей весны, она у меня в душе. Сколько уже лет… а для чего их считать? Девушек теперь сравниваю с Ирой. В их возрасте я её не видел, но уверен, что у неё выходило лучше, пластика от природы не всем даётся. Володька уставился себе под ноги: «Первое же обещание «быстро вернуться» не выполняю».
    Почему мушкетёры? Нас так звали с первого курса института, такими мы и остались, хотя, конечно, давно остепенились, в смысле получили научные степени. Вчера они меня отругали: «Почему раньше не сказал?»  Потом подняли бокалы: «Один за всех, и все за одного».
– Помнишь институтские неприятности?
– Когда в деканат таскали?
– За что? – оживился Володька, не всё время его ругать.
    Время было такое – оттепель, одноимённую повесть Эренбурга мы читали, и уж в критике себя никак не ограничивали. Нас по одному стали вызывать в деканат на взбучку. Мы удивлялись – откуда знают? Начали смотреть друг на друга косо, разговоров заметно поубавилось, а в отношениях появился вонючий душок. Вызвали и меня, декан показывает на стул: «Садись». Большой список нашей группы у себя на столе закрывает журналом. В глаза успела броситься мало повторяемая, между нами, фамилия. Он допытывается: «Кто был такого-то числа, что говорили, а такого числа?» Задаёт и задаёт вопросы, а я вспоминаю – везде присутствовала эта фамилия. Собеседника, как он ни старался, из меня не получил и отстал. В тот же вечер провели закрытое собрание группы – среди нас есть сексот! Возмутились все, вставал каждый и говорил ему: «Нет». На следующий день неприметный студент, каким ему и положено быть, исчез.
– А как ты пошёл по их вызову со сменой белья в портфеле?
– Посадить хотели? – Володька вообще опешил.
– Стояли мы у Большого дома и ждали, что будет с Борисом.
     После окончания института получили распределения на работу и возмущались, причём вслух. Принесли мне повестку – явиться во столько-то. Прохожу в кабинет. «Здравствуйте. Садитесь». Молчит. Приносят папку. Оказывается, моё дело не один лист. Так, думаю, договорился, сколько интересно дадут? Пробежал он её глазами быстро, похоже, что не первый раз.
– Отец – инженер-полковник, война, ваши родители давно в партии, – замолчал. Жду, что спросит: «А сын где?»
– Вы отличник военной подготовки, безупречная характеристика из института, – и опять замолчал. Какое в этом доме отвратительное чувство, когда ждёшь. Почему-то больше переживаю за ребят, которые нервничают под дождём.
– Мы хотим предложить вам работу, – я засмеялся, про себя, естественно (был у нас такой студент). Недовольство на моём лице, видимо, отразилась и он заторопился.
– Нашему институту нужны хорошие специалисты, – декан, значит не жаловался, зря я его ругал.
    Убеждал меня не пять минут, но у «хорошего специалиста» есть аргументы, включая работу над диссертацией и договорённость с научным руководителем (всё это я наврал, конечно).
    Ребята решили Володькины вопросы с кем нужно, и через день он уже получил документы. Ушёл вечером отметить с бывшими сослуживцами начало семейной жизни, а мне самолёта нет, да и билетов в Новосибирск нет. «Все… одного» пытаются посадить на проходящий поезд. Идём вдоль состава, таких желающих много. Голос по радио уж больно противный: «Граждане-пассажиры, билетов нет». «Мы ему не товарищи, а граждане», – взываем к сочувствию одну проводницу, другую – бесполезно. У девятого вагона их двое, первая к нам хрупкая, вторая в теле, над чем-то смеются. «Все» тоже навеселе после моих проводов, причём сильно, о чём девушки и говорят: «В нетрезвом виде запрещено».
– Он просто расстроен, не успеет на работу. – Важный проект сорвётся. – Движение поездов без него перепутают. Изощряются мушкетёры. 
– Время изменить нельзя, – отрезала хрупкая надоедливым мужикам и взялась за поручни.
– Почему? – пренебрежительно глянула в мою сторону, –
«Сквозь время тоже ходят поезда,
Садимся без билетов и квитанций,
Кондуктор спросит: – Вам куда? – Туда. –
И едем до своих конечных станций».
– Сейчас придумали? – Симонов, до войны ещё.
– Не шатается, – которая в теле, пытается отодвинуть меня плечом. – Пьяный, а не спихнуть.
– Я в отца, он не пьянел, мама говорила, что раньше выпивали много, но пьяным видела его единственный раз. Случилось это понятно когда, в самый долгожданный день в жизни, 9 мая 1945 года. К столовой подогнали студебеккер с высокими бортами. В кузов набросали сена, чтобы было помягче, а сверху – однополчан. Брали их за руки, за ноги, и закидывали, ни один не шевелился.
   Пьём чай в служебном купе, стучат колёса, время идёт само по себе.
– Было, наверное, у отца не только страшное, – просит хрупкая, – расскажите.
     Война, южный Урал, городок небольшой, госпиталь большой. Короткая дорога в войсковую часть через кладбище. Хоронят часто. Осень, днём был дождь. Возвращается отец со службы. Луну закрыло, не видно ничего, идет осторожно, проверяет ногой. Ругает себя, что не сообразил взять палку. Вспомнил, что утром копали слева. Не попасть бы. Стал обходить справа, щупал ногой, щупал, поскользнулся и рухнул: «Чёрт! И с этой стороны вырыли». Лежит в могиле и думает: «Рано сюда. Войну нужно закончить».
     До верха не достать, глина твёрдая, скользкая. Попробовал – не вылезти. Скоро конец смены, решил дождаться работниц. Негромкие голоса, четыре человека. Издалека не кричал – испугаются ещё. Подошли. Стало посветлее, подумал, что увидят, и как можно спокойнее попросил: «Девушки, помогите выбраться».
     Мгновение тишины, крик ужаса и топот ног. В академии отец занимался лёгкой атлетикой, но, чтобы так часто топали, не слышал. Представил себя на их месте и рассмеялся. Как бы сам поступил?
     Хорошо у него сапоги новые. Снизу выбивал носком ямки, сверху выцарапывал пальцами. Подтянулся, соскочили пальцы, и он грохнулся на спину. Рассказывал, что матерился редко, а тут такое загнул – ни от кого не слышал, понравилось, позабавит утром друзей. Опять смешно. Ползал на четвереньках в поисках пилотки. Лужа, на ощупь мокрую глину не отличишь от материи. Нашёл, засовывая в карман, наткнулся на деревянный мундштук. Бабушка работала в госпитале. Тяжелораненые. Не всех выписывали туда, куда они надеялись. Такой и оставил ей, на память. Отец стал ковырять им глину вверху, делал ямки, чтобы зацепиться и уже в самом конце сломал. Жалко было, не передать.
      Вылез. Перед домом слабый свет. Отец в глине, лёг в мокрую траву и ползает, пытается отскоблиться. Идут врачи из госпиталя. «Где это успел нализаться?» – «Их обещали перекинуть на флот, плавать не умеет, учится». На следующий день весть о голосе из могилы дошла до хозяйки дома. Поверила, но не отцу. А женщины ночью перестали ходить без провожатого.
– Полка верхняя, не грохнетесь?
– Зато приставать никто не будет.
   Утром кто-то пристаёт – хрупкая дёргает за руку.
– Вы – Гриненко?
– Фамилия-то зачем? – продолжаю я, не проснувшись, вчерашний вечер. Откуда узнала?
– Телеграмма. 
    Разыскали безбилетного пассажира! Спрыгиваю на пол. Прочёл текст одним взглядом. Закрыл глаза. Спросонья не так понял? Вдохнуть не удаётся. Перечитываю адрес по буквам: вагон 9, его знали только мушкетёры… текст не читаю, он вонзился в память.
 – Соболезную. Через час Тюмень, – проводница останавливает мою руку, я инстинктивно ищу деньги, чтобы расплатиться, – вам нужнее.   
    Ближайших по времени самолётов нет. На такси, на перекладных, до Свердловска. Бегом, бегом, знаю, что спешкой не поможешь, но поделать с собой ничего не могу, всё равно бегу. До отхода поезда совсем немного, к билетной кассе не подойти. Глядя на меня, расступаются, протягиваю телеграмму, получаю билет.
    Ехать часов шесть, ногам не усидеть, подняли меня и топчутся в тамбуре у дверей. Смотрю как убегают перелески, деревушки, дольше всех продержалась со мной речка Сылва, Володьке здесь понравилось спускаться на байдарке. Теперь все они убегают, чтобы продолжить жизнь дальше, без него. Следом – Кунгур, знаменитые пещеры, мы с ним на лодке переплывали подземное озеро. Высокие своды в радужном свете фонарей отражались в воде и рисовали сказочные картины. Очарованный Володя обещал: «Будет любимая девушка, привезу сюда и скажу три слова «Красота, она внутри».
     Дома, в большой комнате, сидят мушкетёры, стоит водка, говорить не о чем – поздно. И слова бесполезны. В глаза мне не смотрят, будто в несчастном случае они виноваты. Вышел на кухню, облокотился на стол, спешил, спешил… всё, спешить некуда, открыли кран, за пятьдесят лет забыл, что он есть, и потекли слёзы. Так бывало в детстве, когда незаслуженно обидят. Слышу, как часы напоминают и напоминают: не вернуть, не вернуть, не вернуть. Зачем-то размазываю слёзы по столу до того места, где Вовка сидел вчера… тик-так, тик-так, тик-так. Так. 
   
     Родителям из Перми не звонил. Пришли мы с Ирой к ним домой, где всегда наготове выпивка и закуска. Я не знаю, как сказать. Они – родители, они же и друзья, поколение прошедших войну. Люди из другого мира, представить его можно, но до конца никогда не осознать. Мы смотрим на них снизу вверх.
     Мама ходят на кухню за едой, я останавливаю там отца, чтобы рассказать ему, когда останемся вдвоём. Дождался, говорю, что случилось. В руках у него поднос, я придерживаю, боюсь, грохнутся чашки, прибежит мама и всё откроется. Нет, он военный, видел разное, так и остался стоять, только лицо напряглось и глаза погасли, совсем. Кажется, он меня не замечает.
– Я не выучился готовить человека к таким сообщениям, тем более маму. Попробуй ты.
   Садимся за стол, он – круглый. Мне, ещё ребёнку, отец говорил: «Не придумали иного, где можно сесть плечом к плечу и видеть друг друга». За всеми закрепили место на долгую жизнь. Они собирались и пели тихонько «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага», но слышно было каждого. Я спрашивал: «Почему тихо? По радио поют громко». Пояснили, что о войне громко петь нельзя. Когда вырос, то понял, похоже, что не все выросли. Я ездил вокруг стола на трёхколёсном велосипеде. И стол ездил с нами, в новую квартиру отец заносил его первым. С годами свободных мест за ним становилось больше, он начал раскачиваться и скрипеть. «Как суставы», – вздохнула мама. В Ленинграде я не выдержал, принёс им новый. Отец наотрез отказался менять: «За этим я вижу всех, и тех, кто здесь сидел и больше не придёт».   
    Теперь я смотрю на этот стол, на место, где был Володя, и молчу. Тишина становится зловещей, остальные тоже смотрят на пустое место, у мамы показались слёзы. Мои попытки что-то рассказать о случившемся в Перми не имеют никакого значения. Ира не знает, чем утешать. Отец не говорит «ещё одно место освободилось», не говорит о прошлом. Ничего не говорит, уходит в другую комнату. Приносит аккуратную стопку вырезок военных газет. Спрашивает у мамы: «Помнишь, никого так не ждали, как почтальона, встречали у ворот, вцепившись руками в изгородь?»
     И вот, с такой вестью пришёл я. Мама не может оторвать руки от стола, она за него держится. Не может взять стакан, и запить протянутые Ирой лекарства. Она не видит ничего. Льются слёзы.
    У отца голос из далёкого времени:
– Собирался показать внуку, когда тот наконец повзрослеет, рассказать о деде, – он раскладывает жёлтые листы бумаги передо мной и Ирой, – других слушателей у меня не будет.
     И продолжает, больше для мамы, чтобы заставить её подумать о другом, хоть немного успокоить, пока лекарства не подействуют.
     Дед был пасечником, что такое мёд в войну объяснять не нужно. За водой на речку бегала мама с вёдрами. Этим заканчивался день. Она падала без сил, поднимали – встать сама не могла. А кто будет ходить за водой в колхозе? Мужики на фронте, свёкру 65 лет, у него пчёлы, двести с лишним ульев, это – главное. Не оставишь, они тоже работают для победы. Чем ещё помочь фронту? На собрании колхоз решил купить боевой самолёт, истребитель. Решение есть, денег нет. Отказались все от всего, даже от того, от чего, казалось бы, отказаться невозможно. Собрали. Пришло письмо с фронта от Героя Советского Союза генерала Данилова, он благодарил, пригласил в часть. Опять собрание – послать деда с подарками, как умеющего рассказывать. Ему было что, в далёком 1916 году, в составе казачьего полка под командой Ушакова, он шёл в Брусиловском прорыве на Ковель.   
     Мама хотела встать и не смогла. Ира вспомнила о профессии плакальщиц: «Когда скорбь разрывает душу, то от сострадания посторонних становилось легче, они отстраняют от близкого человека» – но тут все свои. Отец продолжает, он будет говорить и говорить, пока мамины слёзы не остановятся.
     На аэродроме сыновья обняли отца. Как иначе может назвать лётчиков, молодых ребят, дед, у которого свои сыновья на войне – они все его дети. На следующее утро появился Фокке–Вульф 189, рама. По тревоге успел быстро подняться один Як-9, будто специально самолёт деда, пилотировал его Герой Советского Союза Шмелёв. Немец пытался уйти вверх, короткий бой прямо над головами – не ушёл.
       Шмелёв сел, пробоины в крыле, из уха кровь, а он улыбается:
– Хозяева довольны своей машиной?
   Обнял дед лётчика, только и мог, что сказать: "Сынок" – и заплакал.
   Уезжал он из дома налегке, тепло было, а вернулся зимой, в кожаной куртке на меху. Корреспондент областной газеты так и написал. Отец достаёт из стопки вырезок очередной лист и зачитывает: «Было холодно, генерал Данилов снял с себя шубу и сказал: «Носи отец, береги себя, у тебя свой фронт».            
      Когда тебя покидают близкие, только тогда и осознаёшь, как скоротечна жизнь. Никто не знает, когда она закончится. И сколько внимания ты уделял человеку на самом деле, понимаешь после того, когда оказывать его уже некому.
      
       Сижу вечером за компьютером, реализую наши давние планы – выбираю рейс на самолёт. Подходит Ира.
– Мы не летим, мы едем, – моё недоумение, – к подруге.
– Что-то не ладится? Обидно, наши там все довольны.
       У Иры забота в крови: сначала обо мне, вижу её даже там, где никак не ожидал, потом о других, а о себе… только, если я ей напомню, да и то не один раз. «Жизнь полна неожиданностей», есть книги с таким названием, есть фильм, но я не о них – о жизни. И вот мы едем, вернее, Ира везёт меня по причине, никак не ожидавшейся, визы специально оформили. Путь наш не в Хельсинки, как думали раньше, и где предполагала жить её подруга после свадьбы, а в Лахти, впрочем, какая теперь разница. Страсть мужа к выпивке пересилила всё на свете, даже на финском.
      Симпатичный городок, загляденье, неухоженных здесь не встретишь, живи и радуйся. Пятиэтажка похожа на нашу, но тут всё для удобства жителей, начиная с того, что поднимаешься по лестнице, и освещение включается и выключается автоматически на каждом этаже. Удивительно большой, для однокомнатной квартиры, балкон, на нём мы за столиком с рюмками вина ждём пояснений. Двор отсюда выглядит зелёной игрушкой, Ира отмечает специально нарушенную симметрию дорожек. «Финны вначале смотрят, где ходят, по этим местам и прокладывают», – первые слова подруги про местную жизнь, не считая вопроса «Что пить будем?» К дому напротив подъехал микроавтобус, загрузилось несколько человек. «У нас их называют бомжами, а здесь устроены, ещё и в супермаркет возят за продуктами», – продолжает она, и не поймёшь, неприязненно или наоборот завистливо. Лица на ней нет, встретил бы на улице, не узнал.
– Знакомых никого, соседи со мной говорят, как через окошко в комнате свиданий, в тюрьме, да и дурацкий язык толком не освою, общаюсь по телефону только со своими в Питере, я одна… тоскливо до слёз.
   Они и закапали. Сзади нас на верёвке белыми флагами капитуляции висит невысохшее бельё. В открытое окно слышно, как в соседней квартире скрипка издевается над Сибелиусом.   
– Возвращайся, поживёшь у нас, – Ира глянула на меня, – Борис устроит с работой.
– С бытовухой не как в России, пробоем нет, сынишка – финн, – тот вдруг раскричался, возражает, что ли, – на деньги не жалуюсь, финансовых привилегий полно, да и бывший муж исправно платит.
– Чем же можем помочь?
– Не знаю.
    Рвалась уехать, рвалась. Уехала.
* * *
     Никто, наверное, не ищет приключений на свою… голову. Они её сами найдут. Ира правда считает, что я вечно лезу туда, куда не следует, но куда давно хотим поехать, глубже всех влез наш Шлиман. Эйлера, кстати, тоже причисляем к своим.

Сиртаки       
     Мечтали мы о Греции, мечтали, и вот собрались. Накануне поездки по какому-то поводу, или без него, показывали фильм «Белое солнце пустыни», Ира собирала вещи и напевала:

Ваше благородие, госпожа чужбина,
Жарко обнимала ты, да только не любила.
В ласковые сети постой, не лови,
Не везет мне в смерти, повезет в любви.

