Признание в любви. Часть 3

ДОМ
Дома – 6.
   Тепло родного дома. Его чувствуем не только мы, здесь доброта, которую дарим и получаем от родных и близких. Это не просто любимые книги и картины, нужные и не очень вещи, с каждой из них связано что-нибудь светлое, они дороги памятью. Здесь она очищается от шелухи и душа поднимается над суетой. Это не просто стол, где стояло радующее всех вино, за ним сидели друзья, в их глазах – преданность. Дом, это тот же храм, он укрепляет веру и дарит надежду. Особенно понимаешь это, когда в него не пускает, не дай бог никому, болезнь.
     На пороге Бетси: «Мя, Мя, Мя» – не успевает от счастья выговорить «Мяу». Амариллисы готовились к встрече и повернули к Ире большие красные головы, кажется, что вот-вот сойдут с подоконника. 
    От меня почти ничего не зависит, разве что устроенный быт. Низкая кровать – ненужное неудобство для вставания на прямые ноги. Как поднять её, широкую, деревянную, сантиметров на тридцать. Первая мысль – библиотека. Полезно иметь фолианты. Вот для чего пригодилось искусство – пошло на подставку признательной читательнице. Пытаюсь шутить: «Подняла свой статус, была внутри культуры, теперь сверху».   
      Другая забота – ходунки, в которых можно облокачиваться локтями. Еле нашли, где купить, – изменились в жизни радости. 
      Второй раз в спальне появляется телевизор. Уверены: скоро будем смотреть в гостиной, тем более, что зрители мы привередливые, не часто включаем. А вот по книгам Ирочка соскучилась. «Это – наслаждение, принять старых друзей, – она берёт книгу в руки, как дар свыше, – посидеть с вами пока не получается, только полежать, извините. Отложим». «До послезавтра», – присоединяюсь я к диалогу.
     Поздний вечер, упрашивает: «Хочу дочитать». Заглядываю – Диккенс.
– Что это ты? – Послушай, как он едет.
      Я невольно переношусь к мистеру Пиквику, вижу дорогу, вживаюсь в его ощущения. Читал когда-то бегло. Ну, едет и едет. У писателя нет лишних слов – есть не понявшие их читатели.
     Когда люди долго живут вместе и любят, то становятся одним человеком по восприятию и, самое важное, по пониманию. Им интересно просто быть вместе, радоваться одному и тому же – маленькому глотку счастья, которое наполняет обоих, сближает ещё больше, хотя, кажется, что ближе некуда. Но нет, этот процесс был бы бесконечным, если бы таковой была жизнь.
     Дорога у Диккенса – жизнь, с её простыми будничными хлопотами и понятными результатами. Наша с Ирочкой дорога. В Хорватии на море она показывала «рыбу» – свою звезду, звала присоединиться и выпить глоток счастья. Сейчас звать не нужно, её «читатель» – я, я не рядом, мы – вместе. Что она «показала» сегодня – то, что дорога наша от нас уже не зависит. Именно это и прочитала. Мы не знаем, что будет завтра. По-другому, прямо, сказать не может, Диккенс выручил. Наверное, даже и так не сказала бы – я спросил. Молча целую. По гороскопу она рыбы, им свойственен эскапизм. Стремится уйти от реальности, тем более от такой, куда мы попали, хотя бы ненадолго! Но подсознание помимо её воли всё равно оставляет здесь, поэтому – Пиквик.
     У Иры, вообще, есть особенность призвать собеседника подумать. Если он не может, то бессмысленно убеждать. Володя, завотделом в ПФ, говорил, что рядом с ней невольно улыбаешься, потом подтягиваешься и напрягаешь мозги, но не потому, что ожидаешь услышать неприятности, а потому, что сказанное никогда не бывает банальностью, и приходится этими мозгами пошевелить.
     Ходили когда-то на выставку Фриды Кало в Питере. Народу, в основном, скучно. Небольшие полотна в непривычной манере письма. Да, слышали, читали. Но это ведь это боль, боль жизни, которая знает, что скоро ей конец: «Это же – я. Побудьте со мной, я ещё здесь. Не уходите». Правда умирающей надежды, обнажённые чувства с холстов переходят к нам. Ира находит мою ладонь, сжимаем вместе: «Когда ты рядом, мне легче. Чужое горе. Не дай Бог, прочувствовать на себе». 
      Время больших ожиданий. С удвоенной энергией продолжаем нашу борьбу. Ничего не болит, повторяем и повторяем упражнения, по два раза в день, потом по три, ходим в ходунках, сил заметно прибавилось. Эспандер из рук не выпускается. Время потекло, полетело. Разговоры по телефону и скайпу с друзьями, соседями по даче – скоро весна.
      Маятник судьбы качается между отчаянием и надеждой. С одной стороны – оптимизм и уверенность, что всё сделают, с другой – что будут и дальше тянуть, назначат сначала химию и уже потом остальное. Он раскачивается больше и больше. Мы стараемся его остановить. «Мы» – неуместно, старается – Ирочка. Я помогаю – пытаюсь помочь. Не получается, как хотелось бы.
 
НМИЦ имени Петрова – 4
       Хочу сделать Ире сюрприз, всегда удавалось, поэтому не сказал, что еду, к тому же будет напрасно нервничать, зачем, всё согласовано. Дадут палату, назову номер, она знает, где какие, тогда и вздохнёт – наконец-то. Земную жизнь пройдя до половины, я, как Данте в «Божественной комедии», тоже заблудился, но встретил не Вергилия, а Любовь, и ввела она меня сразу в Рай. Теперь мы попали в ад. С каждым новым кругом всё ужаснее. За что? Где выход? Обещали, что здесь.
      Изученная до мелочей дорога, железнодорожный переезд, неспеша постукивает поезд, опять жду, но – не ругаюсь. Пять минут сейчас не играют роли. Ирочка уже почти всё делает самостоятельно, и там Люда. Есть время подумать: дожидались мы в общей сложности больше трёх месяцев, если считать с первого посещения. Какое точное слово – «посещение», потому что ничего не сделали… полезного. Сижу в такси, можно сказать, продолжаю «писать книгу». Что я делаю на этой странице? Пытаюсь исправить то, что написал за последнее время, ведь писал я её под диктовку врачей, задумывался… не задумывался, что говорили, то и писал. От нас ничего не зависело. Или зависело? Затянутое небо, деревья вдоль обочины завалены снегом, прогнувшиеся ветви неподвижны, я тоже. Движется Ирочка, она лучше всех знает, что движение, это – жизнь, и напрягает все силы.    
      Подъехали, двор вычищен. В третье посещение пробирались тут в кресле по сугробам. Впервые обращаю внимание на памятник Петрову во дворе. Длинная, тонкая стела плавно переходит в шею, становится неловко, и потом, где руки, он же – хирург! Смотрит отрешённо куда-то вдаль, меня для него нет. Вот Мечников, тот – да! В коридоре по-прежнему, немноголюдно. Старшая сестра обрадовалась: «Вам место найдём. Проходите, он у себя». 
       Кабинет не изменился, как и сам хозяин, такой же аккуратный. Положил ему на стол толстую папку выписок, в том числе с его рекомендациями, они сверху.   
– Я опять у вас. Мы выполняли всё что вы требовали, теперь успешно сделали операцию на позвоночнике. Вот заключение из Мечниковской больницы. Можно оперировать. Мы ходим самостоятельно.
      Недовольные голоса за дверью приблизились, постояли и удалились. Мимо с лёгким скрипом прокатили носилки. Торопливые шаги, это сюда, забегает его коллега, тоже профессор. Садится рядом, значит просто его ждал. Папку не трогают. Хотят обсудить детали? Я для этого и пришёл. Почему молчат? Наконец «наш» облокотился на полированную поверхность, и показалось, что в ней растворился. Произносит оттуда, не глядя на меня, слова: «В сложившемся положении принять вас не можем». Никак не удаётся извлечь из этих слов смысл. Какое положение, лично он его и сложил. У него безразличный голос, у меня на правой руке предательски задрожали пальцы – не могу поверить. Он же обещал! А теперь отказывает? И что, боится меня? Второй пришёл на подмогу? Он и тут ошибся – надо было звать троих.
– Вы же сказали, что после Мечниковской возьмёте к себе на операцию.
      Зазвонил местный телефон, он поднял трубку и не слушая опустил на место. Переглянулись между собой.
– Что нам делать? 
      Хлопнула дверь, кто-то вошёл, второй махнул рукой и дверь закрылась.
– Убеждали нас, что всё будет хорошо, беспокоиться не о чем.
      До меня дошёл ужас ситуации …Этого не может быть!
– Как же так?.. Отговорили лететь в Израиль. У вас всё было готово к операции. Вместо неё вы отправили ставить фильтр, а можно ли его установить проверяется этажом ниже. В 40-й тоже три часа оперировали вместо того, чтобы за пять минут узнать – установить невозможно. 
     Обида, гнев и… тишина. 
– Куда нам теперь?!   
     Стало мрачно и душно. Расстегнул рубашку. Два профессора сидят, и оба молчат. Смотрят на своё спокойное отражение на столе. Это что, привычка к чужому страданию, равнодушие к чужому горю, к которому сами и привели? 
     Второй зазубрено продолдонил, что список препаратов для обезболивания вышлют на электронную почту, и замолчал. Об операции, о лечении химиотерапией речи нет – ни о каком лечении. Наш продолжает вглядываться в стол. Что он там высматривает? Не покажется ли его совесть? Напрасно беспокоится. Её там нет и не было.
     Поднимаюсь. Они остались сидеть, будто меня уже нет, а может и не было. Иду к выходу. Ноги не слушаются, хотят оставить меня здесь. Читал о разных случаях: хирург зашил в животе перевязочный материал, не то отрезал. У нас – вместо помощи причинили вред здоровью и выставили вон. Им не стыдно перед собой? Вспоминаю про волков, ожидавших в лесу раненого волчонка, про редких сволочей. Не напрасно, видимо, доведённые до отчаяния, искалеченные пациенты убивают врачей на рабочем месте.
      Дверь на улицу скрипнула. Обошёл Петрова, знаю, что и он на меня не смотрит. Вышел на улицу. Не удаётся вдохнуть. Остановился. Завьюжило сильнее, машины в рассеянном свете фар высматривают дорогу. Снежные хлопья налетают и застилают глаза. Я и без них не вижу, куда теперь идти.
   
     Поздно вечером меня якобы вызвали на работу с утра, к девяти часам. На самом деле, я в городском онкологическом центре на проспекте Ветеранов, сюда мы могли попасть вместо клиники Петрова. Ожидаю Лисянскую, сказали, что будет. Алла Сергеевна заведует отделением по нашему профилю. Хожу по коридору, ругаю себя последними словами: «Почему не сделал именно это с самого начала?» Я единственный посторонний, со стороны видно – не гуляю, подходит врач: «Что вы здесь делаете?» – «Ищу Лисянскую». – «Это я». Высокая, стройная женщина, тёмные волосы… добрые глаза. Проходим в кабинет, читает выписки, удивлённо смотрит на меня, на выступившие слёзы. Пожимаю плечами. Сочувственно кивает. Ещё раз листает бумаги:
– Можем взять на химиотерапию, а там посмотрим, приходите на комиссию, в клинику на Берёзовой аллее.
       Звоню Ире. 
– Не хочешь, чтобы мы ехали в Петрова?
       В вопросе слышу согласие.
– С ними лучше не связываться.
– И я не хочу.
       Ещё немного, и мы будем практически готовы показаться на комиссии. Ира уже всё делает самостоятельно. Встаёт в ходунки и ложится обратно, гимнастика и время наших хождений с каждым днем возрастают. По квартире делаем круги. Как только появились в большой комнате, Люда включила музыку – сиртаки. Ира выпрямилась, зашагала в такт мелодии, я, как в Греции, подстраиваюсь. Вечером попробовали пойти без ходунков – получилось! Со спинки кресла Бетси подгоняет нас лапкой.
       
