От истоков своих глава 9 Дед Ерошка

          По заснеженной санной дороге шёл размашистым шагом путник в старом армяке и суконном малахае, нахлобученном по самые брови. Он прятал голые, замёрзшие руки в коротковатые рукава.  Его широкие плечи покрылись колким инеем. Борода и ворот армяка обросли мелкими ледышками от горячего дыхания и густого пара, клубившегося возле лица. Путник торопился. Темнело быстро.  А ночью в поле и от лихого человека и от волков уберечься надежды мало. Подгонял и мороз, заползающий под одежду, стоило только замедлиться, чтобы перевести дух.
      Поднявшись в гору, человек остановился, вглядываясь в серо-синюю морозную мглу быстро сгущавшихся сумерек. Вдали призрачно замигали слабые, жёлтые огоньки подслеповатых сельских оконцев. Там, совсем рядом, было живое тепло, куда и стремился путешественник. Силы неожиданно поубавились и ноги стали отчаянно вязнуть в снегу. Только сейчас человек понял, что очень устал и зверски продрог. Он с трудом доплёлся до покосившегося плетня крайней избы, стоявшей почти у самой дороги.
Путник постучался в низкую дверь. В сенцах послышалось неясное движение, и старческий хриплый голос спросил:

          – Ктось тама? И когой-то лихоманка по ночам носить?

          – Отворитя, Христа ради, бабка Лукерья.  Митяй энто, Анисимов я, – откликнулся человек.

      В сенцах звякнула щеколда и скрипучая дверь приоткрылась. В узком проёме показалось сморщенное лицо старухи с торчащими седыми космами из-под видавшего виды платка.  Давно нестиранный передник закрывал её такую же старую юбку. А плечи покрывала большая клетчатая шаль, в которую бабка кутала свои худые, морщинистые руки. Старуха, щуря подслеповатые глаза, внимательно разглядывала путника, стараясь распознать в нём своего односельчанина. Вглядевшись в лицо позднего гостя, она вдруг вскрикнула и торопливо перекрестилась:

          – Ох, ти мне, матушки, Митяй! И взаправду живой! Скольки лет от тябе ничаво не слыхали. Думали, сгинул ты навовсе. Косточки твое, думали, ужо давно в земле лежать. А ты вона, живой! – изумилась Лукерья.

          – Впуститя? – робко спросил путник, вдохнув тепло и вздрогнув всем иззябшимся телом, – Умаялси я до дому добираючись.  Давно в дороге.  Издалече я, с самого Питера.

          – Да ты проходь, проходь, – посторонилась в двери бабка, – в избу ступай! – уже приветливо говорила она, семеня шаркающими шагами за нежданным гостем.

      В избе было тепло. С печи, кряхтя и охая, скатился щупленький дедок небольшого росточка с лицом, напоминающим печёное яблоко. Его домотканая рубаха почти закрывала колени. Такие же домотканые штаны он сноровисто поддёргивал время от времени прижатыми к телу руками, согнутыми в локтях. Редкая бородёнка деда, неопределённого цвета, клочками воинственно торчала во все стороны. Седые волосы, давно не стриженные, украшали маленькую голову, подобно отцветшему одуванчику.

          – Мяне ба токмо водицы испить.  И чуток передохнуть.  Инда ноги не держать, – устало произнёс гость, присев на лавочку к печи.

Дедок шагнул ближе. При свете лучины, чадящей над плошкой, стекающей тусклыми, мелкими угольками в воду, вгляделся в лицо путника.

          – Митяй! Вота тиятра! – удивлённо воскликнул он, – Неужто энто ты?  Живой! Скольки жа тябе дома не было? Откулева ты нонче? Игде обреталси-то? А чавой-то богайствов твоех я не наблюдаю, – хитро прищурил дед Ерофей маленькие, светлые глазки.
 
 Шевеля кучковатыми бровками, он уставился на потрёпанную котомку путника, оценивая её содержимое на первый взгляд.

          – Чаво, нетути? Да и Бог с имя! Все мы тута без богайства проживам, да… Ну и ты, како ни то, сгодисси, – обнадёжил дедок.
 
 Часто перебирая босыми ногами по полу, он прошмыгал к небольшому тёмному столу, стоящему у заиндевелого оконца, сплошь обросшего льдом, и уселся на небольшую скамью подле него.