     У неё это хорошо получается, в смысле – петь. С вещами иначе – что-нибудь забывала (я так думал, но оказалось наоборот – не подумал). Моё дело – упаковать. Жалко, что это единственная сфера, где мне удаётся экономить, то есть, просто сложить в чемодан размером поменьше. Привычка, появившаяся, наверное, на работе – приходилось частенько оптимизировать. С вещами экономилось место как раз за счёт того, что Ира «забывала». Причём, моя одежда была в избытке, а вот ей не хватало. В семье (в любящей семье) вопрос решился быстро. Стал укладывать в такой чемодан, чтобы оставалось свободное место. Да, мне неудобнее таскать, зато Ира перестала «забывать» – думать не только обо мне, но и о себе. К чему я рассуждаю, казалось бы, о пустяке? Может быть, другие тоже подумают об экономии, в государстве все задачи на оптимизацию, за чей счёт – за наш.
– Какая чужбина? У тебя имя греческое.
– Поэтому жарко и обнимет.
– А при чём здесь, не у нас, конечно, а в Греции, невезение, да ещё в смерти? Не может этого быть, – ответ не получил.
   Так куплет песни Исаака Шварца появился в качестве эпиграфа. По большому счёту, всё – дело случая. Не медленно ли тянется начало рассказа? Это счастливая жизнь никуда не торопится, мы её бег привычно не замечаем. Обидно только, что и само счастье тоже не особенно замечаем, воспринимаем его, как само собой разумеющееся. А зря.
      Чем «ваше благородие» нас пожалует? На «чужбине» дорога гладкая, по сравнению с домашней, петляет себе среди холмов, не спешит, в отличие от нас, хотя знает куда. Спешит позади нас полноватый субъект – надувает щёки. Надуть – в фигуральном смысле, потому что они и так надуты, в питании себе не отказывает. Не хочет отказывать и в другом – норовит взять быка за рога. В данном случае – «тёлку»:
– Работа задолбала, не оглянуться. В отпуске наконец увидел, что есть красивые девушки.
– Вы, наверное, фитнесом занимаетесь? – присоединяется его спутник.
– Покажете на пляже, как это делается? Я тоже начну, получу медаль, – думает спрятать животик. Дума есть и животик есть, но он каким был, таким и остался. Спутник хлопает по результату:
– Медаль вешают не сюда.
– У меня на ленте.
  Тёлка призналась Ире, что сбежала от семейных неурядиц, и ребята, наверное, слышали (если не для них было сказано). 
    Холмам не скучно, невысокие сосны плотно стоят на них группами, кое-где, к нашему удивлению, торчат обугленные стволы. Ирина голова у меня на плече, вместе наши руки и души. Мы не одни – с нами радость путешествия в знакомую-незнакомую страну.      
    Подъезжаем к заливу в форме большущей буквы омега. Она последняя в алфавите (к чему бы это?). На берегу ждёт храм, храмы всегда ждут, но в Греции почти о любом месте можно так сказать – всюду развалины, просто они до сих пор не дождались своих археологов. Каменный пол, отлично сохранившаяся мозаика – радостные лица с большими удивлёнными глазами, место, должно быть, такое. Полуразрушенные колонны по периметру стоят в два ряда и лежат, победители и побеждённые, в истории иначе не получается. 
      Гид просит внимания: «С тех исключительных времён» – следует долгая пауза. Таким образом выражается его, и наша заслуженная признательность эпохе. Пока он в молчании демонстрировал свой античный профиль на фоне автобуса «Мерседес», турист, который всё спрашивал «когда же увидим Колизей?», нашёл занятие. Попытался, по нашей, исконной привычке, восстановить историческую справедливость, в данном случае – поставить длинный кусок лежащей колонны. Потёр ладони, присел, уцепился за её конец и закряхтел. Потуги завершились неприличным в обществе звуком. Такие попытки (в истории), этим обычно и заканчиваются. Меньшая половина группы язвительно хихикнула (мужчин на экскурсиях всегда меньше), в истории наоборот – не смеются те, кто пытается трактовать её по-своему. 
      Иглесиас умиротворил нас голосом и прекрасной мелодией. Его готов поддержать ресторанчик, при всяком посещаемом месте они тут как тут. За ним кусты, оливковое дерево и опять сосны. В их хоровод зачем-то затесался деревянный столб с электрическими проводами. Одна сосна обняла его ветвями. Туристические автобусы, как лошади в стойле, рядком прижались друг к другу в сторонке.
       Меню составляешь сам, показывая пальцем на шевелящиеся во льду рыбы и кальмары. Платишь и через некоторое время садишься за накрытый стол для наслаждения трапезой и видом. Чехов, правда, подсказывал – нельзя наслаждаться пейзажем обожравшись. Спешим до еды: голубого цвета небо и море. Неподвижные белые чайки напоминают нам, северным людям, мелко раскрошённую льдину. У всех благодушное настроение, улыбаются, как на мозаике. Народ не знает, чем себя занять. К месту, и к слову, пришлась винная бочка. К сожалению, пустая, и на боку, я залезаю. Ира сгибает в круг оливковую ветвь, венок победителя надевает на голову, берёт длинную палку – копьё.
– Я – Александр Великий.
– А я – собака Диоген, кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю.
– Проси у меня чего хочешь.
– Отойди в сторону, ты загораживаешь мне солнце!
        Смеются. Что Диоген может попросить? Ему хватает бочки. Что нужно Афинам – граждане разберутся сами. Разобрались – не зря до сих пор сюда ездят. Ира кладет палку, из венка делает плётку, у неё голос городничего из фильма:
– Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!
      Купаемся, приятели соревнуются. Погружаются одновременно, и смотрят, кто дольше пробудет под водой. Вторым выныривает животик:
– Главное – поймать момент.
      В этом я не участвую, если бы затеяли соревнование между всеми, то не удержался бы. И не во мне дело – народ бы потом завидовал Ире: «Какой у неё муж – класс, вы ему в подмётки не годитесь». В группе я старший, по возрасту, а три минуты просидеть под водой – запросто. Плыву от «спортсменов» баттерфляем, демонстрирую стиль. Через несколько минут оглядываюсь. Отсюда видно, что на столбе за рестораном огонёк – искрит изолятор, несусь обратно кролем, предупредить. Но тут вспыхивает ветка, рядом – ещё. Через мгновения это уже не сосна, а факел. Его видят все. Паника. Ира суёт шмотки – быстро надевай. Горит соседняя сосна, огонь по траве и кустам подбирается к ресторану, он наполовину из дерева. Иностранцы бегут в автобусы, одежда в руках, кричат, ругаются, каждый на своём языке, но понятно, словно по-русски.
     Один за другим автобусы уносятся. Остался наш, водитель переставляет его ближе к заливу, так безопаснее. Служащие ресторана, но их мало, рубят оливковые ветви, пытаются сбить пламя – очень сухо. Дыма нет, гарь. Беру ветки, присоединяюсь к «пожарникам», огонь не подпускаем. Надолго ли? Прибегает Ира с веткой, единственная женщина, начинает хлопать по горящему кусту, гоню прочь: «Ветер, пламя пляшет, длинные волосы, – с ума сошла!»
     Выстрел из пистолета заставил меня вздрогнуть – небольшой куст сбоку вспыхнул весь сразу, будто огненный шар. Обожгло лицо, кажется загорелись волосы – тру голову. Нет, это от сильного жара. Ругаюсь, что не надел кепку. Отходим цепью, точнее цепочкой, я с краю, остальные наши выглядывают из-за ресторана – не пора ли сматываться? Ира появляется с другой стороны в платке. Я к ней:
– Огонь – мужское дело, уходи.
– Не могу оставить тебя одного.
– Я не один.
– А для меня – один.
      Рядом метрдотель, по-русски прилично изъясняется:
– Пусть остаётся. Я жене расскажу.
    Соглашаться или нет?
– К кустам не подходи.
     Другой грек о чём-то с ним переговорил. Спрашиваю: «Что он сказал?» – с надеждой, что Иру удастся выгнать. Метрдотель смеётся:
– Сказал, что обязательно жене расскажет.
    Пухленький пожарник, с кухни, отдаёт Ире свои рукавицы.
 – «Эфхаристо» («спасибо» она сразу выучила).
     Загорается ещё несколько сосен, от очередного выстрела не вздрагиваю. Пламя близко от ресторана, вовсю колотим ветками. Огонь по траве пытается пролезть – получилось, загорается сзади нас. Отступаем. Мелкие частички раскалённой гари попадают на кожу, жутко жгут. Не успеваешь стряхнуть.    
      Метрдотель кричит:
– Пожарных давно вызвали, нужно дотерпеть. 
    Что их нет то? Через несколько минут, кто ж время засекал, слышим завывание – примчались две пожарные машины. Быстро раскатали шланги, видимо, причём наглядно, – у них здесь большая практика. Потушили, перемонтировали провода, поругались (на кого?), выслушали общее «Эфхаристо» и укатили.
     Во рту сухо и горько. На душе весело. Умываемся, Иру хвалят на непривычном языке, а я не знаю – ругать или нет… за любовь. Тех, кто тушил, разместили за один стол, её посадили с торца: «Вы – Гефест, обуздали огонь». Она напоминает, что испытание огнём – древнее средство дознания истины – «кто есть кто», мы выдержали. Метрдотель ставит узо: «За такое событие пьют крепкое, чтобы наше единение было ещё крепче». Когда я сказал, что жену зовут Эйрена, за столом зашумели, он перевёл: «Завидуют – в твою жизнь вошла богиня».
– Можно поцеловать нашу и твою богиню в знак благодарности? Я богинь не целовал.
     Пьём за победу, общую победу, как на войне, русские и греки. Православные. Наши пытаются ехидничать:
– Иностранцы деньги-то за еду не успели забрать, наверное, жалеют.
      Ира поворачивается: 
– Не жалеют, а благодарят Бога.
– За что?
– В таких случаях говорят: «Спасибо, Господи, что взял деньгами».
     Кто о чём, мы за своим столом – о дружбе, которая, если и может родиться внезапно, то только в таких вот обстоятельствах. Также внезапно греки поставили бокалы – к столу подошёл, скорее, подбежал, седоватый грек. «Хозяин, – пояснил метрдотель, – хочет выразить благодарность».
     После долгого пожимания рук, особенно Ире, зазвучала музыка сиртаки, фильм «Грек Зорба» смотрели все. Пожарников поставили по одной линии боком друг к другу, руки на плечах, Иру с краю, головы повернули в её сторону. Короткий инструктаж. Медленным темпом – шаг в сторону, приставляем ногу сзади и слегка приседаем, вышли на середину, «к огню». Всплеск музыки, как тогда пламя, и мы в быстром темпе, вскидывая и выпрямляя ноги, «топчем» его: влево – вправо, вперёд–назад. От дружных хлопков под каждый шаг, конечно, Ирин, потому что не у всех слаженно, а у неё красиво, в ушах звенит. Музыка меняет темп, мы, таким же манером, уходим к столу и возвращаемся обратно.
     Второй выход выглядит отлично. Тот, который пытался поднять колонну, норовит присоединиться, встал, потёр ладони, но ему не дали: «Сядь, опять испортишь».
     Садимся в автобус, хозяин вручает Ире коробку с бутылкой узо и с надписью на греческом «Гефесту – Эйрене, богу огня». Метрдотель переводит, говорит, что у вас таких, должно быть, много. Обнимает подошедших «пожарников»: «От греческих мужчин русской женщине, которая «в горящую избу войдёт».
      Уезжаем, за рестораном чернеют обманутые столбом стволы сосен, обнимать стало нечем. В автобусе активный, где не нужно, турист на своём месте: «Ирина, где вы танцуете?» – контрамарки что ли хочет получать. Мы держимся за руки – нас ничто не разлучит.
      На следующий день новый гид, Надежда, из Воронежа: «Снаряд не может дважды попасть в одну воронку». (Возникла неприятная ассоциация – «бомбить Воронеж»). Приехала она сюда к подруге, ставшей уже местной, в гости. Визу просрочила, решилась остаться, – будь что будет.
– Довольна? – интересуется Ира.
– Конечно. Дома закончила художественное училище, летом – с вами, зимой хватает заказов по оформлению рекламы.
– А родители?
– Наведались в гости. Считают, что я тут, как сыр в масле катаюсь. Мама всё оценивает критично, в том числе свою фигуру. Спрашиваю у неё: «Что дома?» – отвечает одесским анекдотом. – Софа, как дела? – Полная жопа. – А что, кроме проблем с фигурой, ничего нового?
– Мама с юмором, на родине все такие? Поэтому и назвали воронежский сыр «Надеждой»?
– Им ничего другого не осталось.
      Есть люди – люди мечты. Они достигают её своей жизнью, вызывая добрую зависть. Я не о Надежде – о Шлимане. Мы в Микенах, бронзовый век, второе тысячелетие до новой эры. Невысокий скалистый холм, от него с трёх сторон на безопасном расстоянии стоят такие же, есть и повыше. На нашем – циклопические стены крепости, жилые помещения, усыпальницы, всё из камня. Гореть нечему. Строили «навсегда». Про небольшой мост из каменных глыб, уложенных ещё в то время, Ира добавила: «Это не куча камней, а конструкция с распределённой нагрузкой на опоры, до сих пор держится. Сейчас по сопромату изучают».
     Встретились две группы, вчерашний гид заканчивает для своих повествование о Гомере: «Эта история началась здесь с любви, едва ли не самой древней, описанной в литературе» – выдерживает, как и вчера, паузу. Народ молчит, и он продолжает:
– Спустя немного времени появилась и любовная поэзия. Надеюсь, кто-то подскажет.
      У гида достаточный опыт, он удовлетворился ожидаемым результатом – молчанием, и не стал томить наш пристыженный вид. Даже в своём-то кругу Иру не заставишь «выступить», а тут. Я дёргаю её за палец и шепчу:
– Не о тебе речь, будет думать, что у нас все такие, – первый раз испытываю на себе недовольный Ирин взгляд. Нашёл чем заслужить. И она решается:

Блаженством равен тот богам,
Кто близ тебя сидит, внимая
Твоим чарующим речам,
И видит, как в истоме тая,
Из этих уст к его устам
Летит улыбка молодая…   
    
      Удивился не только гид:
– Женщина обращается к женщине, Сапфо этого заслуживает.
     Туристов распустили до обеда, и мы с Ирой пошли к гробнице Агамемнона, она почти рядом, тут не может быть далеко. Следом увязались соседи по автобусу. Кустик венчает маленький курган, у его основания каменные плиты сходятся под углом к высокому проёму, это – вход в гробницу, там темно. Животик выходит вперёд и протягивает руку «тёлке»:
– Решайся, я ничего не боюсь, за моей спиной, как за…
– Тут все стены каменные, за любой спиной, – не отстаёт его приятель, похоже, что их отношения ещё не определились, и оборачивается к Ире. 
– В те времена проще ведь было? «Идти или не идти» – решали боги.
– За вас ещё не решили?
– Сам в Бога не верю, но, тем не менее, думаю, что спутника дают свыше.
– Наверху редко ошибаются, главное – потом не упустить, – Животик возвращает себе инициативу. 
– Всё у вас – главное. Что было на самом деле важным, а что нет, обычно понимают. Но потом, когда будет уже поздно, – ставит точку Ира.
     Вместительный ресторан, без него никуда. Разноязыкий галдёж покрывает всё пространство. На его фоне не сразу уловил непривычное ощущение – слегка покачивает, а вроде бы не с чего, вчерашний вечер, как у нас говорится, прошёл впустую. Вспомнил, что похожее ощущение было у меня в Бийске. И точно, большая люстра в центре чуть заметно покачнулась, люстры по бокам, которые поменьше, её поддержали, в такт звякнули подвесками. Гвалт прекратился, разговаривать стали вполголоса и только с теми, кто за одним столом. Ногами ощущаю подрагивание пола. Оно усиливается. Началась лёгкая паника, но все сидят, не знают, что делать.
     Первая не выдерживает немка. Вырывает у большого уже ребёнка ложку, хватает его за руку и тащит на улицу, тот вопит, ну точно, сигнал трубы – отход! Туристы подчиняются, нестройными группами, поглядывая на потолок и пригнувшись, покидают заведение. В дверях никто никого не пропускает. Метрдотель, при полном параде, вышел в центр зала, голос не дрожит, в отличие от пола, пытается остановить: «Господа, не волнуйтесь, у нас такое часто бывает, ничего страшного, сейчас закончится».
       Люстры продолжают сильнее раскачиваться, пол трястись, подвески звенеть, клиенты убегать. Мы, русские, сидим. Греки-официанты подтянулись к шефу. Переглядываются. Ждут. Ждём и мы. Что? Рухнет или нет? Убеждённость в статистику или надежда на «авось», вера у нас с ними одна. Бесстрашный распустил свой живот, после каждого толчка он у него судорожно вздрагивает. Ира мне не ухо: «Живот или смерть?» Тут же последовал сильный толчок, качнулась дверь, от большой люстры, как от удара в колокол пошёл звон. Бокалы на столе звякнули, но коротко и жалостно. Смелый Животик вскакивает и бежит наружу. Тёлка встала, остальные сидят, она потопталась немного, проводила беглеца взглядом и села. Приятель, который в Бога не верил, крестится. «Подожди, гром ещё не грянул», – подсказывает ему Ира. Я смотрю по сторонам: бежать или успеем, где спрятаться, если начнёт валиться? Сбоку широкая ниша в виде арки, с той самой, распределённой, нагрузкой. Пересаживаю Иру на моё место – отсюда к ней ближе. Продолжаем сидеть. Может зря?
     Тянутся долгие секунды. Какие они медленные, чёрт возьми, всегда торопились (вот уж, действительно, чёрт к месту). Ира взглядом показывает на часы – проверяем теорию относительности. Хорошо, что бокалы пустые, а то бы давно упали. Попрыгали они попрыгали, позвякали, позвякали, и наконец успокоились, вместе с нами, оставшимися. Вышедшие и выскочившие, теперь наоборот – вначале выскочившие, с опаской вернулись, греки разошлись по рабочим местам. Мы наполнили до краёв стойкие бокалы, подняли их и поднялись сами. У того, который был с колонной, рука дрогнула – пролил немного. Подбегает Животик
– Я вовремя? – наливает себе бокал и поднимает, – успел.
   К нему никто не протягивает бокал, даже приятель. Они с тёлкой глянули друг на друга, чокнулись два раза и выпили на брудершафт. Иностранцы, которые подошли к соседнему столику, захлопали. Непонятно: чему или кому – за брудершафт, или нам, оставшимся. Мы дружно выпили, закусили и уехали первыми. В автобусе недовольство, но радостное: «Говорили, что «дважды не бывает». Ира выручает Надежду:

«Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся»,
Кто из него воды напьётся,
А кто-то может дуба дать.

     Вечерние новости по телевизору: в соседнем районе некоторые дома пострадали, есть обвалившиеся, обошлось без жертв. Метрдотель не ошибся, а ведь мог.
– Не напрасно ты пела Окуджаву.
– Повезло в главном.

     Дома привычная жизнь. Юра ждёт с билетами на спектакль молодёжного театра «Плутни Скапена». За работу по климату администрация театра презентовала ему ложу. Завзятые театралы не успели обсудить Мольера, как я открыл доступ к греческому подарку. Его по достоинству оценили все, у одного Юры недовольная гримаса. «Не нравится?»
– Флюс. Неделю, наверное, болит.
   Рассказ о наших приключениях заставил налить ещё.   
– Вторая гораздо лучше. Спасибо не говорю, нужно быстрее убедиться, что и дальше так пойдёт.       
   Ирина отвага и прошедшее горло сделали своё дело. К третьему действию сюжет интересовал мало. В итоге, Юра оценил подарок больше всех, решил, что вылечился и рассказывал потом о блестящей игре Сергея Бызгу, а вот содержание мольеровской пьесы до конца так и не узнал. 

