1948. Один и три десятых трудодня

«… и были прочие занятья,
в которых только бы забыться,
и, Боже упаси, к себе вопросов! –
устало годы коротает
по счётчику отпущенного жизнью
ещё одно обманутое племя»

Из стихотворения автора
«Пост-Чевенгур» 1988 г.

1.

Под ногами степь.
Над нею – неоглядное небо: ни облачка, только – солнце, с утра до; ночи незаходимое. Смотреть на него больно, а кроме него и остановиться-то глазу не; на чем.
Степь ровная, как сковородка, от солнца раскалённая… Так что линия горизонта – вовсе и не линия, а многослойное кипящее марево, прерывающееся и мерцающее будто оттенками беззвучно бьющихся стальных клинков: земля и небо не в состоянии спокойно договориться о своих границах. Да и за что в степи глазу зацепиться-то? – жухлая, наполовину сгоревшая под солнцем, трава и местами безвольные вихры поникшего ковыля. И ещё шары перекати-поля, прозрачные, каждый величиной с арбуз, в ожидании часа, когда отсохнет напрочь корень и налетит долгожданный ветер. Тогда можно оторваться по полной программе, взбодрить-намять залежалые бока и в сладком изнеможении от сумасшедшей гонки стряхнуть с себя многочисленное семя, чтобы оно продолжило жизнь рода своего, степного-кочевого, древнего…
Бесхитростная степная дорога… Она ещё не скоро узнает о пока не докатившихся сюда автомобилях, смердящих отработанной бензиновой отрыжкой; сегодня воздух чист и свободен от противной прогорклости.
Время от времени крутанётся в залежалой пыли детский вихрь-вихорёк, дальний родственник небывалого у нас заморского смерча-торнадо и – успокоится… А мои друзья-пацаны станичные вполне уверены, что если своим ножичком точно попасть в землю в самое основание вихорька, то на лезвии обязательно выступит кровь…
Колея правая, колея левая, – под каждое из колёс гужевого транспорта выбита до грунта. Посредине – полоска живой земли, попираемая усердным лошадиным копытом, и за это поощряемая конскими «орехами», щедро дарящими шанс выживания любому растительному семени. Пыль в колеях нежная, бархатная, хранит свидетельства о тех, кто с нею соприкасался. Вчерашние капли редкого дождя оставили по себе следы, как на лице человека, пережившего оспу. Вдоль дороги – уже сегодняшние следы от проехавшей телеги, а поперёк – будто вышитая широким русским крестом дорожка. Это отец показал мне след змеи и сказал, что гадюки здесь повсеместны. Я и сам видел, как одна гадюка, пересекая дорогу, была застигнута первыми каплями дружного дождя. В такой ситуации гадюки замирают, теряя способность передвижения даже в самом неподходящем месте, и пережидают, когда дождь прекратится и земля высохнет.
Есть детская игра такая, «замри» называется, и кто в неё не играл, тот и ребёнком никогда не был, а сразу, наверное, на пенсию пошёл. Играющие в компании двигаются-забавляются-бесятся, как заблагорассудится каждому, и вдруг ведущий выкрикивает: «замри!». Каждый из играющих должен моментально – в тот же миг, замереть в той самой позе, в какой застал его крик ведущего. Кто не сдержался и после команды сделал некое продолжение своих выкрутасов или издал некие звуки, тот проиграл и должен ублажить «общество», исполнив по требованию «публики» назначенное ею задание.
Так вот, могу «оправдать» такое поведение змеи характеристиками её «ходовой части». Скажите, ну кто бы счёл передвижение в дождь по пыльной дороге удобным и приятным, когда частицы липкой грязи попадают вам между чешуйками вашей кожи… И кому это понравится? И кто это выдержит?

2.