КОШКА
     Все, с кем Ира близко соприкасалась, чувствовали её заботу. Животные особенно – они тут же проявляли ответную. Дома всегда была кошка, – это член семьи, с такими же правами и обязанностями. Некоторые не любят. А тут, приходишь, трётся об ноги, дашь руку – понюхает, ткнёт носом, замурлычет. Тебе рады просто потому, что ты есть.
    Англичане проводили эксперимент: больные в палате были с кошками, их мурлыкание ускорило лечение. Попробуйте «уговорить» кошку, чтобы сама легла на больное место. Сразу начнёт «тарахтеть», от вибрации больному органу станет легче.
     Наша первая кошка, Ксюша, была ласковой, спала в ногах. Едим на кухне, приходит, у неё в плошке пусто. Садится, молча ждёт минуту и уходит. Положишь ей, зовёшь, зовёшь – не показывается, обиделась. На даче весь день она на участке, ночует в доме. Забудешь вечером впустить, сидит молча на крыльце. Решили проверить выдержку, не открывали часа два – не пикнула. Гордая.
     Простыла Ира, температура, весь день лежит. Ксюша с ней на кровати. Принёс в блюдце поесть – отказалась. Встала только вместе с Ирой на следующий день.
     Кошка во всём помогает: застилаешь кровать, она ложится на простыню и едет передними лапами – разглаживает, моешь пол – что-то унюхает и начинает скрести, хочет сделать чище.
      На даче её плошка стоит и на улице. Утром смотрим – пустая. Кто бы это? Днём к еде вышел ёжик, увидел нас – исчез. Положили ему в мелкое блюдце «вкусности», освоился. Ксюша увидела, остановилась невдалеке. Подошла – убежал, она за ним, медленно, осторожно поднимая и опуская лапы. На следующий день ужинали вдвоём, каждый из своего блюдца.
      Ира звала: «Ксюша, на работу» – шли рядом в сад. Пропалывает клубнику – она цепляет лапой выдернутую траву и оттаскивает. Возвращались вместе. Обе довольные.
      Собралась гроза, вот-вот хлынет ливень, спрятались в дом, вдруг Ира вскочила и понеслась в сад, Ксюша следом, за испуганной хозяйкой. Я не знаю, что случилось – за ними. Под кустом – забытый томик Ахматовой. Обратно бежали под дождём, кошка впереди, её первую и вытирали.
     Ночью не уснуть, соловьи, птиц – множество. Сказали: «Нельзя!» – сидит, наблюдает. Даже попытки поймать ни разу не видели. Над дорожкой толстый сук яблони, чуть выше головы, любимое её место, ждёт, когда кто-нибудь будет проходить. Протягиваешь руку, она – лапку, старается задержать, вот она я.
     По характеру кошки разные. Есть очень любознательные, как Афанасий Никитин. У семьи в Штатах домик в пригороде и много кошек, одной нужно знать, что вокруг. Бегала в округе, бегала и исчезла. Объявление в газету, кошки с ошейниками, обошли соседей – не видели. Приходит письмо… из Франции – заберите. Там фирма получает товар из Америки в контейнерах. Делают его на фабрике, которая недалеко от дома. Как попала в контейнер и как выжила? С тех пор на улицу не выгонишь. Есть кошки домоседы. В Мурманске дети уговорили родителей взять такую с собой в отпуск, на машине. Лежала всю дорогу на спинке сиденья и глазела по сторонам. Недалеко от Москвы остановились в лесу перекусить, выпустили кошку погулять. Время ехать дальше, а кошки нет. В соседней деревне прошли по всем домам, ночевали в лесу, ждали, что придёт. Через несколько месяцев появилась у себя дома, в Мурманске, одни кости и кожа, да и та ободранная.
     Ксюша – любопытная, идём «посидеть» к знакомым, сопровождает, но в чужой дом не заходит. Возвращаемся, она впереди. Соседи завидовали: «Почётный эскорт». Когда пели у нас в саду, садилась около Иры. Если долго молчали, трогала её лапкой: «Давай на бис». Начинали снова, ложилась и смотрела на хозяйку – любовь.
      Так прошло восемнадцать лет, онкология, сделать ничего нельзя. Ксюша с трудом ходит, подсаживаем спать на кровать. Если не поднять, будет сидеть тихо и смотреть на Иру. Не ест, только немного пьёт – лизнёт пару раз и ляжет. Уехали мы с дачи вечером на работу. Утром мамин звонок: «Ксюша совсем плоха». Через два часа мы на даче (платил штраф за превышение скорости). Она рассказывает: лежала Ксюша неподвижно на нашей кровати и смотрела на дверь, никак не отвлечь. Отнесла на первый этаж, к себе на диван. Ксюша занервничала, пыталась слезть. Вернула к нам – успокоилась.
      Услыхала ещё на крыльце знакомые шаги, подняла голову. Заходим в комнату, смотрит неотрывно на Иру, открывает рот, силится «сказать» – не получается. Встаём на колени, Ира гладит её по голове, Ксюша на другой руке лижет ей пальцы. Голову удержать не удаётся, опускает на ладонь, убирает язык и… замирает.
    Мама: «Всё …Дождалась ...Простилась».      
    Слёзы Ира не вытирает. Знали ведь, что так будет, готовились. Бесполезно …даже хуже.
     Из досочек сколотил ящик, отвезли в лес, выбрали полянку, сухое место, закопали, сверху посадили цветы.         
     Весной подсаживаем. Недалеко просека, по ней из садоводства ходят на пляж: 
– В лесу зачем сажаете?
   Объяснили.
– Мы не знали, что делать – присоединимся. Будет поляна Любимых питомцев.
– Здесь легче принять, что весна приходит и уходит, как они. Как мы. Природа от нас не зависит.
 * * *         
      Утром, при вставании в ходунки, вдруг подкосились ноги. Так неожиданно, что еле успеваю подхватить. Ира падает на колени, дальше не даю. Смотрим друг на друга. Не понимаем, что случилось. Ищем возможные причины и не находим. Для Мечниковской купили специальный корсет – жёсткий бандаж, он поддерживает позвоночник. Пытались носить – не позволял двигаться, обходились без него. Сейчас решаем подождать, может быть вчера долго ходили – перегрузились.
       После обеда пробуем осторожно встать. Всё повторяется, только я готов: Ира не падает, а остаётся висеть у меня на руках. Здоровая до 40-й больницы нога почти перестала держать в колене – вчера было нормально. Мы же ходили.
     Звоню Федотову. «Что случилось?» – рассказываю, – купите приспособления, которые фиксируют бедро с голенью и не дают колену сгибаться. Есть в ортопедических салонах». Бегу, покупаю. Он приезжает вечером, с его стороны всё нормально. Показывает другой способ вставания, со специальной поддержкой. Получается, пусть и с перенапряжением. Ноги, конечно, ослабли – столько времени лежать. Наши упражнения безусловно помогли, но восстановить мышцы за такое время невозможно, а большего у нас нет. Как же теперь быть? Внутри у меня всё сжимается. Боюсь встретиться глазами с Ирой.
       Утренний подъём начинаем с надевания накладки – хитрая, громоздкая штука. Ногу действительно не согнуть. Пытаемся в ней передвигаться, не получается. Пробую сам: здоровому и то сложно – рассчитано на спортсменов с травмой.
      Передвижение в ходунках осуществляем втроём. Я на корточках придерживаю колени, чтобы не согнулись, Люда страхует локти на ходунках, чтобы не съехали, но идёт-то Ирочка. Корпусом, бёдрами, подтягиванием на руках и вообще, чем только может и что напрягается, – она движется, мы движемся. Губы сжаты, глаза не мигают, смотрит туда, куда стремимся дойти. Вперёд и вперёд, выйти, выбраться, выкарабкаться отсюда! Если бы было нужно – она бы поползла. Вперёд, только вперёд. Получается, плохо получается. Плохо – не то слово. Внутри у меня ужас. Что же у Иры? Внешне ничего не видно. Выдают глаза, и улыбка исчезла.
      Несколько раз пытаемся ходить. Понимаем, что не продвигаемся к возможности на своих ногах явиться на приёмную комиссию, но не обсуждаем. Не знаем, что делать, там это обязательное условие.
      Саша, в очередной раз, делает подсказку. Есть специальные препараты иммунотерапии в онкологии. За рубежом направление активно развивается, получены неплохие результаты. В Питере находится единственная лаборатория, которая готовит противораковые вакцины. Сашин знакомый знает её начальника. Неожиданная удача.
     Звоню: «Что делать?» Для приготовления вакцины нужно сдать им стёкла с тканью больных клеток, с обнаружения которых начались наши мучения. У каждого человека свои особенности.
     Бегу, если приходится заниматься чем-нибудь вне дома, то это привычный темп, сложившийся перед Новым годом, и с появлением искорки надежды он включается. Сначала в Мариинскую за направлением, дали быстро, потом в Петрова с бумагами – не положено. Иду к начальству, возвращаюсь, встаю на колени – удалось вернуть стёкла с анализами. Утром, до работы, еду домой к начальнику лаборатории, в центр города. Что-то проверяет, записывает.
– Дней через десять перезвоню.
– Можно ускорить?
– К сожалению, нет, клетки быстрее не растут.
– Я имею в виду бюрократические проволочки.
– Вы же у меня дома. Сегодня запустим. Лечение помогает, но процесс не мгновенный.
– Мы согласны на все условия. Заранее спасибо.
     Ругаюсь, про себя. Почему нигде и никто не сказал о такой возможности? Сразу бы сделали. Звоню Ире, спешу обрадовать. Хоть чем-то.
     Самостоятельно, с самого начала, пытаемся повышать иммунитет доступными средствами, в частности трансфер-факторами, американский препарат. Их принимает Юра для той же цели. Прежний режим жизни сохраняем... слово-то какое – жизнь. Смысл его не зависит ни от чего. Любимая рядом – уже счастье. Нам бы ещё уверенности. Правая нога практически не слушается, самостоятельно не поднять и не повернуть, Ира двигает только ступнёй и пальцами, что и делает всё время. Утром, довольно рано, после разорванной на мелкие куски ночи выполняем обычные процедуры. Чистка зубов, Ира тщательно и долго водит электрической щёткой вверх-вниз, влево-вправо. Делаем умывание – обтирание горячей водой с пеной «Teнa», и не только лицо, а обязательно всё тело. Как у неё меняется выражение глаз. Ира ведь для себя ничего не просит, а тут и не нужно, – я рядом. Единственное, что просит – наклониться. Целует. Внутри у меня замирает, болезнь на мгновение прячется. Говорит, что блаженство (кто не лежал много дней без движения – не поймёт). Потом поворачивается, точнее я её поворачиваю на живот. Процедура повторяется, но в таком положении выдержать больше пяти минут не удаётся, начинаются сильные боли.
     Ира всегда была величайшая чистюля, её внешний вид вызывал восхищение, – ничего не изменилось, поддерживаем и сейчас. Обязательная причёска, это функция Люды, она живёт у нас больше месяца, спасибо ей. Волосы расчёсывает не торопясь, укладывает и завязывает узлом, так удобнее лежать на подушке. Три месяца без стрижки – тёмные, густые пряди, у самых кончиков корней незаметная сединка. Бесследно ничего не проходит.         
       В результате настроение всё равно бодрое, стараемся его поддерживать, особенно Ирина. Внешне у неё получается, а вот внутри… чувствую, что нет. Больше успехов у Бетси, ходит по кровати и постоянно мурлычет.
     Готовимся передвигаться самостоятельно. Сказать просто, а как это сделать человеку, который прикован к постели и каждое движение вызывает боль? Гимнастика – голова, руки. Ноги тщательно растираю я, особенно правую, боль в ней не отпускает, даже ночью. Если долго и сильно массируешь подошвы и пальцы ног, становится легче. Ира помогает: поджимает ступни, разгибает, отводит в стороны. Терпит. Закрывает глаза и сжимает веки. Появляются морщинки. Губы стиснуты – так проще не показать боль.
    Что может сделать человек в таком положении? Много – улыбнуться. Она последнее время мне улыбается – нет ничего на свете дороже улыбки любимой. Это её помощь, её вклад, он самый ценный – возвращает уверенность. Всем, что у неё осталось, она делится. Делится надеждой. Наклоняюсь – обнимает за шею, руки держат крепко, – мы вместе. На фронте, в воздушном бою всегда двое: ведущий и ведомый. Бой ведёт ведущий, ведомый следует за ним, прикрывает. Такая тактика помогала выжить и победить. Я – ведомый, за Ирой, за ведущим. Она ведёт бой с болезнью. Её не сломили, воля к победе – улыбка. Другого у неё нет. Улыбка и меня держит: когда она заставляет измерять давление, не себе – мне, оно – нормальное. Удивляюсь – всегда было высокое. Поддержит ли нас земля – медицина? 
      Под ногами горка, чтобы был равномерный наклон, начиная от ступней. Нехитрое дело – конструкция из четырёх больших подушек, нескольких маленьких и одеял. Чтобы не дать ногам скатиться в стороны, самой ей не удержать, подушки выкладываются жёлобом. Готово для лежания на спине. Когда нужно полежать на боку, конструкция разбирается.   
      Сложность не в процедуре, а в том, что сама она не говорит, как себя чувствует.
– Тебе ведь неудобно.
– Ничего.
– Зачем терпишь?
– Тогда тебе придётся меня всё время поворачивать, я не хочу.
– А я хочу. Тебе больно, и мне больно. Ты терпишь, и я терплю. Обоим плохо.
       Разбираю, делаем процедуры, собираю. Повторяем днём и ночью много раз. Ирочка моя… она продолжает казнить себя за случившееся. В Мариинской просила прощения за то, что оказалась больна. Тогда я пытался обратить всё в шутку, вроде бы к тому и шло, но теперь …Кляну себя за то, что где-то не то сделал. Она видит и не хочет, чтобы я так думал. Её глаза… Берёт меня за руку, долго не отпускает.
       Если болит у самого – ерунда. Видеть мучения любимой – нестерпимо. Текут слёзы, не у неё – у меня. Чем могу помочь? Что я могу? Сесть рядом и реветь? Будет ещё хуже. Нервы ни к чёрту. Впереди больница и столько забот.
      Когда человек лежит не один месяц, на теле начинают оставаться следы от швов. Перестилаем, расправляем всякие складки, складочки, заломы.
      Завтрак – несколько ложек каши, фермерский творог (за ним ездим на рынок), полчашки чая или сока, домашний, из своих яблок. У соседа на даче электрическая дробилка и ручной пресс – сок течёт ручьём, потом доводишь его до кипения и закатываешь в банки без сахара, яблоки очень сладкие. Храни хоть несколько лет. Расходится на ура. «Что вы туда добавляете?» – «Любовь».
      На обед несколько ложек супа, кусочек второго, сок или чай, отпивает раствор из Юриной баночки. Он осиливает несколько банок в день, Ира – с трудом одну. Ужин чисто символический. Ест меньше и меньше. Люда готовит с возможным разнообразием, благо в магазине можно купить, что хочешь. Заставляем много пить и, по возможности, есть.
      Сдаём кровь на анализы, многие показатели не ахти, нужно поднимать – для химиотерапии обязательное условие. Ящик забит пачками лекарств, пьёт и разжёвывает то, что прописали. Сама следит за расписанием приёма: я давно запутался, что от чего, для чего и когда. Добавляем уже для защиты желудка и печени, пытаемся сокращать, советуясь с врачами. Несмотря на терпимое, на наш взгляд, питание, худеют руки и шея. Всё время измеряем давление, особенно беспокоит пульс, бывает за сто. Манжету тонометра пришлось подтягивать. С высоким давлением боремся лекарством, с низким – крепким чаем. Кофе, любимый напиток, без ежедневного и многократного питья которого раньше не могла обойтись, теперь сама же исключила.
       Пульс регулируем справляемся йоговскими методами, управлением дыхания. Требуется расслабиться, мысли о дурном вычистить, дышать без напряжения, но глубоко. На вдохе представлять, что внешняя энергия потоком проходит через голову и спину, концентрируется в области пупка. Медленный, но не замедленный, выдох, энергия расходится по сосудам вверх и вниз, наполняя последовательно все части тела. Время вдоха – треть времени выдоха. Помогает. Через пару минут падает. Слежу, чтобы регулярно повторяла процедуру.
     Буквально вот-вот день рождения. Готовимся символически, закупаем гостям сладкое, фрукты. Для тех, кто желает выпить, стоит большущий запас, чего там только нет. От хорошего коньяка и виски до саке из Японии и ракии из Болгарии и, конечно, вина, ликёры. Накопилось за время отсутствия выпивок. Год не високосный, кто-то хочет быть первым поздравляющим 28 февраля, а кто-то последним – 1 марта.
     С утра обсуждаем, то есть, я рассказываю, план поездки в клинику на Ветеранов. Ира вспоминает про каретные часы – принёс. О них и о времени забыл… разве до этого? «Сейчас, – говорит, – сама заведу, чтобы хватило». Меня отвлекает междугородный звонок, иду за городским телефоном. Не дослушал, до чего должно хватить.
     Каретные часы с получасовым боем – раритет, французские, от Ириного прадедушки, позапрошлый век. У них интересный музыкальный механизм с программным валиком, звуковой гребенкой, состоящей из нескольких секций с зубцами и пружинным заводом. Играет красивую мелодию. Я слушал и представлял: еду в карете, ритмично постукивают копыта, тянется пейзаж, тянется день. И тут звон колокольчиков: не расстраивайся – скоро тебя обнимут родные руки.            
       Подруги приходят, как по расписанию, я даже спросил, все в разное время, что оказалось удобным. Сразу втягивают носом и крутятся по сторонам – сильный запах, ни с чем не спутаешь.
– Чем пахнет? – Любовью, – показываю на гиацинты – символ любви и верности, это – мы. Цветами потом заставлены все комнаты, но их запах сильнее. Восхищение вызывают амариллисы, в спальне стоят на подоконнике в двух горшках. Пять ножек разной длины, и на каждой по четыре красных, большущих цветка.
– Заслонили жестокий мир. – Всегда распускаются к дню рождения, праздничная иллюминация. Гостей угощаем чаем с чем-нибудь вкусным, почти все берут и покрепче. От обеда отказываются: вернётесь – отметим. Разговоры вертятся вокруг болезни, уверяют, что Ира хорошо выглядит, вот-вот встанет на ноги, чего желают и ждут.    
    Я выходил, чтобы не мешать. Лена Минина живёт ближе всех, наверное, поэтому была последней.
– Еле отбилась от Вовочки, рвался к тебе, рвался, обещала, что как встанешь, сразу придём.
– Вовочке сколько? – Люда думает, что ребёнок. – Сорок лет ходит в Вовочках, Лена его ублажает.
  На кухне она выбирает, что по душе, и хочет увериться в моём ублажении:
– Мы с подругами пришли к выводу, что вы никогда не ссорились. Правда?
– Когда любят не себя, то не ссорятся, исполнение желаний другого – удовольствие. Если обязанность – тогда ссорятся. Так Ира считает.
   Осторожно несу чай, боюсь расплескать, по её просьбе налил «до краёв». Из открытой двери слышу: «Какой у меня замечательный Боря, ты бы знала». Прерываю своим появлением.
– Борис, у меня нет подруг, кто бы мог это сказать. Вы действительно так любите?
– В моём возрасте поздно обманывать.
      Непрошеные мысли не дают задержаться в спальне. Из нервов можно было верёвки вить. Истёрлись об Ирочкину боль. Состояние у неё ужасное. О чём думает? Не о себе – обо мне. Спешит сказать подруге о лучшем, что было в жизни, о нашей любви. Именно «было» и не известно, что будет завтра, и будет ли само это завтра. Пусть в памяти у неё сохранится наше счастье. Ведь любовь, на самом деле, и есть главное в жизни. Для чего, может быть, мы живём.               
      У Саши с тётей Ниной один вопрос «почему Ира лежит?» Созваниваемся и сосматриваемся с друзьями и приятелями. Всех нужно выслушать и ответить. Вечером уже не берёт трубку, устала и держать, и разговаривать – общаюсь я.
      Поздно звонит её начальница, теперь бывшая, с которой вместе поплакали при увольнении. Думал, что сегодня больше никого не будет, надеюсь, она не по подсказке Штирлица “запоминается последняя фраза”. Ира обстоятельно, не первый раз, доказывает, почему на её место лучше поставить именно Рината, её заместителя. Обсуждают, разговор затягивается надолго. «Удалось?» – «Кажется, да. В жизни она отзывчивый человек, найдёт время выслушать, поможет. А на работе бывает сложно».
     Говорить нет сил, но вот дело касается других людей – она всё отодвигает, в том числе свою боль, и занимается решением их вопросов. В итоге: глаза закрыты, рот сжат (тело ноет), руку не поднять. Беру её в свои, начинаю растирать: «Ирочка-а» – открывает глаза. Я улыбаюсь. Смотрит грустно. «Мы с Бетси поздравляем Тебя и дарим свою любовь», – целуем одновременно в обе щёчки. В уставших глазах заблестела искорка. Хочу думать, что надежды. Как её сейчас не хватает. Столько людей звонят, а она беспомощно лежит, даже поговорить толком не получается. 
     В первостепенной заботе о других у Иры есть что-то мистическое. Её ведёт провидение, иначе не объяснить. Рассказывает Татьяна Румянцева, сотрудница отделения. На семинаре по IT в Питере сотни три представителей от разных организаций. Большой зал, сцена с президиумом. Перед обедом предупредили, что в конце состоится лотерея, интересные призы. На вторую половину остались все, докладчики, судя по времени выступлений, похоже, заторопились. Наконец председательствующий объявляет: «Начинаем. Выигравшего прошу вставать» – к удивлению молоденьких девушек, и к одобрению большинства, на сцену пригласили Ирину. Из Пенсионного фонда нас трое, сидим в середине. В таких случаях обычно находят совсем молодую девушку, здесь таких много, но они оказались не столь заметными и симпатичными. Когда она выходила, мы, двое, тоже поднимались, это я к тому, что отметили, – мы вместе.
    Розыгрыш состоит в вытягивании анкет из тщательно перетасованной пачки, стопка по числу участников лежит вниз фамилиями, не видно. Ира, как заправский фокусник, показывает руки зрителям – пусто. В зале оживление, отошли от надоевшего бюрократизма. Она запускает руку в середину пачки и вытаскивает… мою анкету. Я раскланиваюсь, народ похлопал, ведущий демонстративно закрыл собой пачку, чтобы Ира не видела, и перетасовал её. Она опять показывает руки, стучит по пачке и вытаскивает из середины анкету… второго нашего сотрудника. Аплодисменты слышны были в фойе, ведущий разводит плечи и тоже хлопает. Что же дальше? Тишина в зале. Ира достаёт ещё несколько анкет, а народ ждёт – вытянет ли свою.
     Есть люди, для которых сострадание и помощь – состояние души. "Возлюби ближнего твоего, как самого себя" – глубоко личное отношение с Господом. Он доверил тебе своё отношение к людям. И отвечать за это придётся именно перед Богом – свою анкету Ира не вытянула.      
    На следующий день приезжает Юра. Извиняется за Лену – она ещё не встаёт после операции, и за себя, что ненадолго:    
– Сегодня плохо говорю, точнее – не говорю. Ты тоже не очень, в отличие от меня, временно.
– Вечером и ночью наговорилась, – спешу ободрить Ирочку.
– Поэтому и не звонил. Думаю, что и копаться в книжных новинках, как в старые добрые времена, сегодня не будем.
– Когда здоровы, то и времена – добрые. Туда мы пойдём по твоим следам, на Ветеранов.
     Юра дарит пушистого ангела в белых одеждах с блестящим крестом: «Будет оберегать. Обязан был привезти». К Ириному «спасибо» я добавляю: «Она сама ангел-хранитель». В подтверждение приношу подарок моему ангелу – розу пустыни. Подарок бесценный, потому что за ним спасённая Ирой жизнь. – Почему сама не говорила? – О себе – никогда. – Что произошло?
     Выручаю неразговорчивых, на самом деле, стараюсь переключить Иру на приятные воспоминания.