Мушкетёры 
    «А годы бегут, как дожди», вспоминаю я, и опять невольно, песню Дольского, потому что они действительно пробежали, их было много, и «мой тысячный дождь» стучит по карнизу. «В грядущее я не заглядываю», не удаётся даже толком разглядеть тучу, из которой он идёт, серое небо закрыто яркими цветами на подоконнике, потому что смотрю я на него с пола, на кухне, и повернуться удобнее не могу. Могу только ругать себя. Что случилось?
    Самое время вернуться к нашим баранам, кем я себя и чувствую. А началось всё с радости – Ире ночью на поезд в Москву, командировка. Но радость не от этого, вот у моего сотрудника, когда жена уезжает, – радость, на следующее утро он звонит: «Не встать, голова разваливается». В чём моя радость? У каждого своя история отношений с Парижем. Для кого-то она начинается с трёх мушкетёров, а дальше может продолжиться и перейти в любовь и привязанность, тогда это будет «Праздник, который всегда с тобой». Наши авторы сказали по-другому – «Увидеть Париж и умереть». 
     При чём здесь Париж? Названия романов Дюма «Двадцать лет спустя», а следом и «Десять лет спустя» знакомы с детства. Мушкетёрами, наверное, представляли себя все мальчишки, но уж точно не все могут написать потом такие цифры. Наша – намного больше. «Один за всех, и все за одного» – поднимаем бокалы в Питере, у нас дома. Бороться нам уже не за что, кто хотел, остепенился дальше, в буквальном смысле, – стал доктором технических наук, профессором. Приехали они, чтобы быть рядом, ощутить плечо друга и не просто так, а отметить очередной юбилей нашей дружбы. Сидим, по привычке, на кухне, времена в России тоже имеют привычку возвращаться. Иру посадили с торца вовсе не потому, что ей скоро убегать. Встреча, это всегда – «а помнишь?», причём с самого начала.
    Помнишь, какая была радость услышать первые звуки из космоса, музыку нашей страны «Бип-бип-бип»? Как на третьем курс вбегает на лекцию любимый профессор: «Наш человек в космосе!». Вскочили все: «Ура-а!» – такого восторга никогда больше не будет. Лекции прекратились, мы выплеснули гордость за родину на улицу. Милиция перекрывала движение, неважно, что его особо и не было: дорогу будущему страны, мы – самые главные. 
– А через год зашёл в ту же аудиторию декан: «На вашу специальность заявок нет. Избыток специалистов по космосу (какая же это плановая экономика?), вас перепрофилируют». Слово-то какое, я тогда заметил, что основатель социалистической экономики его никогда бы не выговорил. В перерыве идём к декану: «Можно перевестись в другой институт?» Получаем обидное «нет». Первое в жизни большое разочарование, и я не выдержал:
– Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою.
– Это вы к чему? – после стычки из-за сексота декан со мной подчёркнуто на «вы», он имеет на меня зуб, или, наоборот, уважать стал.
– Не я – Козьма Прутков. Мы изучали, до сегодняшнего дня, гироскопы, с греческого слово переводится «круг смотрю». Вот пустую забаву для нас и устроили.
   Воспоминания на кухне прерывает звонок телефона, говорю, что это общественник, парторг института, имеет дурацкую манеру звонить вечером, отметить свою значимость. Добавляю громкость, чтобы его было слышно:
– Это опасный грипп – свиной, сказали, что ты отказался от прививки.
– Да.
– Почему?
– Я другой породы.
    Выпили за нашу породу, стоя.
– Не опасаешься, что привязываться будут?
– У меня на них иммунитет.
– Похоже, что о тебе в органах забыли.
– Да нет, при случае расскажу.
    Мушкетёр – это подавай всё и сразу, во-первых – шпагу. Едем в Выборг за победой на рыцарский турнир. Один из нас не только кандидат технических наук, но и кандидат в мастера спорта по фехтованию. Жалко, что ребятам не довелось побывать во Франции, а ведь мы – мушкетёры! Нахожу в записях голос, любимый в наше время, – Ив Монтан. Стараюсь в такт неторопливой мелодии «О, Париж», не особенно обгонять. Стройные сосны, чаще – берёзы, шагают послушать, успевают дойти до обочины и остаются там, чтобы дождаться нас на обратном пути. Рассказываю о наших с Ирой поездках.
– Главное в них – какие ощущения мы оттуда вывезли. Ира говорила, что путешествие – это не только открытие мира, но и познание себя, человек раскрывается в непредвиденных обстоятельствах.
– Хорошо раскрываться, когда есть на какие шиши, – один достаёт из сумки бутылку и делает глоток, больше там нет.
– Мы долго собирали, и хватило их, как у тебя бутылки, только на автобусную
     Зато потом была Сена, теплоход. Мы, конечно, с вином, – предупреждаю я его вопрос. Перед этим были Гранд-Опера, где наш Шагал, Мулен Руж, да много чего ещё. И вот радуга огней берега и Эйфелевой башни переводит вечер в ночь. Свет играет с рябью на воде, с нами играют ароматы духов и кухни. Духи просят посмотреть – кто, запах с кухни заставляет попробовать – что. С плывущих навстречу судов аккордеон напоминает, где мы находимся. За столиками веселье, но не как у нас, а спокойное. Обычный для французов вечер, а для нас – праздник, на который пригласил Хемингуэй. Мы вернулись туда, где давно-давно не были, всё ведь знакомо. Когда мечтаешь и почти не надеешься, что это сбудется, а оно вдруг свершилось, тогда в лицах, сидящих рядом, узнаёшь близких. Вот сидит задумчивый, точно – он, вот засмеялась, ведь это же – она, да, это они и есть – герои книг, фильмов. Нас подхватила теплота памяти.
– В её атмосфере поднимаешься и домашние проблемы кажутся накипью, – Ира всегда точна, – чтобы это увидеть, нужно всего-то – уметь подняться.
    Остаётся её поцеловать. Замечаю, что это действие привычно для парижан. Плывём под мостом Александра III, наверное, самым красивым, кто-то, может быть, подумает, что на берегу есть и клошары. Но я сразу вспомнил нас: «По этому мосту не цокали копыта мушкетёров».
– Зато по его побратиму мы вчера топали в Питере, – хвастается знанием мостов один мушкетёр.
– Потрясающий оттуда вид на Зимний, стрелку Васильевского, – добавляет другой.
– А мне понравились кони Клодта на Фонтанке, когда их гладил, они на меня жалостливо смотрели, – ворчит третий.
– Раньше нужно было у тебя бутылку отнять.   
   В Париже Ира за день устала, поздно вечером ушла в гостиницу, я заглянул в соседний ресторанчик. Гарсон занимает меня вином и рассказом о красавицах актрисах, которые здесь бывали, развешаны их фотографии: «Они всегда с ними». Я достаю фото Ирины.
– Тоже красивая, – подошёл его коллега.
– И она тоже со мной.
– Конечно, в вашем же в портмоне.
– Не так поняли, она – в сердце.
     Во дворе Выборгского замка поставлен деревянный помост, на нём в единоборстве сходятся рыцари в доспехах, желающих посмотреть много, сидят на скамьях и стоят. Глянул наш на рыцарей, увидел на балконе прекрасную даму, из-за которой сыр-бор: «Я этих сделаю, купите цветы, подарю ей». Возвращается злой.
– Нашли к чему привязаться – «вы выпили», – я объясняю, – для рыцаря это святое дело. Не бойтесь.
– Боимся не за вас, за соперника. К тому же, вы отбор не проходили.
– Какой отбор, она выберет, – показываю на балкон.
– У нас другие правила.
    Схватка в кино выглядит не совсем так, даже совсем не так. Здесь это напоминает столкновение у ларька за кружку пива, итог оценивают судьи. За поединком с балкона наблюдает та самая дама, она-то во все времена прекрасна.
– Поглядели и будет, нечего тут больше делать, – обиделся наш рыцарь.
– Забыли о Париже? Я много чего не помню, например, поднимались ли мушкетёры Дюма посмотреть на мир с большой высоты.
    Идём мы. Винтовая лестница даёт возможность оценить не только качество кладки и узнать, что внутри башни святого Олафа, но заодно и подумать о том, что прячешь у себя.
– Одинокий донжон. – Почему? – Единственный в России.
    Замок стоит на островке, с одной стороны выпятил грудь старый город, разница с Питером пятьсот лет, но грудь красивая, с другой – парк Монрепо. Сверху понимаешь, что не просто так этот уголок природы назвали парком. Картину дополняют, покачивающиеся под нами, разноцветные яхты – «Все флаги в гости будут к нам». Шумят внизу зрители и волны, блестит под солнцем море, глаза закрываются… чтобы увидеть будущее. Ребята в восторге – до чего прекрасен мир, он ведь для нас: «Спасибо Ирине, мы поднялись, а то ведь на чём зациклишься, с тем и будешь жить».
– Покончу с нерешительностью, целый год не мог разделить доцентам курс, читал сам, – обещает один.
– Возьму наконец кадастровую выписку и не дам соседу на даче трогать забор, он его передвигает и передвигает, – присоединяется второй. Третий в нерешительности:
– У меня, вообще-то, ерунда. Машина зимой не заводится – жена ругается.
– Поменяй. – Что? – А что проще?
     Я останавливаю поток откровений и показываю на иностранные яхты:
– Граница недалеко.
– Где?
– Отсюда не видно. На самом деле, не всегда замечаешь, где у тебя граница.
– Если, конечно, это не забор на даче, – отыгрывается, который с машиной.
– И тогда в этой самой загранице ни с того ни с сего вдруг можешь остаться.
– Не сочиняй.
      Обычная автобусная экскурсия по местам жизни Христа. Какие могут быть проблемы? На его родину, в Вифлеем, пускают всех. Там заборы повыше, чем в Израиле, и бедность. Не на это Иисус рассчитывал. Обратно повезли по другой дороге, через Иерусалим – разделительная стена, израильские пограничники с автоматами, граница на замке. В автобус заходит местный Карацупа, только без собаки: 
– Ваши паспорта.
      Обнаруживаем, что Ира в спешке взяла другую сумочку, и паспортов нет.
– Шо за вопрос? Зачем-таки дома паспорт? – она пытается обратить в шутку.
– Я обязан вас высадить.
– В Палестине?
– Неизвестно, чьи вы граждане.
– Они здесь что, разберутся?
     Уходит. Возвращается со старшим. Стройный, подтянутый, недовольный – искать у нас нечего, разве что наркотики для личного употребления. Коротко стриженая бородка и усы написали на лице: «Закон». В автобусе стало тихо. Смотрит на наши испуганные физиономии, мою пропустил, задержался на Ириной и суровость выражения сменилась улыбкой. Похоже, что он из наших, бывших.
– Где ты видел таких арабов? – поворачивается к подчинённому. – Что они будут делать в Палестине без документов?
– По закону обязаны высадить, – настаивает Карацупа.
    Старший грозит нам указательным пальцем, ноготь коротко и ровно подстрижен. Тишину нарушает жужжание палестинской мухи. Наконец он решает:
– Ладно. Проезжайте, но это в последний раз.
      Карацупу предупреждает: «Не распространяйся», – а нам поясняет.
– Повезло, что моя смена.
– До скольки она у вас?
– Ещё долго, но даст бог, к которому вы ездили, встретимся и обязательно отметим.
– Отметили? – хором интересуются мушкетёры. – Нет. – Жалко, вот где бы выпили, так выпили.
– Жалость считается самой бесполезной вещью. Что ещё хотите посмотреть?
– Нас лишили острого, замени чем-нибудь, – требует «рыцарь».
– Катание на речных порогах устроит? – Отведём душу.
    Уже на мосту через Вуоксу они разочаровались: «Какие это пороги, как и мы – на пенсии». Идём за надувной лодкой. Инструктор застёгивает курточку, знобит, наверное, после вчерашнего:
– Вы выпившие, – он ерепенится, потому что в отличие от нас, не может добавить.
– Разве на трезвую голову тут почувствуешь, что качает? На Чуе мы не пили.
– Не положено.
– Если настаиваете, мы ляжем.
    Вот ведь, чем ниже начальник, тем выше себя ставит. Идём не солоно хлебавши (соль у нас с собой) по берегу к Суходольскому озеру. «Зачем?» – «Положить цветы». У самой воды на крохотном возвышении стоит маленькая, бетонная, четырёхгранная пирамида. На гранях надпись: «Кивиниеми», не зная, не догадаешься, что это – крыша взорванного дота. Деревья с противоположного берега Вуоксы отражаются в воде, нескончаемые волны порогов, как наша боль, заставляют их кланяться верхушками этому месту. «Оттуда наступали наши. Ирин дедушка где-то здесь», – я кладу одинокие цветы. Сколько таких мест в России, поэтому цветы и растут везде. Соль ложится на рану, незаживающую рану войны, после второй рюмки – на закуску.
– Сегодня категорически не везёт, может лучше домой, бог троицу любит.
– Не каркай.            
   Я предлагаю: «Есть место, где посещение круглосуточное».
– Нас никуда не пустят.
– Там без ограничений. Даже спиртного!
    Узкое шоссе петляет между пологими холмами, солнце радуется за нас и освещает красоту леса то слева, то справа. Низкие кусты подчёркивают высоту стройных деревьев. Ребята запевают шофёрскую песню: «Не страшны тебе ни дождь, ни слякоть», – хотя дождём не пахнет, а вот цветами – да. Нахожу в записях Олега Анофриева: «Ветер за кабиною носится с пылью, слева поворот», – и начинаем песню заново. Дорога подчиняется указанию Олега, перед нами – поворот налево, до него совсем немного. Говорю, что сейчас выберемся на простор. Слова песни предупреждают: «Осторожней, шофёр» – и оттуда показывается большая тёмно-серая фура RENAULT. Нам смешно от точности предсказания.
– Одни французы сегодня. За них ещё не выпили, – напоминает ворона.   
– Исправим, – и поём громче. Но тут из-за фуры выскакивает немец, красный Порше. Он обгоняет. На нас понеслась железная стена, до неё остаётся несколько мгновений. Затормозить не успеем, дорога узкая, не разъехаться, обочина узенькая, кювет глубокий, за ним сразу деревья. Красная, ревущая морда, завизжала колёсами, тормозит, но всё равно стремительно приближается. Вернуться на свою полосу ему не даёт фура. Она – большая, серая, почти не отстаёт от немца и ревёт басом. Сразу вспомнил, что тут слева есть просека, на неё был съезд. Давлю на педаль газа до упора, взревел двигатель, никогда с ним так не поступали. Одним движением дёргаю руль влево. Наша машина взвыла шинами и увернулась от злобного Порше, но мы – на встречной полосе. Рядом вырастает большущая, зловещая, морда фуры, она выше нас и наваливается откуда-то сверху, под солнцем вижу, как блестит ромб на капоте, нутром ощущаю жар её мотора. Кручу руль дальше, машина поворачивает и встаёт на два колёса, от падения меня удерживает натянувшийся ремень безопасности. Успеваю подумать: «Как Ира? Ребята сзади не пристёгнуты». И мы соскакиваем с дороги. Педаль тормоза жму до упора, иначе влетим в деревья. Машину сильно тряхнуло. То ли от того, что нас задел грузовик, то ли мы задели берёзу, не знаю, но надеюсь, что это машина бухнулась сверху двумя колёсами. В зеркале отражаются испуганные лица задних мушкетёров, один лежит на другом, оба молчат.
    Как наша бедная машина не опрокинулась, не понимаю. Смотрим друг на друга и стараемся почувствовать, что мы больше никому не мешаем, и нам никто не мешает. Уютное состояние, вот только перейти в него мешает рёв удирающего Порше и скрежет грузовика. Он был раздражающий, сейчас – успокаивающий.
    Достаю из бардачка плоскую бутылку коньяка, на этикетке выведено «Н.З».
 – Неприкосновенный запас, – очухалась «ворона», – как вовремя… у тебя руки не трясутся.
 – Если бы тряслись, мы бы тут не сидели. 
     Анофриев пытается вернуть нас на спокойный лад, но слушать песню не даёт мат снаружи. Через какие-то секунды из-за берёзы появляется здоровенный мужик, шофёр. В могучих руках у него, правда, ничего нет, даже полагающейся в таких случаях монтировки. На широкие плечи насажена круглая голова, что там внутри, не поймешь, сверху закрыто копной рыжих волос. Широкое лицо злое.
– Ну ты даёшь!
  Олег продолжает убеждать:
«Не страшны тебе ни дождь, ни слякоть
Резкий поворот и косогор,
Чтобы не пришлось… – «В штаны накакать», – перекрикивает его «Ворона».   
Крепче за баранку держись, шофер».
     Наставление держаться крепче Олег заканчивает уже один, смеёмся все. Смех не нервный, штаны можно не проверять. Напряжение ушло в землю. Здоровяк, привыкший с трейлером обращаться кувалдой, похлопал пятернёй капот. Выключаю мотор, вместо него зажужжал шмель, кукушка принялась заново отсчитывать, кому сколько отпущено лет. У водителя лицо стало шире, чтобы дать место улыбке. Загорелись светофором большие глаза, они зелёного света.
– Можно трогать? – интересуюсь я.
– В автопарке Олечка у меня так и спрашивает. А козла с Порше убил бы, – и он переходит к делу, – налейте глоток. 
    Тост один – «За удачу». Здоровяк удивляется: «Как ты просёлок углядел?»
– Грибы там пару раз собирали.
– А что в кювет не повернул? Надёжнее было бы.
     Идём разбираться, правильно ли я делал. RENAULT протащило дальше нашего съезда. Следы торможения Порше заворачивали в этот самый кювет… тогда бы мы – лоб в лоб.
Водитель поиграл желваками:
– Повезёт – если умеешь оценить ситуацию.
– И из неё выйти, – дополняет Ворона.
– Спортивные игры натренировали видеть всё одним взглядом, – поясняю я свою реакцию.
      Поют птицы, светит солнце, а мы сидим. Ворона – молодец, уже интересуется, что было в плане, который чуть не сломали, вместе с нами.   
– Куда мы могли не доехать?
– ДОТы на линии Маннергейма.
– Если бы обсуждали сейчас «там», – показывает он небо, – то не особенно бы и расстроились. Знаешь, что самое неприятное?
– Каркать, – напоминаю я.
– Ладно. Скажи лучше, что самое непредсказуемое?
– Жизнь. Как ни старайся, не узнаешь, что будет через мгновение, не то, что через год. 
     Нужно переключиться с дорожных ужасов, посидеть спокойно, и ворона напоминает:
– Чем закончилась вторая стычка с органами?
      После той майской демонстрации в Академгородке меня всё-таки вызвали. Сижу в кабинете, на столе открыто моё личное дело, что там, не вижу, но явно есть про самиздат. И этот тоже хвалит родителей, потом называет мои статьи.
– Уже пришили? – удивляется ворона.
– Пока из журналов и сборников – якобы научные.
    Зачитывает пару фраз из моей характеристики.
– Специально запросили? 
– Какая ты ворона сообразительная, сегодня, – останавливаю я вопросы.
    Любят в учреждении паузы. Жду.
– Знаете для чего вас пригласили? – продолжает нагнетать сотрудник, думает, что сознаваться начну.
– Нет.
    Обратил внимание на моё раздражённое лицо, понял, что переборщил и заторопился.
– В нашем в институте, открылось новое направление, близкое к вашему, нужны научные кадры. Я и хотел вас заинтересовать, сказать, что мы вас знаем, как хорошего специалиста. Кстати, здесь лучше перспективы для роста и нет проблем с жильём.
     Вздыхаю, расслабленно.
¬– Какой достал козырь? – не терпится вороне.
– Чтобы решить нашу задачу, – объясняю сотруднику, – нужен или большой коллектив, которого нет и не будет, или оперативный обмен результатами с другими организациями, в том числе зарубежными. Что мы и делаем.
– Это не интересно, – продолжаю я, – не Париж. К нам туда, кстати, специально приехали наши шведы. Хорошо иметь друзей, которые живут далеко, но всегда готовы о тебе позаботиться, в данном случае – насытить путешествие. Они водили нас по местам Хемингуэя, посидели в его кафе «Клозери де Лила».
– Причём здесь Хемингуэй?
– Ира говорила шведам, что обязательно напишет книгу про наш праздник и начнёт тоже в кафе.
– «Праздник, который всегда с тобой»?
– Хэм носил его в себе тридцать лет, и я у Иры спрашивал: «Ты столько же будешь ждать?»
     На следующий день едем в Петергоф за главным – для собственного удовольствия. Мушкетёры спрашивают: «Сильно он отличается от Версаля?» – В Одессе вам ответят: «Это две большие разницы». Петергоф – фонтаны и ещё раз фонтаны, и их великолепие. В Версале между дворцами ходят автобусы. В маленькой Франции нашли место, а в большой России не получилось. Но я о другом. Для чего ходят в музей?
– Посмотреть. – А я лишился зрения. – Как это? – По глупости! Большинство пакостей возникают по этой универсальной причине.
    Ходим мы по гигантскому дворцу. Ира для нашей маленькой группы экскурсовод, я оператор с кинокамерой. Поражаюсь её памяти, она говорит на что обратить внимание в следующем зале. Смотрю в очках, потом их убираю и подношу камеру. Наши ушли перекусить, рядом шумливые, как обычно, итальянцы. Снимая очки, я зацепил ремень камеры, и стекло вылетело вместе с винтиком. Он исчез на паркетном полу – цвет одинаковый и длина у него миллиметра два, фиг найдёшь. Стекло поднял, отошли к окну, ищем, чем приладить – нечем. Зову Иру дальше:
– Ты досмотришь, а я дома – на экране телевизора.
– Без тебя не хочу, Версаль останется, обед уйдёт. Приедем когда-нибудь.
      За спиной стало тихо, мы повернулись и обомлели. Давно немолодые товарищи из Италии.
– С какой стати товарищи? – цепляется ворона.
   Потому что трое из них ползают на четвереньках, ищут мой винтик. Ира по-итальянски: «Спасибо, не нужно» – не слушаются. Опускаемся в ту же позу. Кто быстрее? Удача досталась итальянской даме, помогла юбка.
– Сняла что ли? – Для тебя бы, наверное, – поясняю привлекательной вороне, увлекающейся этим делом, – длинный подол мешал ползать, она его подбирала, подбирала, винтик и зацепила. «Found, found!» – аплодисменты. В ответ на её английский я лепечу: «Grazie, grazie» – хорошо, что хоть слово знаю.
    Ребят посадил на поезд, в купе очередной, нет – внеочередной раз, выпили, и я чуть было с ними не уехал. Ира вернулась поздно.
– От давления принимал?
– Не один раз.
     Достаёт тонометр и удивляется. Измеряет себе:
– Решила, что врёт. У тебя всегда было повышенное.
   Утром она опять за тонометр:
– Собирайся в космос.
– Один не смогу, только вместе, – хочу удержать.
– В девять мой доклад, – убегает. Продолжаю нарушать – наслаждаюсь запрещённым кофе и вдруг чувствую, что тело не слушается, – расслабляется, становится мягким, как тесто. Оно бродит, бродит беспомощностью. Подошло и сползло со стула на пол. Кисть, сама по себе, уцепилась за телефон. Он и зазвонил. «Лежишь ещё?» – удивляется Юра.
– Да. На полу. – Шутишь?
– Самая сильная шутка – это над собой. – Еду!
– Не могу открыть дверь. – Найду Иру, не дёргайся.
– Юр… если что – Ира на тебе. – Нашёл время обсуждать. Не психуй.
     На удивление я спокоен, единственное, что делаю, – ругаю себя. Старый козёл, рассуждал ещё: не испорчу ли ей жизнь, что будет через 20 лет. Да ничего не будет. Для меня. Случилось то, о чём Ира не могла думать. Что ж я так подкачал? А хвастался, хвастался: я лучше всех, я быстрее всех, вот именно – быстрее… всех и обогнал. Тоже мне, защитник, довыпендривался: «Смотри, мол, какой я», – она к тебе и прижималась, пряталась. А ты? Чёрт бы тебя побрал… сейчас подберёт. Ирочка отдала мне жизнь, а я – я её бросаю. Обещал, обещал. И мучает меня одно – дождусь ли, чтобы сказать «спасибо». Давно ведь хотел составить завещание: развеять мой прах над морем. Ругаю себя, что не написал. Не вынесет моя душа, когда Ирочка будет сидеть у меня на кладбище. Нечего ей здесь делать. За что бедной такое? А так – уехала бы она в Хайфу, плавала бы там и чувствовала в воде мою поддержку.
    Мысли не бегают, а медленно ходят. На осень намечено очередное путешествие, было намечено. В позапрошлом году в Уффици, у картины Боттичелли «Рождение Венеры», Ира сказала: «Богиня родилась из морской пены – миф, но это реальность, любовь рождается из ничего, из пены дней, и не умирает. Красота в правде!» Наши руки касались, между ними пробегал ток, мы видели глубже – чувства объединялись. «Если любишь, то смотреть на прекрасное одному уже невозможно, если у кого-то не так – значит он смотрит не с тем человеком», – Ира сочувствовала другой нашей паре, они ходили врозь. Куда ей теперь идти одной, в церковь? В Сикстинской капелле устали не ноги, а шея, взгляд не оторвать от потолка. Я тогда ляпнул: «Меня сотворила ты, рождён любовью из пены, но не морской, а пивной, с водкой». Своё и получил.
    Рассуждения прервал щелчок замка, топот ног слился в один стук, и рядом Ира. Опускается на колени, касается губами лба, берёт меня за запястье, её рука холодная, в глазах страх. А я свои прячу, стыдно. Как только её увидел, мне стало намного лучше – дождался. Почувствовал, что силы возвращаются, и жизнь продолжится. Хочу сказать «спасибо», но тут заходит Ринат, её заместитель: «Я на своей машине, вытащил Иру с совещания. По дороге связались со скорой, те велели проверить пульс – если есть, не трогать. «У меня всё есть», – отвечаю я Ире. Прибежали врачи, с их помощью встал. С одной стороны – Ира, с другой – врач, дошли до спальни, лёг. Сделали ЭКГ. Особых проблем не увидели, но настаивают: «Собирайтесь в больницу». Я хочу остаться, но Ира непреклонна: «Врач сказал, значит поедем».
     Самому идти мне запретили, да и шатает, а кресла у них нет.
– Отнесём, – говорит врач, женщина, и ушла на улицу искать мужчин.
     Вернулась с тремя, один довольно пьяный: «Запросто».
     Лёг я на одеяло, за четыре угла взялись четверо мужчин, один из них – Ринат, и без труда понесли восемьдесят килограммов. В лифт легко зашёл первый, второй, выпивший, стал протискиваться и выпустил своё конец одеяла. Я грохнулся на пол. Впервые услышал, как Ира кричит. Она бросилась поднимать меня, но я встал сам, потом налетела на выпившего, Ринат её еле удержал. Дал бы я по шее врачу, если бы это был мужчина.
    В машине смотреть не Иру было невозможно. На лице мука, не передать – где была я? Боль за меня, покусывает губы, вытирает глаза, платок мокрый. Что-то потеряла в сумочке, стала искать, сразу же забыла что. Я её успокаивал: «Через неделю буду дома, ничего опасного – врачи сказали».
    Приёмный покой. Сидит несколько человек. Ждём. Ира поймала за рукав проходящего врача. Не тот. Куда-то дважды ходила, извелась ещё больше. Наконец появился, худая женщина, в очках.
– Почему так долго?
– Вы не одни. Кто больной?
    Как в школе поднимаю руку.
– По виду – не вы, а жена. Возят в коляске на анализы. Противное чувство, хочется встать, не дают. В шестиместной палате две свободные койки. Ира садится на краешек и украдкой молится. Я помогаю врачу выпроваживать её на такси: «Поедешь ночью, буду переживать, а мне вредно».
      Утром приходит другой врач.   
– Что у вас?   
– Вчера допрашивали.
– Ничего, повторите ещё. Вы первый раз в больнице? Не волнуйтесь, у нас, в Покровской, быстро поставят на ноги.
     Я молчу. Из машины не видел, куда доставили, да и какая разница. Но, именно сюда привезли отца на первую в жизни операцию, ему было восемьдесят восемь лет. Дома он у меня спрашивал: «Делать или нет?»  Выручила мама: «Что ты перекладываешь ответственность. Ему с ней жить». Лежал он тоже на втором этаже, но в другом отделении. После операции начались осложнения, одно за другим. Я бегал за разными врачами: «Вы уговорили на операцию, сказали, что простая, лучше сделать» – те беспомощно разводили руками, и он умер.
    Чуть позже пришла Ира с Юрой, и чем только меня не отвлекали, но потом он проговорился, что Ира одна боялась ехать, в такси её била дрожь. Тем не менее, вкусностей наготовила столько, что хватило в палате всем. 
– Поди ночь потратили, – благодарят соседи.
– Всё равно не уснуть, – Ира отводит глаза, значит вспоминала отца.
   Меня и так зло берёт, а Юра добавляет в своей манере:
– Извини, выбирали по старшинству, ты – первый.
– Знаешь, я опять, как пионер, – всегда готов.
     Ира просит у сестры тонометр. «Изменяем утром и вечером». – «А если давление скачет?» Пошла искать врача. Возвращается расстроенная:
– Не против, если я поговорю с Ромэном насчёт Мариинской? – Юре поясняет, – знакомый врач, там работает. 
– А как отсюда?
– Дашь расписку, что ответственность берёшь на себя, и выпишут. Врач сказала.
      На следующий день она с Ринатом за мной приехала. На новом месте быстрый осмотр разными врачами, анализы, двухместная палата, глаза у неё повеселели.
     Сосед, моего возраста, по каждому поводу крестится, я усмехаюсь:
– Раньше нужно было, сейчас поздно.
– Я с детства крещёный.
– И у меня крестик.
– Нужно, чтобы видели, что это серьёзно.
– У нас во всём видимость есть, а на самом деле этого нет, и крещение моё несерьёзно.
– Как это может быть?
– А вот так. Я невоцерковленный человек. Нас учили, что Бога нет. Главный храм, Христа Спасителя, в Москве разбирали, разбирали в 1931 году – не получилось. Взорвали, но с первого раза не вышло – грохнули ещё. На его месте планировали возвести Дворец Советов, самое высокое здание в мире. Не удалось. Вместо него уже в наше время построили открытый бассейн, наверное, для отмывания грехов, не зря ведь такой большой. Будучи в командировках, купался там зимой – понравилось. Потом и его сломали, в 2000 году восстановили Храм. Гордиться чем-то нужно – построили в Питере башню Газпрома, самую высокую, правда, только в Европе.   
     Крестили меня где-то под сорок. Дома у приятеля, начальника подразделения связи на железной дороге в Сухиничах, начали ужинать, выпиваем. Звонок, он ругается: «Всегда так. Опять авария, поедешь со мной?» Для доставки на место происшествия у них специальный вагон. На нём Фрунзе в 1921 году ездил по Украине, где в перестрелке с махновцами был ранен. Тут всё сохранено: помещение для заседаний, купе командующего, охраны; стулья и диваны обтянуты белой материей, как на фото у Ленина. Невольно подтягиваешься, будто сам едешь на гражданскую войну. Рядом уже не путейцы с инструментами, а солдаты с винтовками. Грохот переставляемых составов в темноте не отличишь от орудийного. Начинаешь искать, где бы самому взять маузер. Но, как подумаешь, сколько тысяч погибло на Южном фронте по приказам, написанным на этом столе, – тянет выпить. Похоже, не меня одного. Так и сделали.       
     После исправления аварии, на обратном пути – застолье. Бессонная ночь, утром жёны ведут нас в церковь, был какой-то престольный праздник. Хотят нас окрестить. Упираемся. Но повспоминали, что было, чего могло и не быть, далеко не всё от нас зависит, – соглашаемся. К тому же быстрее сядем за стол. Желающих набралось человек десять, все мужчины, если не считать двух мальчишек. Их мамы стоят поодаль. Ряса не скрывает полноту батюшки, большая борода с проседью внушает уважение. Он расставляет нас на полянке перед храмом в кружок, сам ходит в середине, машет кадилом. Деревья под ветром согласно кивают. Короткая молитва, сосредоточенные лица, у мальчишек открытые рты – на уроках такого не говорили. Окропляет святой водой, целуем крест, получаем диплом и крестик. Идём отмечать.
– Забавно, а жена крестилась? Она у вас молодая, всё успевает.
      Ира крестилась, когда ей было под сорок, собиралась не один год и выбрала Пюхтицкий женский монастырь в Куремяэ, в Эстонии. Храм Успенской иконы Божьей матери не закрывался в войну. Сюда ребёнком возили Ридигера его родители. Красивое место, языческий холм у святого источника, тамошняя вода хранится без изменений в канистре целый год. Крестят по-настоящему. Глубокая купель, батюшка кладёт руку на голову и окунает в воду три раза.   
     Неделя отдыха, бесполезных возмущений Ириной беготней, и моих размышлений, ставших теперь грустными: какие её глаза буду вспоминать, когда придёт время уйти, – печальные или радостные? Отправляют в санаторий. Я смеюсь: «Это что?» – «Ни разу не были?» – «Сотрудники ездили, а мне неудобно, зарплата больше». Ещё десять дней отдыха и немного её беготни. Санаторий близко, но я настоял, чтобы приезжала через три дня, иначе уйду, расписка не требуется. Меньше, чем через месяц я подтягивался столько, сколько нужно, правда, сколько нужно – не знаю.
     Испанию не отложили.
   