Вторая половина 40-х годов ХХ века.
Сталинградская область.
Недавно закончилась Война…
Мы с отцом идём из нашей станицы Сергиевской, где нас определили на постой, в село Горино, на работу. Гор здесь, конечно, нет. А вот горе ещё не всё выплакано, да и можно ли его объять, понять и принять во всей ужасающей громаде стольких потерь и разрушений!.. 
Это потом отцу выделят «транспорт», будет у нас и подвода и кобыла Машка, а пока что мы вдвоём топаем «пешим строем» до Горина, больше шести километров в один конец. Отец – землеустроитель, ему начальство поручило оформление земельных паспортов для колхозов района, – так называемых Государственных Актов на вечное пользование землёй. Это не только выписка документа, что делается в последнюю очередь, а исполнение геодезической съёмки колхозных угодий, составление планов и карт.
Это потом отец научит меня самостоятельно запрягать Машку, где не самым простым для меня поначалу было завести кобылу «задним ходом» в оглобли. Научит крестьянской премудрости разбираться и управляться со всеми деталями упряжи и собственно подводы, как «транспортного средства». Как говорил классик: «…и нехитрый, кажись, дорожный снаряд!...», а до чего же здесь всё рационально, полезно и крепко продумано!
Это потом я научусь самостоятельно водить лошадь на водопой и вполне по-взрослому насвистывать, что она будет воспринимать как приглашение попить и как честное удостоверение «хозяина», что вода чистая, для питья пригодная, – «сам бы пил»…
Но это будет несколько позже, а пока что наш единственный «транспорт» – собственные ноги, изрядно подуставшие. До села, которое показалось верхушкой ветряной мельницы, вроде как уже и рукой подать… А вдоль дороги не присесть: ни пенька, ни лавочки. Ложись на родимую землю, – «…отдохнёшь и ты». Но надо идти: работа!
Отцу в это время было лет 34-35, точно сразу и не скажу, но знаю, что он был на 25 лет меня старше. А сколько же мне? Ой, как давно было, как давно… Десяти не было, пожалуй, – девять…

3.

Идём. Молчим. Отец вообще не особенно разговорчив: иной раз за полчаса от него слова не услышишь. О чём он думает, я, пацан, знаю наперёд, – как накормить семью, тем более, что недавно ещё появилась моя сестрёнка.
Кончена косовица хлебов, идём собирать колоски, опавшие на землю при уборке урожая «лобогрейками», но собранное руками надо в конце дня обязательно сдать на колхозный ток; за этим был строгий надзор недреманного ока НКВД, случалось, и – добровольный донос соседа, родного стукача-односельчанина. Не сдашь, утаишь несчастные колоски от власти, тем же вечером может подкатить «чёрный воронок», а уж как заберут под белы рученьки, пробубнит-промурыжит следователь, завтра же суд «над расхитителем социалистической собственности», и – лет на пять заключения в места отдалённые…
А собирать в полях «кашку» разрешалось без ограничений. «Кашкой» здесь называли семена перекати-поля, которых за полдня если и наберёшь со стакан, считай, повезло. Из этих семян хозяйки научились варить кашу, – вода и соль, ещё бы ложку подсолнечного масла, но это уже было за пределом мечтаний.
Собирали и жёлуди, где есть редкие дубовые посадки; жёлуди толкли в чугунной ступке до кондиции муки, а далее опять по тому же рецепту: вода плюс соль минус масло, и готова еда недо-человеческая типа «мурцовка». А вот свиньи, известное дело, жёлуди обожают испокон веков.
Речка была – Медведица. Рыбаков на ней я никогда не видел, а нам в голодном феврале-марте «рыбачить» приходилось, приходили сюда за речным «мясом». Снег ещё сходить не собирался, толстый лёд будто отошёл от берегов, а непосредственно у берега постоянно была тонкая ледяная корочка, как хрустящее стекло, ломаемая собственной босой ногой.
Отец снимал свои офицерские галифе, щегольски пошитые из трофейного тонкого сукна табачного цвета, (что дозволялось только некоторым офицерам штаба 18-й Армии, дошедшей с боями до Чехословакии)… затем босиком, закатав до колен белые кальсоны и до локтей нательную рубаху, со своей обычной присказкой «ну, Боже, поможи;!», персонажем «Утра стрелецкой казни» Сурикова входил в воду… Разгребая лёд руками, шарил по дну и из песка доставал «русские устрицы», как он торжественно окрестил ракушки-перловицы. Хорошо, если удавалось «наловить» их с десяток, тогда «рыбалка» считалась удачной. Усиленно растирал портянками посиневшие ноги и руки, приговаривая «ой, хорошо, ой, ну как же хорошо… жить на белом свете!», а потом разогретые докрасна ноги ловко и плотно оборачивал уже просохшими портянками и надевал свои хромовые, которым, кстати, давно уже должна была «прийти повестка на ремонт» к хорошему сапожнику.
До;ма наших «устриц» мама отваривала по традиционной формуле В+С-М («вода, соль, масло») и быстренько подавала на стол. Мы же, преодолев довольно мерзкий запах головоногих, съедали их тоже быстренько, чтобы не успеть разобраться с оригинальным и одновременно противным «амбрэ;», в котором запах речной тины, можно сказать, – единственная терпимая-«благородная» составляющая. Если кто захочет понять и запомнить запах и вкус этого блюда, пусть откусит и съест кусок хозяйственного мыла 72-х%, что и сегодня продаётся в хозяйственных лавках. Не пробовали? Я тоже нет, но это, по-моему, точно напоминает привкус бедной еды первых послевоенных лет, правда, и с мылом были проблемы… Кто это «проходил», – знает!
Хлеб конечно был. По карточкам: чёрный, липкий, клейкий. Говорили – «сляклый». Хлебными шариками можно было клеить объявления. Но у нас хлеб доедался до последней крошки, так что не поверите, – мухи голодали…
Я про мух вспомнил не от того, что мне жаль эту тварь, – вся страна голодала от мала до велика, – а от того, что она (эта тварь), в голодном состоянии набрасывалась на только что выполненные отцом тушевые надписи на картах и в Гос.Актах колхозной собственности на землю. У папы была прекрасная каллиграфия. А утром отец удивлялся, куда девалась бо;льшая часть надписей. То есть, что-то ещё разобрать можно, но в таком виде предъявлять результаты своей работы было совершенно неприемлемо.
Приходилось восстанавливать тушевые надписи до стандартных требований. А отец предположил, что если в тушь при её изготовлении добавляют спирт, (чтобы не портилась, не зацветала и не протух;ла), то эти ничтожные крылатые охотились не только за клетчаткой, но и за следами спирта; «и как только не стыдно! В такое-то трудное время!». После этого открытия, мы стали прятать изготовленные Гос.Акты под марлю, и порча документов прекратилась.
Вот такой, с разными вариациями, букет мыслей, сопровождающих степную дорогу в Сталинградской степи, собирался в моей голове девяти лет от роду.