          – А Марфа твоя ужо панихиду по тябе сбираласи отслужить.  Так батюшка наш отговорил иё, да…  – дед погладил свои колени, – а ты, значитси, живой, – доброжелательно разглядывал он Дмитрия, – а ну, бабка, кидай на стол чаво в закромах есь! – повернулся он к Лукерье, – Раз такой случай вышел, не грех и по стопочке выпить. Есь у тябе кака ни то растирка? Ташши иё, подлую, сюды!  Вишь, Митяй-то совсем задрог. Ну, тиятра!

          – Да, для чё жа, дед Ерошка? Мяне домой поспешать надобно.  Соскучилси я и по Марфе и по детям, инда в глазах шшиплеть, – пробовал отговориться Дмитрий.

          – Ну, от одной стопки греха мало, да и дома ты, почитай. Ты обскажи, игде стольки лет пропадал? – буравил любопытным взглядом Митяя дед, приготовившись слушать его рассказ.

          – Так энто долгий разговор, дед. Аж до Питера судбинушка мяне завлекла.  А теперя мяне домой надыть. В другой раз како нито всё, как есь, обскажу, – ответил Дмитрий, прикрывая от усталости глаза.

          – Тако ты заходи ужо. Расскажешь каки ни каки новостя. Всё ж в таких далях побывал, – разочарованно сморщил лицо дедок, двигая полную стопку гостю.

Дмитрий согласно кивнул и одним глотком опрокинул в себя стопку с обжигающей, мутной жидкостью. Отдышавшись, он почувствовал небольшой приток сил и, боясь окончательно разомлеть от тепла и стопки самогона, заторопился уходить. Он поблагодарил хозяев за приют и угощение, затем поспешно вышел в морозную ночь.

      Более четырёх лет прошло, как подался Дмитрий на заработки в город, спасаясь от голода. Помотала его нелёгкая жизнь по свету в поисках лучшей доли, так и довела до самого Питера. И теперь, наскитавшись вдосталь, возвращался он домой. "Тольки деревню пройтить, и третья изба с другого краю моя", – устало и радостно думал Дмитрий.

Он с благодарностью вспоминал о стариках, приветливо встретивших его. Никто не знал, сколько лет деду Ерофею и жене его бабке Лукерье.  Сколько помнил себя Дмитрий, все в селе звали его дедом Ерошкой. Был он доброго нраву, любил побаять и порассуждать на разные темы и со взрослыми мужиками и с ребятнёй. Будучи подростком, видел Ерошка на ярмарке в Баймаке представление гастролирующих артистов, поразившее его и оставшееся в памяти ярким, красочным воспоминанием. Там же услышал впервые новое слово «театр», которое прозвучало завораживающе, лучше всех других знакомых ему слов. С того времени, Ерофей, желая подчеркнуть важность или удивительность события, вставлял это волшебное слово «тиятра», объясняющее всё его отношение  к произошедшему.

      Мысли плавно перетекли в другое русло, возвращавшее к недавним изменениям в его городской жизни. В голове Дмитрия теснились воспоминания о недавних событиях в Питере. Перед глазами всплыла Дворцовая площадь, где он вместе с другими рабочими шёл к дворцу, сжимая в руках древко хоругви. Рабочие шли на поклон к царю с образами и хоругвями, с портретами царя. Надеялись, что царь-батюшка выйдет к ним, выслушает их просьбы и накажет притеснителей по справедливости.  "А что в ответ получили?  Пули да острый казачий клинок? Скольки душ загублено ни за что! Сотни кровушкой своей ту площадь окропили! Вота она, милость-то царская… Кто жа за невинно убиенных ответить? Где теперя справедливости искать, как жить?" – невесело и даже зло думал Дмитрий, шагая меж притихших тёмных изб, вздыхая от безысходности.

      К вечеру следующего дня уже почти всё село знало, что вернулся домой после долгих лет отсутствия Дмитрий Анисимов.   Не утерпела Марфа, всё рассказала односельчанкам у колодца, то сияя радостным взглядом, то хмуря красивые брови, мрачнея лицом. А уж те растащили новость о возвращении Митяя домой.  Почитай в каждой избе заходил об Анисимовых разговор. О том, как работал Дмитрий последнее время на Путиловском заводе в Питере, что был уволен несправедливо и участвовал в мирном шествии рабочих.

          – А рабочих тех солдаты постреляли, да казаки верьхами конями потоптали, да ишшо и нагайкими исхлестали, а кого и вовсе шашками порубали, насмерть! – полушёпотом со страхом рассказывали друг другу люди, – Ох ти ж, Божечки! И чаво жа энто делатси?

 Опять заволновались, зашумели сельчане, зашептались бабы у колодцев, обсуждая последние деревенские новости, не ожидая от жизни ничего доброго.
 