Сардана      
     Ира столько натерпелась, а я чуть было не успел сказать ей "спасибо", правда, ещё не сказал. Хорошо бы что-то подарить. Она любит путешествовать, нам нравилось везде, скорее всего потому, что когда мы вместе, то взгляд на мир другой – радостный. Ира хотела в Барселону, на праздник святой Мерсе, по-нашему – День города. Но этот подарок один на двоих, а мой?
    Самое непостоянное, что есть у всех, это время, его то девать некуда, то не хватает, оно же напоминает о себе, когда ничем не занят, а может исчезать целыми днями. Почитали, что в Барселоне они стираются парадами пешими и конными, концертами и шествиями, сотнями мероприятий. Это прекрасно, но не сотрется ли и общий подарок. Мой должен остаться в памяти, а не лежать в тумбочке.
     Утро начинается с трудного вопроса – куда пойти? «Любой выбор сочетает в себе удовольствие и огорчение», – успокаивает Ира. Проходим мимо залива, там соревнования для желающих: с тумбочек стартуют пловцы, хлопают и подбадривают зрители. Вроде бы я не хуже. Во, подарю ей приз.
– Не попробовать ли мне?
– Давно тебе не хлопала, на парад сходим завтра. 
     Для моего развлечения она отказывается от того, из-за чего, собственно, приехала. А тут ещё подвалила толпа, удовольствие растянется не на один час. Исправляюсь: «Успеем хлебнуть оба, и покруче солёной воды – где-то здесь квартал дегустации вин». Не слушает, тащу мимо – не удаётся. Испанцы что-то покричали, мне показалось, что от зависти, не знаю, как испанки, – с утра русский куда-то тянет красивую девушку. Но тут появляется полицейский, высокий, стремительный каталонец, один вид говорит о решительности, за поясом наручники: «Что случилось?»
– Хотел участвовать в соревнованиях, а жена не даёт, норовит увести в винный павильон, там, говорит, тоже рекорды устанавливаются.
     Строгое лицо исполняющего обязанности стало добрым, глаза – весёлыми, а улыбка – завистливой: «У меня дома наоборот. Но на рекорд идти не советую». Что-то сказал испанцам, те одобрительно загалдели и показывают нам, в какую сторону идти.
    Праздник Богоматери Милосердия, чем больше народа, тем больше вежливости: «Пожалуйте в Испанию, страну веселья и страсти». Дегустация, учитывая, что мой дядя был известным виноделом, – подарок, опять мне. Ира начинает с Дали, он местный: «Его любимая розовая Кава» – пробую и соглашаюсь. Следующего выбрала Хемингуэя. Смешивает ледяной брют с абсентом:
– Эрнест так делал и не зря повторял, что вино помогает забыть всё плохое.
 – Не поспоришь, но следовать его совету «мужчина не существует, пока он не пьян» сейчас не буду.
   Чтобы не пропустить интересное, нужно торопиться. Пришли заранее… почему многоточие? Потому что так хотели все, и протиснуться ближе к концертной площадке уже невозможно, стоят плотно. Зажигательные мелодии выводят по очереди соревнующиеся команды с одной задачей: построить из участники разного пола и возраста сооружение. Какое разнообразие пирамид и башен оказывается можно сделать из человеческих тел! Венчает их всегда один участник, человек – всему венец. Египтяне возводили пирамиды для своих небожителей, фараонов, сейчас боги для «строителей» – мы, зрители.
     Другая площадка забита сотней участников. Они с такой силой давят со всех сторон в середину, что тем деваться некуда, и они влезают на плечи рядом стоящих, на них – следующие. Вырастает башня, каждый её ярус состоит из несколько человек. Мы насчитали девять этажей. В Вавилоне хотели построить башню до небес, но Бог не позволил – смешал языки. Здесь их тоже огромное количество, правда у зрителей, но мы одно целое, праздник для всех. У Иры грустное восхищение:
– Философия общества: подняться можно только опираясь на других, справедливее сказать, подмяв под себя. Если в этом можно усмотреть справедливость. Слезать с самого верха по своей воле никто не хочет.
     Следующим утром нетерпеливый народ заполнил улицу. Зачем Ира выбрала толкучку поближе к широкому проходу в середине? У дома ступеньки, лучше видно. Издали доносится музыка с барабанным боем, приближается процессия. Над пенящимся людским морем возвышаются громадные утёсы – куклы. Они из сказок и из реальной истории. Гиганты под музыку пританцовывают вместе с нами, карликами, соглашаясь, что без нас не было бы истории. Вот, если бы я, шёл рядом с королём, нёс подарок и отдал его здесь Ире. Ха, размечтался, кто ж меня пустит. Что это? Ира к моему, и не только, удивлению отделяется от толпы и перед королём застывает в глубоком реверансе. Хайме I не ожидал столь почтительного приветствия, да ещё не от испанки. Подарок королю, и шестиметровая кукла малюсенькими ножками выразила благосклонность. Она выписала такой уморительный вензель, что зрители заглушили аплодисментами барабаны и процессия сбилась с ритма под общий смех… творцов истории. Такое случалось.
    Ночь даже не пытается накрыть город темнотой. С фасадов домов ни на минуту не исчезает яркая радуга от салюта, фейерверков, петард. В руках почти у каждого что-нибудь сверкает, и таких десятки тысяч. Парад огня шествует по улицам вместе с чертями и драконами. Созвездия и звёзды опустилось на город, между ними мерцают и наши с Ирой звёздочки. Их видят те, кто рядом, мы радуемся свету друг друга. В глазах у Ирочки тоже искры, от пламени любви.
     Тишина караулит до полудня следующий день, её обрывает сардана, она постепенно завладевает всеми. Поначалу в танце соревнуются коллективы, а потом в круг встают желающие, потому что танец совсем незатейливый, для того чтобы его мог исполнить каждый, и понятный, как лозунг, перекрывающий улицу, с одним словом «Да» или «Нет». Он не демонстрирует пластикой своё изящество, у него другая цель – объединить. Не зря был запрещён Франко. Мы тоже встаём в круг, берёмся за руки и поднимаем их выше плеч – показываем, что все вместе. Под музыку притопываем, дружно ступаем влево-вправо, ощущаем себя одним целым. Объятия легко, подобно недавним бутылкам, открываются навстречу друг другу общим ликованием. Мы принимаем его и сами делимся радостью. Лучше, конечно, двигаться так, чтобы смотрели на тебя, то есть на Иру, и пытались повторять движения. Это красиво. Самое важное – не сбиться с ритма, иначе развалится та самая связь, особенно, когда нужно подпрыгнуть. Люди подходят, подбегают, присоединяются, круг расширяется, потому что смотреть на праздник снаружи бесполезно – пробежит мимо, как чужое счастье. Кто-то наблюдает со стороны: что будет дальше? А дальше особенного ничего не будет, всё просто, как и сам танец – теперь мы вместе, и это – главное. Не зря Окуджава пел: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке».
      Потом было кафе, лучше бы его не было. Мне с чего-то, может с лишнего бокала вина, хотелось поспешить в другое место, Ире возражает: «Мы же договаривались не туда». Одним словом, (а больше мне и не нужно было) повздорили, вернее – я.
– Ладно, пойду один, встретимся через час, и пошёл. Что мне вдруг приспичило? Устал от праздника? Через десять шагов оглядываюсь, Ира направляется в другую сторону. Думаю – оглянется. Не дождался, а сам за ней не пошёл. Откуда у меня ничем не вызванная вредность? Из доирочкиной жизни? Запрещённая мне выпивка наложилась на инсульт и запудрила психику? Или это ревность к миру, который радостно её принимает и даже хлопает? Нет, чтобы восхищаться. Привык выпендриваться и командовать. Откуда козлиность вылезла? Сообразил. Чтобы быстрее восстановиться принял кучу лекарств, на всех написано «Эмоциональная лабильность, повышенная возбудимость» и прочее. Разве можно такого вынести? Сделал подарок. Повоевал с нервами, взял себя в руки и пошёл назад. Люди вокруг улыбаются, а глядя на меня, недоумевают: «Откуда такая недовольная морда?»
     Ира уже стояла там. Наверняка понимает, но мне ничего не говорит. Пошли дальше вместе, я делаю вид, что ничего не произошло. Стыдно, но не извиняюсь. Не научился за столько лет, хотя случалось, что нужно было. Ну и характер, как она терпит? Бабушка говорила про деда: «Дубина стоеросовая» – может я по его линии. На ровном месте чуть не испортил вечер. Благо он утонул в музыкальных фонтанах, из-за которых сюда специально приезжают. Столько зрителей, даже не зрителей, а участников, некоторые танцуют.
     В гостинице Ира заскочила к администратору и спешит обратно:
– Ноги устали.
– Сказала бы днём, отдохнули бы дольше в кафе, – мои запоздалые потуги на извинение.
– Не за этим приехали, хотя за такой кухней можно бы. Днём забываешь про ноги, праздник отвлекает.
– А я не отвлекаю? 
– Ты привлекаешь. Видишь тороплюсь?
       Куда девалась ночь я не заметил. Потому что прятал глаза от стыда? Солнце встало, увидело, что мы тоже поднялись, и, не хмурясь тучами, двинулось золотить собор Саграда-Фамилиа – подарок всем. А мой? Наконец-то придумал! У фасада Рождества местные, из Каталонии, слушают экскурсовода. Похоже, не первый раз, но восхищение на лицах неподдельное. У нас тоже, и есть от чего. Но я беру утро в свои руки, по сути, свою жизнь, на руки:
– Обними меня за шею, чтобы быть ближе к сердцу. Каждый день убеждает, что ты моя святая. И моё счастье. У нас крестный ход.
– Несёшь свой крест?
– Почему крест?
– Даётся сверху.
– Следовать и заповедям, и влечениям бывает тяжело.
– Когда любишь – легко.
     Обошли собор. Экскурсанты встретили нас аплодисментами, вернее экскурсантки (тут они точно позавидовали, никогда такого здесь не было), мужчины воздержались. (Проще хлопать «Барселоне», в случае чего, ты ни за что не отвечаешь).
      Пообещали Гауди вернуться. Он был не особо верующим, когда начинал возведение храма. С ростом собора росла его вера. Гауди говорил: «Заказчик – Господь, в моём распоряжении вечность». С таким расчётом и проектировал. За что Бог его так наказал? Гордыня – грех. Почему Булгаков тоже послал неверующего Берлиоза под трамвай?
      Ира отлучилась в магазин одежды для себя и по заказам, за модой следила она, моё, непрофессиональное мнение, только мешает, и я остался на улице. К перекрёстку наехали полицейские, закрыли движение. Из-за угла вылез грузовик, в кузове несколько человек, они по очереди что-то выкрикиваю в микрофон. За ними – разношёрстная, плотная толпа, с лозунгами. Прохожие безразличны. Дверь в подъезде не сразу, но открылась. Вышел мужчина. Он радуется, будто упомянутая «Барселона» только что выиграла Лигу чемпионов. На вид постарше меня, но джинсовая рубашка ещё старше. Начинает меня в чём-то убеждать. Отвечаю по-английски. «Вы русский?» – ушёл с испанского, при этом скривил лицо, убрал руки в карманы. У меня сложилось впечатление, что очень «чешутся». Чем мы ему насолили не понял, пока не разглядел на рубашке пятно чёрного цвета, где на красном фоне почти стёрся пучок перекрещенных стрел. Всё, что осталось от франкизма. Немногочисленная толпа удалилась, будто ничего не было. Мужчина резко повернулся и чуть не упал, тут я заметил, как сильно он хромает. Надеялся, видимо, побороть немощность и присоединиться, но не смог. Обходит прокажённого, это я, и уносит домой обиду на себя и ненависть ко мне.    
    День опять исчез. Неяркая, как зеркало, витрина магазина не мешает «астроному», загримированному под Галилея (для незнающих висит объявление), показывать небо, рядом – набор подзорных труб. Ира выбирает самую большую, подходит к ней и начинает всматриваться:
– Хочу увидеть свою звезду ближе.
– Не туда смотришь.
     Отодвигаю трубу, поворачиваю лицом к витрине, сам отхожу в сторону. Смотрит на себя, потом на меня, – нет ничего дороже улыбки любимой, прекраснее подарка не бывает.
– Я с первой встречи разглядел. Телескоп здесь не поможет. «Зорко одно лишь сердце», точнее Экзюпери не сказать.