ПОДАРОК    
   Узнали подруги, что мы едем в Тунис, и заказали серебряные браслеты, лучше берберские. О таком браслете для себя Ира давно говорила. Местный гид советует взять в Эль-Джеме: «Это по пути, я покажу». Как и большинство туристов, мы хотим понять, что такое Сахара, и заодно покататься на верблюдах. В переводе с арабского – это пустыня, безмолвный простор, где лежат и бегают песчинки. Солнце по-русски – среднего рода, и делает у нас, что хочет: белые ночи летом, зимой уходит сразу после обеда. Здесь ислам, солнце – женского рода, не набалуешь, приходит строго в одно и тоже время, ну, почти в одно, дозволены маленькие радости, делает пустыне макияж и уходит по расписанию. Веками и без изменений – красота. Её, я имею ввиду Солнце, здесь всем хватает, в отличие от остального.    
     Рядом с амфитеатром Эль-Джема много лавок с сувенирами на любой вкус. В нужной нам тунисец одет по-европейски:
– Язык выучил рассказывать покупателям тонкости гравировки, работы – мои. Извините, хорошие разобрали. Мастерская, кстати, у меня там, куда вы едете. Можете выбрать по вкусу.
– Зайдём обязательно, хотела посмотреть, как их делаю.
– Старший сын, – продолжает мастер, – учится во Франции, самый младший – Джамель, оправдывает имя, в переводе – красивый, что для мужчины ни к чему. Вы его услышите, где верблюды, он и проводит. 
    Припустынный городок, за высокими заборами домики, вместе с ними спряталась зелень. Смелые финиковые пальмы вышли на улицу показать свои прелести, но владельцы прикрыли их сетками. «В мусульманской стране иначе нельзя», – отвечает на вопрос соседей по автобусу Ира. От посёлка немного отодвинулась четырехъярусная трибуна из досок с единственной целью – показать сверху скачки на верблюдах. Дальше её не пустили холмики песка, пришедшие из-за горизонта. Все одинаковые и нет им числа. Говорят, что за ними стоят высокие дюны, до них не один день пути.
      Верблюдов готовили долго, гид напомнил о том, что после заезда будет свободное время. Наши копаются в сувенирной лавке, а мы пошли на трибуну, подняться на верхний ряд, заглянуть за тот самый горизонт. Барханы, действительно, чем дальше, тем выше. Мимо нас гоняют вверх-вниз мальчишки школьного возраста, свешиваются через перила – кто дальше. Чаще других слышим «Джаме-ель», да – симпатичный. Ира собралась с ним договориться, но внизу испуганно закричали. Кто-то сорвался? Мы бегом туда, один лежит, неестественная поза, не шевелится, это – Джамель. Ира всех отодвигает – не мешайте, и посылает за доктором: «Бегом!» Хорошо, что в школе учат английский. Где-то близко видели медпункт. Самый высокий кричит: «Знаю» – и уносится. Ира встаёт на колени, проверяет пульс. «Есть?» – «Не чувствую». Осторожно переворачивает на спину и начинает делать искусственное дыхание. Не знаю, чем помочь – не умею. Ирины руки давят на грудь: напрягаются – расслабляются, напрягаются – расслабляются. Я усиленно дышу в такт её движениям. Мальчишки остолбенели. Где машина? Не успеют! Подлетает джип. У врача наготове шприц, что-то вводит и заменяет Иру. Продолжают тянуться секунды. Дотянулись, слава Богу, у них – Аллаху. Парнишка открывает глаза, судорожно вдыхает, теперь мы помогаем ему оба – тоже вдыхаем, помощь уже необязательная. Мальчишки стараются вместе с нами. Пострадавшего кладут на носилки, загружают в машину, врач говорит «спасибо», и уезжают.    
     Мы идём к нашей группе, там уже всё готово. Ире дают многократного победителя гонок, я привык, что её выделяют. Опасаюсь – моя любовь ни разу не ездила верхом на лошади. На верблюда, правда, забраться проще. Он опускается на колени, достаточно перекинуть ногу и сесть. Лучше – не перепутать направление, лицом к его голове. Почувствовав, что ты устроился, верблюд поднимается сначала на задние ноги, тут нужно держаться, чтобы не клюнуть носом. Потом на передние, и ты уже высоко над землёй. У Иры восторг не очень, мальчик ещё с ней. Я радуюсь за неё и чуть-чуть за себя, всё равно – удовольствие. Следуем по заданному кругу, обходим холмики песка. Ира, как царица, впереди, у неё везде так получается. За ней я и свита.
      Караван встречают двое мужчин в джеллабе (название просторного халата с острым капюшоном), похоже местное начальство. Наши спрашивают: «Что-то случилось»? Высокий подождал, пока все спешились: «Печальное событие. К счастью, обошлось. Выражаем признательность Ирине за оказанную вовремя медицинскую помощь. Просим принять подарок – Розу пустыни. Пусть она напоминает о нашем гостеприимстве». Вручает ей каменный цветок, пожимает руку и прикладывает к груди (свою руку к своей груди). Красивый сам по себе камень лежит на изящном блюде. Я стою рядом в «жопе», так называется моя одежда у бедуинов, она удобная и попроще. Но слово подходит и в фигуральном смысле – жена проявила себя главой семьи, в мусульманской-то стране. Тем не менее, я тоже заслужил рукопожатия (за что, не понял).
      Он отводит нас в сторону: «У мальчика была остановка сердца, если бы не вы… понимаете. Родители приглашают к себе, хотят выразить признательность и отблагодарить». Ира, не глядя на меня, обрывает: «Ни в коем случае, что вы. Просто мы оказались рядом. Скажите, что на нашем месте каждый бы так поступил». (Когда она делает что-нибудь важное, то обязательно – «мы»). Идём за нашей группой, он продолжает уговаривать: «Родители очень просили, ну, пожалуйста».
     На ступеньках автобуса Ира оглядывается. Старший поднимает руки и показывает, что потирает указательные пальцы. Садимся, к нам наклоняется гид:
– Знаете, что означает жест?
– Сongeniality, – создаётся впечатление, что Ира знает всё.
   Он удивляется и поясняет тем, кто видел, заодно и мне: «Жест – это не просто дружеское расположение, он означает вашу с ним близость».
 * * * 
      За время своей болезни Юра основательно похудел, но держится молодцом, силы не те, а сидит на стуле прямо. Ире пример, о чём и говорю:
– Онкология три года, сеансов химии не сосчитать и без операции.
– Посмотри, какая бородка, для тебя подстриг, – надевает улыбку до ушей, – это тебе.
– Спасибо, хотела сделать сюрприз на твой день рождения, открою – удивлю новой причёской, – глаза её наконец-то засветились.
– Может полежишь за компанию, отдохнёшь? – вижу, что сидеть ему совсем тяжело.
– Лене только что швы сняли, нужна помощь. Голос дошёл до шёпота, не слышно, он наклоняется:
– Быстрее поправляйся, пожалуйста.
– Постараюсь… ты тоже, – такой же тихий ответ.
   
      На комиссию попасть – проблема. Лисянская в командировке, звоню местному анестезиологу:
– Что нам делать? Мы не ходим!
– Приезжайте на каталке.
– Может, всё-таки достаточно одних выписок?
– Нет, обязательно лично!
     Звоню врачу на Берёзовую, к которому посоветовали обратиться, с тем же вопросом. «Нет, к Лисянской только через комиссию». Пытаюсь официально оформиться – требуется, чтобы их врач представлял пациента с бумагами. Иду в один кабинет, в другой, третий, показываю записку от Лисянской, где указано, что нужно явиться на комиссию – никто не берётся. В регистратуре платных услуг на вопрос: «Что же мне делать?» – ответа не получаю. По своим делам подошёл врач в кипе, первый раз вижу в клинике нарочитое подчёркивание национальности, услышал мои мольбы к регистраторше. – «Подождите». Стал кому-то звонить, объяснять, убеждать. Доказал. Направили к врачу, который только что наотрез отказывался. Теперь соглашается: «У меня всё занято, но уговорили. Приезжайте в понедельник утром, обязательно с пациентом!» В коридоре встречаю того, в кипе:
– Как вас благодарить? Не знаю.
– О чём разговор.
      Незнакомый врач разрешает патовую ситуацию, бывает же так! Не знаешь, где повезёт.
       День пытаемся наполнить гимнастикой, от которой мало что осталось, и массажем. Ира сама делает упражнения. На тумбочке эспандер не лежит – занят. С питанием хуже, аппетита нет совсем. Ест меньше, пьёт часто, но буквально по глотку.

Онкологический диспансер. Берёзовая аллея
       Заказываем перевозку на 9 утра, боли в ноге и пояснице усилились, колем кетонал с анальгином. Погода холодная, ветер. Тёплая курточка, но короткая (в длинной ей было неудобно), с капюшоном, но всё равно холодно. Мы выходим, то есть выезжаем в кресле, я выношу, пересаживаю, перекладываю. Задирается курточка, открывается поясница. Сбрасываю свою, укутываю, подвязываю рукавами. «Никуда не поеду! – Обида в Ирином голосе. – Сейчас же сними». Пытается развязать – не даю. В машине подуло теплом, взгляд смягчился: «Не делай так больше».      
     К десяти часам мы в клинике. Коридорчик не рассчитан на столько людей. На втором этаже, перед кабинетом, небольшой закуток, народ там стоит плотнее, чем в метро в час пик. Не то что проехать с каталкой – без неё не пройти. Увидели нас – смолкли разговоры. Наверное, каждый подумал, что и с ним такое может случиться.
      Вынуждены остановиться в соседнем коридоре. Очередная таблетка обезболивающего слабо помогает. Моя толкотня и бесполезная суета почти час. Ира не выдерживает:
– Едем домой, ничего не хочу, не могу лежать ...Я терпела – не получается.
     Делаем укол.
– Ирочка, пожалуйста, потерпи, нужно попасть, по-другому никак.
      Быстро растираю ногу, целую, убегаю. У каждого врача свои пациенты, они их и проталкивают. Мы для «нашего» – никто, записал к себе по просьбе, не попадём на комиссию, таких будет много. Ну и что ему от этого – ничего. Из Петрова нас выкинули, профессора отгородились своими званиями от ответственности, сюда мы просто не поступим …Только сам, наверное, что-нибудь могу сделать.
     Сколько раз уже проталкивал нашего врача сквозь толпу в кабинет. Не помогало. Возвращался ни с чем. Все стоят тихо, так бывает перед бурей, она – внутри. Только нас она захлестнула. Всё! Врываюсь к нему в кабинет, встаёт. Аккуратно застёгивает халат, что он под ним прячет – сострадание? Молча, слов уже нет, беру за руку выше локтя и сжимаю так, что он вскрикивает, у меня силы хватит. Посмотрел на меня и не пытается вырваться. Толкаю его перед собой, народ расступается, открываю дверь… вдруг там осмотр – мне, мужчине, запрещено заходить. Члены комиссии от удивления разводят руки, один возмущается: «Вы куда?» Лисянская узнаёт, здоровается. Отпускаю нашего, он кладёт на стол направление. – Можно нам? – Проходите. Выбегаю, с трудом разворачиваемся в коридорчике – каталка длинная, в несколько приёмов закатываем в кабинет. Теперь комиссия разевают рты. Она подходит, задаёт вопросы, Ира отвечает. Я пытаюсь что-то пояснить.
      Направляет в соседний кабинет к терапевту – измерить давление и пульс. Конечно, больше ста, давление двести. С наших выписок долго переписывает заключение, добавляет свои опасения. Опять раздвигаю толпу, извиняюсь, влезаю туда, где комиссия, с этими, дополнительными рекомендациями. Лисянская бегло читает: «Мы решим, что делать, и сообщим, можете уезжать». – «Разрешите, я к вам завтра приеду». – «После обеда».
     Говорю Ире, что нас берут, откликается глазами. Зубы и руки сжаты. Терпеть боль уже не может, быстрее бы добраться. Упрашиваю водителя, он и сам видел, что плохо, поворачивает через двойные сплошные, сигналит и гонит, мотор надрывно ревёт. Выгрузка, пересаживание в кресло, лестница в подъезд, лифт – бегом, бегом. Домой, домой.

Дома – 7.
    Дома встретило солнце – Ира заметила. До комиссии внимания не обращала. У неё надежда, нас ведь приняли. А я не знаю, что делать. Ответа-то нет. Сразу же кетонал, массаж, растирание ног, снизу вверх. Полегче. Слышно синичек – Ира сказала. Сидят на нашей берёзе и на балконе. Укрываю одеялом, торчит один нос, открываю окно, свежесть. Прошу Люду подсыпать корм, пусть подольше попищат. Ира поправляет: «Не пищат, а свистят – к хорошей погоде. Запахло весной, чувствуют». Призывные звуки, звуки радости, которая покинула наш дом. Они с улицы, из другого мира. Не можем в него вернуться, как ни стараемся.
      Сюда мы въехали в новый дом, пустой двор отталкивает. В багажнике машины привезли из леса малюсенькие берёзки. Сажаем. Подходит мужчина, знакомимся – сосед.
– Бесполезно. Видите – ничего нет.
– Когда я сажаю, всё вырастает. 
      Одна дотянулась до нашего, девятого этажа. Тот же сосед хотел повесить табличку «Ирине. Самая высокая берёза в районе».
      Звоню из другой комнаты, закрываю дверь, чтобы не слышала, Вячеславу Хмаре в Мечниковскую. Упрашиваю, умоляю – уговорить своего коллегу из онкологического диспансера взять нас на любых условиях… другого варианта уже нет. Если нужно платить, то даже лучше – быстрее оформят. Через полчаса перезванивает – он вас ждёт. Тянет перекреститься.
       Вечером еду на проспект Ветеранов к этому анестезиологу, Азаму Халикову, от него зависит, возьмутся ли проводить химиотерапию. Изучает внимательно выписки, заключения, хочет обсудить, а мне трудно выговаривать слова. Не дают слёзы в горле: если он скажет «нет», тогда всё – мы останемся дома. Один на один с болезнью. Ещё раз перечитывает: «Трудный случай, запущено. Вы понимаете, чем это грозит?» — «Да». — «Вы готовы?» (Избегает говорить страшные слова?) Сказать не получается, киваю.
       Упала слеза, когда кивал, не смог удержать. Долгое молчание. Смотрит на меня – ответственность? Ему брать на себя риск. Жду. Руки стиснуты, не могу разжать. Наконец слышу: «Ладно. Берусь, постараюсь убедить Лисянскую, приезжайте завтра после обеда, обсудим втроём». Благодарю. Звоню Ире, что договорился. Лечу домой, ног нет – есть крылья, маленькие крылышки надежды и страха. Гонит ужас ситуации – быстрее из неё выкарабкаться.
     На спуске в метро помогаю бабушке – сгорбленная, старая. Не первый год обращаю внимание на старых женщин, пытаюсь помочь. С грустью представлял Иру в этом возрасте. Кто будет помогать, кто ухаживать? Она ведь одна останется – такая разница в возрасте. Жить ей и жить, дай Бог, долго и долго. Родственники – за границей, здесь знакомые, поговорить – да, а если что случится? Как же ей будет трудно, кто поможет – такой же случайный прохожий?
      К метро иногда ходили вместе. Рядом с нашей станцией, как на часах, часто в непогоду – согнутая пополам старушка. С трудом опирается на палку, чаще стоит на коленях. Плохо одета. Перед ней маленькая металлическая плошка с мелочью. Я опускал монетки. Вид вызывает не сочувствие, а сострадание. Потом кто–то убедил, что это её работа и не на себя. Я перестал. Моё замечание, что она тут не первый год, заработок для мелких бандитов, отбрила: «Ты есть каждый день хочешь?» Вернулся, опустил мелочь. В следующий раз положил за всё то время, что проходил мимо «не замечая», и с запасом – бумажные. Никогда не видел, чтобы старушка смотрела вверх, на лица прохожих, всегда на подстилку, точнее на плошку. А тут подняла голову и посмотрела – у неё на глазах были слёзы. Неужели я единственный? Ира оказалась права.
      Дома ждёт надежда. Рассказываю, что берут, химиотерапевт врач хороший. Люда начинает готовить вещи.
      В спальне жизнь идёт в прежнем ритме. Только с едой стало хуже, подташнивает, воду пьёт, но мало. Обычно больше литра в день – установленная норма для состава крови, за ней тщательно следили. Утром, как младенцу, четыре ложки манной каши. Она мягкая, легче глотать. Вначале с удовольствием ела из Юриных банок, сейчас не может, начинает есть – тошнит. Переводит тему:
– А ты поел?
– Да.
– Знаю, что нет, садись рядом и ешь, я хочу видеть.
      Кладу немного каши, сажусь. Гладит меня по руке.
– Совсем похудел.
– Организм следует твоему примеру, я ни при чём.
– Плохой пример, видишь, я стараюсь. Ты тоже должен.
   Берёт у меня ложку, набирает четвертинку, кладёт в рот. Почти сразу начинает тошнить.
– Ну вот... не получилось… хотела ради тебя. Дай воды.
– Лучше сок, там хоть что-то есть.
– Знаешь что? Были персики в собственном соку, вкусные, помнишь?
– Конечно, сейчас будет. Что ты раньше не говорила?
– Не хотела беспокоить, ты и так крутишься, думала, что этот выпью, а сейчас захотелось именно персиковый.
       Появилось желание хоть что-то поесть, я сразу обрадовался. Но тут же влезла в голову – проклинаю себя! – сцена из фильма «Чапаев», где Петька на реке увидел белого с пойманной рыбой и хотел взять в плен языка. Тот просит: «Отпусти, у меня брат помирает, просит перед смертью ушицу, не могу не сварить, отпусти» – отпустил. Выгнал прочь жуткие мысли.
     Обидно, первый раз обратилась за такой мелочью, не даёт ничего ей сделать. Знает, ведь, что мне будет приятно. Не могу переубедить. Ни у кого ничего не просила. Почему? Какая у Ирочки была жизнь до меня, если не может попросить даже любимого человека? Работает в огороде, подхожу, спрашиваю: «Чем помочь?» – «Не нужно». – «Я ничем не занят». Не отстаю, не даю ничего делать – поцелует, скажет «спасибо» и всё. Но сейчас-то она лежит. Ничего не меняется.
– Я мигом в большой «О’Кей», в «Ленте» скорее всего, нет.
– Только недолго.
     Внутри застыло – не хочет оставаться одна, без меня ей совсем невмоготу.
    Через двадцать минут наливал сок. Единственное изменение в еде, но со второго раза он уже разбавленный. Всё остальное сокращается. Пытается, но организм не может принять. Лишний для него кусочек оказывается снаружи. Плохие будут показатели крови. Придётся в клинике сразу сесть на капельницы.
      После «обеда», я на Ветеранов, хожу по коридору у кабинета Лисянской. Очередь. Сидеть не могу. В институте, на скучной лекции, мы играли – кто больше составит слов из букв заданного слова. Развлечение вернулось, но с другой целью – заставить себя отвлечься от тревожных мыслей. В объявлении на дверях выбираю нужное нам слово – «здоровье». Прикинул, не считая, сколько можно составить слов и загадываю. Если наберу больше двадцати, то, – чтобы такое могло случиться, но не слишком важное, пусть будет – меня примет первого (с какой стати?) Лихорадочно начинаю считать слова, вдруг не успею и Она придёт раньше. Набрал, как в картах, очко, и тут – Она. Здоровается: «Подождите, мне нужно в палату». Звоню Халикову. – «Сейчас поднимусь». По инерции продолжаю искать слова, насчитал ещё три, но логика непреклонна – это уже не о нашем здоровье. И всё сразу ушло, осталось только одно, неизвестное, – «Что решат»?
    Лисянская возвращается, приглашает в кабинет меня, первого. Сбылось! Значит и
дальше должно повезти. Большой стол, несколько стульев, указывает, который для меня.
Слышал, что её ругают: строгая женщина, придирается. Вижу другое – внимательный,
отзывчивый, симпатичный человек. Из клиники Петрова нас выгнали. Здесь стараются
помочь.
      Халиков не поднялся, мы вдвоём. Если разговор только со мной – плохо. Минута
молчания, память предательски подсказывает, когда это бывает. Голова у меня качается.
Она замечает и тоже качает головой, показалось, что огорчённо. Не упасть бы.
– Мы втроём, с главным врачом и анестезиологом, обсуждали ваше положение.
     Замолчала. Не знаю, что отвечают в такой ситуации. Если бы и знал, то всё равно бы не смог.
– Сами понимаете, тяжёлый случай, к сожалению, запущенный, вы готовы к… возможному развитию событий?
     Выдавить из себя «Да» не получается, сжимает горло. Киваю.
– Учтите, в порядке исключения идём навстречу – будем делать химиотерапию.
     Не могу вдохнуть, боюсь спугнуть появившуюся наконец-то надежду. Неужели кончатся наши мучения? А риск? От этой мысли не успеваю достать платок. Она кого-то вызывает по телефону.   
– Придёт старшая сестра, напишете расписку, что со всем ознакомлены и согласны, выделим вам отдельную палату, – опять на глазах слёзы, – не переживайте, мы сделаем всё, что можно.
     Иду следом за сестрой, оформляет бумаги.
– В выходные палату освободим. Будьте готовы.
      Звоню домой, там все на нервах, даже Бэтси.
– Ирочка, в понедельник едем, одноместная палата. Будут делать химию и операцию.
– А мои волосы?
– У Юры и то остались, твои в сравнение не идут.
      Месяц мы ждали, когда примут, в прошлом году и не очень измаялись. Сейчас – несколько дней, а как их выдержать? Просто готовность вызывает опасения. Режим дня сохраняем, питания – нет. Обед: три ложки супа, второе не идёт. Упрашиваю, вижу – старается... и не может, улыбается мне еле заметно и грустно. Боль не уходит ни днём, ни ночью. Кетонал с анальгином вначале кололи раз в сутки, теперь чаще, особенно ночью. Дополнительно пошёл трамадол. Помогает, но ненадолго. Чтобы хоть немного поспать, принимаем феназепам. В клиниках делали уколы по нескольку раз в день. На теле живого места нет. Перебои с сердцем начались ещё в Новый год – у меня, когда исколол ей живот.
      Обрабатываем посиневшие и опухшие места, но эта боль не в счёт по сравнению с тем, как болят и тянут ноги и поясница. Чем дольше лежишь в одном положении, тем сильнее боль, становится невмоготу. Постоянно поворачиваемся то на один бок, минут на пять-десять, то на другой, на пару минут, больше не вытерпеть. На спине подольше, если – час, то уже счастье, но оно приходит реже и реже.      
      Иногда Ира впадает в дремоту – не может человек сутками без сна. Тогда на цыпочках выхожу, через несколько минут заглядываю в комнату: лежит с закрытыми глазами, руки неподвижны. Обрадовался – заснула. Смотрю внимательнее: сгибает и разгибает пальцы ног, в левой ладони эспандер – сжимает.
     К несчастью, от предыдущих врачебных манипуляций самостоятельно на ногах подвижны только ступни и пальцы – оставшееся для неё средство борьбы. Чем может, тем и сопротивляется, не останавливаясь. Разве можно это вытерпеть? Как взять то, что выпало ей, на себя? Отошёл, умылся, вначале слезами. Возвращаюсь.
     Открыла глаза: я рядом, попыталась улыбнуться. Наклоняюсь, целую. Откликается, губы прохладные, сухие. Раньше были тёплые. Мажет помадой «Ив Роше» для увлажнения – плохо помогает, но мажет, понимаю, что для меня, действительно приятный вкус. Днём договариваемся, чтобы в воскресение пришёл, вызванный накануне врач, он разбирается и в онкологии, и в тромбозе, даст консультацию, после химии будет сопровождать лечение.
     Замигал мой телефон, звуковой сигнал вызова давно отключил. Говорю: «С работы» – выхожу в другую комнату. Звонить в это время некому, неужели с Ветеранов? Мы же подписали бумаги. «Вы давали клетки для изготовления вакцины. Напоминаю, что через два дня будут готовы». – «Спасибо, нас берут на химиотерапию». – «Одно другому не помешает». Прибегаю: «Вакцину через день сделают». В Ириных глазах посветлело: «Сообщи Саше и не проговорись, что мне… не лучше – он прилетит».   
– Почему Ира ещё не в больнице? – следующий звонок, мушкетёры из Перми, – чем помочь? Прилетим.
     Рядом с её подушкой наготове телефон. Если нужно позвать ночью Люду, делает вызов, чтобы мне не было слышно. Но я практически не сплю, какой тут сон. Люда приходит, сразу же встаю, делаем всё… хотел сказать вдвоём, нет – мы с ней только помогаем Ирочке.
      Поздно вечером начинаются сильные боли, приезжает «неотложка», уколы. Чуть легче. Не перестаю массировать ноги. Левая болит меньше, правая, изувеченная в 40–ой, больше, ей и внимания больше. Долго и тщательно разминаю пальцы, каждый отдельно. Левая ступня холодная, приходится сильнее тереть. Большой палец начинает временами синеть. Тру ожесточённо, цвет возвращается. Надеваем шерстяной гольф. Становится спокойнее и ей, и мне. Нога потеплела. Ложусь, возможно, даже задремал. Встаю через полчаса – не спит. Берусь заниматься ногами.
– Сильно болит?
– Да.
– Почему не сказала?
– Будить не хотела. Ты сколько ночей не спишь? Сегодня не ужинал.
– Не смей так думать. Говори сразу.
– Всё время болит.
– Трамадол?
– Недавно выпила, когда ты лежал.
 – Зову Люду, она с трудом находит не очень исколотое место. Проходит немного времени, успокаивается.
     Ира прикована к кровати, на анальгетиках, жуткие боли, тело ноет, нет разницы между днём и ночью. О чём думает? Она спрашивает: «Удалось ли уснуть мне? Ел ли я?» Что может сделать Ира? Единственное – следить за всем, только теперь … лёжа. Судорожно отвечаю: «Сейчас» – и быстро выхожу. Не могу вынести – любимая в ужасном состоянии, а думает не о себе – старается оградить меня. Боже, я Тебя просил, молил – избавь её от страданий, отдай их мне. Прошу тебя, Господи, умоляю, помоги... за что ей такое? Где Твоя справедливость? Стараюсь умыться. Смотрю в зеркало – глаза красные. Нельзя показываться, обливаю холодной водой.
     После укола – моя забота. Растирание, разборка подушек, поворачивание на бок, потом на другой бок – растирание и восстановление конструкции. Когда всё закончено, у неё меняется выражение глаз. Присаживаюсь рядом. Находит мою ладонь и гладит. Прижимаю сверху другой рукой – не могу «слышать слова» благодарности, а Ира не может её не выразить. Держу долго, пусть подремлет. Как только отпускаю, открывает глаза. Вот вам и близость душ, одна без другой не хочет… и не может.
     Раннее утро. Для нас день ничем не отличается от ночи, только ненадолго выключаю свет, может быть Ире удастся уснуть. Всё равно достаточно светло от фонарей под серыми домами и на фасаде школы. Напротив, через двор, не первую ночь горит одинокое окно, причём половина. Мы своё не занавешиваем, тогда на потолке образуется густая тень от амариллисов.
    Вечером появилось что-то непонятное с дыханием. Когда она начинала дышать неглубоко, делали йоговские упражнения – проходило. И вот вернулось с новой силой – не хватает воздуха. Звоню знакомому врачу, Николаю, советует купить домашнюю кислородную маску – поищи в аптеках. Обзваниваю. На Петроградке есть, через час закрываются. Бегом, такси, пробок нет. В аптеке очередь, две женщины у кассы ругаются, кто за кем стоял, остальные молчат, они и так сзади. Умоляю пропустить. Соглашаются, те, что у кассы, перестают ругаться.   
      Через сорок минут дома пробую маску сам – дышать удобно. Накладываем Ире, делает с усилием несколько вдохов и всё проходит. Маска нас выручает. Позже повторяем ещё раз.
     Ночь прошла гораздо спокойнее, без дополнительных уколов. Кислородной маской не пользуемся, делаем обычные процедуры – нахождение положения тела, при котором меньше болит. Боль – ноющая, вначале – не очень, потом сильнее и сильнее, губы сжимаются, веки начинают прятать от меня глаза. «Сильно?» – «Терпимо». Если терпеть долго, то любое движение будет, как удар ножом в это место. От колющей боли перехватит дыхание и побелеют сжатые пальцы. Поэтому я кистями и предплечьями обеих рук захватываю как можно большую часть Ириного тела и медленно-медленно начинаю поворачивать. Чем быстрее, тем острее боль. В каком-то положении Ирочка может вдохнуть, не знаю как, но я научился это чувствовать и останавливаюсь. Растираю ноги короткими, затем длинными движениями. Сворачиваю одеяла, выстраиваю ровный наклон и подкладываю. Веки разжимаются, глаза ищут мои, ловит руку, тянет к себе – целует. У неё слёзы, это – не боль, это – признательность любви.
    Попытки таким образом помочь ей хотя бы ненадолго уснуть бесполезны. И я всё время что-нибудь делаю. Под утро она выгоняет меня в другую комнату.
– Ты совсем не спишь. Нельзя так.
– Заснёшь, и я пойду лягу.
     Подождал, дыхание ровное, вышел в коридор. Постоял ещё, заглядываю – глаза закрыты. Не может человек столько не спать. Что-то меня остановило. На цыпочках подхожу, её левая рука сжимает и разжимает эспандер (от двери не видно – в понедельник будут проверять готовность к операции). Ирочка моя, она почувствовала, что я тут, и кисть расслабилась. Целую. В ответ не улыбка, а что-то горькое. Глаза не открывает. Слёзы... она в таком состоянии и всё равно думает обо мне, а я, дурак, не принял её заботу. Впервые, за двадцать пять лет. Что же я наделал! Встаю на колени, обнимаю, прислоняюсь к ушку: «Прости меня».