          – Слыхала, Наталья, чаво люди бають о Митьке Анисимове, что надысь возвернулси из Питера? – спросил Иван у жены, осматривая сбрую для коня, нуждающуюся в небольшом ремонте.

          – Да, слыхала, – ответила со вздохом Наталья, занимаясь стряпнёй.

Она вытерла руки о передник, повернулась к Ивану.

          – Сказывають, людей побили дюжа много. Тольки можа и сами оне виноваты? Кака нелёгка их туды поташшила, да ишшо с детями? Нешто дома занятьси нечем? – вступила в волнующий её разговор Наталья.

          – Не от хорошей жизни народ по морозу к царю потянулси, так я смекаю. Тольки за что постреляли их, не могу уразуметь. Но ты, Натальюшка, разговоры энти не слухай, от греха подальше. Не нашего ума энто дело, – промолвил Иван, задумчиво.

          – Дык, я и так ужо молчу, домой тороплюся, работа-то не убыват, сколь не бейся, – ответила жена.

      А через неделю приехал из города урядник с двумя помощниками. Забрали Дмитрия в околоток. Продержали там три дня, хорошенько отмутузили и взяли с него твёрдое слово: не бузить. О Петербургских событиях впредь не упоминать. Иначе и до острога недалече.
 
      Притихли после того сельчане. Изредка доходили отголоски о погромах помещичьих усадеб с далёких волостей и жестоких расправах над погромщиками. И без того забитые крестьяне ещё больше сникли и молчаливо переживали тяготы своей нелёгкой жизни.
Жизнь друзей Ивана и Порфирия полная ежедневных хлопот и кропотливого крестьянского труда катилась, как по наезженной колее. Зимы сменялись вёснами. Жаркое, обильное работой, лето плавно перетекало в короткую осень. И снова приходила зима.

      Незаметно пролетело около десяти лет… Подросли дети в семьях, а в жизни родителей ничего не изменилось. Та же бесконечная крестьянская работа от зари до зари.
 1 августа 1914 года началась война с германцем. И хотя и Иван, и Порфирий были призывного возраста, мобилизации они не подлежали по причине ранений, полученных ими во время русско-японской войны. Снова стали наезжать на подводах в село урядники из Уфы, набирая солдат для сражений с германцами.  Снова, то в одной избе, то в другой, надрывно рыдали бабы, провожая на войну мужей и сыновей, прощаясь с ними на долгие месяцы, а может на годы. Опять взбудоражилось село, закипело пересудами. Немало крепких мужиков отправилось на войну, немало баб осталось с ребятишками влачить горькую жизнь соломенных вдов.
 В эту пору и рабочие, и крестьяне были охвачены патриотическими чувствами. Много было пожертвований от населения в фонд обороны и много добровольцев рвалось на фронт, ожидая, что теперь-то уж война будет скоротечной и победоносной. Но, вопреки всем ожиданиям, война затянулась и шла уже третий год, однако до её завершения было ещё далеко. Возвращались солдаты в село в основном по ранению или какой-то болезни. В этой войне впервые германцы применили химические газы и те, кто побывал в газовой атаке, страдали болезнями лёгких и таяли от них словно свечки.

      Излюбленным местом, где собирались потолковать мужики, был центр села. Здесь стояло несколько деревянных прилавков, где сельчане могли продать что-то от трудов своих: молоко, кур, яйца, мочёные яблоки и хрусткую, солёную капусту, а так же выделанную овчину и другие товары. Только торговцев было мало, чаще лотки пустовали. Зато мужикам особенно в зимнюю пору было привольно здесь поточить лясы.

          – Вота, тиятра, – как обычно начал свою речь дед Ерофей, – бають Степан Ефимов намедни* с войны возвернулси. Чаво с мужиком приключилося?  Весь иссох, пожалтел, ровно лист осенний, и кашлем маетси, спасу нетути. Лихоманка* яго бьёть и денно и нощно, инда жаль берёть. А всё, бають, каки-то газы виноватые.  И што за диво, энти газы, как энто оне из мужика все силы вытягивають? – озабоченно щурился он на мужиков.

          – Газы то? Да оне навроде тумана, зелёного с виду, куды жа от их деваться? Вот, к примеру, ежели штуковину таку не нацепишь на голову, котора от газов защишшат, то и каюк, – стал объяснять собеседникам круглолиций с большим шнобелем и бесформенными губами Кузьма Фролов, невысокий, крепкий мужичок.

          – А, что жа за штуковина, ты уж обскажи, – сразу несколько крестьян проявили к этой теме интерес.