Радость моя и грусть,
Знаю тебя наизусть,
Рядом со мной ты всегда,
Но не дойти никогда,
Ты, просто, – моя звезда.       

      Хочу оплатить, астроном машет руками:
– Что вы, это я должен, за совет. В споре с женой показывал ей на небо, в смысле – побойся Бога, она обижалась и лезла в бутылку. Я тоже, только не лез, а наливал, болван. Жена – Овен! На кого я ей показывал?
   Достаёт графин, разливает вино, похоже, то самоё.
– А ваша жена кто? – Рыба. – Admiro! Она же молчит!
    Вышло по-русски, на троих.
– Чтобы жизнь была сарданой.
– За наши звёзды. Разве можно разглядеть то, что нужно, без их света?
   
    Приезжаем к Юре домой с испанским вином. В прихожей встречает открытая, наполовину собранная сумка, и необычно взвинченная Лена. Я изображаю зависть:
– А вы куда собираетесь? – Ира удерживает меня за руку. Она уже что-то поняла, и это что-то её ударило. В глазах читаю боль.
    Из комнаты выходит Юра (обычно двери он открывает!), берёт нашу бутылку.
– Спасибо. Это кстати.
    Обращаю внимание на штаны, лежащие в сумке, они явно не для праздника. Ира не выдерживает:
– Флюс?!
     Можно бы привыкнуть с каким юмором Юра к себе относится, но сейчас:   
– Оглядываться назад не люблю – вернуть уже нельзя, а в чём смысл расстраиваться бестолку. Вот меня и заставили пятиться. 
    Его не один месяц мучил этот флюс, был в разных клиниках, ничего не находили. И вот, он сообщает:
– Рак, карциома неоперируемая, четвёртая стадия. Была даже мысль позвонить в Испанию, вы же не пропустите Фигерас.
   К чему это он, я не понимаю, отвечает Ира. 
– Телефона-омара в музее Дали нет. Но сейчас тебе подходит наш Толстой – «Один раз пожалеешь, что не сказал, и сто раз пожалеешь, что не промолчал».
     Дошло и до меня: есть такая скульптура Сальвадора Дали, где трубка настоящего телефона представлена в виде рака-омара. Как Юре удаётся прятаться за чёрный юмор? Врачи этому удивлялись.
      Потянулись стандартные, так сказали, процедуры. Онкодиспансер и не один, химиотерапия и не одна. Каждое утро начиналось у нас с тревожной неизвестности и с одного вопроса – как состояние? Каждый вечер заканчивался этим же вопросом. Юра рассказал мне, что Ира в детстве лежала в больнице и с тех пор панически боится крови и врачей. Даже когда училась в институте, отец водил её на сдачу крови и держал за руку. Поэтому ездил я к нему чаще один, не считая, конечно, Лены, и друзей.
      Когда заходили с Ирой в палату, он вставал, выпрямлялся и поднимал кулак вверх:
– Но пасаран! Вы же из Испании, – мы отвечали тем же.
      В тревогах прошло долгое лето, врачи говорят: «Сделали всё, что нужно. Организм будет восстанавливаться» – и выписали. Его могучая фигура удержала рост, похудела на сорок килограммов, но не ссутулилась:
– Теперь моя очередь, по старшинству, – догнал тебя… в весе.
     Вернулся он домой полуходячий и еле живой, но, что больше всего его беспокоит – последняя процедура лишила пышной шевелюры, бровей и бороды. Звонит Ире:
– Не хочу предстать перед тобой в таком виде.
– Хорошо, я буду стоять под окнами.
   Лена не выдержала:
– Перестань валять дурака.
– Я не виноват. Меня таким сделали.
    Пили мы… чай, Юра – тёплый сок. После каждого глотка он извинялся, что за столом и в шляпе.
     Чем можно помочь? Словом, чужим примером. Ира напоминает:
– Солженицын пятьдесят лет прожил, Маркес – двадцать лет с этим живёт.
* * *
    Пермь. Очередной юбилей очередного мушкетёра, трое насели – на одного.
– Соображаешь, что делаешь, ещё пьёте вместе? – Твоя жена узнает, несдобровать! – Несчастную любовницу муж побил.
– Он сказал, что сверху видел. – На крыше что ли сидел? – Лётчик.
– Все затихли! – я останавливаю ругань. – Расскажу, чем подобное увлечение окончилось, заодно угомонитесь.
     Начну с нашего общего – с цивильной выпивки. Академгородок, институт, поздний вечер, готовимся с Сергеем, моим другом, к командировке. У него день рождения, а я только пришёл. Открываю сейф, на первом месте бутылка, не по значению, по местостоянию. Там немного. Выпить позволяем, если видим, что успеем сделать работу, она всё-таки на первом месте. Посмотрели – успеваем, первый тост за Сергея. Бумаги чередуем с рюмкой. Сергей ругается: «Чёрт, перепутал документ».
– С рюмкой? – Он из другой темы!
– У нас сейчас – эта, – я поднимаю рюмку: «За тебя».
    Быстро подняли и настроение: командировка на самом деле плёвая, но что гораздо важнее – начали спокойнее относиться к лицемерию, спускаемому сверху.
– Плюнь, – говорю ему, – мы как у мартена.
– Какого ещё мартена?
– Вычислительный центр варит наши байты. Ты ругаешься: не то делаем, нафига, липовые планы. И что ты можешь сделать?
– Спуститься на этот самый вычислительный центр, взять водки. Она у них не кончается – пить запрещено
– Сталевары, – гну я своё, – поэтому и не спрашивают «нафига».
– А если бы спросили?
– Перешли бы на самогон. В нашей истории уже переходили.
    Бутылка закончилась, документы остались. Сергей, выпивший до этого, разошёлся:
– Как всё-таки насчёт спуститься?
– Зачем, позвоню приятелю.
    Ожидаемый ответ: «С удовольствием, конец смены».
    Гулкие шаги коридоре Сергей в такт звякает рюмками, наслаждается, пока – звуком. Шаги ближе – рюмки громче. Распахивается дверь и впускает замдиректора. Мы ржём. Увидел рюмки: «Репетируете банкет по завершению квартала?»
– Ещё рано.
– А пустая бутылка откуда?
– Не знаю, я пустые не приношу, – Сергей смеётся. Замдиректора поворачивается ко мне:
– Ты ведь с демонстрации, наверное, первой в стране интеллектуальной системы?
– Всё работало – задача простая, учёт кадров, но эффект впечатляющий (в то время ещё не было персональных компьютеров. Чтобы получить информацию из вычислительной машины, нужно было написать программу. И вот, наконец-то, показывают систему, дающую возможность поговорить с машиной, да ещё на русском языке.) Сбоев не было, вопрос – ответ, вопрос – ответ. Каждый спросивший непременно похвалит. Разработчики недовольны: собрались выслушать критику, а не витать в облаках, напомнили анекдот. Летят двое на воздушном шаре в незнакомой местности, радуются увиденному. Вдруг туман, всё заволокло. Куда несёт – неизвестно, испугались. Опустились ниже, увидели мужика, кричат: «Где мы?» Тот складывает ладони рупором: «На воздушном шаре». Я решаюсь опустить восторги на землю: «Сколько на вычислительном центре котов?» Все затихли. Мгновенный ответ – «Один» – и общий смех. В руководстве института есть сотрудник с фамилией «Котов». «Теперь вопрос к вам, – продолжаю я, – мою кошку на работу примете?»    
     Дверь открывается, сначала показывается рука с бутылкой. Смеёмся. Заходит приятель, видит замдиректора:
– Извините.
– Нет, нет. Не ошибся, это – сюда.
     Утро. На служебной машине везут в аэропорт, дорога через город. Сергей дремлет, с нами сотрудница. Пытаюсь с ней разговаривать. Недовольна:
– Вас на борт не пустят.
      Сзади доносится гул низколетящего самолёта.
– Мы что, пассажиры. Слышишь, где они сами летают, – точно с похмелья.
      Разбуженный Сергей открывает глаз. «Кто?»  – «Кто, кто, – пилоты». Гул переходит в               
угрожающий рёв, опускается ниже и догоняет машину, он ближе и ближе. Мы пригибаемся. Улица делает крутой поворот, машина уходит влево, и тут же раздаётся сильный взрыв. Мы вздрагиваем и переглядываемся. Вечером звоним в институт. Что называется, «попал», действительно – пилоты, точнее – пилот. Была пьянка и любовь, или наоборот – вначале любовь, пьянка потом добавилась. У сослуживцев оставался один вопрос: надолго ли их хватит? Ответ дало время, причём быстро. Его перевели в техники, жена ушла, мужик тоже вышел, из себя, и не нашёл ничего лучшего, как угнать самолёт, Ан-2. Покружил, покружил над городом и врезался в пятиэтажку, в квартиру, куда ушла жена с ребёнком. Там жили её родители.
    Хрущёвка оказалась прочной. В конце концов (это и есть конец) его дело, но соседи погибли, а жены дома не было. Вечером нам не дали выпить, несмотря на утверждение: если бы пилот напился, он остался бы на земле, сам живой и соседи.
– От таких можно ждать чего угодно. – Вот ты и завязывай!    
     Еле успели на поезд, он проходящий, 12 часов ночи, на перроне одни проводники.  Наш, молодой мужчина, забеспокоился, что мы не в меру выпили, меру, как известно, устанавливаем себе сами.
– Все едете?
– Самый трезвый.
    В купе одинокая девушка напугалась. Проводник объясняет ей, что перевести некуда, дожидается, пока мы обнимемся, и выпроваживает ребят на перрон. Тронулись, и я разглядел попутчицу:
– Первый раз вижу, чтобы такая красивая девушка ехала одна. Поклонники наскучили?
– Моему некогда.
– Кто любит, не знает этого слова.
      Она вышла, я разделся и лёг. Возвращается, приподнимаюсь на локте:
– Вы слишком хорошо обо мне думаете.
– Делать мне больше нечего.
– Не ждите от меня.
– А что я должна ждать? – напугалась она больше прежнего.
– Что я уйду в коридор стоять, а вы будете тут спать спокойно, – и отвернулся к стенке.
     Стук колёс и звон бокалов в памяти мгновенно убаюкали. Под утро проснулся, вижу: спит сидя, не раздевшись. Кашлянул – вздрогнула. Я засмеялся и отвернулся.
    В Кирове никого не подсадили, я пошёл по своим делам, она спала лёжа, закутавшись. Через полчаса вернулся бодрый. Дверь в купе открыта, проводник с чаем:
– Берите, вам особенно нужен.
– Покрепче нет?
– Ресторан ещё закрыт.
     Пробуем с девушкой пить, горячо, она представляется:
– Наташа. Извините, что я плохо о вас подумала.
– Борис, – почтительно наклоняю в ответ голову, – лучше плохо подумать, чем потом сожалеть. А вам больше идёт «Натали».
– О которой Лепс поёт?
– Иглесиас лучше. Ещё Пушкин так жену называл.
   Рядом с ней, на полке лежит открытый альбом Верещагина. Я проявляю осведомлённость:
– На родину едете?
– У нас она общая.
    Держит стакан, обручального кольца нет, при такой внешности должно быть, и я предполагаю:
– Вы с ним схожи.
– Это в чём же?
– Он был повенчан с войной, не любил её, но с ней никак не расставался, писал её оборотную сторону. И вы были замужем за военным.
– Да, но, в отличие от Верещагина, муж «погиб» только для меня.
– Есть ещё сходство – пробуете рисовать.
– А вы опасный человек. Хотите скину опусы на телефон?
– Буду в списке ваших поклонников.
    В Череповце донёс её сумку до здания вокзала, пожелал удачи и продемонстрировал спортивную походку. Не оглянулся.
     Где-то через неделю в Питере звонок.
– Здравствуйте. Вы меня не забыли?
– Лишний вопрос, Натали, – внутри что-то откликнулось.
– У меня билет на завтра, обещанной гостиницы нет. Извините, что беспокою.
     Звоню приятелю: «Недорогой одноместный номер в центре, на сутки». Встречаемся с ней в кафе, по лицу видно, что её расчёты на Питер не оправдались.
– Где лучше купить краски?
    Сопровождаю до лавки художника на Невском. Там выставка. Спрашивает:
– Кто такой?
– Их много, всех не упомнишь, но даже на этого денег вряд ли хватит. Напишете, будут вас смотреть. Впрочем, на вас и без картин смотрят.
    В гостинице она предлагает: «Не поднимешься глянуть, как меня устроили?» – перешла на «ты». В номере смотрит в окно:
– Меня вдохновляет красивая архитектура. Стемнеет, и она будет загадочной... тайны лучше разгадывать вдвоём.
– И мне нравится, но сегодня никак. К большому сожалению завтра не помогу донести сумку, совещание у высокого начальства.
    Подхожу. В глазах благодарность или что-то большее. Касаюсь губами её щеки. Замерла, но я заставляю себя отстраниться, гоню себя к двери, на выходе оглядываюсь. У неё висят руки, и голос стал тихим.
– Не исчезай. Будешь у нас, позвони.
    Через девять дней ругаюсь, что они автоматически сосчитались, звонит мушкетёр. Он не здоровается:
– ЧП!
– Неужто самолёт врезался?
– Сам врезался, нашему к дню рождения добавили развод. У тебя опыт, целых два было.
– Да, бывают целые, бывают половинчатые, какие чаще статистики нет. Что опять случилось?
– Вот именно, опять! Поехал он на хутор подправить дачу. От станции километра три, поэтому взял машину, и подругу. Днём они подправляли выпивкой развлечения, а вечером – стук в дверь, жена вдруг приехала… помочь. Барабанит, а он не отпирает, боится женской драки. Жена плюнула, на дверь тоже, и ушла. Утром подала на развод. Боимся запьёт, поддержать нужно.
– Я его всегда поддерживал, в смысле, выпить. Завтра прилечу. Закажи гостиницу, на сутки, – корю себя, что обрадовался подаренной возможности, и тут же нашёл, чем её ограничить.
– Один день? И зачем гостиница?
– Пить с ним за компанию – быстрее втянется. Его могла бы спасти любимая женщина, но где её взять? И ещё, я боюсь.
– Кого?
– Увидишь.
    Ещё в аэропорту набираю Натали. Не сумел дольше затянуть со звонком, чтобы не было ей времени приготовиться: «У нас грустное мероприятие. Ребята, ты их видела, будут без жён. Если хочешь узнать почему, я тебя заберу, скажи откуда».
     Прежде всего едем с мушкетёром к Володе. Плита из серого гранита с моей фамилией. В Питере родители и бабушка вместе, но фамилии у всех разные. Здесь плита высокая, места хватит ещё двоим, с этой же фамилией. Вот только судьба перепутала, самого юного поместила вверху. Кто знает, где я буду с такими выкрутасами.
    Сидим у виновника, переселенного в однокомнатную квартиру. Ребята оглядываются на кухню, где Натали долго колдует с закуской, и недоумевают.
– Откуда красавица? Чем ты её удивил?
– А чем такую можно удивить – невниманием. 
     Натали предстала сама, как видение, и на большом подносе из нарезанных разной формы разноцветных овощей преподнесла картину «Витязь на распутье», вместо копья – бутылка.   
     Чуть не попадали от смеха и восторга. Я встаю.
– Лучше Натали не скажешь. Ты был сильнее всего, – обращаюсь к виновному, – кроме этого недуга. Выпьем за выбор трезвого пути.
    После нескольких тостов звонивший мушкетёр выводит меня на кухню.
– Да, есть кого тебе испугаться.
– Не её. Самый страшный враг – это ты сам, от него не убежишь.
    Виновник «торжества» кричит: «Борька, можно твою красавицу поцеловать? Я таких в жизни не видел, только в кино». Натали заглядывает к нам, я её успокаиваю.
– Мы сейчас уйдём по-английски, – мушкетёру советую, – вам тоже лучше завязать. Пить с ним долго – внушите, что он прав.
– Договорились. Завтра приму Алка-Зельтцер и отвезу тебя в аэропорт.
     На ушко мне поясняет: «Не нужно лишних слёз».
    Тёплый вечер застыл в ожидании прохлады. Гоню свои ожидания и вызываю такси, что Натали решит не знаю, как будет лучше, и что именно лучше, тоже не знаю. Она выбирает: «Я с тобой». На душе отчаяние – зачем потакаю своим инстинктам? В номере она, как в Питере, смотрит в окно.
– Не та красота, и заката нет. Вместо него – ты.
– Да, не восход. Знаешь сколько мне лет? – неуклюжая попытка остановиться.
– Судя по друзьям, ты должен быть старше моего отца, – смеётся, – но глаза художника видят другое.    
     Она надолго исчезла в ванной, по коридору бегает мальчишка, в соседнем номере орёт телевизор, в нашем – неистребимая мужская похоть. Я без труда раньше справлялся, а тут не удаётся выгнать себя в ресторан и напиться. Это что, возврат к старым привычкам? Слишком долго мы вместе и нужен перерыв? А ты думаешь, чем может закончиться? Извиняться не умеешь, да она их и не примет. Поздно будет локти кусать.
     Но тут вышла Натали, тряхнула головой, чтобы прическа, как и всё остальное была свободной, и без слов поплыла. Её уверенные, красивые ноги растоптали остатки моих колебаний. Потом говорили её ожидающие глаза, на помощь к ним пришли осторожные руки, нежные и сильные, а мои были непослушные. Они, в отличие от меня, никак не могли сбросить вину.
    После я узнал, что живёт она с сыном, школьником, сейчас он у бабушки, в Верещагине. Здесь двухкомнатная квартирка – им достаточно. Но из оборотной стороны жизни никак ей не выбраться. И тут я, такой необычный.   
     Утром явился мушкетер.
– Слово – закон, – завидует Натали, – помятый, но не сдавшийся.
– Ты тоже не всю ночь спал, – оценивает он мой вид.
      В дверях оглядываюсь. Жалость и вина, какое сочетание может быть ужаснее? У Натали дрогнул голос: «Не пропадай».
      В машине мушкетёр вздыхает.
– Только о тебе мы вчера и говорили. Даже наш однолюб в себе засомневался: «Я бы тоже не устоял». За тобой приехал, чтобы тебя увести. Обрати внимание: «увести», а не «увезти». Может зря?
     Ира с мамой, слава богу (здесь уже Бог, а не дьявол), были на даче, я выдумал срочную работу и не поехал. Четыре дня ушли на приведение моей психики в сносный вид, в этом нам с ребятами за столом никто не мешал. Несколько раз оправдывался, отвечая на письма Натали, и тогда приятели не могли понять – «Что вдруг случилось?»