10 марта. 
       У нас полно всякой посуды: после смерти мамы Ира купила тарелки-чашки. Очень удобные, с ручками, для быстрого приготовления в микроволновке: стеклянные, чтобы видеть всю красоту еды, и непрозрачные: «Мы остались вдвоём – по две тарелки каждому». «Почему по штуке без запаса?» – спрашивал я в магазине. Ответ убедил: «Потому что не бьются. Нам хватит». Даже в шутку не стал уточнять понятное «кому хватит?», судьба не один раз подчёркивала, что нужно было спрашивать об этом у себя двадцать лет назад. На память о Греции Ира привезла амфору с изображениями героев Гомера: «Счастье – это амфора, у неё две ручки, чтобы нести вдвоём и наполнять радостными событиями. Она бездонная и с каждой новой толикой счастья нести её будет легче».
      Люда прежде ничего не роняла, а тут слышу что-то грохнуло – разлетелась на кусочки одна, прозрачная, из набора исчезла… красота еды.

11 марта.
      Сколько себя помню, никогда не разбивал посуду, а тут утром уронил другую, белую чашку, керамика рассыпалась, на полу – крупный песок. Две целые ручки лежат рядом. Держать ими стало нечего. «Нам хватит!» Рассыпалась амфора с нашим счастьем. Не удержал её я. Прикусил язык до крови. Упала капля, кровь просачивается между песчинками рывками, бьётся живое сердце. Рвётся заменить Ирочкино, которое немного подкачало ...Возьми моё сердце, оно – с тобой.
      Остались две разных чашки – комплект на одного человека. Закалённая керамика потеряла закалку. Тщетно пытаюсь убедить себя, что обе разбитые – мои. Не могли разбить Ирины: они ей будут нужны. Не для меня же долговечные чашки – скоро не понадобятся – вот и разбились. Страшная мысль осталась, стучу по голове – прогнать до конца не удаётся.
     Днём с привычной регулярностью и упорством выполняем обычные, казалось бы, простые вещи, но для нас особенные – общими усилиями мы ползём, пока не идём, потому что идти не можем, а именно ползём к нашей цели – химиотерапии. От всех нас зависит – доползём или нет. Ближе к вечеру растираю ступни. Ира смотрит на меня внимательно, думаю, улыбнётся, хоть чуть-чуть. Нет. Глаза грустные-грустные. Боль… это не ноги, это разрывается душа.
     Не могу вынести, когда страдает единственный для меня человек, а помочь не могу, бессилен. От физической боли мази, растирания, уколы и безостановочные поворачивания мало, но помогали. Ирочка молчит, не плачет, не жалуется, держит боль в себе. Только пальцы сжатых рук белые. Глаза большие, в них мольба о помощи. Рот редко открывает – вдруг стон вырвется. О чём думает? Пытаюсь гнать мешающие мысли. Не могу. Видеть мучения тоже не могу, не могу – и всё. Слёзы не у Ирочки – у меня, от её боли. Слёзы сострадания к любимой. Бог, отдай мне всю её боль... я Тебя умоляю. Выть хочется. Слёзы не облегчают.
      Ухожу в ванную, включаю воду на полный напор, умываюсь. Нельзя, чтобы она видела мои слёзы – это не помощь. Нужно беречь её уверенность. Конечно, знает, почему я вышел... и ничего не говорит. А что можно сказать?
      Возвращаюсь. Молчим оба. Взгляд изменился. Такая тоска внутри. Застучало с перебоями моё сердце. Прошу разрешения ненадолго выключить лампу на тумбочке – очень яркая. «Конечно», – сразу соглашается. Сильно сжимаю её руки. После короткого молчания шепчет:
– Знаю, что ты вспоминаешь... захотелось убедиться, что мы в мыслях вместе.
– Да, – шёпотом, громче не получилось, – я тоже вспоминал Гроссмана. И у нас ночь, мы держимся за руки, мы вместе... вера нас не покинула. Моя мольба летит к Богу, мольба о тебе. Всё время.
       Давно смотрели «Жизнь и судьба» по Гроссману в МДТ. Сцена в советском лагере: шеренга заключённых, вечерняя поверка, молчание людей, которые не знают, доживут ли до завтра. И вот они, вначале тихо, потом громче и громче, уверенней и твёрже поют серенаду Шуберта: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной». Все в одном строю, их соединяет надежда. Немецкий концлагерь: шеренга заключённых, вечерняя поверка, смертельная тишина, измученные люди стоят молча. Проходит минута, они начинают петь серенаду Шуберта на немецком языке: «Звуки их полны печали молят за меня». Сначала почти шёпот, а дальше – нарастающая сила и решительность. Страх и единение. И победа над этим страхом. Только вместе у них есть возможность стать свободными. Тишина в зале, душа очищается от ненужной шелухи и выпрямляется. Её уже не согнуть.
       Ира тогда взяла меня за руку. Как и сейчас. Прислоняюсь щекой к её щеке. Только что вытирал слёзы я – теперь её щека мокрая. Обнимаю за плечи, молчу. Долго держать не получилось. Опять мои слёзы. Снова выхожу в ванную. Сколько у человека может быть слёз? Они льются, льются, и конца им нет. Это мера любви. Мои слёзы её боли.
      Задержался немного дольше. Сел на кровать. Помолчали. Что могут значить слова? Продолжаю с упорством и нежностью растирать Ирочкины ноги и перекладывать подушки. Всё разглаживаю.
        Мы думаем одинаково: в мыслях нет радости, но надежда не ушла, и борьба не прекращается ни на минуту.
       Третий день должен отличаться от второго тем, что утром придёт вызванный врач, а пока обсуждаем переезд на Ветеранов, точнее, я обсуждаю вслух сам с собой, Ира соглашается. Проверяем сумку: всё ли готово, не забыли ли пену «Тену». Она напоминает про удобные ботинки, которые специально покупал для Мечниковской, я делаю вид, что забыл. За желание представить мелочь в ином свете погрозила пальцем. Как радует её участие даже в том, что от неё мало зависит. Больше не сочиняю: «В клинике сразу поднимемся в палату, Люда останется, а я спущусь оформить документы». Заказываю перевозку, непривычный вопрос слышит Ира: «По платной дороге?» В декабре, будто специально, полностью открыли Западный скоростной диаметр, въезд на него рядом с нашим домом и съезд близко от клиники, – доберёмся меньше, чем за полчаса.
     Вечером звоню старшей сестре, чтобы Ира слышала разговор. «Здравствуйте». – «Я вас узнала, палату сейчас освобождают, ждём в понедельник, к девяти».
     Уже ночью Ира настаивает, и не первый раз:
– Иди в другую комнату, поспи. Ты когда спал?
– Недавно, вместе с тобой.
– Я не спала. И не буду, если ты не пойдёшь. Иди, и я постараюсь.
– Подожду, когда уснёшь и пойду.
– Ты опять… не примешь.
      Конечно, она обиделась, «не примешь (мою заботу)» – когда я в прошлый раз её не послушался. И не просто не послушался, а хотел обмануть. Вышел в другую комнату, лёг. О чём она думает? О том, что я, здоровый, не сплю. Любимая моя, даже болезнь тебя не сломила. Продолжаешь заботиться. Как это вытерпеть. Прислушиваюсь. Через какое-то время прибегает Люда:
– Ира спрашивает, где Боря, хочет поговорить.
    Губы сухие и горячие. Обжигают:
– Что случилось?
– Ты поспал? Время перепуталось из-за этих лекарств. Посиди со мной.
– Поспал.
      Смотрит в глаза, но взгляд дальше – в душу. Раньше так не смотрела. Что-то произошло. Глажу по щеке, пытаюсь успокоить.
– Дай воды.
      Кружка с трубочкой рядом, подставляю ко рту. Пьёт полглотка, потом ещё полглотка. Ставлю чашку на место. Не для этого ведь позвала. Силюсь улыбнуться. Не получается. Берёт меня за руку. Минута молчания. Сжимает. Шепчет:
– Спасибо тебе.
– За что?
– …За всё.
      Комок в горле. Ответить не могу, как тогда в Мариинской на Ирочкино: «Не оставляй меня». Долго прятанный внутри шёпот вырвался наружу. Неужели она разделила наш мир? Теперь не мы, а одно – ты. Это не затёртое «спасибо» – это благодарность любви: «Спасибо тебе... за всё». Спасибо за счастье.
     Сердце защемило, потому что не может ничем помочь. Для чего ему ещё биться? Не говорит больше ничего.
     Боли усилились. Опять «неотложка», всё время разные врачи, хорошо, что много машин. Вкололи наркотик в 23 часа и обезболивающее.
     Почти не помогло. Новая неотложка. Люда говорит, что прошёл час. Ввели ту же дрянь. Полегчало и речь стала тихой, но чёткой.
– Что нам нужно делать? – Ничего, – и уехали.
     Ночь. Бетси ходит по кровати, запрыгивает на подоконник. Там без изменений, по-прежнему светит одинокая половина окна напротив. Ноги на подушках. Правая толще и горячая, на левой тёплый гольф, она холодная.
– Наклонись ко мне.
    Обнимает. Тонкие руки держат меня. Они слабые, ей трудно в таком положении. С напряжением дышит. Опускает руки. Закрывает глаза. Не спит, несмотря на то, что уколы сделали дважды.
– Боря…    
     Губами касаюсь ушка, грею дыханием.
– Забери меня отсюда… пожалуйста… забери.
     Что-то случилось. Никогда «пожалуйста» не говорила, разве что в шутку.
– Утром соберёмся и уедем.
– Обещаешь?
– Да.
     Кажется, успокоилась. Слышу ход часов. Зачем-то решаю досчитать до ста. Сбиваюсь. Начинаю заново.
    Берёт за руку.
– Ты меня любишь?
    Целую.
– Почему редко говорил? Я хотела слышать… мне было нужно.
    «Было нужно» – было. Почему «было»? Чем её отвлечь? Выключить свет – боюсь пошевелиться – может задремлет.
    Тикают часы, как медленно.
    Голос тихий… в нём надежда:
– Увези меня.
– Ночь ещё. Утром обязательно уедем.
   Закрыла глаза. Я пристраиваю голову на подушку. Обнимают меня за шею. Боже, как похудели руки. Какие они холодные. Поглаживаю. Не согреваются. Тру сильнее. Синие вены. Таких не было. Предлагаю надеть кофточку с длинным рукавом. Не соглашается:
– Она нас разделит, ты будешь закрыт.             
    Совсем недавно губы были тёплые. Не могу отогреть своими.
– Попробуй уснуть, хоть капельку.
    Короткие минуты прошли быстро. В голосе испуг:
– Где ты?
   Кладу руку на голову.
– Теперь чувствую.
    Силится встать. Морщится от боли, приподнимается голова и плечи.
– Подними меня.
 – Зачем?
– Мы с тобой уйдём. Сейчас.
– Ирочка…
– Принеси палку.
– Какую палку?
– Ты раньше занимался гимнастикой.
– Для чего?
– Обопрусь на неё, и мы отсюда уйдём.
– Решили, что утром, уже скоро.
– Не могу больше ждать… я ничего не просила, без неё мне не встать.   
    Отворачивается. «Не может ждать». А я не хочу помочь. Она раньше делала всё сама, сделает и сейчас. Нужна только палка.  Смотрит на меня: «Ты обещал» – её глаза верят. Не знаю, что сказать. Молчу.
– Ты от меня далеко.
    Помогаю сесть:
– Утром будет врач и перевозка. Перед процедурами нужно поспать. Может сделать укол?
– Столько вкололи… хочу быть вместе, а они отстраняют. Когда ты рядом, мне легче. Обними меня крепче.
    Прижимаю, боюсь сделать больно.
– Сильно-сильно… как раньше.
     У меня на плечах холодные руки. Лицо рядом с моим ухом, которое лучше слышит.
– Я тебя люблю… хочу, чтобы ты знал.
    Закололо сердце – так было единственный раз, в переворачивавшейся машине. Медленно опускаю на кровать.
    Шёпот… в нём нет надежды, в нём – отчаяние:
– Ты обещал… обещал, что уедем.
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
  Тишина. Говорят Ирины глаза. Умоляют.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Время идёт и не идёт … 
– Боря, не могу… поздно будет… Боря-а, пожалуйста.
Задышала часто, вдохнуть глубоко не получается:
– Помоги … 
    Ловит мою руку. Наклоняюсь, обнимает за шею. Ей тяжело, не отпускает. Старается подняться. Поднимаю, прижимаю к себе, Ирочка невесомая. Холодные губы.
Меня не отпускает.
     Напрягается изо всех сил, хочет вдохнуть. Но дальше горла воздух не идёт.
     Кричу: «Люда!». Голос чужой.
     Стала задыхаться. Пытается сказать – не удаётся. Не хватает воздуха. Вдохнуть не может. Губы повторяют: «По-мо-ги».
    Люда накладывает кислородную маску, звонит в «скорую». – «Едем».
     Дышит хуже и хуже, маска не выручает. Что-то мешает внутри.
– Где вы? Задыхается! Не дышит!!
    Соединяют с врачом другой машины. Военная «скорая»:
– Положите на пол, делайте искусственное дыхание.
     Кладём на коврик рядом с кроватью. Я давлю на грудь, Люда не может вдуть. Там   что-то не пускает.
     Меняемся местами. У меня лёгкие сильнее. Пытаюсь. Только громкое выдыхание. Почему мой воздух не идёт к ней?
     Люда давит, отпускает – я вдуваю…
. . . . . . . . . . . .
       Люда нажимает, отпускает – я вдуваю… 
       Ничего не можем сделать…
       С каждым несостоявшимся вдохом уходит жизнь.
       Люда нажимает, отпускает – я вдуваю…
       Уходит Ирочка…   
       Уходит… 
  . . . . . . . . . . . . . .
       Пульса нет... я – на коленях. Руки трясутся. Сердце бьётся часто и останавливается. Мне всё равно. 
      Опять бьётся. «Скорые» приезжают одновременно. Одна письменно подтверждает...
      Пустота…
     Стою … кажется, да, стою. Ног нет, не чувствую. Они только что были согнуты перед Ирой в поклоне, в последней попытке изменить судьбу. Её судьбу, нашу судьбу. Руки продолжают чувствовать только Иру, но ведь я стою, мои руки висят, в них нет жизни. Почему же Ирина грудная клетка давит мне на руки? Только что было наоборот – изо всех сил нажимал я. Теперь она. А губы – это не мои, я чувствую, что это Её – они солёные от слёз, они только что пытались сделать ей вдох. Не смогли... Сколько я ни старался. Её руки чувствую у себя на шее. Не отпускают... Они холодные... Я не могу их согреть...
    Упасть не боюсь. Что-то меня держит, я стою – а должен лежать рядом с ней.
Не могу смотреть. Если бы и мог, не увидел бы ничего, кроме своих слёз.
    В тишине слышно, как в голове рывками продолжает стучать сердце. Не сердце, а его половина, та, что оставлена Ирой. Зачем? Она продолжает обо мне заботиться...  никуда не ушла. Она здесь.
    То, что случилось, не может быть, не может быть – и всё. Я в это не верю.
 ...  И потом, это не я, это – совершенно другой человек.
* * *
     Другой человек не слышит звонки в дверь, как Люда открывает. Кажется, тот, другой, что-то говорит, а может, и нет.
      Я не могу ничего слышать – меня нет. Я ушёл вместе с Ирой. Разве она может быть одна? Я любил и не мог оставить её там, одну. Мы ушли. Меня нет, нет меня больше ...И хорошо, что нет.
     Тот, другой человек, что-то говорит и делает. Я не знаю, что и зачем, я не понимаю его и не хочу понимать. Это он и врач со скорой – тот самый.
– Почему так долго? Она задыхалась... а вы.
– Зато недолго мучилась.
    Дыхание у того человека перехватило.
– Дам палкой по башке – совсем не будешь мучиться.
– Не буду.
    Продолжает спокойно заполнять бумагу, ставит время – 4 часа 55 минут, подпись.
    Я обещал… что утром уедем вместе …Уже утро… я обещал…
    Человек читать ничего не может и не хочет... Зачем ему? Он посторонний, то, что случилось, его не касается. И подписать ничего не может, руки трясутся, не держат ручку.
     Он сидит в темноте в большой комнате, на диване. Раньше здесь сидели их родители. Их нет. Сидела Ирочка. Её нет. Человек хочет их увидеть и не может. Он ничего не видит, слёзы не дают. Набегают потоком и текут... На губах остались Ирочкины губы, по ним тоже текут слёзы, очень солёные. Чья соль? Моя или Ирина? Руки продолжают удерживать её тело, я пытаюсь согреть его своим теплом. Как и раньше. Я с ней, и она со мной. Мы всё равно вместе.
      А если я не ушёл, если это я? Мы должны быть там, рядом …Боже, Ты же есть, – возьми меня к ней... Господи, она не может быть одна, без меня! Не может, я Тебе говорю!.. Ты же знаешь, Господи! Где, Ты?!... Я молю Тебя, Господи... возьми меня... возьми…
    Приезжают, наверное, санитары. Заходят. Продолжаю сидеть.
    Не получается встать и выйти. Ноги свело. Руки трясутся, пытаются им помочь и не могут. Только что они не смогли помочь Ирочке.
    Санитары сейчас уйдут. Уедут… уедут Все… и Ирочка моя… с ними …Навсегда.
    Ноги не слушаются, это не мои. Голова дрожит, нет сил поднять, льются слёзы. Они вытекают, боль внутри усиливается. Это конец... конец всему... Иры нет. Ничего нет... И не будет... Господи! Возьми же меня… Не могу я тут, Господи!!!
      Бог меня услышал и принял …Вот сейчас, наконец-то, возьму её за руку. Но ничего не чувствую и ничего не вижу. Пытаюсь протянуть руки навстречу и не могу поднять. Почему темно? Вдруг страшный короткий вой… это не ангелы. Вой повторяется ближе и сильнее. Заслужил... мне сюда и нужно, не смог помочь Ирочке... теперь это не важно. Главное, что её душа там, а моё место именно здесь ...Жду.
     И снова долгий, жуткий вой, в третий раз. И топот. Зачем ждать? Я ведь в другом месте. Меня не найдут! Ноги сами пошли навстречу. Упал. Не успею! Поднялся. Добираюсь до нашей спальни. Вот он я – берите. Но там Люда. На полу, на том самом месте, где была Ира, стоит Бетси.
      Выгнулась, шерсть дыбом. Это она старалась вернуть хозяйку своим жалобным криком ...Не смогла …И её вырвало на роковое место. Есть ли у кошки слёзы, не вижу – мои глаза залиты.
      Сижу в большой комнате. Не понимаю зачем. Заходит Люда: «Может быть, примете лекарство?» – она медик. Тот, другой, не отвечает, он не знает. Знаю я: лекарство есть только одно, – сейчас же оказаться там, с Ирой, и взять её за руку. Немедленно. А то опоздаю... как только что опоздал …Другой молчит. Он понимает, что лечение убило веру в этих врачей… выручал я, всегда, и у Иры сохранилась только одна вера – в меня… вера последней надежды – надежды на меня… другой не было… – я обещал, что никогда её не оставлю. А сам – …Оставил.
      «Когда вы давили, – говорит Люда, – я была у Ириных губ… Она шептала: «Прости» – у неё оставался воздух, последний… Она отдала его вам». 