4.

У отца – стальная мерная лента двадцатиметровка, скрученная на специальном обруче и притороченная к полевой сумке через плечо, в сумке шпильки (к ленте), бесхитростный прибор эккер – два зеркальца на деревянной ручке, – карандаши, перочинный всегда острый ножичек, что по дереву, что по провизии, а также дневной сухой паёк на двоих: по куску чёрного хлеба, по луковице, кусочку селёдки, иногда вместо него – листочку свиного сала и бутылка тёплой от жары воды, – запить трапезу.
Отец, как фронтовой разведчик, считайте, недавно пришедший «на гражданку», ориентировался как на местности, так и среди людей, и всегда находил контакты, которые были необходимы для работы. Мог бы себе позволить и большее, но не таков был человек, никому не желавший быть обязанным. Про таких говорят «непрактичный». Что ж, родителей не выбирают… 

В селе зашли в правление колхоза и сразу же застали председателя и секретаря правления. Отец объяснил своё прибытие, колхозное начальство было уже в курсе дела. Председателю не составило труда «прочитать» боевой послужной список отца по орденским планкам на старом пиджаке (боевой китель стал великоват на гражданских-то харчах и хранился дома до более сытых времён). Председатель подобрел лицом, улыбнулся и, не отрываясь от планок, сказал: «Знатный иконостас…» У самого; на гимнастёрке – две медали: «За отвагу» и «За победу над Германией», а левый пустой рукав был заправлен за поясной ремень...
– А этот малец с вами, сын, похоже? Да куда же его в такую даль и по жаре-то? Уж не помощник ли, работник?
– И помощник и работник… Мне на съёмках нужна лента, а одному с ней не справиться, – 20 метров, так что я его обучил и – справляется…Ты же не устал? – это уже вопрос ко мне, с явным ударением на «не устал».
А я действительно устал, и сочувствие председателя чуть было не расплавило во мне насаждаемую и поддерживаемую отцом твёрдость, но я справился с предательской расслабляющей жалостью к себе и под взглядом отца («как я тебя учил?») уже с возрастающей уверенностью ответил, что «мы уже сейчас пойдём мерить».
– Да, я вижу, он у вас герой, – сказал председатель и обратился к секретарю, та подала ему записку на четвертушке листа бумаги, – а вот с этим, – и он тряхнул запиской, – в обед подойдёте на МТФ, там и получите в счёт будущего расчёта по трудодням.
Мужчины разложили на столе старую карту колхоза, обсудили, где и что надо уточнить. На этом совещание и закончилось, председатель пошёл по своим делам, а мы – «в поле» выполнять свою работу с инструментом и абрисом.

5.