     Мрачные, впрочем, обычные для Питера, дни разрядил междугородный звонок.
– Никуда не собираетесь? – говорю Ире, что это Рассадин.
     Идём через Литераторские мостки. Сколько здесь имён. Бутылка с надписью «За Игоря» наполнена до уровня, как было ему оставлено тогда, и уже не первый год я столько наливаю. На могиле есть с кем поделиться. Даже на кладбище его годовщина напоминает о хорошем. О чём все и говорят кроме нас троих. (Игорь не любил высоких слов).
     Дома, за столом, Виктор, не понимаю почему не ездивший за границу, нас оговаривает:
– Вы пол-Европы, а может и больше объехали. Не уследить.
– Следить нужно за тобой, полбутылки, а может и больше, один выпил. Закончилась.
– У сына приятеля жизнь закончилась… в России.
       Несмотря на протесты Иры он открывает следующую:
– Закончилась – начнём новую.
– Приятеля, который из Комсомольской правды?
– Да, тот тоже начал новую, в Таиланде. Кстати, у меня кольцо, которое он бросил, когда свадьба расстроилась. Недавно сообщил – скоро должно понадобиться, я отцу и обещал, что перешлю.
– А если не понадобится? – Ира не хочет влезать в чужую жизнь, – или опять выбросит?
– Наслышан о твоём сверхъестественном чутье, разберёшься. Вы что, уже намылились в другое место?
– Знакомый преподаватель в универе, Лена Бросалина, видел её переводы Рушди, английских детективов, летает в Калькутту, и нас с собой зовёт.
– Начните с Таиланда, этот сын встретит, между прочим, он гидом подрабатывает. У них в семье яркая наследственность, сын весь в отца. А отец у него большой юморист, по отношению к себе, и оптимист – боролся за свободу всего. Подорвал на этом здоровье, и каких только болячек врачи не нашли, нашли и причину, говорят:
– У вас не хватает свободного тестостерона, ушёл.
– Во-первых, это не оригинально, где у нас хватает свободы? А, во-вторых, я не задерживал, как можно с моими убеждениями. Можно отнять всё, кроме свободы думать.
– Лекарства влияли на половой гормон, это побочный эффект.
– С чего вы решили, что для меня он уже побочный?
     Сын до отца не дотянул, с одной стороны чересчур решительный, уверенный в себе, а с другой – хлипкий, что-нибудь произойдёт, может и сломаться, если вовремя не поддержать. Отец и так плох, а тут ещё сын. Боится, что у него опять пойдёт не так и поедет крыша. Подсобите, больше некому.
      По подоконнику забарабанил дождь. Виктор поднимается: «Это – напоминание» – не без труда укрощает заплетающиеся ноги и приносит гитару. Достаёт фотографию, где мы вместе сидим у Игоря на кухне:
– Игорь… наши с тобой посиделки не закончились.
     Перебор струн, ритмичный звон капель по жестяному отливу, одинокий голос Иры. Виктор смотрит на меня, и я присоединяюсь.
     «Дожди забренчали сонаты
       по клавишам мокнущих дней…»
Тембр своего голоса не узнаю, он стал, как у Игоря. Мы вернулись к нему на кухню. Глаза у Виктора закрылись. На ресницах слёзы. 

  РЕКА
      Близкому человеку стремишься во всякой мелочи сделать приятное. Получится ли сюрприз, если Ира хорошо, соображает, даже слишком хорошо? В самолёте пропускаю её к иллюминатору. Вопросительно смотрит – она же боится летать, секунду мешкает и улыбается. Сожалеть или нет, что догадалась? Пассажиры успели притомиться за несколько часов полёта, и пилот, подобно радушному повару, зная, что такое блюдо не у каждого, нарочито спокойным голосом сообщает: «Господа, слева по курсу – Эверест». Взрослые дяди и тёти, как малые дети, отталкивая друг друга, прилепились носами к иллюминаторам, изощряясь в комментариях:
– Шедевр природы, а показывают издали, через стекло.
– «Джоконда» тоже за стеклом, и близко не подойти, – напоминает Ира.
   Ей никто не мешает смотреть, и хорошо видно с каким достоинством проплывает безразличная к нам, и ко всем прочим, трёхгранная вершина. Я вижу ещё признательный взгляд любимой, он мне.
   Сын¬-корреспондент встречает в аэропорту:
– Леонид, для вас Лёня. Всё в сравнении, первое – невольное, с вашим Пулково, извините, там – барак, здесь – дворец с садом.      
   А сам задерживает взгляд на красивых девушках. При этом руки у него начинают спонтанно подёргиваться, будто он её уже обнимает. Увидел, что мы обратили внимание.
– Тогда второе сравнение – о себе, – и выражение сдержанности заменила, видимо, более свойственная ему мечтательность.
– Наверное, стихи пишете, лирические, голос протяжный и имя мягкое, – больше утверждает, чем спрашивает Ира.
– Заметно? Сижу на мотоцикле у храма, оттуда опускаются стихи. Вдруг, будто с неба, бежит ко мне по ступеням богиня. Довлатов писал о похожей встрече с переводчицей. И у меня тоже возникло единственное желание – немедленно жениться, а она запрыгнула на мотороллер и понеслась. Пока я пришёл в себя, потом не разогнать этих тараканов на колёсах – целая стая. Мелькнули на повороте из-под шлема локоны чёрных волос, а меня, в смысле наш поток, полицейский остановил. С тех пор ищу, ищу. Городок маленький, никуда не денется, увидите шедевр «Боттичелли» – держите.
– Ира стегозавра в Камбодже нашла, которые вымерли, – укрепляю я его надежду.
– Дай бог, Виктор сказал, что у Иры завидная интуиция.
     Вечером в кафе он продолжает. Был заметным корреспондентом «Вечернего Волгограда». Писал по указке о том, что везде есть место подвигу, – самому было противно. Перешёл на то, что ближе: как «выпивают от нечего делать, либо что-то делают от нечего выпить», – интереса не добавило. Добавилась ко всему неудачная любовь, с её стороны. При невысоком росте и среднем телосложении я, конечно, не герой, но внешность, видите, выразительная, девушкам нравится. Поэтому не сомневаюсь, что нигде не пропаду. Уехал в Центр попытать счастья. Пытал, пытал – не выпытал.
«Не лезьте, говорят, не в своё дело, у вас нет на это прав».
   Задумался. Имеет репортёр право на рассуждения? С правами у нас хорошо, особенно с автомобильными. Можно просто купить. Остальные тоже можно, но дорого. Приятель позвал в Таиланд, у него там свой мелкий бизнес: «О правах проще говорить в другой стране, по крайней мере, безответственно».
– Главное оставаться собой, – согласился я и поехал.
    Когда он ушёл, напоминаю про кольцо:
– Претендентка есть, самое время укрепить его уверенность.         
– Хочешь сказать, что уже разобрался?
    С первых встреч понимаешь, что избитая фраза «Восток – дело тонкое», правильная. Поэтому нашим, по-другому воспитанным туристам, дают в руки памятку «что нельзя»: показывать пальцем, гладить по голове, обнимать местных жителей и так далее, а повышать голос в разговоре вообще считается оскорблением. Последнее хорошо бы перенять. Тайцы вежливые, раскланиваются, за всё благодарят – море удовольствия. Настоящее море тоже ласковое, солнце даже слишком. Обеденная тень старается ему не мешать, прячется так, что не найдёшь. В знак благодарности надеваем рубашки с длинным рукавом.
     Утром ожидаем Лёню, его нет и нет, потом звонок, вместо «здравствуйте» он говорит «извините»:
– Мне нужно в Сингапур на три дня, я уже в седле, на мотоцикле, ещё раз извините.
– Не переживайте, мы здесь надолго.
– Жалко, что не могу с вами в Камбоджу. Про диковину местную не забудьте.
     По Бангкоку ходим сами. Королевский дворец – ансамбль гармонии и красоты. Скульптуры величественные и таинственные, драгоценные камни и позолота. Шпили разные: прямые и изогнутые. Рты у народа одинаковые – разинутые. Говорят, что восток успокаивает душу и дарит улыбку. Фотографируем всё подряд. Рядом со Статуей Будды колоритный монах (где же ему стоять) в оранжевом кашая. (Простите, складываю ладони вместе и с почтением прижимаю к груди, рядом с Буддой не может быть никого, все смертные ниже). Он загораживает удобный ракурс для съёмки, туристы просят отойти, он английский не понимает. Наша очередь, Ирины слова и жесты – отойти в сторонку – истолковал по-своему. Подходит к Ире, легонько дотрагивается, она его – за локоть. Женщинам запрещено касаться не только монахов, это оскорбление, но и их одежды. Улыбаются друг другу. «Я показываю фотоаппарат?» – кивает. Хорошая пара. Нет, не пара, а двое, он же монах и всегда один. Опять извините, он не один, он всегда с Буддой. Традиции – дело хорошее, особенно если из правил делать правильные исключения. На его месте я бы сделал то же самое (не в смысле Будды, конечно). 
    За диковиной пошли на рынок, хотим понять: из-за чего воевали древние племена, а сейчас в гостиницу с ней не пускают – «Ни в коем случае». На входе спросили: «Где» – нам махнули рукой, а дальше продавца нашли по запаху. Я сразу вспомнил шведскую селёдку: «Абсолюта с собой нет, чем запивать будем?» Осторожно пробуем дуриан, как и сюрстрёмминг. На удивление он чуть было не понравился, понравился – это я из уважения к традиции. «Ко всему нужно привыкнуть» – Ирино замечание не только кулинарное.
   По возвращении из Камбоджи звонит нам Лёня: «Я уже забеспокоился». Отвечает Ира: 
– «Как разговаривает умный русский с глупым – по телефону из Лондона», у вас – из Паттайи.
– «Кому на Руси жить хорошо», – те в Лондоне, а я здесь. Как впечатление от Камбоджи?
– Величие прошлого завораживает, нищета сегодняшнего поражает, обидно, что сделана она их собственной властью.
– Что вас резануло?
– Многое. Не знаю, что выбрать, но память дружит с ассоциациями. Большое озеро, на нём разнообразные лодки-посудины, есть храм. На воде рождаются, живут и умирают. Из бедности сделан бизнес, возят туристов, на одной посудине демонстрируют пять крокодилов за решёткой, небольшие, метра полтора-два. Загончик тесный, не развернуться, лежат они, обнявшись лапами, и смотрят на нас. Глаза огромные, неподвижные, в них слёзы – дадут им ещё один день жизни? Смотреть невозможно, мы с Борисом убежали. На границе магазинчик с ювелирными украшениями, изделиями из серебра. Посетителей нет, у продавщиц умоляющие глаза, как у тех крокодилов.
– Отвлеку вас приятным. Я сильно опаздывал, мотоцикл бросил в аэропорту, перчатки и шлем забыл на сидении. В самолёте о них вспомнил, думаю – всё. Прилетел, действительно – всё, и это всё – на месте. Напоминаю: утром у нас Квай, по дороге заедем на ферму, её впервые включили в маршрут, а я из-за Сингапура не почитал.
– Тогда и я о приятном, у вас правильная традиция – выпускать на волю птиц из клеток. Кто-то их туда прячет, иногда делаешь это сам, не здесь, конечно, бывает, что не всегда птицу. Храмов не счесть, покупаешь там клетку с птицей и выпускаешь. Зачем? Птица – душа, она не может томиться в клетке, она свободна. Я купила две, мы своих выпустили. Я отпустила бы всех, Борис не соглашается.
– Почему?
– Это личное дело каждого, – отвечаю я, – а моя душа не в неволе, она – в счастье. После ритуала стало легче, но главное в другом – я с ещё большей радостью возвращаюсь в свою «клетку».
– А я себе никак не сделаю, – сокрушается Лёня.
   У каждого, наверное, есть своя река. У кого-то – река детства, кто-то на реке живёт, радуется или не очень, как повезёт. Для кого-то – последняя река. Кто читал книгу или видел фильм «Мост через реку Квай», едут туда. Ира говорит: «Есть такие люди, как царь Леонид, – у его лаконичной скульптуры на границе Спарты мы с ней долго стояли. – В руках щит и меч. И ещё жизнь – чтобы отдать её за родину». Сегодня дорога – удовольствие, а тогда на ней строили мост. Построили, через «не могу», под дулами автоматов, а потом взорвали, чтобы погибнуть в неизвестности, вдали от своей родины. Могли спокойно дождаться окончания войны, получить заслуженное звание «ветеран» и гордиться этим. Они выбрали честь и смерть.
     По пути на Квай нас завезли на ту самую ферму попробовать местные вкусности. Все нахваливают, и народ допытывается у Леонида: из чего сделали, как готовили, что добавляли. А хозяйка ушла. Он, бедный, не знает, смотрит на нас с извинениями. Ира останавливает вопросы.
– В незнакомой стране иногда лучше не знать, из чего это делают.
– Что вы пургу гоните? Почему лучше не знать?
– Рассказать? – Валяйте. – Все доели? – Да.
    Мама устанавливала оборудование на заводе в Индии, в группе двадцать человек. Гостиницу в садике, густая зелень, там заборчик. Все заказывали котлеты: «Нигде таких не ели, мясо – нежное, как тёплое мороженое, откуда такое вкусное?» – «Не скажем». Самая активная требовала: «Пойду на кухню, научусь делать». Через несколько дней мы заявили: «Не скажете – не покупаем». Повели их после обеда за заборчик, там ямы, с кучками костей и остатками мяса. На них небольшие, белые, толстые черви, их полно.
– Фу? Гадость какая! Зачем привели?
– Показать, что вы ели.
     Сразу же половина группы обед оставила в саду, остальные с зажатыми ртами убежали. Самая активная не могла ничего есть два дня. Из двадцати наших только один продолжил их брать, но садился так, чтобы его не видели.

     Дальше, на маршруте – очередное удовольствие, для желающих. У высокого помоста дожидается неуклюжий на вид «вагон», захожу первым: «Мужчина берёт риск на себя». Садимся на лавку со спинкой, и вагон «отъезжает». Медленное движение и покачивание, ничего интересного, единственное, что ощущаешь – безопасность. Интересно, а как будет, если слон побежит? Махмут (в Индии так называют погонщика) неправильно нас понимает, протягивает анкус (небольшой багор для управления слоном) и слезает.
     Взяла его Ира, она, вообще, любит всякую живность, откуда это? В Сахаре на вытянутую руку ей посадили ящерицу, и та бегала от ладони до шеи и обратно. Обе были довольны. Можно ли назвать живностью слона? На шоу он обнимал её хоботом и поднимал. Меня восхитил другой. Он брал хоботом мяч, вставал на задние ноги, несколько раз медленно приседал, потом вскидывал хобот, и мяч летел точно в кольцо, через всю баскетбольную площадку. Игроки НБА обзавидовались бы. Ира хотела купить мне разрисованную футболку и нашла, на пленэре. Футболка закрепляется на мольберте, служащий макает кисть в банки с красками нужного цвета и отдаёт слону. Тот рисует: ствол дерева и ветви коричневого цвета, листву на каждой ветке – зелёного. Хобот точен, как рука художника. Импрессионист! Футболки расходятся, словно горячие пирожки (жарко ведь).
       К моему удивлению Ира не боится управлять слоном и у неё получается.
– Такая смелая, потому что со мной. – Попробуй.
      А я не знаю, в какое место «тыкать» и отказываюсь (когда ещё признание в собственном неумении доставит удовольствие?) Оставляю при себе гордость за Ирочку, она всё схватывает на лету, здесь, правда, – на ходу.
      Река Квай спокойно течёт между невысоких холмов, они толкаются, пролезая ближе к воде. Плотная зелень делает их одинаковыми. Небольшие баржи, на них гостиницы с микрономерами – двоим не разойтись. Ира первым делом выясняет: растёт ли где диптерокарпус (слова-то какие знает, не выговоришь). Идём с Лёней по тропке между зарослями чего-то непролазного, а она спрашивает его о другом:
– Продолжаете здесь писать?
– В Паттайе свой канал телевидения, газета, пятьдесят тысяч соотечественников. Ночью за тридцать градусов, а мы добавляем температуру рекламой: борщ украинский, пельмени сибирские. Кстати, почему утверждают, что сюда въехать легко, а выехать трудно?
– Ждёте ответ – «не хочется»? Постоянно тут жить – не для каждого. Дома – берёзки, не есенинские, нами посажены. А Питер, а культура? Народ у нас знаете какой. Вот только во времена бурных вод всегда есть чему всплыть, а течение перекрыли.
   Добрались до высоченного дерева, оно защищает своей тенью соседей. Ира гладит ствол:
– Известно своей прочностью,
– Что строить будем?
– Оно похоже на человека, без любви построишь. Она спрятана внутри, снаружи не видно. Так и тут, древесина красивая, а под корой не разглядеть. В таком лесу напрашивается сравнение.
– Орфей и Эвридика? Моей гитаре до его лиры, как до Олимпа. И главное – не могу же я на тебя не оглядываться.
     На обратном пути она срезала цветов, в номере восхитительный запах. Соседи недоумевают:
– Зачем ставите? Утром вас не будет.
– Днём заедут другие, получат частичку добра и сами о нём подумают.      
     Ночь упала занавесом после спектакля, на поклон вышли невидимые в Питере звёзды. Собравшиеся на корме встретили их поднятыми бокалами с местным вином, общее мнение – терпкое. Ира советует:
– Лучше назвать «терпимое», в буддийской стране желательно следовать их религии, она наиболее терпима к другим предпочтениям, разве что бахаизм продвинулся дальше. Все, включая меня, полезли за телефонами. Все – посмотреть, что кроется за незнакомым словом, я – показать фотографии Бахайских садов в Хайфе, потрясающую красоту.
     Конечно, в Бордо мы бы его терпеть не стали, тут на соседнюю баржу перекинут мостик, к буфету, где все его и берут. Другого, правда, и нет. Луны и ветра тоже нет. Хорошо, когда никто не жалуются ни на то, ни на другое. Тишину нарушают птицы, издают звуки, как люди в восточной стране (скорее наоборот – люди, как птицы). На берегу кто-то захрюкал или залаял, не поймёшь, пробирается сюда. Ира прижимается ко мне. «Страшно?» – «С тобой нет». Обнимаем друг друга, иначе каждый был бы, как то дерево без коры. Когда любишь, то не имеет значения, что вокруг чужой мир. Говорю ей в шутку и всерьёз: «Спасибо». От благодарной улыбки, привыкнуть к ней невозможно, внутри вспыхивает огонь. Незнакомые звёзды в ответ замигали и придвинулись.
    Утром для всех желающих, а желают все – сплав. Дна не разглядеть у самого берега, глубоко, и вода мутноватая. Река неширокая, походит на Малую Невку, только течение шустрое. Молочный туман растаял быстро. Солнце вышло из-за прибрежных холмов и, как аккуратный дворник, смело в воду заранее приготовленный оранжевый мусор с завёрнутыми в него телами разной степени загорелости. Больше тридцати голов, и не только, торчат из воды. На каждом этот самый мусор – для Солнца, а для нас – спасательный жилет, не утонешь, даже если захочешь. Поэтому и показывается на поверхности другая часть тела. Вот бы для жизни такие. Не показывать другую часть, а спасать людей. У нас он есть, один на двоих, самый надёжный, он даётся, наверное, Богом – любовь.
     Поток сразу подхватывает и несёт. Спрашивают у Леонида: «А вы?»
– Я со стороны посмотрю. Все там будем.
– Одни раньше, другие позже, – хорошо, что Ира не слышала моё уточнение.
      Течение быстрое, наслаждаемся движением. Можно ускориться, можно просто лежать, что большинство и делает, как и в жизни. К буйной зелени берегов прилеплены маленькие баржи, похожие на игрушки. Из них составляются короткие, но встречаются и длинные, цепочки, – местный Амстердам. Оттуда машут руками, мы им в ответ, море удовольствия на реке (опять завидное словосочетание). Интересно, зажигают ли здесь вечером красные фонари? О чём только не подумаешь, когда можно ничего не делать.
      В Паттайе сидели мы с гидом в симпатичном ресторанчике, их множество, подобные места есть и в других странах. В шесть часов вечера улица перекрывает привычное для себя движение, и людской поток начинает бурлить, выбирая между спрятанными желаниями и моральными запретами. Цветущая бугенвиллия скрывает красотой, но открывает, в другом смысле, веранду. Негромкая музыка, скромное освещение, несколько таек. Несимпатичных, на наш взгляд, не заметили, хотя, судя по вниманию туристов, не только на наш. Лёня заверяет: «Моей богини среди них не ищите» – и руки у него лежат спокойно. К этим девушкам можно подсесть, поговорить, выпить, потанцевать… и уйти. Можно просто выпить и уйти – тогда зачем пришли, выпить дешевле в гостинице. Можно продолжить вдвоём с девушкой в другом месте, до утра. Можно и дольше, смотря какие у вас возможности, в том числе финансовые.   
   С нами ужинает не совсем пожилая пара (из Волгограда, Лёня пригласил). Муж расклешённой футболкой прячет живот, женщина перестала следить за фигурой и скрывать её не собирается. Набрали они разных блюд, ковыряются и критикуют, в основном – жена. Муж привычно поддакивает, но с оглядкой на нас. Не может, наверное, сказать против неё – отучили, а гида стесняется. Смотрим мы на радостного немца в возрасте, он в окружении таек, похоже, что тоже ковыряется, но не критикует. Женщина возмущается, держать недовольство в себе не привыкла: «Подойду к нему и скажу: «Сталинград».
– Зачем лезть со своим уставом в чужой монастырь? – напоминает ей Лёня.
– Это они везде лезут, припёрлись и устанавливают свои правила.
    Ира приходит на помощь:
– Такие правила всегда были.
    Критиканша чуть не поперхнулась и презрительно уставилась на Иру:
– Вы что видели?
– Да, видели, – отвечает Ира. Пришла очередь удивиться гиду, и она продолжает:
– Не довелось побывать в Италии?
– Почему же, были, – сглаживает напряжение муж.
– А в Помпеях?
– Что мы там не видели? – жена взвинчивается больше.   
– Именно это и увидели бы, – Иру не заставишь лезть в спор, да ещё с посторонними, но если не поставить этих сейчас на место, то не известно ещё, что выкинут. И она продолжает.
    Помпеи, до нашей эры. Хорошо, что их откопали, и откопали хорошо. Всё удивляет. Налаженный быт, почти как сейчас. Дома украшены фресками – великолепно, такие можно к себе в квартиру. Театр, бани с бассейнами, тёплым полом и горячей водой, водопровод и канализация. Живи и радуйся. Улицы выложены ровными плитами, на них, начиная от порта, выбиты большие указатели. Что может быть таким важным? Как ответить иностранным матросам, не знающим языка, на их вопрос? Вместо стрелок, естественно, что – фаллосы. «Естественно» не к слову пришлось, а природа требует. И приведут они в соответствующий дом. Там на стенах тоже фрески, с изображением сексуальных позиций (итальянская «Камасутра»). Знание языка и тут не требуется. Требуется взаимопонимание и уважение, вернее, наоборот – уважение и взаимопонимание. Впрочем, это нужно не только в данном вопросе, но и везде, но именно этого обычно и не хватает. 
    Спорщица пережёвывает услышанное. Я спешу присоседиться к Ире, а то всё она и она, а рядом я, какой-то неприметный.
    На улице красных фонарей, в Амстердаме, в наше время, иначе: витрина – можно глянуть, и дверь – можно войти, всё для сексуальной потребности. Вошёл и вышел, темп жизни высок и времени на моральные, или аморальные, кто как считает, рассуждения не тратишь. (Я не пробовал, не знаю, правильно ли сделал, вернее, – не сделал.)
    Лёня показывает на входящую пару – англичанин и тайка, держатся за руки, что-то щебечут друг другу: «Дома на него женщины не обращают внимание». Затихшая соседка
хочет надеть очки и в этом убедиться, но он останавливает:
– Невооружённым взглядом видно, что оба довольны: один наслаждается полнотой жизни, скорее всего, только тут у него это и получается, другая зарабатывает. Про её полноту жизни не знаю, хотя профессия чуть ли не самая древняя, не зря ведь. И не важно, день или месяц, но это эмоциональный подъём, по крайней мере, с его стороны.
    Указываю Ире глазами на сумочку, где у неё кольцо, мол, самое время отдать, – отрицательно качает головой. Потом спрашиваю:
– Что ты тянешь?
– Бесшабашное увлечение, не нравится мне. Подождём ещё. 
     Через полчаса заплыва вылезаем из тёплой воды на такую же посудину, с какой нас ссыпали. Солнце поднялось выше, чтобы пересчитать добравшихся, Ира – первая. Спрашиваю:
– Зачем?
– Не знаю, по привычке, наверное, – и смеётся, для этого у неё всегда найдётся хороший повод, а у меня – за неё порадоваться.
      Леонид в автобусе останавливает разговоры: «За первое место награждается павлиньим пером Ирина». Кто-то хлопает, кто-то недоволен – мы не знали, что это соревнование. Он философствует:
– Жизнь – всегда соревнование, хотите вы или нет. И заранее не известно за какой этап вы получите приз, а на каком лучше бы соломки подстелить.
– Настоящих победителей будет провожать оркестр, потом… как в фильме «Мост через реку Квай», – добавляет Ира.
   Таиланд известен операциями по перемене пола. Они здесь намного дешевле, а врачи и оборудование, как в Европе. Нас уговаривали в гостинице, нет, не на операцию – на шоу прошедших такую процедуру юношей. Я сомневался:
– Нуриевыми они и раньше не были, ничего интересного, в танцах по крайней мере, не увидим.               
– У меня предчувствие, – настаивает Ира.
     Покупаем билеты «на троих» (хорошее, правда, не всегда, выражение) на «Тиффани-шоу», звоню Лёне. Он держит паузу:
– Я же в розыске, жалко, что не меня ищут.
– Это Ирино предложение, – тогда иду.
    Сели ближе к сцене, чтобы рассмотреть какие изменения произошли в лицах, заодно и в других частях тела. Восточная музыка, подобранная цветовая гамма. Красивые, есть даже очень, юноши, простите, уже девушки, танцы наполнены изысканными па и такими же формами новообразованных девушек. Одним словом – красота. В перерыве, на улице, танцовщицы покуривают – бывшие привычки и оставшиеся от прежней жизни мужские голоса.
– Как вам в новом «облике»? – Ира извиняется, что задаёт надоевший им вопрос.
– Наконец-то почувствовали простые человеческие радости.
    Ещё в гостинице нас предупредили, что второе отделение эффектнее. Оценили это хлопками все, как только вышли другие актрисы, особенно одна, у неё подчёркнуто европейское лицо. Оно, действительно, как с картины Боттичелли. Лёня перестал хлопать, и мы засомневались в другом, в утверждении Рассадина, что наш спутник нигде не пропадёт. Его выразительная внешность не даёт спрятать то, что внутри, как он ни старался, когда увидел ту, которую искал. Руки безжизненно повисли. Испуг в глазах сменился отчаянием, и потекли слёзы. Зрители хлопают, а он утереться не может. Выручила Ира, потом свой платок ему оставила. Стихли аплодисменты, и она пытается вернуть его на землю.
– Подстилать соломку поздно, но вы сами говорили, что у каждого есть право – быть собой.
– О чужих правах рассуждать просто… если они тебя не касаются.
      Утро не принесло ничего нового, кроме потускневшего, безразличного ко всему лица Лёни, видно, что мы тоже лишние. Ира показывает ему кулак. Глаза совсем потухли: «Бей и ты, мне всё равно». Но она вытягивает руку и разжимает пальцы, на ладони – кольцо.
      Долгая пауза. Постепенно в его глазах стала проявляться осмысленность.
– Вчера бы выбросил в море. Я там сидел долго… сегодня – это спасательный круг. Не знаю, как бы я без него выплыл.