ЭПИЛОГ

 Она ушла
         безликим утром,
В изгибе
        полноводных рек,
Глаза закрылись
         перламутром
          прозрачных век.
Она была.
Мне не заменит
Её ни Бог,
             ни человек.

       «Всё на свете можно исправить, кроме смерти», это – Сервантес. Героя романа Джеймса Джойса «Улисс» умирающая мама просила молить Бога о ней, стоя на коленях, – он не встал. Присутствующие потом напоминали: «Почему ты не встал? Мама надеялась. Ей было бы легче».
       Ира никогда не просила для себя. В Петрова время уходило, ничего не делали, она молчала, я догадался – «Последний лист», и побежал к профессорам за помощью. Ирочка знала, что будет «за поворотом». И вот – дома, она почувствовала. Первый и… последний раз попросила помочь. Она не может уйти сама, просит: «Дай палку» – она обопрётся на неё и уйдёт, мы уйдём. А я… я ничего не сделал. Надежду… и ту не дал.
     Самое страшное – когда на твоих руках умирает единственный для тебя человек. А ты ничего не можешь. Ничего… Ирочкину просьбу слышал Бог. Это Он напоминает и будет напоминать мне.
     Все добрые сказки похожи – заканчиваются одинаково: невзирая на невзгоды, преграды и трудности, люди находят друг друга, любят, живут долго и главное – умирают в один день. Во все времена понимали: если жизнь счастливая, а потом уходит один, то для оставшегося это – невыносимая мука. Потому и называется – «сказка».
      Мы с Ирой, как сиамские близнецы, в которых по-настоящему любящих людей превращает долгая, или, непоправимо короткая, как у нас, жизнь вместе. Нас двое, а жизнь одна, общая. Таких людей нельзя разделить. Мы ушли вместе, я не оглядывался. Зачем?       
        Другой человек, который остался вместо меня, делает то, что нужно. Не получается: не может набрать сообщение на телефоне, слёзы не дают увидеть буквы, а когда различает, не попадает пальцем, – дрожат руки. Позвонить не удаётся, слова ждут в памяти, а звуки остались в горле, их залили слёзы.
        В Ирочкином телефоне так много знакомых и незнакомых людей, что человек долго не может разобраться. Сообщение он отправляет тем, кого почему-то знает, в нём два слова «Ира ушла».
     Слова отправлены. Страшная весть передана. Он принимает слова других людей. Иногда в трубке только рыдание.
– Борис, это я...
– Вы меня помните, я...
– Вы меня не знаете, мы с Ириной...
– Мы вместе с Ириной Михайловной...
     Соболезнуют, восхищаются Ирой, благодарят за заботу. Все хотят сказать ей «спасибо». Ответить человек не может. Ему нужно учиться разговаривать. И ходить он не умеет – держится за стенку. Что нужно делать и зачем – не знает. Как же он сможет жить? Но дело в другом – он не хочет.
 
   Траурные обязанности. Их нужно выполнять. Можно на них не обратить внимания: как предложат, так пусть и будет. А если как раньше, как делали вместе, всегда, до сегодняшнего дня? Тогда важно всё. Сейчас это важно для одного, того, на ком осталась последняя забота. Выбираю гроб. 
– Зачем вам такой? Есть проще. Все берут и довольны.
– Нас, при жизни, не интересовало, что у других. Я много чего не успел для неё сделать. И уже не сделаю. Это последнее, что осталось. Пока она здесь. Другого у неё не будет. Ничего.
– Да, это самый хороший, но для неё не имеет значения, а для вас расходы.
– Что имеет значение, а что нет, знают только там. Тут каждый решает сам, не за себя – за двоих.
      Цветы. Ира к ним так трепетно относилась... а здесь? В этом месте нет гиацинтов и хризантемы не в почёте. Выбираю, чтобы было красиво (опять это слово, как же так!).
– Не забывайте, что принесут цветы. Тем более что у вас, похоже, будет много народа.
– Спасибо. Только у нас не народ, у нас близкие люди.
    Зачем я придираюсь к словам? Это что, из-за постоянного стремления в последнее время зацепиться за соломинку? За всё, что хоть как-то могло нам помочь? Но ведь сейчас это лишь слова... Вспоминая прошедшие месяцы, убеждаюсь, что всё-таки каждое слово имеет значение. Нет – имело значение.
    На самом деле меня нет. Теперь цветы положит другой человек – тот, который вошёл утром. Положит нам, обоим.   
    Что такое сон? Его нет. Закрываю глаза и вижу Ирочку. Как я её растираю, поворачиваю и укладываю удобно. Как она говорит «спасибо» и как меняется выражение её глаз – сквозь боль проступает любовь. Она никуда не ушла, она внутри. Боль хочет её заслонить и не может.
     Морг. Ира красивая... только неподвижная. Много цветов. Они всегда её окружали... Смотреть не могу и не смотреть не могу.
 
Нет встречающих, это – проводы,
Время вынесли на крыльцо,
И не будет другого повода
Посмотреть мне в твоё лицо.

Нет тревоги и нет заботы,
И улыбку не дали взять,
Слёз беспомощных падают ноты,
Ветер реквием будет играть.

Нет надежды и нет больше веры,
Всё сгорело, лишь пепел внутри,
До обедни в Рождественском сквере
Не могли погасить фонари.

      Дорога из морга в крематорий. В «Мерседесе» четырнадцать человек, мы с Ирочкой… а её не посчитали. Моя рука на крышке гроба. Должен понимать, что её нет, а принять не могу, и подступает чувство, почти такое, будто мы, как всегда, едем вместе. Она же рядом… любовь не умирает. Хочу ехать и ехать, хотя бы так – только не останавливаться. Никогда. Господи, даже эту возможность сейчас отнимут – сознание возвращает, куда едем, – и потекли слёзы, не различаю цвета. Ведь это не «Мы» едем – это «я» везу «Её» … потому, что «я» не помог. Когда любишь, живёшь жизнью любимого человека, его чувства и переживания – это мои, это я сам и есть. Так было с местоимением «я» – оно исчезло, осталось «мы». И вот теперь второе, нет – первое «я», отняли. Всё потеряло смысл. По сути, жил я для неё. А сейчас для чего? Лишь ставший несчастным человек понимает, что такое счастье. Свет любви не замечаешь, пока светло.
      Крематорий. Иду за гробом до дверей… забирают Иру. Оставляют одного. При жизни везде нужно оформлять документы. Нужно и после. Очередь. Сидят тихо. Говорить поздно. И уже не с кем. Бумаги заполняют быстро – в этом мире не задерживают.
       Большой зал. Лица знакомые и незнакомые, слова, слёзы, слова. (Ринат сказал, что человек сто – середина рабочего дня. Спасибо ему, автобусы для Ириных коллег – его забота).
      Молитва, хор, батюшка посыпает землёй, шагает с кадилом вокруг Ирочки. Выполняет ритуал. Будничный для него. Внутри была пустота, она наполнилась отчаянием. Каждый шаг батюшки добавляет слёз. С каждым шагом мир становится уже – сейчас он обойдёт, закончит, – и закончится всё.
      Я подхожу последний... последний, кого видела она на Земле… последний, кто видел её… последние мгновения, пока мы вместе. Других не будет, и ничего другого больше не будет… Целую. Ледяные губы… Слёзы капают на её щёки, вытираю. Неужели это конец? Не увижу её… никогда… мою Иру, Ирину… Ирочку… Мир исчез. 
 
Страшное слово «скорбь».
Сложено всё из боли …
Душу прими, Господь,
Ангел не вынес горя.
Иры звезда
     в созвездии «Рыбы»
Закатилась,
             И нет её.
Созвездие «Пустоты»
                найти бы,
Где место теперь
                моё.

      Поминки. Многие встретились здесь в первый раз и, скорее всего, в последний, потому что объединяла их только Ира. Вдоль стенки – специальные столики, мои ребята расставили на них фотографии. Красивая, в разных нарядах, в разных странах.
      Ринат достаёт из дипломата толстенный конверт для деловых бумаг:
– Возьми, пожалуйста, от сотрудников управления и от знакомых.
       Заглядываю, там – непредставимая куча денег.
– Ринат, Иры нет… остальное уже не имеет значения. Я не могу принять. Деньги… попытка заменить её. Извини. 
– Это традиция. Чем ещё можно помочь?
– Нечем. Скажи всем спасибо… от неё. Потратьте на что-нибудь хорошее, сохранится память… и об этом тоже – она всегда думала о других.
     Женщина сунула конверт: «Это вам» – и убежала.
– Из Приморского отделения, Иру оттуда шесть лет назад перевели… скажу, куда вернуть, – поясняет Ринат. 
       Хороший человек не уходит. Он живёт, пока помнит, и продолжает жить, пока его помнят.   
       Столы, где сидим, стоят квадратом. Так мы ближе. Все хотят выразить благодарность Ирочке. Создаётся ощущение ореола вокруг моей любимой. Он расширяется теми, кто говорит. Рассказывают о случаях, когда Ира им помогла, и какое большое значение это сыграло в их судьбе. Гордость за Иру, за её внимание к людям. Мне от этой гордости ещё горше. Я знаю, что потерял. Другие чувствуют то же самое. Спасибо им. Сказать несколько слов, когда я встал и все замолчали, не получается. Слова вместе со слезами застряли в горле. Слова так и остались, а слёзы потекли. Но это не важно. Люди пришли по зову души. Если Ирина душа здесь, она поймёт и примет.
    
       Питер ассоциируется у многих с Ленинградом, с подвигом блокадного города, по количеству жертв это самая тяжелая осада в истории человечества. Знают "Дорогу жизни" через Ладогу, спасшую столько человеческих жизней. Историки называют цифру: за зиму вывезли 540 тысяч человек. Дмитрий Лихачёв пишет, что тогда ледовую дорогу называли дорогой смерти. Ехали ночью, машины случалось проваливались. Сколько людей погибло! Один Бог ведает. Несколько тысяч прошло пешком. Моей маме, начавшей пухнуть от голода, повезло. Это – дорога моей будущей жизни.
       Вспоминаю об этом на Красненьком кладбище. Почему? Здесь – последняя дорога. Кто тут покоится, её прошёл… пронесли. Кто идёт сам, тот об этом думает. И знает, где будет его место, последнее место на земле.  Кто несёт, задерживает каждый шаг, последние шаги, пока они ещё вместе.  Ноги не чувствую. Урна у меня на руках. Какая она тяжёлая. Только что я носил Ирочку, поднимал, прижимал к себе. Она была невесомой. А теперь – не могу выдержать эту тяжесть. Непосильный груз – моя ответственность перед ней. Я не справился. Вместо урны вижу её глаза, – это она провожает меня… В этот мир. А сама остаётся там, без меня. Кладбищенская церковь вторит долгим перезвоном. Каждый удар звучит не в ушах, а внутри, он всё разрывает. «Не спрашивай, по ком звонит колокол, – он звонит по тебе».
       Цветами усыпана вся могила, ничего, кроме цветов, не вижу. Иру всегда в жизни встречали цветы, теперь они её провожают. Простые, скорбные слова тех, кто знает Иру давно. Говорить могут не все. Я не могу. Да и незачем. Это не место для слов, это место для слёз. Их и не сдерживают. Как и я. Становится совсем невыносимо. Никаких мыслей. Хочу стоять здесь, и всё. Никуда не уходить. Ведь теперь здесь Ира… Она будет тут всегда. Понять и принять случившееся не могу, и не хочу. Никак. Это конец. Конец нашей сказке. Внутри пустота. Ошибаются физики, утверждая, что абсолютной пустоты не существует, – она есть, она во мне. 