Кузьма, запахнув поплотнее рваный полушубок, прикрыв маленькие карие глаза, с удовольствием затянулся от самокрутки. Выпустив клубы дыма, он продолжил своё повествование:

          – Штуковина-то? Она, што тябе мешок, аль шапка на голову.  Заместо глаз стекляшки круглы. К роту труба резинова приделана. Да! Ишшо небольша котомочка сбоку на помочи мотатьси. Солдат в энтой штуковине, как чёрт страшон, зато дышать могёть, – пояснял Кузьма, – мяне свояк карточку с фронту в письме прислал. Не успешь таку шапку нацепить, али потерял игде, каюк тябе.  Али вона будешь чахнуть, пока вовсе не загнёсси, всё одно – каюк состережёт, – цикнул он слюной на снег со знанием дела.

 Мужики, слушая рассказ Кузьмы, затаили дыхание, поднимая брови и раскрыв от удивления рты.

          – А как штуковина-то энта прозыватси? – поинтересовался кто-то из сельчан.

          – Дык, запятовал я, язви её! Слово уж больно мудрёное. Как увидел свояка, как чёрта обряженного, так сразу память-то и отшибло, – закончил Кузьма.

          – Ох, ти ж мне, страсти-то Господни! – изумлялись крестьяне.

          – Да, тиятра! – восхищённо промолвил дед Ерошка.

          – Зима нонче уж больно снежна, – проговорил флегматичный Архип Устинов, меняя тему разговора, – для урожаю дюжа пользительная. Тольки вота Дементия Потапова намедни пришлося откапывать. Избу до крыши замело. Так от и сидели всем семейством три дня взаперти.

          – Вона! А скотина как жа? – спросил кто-то встревожено.

          – Дык скотина вся в избе: коровёнка, овцы тожа, ну и мелка живность. Ладныть водою запаслися, тридцати ведёрну кадку полныю держали про всякую напасть.

          – Да уж, с метелями не шуткуй, а то така тиятра приключиться могёт, – многозначительно добавил дед Ерошка, назидательно подняв вверх указательный палец сухонькой руки.

      В зимнее время темнеет рано. Вот и сейчас исподволь наплывали синие сумерки и густели на глазах, всё больше отвоёвывая пространство. Снег из сиреневато-белого становился голубым. В небе появился тонкий рожок золотого месяца.
Мимо прошла, покачивая бёдрами, Ульяна Копылова в новой флисовой* юбке, в цветастом полушалке с кистями и нарядной, расшитой замысловатыми узорами, кацавейке*. Поздоровалась, одарив мужиков белосахарной улыбкой, потупив миндалевидные, карие очи. Мужики невольно посветлели лицами, заулыбались глазами.

          – Ох, хороша кобылка! Што лицом пригожа, што телом гладка, прям – яблочко! Кудый-то она, на ночь глядя? – заинтересовался Кузьма.

          – Куды, куды? Чай, к Гришке Митрофанову. Знамо дело – солдатка, одинокая, дитёв нет. А бабе тепла завсегда хочетси. Мужик второй год воюеть, так что жа такой красе пропадать? – вожделенно проговорил Архип, провожая «масляным» взглядом молодку.

          – Да, можа и на вечёрку. Дуська Силанова за малую плату молодых к сябе в избу пушшат, кадрилю плясать, – пытаясь защитить женщину от напрасных обвинений, дерзко ответил Ефим Козлов, высокий и угрюмый мужик, не любивший пустых разговоров.

          – Да, можа и на вечёрку, тольки я ба и сам не супротив, штоба к такой-то приладитьси, – вздохнул с сожалением Кузьма.

          – Ужо тябе твоя Евдокея «приладитси», покажеть она тебе в таком разе тиятру, – заметил дед Ерошка, имея в виду колоритную жену Кузьмы.

   Евдокия, крупная, грудастая женщина, на голову выше мужа своего, Кузьмы, могла бы запросто носить его в подмышке, как какой-нибудь узел. А голос её напоминал гудок парохода. Одним словом, женщина была грозная и семью свою держала в строгости.
Собеседники оживились, продолжая щипать Кузьму намёками и поддёвками.
Со смехом мужики потянулись по своим избам. Заканчивался 1916 год, на пороге был канун нового 1917 года, и что принесёт он народам большой страны, и конкретно их селу, никто из этих мужиков даже не догадывался.

*намедни – недавно, на днях.
*лихоманка –   трясучка, озноб.
*флис – шерстяная ткань.
*кацавейка – верхняя однобортная женская праздничная одежда, которую носили крестьянки.


    Продолжение  http://proza.ru/2022/08/10/305