24 сентября.
    Неспроста в обиходе повторяется избитая фраза – «годы пролетели», в счастливой жизни их, действительно, не замечаешь. Тем обиднее пропускать в рассказе, но память не заставишь – выбирает то, из-за чего они остановились.
     Солнце решило обрадовать, ветра нет, тепло, но блаженствовать некогда. Со стороны может показаться, что у Иры школа танца. Подойдя ближе по дорожке, слышу, что она напевает классику. Навстречу перебирала лапками сорока и тоже остановилась – ей понравилось. Чтобы Ира не делала, она отдаёт себя всю. Изящные па чередуются с пируэтами, за ними следуют плие, по-простому – приседания, только красивые. Грация движений и мимика восторга. Не у каждого получается столь мастерски – партнёры требовательные, они меняются. Одни появляются весной, когда ещё лежит снег, другие – поздней осенью, когда уже ляжет снег, стараются удержать нам летнее тепло. Почему школа? Потому что цветов много, их нужно расставить в нужное место, в нужное время. И, самое важное, – если ухаживаешь сердцем, то на любовь отвечают все, даже цветы.
     Они украшают не кусочек земли – дачу, а уголок счастья. Его, без сомнения, можно создать только своими руками. Сделать так, чтобы приходили полюбоваться на красоту, – это искусство, конечно, Ирино. Не всем дано, поэтому я кошу… траву, разумеется, а не от работы. Как говорили в советские времена «могу ещё копать – могу и не копать».
     Тучки чёрной смородины с молниями красной ушли, осталась радуга яблок. Малина зажгла свечки-ягоды, устроила праздник. В Эстонии, где у нас дача, он так и называется «День Свечей», женщины отдыхают, мужчины работают. Щёлкаю садовыми ножницами, иду её обрезать. Большой кирпичный мангал сохранил вкусный запах вчерашних шашлыков и напомнил о другом, своём «запахе». Мне прижигали лазером какую-то фигню на коже. Похожий светлый дымок, запах собственного мяса не доставляет удовольствия.
     Срываю яблоки, нужно набрать тачки две, три. Сосед всегда готов не только выпить, но и надавить соку, у него – электрорезка и пресс, потом. «Потом» обрывает звонок телефона, он, словно утопающий, хватается за наши планы. Непричастное к твоим делам обычно раздражает. Знакомые из Питера упрашивают меня помочь: пожалуйста, срочно. Ира разводит руками, без слов. За двадцать пять лет так и не понял, знает ли она эти слова. Есть категория людей, к сожалению, крайне редкая – заботятся о других в первую очередь. Как считать – повезло мне или нет, что живу с таким человеком?
      Работа на даче имеет приятную особенность – можно отложить. Так и сделал. В смысле, не работу, а то, что её отложил.
      Приезжаю в город, у знакомых захламлено всё, лишь в маленькой комнате сиротливый шкаф ощетинился редко стоящими книгами. Поправил их, поздоровался. Быстро справился с тем, о чём просили, и обругал… себя: «Чёрт, ключи забыл!» Так: добираться ей домой больше двух часов, неудобная пересадка, граница, крутая дорога в горку, побежит, чего доброго, – беспокоить не буду.   
      Нерешительный вечер прятался за новостройками, дожидался меня, и с беспокойством обнял сумерками: «Долго один гулять будешь?» – он привык видеть нас вдвоём.
 – Как повезёт, точнее, как повезут (Ирину, конечно).    
      Если некуда торопиться, то начинаешь обращать внимание на окружающее. В многоэтажках призывно засветились окна. Кто идёт от остановки один, тот на них поглядывает и ускоряет шаг. Я покупаю хризантемы. С них ведь началась настоящая жизнь. Каждый понимает её по-своему, и если оба одинаково, то в этом залог счастья. Рядом околачивается мужчина, смотрит на часы который раз, но не спешит. Похоже, есть на то причина, и, скорее всего, не тайная для той, куда никак не дойдёт. Причину выдаёт уловимый след Lancome. Подходит.
– Закурить не найдётся?
– Нет. Магазин там, – показываю, – хотите перебить запах?
– У самого-то цветы для кого?
– Жену жду, свою.
     Если остаёшься один, вечер нагоняет грусть, успел соскучиться, набираю номер. Тревожный голос:
– Что случилось?
– Не волнуйся, ключи забыл. Не торопись.
– Почему раньше не позвонил?! Я в метро.
      Второй раз обращаюсь к чёрту. Не постучать ли по голове? Сказал бы: давно дома, готовлю ужин. Тем более, что целый день отлынивал и собирался хотя бы этим порадовать. Не упомянуть про свою оплошность – не значит обмануть, это – сделать приятное обоим.
      Издали вижу: кто-то с сумкой мелькает под фонарями, так стремительно здесь не бегали, удивляюсь. Ирина! Мы двадцать пять лет вместе, и ничего не изменилось, мчится, будто на первое свидание. Но тут же в сознании заскребло – как она будет без меня? И я – навстречу, ещё быстрее. До чего же легко бежать, когда знаешь к кому, чувствуешь себя невесомым. В таком состоянии рекорды, наверное, и устанавливаются – ни на что не отвлекаешься – несёшься к единственной цели. Не успеваем толком остановиться, сталкиваемся, прижимаю к себе свою цель. Бешено бьётся её сердце. Обнимает меня за шею, сумка падает. Поддерживаю её за талию и кружу, кружу. Смотрю в счастливые глаза, за ними мелькают и мелькают дома, огни, люди. Пусть мелькают, в самом деле, ведь не важно, что за ними, главное – что в них.
– Разве можно так бежать?
– Нужно – я всегда к тебе бегу. 
– Сердце выскочит.
– Оно давно у тебя.

25 сентября.
    Проснулись не по будильнику, позавтракали, посмотрели в окно, нет – сначала посмотрели, как завтракать, и поехали на залив. Раньше трёхэтажные гостиницы здесь были забиты немцами, финнами, кстати, в честь последних залив и назван, на спортивных площадках всегда очередь. Приятный, думали, что для всех, баланс природы и отдыха поправлял нам здоровье и бюджет городу. Сейчас их место заняли коттеджи с высоченными заборами, куда вертолёты прилетают. И мы приезжаем, но нечасто, и не к ним. Мы – другие, что для нас важно – мы не хотим за забор.      
    Сегодня прохладно, даже по питерским меркам. «С погодой не повезло» – неподходящее замечание, но хочется ещё раз отметить, солнечных дней в году у нас кот наплакал. На берегу сосны жмутся к дюнам в тщетной попытке удержаться корнями за песок. Удаётся это немногим, их защищают заботливо уложенные, где-то с нашей помощью, небольшие валуны. Море не тропится в наступление. Каждому своё время. Ветер качает верхушки деревьев, пряча и открывая солнце, оно подмигивает, как заждавшаяся девица из окошка, прошедшая пик своей молодости, осень ведь: «Гимнастика – ваша защита, при сидячем образе жизни спорт необходим». Приседать и отжиматься помогают сосны. Их стройные, крепкие стволы заставляют соответствовать. Раз–два, раз–два, раз– «Привет!» – оторвала от него знакомая пара, и, если честно, то без сожаления, пошли мы в ресторанчик вспомнить удовольствие от тёплого моря, с которого недавно прилетели. «Девица» обиделась, занавесила окно тучей, но сдержать ей себя не удалось, потекли слёзы. 
   Добежать не успели, промокли. «Это к сухому вину», – успокаивает Ира.
   Зал набит, звучит безразличная ко всем музыка, в воздухе плавает ругань насчёт погоды, как дохлая рыба кверху брюхом, будто по воскресеньям в Питере не может быть дождя. Наконец освободилось место, с него видно, что под навесом грустит одинокий бочонок из-под пива – укор ушедшему лету. Мы с Ирой на него смотрим и улыбаемся.
– Что интересного?
– Не в бочонке, – и она продолжает.
    Не в бочонке, а в бочке, и не в одной, а в очереди, жалко, что короткой, и, разумеется, не в них самих, а в содержимом. Ждали они под зелёными деревьями на берегу другого моря, пока немногочисленные работники закончат своё дело – приготовят их к заполнению вином Шато-Бель-Эвек. Его расхваливали, и мы сидели с бокалами этого вина, в этом самом шато – поместье, если по-русски, на французском берегу у Пьера Ришара. Есть у него и такая работа, тоже для души. Бокал со своим вином, наверное, помогает придержать мгновение и продлить удовольствие насыщенной жизни. Когда сюда приедет, с ним можно будет выпить. А пока «остро пахнет море, на блюде устрицы», не зря, наверное, на стене ресторана нарисован силуэт женщины в стиле Модильяни. Где-то в этом районе сидел он с Ахматовой. Почти также и мы сидим… почему именно «почти»? Они были вместе недолго, как дальше сложилось, знаете, вернее – не сложилось, а у нас скоро юбилей. «Почему не во льду?» – в шутку спросил тогда Борис у бармена, продолжая строку её стихотворения. Тот про Ахматову не слышал, поэтому обиделся: «Они после аффинажа».
– Пояснить, что это такое? – Иру смутило недоумение приятеля.
– Бес меня попутал, в смысле, дождь, – он хлопнул себя по лбу и заторопится к стойке. Потоптался нетерпеливо у администратора, оттуда в коридорчик, где туалет, и надолго пропал. Возвращается бегом… понятно, если бы бежал туда, а вот обратно.
– Спешу предупредить, что это для вас, еле нашли, – и тут же зазвучала мелодия, знакомая с детства, – «Only you».
     Не каждому, повзрослев, удаётся её спеть, и у приятеля гордость, будто за себя:
– В следующем году ваш юбилей и – «Только ты».
    Первые же такты музыки опустили дохлую рыбу на дно вместе с никчемными разговорами. Каждый стал смотреть на того, с кем пришёл – «Only you»?
    А «Только ты» обняла меня, и… что такое счастье? Это не что, это – кто, и кажется – с одной стороны оно совсем недавно, а с другой – так было всегда, потому что иначе и быть не могло.
      Вечером – театр. Шекспировское «весь мир – театр» мы дополняем: театр – тоже наш мир. Мы зрители, без нас нет театра. Нам там рады, это – любовь, она взаимна. Ходим раза два в месяц или чаще, когда – определяют наши или гастрольные спектакли. Ира собирает программки. Напоминаю задачку Перельмана из «Занимательной математики»: «Чему равна толщина стопки бумаги, если перегибать лист сорок два раза?» Смеётся: «Расстоянию от Земли до Луны. Я не буду перегибать». Так и во всём – нигде не перегибает.
       Театр «Балтийский дом». Ещё слабо заполненный малый зрительный зал, домашний, уютный, сидим с Ирой почти в конце. Подходит Громадский, пристраивается за нами. Заполняет сразу весь ряд. Кто там был, исчезают, так бывает на сцене, когда он в главной роли. Здороваемся. Ира спрашивает:
– Роман Борисович, разве вы не играете?
– Нет, я сегодня зритель, с вами посижу.
– Вы же там заняты, или хотите, чтобы мы подавали реплики, как ваша жена, когда готовите роль?
    Ответить не позволили вышедшие на сцену актёры. «Где Роман Борисович?» – «Только что был!» Зрители, не знающие Громадского, сидят тихо. Он встаёт.
– Да здесь я.
     В зале смех, наклоняется к Ирине.
– Не дают остаться с кем хочется.
– Алиса предупреждала: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте».
– Вы то приходите, чтобы идти дальше, значит нам, в стране чудес, нужно «бежать вдвое быстрее». 
       Направляется к сцене, изображая бег спринтера. Аплодисменты.
       Театральная и повседневная жизнь шла своим чередом. Когда что-нибудь планируешь, то начало намечаешь на утро или, что чаще, на понедельник или на круглую дату. Но случается, что это самое начало от тебя не зависит, оно приходит, а ты на него сразу внимания не обращаешь. Так и вышло.
     После театра у Иры начала распухать и побаливать левая нога. Утром стало не лучше, а хуже. Примочки не помогают, на работу не пускаю, идём к врачу, платная клиника рядом. Там свободно. Попадаем на приём к травматологу. Смотрит и ведёт за руку к хирургу, тот отправляет на УЗИ сосудов. У них в клинике сломался аппарат, звонит коллегам, просит принять без очереди. Вызываю такси, едем, поднимаемся на второй этаж, делают УЗИ, совещаются. Тромбоз. Возвращаемся. Читает заключение, объясняет проблемы, – приятный мужчина. Плачу в регистратуре, он заступается – повторный приём бесплатно. Мне не до этого, но удивляюсь – наверное, администрации он не нравится. Резюме: срочно на госпитализацию, сейчас вызову скорую помощь.   
– Мы лучше на своей машине.
– Будете не один день оформляться. По скорой сразу положат.
    Ира просит: «Разрешите переодеться, приготовиться» – еле уговорили.
   Собираемся. Сумку – быстро, задержали её разговоры и распоряжения по работе, и надолго. Потом, куда случайно повезут – не хотим, меня уже возили. Есть такие люди, которые всегда помогут. Теперь я звоню Ромэну Казарьянцу, заслуженному врачу РФ, раньше к нему не обращался, разве что с предложением выпить. Он давно работает в Мариинской, сейчас на пенсии, неполная рабочая неделя, удобно. У нас дачи рядом, к нему все ходят за советами, никому не отказывает. Сейчас объясняю: так мол и так.
– У вас с Ирой что – очередь? И ты умудрился пролезть раньше – нехорошо. Идёт к Михаилу Протченкову, заведующему отделением по нашему профилю, просит неотложно принять. Сообщает – приезжайте.
    Едем на скорой, дорога ремонтируется, трясёт. Сижу рядом, не выпускаю руку, убеждаю: ерунда, сейчас вылечат. В этот раз лежит Ира, её состояние выдают глаза: откуда взялась болезнь, никогда такого не было. Пытаюсь демонстрировать уверенность – теперь ответственность на мне.
      Когда она везла меня на скорой, я её успокаивал. Пытаюсь и сейчас: «Подумаешь, тромбоз». Задаю мучительный вопрос себе – «где был я?» Иру убеждаю: «Ты ничего не боишься, вспомни Грецию». Грустно улыбнулась. Не то сказал. Там Ирочка не боялась за себя – боялась за меня. 
 