       Сколько прошло дней – не знаю, все они стали одинаковыми. Мне всё равно, что вокруг. Я просто гляжу в окно, на пустыню времени, она выжжена болью. Древние греки учили: в горе нужно призывать на помощь рассудок, как хорошего врача. Врач из меня никудышный. Ларошфуко: «Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией». Для меня будущего нет. Двадцать пять лет назад я обрёл друга – «ты не можешь быть счастлив один, счастье – это удел двоих, когда они вместе». Ира была и другом, и любовью, и счастьем. Она была всем. Время не замечаем, когда счастливы, теперь оно потеряло смысл.
     Амариллисы на подоконнике развернули листья для объятий, вытянулись насколько смогли, прижали нераспустившиеся бутоны к стеклу, смотрят на улицу, – где Ирочка? Пасмурно. Погода тут ни при чём, темно внутри. Исхудавшая Бетси сидит на кровати. Что мы ждём? Я – ничего, потому что нечего, Бетси – Ирочку. Смотрим в окно. Там наша берёза машет ветвями. Без Иры не было бы этих берёз. Да и жизни для меня не было бы. Понимает Бетси или нет, что ждать больше нечего, что хозяйка не придёт? Спросить не умею. Кошки к Ире очень привязывались, в Японии хотели купить переводчик с кошачьего языка. В суете не успели, огорчились, но спокойно отложили на следующий приезд. Разве можно было предположить, что следующего не будет? Не только поездки – ничего не будет. Всё равно мы смотрим и ждём, оба.
      На тумбочку, рядом с книгами, которые Ира читала… в последние дни, я тогда поставил песочные часы из монастыря Монсеррат. Сейчас их не за чем переворачивать. Рядом с часами лежит небольшая, плоская галька с двумя симметричными дырочками, Ира нашла в Греции: «У нас даже куриный бог один на двоих».
       И вдруг откуда-то издалека, сверху подлетает синица и врезается в окно. Отлетает, разворачивается и ударяется в то же самое место. Опять отлетает, возвращается в третий раз и начинает биться в стекло. Стучится клювом: «Пустите, пустите» – старается зацепиться лапками, у неё не получается, быстрее машет крылышками, не помогает – начинает медленно сползать вниз. Душа Ирочки рвётся домой, нужно бежать к окну, открыть, впустить… я оцепенел, не могу двинуться, не могу и всё. Синица отчаянно машет крылышками, чаще и чаще, чаще и чаще. Задержалась. Она борется изо всех сил, как тогда Ирочка ...Не вышло. Скользит ниже и ниже, опустилась до жестяного отлива: «Пустите!..» – и срывается.
     Её душа просилась домой… не пустил. И тут я не сумел помочь. Синичка исчезла – и сердце заныло так, как тогда, когда ушла Ира. Не даёт пошевелиться, слёзы текут и текут.
      Пытаюсь себя успокоить – это просто птица, она принесла весточку. С кем ещё передать? Ирочка продолжает заботиться. Хочет меня отпустить? Нет, не то, – она знает, что когда улетел журавль, места для другой синички не будет. А я – я не впустил Её …Может быть дело в другом, я обещал, что мы всегда будем вместе. И не сдержал слово. Моя душа дождалась Ириной и улетела. Они улетели вдвоём – внутри пустота. Разве пустота может так щемить?      
       Не пел я с Ирой куплет из песни Окуджавы «Эта женщина в окне, в платье розового цвета, утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз». Судьба заставила, не петь – плакать. Теперь розовое платье висит в шкафу. Смотрю в окно и текут мои слёзы, те самые слёзы разлуки, и соглашаюсь с ней и с Булатом. Как верно, нет здесь гендерной разницы. Никакой. Сошлись две дороги для нас в одну – счастливую, бередившую души двадцать пять лет. Но потом разошлись… навсегда. Осталась одна и одному – дорога отчаяния. Как по ней нести память, может понять только тот, кто по такой дороге идёт.

Ты ушла. Ничего не стереть,
И мне не о чем Бога молить,
Только слово короткое "смерть"
Я теперь не могу говорить.

Догорает с надеждой закат,
Соберу я ладонями пепел,            
И звезда мне твоя во сто крат   
Ярче всех в тёмном небе засветит.

«Всё проходит», – не верь, пусть кричат.
Выходи, не волнуйся, я встречу.
Не могу я смотреть на закат,
Там, где время сгорело, как вечер.

      Прилетел мушкетёр. В прошлом году самого сильного из нас всё-таки поборола страсть к выпивке, другой сидит в больнице у жены. Мы вдвоём – на кухне, держим рюмки.
– Я приехал, потому что сказать нечего, а молчать в трубку можно только любимой женщине. Напрасно не дал знать, что всё плохо, я бы тогда прилетел. Было бы легче.
    Он не удивляется Бетси:
– Когда ты выходил, она встала на задние лапы, передние вытянула и упёрлась в дверь. Она ждёт. Потому что любимые не уходят, они всегда с нами.
– Ночью ложусь, выключаю свет. Бетси ходит по комнатам и мяукает, ищет Иру, пытается открыть её шкаф, царапает дверцу – не получается. На полу остаётся коготь.
 
28 марта.
      Звонит Саша из Хайфы, он недавно улетел из Питера: «Снилась Ира, что-то делали вместе, но я смотрел на неё и больше ничего не видел». Потом Юра: «Мне приснилось, как вместе работали, она что-то со смехом подсказывала, я смеялся, остальное куда-то исчезло».
      Мне ничего не снится… я просто не сплю. На стене картина в серых тонах. Ночь, серп луны, дорожка на воде и уходящая по ней шхуна. Маленький домик на берегу с единственным светящимся окошком. У самой воды одинокий мужчина с посохом, пришёл проводить. Полотно средних размеров, вертикальное, чувствуешь даль и понимаешь, что разлука надолго. Ира выбрала.
– Поэтично, но грустно.
– Да, это расставание, но только на ночь. Утром – встреча, я так засыпаю. Человек, о котором думаешь вечером и когда просыпаешься, – это и есть твоё счастье.
     Сейчас обратил внимание на роковую подробность – серп луны убывающий. Вот-вот исчезнет. Не могу смотреть и прощаться, зная, что не вернётся. Перевесил. Легче не стало. Я дарил растущую луну.
       
30 марта. Сон
     В коридоре неяркий свет. Ира, не разобрал в чём одета, проходит мимо меня в мамину комнату и закрывает дверь. Я приоткрываю наполовину, там ещё темнее, её мама или телевизор – не поймёшь, тихий говор. Нет, точно – мама. Слов не разобрать, да я и не прислушивался никогда, неудобно, как подслушиваю.
– Зачем ты закрыла?
– Я закрыла, чтобы мы тебе не мешали.
   Очень чёткий и ясный Ирин голос. Успел обидеться, причём сильно.
– Когда это ты мне мешала? И не можешь помешать!
     Вздрогнул и проснулся. Без пяти пять. Пытался заснуть, узнать, что дальше. Разве уснёшь? Сердце стучит в голове. В это время Иры не стало. «Чтобы тебе не мешать» – такое не могло родиться само. Что это? Мамы нет и Иры нет... Когда Ирочка лежала и невозможно было терпеть боль, она всё равно мне улыбалась. Как выразить любовь и признание – только улыбкой. И теперь она продолжает заботиться – приходит во сне. Старается снять с меня тяжесть ответственности – не хочет мешать… жить. 
      
      У каждого своё время, как оно меняется. У меня его нет. Напомнил о нём мастер, с которым договаривались: «Приезжайте в одиннадцать, успел к сороковому дню». По привычке смотрю на каретные часы. Увидел, где остановились стрелки, – без пяти минут пять, и сам останавливаюсь. С ужасом понимаю значение Ирочкиных слов, когда она их заводила, – «завода хватит». Мне не дали тогда дослушать «на что хватит». Ответ дала судьба – его хватило… на Ирочкину жизнь. Часы приветствовали её рождение, были с ней при переездах, в поездках на дачу. И вот, часам стало некого сопровождать. Они остановились вместе с тем, кто о них заботился, выполнили свой долг до конца.
      Словорубная мастерская, слово-то какое, будто попал к футуристам, Ира бы заметила, что и мастер похож на Хлебникова, он как птица. Выбил эпитафию не рядом с нашей фамилией, как договаривались, а посередине.

«Мир опустел, и прекратился век
осталось всё под мраморной плитой
не заменил тебя ни Бог, ни человек
Ты счастлива была, ведь Ты была собой»

– Потому что это относится ко всем, кто здесь захоронен.
– Скажите ещё, что ко всем на кладбище.
– Да, всем подходит. Для большинства так и есть.
– Всем уже было написано. На воротах.
– У нас нет …Где?
– В Бухенвальде – Jedem das Seine.
– Что это значит?
– Каждому своё.
– Как правильно.

Сорок дней.
      Снова день открытых дверей. Он бывает не только в музеях. Сегодня он у нас дома, правда, дом и раньше не закрывался. С утра мы на кладбище, а там всегда такой день. Открыто для всех и для их скорби. Туда несут благодарность и горе. И опять колокол, и опять внутри разрывается. А Бог, похоже, извиняется – открывает Солнце и убирает ветер. Родные, близкие, сотрудники с предыдущей и последней работы. Идём уже знакомой и для них дорогой... могила в цветах. Я и Саша с хризантемами. Наша с Ирой жизнь началась с этих цветов, они поддерживали её в больнице, теперь их лепестки покрывают место, где она осталась, навсегда. Белый цвет – это оставленная нам светлая память.
      Ирина коллега, по предыдущему месту работы, рассказала мне свой сон. Торопится она, не помнит куда, по знакомой улице, широкий тротуар. Навстречу идёт Ира вместе с их бывшей сотрудницей, умершей несколько лет назад. Она обрадовалась, подзывает Иру и спрашивает: «Что ты там делаешь, пойдём со мной». Ира не соглашается: «Нет, спасибо, мы останемся здесь. Я не буду вам мешать», – уходит, оглядывается, машет рукой, а сама грустная-грустная.
       Квартира не рассчитан на такое событие, стулья соседей не помогают. Всё время кто-нибудь стоит, и так до позднего вечера. У кого срочные дела, оставляют нам частицу тепла и уходят. Ребята с работы обсуждают, что делать – не стоит ли уволиться? Говорят, что за Ирой было, как за щитом, не попадали стрелы. Они убеждают меня: подавай в суд, пусть ответят. Звонил знакомый врач из Израиля, настаивал на том же. Приезжал Юрин приятель из Штатов, медик, преподаёт там в университете – у нас бы уже засудили.
       
Май 1 
     Звонит Саша, напоминает, что у него скоро день рождения: «Приезжай, Ира всегда с тобой». Дочка зовёт в Англию. 
     Совесть – это когда делаешь то, что душа считает нужным, и отчитываться ни перед кем не будешь, да об этом никто и не узнает. Заставляю позавтракать – освобождаю день от себя, чтобы он был с Ирой. Еду на кладбище, для Питера оно старое, и у него точное название – «Красненькое». Красный – значит красивый, какой и была её жизнь, наша жизнь вместе, двадцать пять лет. Для неба это время – ничто, но именно нашу любовь оно заметило и выразило свою признательность: над нами, над городом, где было наше счастье, высветило огненную радугу. 
      Несу живые цветы – Ира не переносит ничего искусственного. Скорбные стволы деревьев, ветви не успели надеть листья. Речка Красненькая везде спокойная, только в одном месте, у моста, где переходить к нашей могиле, сейчас бурлит.
Что ждать в судьбе, теперь я знаю:
Мгновений дождь смывает вниз.
Иду к тебе и понимаю:
Длинней дороги не бывает,
Чем мне оставленная жизнь.
Вот Цвейг, видел могилы великих людей, их гробницы и пантеоны. Но самое незабываемое впечатление оставил у него безымянный, зелёный холмик в Ясной Поляне, на краю оврага: ни камня, ни креста – покой старого леса. Он сидел под деревом, а под холмиком – Лев Толстой, и только воспоминания и мысли о бренности и величии. Что нужно для сохранения памяти – человек значим сам по себе. Бывает значим для одного, бывает для многих. «Ничто в мире… не действует столь глубоко, как предельная простота... и не пробуждает с такой силой в человеке самое человечное, как эта … скромная могила, безответно внимающая лишь ветру и тишине».
У нас на могиле плита: прабабушка, бабушка, сестра бабушки, Ирина мама и… Ирина. Женская линия. От Ириного дедушки – похоронка, сам остался на Вуоксе, там маленькая каменная плита, безымянная… Когда штурмовали позиции финнов, людей не было, были просто солдаты. Кто их считал. Так и лежат… И там, и там. До сих пор не знаем, сколько их. И куда положить цветы. Мы носили на Вуоксу. К этому большому счёту, а он пугающе велик, – продолжают спорить о величине потерь – нужно отнести и тех, кто погиб во время массовых и не массовых репрессий. У меня была тётя. Когда она выходила замуж за большого начальника, ей завидовали, говорили «повезло», но недолго – тридцать седьмой год. Мужа расстреляли сразу. Опять говорили: ей повезло. Я, будучи взрослым, ездил с отцом на её похороны. Все снова завидовали (ну, прямо, не судьба, а зависть) – прожить девяносто шесть (96) лет – прекрасно. Игра в лото: на бочонке эта цифра называется «туда-сюда». Как ни поворачивай, судьба не изменится – её жизнь. Вот только на эти годы приходится пять лет лагерей в северном Казахстане, где был и Солженицын. Сидела от звонка до звонка. Но в лагере не звонок, а колокол, он звонил и звонит по тем, кто там и остался. Через несколько дней после возвращения на вопрос «Как тебе дома?» ответила: «К хорошему привыкаешь быстро… а отвыкаешь быстрее». Было из-за чего так сказать, но что именно там случилось, не рассказывала, а если и доводилось, то не могла без слёз. Но это не сюда, тут хватает моих.
     Ирина прабабушка видела Александра III, Николая II, Ленина. Она выделила Кирова. Бабушка с сестрой пережили блокаду. Бог дал им прожить больше семидесяти лет. Ирине, в мирное время, – пятьдесят семь.
      В углу оградки скамеечка, поставлена ещё Сашиным отцом лет двадцать назад. Недавно его похоронили в Израиле. Две зелёные досочки еле держатся. Ира меня слышит.
– Ты говорила, что со временем всё ломается в жизни, – тут и после. «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», – пели мы дуэтом, как аккорд, в конце, после всего спетого. Пели друг другу. Но ты ушла, ушла… насовсем. Просить некого. Это и есть конец, конец не романсу – конец всему. Ты меня защищала, оберегала и что вышло? Я тут, ты рядом, а между нами самое большое расстояние, какое может быть только между людьми, – моя оставшаяся жизнь. С этого расстояния осознаю утрату: ты была для меня всем. Обещал быть вместе – не выполнил, получилось, что обманул. Горькое издевательство судьбы – я здесь, а тебя нет ...Со мной память и твоя звезда. Невозможно дотянуться. Большая любовь оборачивается большим горем. Его нельзя разделить ни с кем. И сопротивляться ему бесполезно. Оно раздавит. И сердце бьётся болью, заглушить её невозможно. Только вместе с сердцем. 
      
Звездопад из одной звезды –
Не просыпали в небе соль.
На Неве развели мосты
Пропустить мою боль.

Поезд времени тянет Земля,   
Бьется сердце – колёс его стук.
Без тебя, без тебя, без тебя –
Нет ужаснее мук.

Упокой, Боже, милость твоя,
Где наш клён над могильной плитой,
Ждёт любимая, – буду и я,      
Он засыплет нас вместе листвой.

Ирочка, спасибо тебе, – эти простые, самые важные слова… их так нужно было услышать тебе… последние в жизни слова… от меня, от того, для кого ты жила …Не успел …А в них заключалась моя жизнь.
Помнишь, на даче мы видели, как падала звезда, – не успели загадать желание. Я ещё смеялся, что мне нечего желать, моя звезда со мной. Жизнь оказалась мгновением.
Ночью выключаю свет, слушаю, как тикают часы на тумбочке. Бессмысленный стал звук. Раньше я слушал и думал, успеем ли сделать запланированное завтра… «завтра» больше нет. Помнишь, когда мы выбирали эти часы, то продавщица советовала взять со светящимися стрелками? Ты её озадачила: «Зачем нам наблюдать время ночью?» «Действительно, – глядя на нас, она согласилась, – я как-то не задумывалась».
      Слышу Иру:
Ты прости, я ушла, любимый,
Гиацинт посади на могилу,
Мне весна на зелёных лапах
Принесёт наш любимый запах.
    Хотел привезти с дачи, но позвонили соседи: «У вас все цветы распустились, кроме гиацинтов, ни один не взошёл. Ты их пестовала, твои любимые... значит, взаимно. Они остались с тобой, в земле». Другие соседи упрашивают продать дачу, у вас так красиво, – не хочу, и ехать туда один не хочу.
     Я никогда не смотрел твои бумаги, сейчас потребовали документы, ищу. Грамоты, грамоты, медали. Мне не показывала.  Обычные листы, рисунки, карандаш, в старших классах ходила во дворец пионеров. Несколько изящных линий, идёт девушка, линии вот-вот сломаются, и она упадёт. Таже девушка и почти те же линии, но видно, что спешит и сейчас её не будет – взлетит. Здорово! Ты что-то показывала, когда выпивали с Юрой, обещала продолжить рисовать. Я помню, восторгался. Смотрю дальше – Мадонна с младенцем, твоё лицо. Ещё мадонна, младенец постарше. Поэтому и не показывала? Если бы я увидел раньше, если бы знал… а почему не знал?! Лист со стихотворением, «Ливень», карандашом брошены щемящие слова. Много стёрлось, не прочесть. Вспомнил кафе на Ваське, счастливый билет, мы в подъезде спрятались от дождя, твоё сдавленное «иди» и дрожащие пальцы на подоконнике. Я не верил, что ты можешь полюбить. Сейчас узнал, что у тебя тогда уже было то, что не проходит. Какой был дурак. А ты не знала, что я не уйду, и прощалась. «Возлюби ближнего твоего», а если «ближний» уже свой? Тогда ему всё, и счастье тоже. С тобой не сложилось – тогда без тебя, лишь бы я был счастлив. Разве так можно? Оказалось, что можно. Там строка – «Нет зонта от стекающих лет». Утекли, самое главное понимаешь потом. Когда я тебя увидел первый раз, отметил, что в глазах была тайна. Тайна и осталась. За двадцать пять лет не разгадал… стихотворение тоже тайна? Пытался вставить свои слова – не подходят. Не дописать, не исправить. Поздно. Прости меня. Всё поздно. Ничего не исправить.   
    Вороны, много. Молча суетятся, все парами. Тут у них жизнь. Знают ли они, что для нас здесь её уже нет? Сижу долго. К кому спешить? Спешил сюда. Рядом на дереве ворона, тоже одна, смотрит на меня и редко каркает. Над головой сплошное серое месиво. Издалека медленно приближается узкая полоска синего неба. Дойдёт или и её затянет? Не загадываю ничего. Нечего. Всё загаданное здесь.
     Поднялся. Неожиданно стало светлее. Блеснул луч солнца и погас. Промелькнувший осколок нашего счастья. Упали крупные капли дождя – твои слёзы. Вместе с моими. Всё. Надеяться не на что. Да и не хочу.
* * *

Что такое память?
– Это то, что манит.
Что такое память?
– Это то, что ранит.

Что такое счастье?
– То, что понимаешь,
Всё или отчасти?
– То, что потеряешь.