Солнце перевалило через зенит, все замеры были сделаны, сходили на загадочную МТФ, что значит, – Молочно-Товарную Ферму, где по записке председателя получили полтора литра парного молока (восторг-то какой, это – после обезжиренного обрата, который изредка нам перепадал в нашей станице на сепараторной станции). Часть молока (надо же и домой принести-обрадовать) мы «уговорили» под аккомпанемент имевшейся нехитрой снеди, кроме селёдки, которую оставили на вечер, чтобы предотвратить возможную её «ссору» с парным молоком.
В конце первого трудового дня мы опять вернулись в правление, отец поднялся доложить о результатах работы, а я остался на лавочке отдохнуть в палисаднике правления. И только отец вышел, я к нему с вопросом:
– Пап, а сколько я за сегодня заработал?
С чего это на меня нашла такая смелость такое спрашивать, – не знаю, наверно – от перегрузки первого трудового дня…
– Сейчас подсчитаем, – спокойно ответил он, открыл свой блокнот, поколдовал карандашом над бумагой и через пару минут выдал результат:
– Твой заработок за сегодня составил 1,3 трудодня. То есть, ты на целых 30% перевыполнил норму взрослого. Молодец, поздравляю!

6.

Обратный путь домой в свою Сергиевку – опять пешком! В другие последующие дни нам везло больше, попадался попутный транспорт, но первый день был самым трудным… А ноги «бастовали», отказывались слушаться. Но ведь – надо! (любимое слово родителей).
Я потихоньку начинал скисать настроением, и отец, явно почувствовав моё состояние, вдруг (о, Эврика!)  будто бы нашёл что-то редкое и очень ценное:
– Слушай, а давай-ка споём! – с энтузиазмом воскликнул он, –   ты эту песню знаешь. Да – повеселей, по-боевей, давай! И он запел:

 «По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год.
Были сборы недолги,
От Кубани и Волги
Мы коней поднимали в поход…»

– Кстати, – отец перешёл на «речитатив», – из Райкомзема звонили председателю и просили, чтобы нас обеспечили транспортом – лошадью и подводой, научишься и запрягать, и править, – и продолжил песню, а я уже с явно показавшейся надеждой на светлое будущее, подхватил в дуэте своим мальчишеским «пи;скантом»:

«Среди зноя и пыли
Мы с Буденным ходили
На рысях на большие дела.
По курганам горбатым,
По речным перекатам
Наша громкая слава прошла.»

– А ещё нам выделят корову, хватит питаться пустым обратом, так что будем учиться общению с серьёзными домашними животными, наука полезная, всегда пригодится, – и у меня к надежде на светлое будущее добавился дополнительный энтузиазм, голос стал покрепче, и наверно походка выправилась…
Там ещё был куплет, про то, как «мы коней боевых поведём», который я не любил, потому что – под «проливным пулемётным дождём»… Жалко коней, – поубивают их из пулемётов, даже целиться не надо… Я этот куплет цедил сквозь зубы, мычал для виду, а голова требовала сменить коней на танки… танкетки, в крайнем случае.
Да и спели эту песню всего-то… три раза…
Настроение приподнялось, запредельная усталость перевалила через «мёртвую точку» и отступила. А вскоре показались первые избы нашей станицы, редкие высокие вербы, колодезный журавль, дом нашей хозяйки, мама на крыльце, друзья – мои, пацаны босоногие бегут навстречу, поднимая пыль, а я, с нескрываемой гордостью, задрав нос, выступаю впереди отца – чуть ли не строевым шагом, ещё бы: работники возвращаются после трудового дня.

*   *   *

В «походах» и трудах лето быстро пролетело. Отсох корешок перекати-поля, и пошёл кататься, обминая свои бока, колючий шар, разметая-разбрасывая на засохшую окаменелую землю тщедушное семя, человеку в пищу изначально не предназначенное.
Попросил я отца подсчитать мой заработок за лето. Он подсчитал «мои трудодни», и получилось по оплате «натурой» хороших три мешка разного зерна, – пшеница, рожь, овёс и ещё другого разного-полезного для пропитания – добра, которое ожидало меня в колхозном амбаре…
Да не дождалось! За моим заработком отец так и не поехал: не хотел слышать за своей спиной ядовитых реплик завистников («у-у, …сплуататор малолеток!») и оборачиваться на опущенные долу лицемерные глаза без стыда и совести… А искренне сочувствующий отцу «народ… безмолствовал». Я этих сцен не видел, с вопросами к отцу-кормильцу никогда не приставал, даже, наверное, не понимая, что когда-нибудь пойму…

На камне буквы золотые высекли,
а пояса – всё туже у родни…
Что заработал? Слёзы скоро высохли…
Ни хлеба нет, ни денег, – трудодни…

2017