26 сентября. 
      Мариинская больница занимает почти квартал в центре Питера, основана императрицей в ознаменование столетия города, в её честь и названа. Приёмный покой. Какое безысходное название. Отдельное здание, Т-образный коридор, тусклый свет, вдоль стен стулья. Довольно много людей. Редко слышна речь. О чём здесь говорить? О непредсказуемости здоровья, которое желают при встрече: «Здравствуйте» – этим зачастую и ограничиваются. Из кабинета часто выходит врач, называет фамилии, наконец – нашу. Моё напряжение заставляет сразу встать. Он проверяет, что написано: пол женский – перепутал. Поднимается Ира.
– Сожалею, что не ошибся.
     После быстрого осмотра следует долгое ожидание. Пробуем ходить – больше нервничаем, сели. Привозят носилки, на них мужчина. Появляется другой врач, санитары отдают бумаги, что-то обсуждают и расходятся, каждый в свою сторону. Слышен стон. Он повторяется и повторяется. Ира сжимает пальцы. Я накрываю кулачки большой ладонью. Какие они холодные.
– У тебя имя – «мир» и «покой». Так и будет.
    Народ в коридоре парами, есть по три человека. Привезённый один. Ухожу и возвращаюсь со смотревшим его врачом. Появляется второй, закатывают носилки в кабинет.
      Мы уходим отсюда сами. Лечебный корпус, многоэтажное здание, несмотря на позднее время, Протченков встречает сам, похоже, дожидался, смотрит, что нам написали: «Не страшно, вылечим». Провожает по длинному коридору, вдоль стены стоит несколько коек, все заняты. Семиместная палата, кровати вдоль стенок и в середине, на одной – бабушка, наша – в самом углу. «Устраивайтесь и не переживайте, процедуры завтра», – и ушёл. Нога болит, выдают глаза и сжатый рот. Тихонько разговариваем, точнее, пытаюсь я: успокаиваю, отвлекаю, – не помогает. Заходит дежурный врач, показывает мне на часы. Я замолкаю, он уходит. У Иры на глазах слёзы:
– Не оставляй меня. Пожалуйста... не оставляй.
– Как ты такое можешь подумать? Я тебя никогда не оставлю.
     С горечью осознаю, что у неё близких уже нет. Только я, и я ухожу. Оставляю одну. Надеяться ей больше не на кого – никого нет... и не будет. И ничего не будет. Чтобы понять Ирочку, нужно войти в её ранимый внутренний мир, который сейчас рушится, весь. Ведь Юра рассказывал, как она боится врачей. А я? Я – последняя надежда, оставляю её.
– Мы всегда будем вместе. По-другому не может быть, ты для меня всё.
      Наклоняюсь, прижимаю к себе. Дрожит, руки сжимают меня крепко-крепко. Губы холодные. Сколько проходит времени, не знаю. Её сердце стучит, моё тоже. Понемногу успокаивается. Я нет.
      Заглядывает дежурный врач: «Собирайтесь, я же просил, давно пора». Двери в корпусе заперты. Пытаюсь договориться ночевать в коридоре, девушка на каталке не спит и предлагает врачу: «Я подвинусь, кровать широкая». Прошу разрешить посидеть – отругал: «Нам из-за вас в первый день попадёт, и так койку специально освободили». Его куда-то позвали, я – обратно.
       Ире становится чуть легче, или она мне старается показать, не пойму.
– Вызови такси.
– Метро до двенадцати, успею.
– Поезжай на такси.
     В другое время улыбнулся бы: давно пора привыкнуть – греческое имя, создаёт покой, но не для себя. Отворачивается к стене, глаза опять влажные. Наклоняюсь, целую.
– Хорошо, хорошо.
     Поворачивается.
– Вызови сейчас.
– Машина будет через пять минут. Не успею отсюда выбраться, да ещё не знаю, как. Не переживай за меня.
– Иди. Поздно уже.
     Сижу. Сзади голос: «Вы ещё тут? Да что это такое». Извиняюсь: «Всё, всё, всё, убегаю». Встаю, отхожу.
     Врача нет, я возвращаюсь. Опять дрожит, тщетно пытаюсь успокоить.
     Рядом появляется раздражённое лицо, но молчит. Треплю Иру за ушко, грожу пальцем. «Так её, так её», – поддерживает врач. Общими усилиями вызываем подобие улыбки. Он кладёт руку мне на плечо. Поднимаюсь.
– Спокойной ночи. Сказал же Протченков, что нервничать даже повода нет. Рано утром приеду.
     Целую. Губы стали теплее, но солёные.
– Не приезжай рано, выспись. Ты устал.
– Я устал? Тебе лечиться, тебе и высыпаться.
– Постараюсь.
     Оборачиваюсь в дверях, поднимаю руки, сжимаю ладони – мы вместе. Вижу шепчет: «Такси» – киваю. Врач доводит до служебного лифта, стоит, пока не закроются двери. Понимает, что я вернусь.
      В ушах набат: «Не оставляй меня».  Разве можно уходить, если любишь? Любовь, прежде всего, – ответственность.
     Хитрый служебный лифт, снизу без ответа не вызвать. Из машины – смс Ирине: «Еду». Минут через десять ещё одну, чтобы напрасно не волновалась: «Дома. Спокойной ночи. Привет от Бетси». Киношное «наши люди в булочную на такси не ездят» – справедливо. На вокзал, в аэропорт, в крайнем случае из гостей, когда трудно бывает дойти ногами. Ехали как-то на такси домой – успеть до разведения мостов. Хапуга, торговались о цене. Ира подсказывает дорогу. Водитель – абхазец, родом из Зугдиди, говорит, что вы вот большой Питер знаете, а я свою родину до мелочей изучил. Приезжайте, покажу. Ира спрашивает:
– Как ваш музей?
– Музей и музей, ничего особенного.
Ира не выдерживает:
– Во-первых, там археологические древности, во-вторых – есть три посмертные маски Наполеона. Одна в Париже, вторая в Лондоне, третья – в Зугдиди.
– Не может быть.
– Ещё его личная шпага, вещи, мебель.
– Откуда?
– Грузинская княжна, красавица, вышла во Франции замуж за внука маршала Мюрата. Оттуда они и привезли семейные реликвии. Кстати, её мать из рода Чавчавадзе, была сестрой жены Грибоедова.
– Который «Горе от ума»?
– Обычно наоборот.
      Таксист замолчал. Доехали, до копейки дал сдачу.
      Дома лежу с открытыми глазами, тревожно до ужаса. Как Ира? На её половине кровати Бетси, полное имя Бригитта, британская короткошёрстная, благородных кровей. Кошки – не люди, чувствуют, кто им ближе по духу. Не спит, не мурлычет – ждёт хозяйку. В голове одно: «Не оставляй меня». Ничего не могу с собой поделать: «Не оставляй меня». Не пытаюсь избавиться от слёз – так её жалко.
      Прошло меньше пяти лет после похорон Ириной мамы, онкология. Перед этим была операция, сказали, что всё нормально, не беспокойтесь. Четыре года так и было, об операции забыли. Всё лето она на даче, а потом резкое, неожиданное для всех, обострение. Лекарства. Сказали, что сделать ничего нельзя. Была дома. Спокойная, сама себя обслуживала, даже нам помогала, только иногда делали уколы. Со временем чаще и чаще. Никаких вздохов. Образец мужества. Ира сразу осунулась, глаза потухли. Врачи нас уговорили, а мама сама давно требовала отвезти её в хоспис. Там постоянное наблюдение, капельницы, уколы, когда сильно болит. Дома это – затруднительно и, главное, не всегда сделают вовремя. Мы с Ирой не соглашались. Я поехал, посмотрел. Чистота, цветы, даже удивился, как хорошо устроено. Места много, палата просторная, на троих. Отвезли.    
      Каждый день ездили вечером туда, от нас минут двадцать на машине. Я приезжал и днём – работа позволяла. Захожу, улыбается, но не так, как раньше, – широко и радостно. От новой улыбки щемит сердце. И взгляд, словно бы оттуда, на меня, который зачем-то пришёл сюда – её здесь уже нет. Но, вроде ничего, нормализовалось. «Можно ли забрать домой?» – «Подождите». 
       Сообщили в Израиль её сестре Нине. Когда та бывала на даче в Эстонии, ездили в Пюхтицкий женский монастырь. Столько цветов можно увидеть разве что в ботаническом саду, поражают поленницы дров в форме цилиндрических башен, они высотой с двухэтажный дом. В соборе действительно ощущаешь, будто на тебя нисходит благодать. Две сестры стоят рядом, они вообще-то верующие, грустно смотрят на икону. О чём думают? О здоровье, которого не хватает. Можно ли ещё о чём мечтать? Ира оставляет меня, берёт их под руки и бережно выводит – мы с вами, мы вас любим, всё будет хорошо. Дома, за столом, у сестёр живые лица. Неизбежная грусть осталась в соборе. Намечаются планы, новые встречи.
         Она прилетела сразу же. Днём сёстры обнялись. Потом – процедуры, мы уехали. Вечером все снова в хосписе. Изменений не видно, только голос у мамы стал далёкий. Врачи ничего не говорят. Уехали. Не рассвело – звонок, я вздрогнул – ночью звонить некому. Всё. Значит мама очень ждала, тем и держалась – дождалась. Простилась. Сестра прилетела проведать, получилось по-христиански – проводить... Иру не утешить. Напоминаю, что мама с нами была счастлива. И мы были счастливы. Двадцать лет. Они закончились. Судьба. Тебе не в чём себя упрекнуть – не то что винить. Когда ей делали операцию, ты брала отпуск, ночевала в клинике. Выписали, сказали, что всё хорошо, наблюдайтесь. Так и делали – регулярно возили к врачу... Разве могут помочь слова?
      Красненькое кладбище, тётя Нина, для нашей маленькой семьи она теперь не обычная тётя, а самый близкий человек, друзья, сотрудники с маминой работы. Вечером дома. Вазы с двумя хризантемами. Кто был с нами, ушли в гостиную, мы с Ирой остались вдвоём, в маминой комнате… и в жизни. Прижимаю к себе: «Мы с мамой были вместе, мы её не оставили» – вместо моих неоконченных слов закапали Ирины слёзы.
       Неужели она имела в виду именно это – не оставляй меня.
       Лежу, сна нет, тревога. Убеждаю себя: что может случиться в больнице? Впрочем, всё равно пора вставать. Таксист спрашивает: «Что это вы с утра не в себе?» – «Полночи не спал, чувствую, что там ждут»».  Он начинает обгонять, пробок ещё нет, машину пропускают на территорию больницы. Забегаю в палату, и сердце чуть не выскочило – глаза у Иры красные, мокрые, никогда такой не видел. Опускаюсь на колени, беру за руку, целую заплаканные глаза. Что случилось? Со слезами рассказывает: «Ночью стоны, крики, бабушке на соседней кровати плохо. Врачи, санитары, процедуры. Не спасли».
      Для человека, впервые попавшего в больницу, впервые своими глазами увидевшего смерть – шок. Пытаюсь успокоить. Бесполезно. «Лекарство давали?» – «Всем». Заходит Протченков, молодой, стройный, волосы тёмные, глаза светлые. Походка энергичная, но без спешки, сразу видно, что это его вотчина. С каждым поздоровался отдельно, сказал пару ободряющих слов. К нам – подсел, стул, как трон, и подданные сплотились в борьбе с врагом, оказавшимся не призрачным, а страшным. Врач щедрой рукой жалует им не милость – уверенность. Тон разговоров понижается. Больные увидели друг друга по-настоящему. Проверяет у Иры пульс: «Терпимо». Деловито объясняет, что будут делать и для чего. Да, тромбоз, но не сильный. Проблем нет. Операция не нужна. Не переживайте, всё будет в порядке – уколы, капельницы, лекарства. Через неделю выпишем, не вы первая.
      Появляется ощущение, что врач хороший. Ире становится немного лучше, наверное, убедила его уверенность. Или она опять для меня старается, чтобы не переживал. Выхожу с ним, упрашиваю перевести в платную палату – нету, освободится завтра. Возвращаюсь: «Сегодня тут последний день, дают новое место, можно будет начинать ходить». Строим планы, вернее, я строю, Ира иногда пытается соглашаться. Хочу покормить захваченным из дома, сам не ел, аппетита нет, у неё тем более.
      В палате не протолкнуться, после случившегося всех пришли навестить, сесть некуда. Между своими операциями нашёл время Ромэн: «Что у вас?» – «Сказали, что резать не будут». – «Уже хорошо, можно было не торопиться». Академический вид незнакомого врача заставляет соседа уступить стул, но Ромэн по-свойски примостился к Ире на кровать, снял шапочку и облокотился на спинку. Стало тихо, ждут, что скажет. В институте за умение вовремя сказать нужные слова он был капитаном команды КВН. Находит и сейчас: «Для срочных операций у хирургов оториноларингологов, слово заковыристое, даже не выговорить, есть шутливый термин – «половая» трахеостомия. Неоднозначность названия обманывает, оно дано в прямом смысле, по месту проведения операции. Когда с опухолью гортани больной начинает задыхаться – нет лишней секунды, чтобы успеть помочь. Его сразу же кладут на пол: в клинике, в машине скорой помощи, в общем, там, где и был. И спасают жизнь. У медиков есть место для шутки, а если повезёт, то и время».
    День съёжился между уколами, капельницами и убеждениями, что ничего опасного нет. Ночевать в коридоре опять не разрешили. Вечером несколько раз приходит врач, не ругается, а просит. Ухожу не с таким сердцем, какое было утром. Провожает до лифта, не верит (правильно делает), что уйду.
     Утром, после завтрака с принесёнными из магазина вкусными мелочами в дополнение, нас переводят в двухместную палату, она пустая. Вздохнули с облегчением. Процедуры помогают. Накануне заказал в аптеке компрессионный трикотаж. Упросил побыстрее, оттуда сразу же пришла девушка, сняла мерку и через час принесла специальные чулки. Продавцы их надевают с помощью хитрого приспособления. Нам дают специальные шершавые перчатки, иначе чулки не натянуть, да и то нужны практика и сила. Сила-то есть.
    Стоим в коридоре, в палате проветривание. Появляются здоровые, в смысле телосложения, полицейские: двое понурых направляют каталку, третий – бравый, толкает сзади. Все без бахил. На каталке маленький человек неопределённого возраста. В таком состоянии мы людей не видели, разве что в фильмах ужасов. Одет, похоже, с помойки. Торчат кости, скрюченные руки обмотаны сними венами, кожа местами жёлтая, лысая голова запрокинута, синюшные веки прячут глаза. Не шевелится, не то, чтобы встать. Зачем их трое? Вызванный врач останавливается и замирает, реакция такая же, как у нас. Увозят. Мы уходим к себе (о чём это я… о палате) обалдевшие.
     Маленькие радости – никого не подселили. Часто заходит лечащий врач, проверяет состояние, одобряет. Остаюсь ночевать, удобно, отделение смешанное. Ночью тихо и спокойно. Можно подойти, взять за руку и сидеть рядом, ждать, пока не задремлет, отходя, осторожно поцеловать. Как мало нужно на самом деле человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Мы вместе, и этого оказалось достаточно. Ирино настроение немного поднялось.
      Дверь, словно живая, понимает, что недостаточно, и впускает утром Ромэна:
– Во-первых, отлично выглядишь, во-вторых, врач хороший, ещё Боткин говорил: «Если от врача больной выходит неубеждённый, то это не врач». В-третьих, как относиться к болезни? Мой коллега, Ральф Райкин, тоже Исаакович, кстати, родственник того Аркадия, считает, что с юмором. Его профессия без этого не обходится. Он специализируется на лечении голосового аппарата. Народному артисту СССР Михаилу Водяному требовалось удаление миндалин, он волнуется: «Не станет ли голос хуже после операции?» Ральф успокоил: «Миша, не переживай, он у тебя такой, что хуже не может быть». У Михаила Боярского что-то случилось с горлом, испугался, прибежал. «Ральф, у меня пропал голос». – «Миша, а он у тебя был?»
    Шум в коридоре, что-то случилось, выхожу. Белые халаты, к которым почти привык, к их запаху чистоты и дезинфекции. Между ними серые одежды пациентов и запах болезни, он написан на лицах. Рядом с ординаторской толпятся нарядно, явно не к месту, одетые посетители. Оказалось, что коллеги с Ириной работы. Мне они поясняют: «Встреча с Ириной – праздник. Вам говорим, не ей, но можете передать». Палата заполнилась цветами, новости перебивают друг друга. 
– Нам уже сказали, что ничего опасного, скоро выпишут. – Твоего зама вчера словно подменили. Забегает после оперативки и на нас – ледяной душ. – От тебя всегда был тёплый. – Сколько лет ты с нами? Пытались вспомнить хоть что-нибудь неприятное и не смогли – не было!
– Девочки, для общения с руководством нужен опыт, умение разложить по полочкам, увидят, что все заняты, и отстанут.
– Он с кем-то из начальства, кажется, в волейбол играл.
     Слово и тут за Ирой.
– К 20-летию пенсионного фонда РФ был турнир среди мужских команд в Москве. Наши пробились в финал. Ринат ростом не вышел, поэтому занимал неблагодарную позицию на площадке – либеро.
– Это кто?
– В задачу игрока входит приём мяча: при подаче, при отскоках от блока и скидках. Он –последняя надежда команды не потерять мяч, а забивать не дают, не его функция. Если хорошо играет, то будет заводилой, по характеру на этом месте должен быть альтруист.
    Говорю потом Ире, что Ринат быстро обтешется, скромный и не обращает внимание на мелочи.
– Скромность – аргумент не сюда, а к мелочам как раз и цепляются.
    Продолжается обычный рабочий день, только лёжа. Телефон не умолкает.
– Опровергаешь поговорку «баба с возу – кобыле легче», сошла – и не утащат.
    Хороший совет повторил забежавший после своих операций Ромэн – уметь посмеяться над собственными неприятностями.
    Ира начальник управления информационных технологий в Пенсионном фонде в Питере. В подчинении несколько отделов, в одном только центральном отделении больше пятисот компьютеров. Меняются задачи, программное обеспечение требует развития. Есть подразделения в каждом районе города и области. Всё должно работать, как часы.
       Театр, захватывающий спектакль, у неё меняется выражение лица – телефон завибрировал. В антракте разбирается, кого-то отправляет ремонтировать эти самые «часы», дома отслеживает. Приходилось успокаивать: технику не успевают менять, специалистов не хватает (и зарплаты), всё возможное ты делаешь, твои люди не виноваты, тем более – ты. Уговаривал выйти на пенсию, но её просят поработать. Да и сама возражала: «Жалко, насядут на моих».               
       К нам вернулось спокойствие, делаем вместе упражнения для рук. Вверх – вниз, разводим в стороны – сводим, я создаю сопротивление. Для мышц шеи – сама. Заглядывает Протченков: «Дайте попробую». Оценивает силы: «Молодец, так держать». Первый раз у неё улыбка, и мне полегчало. Гимнастика несколько раз в день, по расписанию. С каждым днём дольше и дольше. Если я куда-нибудь отойду, звонит – пора заниматься.
     Здесь у всех одна забота – здоровье. Одни лечат, другие болеют. Одни ходят быстро, точнее – бегают, другие ходят медленно, но старательно. Мы – другие. Таких много, все они ходят каждый сам по себе, а мы – вдвоём. Сегодня у нас пусть и маленькая, но победа – мы пошли. Есть чем гордиться и можно начинать говорить «спасибо». С каждым днём ходим активнее. Активнее, это всего лишь выходим из палаты чаще. Остановились у окна, двор засажен деревьями, они ярко украшены осенью, к подъезду подкатывает скорая. Непроизвольно встречаемся глазами. Ира берёт меня под руку, кладёт голову на плечо, повинную голову. Успокаивающе глажу.
       Протченков договаривается, чтобы искали причину тромбоза. Консультируемся в соседнем отделении: «Закончите лечение и к нам, разберёмся». Занимаемся ещё усиленнее. Через неделю считаем количество пройденных коридоров. Дошли до сотни и бросили, не ходить – считать. Первый раз выбрались на улицу – холодно, кажется, мы такие одни, но нам нужно. Дошли до главного здания с колоннами, то, что оставил Кваренги на память об Элладе. Не напрасно Пётр 1 поставил ангела-хранителя на шпиле Петропавловской крепости, ох, не напрасно. Судьба уготовила их городу не одну тысячу. Кваренги решил обойтись без него, но не тут-то было, после эпидемии чумы пришлось водрузить ангела на фронтон портика со сложенными в молитве руками. Ира поднимается по ступеням и не обращает внимания, что с усилием. «Зачем?» – спрашиваю. «Передадим привет Парфенону, – гладит колонну, – скажем от вас «спасибо».   
     Мимо снуют машины скорой помощи, дежурный день Мариинской больницы, несуеверная Ира провожает их глазами. – Номер высматриваешь? – Помнишь я сохранила счастливый билетик, который на заливе показывала… всё сбылось.
8 Октября.
      Выписывают. Над неделей, проведённой в больнице, сотрудники потом смеялись – приходили сюда, как на работу. Последний «рабочий» день, сидим в палате, благодарим Протченкова, теперь он просто – Михаил.
– Вы лечите тело. Мы лечим душу, – удивляет его Ира.
– Это как?
– У каждого должно быть такое место, куда тянет душа. У нас есть, друзья называют его уголком счастья. Приезжайте летом.
– Спасибо, приеду подлечиться.