     Жена Ильфа, Маруся. Прожила ещё сорок с лишним лет. Одна. Дочка после её смерти нашла письма Ильфа, которые Маруся перечитывала и отвечала ему на обороте: «Много, много его слов в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет, и я читаю его письма, я плачу… что же я не убила себя, потеряв его – свою душу, потому что он был душой моей».
     Работала в Академгородке пара, оба быстро защитили кандидатские. Молодые, красивые, ходили, держась за руки, на них оглядывались. Несчастный случай – его не стало. Ей предложили в Москве работу, заодно закончить докторскую диссертацию. Переехала. Прошло немного времени, ушла. Звоню приятелю: «Куда?» – «В монастырь» (это в СССР!). До конца я её понял только сейчас. Для неё любимый человек был всем. Всем – это значит быть единственным, для неё – Богом. И выход остался один: путь к Богу, только с ним можно разговаривать, стоя на коленях. Мирское стало не нужным без настоящей любви, жизнь потеряла смысл.

Май 2
    Невозможно вычеркнуть из памяти, как мы едем из НМИЦ, обманутые, Ира с мокрыми глазами шепчет: «Профессор нас бросил». Но ведь врачи, которые нас «лечили», и дальше будут таким же образом «помогать» другим больным. Что делать? Приятель, медик, не советует связываться: «Зачем? Ничего не исправить. Неизвестно, чем суд закончится, а ты своё здоровье окончательно угробишь». Справедливый глагол. Как раз для меня. Но где моя ответственность? Нельзя плюнуть в душу себе и тем, кто знал Ирочку, он отдала мне свою жизнь. А я? И ещё, она всегда заботилась о других.
   Случай в Российской империи. Дуэли запрещены, осуждены властями, но с честью дворянина ничего не поделаешь, она выше. Офицера оскорбил великий князь и извиняться не стал. Что должен сделать офицер? Вызвать на дуэль его нельзя. Как спасти свою честь? Он… застрелился. На похоронах за гробом шло много людей. В первых рядах – этот князь, ставший потом императором, с фуражкой в руке. Колонна была сомкнута, а рядом с ним – никого.
      Звонок из Израиля.
– Мама в реанимации. Сердце. – Встречать не надо. На следующий день я в Хайфе, в клинике, от которой отговорили Иру. Тётя Нина осунулась, бледная. – Как Вы? – Как ты?
Перебиваем друг друга. Показываю фотографию могильной плиты с эпитафией. Вижу успокоившиеся глаза. Через день её перевели в обычную палату, и я улетел. 
    В метро быстро шагаю по поднимающемуся эскалатору, тороплюсь к Юре с Леной, чтобы успеть ещё к юристам с обращением в суд. Неожиданно перестают держать ноги, наваливаюсь на поручень, день, народу мало, голос из репродуктора: «Молодой человек, не облокачивайтесь». Потихоньку доплёлся до Юры, передал гостинцы из Израиля, звоню в Мариинскую. Приезжайте. Встречает незнакомый врач: «Попросили оформить».
– Сколько вам, – роется в компьютере, – по виду не скажешь.
– Я и не говорю. – Что пьёте? – Разное. – Я про лекарства. – Тогда непьющий.
   Отделался сеансом капельниц, амбулаторно.
– Постарайтесь отойти от своих проблем, пока не поздно. – А в суд ходить? – Вас оттуда привезут, но не к нам.
    В юридической конторе листают толстую папку Ириных выписок, назначений.
– Берёмся, вопросов у судьи, думаем, не будет. Всё что нужно для вас, сделаем.
– Это нужно не мне – вам.
– Почему нам?
– Вы у них лечиться будете.
     Дней через десять звонок: «Можете подъехать в Сестрорецк? Наш юрист встретит». Следователь листает бумаги из 40 больницы, принимает моё заявление. Довольно быстро позвонили из Страховой компании:
– Больница №40 хочет возместить вам расходы на лечение.
– Спасибо, не нужно.
    Они считают, что в этом моя цель, конечно, не поехал. Какие разные люди.
    
12 июня. Красненькое.
    Часто повторяющееся слово в моей теперешней жизни. Потянулась моя душа, соединилась с любимой и ничто не могло её остановить. Это – вечный зов. Он не исчез. Сегодня мы с Юрой вдвоём. Ему трудно ходить. Берём инвалидное кресло. Юра не удивляется, что везу быстро, он знает – я всегда к Ире торопился.
     Подъезжаем к ограде, Юра встаёт. Я знаю, что он скажет, слова Цветаевой: «Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз. Я их опускала – тоже! Прохожий, остановись!»
    Они действительно были похожи – оба влюблены в поэзию. Он осторожно разворачивает свёрток, кладёт цветы и продолжает, заменяя Марину Ириной.

Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет, –
Что звали меня… Ириной
И сколько мне было лет.   
 
      Ирочка прожила на год меньше Марины. Где он сумел достать маки? Сидим у Иры. А раньше – сидел я с Ирой, смотрели мы на фамилию мамы. Почему так скоротечна жизнь? Весной здесь цвели ландыши, летом фиалки и земляника. У нас её много. Я срывал ягоды. Ирина напоминала из этого же стихотворения: «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет». Рассказываю Юре, что было это меньше года назад. Смотрим на крупную землянику, а Ирочкин голос напоминает и напоминает: "И сколько мне было лет". Слёзы у меня и у него. 
      Летние облака высоко, деревья не закрывают их листвой, птицы снуют как всегда вверх-вниз, редкие для такого времени посетители несут цветы. «Знаешь, что меня поразило и засело в памяти?» – переводит разговор Юра. Столкнулись мы с Ирой в метро, наверх поднимаемся вместе, было это до тебя. О себе лично она никогда не рассказывала, а тут вдруг открыла, что встречается с мужчиной намного старше: «Это так здорово, так интересно! Не представляю, как бы я теперь могла общаться со своими ровесниками». Выложила своё удивление и побежала с эскалатора к ожидавшему мужчине. Я тогда его даже не разглядывал – увлечение ненадолго. Оказалось… на всю жизнь.
      Он опять останавливается, отводит от меня взгляд и выдавливает по слову: «В минуты, когда я был близок к смерти… а это, ты знаешь, случалось, почему-то всегда у меня была одна мысль «Заплачет ли Ира на моих похоронах?» Теперь этого не узнаю».
      Ира говорила: «Я отвечаю за всё, что было при нас». Так и поступала. Я был согласен. Был. Согласен и сейчас отвечать за всё ...Не сумел. Она отдала мне свою любовь… и жизнь. А я? На мраморной плите одна фамилия – не прикрыл ведущего. 
   
  На тумбочке, у её половины кровати, томик Ахматовой, свисает закладка, длинная шелковая ленточка, открываю:

               И если я умру, то кто же
                Мои стихи напишет вам,
                Кто стать звенящими поможет
                Ещё не сказанным словам?

      Ира хотела написать о нашей любви – не дали. Я во всём ей помогал. Выходит, что теперь должен написать я. Получится ли рассказать о жизни… о её борьбе за эту жизнь? Постараюсь. Этим безнадёжным словом она обещала Юре в свой день рождения, потому что от неё ничего не зависело. Здесь всё зависит от меня. Но откуда возьмутся звенящие слова, если не писал ничего, кроме околонаучных текстов? Да и то давно. По литературе в школе была прекрасная учительница, на её уроки приходили даже из соседней школы. Но через полгода она заболела и уволилась. Новая требовала рассказывать строго по учебнику, и каждый заученно повторял «луч света в тёмном царстве». Мы с приятелем сбегали с урока, она пожаловалась завучу. Тот спрашивал: «Почему не ходите?» – не говорить же ему, что именно нам не нравится. Родителей в наше время в школу не вызывали, и нас оставили в покое, но отвращение к написанию сочинений привили.      
      Неужели выйдет, как с моим обещанием "никогда тебя не оставлю"? Ира простит, как и всё мне прощала. Я себе не прощу. И потом, если о себе, то «длинней дороги не бывает». Зачем она мне? Что на ней держит? Только одно – выполнить Ирочкино желание и ещё – оставить память о ней.
    Начал с ужасных дней. В голове сумбур. Та самая память выдала полстраницы. Невозможно рассказывать – в горле застревают слова, но и писать не могу – дрожат пальцы, не попасть по клавишам. Измерил давление. Грустный вопрос – смогу ли закончить? Врач настаивает – брось всё, срочно займись здоровьем: ходишь шатаешься, плохо с сердцем, похудел на шестнадцать килограммов.
     Монитор стал для меня окном не в мир, а в нашу прошлую жизнь, вот только не получается её разглядеть. Причины две: первая – память и слёзы боли, они не дают увидеть то, что набрал, и вторая – банальная, следствие первой. За этим занятием совсем испортилось зрение, буквы перестал различать. Этого уж точно не ожидал. Что делать? А тут ещё офис стал тесен. Хорошо, что удалось взять новых сотрудников, но не зря переезд сравнивают с пожаром, не до моих глаз, а время идёт. Выбрал клинику, где можно быстро их исправить. Иду менять хрусталики. «Вам куда смотреть, вдаль или вблизи?» Печальный вопрос, вдали никто меня не ждёт и ничего там не будет.   
      Получил возможность писать. Может быть прочитают и вовремя задумаются, как живут, чтобы не жалеть ни о чём в последний час. Потому что живём мы будущим, откладывая на завтра не только свои чувства, но и саму жизнь. Так не бывает. Жизнь – это именно сегодня, завтра может и не наступить. Никто в это не хочет верить, мы тоже не верили. Ещё Марк Аврелий убеждал, что жить каждый день нужно так, как если бы он был последним. 
      Невозможно отложить на завтра свою любовь, её нельзя перенести на потом. Скажите ласковое слово любимому человеку, дотроньтесь до него, улыбнитесь. Почувствуйте радость просто от того, что вы сейчас вместе. Это так легко и так необходимо, обоим.  Цените то, что у вас есть, пока время не заставило ценить то, что было. Я так и делал, но, наверное, не особенно проявлял свои чувства, и Ира спрашивала.
– Ты меня любишь?
– Разве может быть иначе?
– Почему не говоришь мне всё время?
     И вот теперь, когда обратно ничего не вернёшь, со мной – опоздавшее признание в любви. Ну почему, почему я не говорил каждый день, что мне мешало? Насколько радостней было бы ей. И мне. Каждый день. Память приобрела сослагательный характер, не отступает от меня это «бы». Понимаешь, что такое счастье тогда, когда его потеряешь. Истинные ценности возвращаются на место: жить без любимой не просто не хочешь, но и не можешь. Всё проявленное в жизни внимание кажется недостаточным, заботы – ничтожными, отношение – не таким бережным и трепетным. Что остаётся? Жалеть, что мог бы сделать всё не так, в конце концов, хотя бы раз усыпал площадь перед ней розами, как сделал Пиросмани. «Только пройдя путь, можно его понять», – прав Лао-цзы. 
    Легче, наверное, переносить утрату в Нигерии. Там есть обычай: если умер молодой, то за гробом идут и плачут, а если старый, то поют и пляшут – как хорошо, что ты долго жил с нами. Двадцать пять лет вместе, это долго, нет – один миг. Не заметили, как он пролетел. Время спрессовалось и превратилось в большую любовь. Она не требует доказательств, её можно только чувствовать и боготворить друг друга. Это чувство похоже на графит, можно испытать влюблённость – написать на асфальте «Я тебя люблю». И всё. Но когда этот же минерал проходит процесс кавитации, из него образуется алмаз. А минерал один. Только взаимные чувства, пройдя испытания, перейдут в состояние настоящей любви, можно сказать «кавитация чувств». Вы станете одним целым, таким же твёрдым, как алмаз, и друг без друга жизни представить не захотите. И не сможете.
      А если человеку и, скорее всего, не каждому, отпущена сверху любовь, и его личное дело, как её расходовать. Понемногу – хватит до конца дней, уйдёшь сам, а любовь останется нерастраченной. Но если любить беззаветно, то отпущенная любовь закончится, а с ней неминуемо и жизнь – её не может быть без такой любви. Ирочка о себе не думала и отдала свою любовь всю. Значит я свою оставил, не отдал – отчаяние невыполненного и одиночество, то самое, одиночество в толпе – вот оно.
     Мы с Ирой часто заходили в уютное кафе, брали кофе с корицей для неё и чай для меня. Я отпивал "свой" глоток кофе, потому что врачи «не рекомендовали», и она, соответственно, не разрешала. Я не сопротивлялся. Давно знакомая официантка, увидев нас, не спрашивала, а сразу приносила заказ. Добавляла булочки с корицей или что-нибудь ещё, что нам нравилось. Когда вдвоём, то всё оказывается самым лучшим, даже простая еда, от того, что мы вместе, и совсем чуть-чуть от вкусных мелочей.
   Осень наводит грусть. Она добавилась к моему состоянию. Захотелось посидеть в нашем, привычном месте. Почувствовать Ирочку рядом. Взять те мелочи, которые ей нравились. Закрыть глаза и увидеть любимую улыбку. Надел свитер, её подарок, впрочем, всё – её подарок, включая саму жизнь, телу тепло, но пробирает дрожь, погода ни при чём – душе холодно.
   Та же обстановка, те же лица, но всё стало другим… безнадёжным. Официантка дотронулась до плеча: «Соболезную» – и принесла чай.
    – Не нужен чай, дайте кофе и обязательно с корицей.
    – Простите…
    – Я выпью за неё.
     На столе вазочка с цветами, сижу, вспоминаю дорогу на Стикс – «Я просто так не сижу – я с тобой». Рядом плюхнулась пара и понесла всякую чушью. «Они нам мешают», – отсел в уголок подальше.
– Ищу вас, ищу, – извиняется официантка.
– В моём положении нужно выбирать место.
    Посидеть, как прежде, не получается. Память сначала подсказывает, что мне кофе нельзя, огрызаюсь – чёрт с ним, то есть со мной. Её ответ не задерживается: от трагического до смешного один шаг, и она его делает – подсовывает анекдот из СССР.   
      Кафе в Париже, вечер. Приходит мужчина, заказывает два коньяка. Гарсон приносит две рюмки и спрашивает: «А где ваш приятель? – остался в Марселе. Мы договорились, что каждый день в это время будем выпивать за нашу дружбу. Я здесь, он – там». Чокается и выпивает, сначала за друга, потом свою.
        Через какое-то время гарсон, как обычно, приносит две рюмки.
– Уберите, пожалуйста, одну.
– Извинимте, месье, ваш друг умер?
– Нет, я бросил пить.
        Память – это то, что связывает нас с жизнью. Без неё жизни, как таковой, нет. Теперь она хочет разобраться, тычет меня носом в то, что я, может быть, не так сделал там, там и тут – неужели нельзя было поступить иначе? Доходит до последней ночи. Ирины глаза, и ничего не могу с собой поделать. Почему же память не манят наши счастливые двадцать пять лет вместе? Они где-то далеко, редко показываются и ненадолго, мне их не достать. Память понимает, что время вернуть нельзя? Раньше она находила только радость. Поэтому и возвращает именно туда, где, как она считает, можно было бы, всё исправить. Она хочет быть счастливой и уже знает жизнь без завтрашнего дня, сегодняшним вечером её не обмануть.
     «Раньше», слово-то какое простое, а стало больным, и как часто я к нему возвращаюсь – больше некуда, вопросы быта вызывали улыбку, теперь, как и само слово, – горечь. В воскресение пришёл на работу, в новом офисе нужно внести изменения. Неудобно просить сотрудников, Ира тоже так делала. Строители в других кабинетах возятся, а я сижу за компьютером, пытаюсь сложить осколки нашего счастья. Начитанный Рассадин, вспоминая, видимо, ночные посиделки, когда Луна заглядывала в окно, предлагает название тому, что получится, – «Повесть непогашенной луны». Такое было у Бориса Пильняка о смерти командарма в результате действий медиков. Я соглашаюсь частично: «Непогашенной – да, но Ира не Луна – она светилась не отражённым светом». А что у меня получается, как надеется Виктор? Ничего, нет Ирочки, вместо неё – тень, да и та еле заметна, оставлена в пасмурный питерский день.
    У строителей, по обыкновению, что-то не сходится, зовут. Выхожу, они между собой матерятся. Меня резануло. Сразу понял почему, я не один – наше «мы», как были вместе, так и остались. «Вы не одни», – извинились. Отвечаю не улыбкой – усмешкой, такой же горькой. Ирочка со мной, а в тексте где она? Есть часто встречающееся слово «наоборот». Это подсознание вырывается наружу – с нами всё должно было случиться наоборот. К нему добавилось неотвратимое «никогда». Когда нужно было, не сумел я стать художником. Написать тоже не выходит. Мой оберег – не донёс. Так и тут, дал слово – неужели зря? В тексте много мелочей, значимых только для меня. Но ведь в жизни именно они, если делаешь их с вниманием к любимому человеку, пополняют чувства. Мелочи говорят лучше слов. Жизнь вокруг пусть и не меняется, но мы в ней становимся ближе друг другу. Это и есть любовь.
    
12 сентября
     Стоим с близкими у могилы. Прошло полгода. Было прохладно и вдруг, именно сегодня, только в этот день, температура поднялась на несколько градусов – больше двадцати четырёх. Даже жарко. Кто-то принёс вино, оно нагрелось. Вино чужое – боль моя. На следующий день опять похолодало. Посмотрел в архиве, действительно, это самый жаркий день в сентябре за последние годы. Так теперь и будет. Ира дарит своё тепло. Это – её завещание.
     Юристы оправдываются, хотя не виноваты, что очередное заседание переносят по просьбе ответчика.

ЮБИЛЕЙ
    Напоминали, что скоро у меня юбилей. Раньше о нём не задумывался. Совершенно не замечал времени – мы не замечали. Числа куда-то исчезали. Каждый день был заполнен счастьем, ни для чего другого места не оставалось. Сколько мне лет? Я не только чувствовал себя молодым, но и на самом деле был таким. Прошли пять лет или двадцать – никаких изменений. Удивлялись: «Борис, как тебе удаётся сохранять спортивную форму?». Рецепт «молодости» прост – нужно любить, и, главное, – чтобы тебя любили. Время внутри остановилось вместе со счастьем. Они подружились. Мы думали, что всё ещё впереди. 
    Отняли это всё. Время обиделось и побежало своим чередом. Сейчас это уже не имеет значения. У нас другой юбилей, в прошлом году обсуждали, как лучше отметить. И вот... обсуждать стало не с кем. Наш юбилей – двадцать пять лет вместе. Праздник двоих мы всегда отмечали только вдвоём, теперь… на Красненьком. Цветы склонили головы, всегда их сажала Ира, теперь я посадил ей.

Цветы на могиле – расплата,
Последний – проигранный бой,
За счастье короткое плата,
За право остаться собой,
И сердце оставить с тобой.

     В середине хоста, мама когда-то просила, и Ира привезла её с дачи. Получилось, что на свою могилу. Цветов у хосты нет – траур. Зато какие большие листья, что она ни посадит, всё такое. Хоста подчеркнула Ирино свободное владение английским – форма Perfect Continuous, совершённое раньше действие продолжается в настоящем. Раньше оно имело смысл, а теперь его нет. И будущего нет. Машинально считаю – 25. Это – напоминание и поздравление. Кого любишь, те и поздравляют, душа её знает, что я буду здесь.
    Ирочка, за могилой всегда ухаживала ты, говорила, что это твой долг, и это всё, что ты ещё можешь сделать маме. И вот, теперь это «всё» – моё. Хотел промолчать, но как можно назвать такое? Если я сажаю дорогие цветы, то на следующий день их уже нет – украли. Разве это люди?
   Ты мне показала бетонный крест на берегу Красненькой с именем молодого парня. Он недалеко отсюда, у самой воды, на том месте, где его убили. Друзья поставили. Такой крест с моим именем должен быть рядом с тобой, потому что моя жизнь закончилась. Его вижу я, правда, ещё и врачи. Ты, говорят, сильно сдал… слабые слова.
   Дома ставлю по две хризантемы на прикроватной тумбочке и на серванте, под портретом. У них смешанный запах, нашего счастливого юга и того самого горизонта, за который ты ушла. Смотрю в глаза: «Ирочка» – и замолкаю. 

Нет окончанья в скорбной фразе –
Судьбой оборвана глава. 
Две хризантемы в старой вазе
Её последние слова,
Оставят боль – и не уйдёт.
Бессильна времени метла
Для сердца, где любовь живёт,
Оно само сгорит дотла,
И пепел ангел соберёт.

       Иду по территории Мечниковой больницы со своими болезнями, появившимися после всего случившегося, на консультацию, навстречу старшая сестра из нашего, двадцатого корпуса:
– Как я вам сочувствую. Никто не мог подумать. Мы в шоке.
– Спасибо вам от Иры, она вспоминала вашу заботу.
– Что вы, нам было интересно, ходили к ней, как в библиотеку. А вот вам спасибо, и большое-большое.
– За что?
– За ходунки. Больные хвалят. Я им объясняю – подарок от Ирины.
        Я, конечно, забыл. Это те ходунки, которые мы купили, а потом я позвонил Федотову: «Возьмите себе, у вас не хватает». Зачем мне помнить? Люди помнят. С Ирой всегда так было… и есть. Со всеми, кто её знал... и знает.

Октябрь.
    Красивая дата – семьдесят пять. Не просил, но глядя на меня, открыли ворота кладбища раньше. Ирочка не может прийти, пришёл я, и она поздравила первой. Раньше – больное слово, как часто к нему возвращаюсь, больше некуда, мы отсчитывали время от нашей встречи. Сижу на скамеечке, продолжаю наше время. Шуршат листья, на даче мы слушали, как они признавались в любви дождю. Здесь они шепчут, что Ира со мной. Солнце, как подарок от Иры, задержалось на жёлтом листочке. Это я и есть, подарок Иры без «как», потому что она подарила мне жизнь. И вот я сам по себе отрываюсь, медленно опускаюсь, и всё равно продолжаю метаться из стороны в сторону в попытках что-то ещё сделать. Внутри копится обида на себя – опять не успеваю. Долго ли ещё лететь?
      С кем дружил ещё в Академгородке и в Питере, чьи свечи догорели, сегодня здесь, вместе с Ирочкой, и со мной. Почти все моложе меня. В телефоне её фотография, в каждой руке держит по белому грибу, шляпки размером с мою голову. Она протягивает их мне, улыбается… глаза светятся счастьем. Мраморная плита тёплая, мне с ней всегда было тепло. Зелёная хоста, красные кленовые листья, белые хризантемы и чёрная ограда – траурная рамка осени.
      У Иры и её мамы одна икона – Казанской Божией Матери, так вышло, что и храм на Красненьком тоже этой иконы. В Питере есть ещё один – Казанский кафедральный собор, там покоится прах Кутузова. Прах другого героя войны 1812 года, чей памятник у собора и кто входил в Париж, Барклая де Толли, покоится в мавзолее, в Эстонии. Мы туда втроём ездили. Сегодня я один, у храма на Красненьком. Рядом несколько человек, двое в военной форме, заметно, что её давно не надевали. Смотрят друг на друга – кто следующий. Судя по возрасту, не фронтовики, ждём, когда закончится отпевание их сослуживца. Моего отца провожали салютом, перед крематорием выстроилось подразделение и дали три залпа.      
     Подаю записку на поминовение.
– Какой у вас день?
– Никакой. Все одинаковые, без неё.
     Ставлю свечу на канун. Медленно она горит? Нет, я тороплюсь. У Бога ничего не прошу – нечего. Ира говорила, что этот год будет особенным: ей – 57, а мне – 75. Судьба вложила убийственную иронию в перестановку цифр – переставила жизнь. Я здесь, а её нет.
     Вечером звонит из Хайфы Саша.
– Тебе рубашки покупала Ира? – Да.
– Хотим подарить, теперь от нас, из современных материалов, в ней не холодно, и дышится хорошо.
– Помнишь покупку Довлатова?
– Какую? – Когда он покупал новые ботинки, уже в Америке, то думал: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?» – и не ошибся.
     Ромэн поздравляет с "очередным днём рождения".
– Очередь, – отвечаю, – это по-советски, за всем была. Я свою не жду, одному стало всё равно.
       Юре рассказал, что начал писать.
– Не сползай на осебятину.
– Тогда получится «я думал, что она думала». Это Ира знала, что я думаю, а мне не часто удавалось.
– Ей мои стихи тоже не нравились, но постараюсь, если, конечно
– Успеем, – заканчиваю я наше обещание.

12 октября.
    Как можно объяснить погоду? Вчера весь день дождь. По прогнозу и на 12 дождь, и на 13. Но сегодня яркий солнечный день, деревья во дворе жёлтые или красные, и только на верхушке самой высокой берёзы, Ирочкиной берёзы, напротив спальни – зелёные листья. А 13 числа – весь день был дождь. Гидрометцентру нужно у меня спрашивать прогноз на 12 число. Не ошибусь, не ошибёмся мы с Ирой.
 
      Юристы отчитываются: НМИЦ и 40 больница приносят на заседания всё новые и новые ведомственные постановления, и ссылаясь на них, не дают направить документы на независимую судебную экспертизу.
      Мне отчитаться нечем, написал мало.

12 декабря
    Подмёрзла земля, не удаётся сразу воткнуть хризантемы, у одной ломается стебель, и цветок стоит подчёркнуто короче. Таким я себя чувствую с Ирой. Она как-то рассказала, что на работе одна сотрудница выше ростом и всегда старалась достать ей шляпку с полки: «Пусти, я выше». Ире надоело: «Не выше, а длиннее» – та знала, что это возражение Наполеона Талейрану, поэтому не обидно и вместе с тем точно.
 
     Завтра Новый год, поздравляют: «С наступающим».
– Наступающих ждут, когда они от чего-то освобождают. От чего меня освободить? От памяти? Это самое ценное, что у меня осталось.
     Предлагают уехать, в том числе в Израиль, там до сих пор купаются, отказался. «Как я буду один?» – спрашивают друзья. Оставить дом в лучший для нас праздник – предательство.
      Стол по обыкновению застелил скатертью её бабушки, подумал и поставил два бокала. В прошлый Новый год мы тост не произносили. Молчу и сейчас. Смотрю на пустые места, как делал мой отец. Здесь сидел он сам, рядом мама, тут – Ирина мама и её отец. Они развелись, когда дочка была ещё маленькая, но на праздники приходил всегда. С торца садилась Ира, её объяснение – удобнее бегать на кухню, моё – она глава семьи. И вот… за столом я один, вижу всех, кто сидел, и никто больше не придёт. Со мной Бетси.
     Всё в доме заполнено Ирой. Она улыбается с портрета. А я не могу. Смотрю долго, куда спешить. Раньше так не смотрел… при жизни. Думал, что успею насмотреться. Ошибся. Улыбка у неё есть, а в глазах замечаю, будто она что-то забыла здесь… сама осталась.

Стоят, не чокаясь, бокалы.
Одни остались у стола,
Не сказанные ей слова.
А жизнь устала…
Быть может, выпита до дна,
И не хватает ей вина
Саму себя начать сначала?
Стоят, не чокаясь, бокалы –
Мне некому сказать слова.

       Подарки. Что в них главное? Когда есть тот, кому не можешь не подарить. Пушистая ёлка для Ирочки. Под ней Дед Мороз с подарком, в расшитом матерчатом сапожке два гиацинта, цветы нашей любви и верности – так было. Так и осталось, только теперь гиацинты стали цветами печали. Для Бетси – любимая игрушка, мне от Ирочки – набор для бритья, я должен аккуратно выглядеть. Игрушек на ёлке нет – пустая. Украшать можно жизнь, а её нет – без Иры она закончилась.
        На этажерке, над подарками Ире из разных стран и сувенирами, висит изящный Валдайский колокольчик из Иверского монастыря. Его тёплый звон, когда мы были там, понравился Ире, и с тех пор в праздники он приглашал к столу. Осознаю, что для меня каждый день с ней был праздником.      
      Их Хайфы Саша по скайпу:
– Ещё сидишь? Иди спи. 
– Я уже там.
– В каком смысле?
– Спи – два слова: предлог «с» и «пи» – греческое, иррациональное число. Это моё состояние, такое же иррациональное, как и «пи», – не имеет конца. Кроме одного.
      Все что-то просят у Нового года – я не прошу ничего, а у меня взять уже нечего. Сейчас чистое небо, яркие звёзды кажутся особенно одинокими, выйду, встречу мою, где-то там рай. Попытаюсь в этом себя убедить.

Мистика.   
    Первого января, как обычно, приехали Лена с Юрой. На подоконнике между цветов горшок с землёй. – Что это? – Случайно увидел косточку, кажется, авокадо, Ира хотела посадить, посадил я. – Надеешься? – Если она просила, то вырастет.
    Юра выбрал на память о литературных спорах книгу. Ира оперативно следила за новинками, ему с этим было уже сложнее. Через день звонит:
– Забери книгу.
– Что случилось?
– Приснился сон. Встречаемся мы с Ирой, она спрашивает: «Как книга, понравилась?» Из разговора понимаю, что она хочет, чтобы я книгу вернул, но прямо не говорит из-за своей чрезмерной щепетильности. К чему бы это? Думаю отдать, хотя брал на память. Не знаю, как быть.
– Я знаю, – нельзя дарить ничего Ириного, пока не прошёл год, вот она и «пришла» напомнить.
– Этого не может быть.
– Но пришла.

     Обнадёживающий звонок от юристов: удалось отправить документы на экспертизу. Моя уверенность, что напишу, исчезает вместе со временем и с неуклюжими рифмами. В клинике я просил Бога помочь нарисовать мне последний лист. Что теперь? «Человек продолжит жить, пока его помнят». За эту Ирочкину жизнь отвечаю я, перед собой: «Господи, помоги».
      
      Красненькое кладбище. Сегодня воскресение. Воскресение чего? Не знаю, как у других, – моя любовь не исчезала, раньше она была состоянием и не замечалась, теперь заполнила всё, другого нет. Знакомый с удивлением спрашивает:
– Зачем ты зимой на кладбище ходишь? Там в это время никого нет.
– К кому ходят, всегда там.
– Помнишь пели: «Прощай вино – в начале мая, а в октябре – прощай любовь»?
– А ты знаешь, что у Беранже другое окончание? Для того, кто его убрал, оно, наверное, не имело значения, но именно в нём суть:

Но есть волшебница: она...
Захочет – я могу забыться;
Смешать все дни в календаре:
Весной – бесчувственно напиться
И быть влюблённым в декабре!

       Беранже мечтает не расставаться с любовью. С моей расстаться уже нельзя. Ирочка всегда меня ждёт. Поэтому я здесь. Со своей любовью. Человек уходит – остаётся боль. Она у каждого своя, и не у каждого она есть. 

       Ещё в Мечниковской больнице, в храме, молил я Бога взять меня вместо любимой, отдать её болезнь мне. Господь не берёт, он даёт. Двадцать пять лет назад дал мне Бог дар, он обязывает, – возможность сделать счастливым одного человека… и он был счастлив; но я его потерял. Тогда Бог и выполнил мою мольбу, отдать её болезнь, врачи подтвердили: дал то, что я просил. Сказали: иммунитет ослаблен. Иммунитет нужен, чтобы защищать. Защищать меня стало незачем, и он ушёл. У отца не так, ему было под девяносто, когда он бодро отвечал на вопрос о здоровье: «Всё хорошо, болезни протекают нормально» – и звал меня выпить за это. 
     В клинике спрашивают: «Откуда взялась опухоль, намёка не было, и вдруг такая большая» – торопят на операцию. Наверное, покажется странным, но я даже обрадовался. Что меня здесь держит – книга. Когда судьба предложила мне поменять приоритеты – я принял. Разве что-то может заставить их изменить? Забота о любимом человеке выше, теперь забота о сохранении памяти о нём. Врач не понимает отсрочку, но соглашается – дописывайте скорее, не тяните.

12 февраля.
      Дописал. Перечитать не получилось, слёзы не дали. Отправил.
      Красненькое. Солнца не было, прогноз не смотрю – зачем? Всё занесено снегом, из посетителей я один. Снаружи доносится ритмичный стук колёс, кладбище примыкает к железной дороге, мимо проплывают светло-серые цистерны, и тянет их тепловоз. В его названии – суть. Что стучат колёса – хотят, чтобы людям было тепло, они ждут. Что хочу я? Сказать Ирочке: «Закончил книжку о ней». Колючие снежинки не дают идти, закручивают в вихре. Что они хотят – оторвать меня от земли.

Ира, Ирочка, Ирина,
Был, как все, я пилигримом.
– Кем сейчас стал? – ты спроси.
Вместе души мы несли,
Но они вдвоём взлетели,
Как февральские метели,
К Богу в небо вместо снега,
Ведь молил его: «И мне бы».
Что теперь нести – не знаю.
Я спешу к твоей могиле,
Для меня здесь двери рая,
Ангелам скажу, как жили,
Пусть сегодня открывают.
 
 12 Марта.
     Пару дней назад сидел в кабинете у старшей сестры, оформлял документы на операцию, она удивлялась:
– Вы на себя оформляете?
– Да, а что?
– Все больные приходят расстроенные, а вы…
– Хочу быстрее избавиться.
     Кивает, не догадываясь чему. А я вспоминаю Григория Орлова, он с честью прошёл и испытал казалось бы всё. За отвагу в сражениях был популярен в офицерской среде, за статность и красоту – в женской, заслужил любовь царевны, впоследствии царицы, Екатерины II. Высший свет не позволил им вступить в брак. Через несколько лет, почти в моём возрасте, он женился, будучи почти на столько же старше своей избранницы. Вот только их счастью суждено было закончиться через четыре года… чахотка. А что с ним? Как принято было писать в то время – тронулся рассудком, не протянул и двух лет.
     Завтра операция, меня не отпускали на Красненькое. Ушёл. Серые тучи, чёрные деревья, белый снег. Он идёт и идёт. Старый клён у оградки собирает его ветвями. Как мы с Ирой делали. Теперь падает на непокрытые головы. Никто не стряхивает. Слова друзей: «Ира ушла год назад… на самом деле она с нами». Я молчу, то, что нужно было сказать ей, – не успел; сейчас поздно. Среди ярких цветов выделяются мои белые хризантемы – чистый свет нашей любви на белом покрывале Ирины. Каким и было наше счастье.  Раскрываю ладони, подставляю снежинкам, не холодно, как и тогда, когда они были вместе с Ириными. Их согревает память… её любовь будет со мной до конца. Ринат то ли утверждает, то ли спрашивает: «Что осталось от прежней жизни?» Отвечаю, скорее, себе: «Только снег». У хризантем горький запах, снег не останавливается и засыпает цветы, но запах остаётся, он у меня внутри.

Бог остановит стрелки часов,
Все проходят, и мы пройдём
Эту черту – границу миров.
Никто не знает, слышат ли там,
Отсюда идущий зов.

Снимет судьба твой последний наряд,
Жизнь растворится во мгле,
С этой черты не вернуться назад.
Самый тяжёлый груз на земле –
Любимой последний взгляд.

      После операции меня держали недолго. В юридической конторе читаю заключение судебной медицинской экспертизы. Много листов, написанных для одного, – сказать, что лечение, в целом, правильное, и указать незначительные нарушения. На вопросы «Почему сразу не оперировали?», «Почему отправили делать то, что невозможно?», «Почему не назначили химиотерапию?» не ответили. Решение суда: никто не виноват. Клиники у нас государственные, эксперты государственные, суд тоже государственный… и я – простой гражданин, который их содержит. Может быть мне нужно было рискнуть и ходить на заседания? Правда, их всё равно переносили, а во время последнего, кто ж знал, что оно последнее, я был в больнице.
      Наши медики за гробом не ходят.
      Дома, в Ирином горшке появился росток, я думаю – авокадо. Знакомые, которые меня не так хорошо знают, спрашивают:
– Что ты один живёшь? Трудно, наверное, ты же всегда с кем-то был.
– От одной мысли, что рядом буду кто-то другой, мне становится плохо.
  Верить в Бога, по сути, – это следовать заповедям в жизни. Любовь – это та же вера. Ирочка, другой веры у меня не может быть. Спасибо Тебе за неё.
    Голос: «Осторожно… двери закрываются». Хорошо, что тут предупредили. Рукой держу дверь вагона метро, пропускаю вперёд молодую, спешащую женщину, затем вхожу сам, – мне нужно ещё многое успеть, я Ире обещал, а сколько мне отпущено, врачи не говорят.
      На Финский залив прилетающих лебедей смотреть не поеду. Уверен, что он остался один, теперь я понимаю почему.
      Рассказ я начал  с цитаты стихотворения Юрия Левитанского, потому что сам выбрал для себя дорогу и женщину. Закончу моё признание Ирочке тоже чужими словами, из стихотворения Марии Петровых.

Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.
 
   
* * *

ГОЛОС
Одуванчиков пух,
Невесомый на слух,
С рук взлетел исполнять свою роль,
Только твой лепесток
В саван лёг между строк,
Но словами не выразить боль.

Голос твой, он со мной,
Эха нет за спиной
От зовущих из памяти слов,
Что связало с Тобой,
Не уносит судьбой
Из юдоли и призрачных снов.

Проторил мне Иов
Стёжку в море цветов,
Незабудки покрыли твой след,
Не сломившийся дух,
Одиноких пастух,
Гонит стадо оставшихся лет.

Без тебя мир пустой,
Под могильной плитой
В холод мрамора спрятались дни,
Допылает закат,
Породнившийся брат,
С моим сердцем сгорит от любви.

СЛЕДЫ ЛЮБИМОЙ
Ты где-то на небе душою безгрешной,
зарницей молчишь, что не можешь одна.
Ты носишься птицей, одним нам известной,
и всю боль мою хочешь выпить до дна.
Дождя прекратились холодные струи,
но жилка дрожит – не унять, у виска,
Господь разрешил ей сложить в поцелуе
застывшие здесь, для меня, облака.

Зарю ожидаю, как милость отныне,
к следам твоих ног припаду на траве.
Я каплю найду в иссушённой пустыне,
цветы напою, растворюсь в волшебстве, –
листочки сложили любимое имя.               
Жгут заросли памяти, взмокнет мой лоб…
тепло твоих рук никогда не обнимет,
и ландыш на камне оставил озноб.

Ты каждую ночь возвращаешься к дому,
безмолвные звёзды, как слёзы в судьбе,
по этим следам, дорогим и знакомым,
Господь мою душу проводит к тебе.

КРИК
Боль сердца – крик души.
Не слышен здесь он никому,
Кто выше – Богу одному,
Себя ты только оглушишь.   

Как не кричи – 
Кому помеха?
Лишь отзовутся долгим эхом
В саду весенние грачи.

Шумит народ, но ты отныне
Коварной выделен судьбой,
В толпе несущейся людской –
Глас вопиющего в пустыне.

Боль сердца – всё спаливший зной,
Для крика нет в душе преграды,
Ответа нет. И ждать не надо,
В ответе ты – перед собой.